Эпистолярия. Е. Н. Водовозова. На заре жизни

              Время, описанное в воспоминаниях - 1840-ые г.г. - 1867 г.
                Время написания -1887-1911 г.г.

Другие версии:
А.Энгельгардт. Из деревни: 12 писем.
А.Дружинин.  Из дневника мирового посредника.
Н.Шелгунов. Воспоминания.
М.Антонович. Воспоминания.

Литература:
Э. Виленская, Л. Ройтберг. Воспоминания шестидесятницы.
Е.Ермолин. Константин Дмитриевич Ушинский.

Очередное, третье занятие из серии "Эпистолярия" по XIX веку в России мы посвятим воспоминаниям Елизаветы Николаевны Водовозовой "На заре жизни". Имя их автора известно гораздо меньше имён Марии Волконской и Александра Герцена, и поэтому нужно больше рассказать ученикам о ней. Это - одни из самых ярких воспоминаний о времени преобразований в период отмены крепостного права, вошедших в историю как Великие реформы. И школьникам особенно интересно, что события описаны глазами совсем юной девушки.
Е.Н.Водовозова (урождённая Цевловская, по второму мужу Семевская)- выпускница Смольного института, педагог, детская писательница. Её судьба ярко отражает времена начала женского движения в России. На глазах её прошли освобождение крестьян в смоленском имении матери и деятельность кружков шестидесятников в Петербурге.
  Она - автор популярной в детском чтении конца XIX века двухтомной книги "Жизнь европейских народов".
 "Если бы нужно было в немногих словах охарактеризовать покойную Елизавету Николаевну Водовозову-Семевскую, то едва ли это можно было бы сделать лучше, чем сказавши: это был человек 60-х годов" - писал в 1923 г. в некрологе журнал "Голос минувшего", в котором много лет сотрудничала публицистка.
В основу будущих мемуаров легла публикация «К. Д. Ушинский и В. И. Водовозов. Из воспоминаний институтки» («Русское слово», 1887; подпись Н. Титова).
В сокращении воспоминания Водовозовой часто выходили в советское время под названием "История одного детства". Далее писались другие части и в конце-концов вышла книга в 1911 году - в год 50-летия отмены крепостного права, когда появилось огромное количество материалов, где осмысливались уже давние события, как казалось, надолго определившие судьбу России.

"Да, пишу всю жизнь. Больше ни на что не пригодна. И пишу-то я про все такое, самое земное..."
"...Точно вы читаете какой-то роман, госпожа Водовозова заставляет читателя так проникнуться всеми жизненными горестями и радостями героев своих воспоминаний, так сжиться с ними, так заинтересоваться их характерами, взглядами, деятельностью, привычками и пр., что со стороны автора, кроме литературного умения, требуется и еще что-то, чем бы он мог настолько захватить внимание своего читателя" (Д.Масляненко).

