Змея без рогов

Не страшно в старости
есть пустой хлеб –
страшно есть его одному…
Дедушка Магомед


– Ассалам алейкум, отец! Далеко до Дуруштула?
– Ваалейкум ассалам! Дуруштула? Так нет его давно.
– Знаю, мне бы место отыскать.
– Поезжай прямо. Метров через четыреста районный центр будет, Тпиг. Там люди знают.
Поблагодарив седовласого чабана, ведущего своих блеющих подопечных на пастбище, я поехал в Тпиг. Тпиг – центр Агульского района. Я бывал там в детстве с родителями, гостил у родственников. Агульцы все друг другу родственники. Маленькая национальность, каждый член которой гордо несет свое аутентичное сознание по жизни и пытается всеми силами доказать свое превосходство над лезгинами [еще одним народом, населяющим Дагестан, одной из пяти титульных наций]. Агульский язык входит в группу лезгинских и немного напоминает язык-прародитель, но большинство современных агульцев – носители больного самолюбия, задеть которое можно фразой «Агульцы – это те же лезгины». Я к этому всегда относился легко, без огорчения, а вот мои родители или, скажем, двоюродные братья, будто свирепые коршуны, бросались на «бессмертного» болтуна и силой не слова, но корпуса доказывали свою непричастность к Лезгистану [Лезгистан – общее наименование всего лезгинского].
Я вообще отличался от своих родных. Это не значит, что я был лучше или умнее, просто я был другой. Неправильный парень по местным меркам. Учиться пошел на филолога («Вая, на юрфак баллов не хватило?» – смеялись соседские пацаны), женился на русской однокурснице («Кяфир!» [неверующий (пер. с араб.)] – это уже определение, данное тетками со стороны отца), работал копирайтером («Кем?!» – все вышеназванные).
Мое «неудавшееся» воспитание заставило родителей устремить свои строгие педагогические (они у меня учителя в своей собственной частной школе) взоры на младшего брата. Он окончил школу без троек, учиться пошел на экономиста, а невесту за него выбрал женский семейный совет (мама, тети, их хорошие подруги) – троюродную сестру из Дербента. Она пока в девятом классе, но ведь и он еще студент. Брата все устраивало, потому родители были счастливы: хоть один сын удался!
Мне же свадьбу родители сыграли нехотя. Приглашенных было человек шестьсот (а как же, Дагестан…), и все с моей стороны. Ира, моя избранница, воспитывалась в детском доме, и поздравить ее пришел только этот самый детский дом: директриса, воспитатели и друзья по группе. Помню, сколько я бился за Иру: сначала с ее кавалерами, потом со своими родителями. Я, конечно, понимал маму: невестка – не мусульманка, не скромница, платок не носит, юбки короче туник моих двоюродных сестер, да еще и родилась неизвестно от кого. Но я был непреклонен. Это мой выбор, и, благо я сам зарабатывал себе на жизнь, предки дали добро. Я хотел обойтись камерным торжеством в местном ресторанчике, но горский выпендреж родни таки перенес все в огромный банкетный зал с живой национальной музыкой и всякими кушаньями из разряда «не хуже, чем у других».
Жить мы решили отдельно. Не представляю, что бы было, если бы мама и Ира оказались под одной крышей. Еще на старших курсах я вложил заработанный грант (проект был по науке, потому почти все деньги вошли в зарплатный фонд) в каркас и уже к двадцати пяти годам обзавелся собственной малогабаритной двушкой. Мебель помогли купить мои, все остальное приобреталось каждый месяц с получки. А в прошлом году привычный ритм жизни нарушило самое важное событие в жизни каждой любящей пары. Человек родился! Человека назвали Адамом, и священные писания тут совершенно ни при чем. Просто имя пришлось по душе всем. В Дагестане с этим строго: нельзя просто взять и назвать ребенка так, как хочется маме или папе. Одобрение должно быть получено от двух предыдущих поколений. Нам в этом плане повезло, поскольку обычно имена внукам достаются по наследству от дедов. Брат старшей сестры моего отца оказался настолько плодовитым, что оба имени – Магомед и Шкафутдин – отошли к моим старшим племянникам. Я по-детски любил обоих дедушек, но их имена мне категорически не нравились. Первое – самое распространенное в наших краях и потому не самое любимое, а второе  принесло бы моему потомку кучу неприятностей в любом сообществе (в детстве задразнить могут и не за такое…).
