Письмо с уведомлением

Посвящаю Флориану Флориановичу Паулю…
               
               
Франц Августович Мауль закрыл за почтальоном входную дверь и, вскрыв принесённый конверт, принялся жадно вчитываться в написанные строчки. Прочтя, постоял немного, словно в неведении, что ему нужно делать дальше, а затем медленно пошёл тяжёлой поступью. На его глаза навернулись слёзы.
–  Папа, что с тобой? – взволнованно спросила у него дочь, когда он вошёл в комнату. – На тебе лица нет, тебе плохо?
–  Нет, Людмилушка, мне хорошо, мне очень хорошо! – ответил он, стыдливо отворачивая от дочери лицо и незаметно смахивая выступившую слезу. – Мне очень хорошо! – вновь повторил он и улыбнулся. – Гляди, дочь, мне письмо прислали.
Людмила взяла из рук отца белый лист бумаги с тёмно-синим оттиском печати и начала читать: «Справка. В условиях ограничения свободы… рабочие колонны НКВД… на основании статьи третьей Закона РСФСР Франц Августович Мауль – реабилитирован», –  произносила она вслух некоторые фразы из написанного текста.
– Реабилитирован! Наконец-то! Господи, радость-то, какая! Радоваться надо, а ты расстроился, –  засмеялась дочь.
–  Я радуюсь, дочка, радуюсь,  –  проговорил Франц, и его глаза вновь предательски повлажнели. – Гляди, Людмилушка, а письмо-то с уведомлением.
–  Ну вот, папа, теперь у тебя есть письменное доказательство, что ты ни в чём не виноват перед своим отечеством, – обняв отца, произнесла Людмила.
–  Ты знаешь, дочка, а мне не нужно было никаких доказательств о своей невиновности. Я перед отечеством виновным никогда не был. Перед государством, как они считали, я виноватым был, но перед отечеством своим – никогда.
–  Как-то ты странно рассуждаешь,  –  удивилась Людмила. –  В чём же, по-твоему, заключается различие между государством и отечеством?
–  Знаешь, дочка, они тогда такие законы странные навыдумывали, что человек мог оказаться виновным только за то, что родился и жил в том государстве. Но государств много; одно государство – это Россия Имперская, другое – Советский Союз, а третье наше сегодняшнее государство – Российская Федерация. Отечество же, Людмилушка, одно – это та местность, та земля, на которой ты родился. Отличать одно от другого я научился давно, с того самого дня, когда моё тогдашнее государство объявило меня врагом, сказало мне, что я перед ним виноват, и отправило меня туда, где Макар телят не пас. 
Людмила отложила в сторону свои домашние дела и присела на диван.
–  Расскажи, пожалуйста, что же произошло с тобой в те времена? Почему тебя объявили, как ты говоришь, врагом? Ведь ты мне никогда не рассказывал об этом, –  попросила она.
Франц Августович взглянул на дочь влажными глазами и тяжело вздохнул.
–  Ну, что же, раз тебе это интересно, то я готов рассказать тебе, –  ответил он дочери, присаживаясь рядом с ней на диван. – Я тогда был молод, только, только окончил учительский институт, и начал работать в школе учителем…

                2

В Квасниковской средней школе шёл урок литературы, когда дверь отворилась и в класс заглянула секретарь директора.
         –  Франц Августович, вас срочно вызывают к директору, – проговорила она полушёпотом.            
–  Хорошо, Анна Сергеевна, сейчас иду, – ответил он, и вновь обратился к стоявшему у доски ученику. – Так значит ты, Никитин, не одобряешь жизненную позицию Анны Карениной?
–  Не одобряю, Франц Августович.
–  Почему же? Позволь поинтересоваться? –  улыбнулся учитель.
–  У Анны Карениной был дом, была семья, был сын, а она? Зачем она стала встречаться с Вронским?
–  А если, это любовь? – проговорила из-за парты Карташова Зинаида, русая с озорными голубыми глазами жизнерадостная и весёлая девушка, отличница и школьная активистка. – Муж Анны Карениной был старым скрягой, вечно  чем-то недовольный, а Вронский был молод и красив, и он смог дать Анне любовь, –  выразила она свою точку зрения.
–  Ты, Карташова, неправильно рассуждаешь, не по-комсомольски. Товарищ Сталин говорит, что крепкая семья – это ячейка советского общества. На примере Анны Карениной Лев Толстой показал разложение царской буржуазии, – вступил в разговор, сидевший за первой партой Семёнов Виктор, комсорг класса, крепкого телосложения и с пышной тёмно- русой копной волос парень.
–  Да причём здесь буржуазия? Вронский и Каренина просто любили друг друга, – произнесла Платонова Антонина, рыжая с веснушчатым лицом девчонка.
–  А Кити? Ведь Кити же его тоже любила, – не сдавался Никитин.
–  Вронский любил и Кити и Анну, вот молодец! –  засмеялся сидевший за последней партой долговязый парень Осипов Фёдор, никогда не отличавшийся хорошей учёбой и поведением.
–  Да все вы такие, мужики. Вам лишь бы подгулять от своих невест, – произнесла сидевшая рядом с ним Анна Королёва и, схватив с парты учебник литературы, беззлобно ударила Фёдора по непричёсанной голове.
–  Эй ты, Королёва, полегче, –  недовольно произнёс тот, потирая голову рукой. В классе раздался дружный смех.
–  Так всё, ребята, тихо, тихо, – Франц Августович постучал карандашом по столешнице. – Я сейчас схожу к директору, а когда вернусь, мы с вами продолжим обсуждать эту тему.
Учитель вышел из класса в коридор, где его поджидала секретарь.
–  Франц Августович, там… это… там такое, –  она махнула рукой.
–  Что случилось, Анна Сергеевна? Надеюсь, все живы и здоровы? – улыбнулся тот.
–  Там какие-то люди пришли, вас спрашивают, – перейдя на шёпот, произнесла секретарь.
В кабинете директора школы кроме хозяина кабинета находились двое мужчин, один из которых был одет в военную форму НКВД, а второй в гражданской одежде. Он сидел за столом директора, а директор стоял у окна.
–  Вы, Иван Иванович, побудьте пока в коридоре, а мы тут у вас немного с гражданином побеседуем, – произнёс сидевший за столом, обращаясь к директору школы.
–  Да, да, конечно, товарищи, – растерянно закивал тот головой и вышел из кабинета.
–  Франц Августович? – спросил у Мауля всё тот же мужчина в гражданской одежде, после того, как директор вышел в коридор.
–  Да, он самый, – ответил Франц, внимательно и настороженно всматриваясь в сидевшего за директорским столом незнакомого человека.
–  Я уполномоченный НКВД, – с холодной вежливостью в голосе произнёс тот,  –  садитесь и расскажите нам о себе, ничего не утаивая, –  произнёс он, указывая  рукой на стоявший у стола стул.
