02. План 10. Прочие радости жизни

"План 10 из вскрытого разума"
02. Прочие радости жизни.



Наконец-то, четыре нуля на табло, новый день, в голове "Крылатые качели", которые мы так любим, и я сваливаю из этой поганой казармы домой: к отцу, к корешам, к Соньке, к Антону и прочим радостям жизни. Прощайте, друзья мои! Прощай, Селивон; прощай, Саша Сиплый; прощай, Сирота! Прощай и ты, Сеня Глаз! И даже ты, Сенсей, сукин ты сын, чтоб ты сдох, гореть тебе в аду, ненавижу тебя! Ну да ладно, как и подобает в подобных случаях, я не вправе задерживаться здесь ни секундой больше.

- Не забудь забрать у дежурного по части личное дело с характеристикой. И позвонишь, как прибудешь домой. А то переживай здесь, из-за такого о****ала.

- Да пошёл ты.

Ротный, ожидавший подобного ответа на свой толстый сарказм, не смутился и лишь пнул дневального в зад. Тот послушно ринулся с тумбы делать капитану крепкий чай, попутно совершив несколько неприличных телодвижений, устремившихся непосредственно в спину удаляющемуся мне. Да, я этого уже не видел, но со всей ответственностью заявляю, что подобное является неотъемлемой частью армейской службы. Дверь в казарму за мной захлопнулась в последний раз, я вышел на тёплый летний воздух. На крыльце меня поджидал дед Дед с пакетом в руке, и мы в ногу, по привычке, зашагали к дежурному по части.

-Как там папа Пиня, не грозил тюрячкой? - я закурил дембельскую.

-Ну да, этот прапор ****ый чуть пинками меня из располаги не выгнал. «Ты», мол, «после войны этой думай, как в городе на меня не нарваться». Шутник. Я ж его одной левой. Боюсь я только. Не Пинуса, ясный пень. Мать, это ж всё замнётся? Я слышал, генерал из министерства хочет всё засекретить.

-Да успокоится всё, чего ты ссышь? Я в штабе дежурствовал, слышал разговор генерала с комбригом. Они решили списать трупы на результат разборок под украинской границей. Назначат мёртвых задним числом в командировку куда-нибудь под Столин, и никаких проблем. Делов на минуту. Ты ж не думаешь, что верхушка готова головы лишиться из-за кучки трупов в богом забытой части, где всегда всё зашибись? Тем более не ты это начал, нахрен ты им сдался.

Дед Дед кивнул всем телом и скрылся в дежурке, я бросил окурок на тротуар и последовал за ним.

Дедом этого деда звали за его странное отчество – Дедович. Некоторые считали сие опиской в метрике, но большинство просто баловалось игрой слов «дух Дед», «слон Дед» и «дед Дед», и ни о каких этимологиях заморачиваться не желало. Именно поэтому Деда и звали дедом – слово «дембель» в игре слов казалось лишним, ведь словоблудить по поводу моего товарища привыкли все, включая офицеров. В армии-то оно как: двенадцать месяцев служишь – дед; пятнадцать – дембель. Дед отслужил все восемнадцать, но так и остался дедом из-за чудачества большинства военнослужащих, не желавших расставаться с забавным погонялом своего дружка.

Заполучив вожделенные характеристики, мы пронеслись через плац к КПП, пожали руку прапорщику в наряде, отчеканили восемнадцать строевых к чадящей ладе-калине по центру дороги и ввалились в салон, гордые и счастливые, оставив головные уборы болтаться на берёзовых ветвях у выхода из контрольно пропускного.

Я чувствовал себя пёрышком в крыле альбатроса: машина несла нас, словно за её рулём восседал Шумахер. Однако баранку крутил, вероятно, самый дерьмовый водитель из существующих, наш Лапичский корешь по службе, – Батон, живший в пяти шагах от части и решивший отгулять дембель где-либо, лишь бы не в анусе, коим Лапичи и являлись.