Детство писательницы прошло под уездным городом Поречье Смоленской губернии. "Наше поместье Погорелое находилось в семидесяти пяти верстах от города, в котором мы проживали".
  "Когда моя мать, Александра Степановна Гонецкая, в 1828 году вышла замуж, ей было шестнадцать лет, а мой отец, Николай Григорьевич Цевловский, был более чем
вдвое старше ее — ему шел тридцать восьмой год".
— Мой секрет вот в чем: так как вы любите танцевать, а в вашей трущобе вам это никогда не удастся, я и задумал устроить для вас бал... - вот так отец Лизы объяснился матери. "Поспешные приготовления к свадьбе моей матери,
частые посещения Бухонова моим отцом в качестве жениха — все это сдерживало домашние сцены между мужем и женою"(второй супругой деда). В дальнейшем родители Лизы приняли у себя гонимую дедом молодую мачеху."Число внуков Марьи Федоровны увеличивалось с каждым годом, и она всех их обожала, нянчила, обшивала, забавляла.
Марья Федоровна умерла очень молодою, а именно двадцати семи — двадцати восьми лет, прожив в Василькове лишь шесть лет". "Мой отец был православный, как и его отец, но его мать была католичка и истая полька".
  "Однако если остановиться и на матушкиной статистике, то есть на том, что у нее было шестнадцать человек детей, то в 1848 году, то есть перед холерою, их оставалось уже двенадцать, так как четверо из них умерли еще до этого злосчастного года..." В тот же год от холеры умерли отец и шестеро детей...
  Смоленская губерния была типичной для той ("нечернозёмной" - термин недавнего времени...)части России, где уже при Николае I сильно пришли в упадок помещичьи хозяйства. Чтобы сводить концы и концами, господа трудились вместе со своими крепостными, как мать Лизы Цевловской. Крепостное состояние своих семидесяти-восьмидесяти крестьян она сохраняла только потому, что так было принято. Одинаково сурова она была и к себе, и к детям, и к крепостным. "Были между ними и такие, которые жили и работали, как крестьяне, хотя многие из них были отставные поручики или даже капитаны с мундирами и пенсионами... В детстве моем мне случалось их видеть только тогда, когда они издалека приезжали в нашу усадьбу просить помощи или занимать хлеб для посева. Этих, обыкновенно, в комнаты не приглашали..." - писал в воспоминаниях анонимный "смоленский дворянин". Галерея выкручивающихся, как могут, помещиков весьма колоритна.
   Дядюшка "Гонецкий был человек очень наивный: он искренно думал, что россказни об истязании крестьян и о разврате помещиков — плод досужей фантазии, что если что-нибудь подобное и случается, то как исключительное явление". "Земли у Прокофьевых было очень мало, но, несмотря на их малоземелье и тяжелое материальное положение, у них был фруктовый сад, в то время сильно запущенный, но по количеству и разнообразию фруктовых деревьев и ягодных кустов считавшийся лучшим в нашей местности... Всего-навсего было двое крепостных — муж и жена". А вот - сёстры Тончевы."Они жили вместе в своем ветхом домишке и слыли
у одних помещиков под названием «трех граций», а более примитивные из них просто называли их «стервы-душечки».
  Устраивают свою жизнь старшие дети. А одиннадцатилетнюю Лизу после начального домашнего образования, устроенного сёстрами,  везут в Петербург, в Смольный институт.
Вспомним, что Смольный институт благородных девиц - первое женское учебное заведение в России, основанное при Екатерине II по инициативе Ивана Бецкого.
"В числе способов обучения устав этого воспитательного среднеучебного заведения требует «паче всего возбуждать в воспитываемых охоту к чтению книг, как для собственного увеселения, так и для происходящей от того пользы». Путем
такого гуманного воспитания императрица Екатерина II думала создать в России новую породу людей.
Что эти мечты Екатерины II не могли осуществиться в ее царствование, когда Россия была погружена в беспросветный мрак невежества,— это понятно, но посмотрим, что представлял институт почти через сто лет после своего
основания". Девочка хочет учиться, хочет иметь подруг.
"Но высокие монастырские стены, которые с этой минуты должны были изолировать меня на продолжительное время не только от родной семьи, но, так сказать, от всех впечатлений бытия, от свободы и приволья деревенского захолустья, откуда меня только что вывезли, не смущали меня. Матушка много рассказывала мне об институте, но, не желая, вероятно, волновать меня, недостаточно останавливалась на его монастырской замкнутости: все ее рассказы оканчивались обыкновенно тем, что у меня будет много-много подруг, что с ними мне будет очень весело. В детстве я страдала от недостатка общества сверстниц, и это известие приводило меня в восторг".
 "Мне так хотелось увидеть поскорее моих будущих подруг, что у меня моментально вылетел из головы грубый прием т-11е Тюфяевой; не обратила я внимания и на официальное выражение ее лица и непринужденно начала засыпать ее вопросами:
— Где же девочки, тетя?
— Я тебе не тетя! Ты должна называть классных дам —
mademoiselle..."
  Сразу же: — Молчать! Становиться по парам!
  Вот - начальница, Мария Павловна Леонтьева:"Ее внешний вид красноречиво говорил о том, что она прожила свою долгую жизнь без глубоких дум, без
борьбы, страданий и разочарований. Держала она себя чрезвычайно важно, как королева первостепенного государства, давая чувствовать каждому смертному, какую
честь оказывает она ему, снисходя до разговора с ним".
  "Наконец я превратилась в казенную воспитанницу. На мне надето было плохо сидевшее камлотовое платье коричневого цвета — символ младшего класса; оно было
декольте и с короткими рукавами. На голые руки надевались белые рукавчики, подвязанные тесемками под рукавами платья; на голую шею накидывали уродливую пелеринку; белый передник с лифом, который застегивался сзади булавками, довершал костюм. Пелеринка, рукавчики, передник были из грубого белого холста и по праздникам заменялись коленкоровыми".
  "Теперь даже трудно себе представить, какую спартанскую жизнь мы вели, как неприветна, неуютна была окружающая нас обстановка". "Совершенно противно уставу Екатерины II, все условия института были направлены к тому, чтобы
не было нарушено однообразие закрытого заведения". А выражения классных дам... "Вот наиболее часто повторяемые русские выражения и слова из их лексикона: «вас выдерут как Сидоровых коз», «негодница», «дурында-роговна», «колода», «дубина», «шлюха», «тварь», «остолопка»...
"...Все точно нарочно было приноровлено к тому, чтобы воспитать не человека, не мать, не хозяйку, а манекен, во всяком случае слабое, беспомощное, бесполезное, беззащитное существо". Были лишь немногие радости. "Два раза в год устраивали балы, в Рождество — елку на счет воспитанниц и, наконец, раз в год водили
гулять в Таврический сад". И ещё радость - заболеть, лежать в тепле в лазарете, сытно питаться, не быть ни к чему принуждаемой..."В первые годы моей институтской жизни меня посещал мой дядя  с своею женою — единственные родственники, которые были у меня тогда в Петербурге. Эти посещения
приводили меня в восторг.
— А это кто же такой? Да ведь это настоящая жаба! —вдруг вскрикивал он". С ужасом девочка объясняла, что это - классная дама...
  На вопрос брата, "что мы проходим у преподавателя словесности, я с гордостью отвечала ему, что Лермонтов изложен у нас на восемнадцати страницах, а Пушкин даже на тридцати двух". И так воспитанницы идут от "кофейного" к старшему "белому" классу. Какая же была польза от такого института? Была - замечает Водовозова. Дочери спасались от грубости и разврата в некоторых родительских "дворянских гнёздах"...
  В Смольном институте первые годы рутинного учения сменяются приходом нового инспектора - К.Д.Ушинского и его "команды" - педагогов новой формации. Немного расскажем о начале деятельности Константина Дмитриевича Ушинского как педагога новых воззрений. Сын чиновника (разночинец), хорошо образованный и самообразованный молодой человек в 23 года в 1846 году стал исполняющим обязанности профессора камеральных наук ярославского Демидовского лицея по кафедре энциклопедии законоведения, государственного права и науки финансов. Через три года оставил эту работу, будучи заподозрен в неблагонадёжности. По-настоящему выдвинулся через несколько лет прозябания на должности преподавателя русской словесности в Гатчинском сиротском институте, вскоре став его инспектором. Изучив работы ученика Песталоцци Е.О.Гугеля, стал практиковать собственную методику обучения вместе с воспитанием. Появились последователи, составившие его "команду".
  Воспитанницы обсуждают слова Ушинского: «Нужно, говорит, создать иные условия для приема воспитательниц и скорее выбросить весь теперешний старый
хлам ..."
  Эти три года (1859-1862)совершенно перевернули жизнь закрытого заведения."Ушинский явился первым светлым лучом в царстве институтского мрака, пошлости, невежества и застоя. Нужно, однако, иметь в виду и то, что во второй половине 50-х годов во всей России занималась заря новой жизни, являлись проблески наступающей эпохи возрождения".
  "С водворением Ушинского мы, как по мановению волшебного жезла, проснулись, ожили, заволновались и не могли наговориться друг с другом. Раздоры и пререкания между собой, даже отчаянные выходки против классных дам проявлялись теперь несравненно реже уже вследствие того, что мы были заняты другим. Еще так недавно наша жизнь протекала крайне однообразно, не давая нам никакого материала для живого общения между собой, и наши разговоры ограничивались рассказами друг другу о выходках классных дам и о наших мечтах подкузьмить так или иначе ту или другую из них. Теперь мы каждое слово и замечание Ушинского обсуждали со всех сторон и все более критически относились к прежним нашим взглядам".
 "...Наконец давно ожидаемый новый учитель литературы, Василий Иванович Водовозов, появился у нас в классе. Боже, как он был далек от того идеала, который мы уже себе составили. Человек, рекомендованный и столь расхваливаемый Ушинским, должен был, по нашему мнению, обладать суровым выражением лица, презрительной усмешкой, молниеносным взглядом. И вдруг мы увидали более чем пожилого человека (он уже тогда, несмотря на свои 35 лет, выглядел стариком), среднего роста, с самою простодушною физиономиею, рассеянно поглядывавшего то в одну, то в другую сторону. Сзади него шел Ушинский. Ни с кем не раскланявшись, Василий Иванович подошел к столу, суетливо завозился с своим огромным портфелем и вдруг повернулся как-то вбок и задумчиво уставился в одну точку на стене. Наконец он как будто что-то вспомнил, встрепенулся и снова завозился с своим портфелем, но тут он как-то неловко потянул рукавом за замок портфеля и свалил его на пол.
   -- Это ничего...-- добродушно, махнув рукой и рассмеявшись, сказал он, точно сам себя успокаивая, и нагнулся, чтобы подобрать рассыпавшиеся по полу книги, ударяясь о стол головой.
   Только присутствие Ушинского сдержало наш презрительный смех. К тому же в эту минуту нас поразило то, что сам Ушинский тоже рассмеялся как-то очень добродушно, а мы уже совсем не подозревали в нем никакого добродушия. И -- о ужас! -- этот гордый и высокомерный Ушинский тоже начал усердно помогать подбирать книги новому Учителю.
   -- Ну что, ведь экзаменовать их не надо? -- вопросительно обратился Василий Иванович к Ушинскому, и тут же сам себе ответил: -- Конечно, нет... Зачем?
   -- Как хотите... Им как-то при мне читали Пушкина "Чернь", вот бы и вы им тоже прочли да объяснили.
   -- Что же... это можно... Только у меня нет с собой этого тома Пушкина... Впрочем, все равно.-- И с этими словами Василий Иванович подошел к скамейкам и произнес все стихотворение на память.
   Уже через несколько минут нас поразило, что человек, по нашему мнению столь далекий от поэзии, так хорошо передает стихи. Окончив стихотворение "Чернь", Василий Иванович заметил, что на ту же тему Некрасовым написано "Поэт и гражданин" (мы в первый раз услыхали имя этого поэта), и опять от начала до конца, так же прекрасно и тоже наизусть он произнес и это стихотворение, а затем приступил к объяснению. Говорил он далеко не гладко, но все, что он говорил, мы совершенно ясно понимали, все это противоречило всему тому, что мы до сих пор слышали, все это в высшей степени заинтересовало нас и впервые заставило серьезно работать наши головы".
  "Нам казалось уже, что такого человека, как Ушинский, никто не посмеет тронуть. Конечно, такое мнение говорило об отсутствии понимания жизни, но, как
бы то ни было, наша вера во всемогущество Ушинского все росла и укреплялась слухами о нем. Мы узнали, что его педагогическая и литературная деятельность, его блестящие успехи в Гатчинском институте, где он раньше был
инспектором, обратили на него всеобщее внимание. Наши учителя, классные дамы, инспектриса открыто говорили о том (и это подтвердилось), что императрица Мария
Александровна, желая поднять институтское образование, решилась ввести в нем многие реформы и сама указала министру народного просвещения Норову (члену совета института по учебной части) на Ушинского как на желательного для этого человека".
  "Нашему оживлению и развитию помогало и то, что наш
библиотечный шкаф, в котором никогда не было ни одной
книги для чтения, наполнился номерами журнала «Рассвет» Кремпина и другими книгами, пригодными для
чтения юношества. Произведения русских классиков появились в нашей библиотеке несколько позже.
Внимательно осматривая в институте каждый уголок,
Ушинский заметил одну, всегда запертую комнату. Наконец она была открыта перед ним, эта таинственная дверь.
Каково же было его удивление: он увидел огромную комнату, заставленную по стенам старинными шкафами с огромной коллекцией животного царства, с прекрасными для
того времени коллекциями минералов, драгоценные физические инструменты, разнообразные гербарии". Всё это немедленно пустили на занятия.
  Одновременно среди воспитанниц бродят слухи:
— Представьте, мой брат-студент утверждает, что скоро все люди без исключения будут равны между собой. Ведь это же значит, что никакой разницы не будет между
генералами и солдатами, между крестьянами и высокопоставленными людьми! Все должны будут решительно все делать сами, значит, даже люди знатные будут сами выносить грязную воду. Ведь если это верно, значит, все на свете перевернется!
— А мой папа говорил, что у всех помещиков скоро отберут крестьян, что мужицкие дети будут учиться на одной скамейке с господскими, а мы — с нашими горничными...