–  Я родился 13 мая 1919 года в семье крестьянина-бедняка, в селе Роледер, Красноярского района, Саратовской области. В 1921 году наша семья переехала в село Мандриковку Днепропетровской области, где мой отец работал землекопом на железной дороге до 1927 года. Затем мы вернулись в родное село, и отец стал заниматься сельским хозяйством. В 1930 году наша семья вступила в колхоз «Красный октябрь», где работала до 1932 года. После этого отец по организованному набору рабочих завербовался и переехал в город Орехово-Зуево Московской области, а затем перевёз туда нас с мамой. В Орехове-Зуеве я учился до 1937 года, а затем уехал от родителей в родное село, где работал в колхозе до декабря месяца. В декабре 1937 года я поступил на подготовительные курсы для поступления в педагогический институт, которые окончил в июле месяце 1939 года. В сентябре того же 1939 года поступил в учительский институт в городе Энгельсе, где учился по октябрь месяц 1940 года, а затем…, –  Франц Августович оборвал себя на полуслове и замолчал, наблюдая, как сидевший за столом  уполномоченный полез в карман пальто и, достав из него пачку с папиросами, бесцеремонно закурил.
–  Продолжайте, гражданин Мауль, продолжайте, –  проговорил он, выпуская к потолку папиросный дым. – Сюда в школу преподавать, как попали?
–  Со второго курса учительского института в ноябре месяце 1940 года наркоматом просвещения был направлен сюда в школу на работу учителем. Вот и всё.
Уполномоченный открыл лежавшую перед ним папку и достал из неё лист бумаги с напечатанным текстом, протянул его Маулю.
–  Ознакомьтесь и распишитесь, –  проговорил он.
–  Что это? – спросил Франц.
–  В связи с Указом Совета народных комиссаров от 27 августа 1941 года вы, гражданин Мауль, как лицо немецкой национальности, переселяетесь в Омскую область, в село Ориково Большеуковского района. Ознакомились? Число сегодняшнее поставьте – 10 сентября 1941 года и распишитесь. Копия – вам, –  сказал уполномоченный, убирая в папку оригинал постановления. – Вам всё понятно, гражданин Мауль?
Франц Августович стоял молча. Он не верил в реальность происходящего. Пришли какие-то люди и его, не совершившего никакого преступления, отправляют в Сибирь. Отправляют только за то, что он от рождения своего имеет не такие, какие нужно имя, отчество и фамилию. Почему же его родное государство так поступает с ним? За что, как вора, изгоняет прочь? Изгоняет с того места, где он живёт и работает, где он знает всех и его знают все, где он любит своё учительское дело, любит своих учеников, и где они верят ему и любят его. Почему это так происходит? Это же не правильно! Это же не справедливо!
–  Гражданин Мауль, вам всё понятно? – вновь задал вопрос уполномоченный.
–  Да, мне всё понятно, –  ответил Франц Августович, каким-то чужим, охрипшим голосом.
–  Ну, раз всё понятно, то вам на сборы даём одни сутки. По прибытии необходимо стать на учёт в комендатуре большеуковского отдела НКВД. Пожалуйста, товарищ директор, проходите, ваш кабинет свободен, –  открыв дверь,  проговорил уполномоченный стоявшему в коридоре директору, давая понять, что разговор окончен.
После того, как посетители ушли,  директор  налил в стакан воду из графина. 
–  Выпейте воды, Франц Августович, –  произнёс он, протягивая ему дрожащей рукой стакан с водой. –  Я всё знаю, друг мой, всё знаю. Как же так, как же так? Да разве ж так можно? Да что же это? За что? Франц Августович, дорогой мой… я… вы, –  директор никак не мог подобрать нужные в этот момент слова. – Вы, мой друг,  идите домой, а ученикам скажите, что вам нужно срочно уехать. Пусть они ничего не знают. Мы им потом всё объясним.
–  Нет. Это будет не честно с моей стороны. Я их никогда не учил врать. Пусть они всё знают, –  отверг Франц предложение директора.
–  Я знал, друг мой, что вы сильный человек, – проговорил покрасневший директор. – Простите меня за это моё предложение. Это минута слабости, простите.
В классе было шумно. Спор продолжался. При появлении учителя все замолчали.
–  А вот вы, Франц Августович, осуждаете Каренину или нет? –  задал вопрос кто-то из учеников.
–  Осуждаю? – рассеянно переспросил Мауль. – Запомните, друзья мои, никогда не смотрите на человека с обвинительной стороны. Всегда пытайтесь человека защитить. Задайте вопрос по другому: могу ли я оправдать Анну Каренину? Могу ли я понять её? Могу ли я простить её? И если ты на последний вопрос ответишь положительно, значит ты настоящий человек. Человек с большой буквы. Помните об этом, друзья мои, всегда, –  проговорил учитель.
–  Как же можно простить измену? – спросил Никитин.
–  Измена бывает разной. Если от измены никто не страдает, например, человек изменяет свои жизненные принципы, то такую измену можно понять. А если от измены человека страдают его близкие, страдают верившие в него люди, страдает государство, то это плохо, это подло, этого не должно быть. Измена измене  – рознь, – Франц Августович замолчал. «Я теперь тоже изменник. Раз власти меня опасаются и высылают отсюда куда подальше, значит, они меня подозревают в измене. Пусть в измене потенциальной, предположительной, но тем не менее. Раз немец – значит неблагонадёжный, значит – изменник. Чушь, бред, вздор! Я изменник? Я враг? Смешно!».
–  А можно ли осуждать человека за любовь? – перебила его нелёгкие  размышления Платонова.
–  Лев Толстой говорил: самое лучшее, что есть в человеке, – это любовь! Любите друг друга. На сегодня урок закончен. Все свободны и… будьте счастливы, друзья мои. Помните мои слова: любите друг друга! –  проговорил учитель и, обведя взглядом почувствовавших нехорошие изменения в поведении учителя, а потому вмиг замолчавших учеников, вышел из класса.
               
                3

Заседание большеуковского райкома партии Омской области длилось уже более трёх часов, но многие вопросы, поставленные на повестку дня, оставались открытыми.
–  Так что же вы намерены предпринять по улучшению объёма поставки масломолочной продукции государству, Василий Семёнович? – выслушав доклад директора маслозавода Игнатова, спросил у него  первый секретарь райкома партии Морозов.
–  Я вам, товарищи, уже докладывал, что в сложившейся обстановке я, как директор, предпринимаю все необходимые меры. Но и вы войдите в моё положение, товарищи, у меня рабочих не хватает. Люди от бессонных ночей с ног валятся, женщины, дети по две смены работают. Должен же быть предел человеческим силам…
–  Всё мы понимаем, товарищ Игнатов, но ведь война идёт! Сейчас всем тяжело, –  перебил директора маслозавода первый секретарь райкома. – Я, товарищи, перед заседанием слушал сводку… немцы к Москве подходят, –  после этих слов в зале стало шумно. – Тихо, товарищи, тихо, прошу тишины, –  громко произнёс первый секретарь, постукивая карандашом по графину. Гул смолк. – Я, товарищ Игнатов, почему об этом сказал? Чтобы напомнить вам, в каком сегодня положении находится государство, находятся наши воины, находится сам товарищ Сталин. Вы думаете, им легко? Думаете, они не валятся с ног? Валятся, но работают и воюют. И врага в Москву не пустят, я уверен. А мы с вами, Василий Семёнович, должны здесь в глубоком тылу своим делом заниматься. Я – районом руководить, а вы – родину и фронт молочными продуктами снабжать.