Ира ушла с головой в материнство, мои родители стали проявлять симпатию к невестке, подарившей им внука. В наших краях это своего рода посвящение. Если ты невестка не только по закону страны, но и по закону гор (с позволения новых мамы и папы), ты становишься дочерью. Все праздники и просто выходные, помолвки четвероюродных племянниц из Дербента, покупка золота и шуб будущим невесткам в Хасавюрте (еще один обязательный обряд) – во все эти действа ты обязательно вовлечена и этим осчастливлена. Может, и хорошо, что моей супруге с почти пятилетним стажем удавалось не вступать в этот клуб гарцующих горянок. Во всяком случае, я был рад, что она все та же веселая рыжая однокурсница, с которой я познакомился на лекции по риторике и которой совсем не нужны лабутены и пандоровские браслеты с шармами.
По старой доброй кавказской традиции переехавшие в города горцы остаются до конца своих дней преданными поклонниками настоящей сельской еды. Овечий сыр, сметана, сушеное мясо – самые желанные угощения на столе. Эти самые продукты готовятся аж за полгода по индивидуальным заказам лучшими фермерами своих районов. Вот и у нашей семьи был такой – Джавед-адар [адар – постфикс, букв. дядя]. Он еще троюродным братом матери приходится. В этом году везти сыр и мясо из села предстояло мне. К этому времени я уже мог отлучаться с работы по своим делам на день или даже на два, потому что успел войти в долю с директором своей рекламной конторы, и доход мой стал стабильно высоким. И вот я ехал в Тпиг, чтобы оттуда попасть на родину своих праотцов Дуруштул – аул, который стерли с карт лет тридцать назад ввиду массовой миграции населения в города.

Надо сказать, наш районный центр оказался весьма обустроенным и выглядел не хуже городского. Отремонтированные здания, хорошие автомобили, люди в галстуках. Один из таких, одетый по канонам управленческого строя, остановился у входа в администрацию и стал изучать свои ботинки.
–  Ассалам алейкум, земляк! Мне бы в Дуруштул добраться.
– И тебе здоровья! На виноградники приехал? Кишмиш, изабелла, хатми? «Ухас чехир хин васе ягIа» [«Сегодня мы напьемся»], – затянул популярную местную песню мой собеседник.
– Нет, я в этнографическую экспедицию, – решил отшутиться я.
– Вах, Шурик что ли? – рассмеялся он громко и раскатисто.
– Почти (а здесь забавный народ), только я не за тостами. К Джаведу за мясом приехал.
– Да, в городе такого нет… Ты агулец? Не из Буркихана? На Салмана похож. Сын его?
– Нет, я из Махачкалы. Дед был из Дуруштула. Эльмутдин.
– Не знал его. Я Алибек из Буршага.
– Приятно познакомиться. Алибек, может, Вы мне объясните, как добраться до Джаведа?
– Конечно, сынок. Пойдем сначала в кабинет. Угощу чаем с инжировым вареньем. Любишь инжир? Уродился в этом году. Пятнадцать трехлитровых баллонов жена закрутила. Куда деть, не знаем. На работу беру, угощаю гостей из столицы.
– А много приезжает?
– Проверяющие, в основном. Не дают главам спокойно работать в поле, бумажки им покажи!
– Вы глава района? Простите, не узнал.
– Пустяки. Я ж не Тарлан Мамедов [народный артист Дагестана], чтобы меня узнавать, – громче прежнего рассмеялся он.
Мой собеседник оказался очень остроумным и веселым человеком. Мы проболтали часа два. Удивительно, как отличаются главы на разных уровнях. Казалось бы, глава района – серьезный начальник, мог бы и сослаться на занятость, отправить к своему заму или вообще ко всем чертям (я через такое проходил в городской мэрии). А тут меня и выслушали, и накормили, и делом помогли. Да, люди в селах проще. Нет, они просто люди, и это в них первично, а не удостоверение и прилагаемый к нему чиновничий апломб.

