Тысячеглазый. Часть первая. Глава 8

 8

Прошло совсем немного времени и жизнь вернулась в обычную колею. День рождения мамы забылся, как забываются мелкие подробности, не оставившие следа. Лера ждал, что будут перемены, скорее всего неприятные. Но вскоре и сам забыл, чего именно ждал. Потому что ожидание должно всё-таки иметь название. Тогда оно близко и тревожно, как приближающийся звук шагов из-за поворота или незнакомое лицо в окне.

        Безымянность любой эпизод жизни превращает в мираж. Возможно, он был, возможно, был дурён и паршив, но теперь его отсутствие куда значимее его короткого появления. Всё, что не имеет имени, только тень. Она может быть рядом, но она никогда не здесь. Воображать и жить – разновеликие вещи. Тень - порождение воображения, фантазия робкого рассудка, путающего жизнь со страхом перед нею. Живое имеет имя. Живое бесстрашно. Живому никогда не стать тенью.

        Поступать в институт Лера не стал. У него был год до призыва на службу в армию, так что можно было спокойно осматриваться в жизни, пробовать себя на излом и совершать глупости. Про себя он посмеивался над тем, как думал о самоубийстве. Родители два раза затевали с ним разговор о высшем образовании, но подросток огорошил их своей решимостью. «Я не хочу учиться неизвестно чему, - заявил он отцу и матери. – Пойду работать, а тем временем осмотрюсь. Идея есть, но, кажется, я до её воплощения пока не дорос. Надо окрепнуть».

        Последний глагол совершил чудо. Товий Ефимович, выслушав сына, пожал ему руку и заметил:

        - Логично, Лера. Ищи там, где пока не натоптано. Потребуется совет, я в твоём распоряжении.

        И больше к сыну не приставал.

        Лидия Сергеевна с запозданием купила справочник вузов и положила его сыну в комнату на письменный стол. Однажды поздно вечером, когда Лера читал, попробовала его разговорить.

        - Видел справочник? Более сотни институтов.

        - Пусть полежит в столе. Мне он сейчас без надобности.

        - Что ты задумал?

        Лера посмотрел на маму и вдруг решился. Он раскрыл толстую тетрадь в чёрной коленкоровой обложке и сказал:

        - Послушай, пожалуйста. Потом поговорим.

        - Что это?

        - Ничего особенного. Садись.

        Мама послушно опустилась на кушетку. Лера начал читать:

        «В больницу он решил не ложиться. Как только узнал диагноз, понял всё. Смысла в поедании таблеток, щипках уколов, муторных процедурах не было. Умирать, будучи живым, Костя Шилкин не хотел. У него была сумасшедшая мечта, и он понял, что пришло время мечты.

        Её сумасшедшее время.

        Майской ночью, когда на небо взошла луна, он взобрался на крышу соседней шестнадцатиэтажки и посмотрел вверх. Чёрное небо было бездонным, как океан. Костя  снял часы, обувь,  разделся донага, раскинул руки. Со стороны он походил на мраморную статуэтку, выточенную гениальным художником. Мрамор волшебно светился, мышцы и сухожилия   пульсировали силой и энергией.

        Костя разбежался изо всех сил и прыгнул. Луна понеслась вверх, напевая и взывая:

        - За мной! За мной! За мной!

        Юноша летел за ней, глотая ночной воздух, словно хрустальное, звенящее вино.

        - Жить! Жить! Жить! – визжала луна. – Вместе! Вместе! Вместе!

        Кто-то в этот миг посмотрел в окно и удивился тому, что луна двоится. Нечаянный свидетель чуда протёр глаза. Два янтарно-серебристых шара пели и кружились вокруг друг друга.

        Затем над городом тенью мелькнул ветер. За ним летело небывалое тепло и тянулся ослепительный, рассыпающийся на искры, сверкающий серебряный след.

        Ночное небо пело.