–  Да понимаю я, Николай Николаевич, понимаю, – проговорил Игнатов, промокая носовым платком взмокшую от пота шею. – Вы не хотите считаться с моими трудностями. У меня бухгалтер один, в возрасте уже, то и дело болеет. Я у вас, Николай Николаевич, уже несколько раз себе бухгалтера просил, а вы мне постоянно отвечаете, что нету бухгалтеров. Неужели во всём районе бухгалтеров нет?
–  А я вам, Василий Семёнович, и сейчас также отвечу: нет у меня бухгалтеров, – проговорил Морозов. – Свои кадры нужно растить, –  подытожил он. Затем, словно что-то вспомнив, обратился к сидевшему в зале начальнику районного отдела НКВД Горохову.
–  Иван Данилович, может быть, у вас есть на примете человек, разбирающийся в бухгалтерии? Давайте поможем Василию Семёновичу.
Горохов приподнял красные от недосыпания веки и посмотрел на Морозова из-под густых поседевших от времени бровей тяжёлым взглядом старого уставшего человека.
–  Есть один грамотный. Из присланных спецпереселенцев. Как раз то, что нужно Игнатову – учитель. Точки, крючочки там разные. Палочки, галочки, считалочки там разные. Вот и будет ему там, в бухактерии, считать.
–  Ну, уж нет, товарищи, извините! – замахал руками Игнатов. – Бухгалтерия – это вам не школа! Учитель есть учитель. Ему детишек надо учить, а для бухгалтерского дела специалист нужен. А если, он ошибётся, и у меня недостача обнаружится, кто отвечать будет? Вы же меня потом, –  Василий Семёнович рубанул себя ладонью по шее, имитируя, таким образом, отрубление головы. – Нет, товарищи, так дело не пойдёт. Мне нужен бухгалтер, а не учитель.
–  Ну, тогда, Василий Семёнович, я скажу так: не хочешь кулеш – ничего не ешь, –  проговорил первый секретарь.
–  Ладно, давайте хоть учителя. Всё ж человек грамотный, – махнул рукой Игнатов.
               
                4

Спецпереселенец Мауль стоял перед директором маслозавода Игнатовым в его кабинете и мял в руках старую изношенную шапку.
–  Да какой из меня бухгалтер, Василий Семёнович? – досадным голосом задал он вопрос.
–  Но вы же, Франц Августович, учитель, всё-таки человек грамотный, разберётесь, что там к чему в этой бухгалтерии. Я думаю, вы справитесь, –  больше успокаивая себя, нежели Мауля, говорил мягким голосом Игнатов. – А потом ваша кандидатура утверждена в райкоме партии на партсобрании. Так что выбора у вас, Франц Августович, нет. Да и у меня, его нет, –  вздохнул Василий Семёнович. –  Сейчас время тяжёлое – война! Ни с вами, ни со мной никто считаться не будет. Сказали – надо, значит – надо. С нас они, – Василий Семёнович указал пальцем в потолок, – могут только спросить. И спросить на всю катушку. У нас здесь с вами, – Василий Семёнович обвёл помещение рукой, – стратегический объект, на котором изготавливается стратегически важная продукция, необходимая фронту. Отказ от работы… в общем сами, Франц Августович, всё прекрасно понимаете, время-то военное. Ну, всё заболтался я с вами. Идите в бухгалтерию – работайте.
Кабинет, в котором размещалась бухгалтерия, находился в самом конце масломолочного цеха и полуголодный Франц Августович, надышавшись ароматами парного молока и свежего масла, почувствовал лёгкое недомогание. Бухгалтер, небольшого роста пожилой человек, с худым, покрытым морщинами измождённым лицом, с небритыми щеками и впалыми потускневшими от времени глазами, встретил Мауля радушно. Он уже давно просил у директора ещё одного бухгалтера и вот наконец-то ему прислали помощника. Теперь уже он не один. Теперь в случае ухудшения самочувствия можно будет уйти в подсобное помещение и, как он считал, без угрызения совести, прилечь там, на сдвинутых вместе стульях, пока не станет лучше.
–  Яков Иосифович Фенгельман, –  представился он.
–  Мауль Франц Августович, – с трудом выдавил из себя Франц, чувствуя, как у него от чувства голода начинает кружиться голова, и становятся ватными ноги.
–  Что с вами, молодой человек? – делая ударение на букву «ч», спросил Яков Иосифович. – Вам, наверное, нехорошо? Ви, наверное, давно не кушали? Можете мне ничего не рассказывать, я таки знаю, что говорю. Представляете себе, что я испытывал также. Я сейчас нагрею белый чай, ви покушаете и можете себе предположить, что вам будет сразу лучше. А ви пока присядьте вон на том диване, а то ноги-то они правды не любят, так, по- моему, звучит та дурацкая поговорка, –  говорил Яков Иосифович, ставя на маленькую самодельную электрическую плитку чайник.
–  В ногах правды нет, – уточнил Франц Августович народную поговорку, присаживаясь на деревянную скамейку.
–  Как ви проговорили? – переспросил Яков Иосифович.
–  Я говорю, поговорка звучит так: в ногах правды нет, – повторил Франц.
–  Да, молодой человек, да, – вздохнул Яков Иосифович. А как ви думаете, почему таки люди проговаривают такую поговорку про ноги?
–  Я не знаю.
–  Вот и я тоже не знаю. Наверное, кто-то один пошёл искать себе правды, а его ноги завели не туда, куда ему мечталось, и он там так расстроился на свои ноги, что придумал ту поговорку, –  проговорил Яков Иосифович, и Франц улыбнулся.
–  Вот видите, ви уже таки немного заулыбались, – также улыбнувшись, проговорил Яков Иосифович. – А то совсем ви раскислись. –  Затем он серьёзно и как-то задумчиво произнёс: – Хотя разве ноги виноватые в том, что тот человек не нашёл правды? Правду, её в головах, в умах искать надо, а не в ногах, хотя и там она не у каждого найдётся. Ну да ладно, –  он снял с плитки чайник и разлил в две металлические кружки кипяток. – Кушайте белый чай. Заварки нет, поэтому я называю чай – белым. Вот я вам немножечко сухариков сюда на газетку насыплю, а ви их скушайте с чаем, –  он достал из ящика стола завёрнутые в газету сухари. – Ну, а ви, кто будете?
–  Я ссыльный за то, что немец, –  проговорил Франц, скромно взяв один маленький сухарик и, обмокнув его в кипятке, откусил.
–  Я об этом уже знаю, мне Василий Семёнович уже всё про вас проговорил. Я имею в виду, кто таки будете по роду? – уточнил свой вопрос Яков Иосифович.
–  Я из крестьян-бедняков, – ответил Франц Августович, смотря на Якова Иосифовича, и ожидая от него дополнительных вопросов.