Я рассуждал об этом, пока мы шли к Джаведу. Да, именно шли, потому что в горах дороги любят стопы, а не колеса [местная поговорка]. Минут двадцать пять – и нас уже встречала ухоженная сакля, раздававшая свои теплые, пряные аромату всему селу. Хозяин дома – человек по-сельски розовощекий и улыбчивый – сразу проводил нас в дом за уже как положено накрытый стол. Горка со сладостями, домашнее варенье, большая тарелка для перекуса: огурцы, помидоры, всякая зелень, домашний сыр. Отказаться от трапезы в доме горца – значит нанести ему страшную обиду. Моя городская привычка отвечать «нет, спасибо» на приглашение к столу здесь была бы неуместна, потому я присоединился к агульскому застолью и, надо сказать, не пожалел. Такая простая еда понравилась мне гораздо больше той, которую подают в наших махачкалинских ресторанах. Овощи пахли грядкой, сыр – свежим молоком, а чай – самыми ароматными травами кавказской земли.
Дядя Джавед уговаривал меня остаться на ночь (по обычаям агульцев, да и всех горцев, в доме всегда должна быть готова комната для приема гостя в любое время суток). После такого обеда и вправду хотелось отоспаться в горах. Сон в ауле – самое большое наслаждение для горожан. Есть даже поверье, что воздух в горах – живой дух, погружающий людей в сон и крадущий плохие воспоминания. То ли оттого, что я не был злопамятным, то ли из-за обещания, данного жене, вернуться в тот же день, я решил ехать сразу обратно. Переданный мне груз еле поместился в багажнике: высушенный барашек, четыре круга сыра, несколько банок с маслом и сметаной и приятный бонус от главы в виде двух банок инжирового варенья.
– Всех благ, сельчане! Здоровья в ваши дома! Будете в центре – обязательно заходите. Адреса – рабочий и домашний (я дал свои визитки).
– И тебе, сынок. Приезжай в отпуск с семьей. Агул не Сочи, конечно, но мы тоже умеем культурно отдыхать!
Глава расхохотался в уже привычной для меня манере и дружески потрепал меня по плечу. Мои провожатые слали мне пожелания доброй дороги, пока автомобиль не свернул на трассу. Странно, в городе все заканчивается сразу, как только ты садишься за руль. Никто уже не тратит слов и времени на проводы и пожелания. А надо ли? Черт его знает… Пустяк, а приятно.
Через час я припарковался на ближайшей автостанции, откуда в центр ездили маршрутки. Взяв бутылочку воды, я решил постоять немного, отдохнуть перед почти трехчасовой поездкой. Ко мне подошел водитель одной из пассажирских газелей, мы разговорились. Меня всегда поражала коммуникабельность водителей общественного транспорта. Они могут часами рассказывать тебе о своей семье, проблемах, планах, не спросив даже твоего имени. Вот и этот транспортник стал жаловаться на холодность молодой супруги, ее непослушание родителям и ему. Я внимательно выслушал этого беднягу (по сельским меркам это и вправду трагедия), посоветовал не злиться на супругу, поговорить с ней. Озадаченный моим предложением, он минуту сердито смотрел на меня (видимо, ждал, что я одумаюсь и посоветую поколотить непокорную). Так и не услышав от меня ничего «толкового», он попросил помочь – довезти до города человека. В его маршрутке сидела старушка, а везти одного пассажира в город было невыгодно. Я посчитал такую просьбу вполне выполнимой и согласился. Мой новый знакомый, радостно припрыгивая, помчался к своей газели.
Уговорить старушку сесть в машину к незнакомому человеку оказалось делом непростым. Сначала она отрицательно кивала головой, потом ругалась, даже тростью грозила, но в конце концов сдалась. Нехотя она подошла к моей машине.
– Салам! Садись, мать. Я не бандит, не бойся. Довезу до места назначения быстрее, чем эта таратайка!
– КьацIира хIа деве Миссиъарин курцIул [букв. как щенок, который не растет. Так говорят о несерьезном человеке, который ведет себя как ребенок], – еле слышно проговорила она.
