Глухой крик

Есть такой тип людей, которые по каким-то причинам людям нравятся, но в то же время люди эту часть общества и видеть не замечают. Наверняка эти незаметные персоны симпатичны всем именно тем, что до такой степени пусты, что каждый может посадить в них любое из своих семян, и глаз не нарадуется, какая красота вырастает. Но почва, растения так же пусты, как и такие люди-сумочки, в которых может располагаться что угодно, о чём вы только имеете совесть помечтать. Таким был и Егор. Даже Бог не знает, что это такое за человек, потому что решительно ничего определённого о нём нельзя было сказать. Короткие каштановые волосы, высокий рост, родинка на шее — мягко говоря, мало что дающие читателю подробности. Одно только можно отметить: глаза, как известно, зеркало души, но у Егора они были в такой мере зеркалом, что ты разве что себя мог в них увидеть. Если бы кто-то из знакомых нашёл в Егоре хоть что-то, чего нет у других, то, я уверен, учредили бы почётную премию имени этого человека.

Ходило это незнамо что, то есть Егор, по школе медленно, чаще всего рассматривая свои ноги: быть может, ноги казались ему особенным источником света, который при взаимодействии с его зеркальными серенькими глазами даст какой-то необычный эффект, ранее физиками не зафиксированный — но успехов эти опыты, судя по всему, не приносили. И в этом был весь Егор, вроде статный и красивый, но с другой стороны совершенно безликий лаборант, чьи изобретения вызывают в научной среде одно лишь недоумение: то этот гений пытается выяснить, насколько тихо можно смеяться над хорошими шутками (в то время как все вокруг разрываются от такого хохота, что из Петербурга и до Камчатки эхо доходит), то пытается сделать из своей кожи мантию-невидимку, ведь, не дай Бог, чтоб его заметили наконец в коллективе (очевидно, он хотел украсть что-то, а невидимость в данном случае — вещь не лишняя), то он пытается сделать самые нелепые знаки внимания своей избраннице. И последнее — это, кажется, то единственное, что его отличало от других. С одной стороны, любовь — чувство общее, доступное абсолютно каждому, но ведь мы влюбляемся всегда в своего человека, в какие-то определённые его черты, открывая которые, искренне радуемся. И это, пожалуй, главнейший эксперимент нашей жизни, имеющий самое большое количество условий, целей и приборов. И даже Егор тут отличился. Было в его действиях ещё много детского, наивного, хотя он всё летел и летел к заветным восемнадцати годам. Вместо неловкого, но взрослого признания в чувствах он подсовывал маленькие милые открытки с добрыми пожеланиями, какую-нибудь сладость или сок. Василисе, его избраннице, такие знаки нравились бы, если бы Егор не был тем тайным ангелом, который так боится признать свою личность за милым образом. Хотя Василиса, возможно, разочаровалась бы в подобных Егору ангелах, которые не то что не летают, но больше интересуются своими ногами, чем суетой вокруг них, да и перешла бы в конце концов к демонам.

На дворе стояло двадцать восьмое сентября: было уже достаточно прохладно и ветрено, чему Егорушка не мог нарадоваться, ведь теперь даже ветер мешал ему смотреть вперёд, отчего ноги стали ещё более заманчивым объектом наблюдения. На следующий день у Василисы должен был состояться день рождения, чего Егор нескончаемо ждал долгое время, ведь давно уже пора признать свою ангельскую сущность. Он даже осмелился подойти к ней и попросить прогуляться до метро Парк Победы; но таки струсил взглянуть ей в глаза. Разговор по дороге шёл не очень интересный: в основном, об учёбе. Размеренными шагами они дошли до места назначения. Василиса достаточно равнодушно посмотрела на Егора своим особенным внимательным взглядом, а он в ответ только неловко улыбнулся. Так они и разошлись: она дальше по Московскому проспекту, а он двинулся в метро.
Первые шаги, турникеты, вторые, эскалатор, третьи... Послышался какой-то страшный треск по всей станции, невесть откуда взявшийся. Егор ни капли этим не смутился, даже когда люди, ожидавшие поезда, начали оглядываться по сторонам, и даже когда по станции начали бегать спасатели, пытавшиеся выгнать всех со станции. Но Егор стоял на месте. Спасатели кричали на него что-то, но он, казалось, не замечал ничего и никого вокруг. Кто-то из них толкнул его, и вот уже излюбленные ноги были где-то позади, а зеркальные глаза отражали в себе одну лишь окружавшую Егорушку панику.

Снова треск, и камни уже летят и придавливают Егорушку к полу, не оставляя более шанса на спасение. И только в этот момент Егорушка осознал весь ужас положения, в котором оказался. Он пытался вдохнуть кислород, который ещё оставался на станции, но безуспешно. Перед ним только мелькали бегущие образы спасателей, исчезавшие в куче пыли. Быть может, и они уже навсегда потеряны — Егорушку это совсем не волновало, как и то, почему станция вдруг рухнула, как и то, почему его это совсем не волновало; да и автор не знает ответов на эти вопросы. Кислород с катастрофической скоростью кончался, дышать было тяжело, и Егорушка вдруг в полной мере осознал, что произошло, и зарыдал своими разбитыми, измученными глазами. Он пытался кричать, горько плакал, даже не думая о боли в ногах, но никто его не слышал: ни он сам, ни спасатели, исчезнувшие впереди — он кричал и кричал, но безрезультатно, глухо, с таким отчаянием, словно тела его уже и не было. И это было почти что так. Ошмётки души постепенно улетали из сердца Егорушки, превращаясь в маленькие образы перед глазами. Он видел родителей, детство, дом, но всё это сразу исчезло, заменившись образом Василисы. Ему вдруг стало так горько, что она так и не получит в подарок его признание, что цветы, которые он выращивал заботливо для неё на подоконнике, завянут на его могиле, почву которой его любимая Вася не удобрит ни единой слезой. Ему стало так горько, что он всю свою жизнь был расплывчатой тенью личности, что ни одну из своих сереньких мечт он не осуществил, что ни один эксперимент не принёс ему успеха. И он кричал дальше, расходуя остававшиеся силы, пытался докричаться до кого-нибудь, рассказать в последнюю минуту о своих чувствах, но ничего, кроме глухого подобия шёпота выдавить не мог; да, кажется, и нельзя было. И вот милый образ Василисы стал занимать почти всё перед глазами Егорушки, собравшись из пыли, обломков и каких-то кусочков света вокруг. И этот образ повторял ему ласковым шёпотом:
— Хорошо, Егорушка, будет всё хорошо. Всё будет хорошо. Всё... будет... хорошо... Всё будет... Всё... Всё.