Батон выглядел циничным и наглым снаружи, и был мягким и весёлым внутри. Его хитроватые глаза в круглом лице то и дело поглядывали в зеркало заднего вида, и тонкий рот его растягивался в ушлой улыбке всякий раз, как я затягивался очередной дембельской. При себе у нас было: сигарет десять лёгкого Минска, несколько крепких Премьера, трёхлитровик деревенского семидесятиградусного самогона, восемь бутылочек настойки боярышника, пять литров шестипроцентной Аліварыі, пакетик сушёных мухоморов вперемешку с утрешними псилоцибиновыми грибами, спичечный коробок семян конопли и брикет чёрного угля на случай, если кому-то от перечисленного набора станет не по себе. Не сказать, что всё это могло пригодиться, но армейские товарищи мои после затянувшегося здравомыслия были намерены травить свои организмы на полную катушку. Батон заготовил уголь, насколько я мог судить, специально для меня, ведь я не был приверженцем веселящих веществ, не пил особенно, да и сигареты курил редко, лишь в крайне раздольные моменты. Моменты, ради которых стоит жить. Сегодняшняя ночь была особенной, хотелось расслабиться настолько, насколько это возможно, и в багажнике тряслось всё для этого необходимое.

Радио передавало порожнее «тынц-тынц». Батон хрустел грибами. За окном плыла дремучая беспросветная панорама, во всеобъемлющей тьме которой угадывались позабытые пашни и леса за километровой сетчатой изгородью. «Им, бесстрастным, и думать не нужно, как за эту изгородь выбраться – незачем. Не понять им, идиллическим, каково это, каждый миг взирать сквозь сеть и думать, думать, думать о том, что придётся когда-нибудь пером орла лететь над дорогой, легко, непринуждённо, но, что самое важное – беспрепятственно. Навстречу лучшей судьбе...»

- Да, круто там, наверно, за забором, - Дед, последовав моему примеру, уставился во мрак проносящегося рядом березняка. - Свобода сплошь, воздух чистый, бесконечная симфония жизни, ёпт! Не техноген этот подножный, где срамота и дрянь всюду. Но, судьба видать такая у нас, гнилая, что пить да трахаться…

«Тынц-тынц» закончилось, диктор возвестил:

- Однако, вернёмся к новостям прошедшего дня: сотрудниками КГБ был пойман маньяк, виновный в убийстве сорока восьми женщин и детей. Им оказался Николай Святощик, бывший участковый Слонимского РОВД Гродненской области. Пользуясь служебным положением, он без труда входил в доверие к своим жертвам, предлагал подбросить до дома, после чего с особой жестокостью...  

- Дружище, - перебил я ведущего и похлопал по плечу Деда, сидящего впереди, - выруби нахер этот бред. Тут родился заново, можно сказать, а всякие говнюки уже пытаются младенцу настроение испортить.

- Логически рассуждая, младенец среди нас - Батоша, - ответил Дед, выкручивая ручку приёмника «на нуль». – Хотя какой он младенец?.. Чёрствый уже совсем.

- Ладно-ладно, - я достал из кармана свою старую крепкую «Нокю» и снял заднюю крышку, - не передумал меняться?

- Уж нет, давай поменяемся, я тоже отдохнуть хочу.

- Это типа для маскировки? – Батон пристально наблюдал в зеркало за тем, как мы с Дедом обмениваемся сим-картами.

- Типа да, - ответил Дед, - ты на дорогу смотри, фура одноглазая едет где-то.

- А вот и оно, - сказал я, достав из-за пазухи своё досье.

- Не знаю, - засомневался Дед, - вроде как уголовщина.

- Ай! Административку впаяют, можно даже не платить. Зато сколько воли! Я ещё и паспорт свой порву, вот увидишь. Ты прикинь, как круто – стать никем! В Дражню сразу поеду, наверно. Или не сразу, там будет видно. Пропаду с радаров, ну их всех…

Я скомкал подшивку, разорвал её на лоскуты и выбросил в раскрытое окно. Лоскуты взвились по ветру и разлетелись на многие метры в разные стороны. Дед подумал и запихнул свою характеристику за пазуху.

Лес мало-помалу измельчал, редея в огнях десятиэтажных зданий, постепенно просачивающихся на передний план. Решили остановиться у ночника. Батон умостил свою старую калину за магазин, извлёк из багажника веский пакет с разносортной дурью и устремился за нами, в родные городские дворы. У нас была лишь одна цель на троих.