  К Лизе, как некоторым её сверстницам, Ушинский обратился незадолго до выпуска:
 "Если у такой девочки, как вы, такой характер, столько силы воли, она может употребить их на что-нибудь более полезное. Одним словом, я хочу предложить вам, вместо того чтобы уехать домой после выпуска, остаться еще здесь и поучиться в новом, седьмом классе, который я устраиваю для выпускных. Уверяю вас… почитаете, подумаете, поработаете головой и даже на такой вопрос, который мы только что обсуждали, будете смотреть иначе".
  Лизе пишет мать:«До сих пор,— прибавляла она,— ты писала мне
деревянные, официальные письма, глубоко огорчавшие
меня. Если такая перемена могла произойти с тобой, которую я считала совсем окаменевшею, то это мог произвести
только гениальный педагог».
  "Хотя вновь устроенный класс именовался теоретически-специальным, но это было не совсем точное название:
кроме естествознания, физики и педагогики, в нем проходили курс наук по программе среднеучебных заведений, но
в более расширенном виде, чем в нашем прежнем выпускном классе. К тому же из этого седьмого класса
желающие могли переходить в специальный класс, где во
второй год своего пребывания воспитанницы должны были
обучать детей кофейного класса под руководством учителей...В несколько
дней я так пристрастилась к чтению, что институтский
колокол, отрывавший меня от него, сделался моим злейшим
врагом. Я забыла все на свете и читала, читала без конца,
читала днем, захватывая и большую часть ночи".
"Объединив новых учителей в тесный дружеский кружок, всею душою преданный делу обновления преподавания, Ушинский устроил у ч и т е л ь ск и е к о н ф е р е н ц и и , чего никогда не существовало в стенах Смольного. На них обсуждалось применение новых программ и способов обучения, и делалось это с главною целью установить единство преподавания во всех предметах". "У учителя литературы в эти
скобки мы включали вопросы о том, почему герой или героиня такой-то повести поступили так, а не иначе. У учителя истории — возможен ли в настоящее время на престоле такой жестокий царь, каким был Иоанн Грозный? Был ли Павел сумасшедшим или нормальным человеком? Правда ли, что его убили? Можно ли Петра I называть великим только за то, что он производил крупные реформы, а между тем являлся палачом своих подданных?"

  Между тем прочитан царский манифест от 19 февраля 1861 года. Ушинский выступил перед старшеклассницами. Теперь надо всемерно просвещать народ, искупая своё барство. «И каждый, у кого в груди не камень, а сердце, искренно откликнется на этот призыв!». «Вы обязаны,— говорил он,— проникнуться стремлением к завоеванию права на высшее образование, сделать
его целью своей жизни, вдохнуть это стремление в сердца
ваших сестер и добиваться достижения этой цели до тех
пор, пока двери университетов, академий и высших школ
не распахнутся перед вами так же гостеприимно, как и перед мужчинами».
  Хлопочат о разрешении отпускать на каникулы домой. Открывается школа для горничных; правда, скоро её закрывают. "Очевидно, подул не тот ветер, который год тому назад принес нам освежающую струю чистого
воздуха". Классные дамы жаловались на новые порядки, и инспектриса пошла на попятную, став на сторону врагов Ушинского. Ушинский подал прошение об отставке.
"Со Смольным вообще нам всем придется распрощаться... Но нам, Лиза, теперь предстоит серьезная обязанность поддержать то доброе направление, которого мы желали. Твои подруги и друзья остались еще в Смольном и, верно, будут действовать" - писал Лизе Василий Водовозов, её будущий муж.

