О бедной старухе замолвите слово...

(Две последние недели читала только Людмилу Петрушевскую.
Попробую написать о моей жизни в стиле Петрушевской…) 

Моя цветущая старость проходит в кухне на диванчике. Среди старых вещей я сижу, как хранитель в музее своей жизни, где нет ничего, кроме робкой любви к прошлому и к моей внучке.
В пьесе моей жизни я – главная героиня, остальные – статисты, но именно статисты сегодня действуют, суетятся, чего-то добиваются, а я – главная героиня беспомощна, как все паразиты и паразитка, как все беспомощные.
Женское начало ещё гонит меня старуху – подровнять волоски и выщипать бровки, чтобы хоть как-то походить на остальное человечество, хоть чем-то.
Иногда я могу позволить себе пойти в театр, отчаявшись в своих буднях. Из театра несу богатство – чужой опыт, пережитой как собственный.
В супермаркете я не выхожу за рамки одного и того же меню: колбаса докторская, сыр без разбору подешевле, творог жёсткий, как полено, в пачках, никогда развесной. Хлеб только чёрный и белый. К чаю пряники, торт вафельный. Это я знаю и умею. Это лакомства для бедной тюремной крысы. Остальное, видимо, стоит за чертой. Остальное – табу. То ли родители раз и навсегда убедили меня ещё в детстве, что мне ничего не полагается в этом мире, то ли врождённое благородство духовных прадедов со стороны бабушки – ничего не просить.
Муж возвращается с работы, и я молча с ним говорю, как всю жизнь. Всё ему молча рассказываю. Муж последнее время ходит заносчивый, неизвестно с какого подпрыга. Конечно, при мужчине женщина угнетена, но всё же защищена. Спасибо, что он есть. Дети тоже есть, но дочка – ломоть отрезанный. А сынок умер через сутки после рождения. Вышла я из родильного дома с пустыми руками и с гробом. С мужем разведусь, некому будет на старости лет стакан воды в морду швырнуть (как говорит моя соседка). Дома я не боюсь никому ничего сказать. Все молчат, в том числе и мой муж. Он пользуется, что я такая страшная, а он пусть будет добрый.
На улице свой брат – мигрант: мы вас звали-выгоняли, а вы пёрлись-не хотели. Люди слабые, кое-как устроившиеся, от ответственности за семью, за детей своих сбежавшие. Какая на них опора, так, жалость одна. У меня-то, по сравнению с ними есть угол, где никто не тронет, есть глаза, руки, ноги, отсутствие несчастья и есть счастье.
НО ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ЖЕ БЫТЬ СРЕДИ СВОИХ!
Сажусь на поезд и еду! И вот я в родных Пенатах, в милой моему сердцу деревне, на своей малой родине. Тёплое чувство счастья сироты охватывает мою душу. Без стука открываю двери в дома друзей своей далёкой юности:
«Можно позаимствовать от вашего уюта, а то настолько есть нечего, что буквально осталась без потолка над головой».
Я так настрадалась в бездушном, пустом и выжженном поле нелюбви, что в чужом доме, забыв обо всём на свете, я буквально вопию и прокламирую, говорю и говорю:
«Друзья мои, мы жили в середине и в конце века. Времена кончились. Можно подвести итог. О, нищая, трудная, праздничная жизнь в молодые и зрелые годы! Мы живём в начале. Кто мне объяснит в начале чего?» ...
Я произношу длинные старушечьи никому не нужные монологи. Нужные только мне. Я затеваю споры столетней свежести о беге от инфаркта… к инсульту и пр…
Во времени, захваченном и украденном у растерявшихся, ошеломлённых моим вторжением и обременённых насущными заботами хозяев, я страстно желаю соединить несоединимое. Взгляды хозяев прикованы к настенным часам.
- «Уже пора!?»
- «Да, да! Мы тебя проводим!».
О бедной старухе замолвите слово…