Уже можно было цеплять девочек, летней ночью выбравшихся на свежий воздух в поисках приключенческих забав, и в голове мой во всю рубила "Music to watch the girls go by", только подцепил я своего знакомого, потягивающего из непрозрачной пластиковой бутыли кефир. Этого ценителя лёгких наркотиков звали Рудько. Рудя, Руди, Рудик. Иногда я называл его эпатажно - Рудольф. Иногда по-художески приукрасив - Ганс Руди Гигер. Чувачок, правда, совсем не умел рисовать. Зато умел читать. Рэп. Что очень импонировало его облику: если бы можно было окунуть лицо Руди в чёрную краску, из него вышел бы настоящий Фифти Сент, ветеран негритянского гангста-речитатива.

Шли в парк, жуя грибы и плескаясь в хмельном. Батон и Рудько не стеснялись лапать редких мимопроходящих тёлочек, и каждая оказывала сопротивление. Я уже порядком захмелел, выпив из непрозрачной пластиковой бутыли: колыхался в ней отнюдь не кефир, а самое удивительное в мире молоко. «Молоко минус».

- Одной под юбку заглянешь, другую по жопе шлёпнешь, третью попытаешься склонить, а от «ладошек воздаяния» как-нибудь увернёшься, - одобрял Дед поведение товарищей, вырывая молоко из рук моих.

Завибрировала «Нокя», номер назывался «Мать». Я пустил носом пиво, решив, что звоню себе сам, поднял и без промедлений ответил: «он умер». Дед всё слышал, но смолчал. Не пытаясь возмутиться, он показывал пальцем перед собой.

По аллейке, ведущей в парк, издевательски вихляя тощей задницей, шла одинокая златовласая девица. В рефракции окисленного рассудком света фонаря она казалась высоким гриджи в золотистом парике. «Почему бы и нет?» - решил я, - «нашелец честным людям не товарищ». Инопланетянка смело дефилировала мимо нашей компании, и я без зазрения совести выписал худощавой столь упругий артудар по её плоской сраке, что та мгновенно улетучилась.

- Она ишшакла в шолотой ишпагине ночи, - шамкал Батон, подбрасывая в свой жующий котёл сушеные грибки.  

За девушкой-гриджи следовал какой-то пьяный мужик в скверной кожанке и с непримятым седым вихром на неровном овале головы. Устраивать артобстрел его зада я не стал по здравым причинам.  

- Ты што? Што девку оскорбляшь? – завёл он пьяную шармань. - Вырядился, вишь ли, как пингвин. Аксельбант у него, вишь ли! Из таких как ты Людей делать должны, а не пингвинов-то! Разве ж ты дембель? Дебил размалёванный ты! Што за шевроны?! Што за значки?! «Герою победы»?!! Да ты што, совсем ох-***л?!! Сними!!! Сними, сука, сейчас же!!!

Туманный взгляд Рудько сосредоточился на пьянчуге:


"Сними сейчас же свой наряд неуклюжего агитатора за нравственность.

В словах твоих явственность старческого, батраческого образа

Бутылочного гения, что так ведётся на вечерний

Спирт.

Копра твоей проблемы – нестояние ***, и обильная порицания

Струя уж залила младое наше поколение.

Бодрит

Тебя лишь мысль о ночнике, в ту пору как жена с бурлением

Ругает только и клевещет, да вырывает фляжечку из рук.

Подобных мук не видывал пока сей дембель. Но, ****ь!

Мужик!

Уж юность нужно восславлять! Не бить и не топить!

Иль ты ещё не вник, что будущее – мы?

Чарнило пить не требуются здравые умы.

Взаймы коль взяли, так отдадим сполна!

И коль важна преемственность традиций,

То вспомни, сука, свои курчавые экспедиции

В клуб сельский да к общагам женским.

А как подглядывал ты в банное окно,

Надеясь, что будешь всячески обслужен?

Конфликт вселенский молодых и старых

Последних превращает в слабое звено.