  Лиза обвенчалась со своим учителем в апреле 1862 г., сразу по выпуску из института. Описаны встретившие её "в миру" родственники. В мемуарах удалось показать неоднозначность многих людей. Таков дядя Лизы - генерал И.С.Гонецкий, симпатичный, общительный, честно служащий, по солдатски прямой - и ретроград, не принимающий перемены.
  "После умственной и нравственной встряски, произведенной Ушинским, когда голова моя шла кругом от нахлынувших новых взглядов и когда они далеко еще не перебродили в ней, я была брошена в самый кипучий водоворот жизни 60-х годов".
  "Скучая до невероятности в доме родственников, я со всею страстью молодости мечтала познакомиться с кем-нибудь из "новых людей". Я приходила в отчаяние, что скоро мне придется уехать из Петербурга, а я так и не составлю себе о них ни малейшего представления".
  "Никто не интересовался более внешнею историею -- войнами и дипломатическими сношениями. Излагать историю так, как это делали Устрялов и Карамзин, высказывать преклонение перед внешним могуществом России, замалчивать факты, указывающие на произвол верховной власти,-- значило подвергать себя насмешкам и презрению. Русских и иностранных классических писателей в то время мало читали, и лекции по литературе устраивались реже, чем по другим предметам. Чаще всего слушали лекции или устраивали практические занятия по естествознанию. Все эти чтения и занятия даже в частных домах привлекали массу народа".
  "Стремление учиться и поучать других было всеобщим и сказывалось даже на самых веселых, разудалых вечеринках. Темою речей очень часто были какие-нибудь особенные явления в общественной жизни, а то и просто смешные происшествия в том или другом семействе или кружке. А когда введена была судебная реформа, произносили защитительные и обвинительные речи, осмеивав в них слабые стороны ораторских приемов того или другого адвоката или прокурора".
  "Что же удивительного, что в эту кратковременную эпоху нашего умственного и нравственного расцвета надежды и упования на лучшее будущее быстро перешли в уверенность, что распространение гуманных и демократических идей, как могучий поток, без остатка смоет всю грязь нашей жизни, что это сулит всем, задавленным трудом, униженным и оскорбленным, великое счастье, что эта эра наступит скоро, очень скоро..."
  В 1862 г. предметом обсуждения и горячих споров стал новый роман И.С.Тургенева "Отцы и дети" и его герой - Базаров.
     -- Довольны ли вы, господа нигилисты, вашею новою кличкою, которую вам дал самозваный ваш крестный папаша Тургенев, и вашим представителем Евгением Васильевичем Базаровым?5
   При этом вопросе Прохорова все присутствующие сразу заговорили, зашумели, заспорили, а через несколько минут уже вскочили со своих мест и сбились в кучу. Слова и выкрики, раздававшиеся здесь и там, преисполнены были злобы и негодования: "Весь роман -- сплошная гнусная карикатура на молодое поколение!" -- "Это презренный пасквиль!" -- "Он (Тургенев) не имеет ни малейшего понятия о молодом поколении!" -- "Еще бы: сидит за границею, услаждается пением своей Виардо и перестал понимать, что делается в России!" -- "Эстетики в конце концов всегда превращаются в обскурантов, клеветников, гасителей просвещения, гонителей всего честного, порядочного и молодого!" -- "Они ненавидят молодое поколение за то, что оно требует не только слов, но и дел." -- "Трудно сочинить большую клевету: Базаров, этот представитель молодого поколения, обжора, пьяница, картежник, который еще бахвалится своею пошлостью и даже в ней пасует!" -- "Он представлен пошлым самцом, который не может оставить в покое ни одной смазливой женщины!" -- "Кто из нас опивается шампанским, кто посещает дома, где идет картеж?" -- "Да... да, кто нам дает шампанское? Сестры, что ли?" -- "Мы даже решили, чтобы на наших собраниях никогда не было ни карточной игры, ни спиртных угощений!" -- "А дуэль? Кто из нас оскандалит себя ею?" -- "Дуэль -- старый пережиток, и никто еще дуэлью не доказывал своей правоты!"
   Говорит одна...княжна: -- В несравненно более гнусном виде, чем мужчина, выставлена современная женщина в этом клеветническом романе! Встречали ли вы, господа, женщину, хотя сколько-нибудь напоминающую тупую, развратную, пьяную от шампанского Кукшину, которая, чтобы похвастать своею ученостью и прогрессивными взглядами, разбрасывает по столам своей квартиры неразрезанные журналы и окурки папирос? Господин Тургенев желает показать этим, что женщина недостойна свободы, не должна заниматься науками, иначе из нее выйдет карикатура на человека!.. Я предлагаю вам, господа, написать протест против романа "Отцы и дети", выразить в нем презрение и негодование к подобным пасквилянтам, покрыть это заявление массою подписей и отправить в Париж господину Тургеневу.
  Но критикам романа говорит В.А.Слепцов:
    -- Я совсем не очарован этим романом,-- возразил Слепцов,-- нахожу в нем множество промахов и противоречий, неправильно понятых взглядов молодого поколения. Автор выставляет Базарова человеком без веры, но молодое поколение верит в очень многое, прежде всего оно твердо верит в свои идеалы. Тем не менее я все-таки не разделяю только что высказанного здесь взгляда на Кукшину. В ней автор вовсе не изображает современной женщины: она и ее приятель Ситников представляют превосходную карикатуру на людей, заимствующих лишь внешность прогрессивных идей, примазывающихся к новому течению, чтобы щегольнуть словами и фразами, и воображающих, что этого достаточно, чтобы прослыть общественными деятелями. Что это карикатура, видно уже из того, что к обеим этим личностям с презрением относятся Аркадий и Базаров.
  И другое мнение - Ваховского:
     -- Базаров,-- доказывал он,-- является истинным представителем молодого поколения. Он обрисован в романе необычайно сильным, можно сказать мощным, характером, с непреклонною волею,-- ни перед кем не виляет, ни у кого не заискивает, смело до дерзости говорит в глаза все, что думает, и притом никого не щадит, отличается необыкновенною жизнедеятельностью, работает неутомимо, двигает науку вперед, не любит загребать жар чужими руками, но, при выдающейся силе своего ума и характера, Базаров отличается сатанинскою гордостью и о себе самом самого высокого мнения. Хотя он обладает весьма крупным и оригинальным умом, но вследствие своей самонадеянности, этого характерного грешка молодежи, нередко высказывает незрелые мысли. Все остальные лица, выведенные в романе, стоят несравненно ниже Базарова по своей работоспособности, по своему закалу, уму и характеру. Как же можно говорить, что в лице Базарова Тургенев осмеял молодое поколение, когда, наоборот, он показал в нем редкие достоинства? В нем сгруппированы наиболее характерные стремления, симпатии и антипатии молодого поколения: он серьезно изучает медицину и естественные науки, ботанизирует, режет лягушек, работает с микроскопом, не признает авторитетов, издевается, иногда даже невпопад, над проявлениями романтизма, отрицает искусство и поэзию, находит, что химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, что Рафаэль гроша медного не стоит, признает только то, что полезно, чрезвычайно скептически относится к старому поколению. Базаров, можно сказать, фотографически верно списан с молодого поколения... Что же касается шампанского, к которому он питает большую склонность, и других его качеств, например его отношений к женщинам, то в тех кругах, где мы с вами вращаемся, мы действительно не встречаем в молодежи этих слабостей. Но, господа, простите... вы еще так мало знаете жизнь и ее соблазны... так мало знаете самих себя!..
  Некоторые "прогрессисты" рассуждают совсем как Базаров:   -- Художники-писатели приносили пользу хотя в прошлом, что же касается музыкантов, но это уже совсем бесполезный народ. Даже ремесленник, простой сапожник, который хорошо умеет шить сапоги, полезнее человечеству, чем все эти дармоеды-музыканты,-- решительно произнес Прохоров.-- А ведь какая уйма денег идет на эту музыку и музыкантов! Строят консерватории, выдают стипендии, а народ коснеет в невежестве... Для народных школ в России нет никогда денег.
   -- За борт музыку, за борт! -- повторяло в голос несколько человек.
   -- Да, теперь другое время, должны быть и другие песни!
  Тем не менее на вечеринках критик Василий Слепцов читает стихи. И музыка тоже звучит...
  Был третий час ночи. Зазвонил колокольчик, и явился Лев Николаевич Модзалевский, красивый, стройный, высокий молодой человек. Он заявил, что, проходя мимо дома, увидал свет в окнах "сестер", вспомнил, что у них "фикс", и, уверенный в том, что гости еще не разошлись, решил забежать на часок. Ответом ему был общий крик: "Мазурка, мазурка!" Модзалевский считался не только ловким танцором, но и искусным дирижером танцев. Присутствующие бросились выносить из столовой последние стулья. И вот понеслись звуки энергичной, бравурной мазурки Глинки, которую играли на фортепьяно в четыре руки под аккомпанемент голосов всех присутствующих". Про "фиксы" - подробно далее.