–  Ви кушайте сухарики, ви же их совершенно даже и не раскушали. Я думаю так, что стесняться здесь не обязательно, – проговорил Яков Иосифович, пододвигая сухари ближе к Францу. – Мой бедный папа, царствие ему небесное, до революции имел под Одессой дом, свою мельницу и два магазина в Одессе. А когда после революции к нам домой с наганом пришёл комиссар советской власти пьяница и вор Сёма Сиплый, мой бедный папа отдал ему всё наше богатство и сказал обливающейся слезами моей бедной маме, царствие ей небесное, что пусть таки лучше Сёма скушает мою мельницу с магазинами, чем меня самого. В тридцать втором году ми спрятали от властей немного хлеба, чтобы таки могли покушать и не умереть от голода, а нас за это выслали в Сибирь. Мои бедные папа и мама царствие им небесное не выдержали поездки и умерли по дороге. А я таки приехал сюда один. А ви знаете, молодой человек, мне здесь даже нравится. Здесь живут замечательные люди, –  рассказывал о себе Яков Иосифович, согревая о металлическую кружку руки. – Ах, я подлец! Какой же я подлец! – вдруг начал ругать он себя. – Ведь я же со своими рассказами мешаю вам покушать. Кушайте чай и совсем меня не слушайте, а то я  почему-то совсем разговорился, – проговорил он, отпивая из кружки небольшими глотками кипяток.
В новую работу Франц Августович окунулся с головой. Все эти отчёты пересчёты, ведение денежных ведомостей, расходы и приходы, взятие на баланс, снятие, списание всё это у него отнимало массу времени, однако в минуты, когда он оставался наедине с собой, он вспоминал школу. И судьба улыбнулась ему. Вскоре в бухгалтерию прислали профессионального бухгалтера, а его перевели на работу учителем в Ориковскую начальную школу всё того же Большеуковского района.
–  Давайте с вами навечно распрощаемся, дорогой мой друг, как мне жаль, что я вас больше никогда не посмотрю, –  проговорил при расставании Яков Иосифович, протягивая Францу руку для рукопожатия. – Ви были для меня таки очень хорошим помощником, и мне жаль расставаться с вами.
–  Почему же мы с вами больше не увидимся, Яков Иосифович? – спросил Франц. – Меня оставляют работать учителем здесь же в этом районе. Я постараюсь навещать вас в свободное время, –  проговорил он, пожимая Якову Иосифовичу руку.
–  Э-э-э, дрогой мой! Ви ещё слишком молоды, и не можете себе представить, как старые люди знают, что говорят. У вас впереди будет ещё всё хорошо. Будет-таки хорошая жена, любящие дети, будет счастье, уважение и почёт. А ко мне ви не приходите, потому, что я скоро отсюда уйду.
–  Куда же вы собрались уходить, –  неподдельно удивился Франц.
–  Я уйду в другое царство, –  ответил Яков Иосифович.
–  Это что же за царство такое?
–  Это царство вечности, мой дорогой друг. Мои бедные папа и мама, царствие им небесное, уже давно меня в том царстве заждались. И не подумайте даже изливать по мне слёзы, потому, что царство вечности не что иное, как таки большой и прекрасный сад, где каждому будет хорошо.
–  Полноте вам, Яков Иосифович, я вас ещё на свою свадьбу приглашу, ох и погуляем мы с вами! –  улыбнулся Франц.
–  А ви что, собираетесь отыграть свадьбу?
–  Пока нет, но вы же, сказали, что у меня будет жена.
Яков Иосифович грустно улыбнулся шутке Франца и взглянул на него бесцветными потускневшими глазами. Они были сухими, но Франц чувствовал, что его старший товарищ и учитель бухгалтерскому ремеслу, плакал. Спустя несколько дней Яков Иосифович прямо на работе, составляя очередной отчёт, умер. Узнав у Василия Семёновича, где он похоронен, Франц отправился на кладбище. Ночью мела метель, и кладбище изрядно занесло снегом. С трудом отыскав свежий земляной холмик, Франц очистил его от снега и вбил в мёрзлую землю небольшой колышек с прибитым к нему фанерным листом. Затем, несмотря на сильный мороз и ветер, снял шапку и склонил голову.
«Прощайте мой дорогой и добрый друг. Простите меня, что в последнюю вашу жизненную минуту я не оказался рядом с вами. Те уроки профессионального мастерства и жизнелюбия, которые вы преподали мне, я буду помнить и всегда выполнять. Выполнять так, как выполнял все ваши распоряжения и указания, связанные с нашей работой. Лишь одно ваше распоряжение я не могу выполнить, –  это то, в котором вы запретили мне плакать по вам, когда вы уйдёте от нас. Я плачу и не стесняюсь своих слёз. Прошу вас простить меня за эти мои скупые мужские слёзы», – тихим голосом, почти шёпотом, как молитву, произнёс Франц. Затем он поклонился могиле товарища и, надев шапку, ушёл. На небольшом фанерном листе у изголовья могилы было написано: «Яков Иосифович Фенгельман. Ушёл в царство вечности 25 января 1942 года в возрасте 93 лет».

                5

Школа, в которой теперь предстояло работать Францу Августовичу, была построена в прошлом веке, на средства местных купцов. Это было добротное каменное здание в два этажа. Кабинет русского языка и литературы, находился на втором этаже и имел два окна, выходящих своим видом на центральную улицу города. Директором школы был небольшого роста лысоватый сорокалетний мужчина, не попавший на фронт из-за болезни обеих ног, в связи с чем, он имел шаткую, нетвёрдую походку. Иногда останавливался и подолгу стоял на одном месте, приподнимая по очереди то правую ногу, то левую. Затем вновь шёл вразвалочку, покачиваясь словно при морской качке. Тростью он не пользовался. «Приучишь ноги надеяться на клюку, потом и не отучишь. Так и будешь всю оставшуюся жизнь с клюкой ходить», –  пояснял он предлагавшим ему воспользоваться тростью. Звали его Сергеем Денисовичем Фоминым.
Сергей Денисович был человеком добродушным по характеру, никогда не помышлявшим о карьерном росте, из-за чего любил и уважал своих подчинённых педагогов, всегда шёл им навстречу, помогал, чем мог. Приходу в школу нового учителя русского языка и литературы он обрадовался.
–  Как я рад, как рад, вашему приходу, Франц Августович. У нас в школе уже два месяца никто не преподаёт уроки русского языка и литературы. Дети уже забыли не только правила правописания гласных и согласных, но, наверное, даже кто такой был Лев Толстой, –  иронически пошутил Сергей Денисович. –  Как только Мария Васильевна рассчиталась с работы, так никак не можем найти ей замену. Ну, наконец-то, наконец-то! –  радовался он, чуть ли не обнимая Франца Августовича. –  Педагогический коллектив у нас просто замечательный. Правда, работают только одни женщины, мужиков почти всех на войну взяли, но мы с вами, так сказать, мужская гордость школы.
–  Мужская гордость сейчас на фронте врага бьёт, а мы вот тут в тылу вынуждены находиться, –  грустно произнёс Мауль.
–  Вот именно, что вынуждены, –  подняв вверх указательный палец, изрёк Фомин. –   Будь мы с вами в других обстоятельствах, разве мы сидели бы здесь, с женщинами?! Мы бы с вами тоже где-нибудь воевали. Ну, хорошо, назовём нас с вами, Франц Августович, не мужской гордостью школы, а, скажем так, мужской составляющей. Вас такое название устраивает?