И ты уже не нужен…"



Пьяный мужик отчего-то заплакал, снял свою нищенскую кожаную куртку и тяжко водрузил её на плечо рэпера.

- Удавись, лантух! Людьми вас уже никто не сделает…

- Папаня, - Батон протянул алкашу бутылочку боярышника, - угощайся и не кляни. Тоже ведь молодым был, чего ты уже.

Рудько вместе с Дедом напялили на плачущего воина света тужурку.

- Интеллектуальную элиту страны не уважаешь, - сказал Рудя, - мы ж не обижаем, мы – одобряем! Ей понравилось, уверен будь!

Алкаш сделал безразличное лицо, упрятал средство во внутренний карман и заспешил во тьму. Чем дальше он погружался в ночную чернь, тем отчётливее становился его голос, полный всхлипов и минорных нот.

- Аксельбант он напялил, сука, - хныкал, удаляясь, синяк. - А я в окна не подглядывал, не надо! Мои годы!.. Моё – это моё, я выучился на своих ошибках! А ты, сука, на моих учись! Да, по-мойму делай! «Герой победы»… Говно ты!!! Людей должны в армии делать, а не говно!!!  

Я лишь усмехнулся над его последним тезисом. Бесспорно, армия меняет человека, только вот нечто путное из среднестатистического солдафона выковать очень сложно, судя по моим полуторагодичным наблюдениям. Многочисленные флуктуации военных профанов между властью и человечностью приводили в большинстве к классике «как ко мне относились, так и я буду к другим». Лишь меньшинство, воспитанное без лишнего пафоса, преображалось в службе: обретало нечто духовное и отправлялось строить лучшее будущее, уже никогда об армии не вспоминая. Будто воинская часть проросла в них неизлечимой раковой опухолью, заставив задуматься о вечном, а затем чудом рассосалась.

Но бывали и такие жолнеры, что не менялись вовсе. Подобных было очень, слишком мало, вернее сказать их было двое. Первый – слабоумная криволицая немочь Бурый, не сумевший извлечь ни единого урока из казарменной жизни по совершеннейшей своей никчёмности. Второй – ваш искренний рассказчик. И с чего мне, по-вашему, меняться? Как бы парадоксально не звучало, но я уже пришёл в воинскую часть Настоящим Человеком. Да что там, по сравнению с большинством призывников я был Человечищем, не много ни мало. Потому как хотел я лишь одного – осчастливить каждого, кто в безысходности своей взывал к богу, надеясь на то, что жизнь после тех воззваний станет хотя бы чуточку лучше.

У классика есть один дельный персонаж. По юности он вступил в хитрое филантропическое сообщество, участники коего хотели осчастливить всё человечество, от берегов Темзы до Камчатки. Не думаю, что между мной и тем персонажем много общего. Во всяком случае, претерпевая поражение за поражением, я не сдаюсь и, по крайней мере, знаю, куда была спущена т.н. касса денег, приготовленная на столь благородное дело.  

И не нужно смеяться. Конечно же, я не Христос. Отнюдь, никаких глупых библейских догм: моральный урод должен отправиться гнить в землю потому, что горбатого исправляет только и исключительно она, сырая. И совсем не просто втолковать людям о том, что моральное уродство наказуемо, и что жить нужно ради каждого, а не только ради наживы. Но это моя цель, и я буду думать обо всех, кто нуждается в помощи. «То есть обо всех, до кого мысль дотянется?» - спрашивали товарищи по службе. - «Ты за кого себя выдаёшь?» А я всё мечтал, что уже к старости смогу помочь каждому обездоленному. «Как бы ты счастье дарил, родись с ****ою?» - спросил мой папаша, после того как я рассказал ему о своём высшем предназначении. На это его замечание я лишь рассмеялся, что крайне обидело старика. Вскоре он запил, решив про себя, что сынок его ничего путного в жизни не добьётся.

«Ты, небось, слишком говён для того, чтобы помочь всем и каждому», - ведь именно это сейчас донимает вас больше всего? Не исключено, что один я слишком беспомощен. Дело, между прочим, поправимое. Когда у тебя есть друзья, готовые подписаться под каждым твоим словом, нет ничего проще, чем изменить мир.