  Интересно, как прогрессивно настроенные люди начинают воспитывать детей (на примере дальних родственниц Водовозовой).
  " - Верка прибежит с урока, не успеет передохнуть и начинает возиться с Зиною, тащит ее в какую-нибудь кузницу или мастерскую,-- все это с целью ее умственного развития. Вместо того чтобы освежить свой костюм... посмотрите-ка, ведь он скоро весь разорвется у нее по швам,-- она накупает девочке массу игрушек и тоже все это будто для ее умственного развития, а по-моему, только из одного баловства...
   -- Отчасти я действительно делаю это для ее развития, а отчасти для того, чтобы ей было чем вспомнить детство. Вот у нас с сестрой при воспоминании о нем только мороз по коже подирает: наша мать умерла, когда мы были крошками, а отец заботился только о своей экономке, которая часто без всякого повода колотила нас и на нас же жаловалась отцу, требуя, чтобы он заставлял нас. на коленях просить у нее прощения и целовать ее корявые руки. Нет, нет... Зинка не должна проклинать свое детство... Она будет любить своих матерей! Правда? -- И с этими словами Вера притянула к себе племянницу и покрыла ее кудрявую головку страстными поцелуями.
   -- Так воспитывать, как воспитывали нас, конечно, дико, но и тебе нечего свое баловство прикрывать побуждениями высшего порядка: ты без всяких принципов, просто до безумия, прежде была влюблена в своего мужа, а потеряв его, всю страсть перенесла на племянницу...
   -- Пускай будет баловница, только бы не вышла модницею в маму! -- возразила Вера.
   В эту минуту девочка вырвалась от нее и потащила меня в детскую показывать свои игрушки: "железную дорогу", "школу", "прачечную", "весы" и множество других игрушек, только что получивших название "развивающих", то есть необходимых для умственного развития детей,
   -- Зинка, говори, как железная дорога двигается без лошадок? А как это называется? Зачем это сделано? -- спрашивала свою племянницу вошедшая Вера.-- А кем ты будешь, когда вырастешь?
   -- Буду учить бедных деток... Они ничего не знают, а я им все расскажу..."
  При встрече Лизы с Ушинским тот замечает:   -- Ну, я рад, очень рад, что вы попали в среду молодежи и людей работящих! Видите ли, как только вы сильно захотели выпрыгнуть из вашей раздушенной бонбоньерки, из вашей золоченой клетки, вы и выпрыгнули из нее! И всегда так бывает: когда человек сильно чего-нибудь захочет, он добьется своего. (Но и Ушинского - сторонника дисциплины учащихся  - приходится защищать от нападок любителей полной свободы).