Я прекрасно понял смысл сказанного, но, как говорится, назвался груздем…
Поехали... Старушка все больше молчала, на мои редкие вопросы отвечала односложно и неэмоционально. Я только узнал, что ее зовут Шуайнат, она едет к сыну, которого не видела два года. Он уехал, открыл какую-то жилконтору в Махачкале, женился там, скоро внук родится. Обыкновенная история. Я таких много знаю. Мне, конечно, хотелось узнать, почему сын не приехал ни разу за два года навестить мать, но моя попутчица не была настроена на диалог, да и я хотел просто побыть в тишине. Мой путь пролегал между горами и морем, между высотой и глубиной, между устремленностью вверх и желанием погрузиться вниз. Мысль об этом все больше захватывала меня и уводила в философствования. Этот глубокий духовный порыв прервало банальное чувство голода.
Копаться в сумках из села мне не хотелось, да и есть эти припасы было не с чем (хлеб-то я забыл). По дороге в аул я заприметил одну чудушную [кафе, где готовят чуду – кавказские лепешки с начинкой], к ней сейчас я и подъезжал. Через минут пятнадцать я получил наивкуснейшие горячие лепешки с творогом и мясом. Мы с бабушкой Шуайнат перекусили в машине и поехали дальше. После этой совместной трапезы она как-то иначе стала ко мне относиться, сама рассказывала о жизни в селе, об умершем давно муже-чабане. Говорила она на русском неплохо, иногда разбавляя свою русскую речь агульскими репликами. Я ее понимал, я и сам примерно так говорил, только с точностью до наоборот. Когда мне приходилось общаться с бабушками и дедушками на родном языке, я вставлял в родную речь русские слова. Звучало забавно, иногда мне даже аплодировали. Думаю, дело было не в моем искусстве оратора, а в том, во что в конечном итоге выливалось это двуязычное говорение.
– А почему твои родители уехали в город? – неожиданно спросила Шуайнат.
– Уехали учиться, потом остались. Как обычно бывает.
– Нет, не так отвечаешь. Институты кончили, почему не вернулись?
– Ммм… Не знаю. Понравилось там жить. Удобно, развлечения есть, условия для жизни лучше. Многие родственники перебрались в город. Потом я родился.
– А эти родственники вам помогают? Тебе помогают?
– Если попросить, конечно, помогут. Наверно... Я не прошу обычно. Сам привык все делать.
– Змея без рогов.
– Что? Я не совсем понял. Змея без рогов?
– У агульцев есть легенда про етти къардаш – рогатых змей. Если кто-то попытается убить одну из них, остальные будут преследовать обидчика всю его жизнь.
– Загадками говоришь, Шуайнат-абав [постфикс, букв. тетя]. Я-то тут при чем?
– Сплоченные, говорю, были змеи. Люди теперь не такие... В городах. В селе получше.
Я призадумался. В городах, пусть и в таких небольших, как у нас, уже давно перестали волноваться друг о друге. Помощь подразумевала обязательную просьбу, долгое обдумывание и непременное ожидание ответной благодарности. Что-то сломалось в нашем сознании. Чем дальше мы уезжали из аула, тем меньше нам хотелось знать, что происходит за пределами нашей, обязательно небольшой (не больше четырех человек) семьи.
Всю оставшуюся дорогу моя попутчица спала. Разбудил я ее уже на въезде в Махачкалу. Довольно быстро добравшись до дома, в котором жил ее сын, я решил донести багаж до двери и передать мою землячку лично в руки потомка. Мы поднялись на второй этаж девятиэтажного монолитного дома и позвонили.
– Кто там? – спросил тонкий женский голос.
– Это я.
– Мужа нет дома. Приходите вечером.
– Фатима, дахъ! Зун э! [Фатима, открой! Это я! (Пер. с агульского.)]
Было слышно, как хозяйка заметалась по квартире. Через минуту дверь открыла молодая женщина в темном хиджабе [одежда, покрывающая женщину с головы до ног] с испуганным взглядом. Она поприветствовала свекровь и пригласила ее войти. Я, как обыкновенный таксист, выполнивший свою сверхзадачу, молча спустился и уехал.