–  Такое устраивает, –  улыбнулся Мауль.
–  Вот и прекрасно, –  потёр он руки. – Сейчас будет перемена, и я приглашу всех учителей для знакомства с вами. Вы не против этого?
–  Что вы, Сергей Денисович, я только за, –  поднял вверх руку Франц.
–  Кстати, Франц Августович, а где вы квартируете?
–  Когда работал на маслозаводе жил там же в бытовке, а сейчас нигде, бездомный.
–  Так, так. Значит вы у нас – бесквартирный?! –  в задумчивости произнёс директор школы. – Ну что же, квартиру я вам пока не обещаю, но в школе место найду. Подсобное помещение красного уголка вас устроит? Комнатушка небольшая, но с окном. Там, кстати, стоит очень хороший старинный мягкий диван. Поговаривают, что этот диван раньше принадлежал одному из купцов, построивших на свои деньги эту школу. Электрическую плитку для приготовления пищи мы для вас найдём, умывальник и, простите, другие удобства этажом ниже, но я думаю для вас, для человека молодого, это не будет являться проблемой. А там дальше будет видно. Обживётесь, найдёте себе съёмную квартиру. А там как сказать, может, и жену себе в нашем городе подыщите. Незамужних девушек у нас много, –  засмеялся Фомин.
–  Замечательно, Сергей Денисович, лучшего и не надо, –  ответил Мауль.
Вернувшись к своему любимому делу, к общению с учениками и педагогами он с удовольствием окунулся в витающий дух школьной среды, почувствовал заботу работающих с ним коллег, ощутил теплоту и любовь детских сердец.
Изучив тематическое планирование по русскому языку и литературе на учебный год, Мауль составил поурочное планирование таким образом, чтобы наверстать упущенные часы школьной программы. Однако, составляя планы, он не взял во внимание то обстоятельство, которое коренным образом вносило в жизнь свои никем и ничем не запланированные изменения. И имя тому обстоятельству было одно – война.
 Шедшая ночью метель к утру стихла, но небо по-прежнему было скрыто серыми снеговыми занавесками. Город был скован лютым сибирским, звенящим при каждом шаге, каждом движении, морозом, а в школе было жарко. Сторож истопил печь так, что к её стенам нельзя было прикоснуться, и Франц Августович снял с себя подаренный ему коллективом учителей толстый, ручной вязки свитер. Шёл урок литературы, на котором из двадцати учеников шестого класса, присутствовали всего семеро.
–  Староста, назови мне фамилии отсутствующих, – сказал он, грустным взглядом обведя класс.
С первой парты поднялась худенькая и бледноликая Забелина Вера.
–  Антонов Витя заболел, Андреева Катя… у неё вчера бабушку в больницу увезли, а мама работает. Наверное, с младшими братиками сидеть некому. Бодров Саша работает по ночам на заводе, наверное, на вторую смену остался, Горохов Игорь опять на войну убежал, – начала она перечислять фамилии и имена учеников, но Мауль перебил её.
–  Как это, на войну убежал?! – спросил он.
–  Обыкновенно, он уже сколько раз на войну убегал. Его поймают по дороге, обратно привезут, а он всё равно убегает, –  ответила Вера.
  –  Правильно делает, и я скоро убегу бить этих проклятых фрицев, –  злобно глядя на учителя, проговорил сидевший на последней парте Михайлов Ваня.
–  Ой-ой! Михайлов тебе-то, куда до Вити?! Он сильный и на турнике может десять раз подтянуться, а ты не можешь, – с ехидством в голосе произнесла староста, и после её слов в классе поднялся гвалт детских голосов.
–  Тише, ребята, тише! Прекратите шуметь! –  проговорил учитель. – Садись староста на место, давайте начнём урок…
–  А я всё равно убегу на войну, я ненавижу немцев! –  вновь выкрикнул с места Михайлов. В его взгляде было одновременно решительность, и злость, в глазах стояли слёзы, руки у него тряслись.
–  Хорошо, хорошо, Ваня, ты успокойся, –  растерянно произнёс Франц Августович, подходя к Михайлову и пытаясь провести ладонью по его голове, но тот, словно затравленный зверёк, одёрнул голову в сторону. – Вот только знаешь, Ваня, всех немцев ненавидеть нельзя, потому что среди них тоже есть немало хороших и добрых людей. Ну, начнём урок. Вспомните, какое задание я задавал вам на дом?
–  Стихотворение учить, –  раздался тонкий детский голосок.
–  Выучили? –  спросил учитель, обведя взглядом класс.
–  Да-а-а! –  раздался дружный ответ.
–  Кто желает выйти к доске и рассказать его?
–  Можно, я? – подняла вверх руку староста класса.
– У тебя, Забелина, и так уже пятёрка имеется, а вот я хотел бы послушать Скородумова Фёдора. Иди, Федя, к доске, отвечай.
Из-за последней парты поднялся высокий, ходощавый мальчик, одетый в старый не по размеру пиджак. Он растерянно завертел из стороны в сторону непричёсанной головой.
–  Это… стихотворение, – наконец-то после долгого молчания выдавил он из себя. Затем начал обводить растерянным взглядом класс словно ища таким образом подсказки, но не получив её, замолчал.
–  Что же ты молчишь, Скородумов? Назови нам хотя бы название стихотворения и его автора? – спросил Франц Августович, но мальчик продолжал молчать. – Эх, Скородумов, Скородумов! Не оправдываешь ты своей фамилии.
–  Почему? – взглянув на учителя, спросил тот.
–  Фамилия твоя – Скородумов, а на деле получается нечто обратное –  очень долго думаешь, –  ответил учитель, и в классе раздался смех.
–  Мы его теперь будем не Скородумовым звать, а Долгодумовым, –  выкрикнул с места Костин Серёжа в отличие от своих одноклассников розовощёкий и полноватый мальчик.
–  Тихо, ребята, тихо, –  постучал карандашом по столу учитель, а затем повернулся к Скородумову. – Садись, Скородумов, опять тебе двойка.
Тот, почесав голову в затылке, медленно отправился на своё место, погрозив при этом Костину кулаком.
–  Костин? – назвал Франц Августович фамилию полного мальчика и тот поднялся из-за парты. – Ты у нас парень сообразительный, быстро Скородумову фамилию поменял, вот иди к доске отвечай, посмотрим, насколько сильна твоя сообразительность в деле. 
В классе вновь весело засмеялись, но на этот раз учитель не стал делать ученикам замечание, решив, что иногда необходимо дать волю эмоциям.
–  Я знаю, я выучил, я расскажу, –  оживился Костин и энергичным шагом направился к доске. Затем стал как по стойке смирно и, закатив глаза, громким голосом заговорил:
Забрал мороз окошко
Серебряным щитком,
В печи стоит картошка
С топлёным молоком… 
Начал он читать стихотворение, но Франц его остановил.
–  Погоди, Серёжа, погоди. Назови вначале название стихотворения и его автора, а затем прочтёшь само стихотворение, –  сказал он.