  "В первых числах мая (1862 год), более чем через полгода после своеобразного раздела нашего родового имущества, я должна была возвратиться в родное гнездо, то есть в село Погорелое, где я родилась и провела первые годы детства. Матушка оповестила своих детей о нашем приезде, умоляя их собраться к этому времени, чтобы хотя! несколько дней провести всем вместе под родительским кровом".
 "Цепи рабства пали..." - восторженно повторяет Лиза в родном уезде, и видит, как туго и непонятно для многих крестьян они падают... "На мои расспросы о воле Кузьма отвечал вопросом же:
   -- Кака така воля? Ты, барышня, из Питера, значит, поближе нас к царю стоишь, вот ты и растолкуй нам, какую нам царь волю дал. А мы, почитай, воли-то энтой и не видывали!
   -- Показаться-то воля показалась,-- заметил его старший сын Петрок,-- да мужик-то и разглядеть не успел, как она скрозь землю провалилась.
  Хорошо описана деятельность мировых посредников, прерванная очередным "кабы чего не вышло", среди которых был брат Андрей. "Мировые посредники первого призыва, по крайней мере большинство из них, являлись в то время в деревнях и провинциальных городах «новыми людьми», поражавшими не только помещиков, но и крестьян. Последние долго не доверяли им, потому что большинство их было теми же дворянами, но скоро убедились, что эти дворяне – люди нового типа. Один знакомый крестьянин так характеризовал мне их:
– Взяток не берут, скулы не сворачивают, ни один даже матерно не поносит, а нас, темных людей, наставляют, как быть должно".
  Совершенно не принимают происходящее сёстры-помещицы Тончевы:
  "Эмилия, старшая из сестер, всегда вспыльчивая, а теперь дошедшая до невменяемости, уже кричала во все горло:
   -- Не временнообязанными будут передо мной мои хамы, а вечными моими рабами, понимаете, вечнообязанными?..
   Вторая сестрица подпевала:
   -- Да-с! Они будут нашими рабами до гробовой доски!
  "Когда были назначены мировые посредники, Тончевы к этому времени так или иначе поняли, что им не отделаться от неизбежного, то есть не обойтись без уступки крестьянам части своих земель, но они, видимо, решили биться до последней капли крови, чтобы поменьше нести ущерба в своей земельной собственности. Где была только какая-нибудь возможность, они старались отводить под земельные наделы крестьян участки, самые негодные для хлебопашества".
  Вот - трагикомическая ситуация с очень условным помещиком... "...на крыльцо поднялся другой: сутуловатый старик, по одежде представлявший что-то среднее между помещиком и крестьянином. Это был мелкопоместный Селезнев или, как его называли – «Селезень-вральман», рассказывавший на именинах помещиков о том, как он с царем селедку ел. Этот рассказ я слыхала еще в детстве, им развлекал он слушателей и в освободительную эпоху. В данную минуту он пришел просить брата разъяснить ему очень важный Для него вопрос. Он владел всего двумя крепостными дворовыми и понял, что, когда пройдет двухлетний срок, они оба отойдут от него и получат право распоряжаться своею судьбою по своему усмотрению.
– Нас, что называется, ограбили среди белого дня! – жаловался Селезнев". 
  Но иначе настроены некоторые другие дворяне, в том числе мать Лизы:
 "Когда я передавала матушке слышанное мною на вечеринках, устраиваемых молодежью, о необходимости опрощения и служения народу, об обязанности каждого просвещать его, о стремлении женщин к самостоятельности и образованию, равному с мужчинами, она просто приходила в восторг...Когда я передала матушке о том, что мне советуют сближаться с крестьянами, она удивилась даже, что мне приходилось это советовать. Она просто не понимала, как при жизни в деревне человек может изолировать себя, обособиться от ближайших своих соседей, то есть крестьян, как можно не чувствовать стремления быть им чем-нибудь полезным". И говорит:"Мы все совершали в своей жизни великие преступления, и не оттого, что были злыми и дурными, а чаще всего потому, что мы оказывались невежественными и неразвитыми умственно и нравственно".
  "В домашнем быту прежде знакомых мне крестьян я нашла ничтожную перемену: вместо лучины у большинства из них избу вечером освещала пятнадцатикопеечная керосиновая лампочка, прибавилось число людей, носивших сапоги, а также количество семейств, у которых были самовары. Всем этим, однако, обзаводились крестьяне, которые, кроме сельского хозяйства, занимались и отхожими промыслами. Но особенно бросалось в глаза то, что сами крестьяне глядели теперь менее забитыми, казались более смелыми и самостоятельными; в сношениях с господами я заметила менее приниженности и угодливости".
  И тем не менее многие мужики настроены пессемистично:
    -- Мужику,-- заговорил старик Кузьма,-- здесь, значит, на земле, николи не было управы и вовек не буде... Может, на том свете бог мужика с паном рассудит! Как допреж кажинную копейку, добытую хребтом да потом, отбирали, так и ноне тянут с тебя и на оброки, и за недоимки, и за выплату. Как допреж пороли до крови, и таперича тебе таковская же честь, а ежели народ не стерпит, забуянит, подымется уся деревня, так и таперича нагрянет военная команда, кого пристрелит, кого окалечит, кого как липку обдерет али такой срамотиной опорочит, что лучше б твои глазыньки на свет не глядели!.. И весь свой век проходишь ты как оплеванный.
   Я была потрясена этим рассказом. Я не умела еще понять тогда, что даже такая грандиозная реформа, как крестьянская, не могла уничтожить всей неправды, вытравить всего ужаса бесправия и произвола, веками въедавшихся в нашу жизнь, не понимала и того, что, как бы зло нашей жизни ни было еще велико, но освобождение крестьян от крепостной зависимости, несмотря на все его дефекты, все же имело громаднейшее значение для всех классов русского общества и уже направило его на путь обновления".
  "Года через четыре после этого, когда я опять приехала в ту же местность, в ней уже существовали две школы и устроен был лечебный пункт и больничка. Все, что я увидела и узнала в то время относительно этих двух нововведений, убедило меня в том, как неосновательны были мнения о них помещиков, как мало знали они крестьян, среди которых прожили всю свою жизнь. Как только открывалась школа, ребят, желающих в ней учиться, и родителей, умоляющих принять в нее своего ребенка, оказывалось несравненно более, чем могли вместить её стены. То же было и с лечением. Когда земские врачи явились на назначенные им лечебные пункты, к ним немедленно потянулся народ не десятками, а сотнями".