        А на крыше шестнадцатиэтажки лежали часы, обувь и одежда, таявшие медленно в лунном свете».

        Каракосов-младший закрыл коленкоровую тетрадь.

        Мама изумлённо смотрела на сына.

        - Понравилось, мам?

        Она кивнула.

        - Всё будет хорошо. Помнишь, ведь ты сказала мне именно это?

        - Сказала. Мы всегда говорим то, что от нас ждут.

        Сын начал догадываться, что рассказ, который он только что прочитал маме, она поняла по-своему. Если по его мнению герой оживал для нового бытия, то для неё очевидней всего была его гибель. Значит, ему не удалось убедить её в том, что лично для него было очевидным. Или он убеждал бестолково, поверхностно, самолюбуясь?

        Лидия Сергеевна взяла тетрадь и медленно перечитала историю про лунного юношу. Потом мизинцем отметила слово.

        - Вот, - сказала она. – Ты пишешь: «Умирать, будучи живым, он не хотел». Это лишь красивые слова, но не пронзительная мысль. Можно, наверное, написать и так, но тогда всё получится не так.

        - Всё не так?

        - Ну, почти всё.

        Мама чуть нахмурилась, совсем по-девчачьи, отчего лицо у неё стало как будто моложе и загадочнее. Словно юная обольстительница вышла из тёмной комнаты на свет, в большую залу к гостям, и вдруг поняла, что она всем нравится. Ею не просто залюбовались, но буквально раскрыли рты и захлопали глазами от восторга.

        Подросток чуть не вскрикнул от удивления и еле удержался, чтобы не коснуться пальцами этого неожиданно похорошевшего лица.

        - Лера, ты можешь меня выслушать?

        Она задала вопрос, не требуя ответа, но просто обещая интересное продолжение беседы.

        Лера молча ждал.

        - Больница – это не отступление, а надежда, - мамины глаза светились, кожа на лице розовела, голос становился всё глубже и притягательнее. - За шестнадцать лет работы в хирургии я поняла, что чудо жизни сильнее логики боли. Нарушая логику, мы приближаемся к чуду.  Став опытнее, ты научишься нарушать логику – пусть красивую и привлекательную – и удивляться чудесам. Сможешь об этом писа;ть, и я буду счастлива.

        - Я не совсем тебя понял. Насчёт логики и чуда.

        Тогда Лидия Сергеевна довольно откровенно сжала пальцами под платьем свои небольшие груди и приподняла их по направлению к сыну.

        - Ты родился, а молоко у меня ушло. Из-за страха, что мне надо кормить ребёнка, а смогу ли я это делать – уверенности нет. И всё. Папа стал бегать на молочную кухню с бутылочками, выручать тебя и меня. У страха была своя логика. Она и подавила жизнь. Хотя, как понимаешь, у меня всё было в порядке, как у молодой и здоровой мамы.

        Она отпустила грудь и оправила подол. В каждом её движении явилась неожиданная откровенность. Вульгарности не было ничуть, наоборот, Лера очень чисто и светло наслаждался внезапной высокой секретностью.

        - А больница? – переспросил он.

        - Однажды в отделение хирургии привезли женщину пятидесяти лет. Ей как бы попало что-то в кишечник, какой-то инородный предмет. Сделали рентген. Кишечник чистый. А женщина задыхается, стонет, держится за живот и вот-вот умрёт. Решили вскрывать полость. Но на счастье не успели. Женщина вдруг уснула. Сначала врачи успокоились, но потом решили ни с того, ни с сего, что женщина, скорее всего, умерла. Паника, беготня, поиск каких-то волшебных лекарств, звонки академикам и кудесникам медицины. Приехал профессор, старенький, дробненький, но с глазами, как у орла. Он осмотрел пациентку, рассмеялся и заявил: «Она отдыхает. Не тревожьте её ни в коем-случае. Рано или поздно она проснётся. Случай уникальный. Звоните мне и сообщайте о состоянии этой чудесной женщины. И ничего с ней не делайте, умоляю!»