–  Ага, ладно, –  кивнул тот головой и, вновь закатив глаза, громогласно начал читать:
Забрал мороз окошко
Серебряным щитком,
В печи стоит картошка
С топлёным молоком…
Ученики зашумели, послышался смех, сквозь который все отчётливо услышали глухой звук удара чего-то тяжёлого о пол. Франц Августович мгновенно взглянул на шум и увидел лежащую на полу без чувств Худякову Олю. Он вскочил с места и кинулся к ней, приподнимая её и пытаясь усадить за парту.
–  Ребята, быстро откройте дверь в коридор, Костин неси воды, а ты, Скородумов, беги на улицу и принеси горсть снега. Забелина позови медсестру и директора, –  приказывал Франц Августович, слегка нашлёпывая ладонями Худяковой по щекам. Вскочившие со своих мест ученики с испугом взирали на происходящее.
Вскоре в класс с тяжёлой одышкой вошла медсестра, пожилая и полная женщина, а затем, припадая на обе ноги, вбежал побледневший директор.
–  Ну что с ней, Анастасия Васильевна?! – с испугом в голосе, спросил он медсестру. Но та молчала, лишь продолжая изредка подносить к носу девочки смоченную нашатырным спиртом вату. Вскоре Худякова открыла глаза и обвела всех удивлённым взглядом.
–  Слава тебе Господи, ожила, –  произнесла хриплым голосом медсестра.
–  Анастасия Васильевна, что с ней было? – вновь спросил директор, буквально теребя медсестру за рукав.
–  У девочки голодный обморок, – ответила та. – Ей пока нельзя ходить в школу, нужен покой и хорошее питание, –  произнесла медсестра, убирая в сумочку медицинские препараты. – Отведите её домой, и объясните всё матери.
–  Забелина и Костин, оденьтесь сами, оденьте Олю и отведите её домой, –  распорядился Франц.
–  Маму обязательно найдите и сдайте её с рук на руки. Скажите, пусть пока от неё никуда не отходит… пусть накормит её и уложит в постель, –  проговорил директор, а затем подошёл к стоящему в дверях и держащему в руках почти растаявшую горсть снега Скородумову.
–  Молодец, Скородумов, молодец, хвалю за сообразительность, –  проговорил он, забирая из его рук таявший снег. Затем, громко фыркая, растёр снегом своё лицо.
–  В том, что произошло с девочкой, есть моя вина, –  понурив голову, тихим голосом сказал Мауль.
–  В чём же ваши вина, дорогой мой Франц Августович? – удивился директор.
–  В стихотворении, которое я задал выучить дома, говорится о печёной картошке и топлёном молоке, а дети голодные. Читая такое стихотворение, голодная девочка представила себе пищу, и ей стало плохо. Мне нужно было задать детям другое стихотворение, в котором не говорилось бы о еде, –  сокрушался Мауль.
–  Эх, дорогой вы мой Франц Августович, за что же вы себя корите?! Да разве вы виноваты в том, что случилось?! Война виновата, дорогой мой, война, –  успокоил директор расстроенного учителя. – Война, будь она трижды проклята! – подытожил он и, переваливаясь из стороны в сторону, тяжёлой поступью, направился к выходу. – На сегодня уроки закончены. Франц Августович, отпустите всех домой, – распорядился он на ходу.
Вечером Франц взял приготовленный ещё днём небольшой газетный свёрток и осторожно, словно боясь в нём что-то раздавить, сунул его во внутренний карман пальто, после чего вышел на улицу. Начинало смеркаться, и на тёмном фиолетовом небосводе одна за другой стали зажигаться яркие переливающиеся звёздочки. Взошедшая луна осветила своим бледным светом зимние городские улицы, окрасила нежной желтизной добротные белокаменные дома, посеребрила снежным искрящимся инеем деревянные бревенчатые срубы. Мороз лютовал, и Франц, подняв ворот пальто и туже натянув на голову шапку, направился быстрым шагом по пустынной, звенящей морозом при каждом шаге, улице.
Отыскав нужный ему дом, он постучал в тёмную от времени дубовую дверь. Спустя некоторое время заскрипели задвижки, и дверь с шумом отворилась. На пороге стояла бледная, худая с измождённым лицом молодая женщина. Из-под видавшего виды платка выбивались чёрные с завитушками волосы.
–  Вам кого? – спросила она тихим голосом.
–  Мне нужны Худяковы, –  ответил Франц.
–  Я Худякова.
– Я классный руководитель Оли. Учитель русского языка и литературы Мауль Франц Августович.
–  Проходите, пожалуйста, –  сказала женщина, пропуская гостя в дом, и при этом надрывно кашлянула в кулак. – Простите за беспорядок в доме, только недавно вернулась со смены и не успела ещё прибраться, –  стала оправдываться она, продолжая покашливать.
–  Это вы меня простите за беспокойство. Вам после смены отдыхать нужно, а тут я пришёл вам насаждать, –  стал оправдываться Франц, при этом слова он произносил почему-то полушёпотом. – Сегодня у нас в школе произошёл неприятный случай с Олей…
–  Да, да, я знаю, мне её товарищи, ваши ученики, рассказали, –  перебила она Франца.
–  Я очень волнуюсь за Олю, поэтому решил зайти к вам ненадолго.
– Проходите в комнату, – предложила женщина, указывая рукой нужную дверь. – Оля сейчас спит, я думаю, что её не надо будить, –  произнесла она.
–  Что вы, конечно не надо, пусть спит, пусть во сне набирается сил, –  соглашаясь с женщиной, кивнул Франц. – Как вас зовут? – спросил он.
–  Клавдия Ивановна.
– Клавдия Ивановна, я пришёл сказать вам, чтобы вы пока Олю в школу не пускали, пусть она отдохнёт и, желательно, чтобы кто-то постоянно находился рядом с ней, –  произнёс Франц.
–  К сожалению, мне не с кем оставить её, – горестно вздохнула Клавдия Ивановна. –  Я работаю на заводе, муж, отец Оли, воюет, а бабушка наша… бабушка наша два месяца тому назад умерла.
–  Простите меня, Клавдия Ивановна, я не хотел вас расстраивать, простите, – произнёс Мауль, отводя в сторону взгляд.
–  Ничего, ничего, это вы меня должны простить. Вы пришли узнать насчёт своей ученицы, а я вам тут свои проблемы высказываю, – грустно улыбнулась женщина, при этом вновь кашлянув в кулак.
–  У Оли был голодный обморок, я подумал…
–  Я знаю. Дело в том, что… у меня украли продовольственные карточки, и мы в этом месяце остались без хлеба, а так я работаю, и у нас всегда есть, что покушать, –  перебила Франца Клавдия.
–  Клавдия Ивановна, вы не будете против того, если я буду кого-то из учеников отпускать с учёбы, чтобы они пока побыли вместе с Олей, пока ей не станет лучше? – спросил он.
–  Если такое, возможно, я была бы вам очень благодарна, –  ответила Клавдия.
–  Ну, вот и договорились, –  улыбнулся Франц. Он замялся; он не знал, как начать разговор о том самом главном моменте, с которым он и пришёл в дом Худяковых, и Клавдия Ивановна интуитивно почувствовала это замешательство.