Утром я решил проехаться на маршрутке до работы. Сутки за рулем заставили меня иначе взглянуть на важность общественных пассажирских перевозок. В последний раз я шел так месяца три назад. Тогда и машины-то еще не было своей. Помню, каждое утро встречал бабушку, сидящую у входа в поликлинику. Она продавала то цветы, то ягоды, то джурабы [вязаные носки]. Было заметно, что вся эта продукция – дело ее трудолюбивых рук. Выглядела она всегда опрятно, но взгляд был отчужденным и почти несчастным. Она казалась мне самым одиноким человеком на свете. Каждый день я думал, что непременно что-то куплю, но всегда откладывал. То денег не было, то настроения, а порой просто спешил. Однажды я подошел за букетиком для жены и обнаружил, что в кармане нет наличных.
– Мать, а тебе на карту перевести можно деньги?
Реакция была очевидной. Продавщица улыбнулась и покачала головой. Она и в банке-то, наверно, не была никогда… Сегодня я был настроен решительно. Весна – значит, она сидит с нарциссами или сиренью. Возьму все! Поставлю в кабинете, пусть радуют глаза и носы моих коллег. Я выходил из дома такой довольный, что жена даже пошутила, а не к любовнице ли я иду. А я просто шел к одной, почти незнакомой старушке, будучи уверен, что тысчонка в моем кармане сделает ее жизнь лучше. На месте, где обычно сидела моя старушка, оказались две румяные торговки зеленью. Я спросил, где их предшественница. Оказалось, ее уже два месяца никто не видел.
– Умерла, кажется. Я вчера мимо ее дома проходила, там хозяева новые.

Через пару месяцев на пороге моего агентства появился Алибек, тот самый глава района. Он приехал в республиканский минобр по делам школы и решил меня проведать. Мы поговорили о наших общих знакомых, семьях. Я рассказал ему о бабушке Шуайнат, которую вез из района.
– Я ее привез к сыну. Как она, не знаешь?
– Умерла твоя попутчица. Сразу после Уразы [мусульманский месячный пост и следующий за ним праздник] хоронили.
– Как же? А где? Тут, на городском кладбище?
– Нет, она ведь почти сразу в село вернулась. Старухи перед администрацией шептались, что сын принял нерадушно. Вот она и вернулась, а через месяц умерла. Хорошая была женщина. А дом какой был у нее! До последнего дня облагораживала свое жилище. Белила, красила… А огород – урожай был на зависть всем молодым соседкам!
– А что с домом теперь?
– Сын продал дом богатею из Дербента. Он тут хочет фермерское хозяйство организовать. Скупает дома. Пока только двое согласились. Остальные на него с вилами бросаются.
– Расстроили Вы меня, Алибек-адар. Я жене про эту старушку все уши прожужжал, хотел в гости пригласить… Она тпигская была?
– Соседка Джаведа. Дуруштульская.
– Моя сельчанка, получается… Все забываю, что села больше нет.
– Только на карте, сынок. Пока хотя над одной саклей поднимается дым от разведенного в ней очага, село живет.

Пешая прогулка до дома располагала к размышлениям. Две старушки, два разных человека, случайным образом оказавшихся в поле моего зрения. Они не были близкими мне людьми. О чем речь, я их почти не знал, но… В глубине души я понимал, что они ушли навсегда. Не так, как уходят любимые многими: со слезами, венками, семейными вечерами воспоминаний с изучением многочисленных фотоальбомов. По-другому. Возможно, оставив много хорошего после себя, но не оставив тех, кто это самое хорошее вспомнит. Я и сам был не самым лучшим внуком (сейчас я это по-настоящему осознал), но и в тридцать я помнил вкус бабушкиных пирогов, рассказы деда Магомеда о голодном военном детстве. Эти сакральные фрагменты не стирались из памяти, сколько бы всего нового и замечательного ни происходило в моей жизни. Моя память принимала ровно столько, сколько я сам желал сохранить. Но как же этого было мало…

Говорят, жизнь умершего продолжается в памяти живого, а что, если живой не захочет помнить? Вот и этот день когда-нибудь сотрется из моей памяти, оставив после себя только привычку хранить во внутреннем кармане куртки пару купюр и легенду о змеях, так и не сумевших сохранить свои рога.