        - И что это было?

        - Никто не знает. Через четыре дня женщина проснулась, прошла полноценный осмотр, оказалась здоровой, выписалась и уехала домой. Наш завотделением хотел написать об этом случае в журнал «Здоровье». Но ему запретили. Страна у нас счастливая, путь к светлому будущему всем хорошо известен, поэтому странных тайн и загадок без ответа власть не любила и не любит.

        - Кажется, такое бывает у речных рыб. Зимой они засыпают, словно замерзают, а весной опять оживают.

        - Бывает. Но, оказывается, бывает и с людьми. Вне логики и близко к чуду. Однажды во сне я увидела себя умершей. И мне было так хорошо, потому что я понимала, что скоро проснусь.   Чудо наперекор логики.

        В комнату заглянул папа.

        - Секретничаете?

        - Немножко, - Лидия Сергеевна выпрямилась и посерьёзнела. Детское выражение, озарявшее её лицо, исчезло.

        Товий Ефимович многозначительно покачал головой:
 
        - Не мужское это дело, Лера, по углам шептаться.

        - Ясно, пап.

        - Надо быть серьёзнее. Такие ватерпасы… Кстати, ты нашёл работу?

        - Почти.

        - Где?

        - Ялик Гуревич предложил пойти к нему в бригаду рабочим. Делать геосъёмку на стройках. Буду бегать с рейками и нивелиром.

        - Ялик- это кто?

        - Мы познакомились в прошлом году, он работал у нас в школе инструктором по туризму. Вообще-то он геодезист, умный и самостоятельный до чёртиков. Он старше меня на пять лет. Говорит, что у них на стройке хорошо платят. И работа не пыльная. На воздухе. Он разбирается.

        - Ялик? Гуревич? Понятно, что разбирается. Еврей.   

        Мама хотела подняться с кушетки, но Лера незаметно для отца накрыл рукой её ладонь. Он понимал, что маму нельзя отпускать. Перед глазами вдруг мелькнула странная картинка. Если мама встанет и уйдёт, в комнате стемнеет, потом лопнувшим разрядом грома взорвутся голоса и что-то тяжко ударит в пол, словно сверху упадёт тяжёлое тело.

        Но Лидия Сергеевна змейкой выдернула руку, так что подросток остался ни с чем. Только картинка мелькала перед его глазами, всё время распадаясь на осколки и вновь собираясь в льдисто-синюю мозаику. Там кувыркались мамины шёлковые кудри, глаза отца и его изуродованные гримасой непонимания губы.

        Мама встала и осторожно сказала:

        - Поговорите, а я пойду к себе.

        Она подошла к двери, но папа внезапно заступил ей дорогу и перегородил телом проём.

        - А почему ты сразу уходишь? – он повысил голос, словно отдавал команду подчинённым на ТЭЦ: молчать, слушать и не покидать своих мест! - Не хочешь всерьёз потолковать с нашим бездельником?

        Мама замерла. Они стояли друг перед другом с нарастающим в безмолвии вызовом, а Лера видел осыпающиеся осколки мозаики: мамины кудри и папины глаза.
Чего-то не хватало, значит, сейчас оно появится – эта мысль была похожа на удар молота, разносящего вдребезги мозаику с изображением любимых лиц.

        - Перестаньте! – он закричал, сам не ожидая от себя такого взрыва. – Ничего не происходит. Не надо выяснять отношений, это так глупо!

        - Отношений? Что вы здесь задумали?

        Папа выкрикнул это с презрением. Потом взмахнул нелепо руками и стал валиться на бок. Мама ухватила его за пояс, но не удержала. Отец съехал по дверной притолоке вниз и тяжело задышал. При этом он хищно цапал маму за руки, за подол платья, за ноги и кричал уродливую брань. Лера   бросился между ними, пихнул в плечо мать, коленкой заехал отцу в лоб, и в конце концов все они оказались лежащими рядышком на полу, похожие на ящериц, попытавшихся перегрызть друг другу горло.