–  Может быть, с Олей ещё что-то произошло, о чём мне не сказали?! – с испугом в голосе, спросила она.
–  Нет, больше того, что вы знаете, с Олей ничего не произошло.  Клавдия Ивановна, я хотел вам сказать, вернее, предложить… точнее спросить, –  начал лепетать Мауль, доставая из-за пазухи свёрток.– Я хотел попросить вас принять от меня это, –  с трудом подбирая нужные слова и от стыда не глядя в глаза Клавдии Ивановны, произнёс он.
–  Что это? – спросила женщина.
–  Здесь немного хлеба и сахара… я хотел… ради Оли…
–  Нет, нет, это заберите назад, не нужно этого, я не возьму, –  твёрдо заявила Клавдия Ивановна, отодвигая назад, протянутый ей свёрток.
–  Клавдия Ивановна, я вас очень прошу, ради Оли, возьмите, пожалуйста, я вас очень прошу. Оле обязательно нужно хорошее питание. Это я для Оли принёс, поймите меня, Клавдия Ивановна, поймите, как Олиного учителя. Если вы не хотите принять от меня это в подарок, возьмите, хотя бы взаймы, потом отдадите. Клавдия Ивановна, ради дочери, ради её здоровья, ради её и вашего будущего, возьмите, – стал уговаривать Франц Клавдию, и та нерешительно взяла свёрток. На её глаза навернулись слёзы. – Не нужно так расстраиваться, Клавдия Ивановна, это не вы виновны в том, что произошло с Олей, это война виновата, –  сказал Мауль.
–  Спасибо вам, –  ответила женщина, смахивая слезу.
–  Я пойду, Клавдия Ивановна, время уже позднее и мне пора. Не ровен час патруль встретится, а я всё-таки ссыльный, –  проговорил Мауль.
Услышав последние слова, Клавдия Ивановна вздрогнула, и взглянула на Франца строгим, пронизывающим насквозь взглядом.
–  Я не преступник, Клавдия Ивановна, я просто по национальности немец, а поэтому и оказался здесь, в ссылке, –  горько усмехнулся Франц Августович.
–  Я и не подумала о вас, как о преступнике. Просто… вы, наверное, сами впроголодь живёте, – ответила женщина.
–  Нет, нет, уверяю вас, у меня есть и хлеб и сахар, мне хватит, –  твёрдым голосом изрёк Франц.
–  Бог воздаст вам, за вашу доброту, –  сказала Клавдия Ивановна, провожая Франца Августовича до двери.
Уже далеко за полночь он составил план урока на следующий день и, погасив керосиновую лампу, улёгся на диван. В этот момент с грохотом зазвенело оконное стёкло, и в комнату влетел булыжник. Вслед за ним ворвалась зимняя стужа. Мауль вскочил с постели и выглянул в окно, но в кромешной темноте никого не увидел. Заделав в окне дыру, он вновь лёг спать, но так больше и не уснул, а утром доложил о ночном происшествии Сергею Денисовичу.
В полдень в актовом зале школы состоялось общешкольное построение. Стоял шум и гвалт, никто не знал, по какому поводу всех собрали на построение, ни учителя, ни ученики, ни младший обслуживающий персонал. Вскоре прихрамывая в зал, вошёл директор.
– Товарищи, сегодня ночью в школе произошло чрезвычайное происшествие, кто-то разбил оконное стекло, – начал говорить он и по залу прокатилась волна негодования, возмущения и удивления. – Я предполагаю, что чужой человек не придёт ночью бить в школе стёкла. Это сделал кто-то из стоящих здесь учащихся, поэтому я требую, пусть тот, кто разбил стекло, выйдет на середину зала, и честно в этом признается, – произнёс Сергей Денисович, но в зале стояла тишина.
Директор неспешно, прихрамывая на обе ноги, обошёл стоящих учеников, внимательно всматриваясь в их лица.
–  Я ещё раз требую выйти из строя того человека, который разбил ночью оконное стекло, –  произнёс он строгим голосом. – Если этот человек не трус, пусть выйдет и честно расскажет, зачем он это сделал, –  проговорил директор, но в зале по-прежнему было тихо. –  Значит этот человек трус! Как низко и подло – кинуть исподтишка камень и убежать. Спрятаться, как вору и сидеть, трясясь от страха. Чтобы вставить оконное стекло, которое он разбил, школе придётся заплатить деньги. А это значит, что на один снаряд, на один патрон наша армия получит меньше, и этого самого патрона, возможно, не хватит кому-то из красноармейцев, и он может погибнуть. Значит этот человек, который кинул камень в окно, – фашист, мечтающий, чтобы погибали наши солдаты, а значит он не такой, как его старшие братья и отцы, воюющие сейчас с врагом. Значит, этот человек струсит и во время боя, струсит и предаст своих товарищей. Этот человек ни кто иной, как самый настоящий предатель. А если это не так, если он смелый и на него можно положиться, если с ним можно идти на битву с врагом, можно идти в разведку, пусть он сейчас выйдет из строя и признается в нарушении.
–  Нет, я не фашист! Я не предатель! – раздался голос из строя и все непроизвольно повернули головы в сторону выкрика. –  Я не хотел бить окна в школе, я разбил окно в комнате, где живёт немец, я ненавижу немцев! – расталкивая всех, из строя на середину зала вышел… Ваня Михайлов. Он плакал. Я всё равно убегу на фронт драться с фашистами, потому что я их ненавижу! –  кричал он, задыхаясь слезами. – И этого фашиста недобитого я ненавижу! – крикнул он, повернувшись в сторону стоявшего Мауля. Тот покраснел от происходящего и от бессилия что-либо изменить в сложившейся ситуации.
–  Все свободны, всем разойтись по классам. Михайлов ко мне в кабинет, –  приказал директор. – И вы, Франц Августович, тоже зайдите, будем решать, что с ним делать, –  указал он рукой на Ваню.
В кабинет вместе с директором вошла и секретарь, средних лет худощавая женщина мать троих детей, обучающихся здесь же в школе.
–  Вера Наумовна, вызовите сюда милиционера, скажите ему, что в кабинете директора сидит хулиган, разбивший в школе стекло, –  приказал директор, обращаясь к секретарю, но та стояла в нерешительности. Вызов милиции был неожиданностью и для Франца Августовича. Он хотел было попросить директора отменить своё решение и самим без милиции разобраться в произошедшем, но сдержался.
–  Идите, Вера Наумовна, идите и выполняйте, что вам говорят, не стойте столбом, – вновь приказал директор, видя нерешительность женщины. Та вздохнула, подошла к Ване и стала гладить его волосы. Парнишка боднул в сторону головой, давая тем самым понять, что он не нуждается ни в чьём милосердии.
–  Ну что, Михайлов, будем тебя отправлять в детскую колонию, –  произнёс Сергей Денисович.
–  А мне всё равно. Куда хотите, туда и отправляйте, –  с вызовом в голосе, ответил парнишка. – Я всё равно оттуда сбегу на фронт, и буду бить фашистов.
–  Ну, это дело твоё, как хочешь, так и поступай, – махнул директор рукой. – Ты мне только ответь на один вопрос, Михайлов, всего лишь на один: что тебе плохого сделал Франц Августович? Ты же из-за него окно разбил, не так ли? – спросил он.