  Известно, что тогда же Водовозовы отправились в поездку за рубеж. Они побывали в Бельгии, Германии, Англии, Швейцарии и Франции, знакомясь повсюду с системой школьного обучения и дошкольного воспитания. Пропуская этот момент, Елизавета Николаевна обращается к тому, что происходило далее в Петербурге.  «До поздней ночи в переполненных молодежью комнатах, в облаках табачного дыма, за бесконечным чаепитием с неизменными бутербродами велись дебаты по всевозможным вопросам из области психологии, философии, политической экономии» - это вспоминает близкая к автору  А. И. Корнилова-Мороз.
 "Шестидесятые годы можно назвать весною нашей жизни, эпохою расцвета духовных сил и общественных идеалов, временем горячих стремлений к свету и к новой, неизведанной еще общественной деятельности".
"Это было удивительное время, -- время, когда всякий захотел думать, читать и учиться... Спавшая до того времени мысль заколыхалась, дрогнула и начала работать... Не о сегодняшнем дне шла тут речь, обдумывались и решались судьбы будущих поколений, будущие судьбы всей России..." - писал в своих воспоминаниях Н.В.Шелгунов.
"В 1863 году я окончательно переехала в Петербург". Там молодёжь уже была поглощена напечатанным романом Чернышевского "Что делать?"
   "В настоящее время трудно представить себе, какое огромное влияние имел этот роман на своих современников. Его обсуждали не только в собраниях, специально для этого устраиваемых, но редкая вечеринка обходилась без споров и толков о тех или других вопросах, в нем затронутых.
   Как после выхода в свет романа "Что делать?", так еще чаще впоследствии, критики и читатели указывали на большие его недостатки: на то, что действующие лица в нем являются людьми без заблуждений и увлечений, без ошибок и страстей. Жизнь их идет удивительно гладко, ровно, без потрясений и драм, без испытаний и соблазнов, без тяжких страданий: с их уст никогда не срываются проклятия судьбе, их сердца не разрываются от боли и муки, их души не омрачаются ненавистью, злобою, завистью, отчаянием. Это какие-то особенно трезвенные люди, удивительно уравновешенные и счастливые. Другие наиболее крупным недостатком романа считали то, что действующие лица зачастую находятся в противоречии с жизненною правдою, что их отношения между собой грешат неестественностью, что тенденция сквозит почти во всех их разговорах, решениях, поступках, что, наконец, это произведение не роман в том смысле, как это принято понимать, а публицистический трактат, написанный на социально-общественную тему. Но еще чаще на этот роман сыпались обвинения за то, что он не отвечает художественным требованиям. В этих обвинениях хотя далеко не все, но кое-что было справедливо, что же касается последнего, то нужно помнить, что шестидесятые годы были эпохою отмирания эстетики: современники искали в нем не художественных красот, а указаний на то, как должен действовать и мыслить "новый человек".
  "Выражения вроде "правильно понятая выгода", "разумный эгоизм", то и дело срывались с уст людей того времени".
  Водовозова сама откликнулась на роман Чернышевского статьёй "Что мешает женщине быть самостоятельною? (По поводу романа г. Чернышевского "Что делать?")""Наконец-то женщина явилась так, как ей должно быть, не рабой-труженицей, а независимой помощницей своего мужа". Это в полной мере относилось к самой Елизавете Николаевне.
 "Эмансипация личности была лозунгом, краеугольным камнем учения эпохи шестидесятых годов, и автор "Что делать?" не мог не отвести в своем романе видного места этому вопросу. Борьба за освобождение личности более всего развивается в романе на почве семейных отношений: Цензурные условия были тогда таковы, что автору, вероятно, волей-неволей пришлось ограничиться лишь семейною сферой, и он значительное место отводит женщине, как существу, наиболее угнетаемому родительскою и супружескою властью. Он, между прочим, указывает и на то, что У нас мало уважается неприкосновенность внутренней жизни".
Но - что описано в романе, не всегда получалось в жизни. И об этом пишет Водовозова, вспоминая поклонников Чернышевского.
  "Среди женщин началась бешеная погоня за заработком: искали уроков, поступали на службу на телеграф, наборщицами типографий, в переплетные мастерские, делались продавщицами в книжных и других магазинах, переводчицами, чтицами, акушерками, фельдшерицами, переписчицами, стенографистками".
  "Роман "Что делать?" вызвал особенно много попыток устраивать швейные мастерские на новых началах. На моих глазах устраивались две из них. Несколько знакомых мне девушек и женщин однажды собрались, чтобы потолковать об организации нового предприятия. Отдельного издания романа "Что делать?" тогда не существовало. Покупали номера "Современника", в которых он был напечатан, и отдавали переплетать отдельною книгою. Самою страстною мечтою юноши, особенно молодой девушки, было приобретение этой книги: я знала нескольких, продавших все наиболее ценное из своего имущества, чтобы только купить этот роман, стоивший тогда 25 рублей и дороже".
  Вот - история такой мастерской. Сначала всё шло прекрасно."Через три месяца существования мастерской излишка еще не оставалось, но и не требовалось уже более тех ста рублей, которые аккуратно вносил Д. С. Полянская утверждала, что в следующий месяц, даже и при шести портнихах, за уплатою жалованья швеям и за квартиру получится маленькая прибыль, хотя еще очень скромная. Она предложила, не уменьшая рабочей платы, сократить работу портних на один час и употребить его на чтение, что было принято с восторгом". Но вот, подражая героям романа, туда приняли бывших проституток. Перевоспитать их не удалось, другие работницы увольнялись, не вынося их поведение... А устроительница отказалась быть "начальницей проституток". "У Полянской не нашлось заместительницы, и мастерская закрылась, как только она ушла".

Водовозова вспоминает, что шестидесятые годы были непростым временем идейных разрывов среди родственников. "Если Вера Павловна,-- рассуждали не по разуму ретивые поклонницы романа,-- смотрит, как на унижение, когда мужчина целует руку у женщины, то еще более унизительно для детей целовать руку у родителей, называть их "папа" и "мама",-- все это напоминает помещичий деспотизм, когда даже ласки предписывались детям...
Даже в тех семьях, где детей горячо любили, им все же нередко приходилось резко порывать с родителями, и здесь происходила не менее ужасающая драма, как и там, где деспотически расправлялись с ними. В этих семейных драмах не было ни правых, ни виноватых, были только несчастные люди, случайно попавшие под тяжелое колесо переходного времени. Девушки желали учиться и стремились в столицы, где они мечтали не только приобретать знания, но и найти условия жизни, более справедливые и разумные, более соответствующие современным требованиям, чем те, которые они встречали в своей допотопной семье, так беспощадно губившей все проблески самостоятельной мысли и всякую индивидуальность. Как было им не броситься отважно в новую жизнь, когда все кругом говорило им, что, продолжая дышать смрадом окружающей среды, они одним уже этим совершают преступление".

   Часто для "выхода из подвала" устраивали, как в романе Чернышевского, фиктивные браки. "Фиктивный брак лишь очень редко оканчивался так счастливо, как это описано у Синегуба..."(адресуем учеников к фильму "Нас венчали не в церкви"). "Стремление работать среди народа наиболее плодотворно заставляло некоторых жениться на крестьянках или на простых, необразованных девушках, что обыкновенно кончалось не менее печально, чем и фиктивные браки".