        Так началось то, что много лет спустя сам Лера назвал «вентиляцией души». Ветер неимоверной силы обрушился на подростка, привыкшего к тишине, и настроил его внутренний слух по-новому.

        В тот вечер, тревожный и душный, неотложка, вызванная Лидией Сергеевной, примчалась в считанные минуты и увезла Товия Ефимовича в городскую больницу, расположенную в районе Перово на краю Измайловского парка. Папу поместили в кардиологическое отделение, так как налицо был глубокий гипертонический криз и признаки явной сердечной недостаточности. Врачи подозревали микроинфаркт. Но всё обошлось. Был нервный срыв, беспричинный и короткий, какие случаются у самоуверенных и не очень внимательных к близким людям мужчин, неожиданно напуганных  собственным эгоизмом.

        Прошло два дня и Лера, подгоняемый мамой, отправился с визитом в клинику. По дороге он думал о том, что, очевидно, придётся говорить с отцом на странные, медицинские темы или, того хуже, выражать сочувствие и заниматься пустословием. Папу он, конечно, любил. Просто впервые оказался в роли сильного рядом со слабым. Ему это не нравилось. Чувство неправды, лежащей в основе всего произошедшего, накатывало мутной волной на сердце и вызывало тоску.

        Лере не хотелось видеть отца. Встреча не могла быть восстанавливающей былое семейное равновесие.

        И предчувствие Тысячеглазого не обмануло.

        Сойдя с троллейбуса, он долгое время крутился у проходной на территорию больницы. Потом не спеша бродил между многоэтажными корпусами, ища нужный с номером «8». Людей здесь было мало. Гуляли пациенты в странной, случайной одежде, пробегали доктора и медсёстры. В воздухе стоял плотный запах тревоги. Из больших раскрытых окон в больничный двор выглядывали бледные, бесформенные лица. Лера решил, что быстрое начало только подгонит быстрый конец неприятного свидания и с этой мыслью вошёл в огромную тяжёлую дверь, отделявшую настоящий мир от юдоли страдания.

        Гулкий и дышащий жаром лифт привёз Леру на шестой этаж. Он вышел из узкой кабины и двинулся по длинному коридору, устланному серым пузырящимся линолеумом. Повернул направо и через стеклянные белые двери вошёл в отделение кардиологии. И сразу же наткнулся на своего отца.
      
        Товий Ефимович, одетый в спортивный костюм из тёмно-синего трикотажа, сидел на короткой банкетке в углу холла, возле фикуса, похожего на ушастую зелёную тварь, и беззвучно работавшего телевизора. Возле отца теснилась Глафира Андреевна. На ней была короткая кожаная юбка и полупрозрачная кофточка, ворот которой был схвачен безвкусной оранжево-пурпурной косынкой. Головка женщины лежала у отца на плече, а сам он крепко обхватил её за талию и медленно раскачивал, словно дорогого и любимого ребёнка. Они болтали и, кажется, были счастливы.

        Лера остановился в нерешительности. Отец заметил сына и несколько секунд никак не мог соотнести увиденное с тем, что в это время творилось у него в душе. Наконец он понял, что положение его, как говорится, хуже губернаторского. Поэтому он оттолкнул черноглазую гостью в нелепой косынке в сторону, вскочил и, растерянно улыбаясь, воскликнул:

        - Привет, сын! А я тебя сегодня не ожидал увидеть.

        Лера молчал.

        Глафира Андреевна встала, похлопала Товия Ефимовича по плечу и прошла мимо Каракосова-младшего, не сказав ни слова. Ударила дверь лифта, загудел мотор.
 
        Отец опустился на банкетку и безвольно развёл руками. Лера продолжал стоять, не зная, что теперь делать. Крикнуть что-нибудь оскорбительное? Задать убийственный вопрос? Промолчать, словно ничего не случилось? Развернуться и уйти, избегая встречи с очевидным?

        Ответа он не находил. Только чувствовал, что с каждой секундой пребывания в этом дурацком коридоре становится всё несчастнее и несчастнее.

        Отец вдруг криво улыбнулся, точно скрывая зубную боль, и сказал:

        - Молодец, что пришёл! Пойдём к нам в палату. Сообразим чайковского.

        Но Леру передёрнуло и понесло с горы вниз. Он швырнул в сторону отца авоську с жареными котлетами и бутылкой сока, которуюй собрала мама,  и завопил:

        - Ты предатель! Понимаешь, предатель!

        - Подожди!

        - Она тварь! Подлая дура! Мерзавка!

        - С чего ты взял?

        - С того! Явилась с этими лилиями, целовалась с тобой в ванной, теперь пролезла в больницу!

        - Ты ничего не понимаешь.

        - Я всё давно понимаю! Хочешь – иди к ней. Оставь нас с мамой в покое!

        - Выслушай меня, пожалуйста.

        - Не хочу! Я хочу только, чтобы ты исчез из моей жизни. И чтобы всё исчезло вместе с тобой!

        Лера побежал к лифту. Но отец нагнал его и прижал к стенке. Оба смотрели друг другу в глаза и дышали, точно сцепившиеся сказочные драконы.

        - Ты понимаешь, что сейчас сказал? – отец не кричал, а шипел с остервенением. – Кто дал тебе право распоряжаться моей жизнью?

        Лера отчаянно выворачивался, но сил ему не хватало. Отец мог, когда хотел, показать своё физическое превосходство.

        - Ты мало в чём разбираешься, хотя тебе уже семнадцать лет. Жизнь у каждого из нас своя, как бы мы не любили друг друга. Перед каждым свои вопросы. Каждый обязан найти на них свои ответы.

        - Пусти меня. Я тебя ненавижу.

        Отец послушно отошёл в сторону.

        - Хорошо. Иди.

        - А что я скажу маме?

        - Не знаю.

        - Опять врёшь.

        Отец затих. Потом попросил внятно и жёстко:

        - Выслушай меня. Есть древняя китайская притча. У крестьянина пропала лошадь. Пришли соседи и сказали: «Не повезло тебе». «Не знаю», - ответил крестьянин. Через день лошадь вернулась и с ней пришли ещё две лошади. «Повезло», - сказали соседи. «Не знаю» - ответил крестьянин. Его сын поехал кататься на вернувшейся лошади, но выпал из седла и сломал ногу. «Не повезло», - опять сказали соседи. «Не знаю», - опять ответил крестьянин. Потом в деревню пришли солдаты и забрали молодёжь в армию. Но сына крестьянина не тронули, так как тот лежал в постели со сломанной ногой. «Тебе повезло», - сказали соседи. «Не знаю», - настаивал на своём крестьянин. Понимаешь? Мы ничего не знаем о том, что другим известно. Хотя, скорее всего, только кажется им известным.

         Лера оттолкнул отца и бросился вниз по лестнице. Ему хотелось на свежий воздух. Больничные запахи давили и звали к рвоте.

        До метро подросток шёл пешком. Он понял притчу. Он только не мог понять, сколько времени нужно терпеть своё незнание того, что всем кажется известным?
Об этом можно было написать. Но тогда пришлось бы ещё раз поселить в себя тот день рождения, лилии, Глафиру Андреевну, слёзы мамы и крики отца.

        Наверное, в этом повторении тоже был смысл.
Был? Но какой именно?

        Жизнь рассыпа;лась на глазах, не желая оставаться цельной и осмысленной.
Поэтому душным июльским вечером в ответ на коварное подмигивание израненной жизни несчастному подростку больше всего хотелось крикнуть: «Не знаю!»


                *   *   *


Продолжение следует.