  "Журфиксы" - новая форма досуга, укоренившаяся в петербургской разночинной среде, пришедшая на смену дворянским салонам. Итак, как люди отдыхали, чем они увлекались, как общались? Подросткам это весьма интересно!
  "Однажды три студента пришли ко мне с просьбою устроить с благотворительною целью литературно-музыкальный вечер: я должна была пригласить литераторов и уступить для вечеринки свою квартиру,-- все остальные хлопоты они брали на себя. Меня удивило их желание взять для вечеринки мою квартиру: из пяти ее комнат только одна была средней величины, остальные были крошечные. Но студенты утверждали, что с теми, у кого она больше, им по многим причинам на этот раз не хотелось бы связываться... Студенты доставили мне программу вечеринки, или скорее, подробнейший проспект с объяснениями. В нем в комических выражениях упомянуто было о том, что может ожидать каждый, рискнувший потратить на билет рубль или полтинник. "Комнаты не отличаются ни высотою, ни объемом блестящих общественных зал и дворцов, ни роскошью освещения и обстановки, не дадут они для дыхания, как требует современная гигиена, и достаточного количества кубических саженей воздуха. Но духота и теснота -- не беда, не было бы только обиды, а это заботливо будет устранено. В антрактах публика может подышать чистым воздухом в пустой квартире, находящейся на той же площадке напротив. За все неудобства, которые придется претерпеть публике, она не только увидит и услышит писателей, но в антрактах может представить на их усмотрение свои гениальные соображения об общественном переустройстве всего мира, изложить им всякие пустяки, которых у русского обывателя накопилось достаточно за целые века молчания. Как истинные поборники свободы, писатели не пожелали заранее стеснять себя определением того, что ими выбрано будет для чтение и рассказа,-- они сделают это по вдохновению, когда назреет момент. Слух публики будет услаждаем поистине отменным хором певцов. Правда, их могучие голоса могли бы потрясти восторгом всех слушателей даже в залах исполинских размеров, а тут, пожалуй, будет некоторая опасности для посетителей, имеющих не особенно солидную барабанную перепонку. Но устроители вечера позаботились и об этом: при входе каждый имеет право требовать вату бесплатно. Танцы будут исполнены с такою грациею и божественным огнем, что сама муза Терпсихора от изумления и восторга вскочила бы со своего места, а потому и публику почтительнейше просят встать в это время: со своих мест, отодвинуться к стене, а то и постоять в передней". Эти проспекты служили входными билетами и продавались только близким знакомым..."
Выступали Семевский, Курочкин, В.И.Водовозов читал Гейне в своём переводе, с особым воодушевлением пели народные песни...
  "Было далеко за полночь, когда устроители начали перетаскивать в пустую квартиру стулья, чтобы в большой комнате расчистить свободное место для "балета". Разнообразные танцы особенно понравились публике: были исполнены различные малороссийские танцы, лезгинка, русская: одна девушка, одетая мордовкой, протанцевала свой народный танец. Вполне ли соответствовали национальности костюмы и танцы танцоров, судить не могу, на все они вызывали громкие аплодисменты. Когда же появилась Очковская в красной цыганской шали, обшитой густою бахромою, голова, шея, руки которой были щедра украшены бусами, фольгою и позвякивавшими монетами она одним своим появлением вызвала всеобщий восторг настоящую бурю бешеных аплодисментов, восклицаний и топанья ног, которых уже никто не в состоянии был остановить".
  К сожалению, второй "журфикс" расстроился. "Вдруг Очковская не только отказывается проплясать свой цыганский танец, но заявляет, что считает своим нравственным долгом оповестить всех участвующих о цели вечеринки, то есть, как прибавляли они, донести всем, что сбор как с первой, так и со второй вечеринки предназначается для выкупа девушек из домов терпимости".
  Тут только я впервые узнала о цели этих вечеринок. Я выразила устроителям мое удивление, что после печального опыта в швейной мастерской Полянской они могут еще думать о спасении погибших девушек, доказывала им, что они, во всяком случае, обязаны сообщить ближайшим участникам о цели вечеринки".

  Что характерно - совершенно непрестижным стало в то время знатное дворянское происхождение. Шестидесятники пренебрегали им и подчёркивали, по возможности,  свою близость к простому народу.
   Водовозова пишет о том, что вкусы и эстетические запросы молодёжи 1860-ых годов были, вопреки стереотипам,  весьма разнообразны.
  "Отрицание поэзии и искусства было, несомненно, ошибочно и вредно, но такое направление длилось недолго; притом, даже в острый период этого течения мысли, среди наиболее радикальной части общества было немало людей, продолжавших с благоговением относиться к художественным произведениям во всех областях творчества.
   Людей шестидесятых годов называли нигилистами, отрицателями par excellence {по преимуществу, в особенности (фр.).}, но эта кличка совершенно неудачна, так как она неправильно определяет характер их деятельности, воззрений и стремлений. В эпоху нашего обновления молодая интеллигенция была проникнута скорее пламенною верою, чем огульным отрицанием. Нигилисты горячо верили во всесильное значение естественных наук, в великую силу просвещения и в возможность быстрого его распространения среди невежественных масс, верили в могущественное значение обличения, в возможность улучшения материального положения народа, коренного преобразования всего общественного строя и водворения равенства, свободы, справедливости и счастья на земле, не сомневались они в том, что совершенно исчезнут гнет, произвол и продажность, наконец, горячо верили, что все эти блага возможно осуществить в очень близком будущем, и эта вера у многих из них доходила до детской наивности.
   Люди шестидесятых годов, конечно, не водворили счастья на земле, не добились они ни равенства, ни свободы, о чем так страстно мечтали, но идеи, которые они разрабатывали и пропагандировали в литературе, с кафедры и в частных беседах, нарушали общественный застой, шевелили мысль, расширяли умственный горизонт русского общества, делали его более восприимчивым к участи обездоленных и трудящихся классов, а мысль о необходимости всеобщего обучения сделалась с тех пор аксиомой. Мало того, только эпоха шестидесятых годов внесла в сознание русских людей идеалы общественного характера -- бескорыстное служение родине и своему народу, что, кроме редких исключений, было весьма малодоступно предшествующему поколению.
 
 "Уже после 1863 года в русском обществе чувствуется ослабление восторженного состояния и необыкновенно страстно напряженного подъема духа начала шестидесятых годов. Смелые обличительные речи раздавались уже не так часто; одни выражали сомнение в том, что скоро наступит торжество правды и справедливости, равенства и братства; другие более скептически начинали относиться к новым реформам и находили в них все более недостатков. А между тем еще так недавно они были убеждены в необходимости работать рука об руку с правительством и с экзальтированной отвагой исполняли обязанности на новых общественных должностях в роли мировых посредников, письмоводителей, землемеров, докторов, фельдшеров, учителей в новых школах. Как бы ни была скромна новая обязанность, как бы ни было мало вознаграждение за труд, интеллигентные люди находили, что преступно отказываться от какой бы то ни было должности, что с их помощью несравненно скорее новые реформы не только должны будут совершенно обновить русскую жизнь, а граждан переродить в энергичных защитников прав народа и смелых пропагандистов гуманных общественных идеалов... Эти увлечения постепенно теперь шли на убыль. Однако нельзя сказать, что энергия интеллигентов уже совершенно истощилась, что они впали в апатию и уныние. Толчком для того и другого, большою переменою в жизни людей среднего круга был выстрел Каракозова 4 апреля 1866 года, когда наступила самая злейшая реакция, которая внезапно сразу ошеломила и пришибла русских граждан. Паника охватила всех. И не мудрено: всюду пошли повальные обыски и аресты, многие мои знакомые заключены были в тюрьмы, доносы сыпались со всех сторон..."
 
Воспоминания имели продолжения - "Из недавнего прошлого" и  «Грёзы и действительность».
... После кончины Водовозова в 1886 году она писала Н. К. Михайловскому, с которым была в большой дружбе: «Эта смерть оставила глубокую рану в моем сердце как потеря гуманнейшего, бескорыстного, идеально честного человека». Но немало трудностей доставлял этот брак в силу большой разницы возраста. Своего второго мужа — историка В. И. Семевского она коротко знала еще в его
юношеские годы, также как своего преподавателя, этот брак оказался для нее более счастливым и в возрастном отношении и по идейному «темпераменту». Именно ему она посвятила книгу «На заре жизни».