Парень молчал.
–  Ну, что молчишь, язык проглотил?
–  Да, из-за него.
– А что он тебе плохого сделал? Двойки он тебе не ставил, я специально классный журнал посмотрел, не наказывал тебя ничем, –  развёл руками директор, – скажи мне, что он тебе сделал плохого?
–  Он немец, а немцы наши враги, – гордо подняв голову, ответил Михайлов.
–  Да нет, Михайлов, наши враги не немцы, наши враги – фашисты. Ты, наверное, не видишь разницу между этими двумя словами, Михайлов? – спросил Сергей Денисович. Парнишка молчал, потупив взгляд в пол. – Эх, Михайлов, Михайлов, жаль мне тебя, – вздохнул директор.
–  Я, Ваня, между прочим, родился и живу в нашей советской стране, а не в Германии. Да я по национальности немец, но пойми, я в той Германии никогда не был, я её даже ни разу не видел, –  вступил в разговор Франц Августович. – Я родился в бедной крестьянской семье, и всю жизнь работал в колхозе, пока не выучился на учителя. А ты меня в фашисты записал. Фашисты, Ваня, они не такие как я, они другие.
–  Какие же они? – глядя на Франца Августович исподлобья, спросил Ваня.
–  А я, Ваня, и сам не знаю, какие они. Я же, как и ты, Ваня, их ни разу не видел, – ответил учитель, а затем повернулся к директору. – Сергей Денисович, можно попросить Ваню, чтобы он вышел в коридор, мне бы хотелось с вами переговорить с глазу на глаз.
–  Михайлов, выйди в приёмную, посиди там вместе с Верой Наумовной, –  приказал директор, и ученик медленно пошёл к двери. – Да не вздумай удрать, поймаю, хуже будет.
–  Сергей Денисович, может быть вы поторопились с милицией? Сами бы разобрались во всём, – нерешительно начал говорить Мауль, когда за Ваней закрылась дверь.
–  Ничего не поторопился. За ним сейчас присмотр нужен, а то он опять на фронт сбежит, –  ответил директор. – А в милиции его просто припугнут немного, чтобы он боялся на фронт убегать. Я об этом с милиционером сам поговорю. Жалко мне паренька, они с матерью две недели тому назад похоронку на отца получили, вот он и рвётся на войну, чтобы отомстить за него. А в вас он врага увидел, потому, что вы немец, – засмеялся Сергей Денисович.
–  Я это уже понял, – кивнул головой Франц Августович и тоже улыбнулся. – А парень-то  молодец, патриот, так и рвётся на войну.
– Э-э-хе! Будь она неладна, эта война! – вздохнул Сергей Денисович.
Милиционером оказалась молодая худощавая одетая в длинную синюю милицейскую шинель и тёмно-коричневую шапку черноглазая женщина, почти девушка. Она сама недавно окончила школу, а потому в кабинет директора вошла не решительно.
–  Здрасьте, – произнесла она и остановилась в дверях.
–  Здравствуйте, проходите смелее, присаживайтесь на стул, не стойте в дверях, – улыбнулся директор, видя её нерешительность.
–  Что у вас стряслось? – спросила она, пройдя в кабинет. Затем несмело присела на краешек предложенного ей стула, неуклюже поправив на ремне, казалось мешавшиеся ей пистолетную кобуру и планшет.
–  Случилось, а не стряслось, уважаемая моя! Стрястись может электрическая лампочка, а у нас случилось неприятное дело, – нетактично  поправил женщину директор, отчего та залилась румянцем. – У нас ученик разбил в школе стекло. Только пригласил я вас не для того, чтобы его наказывать, а совсем с другой целью.
–  С какой же?
–  Понимаете, у мальчика недавно на войне погиб отец, и он по этой причине возненавидел всех без исключения немцев. В той комнате, где он разбил стекло, живёт недавно приехавший к нам учитель русского языка и литературы, который по национальности немец. Вот против него-то и настроен Ваня Михайлов.
– Так исключите его из школы, или переведите в другую, –  предложила милиционер.
–  Этого не желательно делать, потому, что Ваня уже убегал на фронт, чтобы отомстить за отца. Его нужно… как бы вам лучше объяснить… предупредить, что ли, или попугать, чтобы у него в дальнейшем отпала охота убегать на войну, – начал было говорить директор, но женщина-милиционер его перебила:
–  Я всё поняла, зовите его сюда, –  потребовала она.
Ваню ввела Вера Наумовна. Тот остановился посредине комнаты, потупив взгляд в пол.
–  Меня зовут Надежда Ивановна, а теперь ты назови фамилию и имя! – строго произнесла милиционер, доставая из планшета чистый лист бумаги и карандаш.
–  Михайлов Ваня, –  тихо ответил мальчик, продолжая смотреть в пол.
– В глаза мне смотреть! – вдруг прикрикнула на него Надежда Ивановна. – Ещё раз назови фамилию и имя, только громче, – строгим голосом приказала она. Сергей Денисович с удивлением взглянул на неё, а затем перевёл взгляд на Франца Августовича и удивлённо покачал головой. Он не ожидал от нерешительной на первый взгляд женщины такой строгости.
–  Михайлов Ваня, –  вновь повторил мальчик уже громче и взглянул на Надежду Ивановну полными слёз глазами.
–  Почему ты плачешь, Ваня? – спросила она. –  Мы же тебя не бьём!
–  Я не плачу, –  ответил тот и вдруг, всхлипнув, вновь опустил голову, смахивая с глаз слезинки. Затем разрыдался в голос и, развернувшись, бросился к двери, чуть не сбив с ног стоявшую у входа Веру Наумовну.
–  Вернись, немедленно вернись назад! – потребовала Надежда Ивановна, и Ваня остановился в дверях, продолжая плакать.
–  Ой, я не могу на такое смотреть! – всплеснула руками Вера Наумовна и вышла из кабинета.
–  Михайлов Ваня, вернись и встань сюда передо мной, –  потребовала Надежда Ивановна. Мальчик, утерев по размазанным щекам слёзы, подошёл медленными шагами и встал на то место, которое ему указала Надежда Ивановна. – Ты разбил стекло в школе? – задала она ему вопрос. Тот утвердительно кивнул головой. – Зачем разбил?
–  Я так больше не буду, –  уклончиво ответил Михайлов.
–  Естественно не будешь, потому, что я тебя сейчас отведу в милицию и посажу под замок, в погреб, к крысам.
Ваня вновь всхлипнул.
–  Ты сейчас же попросишь у учителя прощения, и тогда я тебя, может быть, отпущу домой, –  произнесла Надежда Ивановна. – Домой хочешь? – спросила она.
–  Хочу, –  Ваня кивнул головой.
–  Тогда проси у учителя прощения.
Ваня повернулся к Маулю.
–  Франц Августович, простите меня, я больше так не буду, –  произнёс он и вновь расхныкался.
–  Хорошо, Ванечка, хорошо я простил тебя. Ты просто не осознавал того, что делал, – торопливо заговорил Франц Августович, а затем повернулся к милиционеру, –  Надежда Ивановна, зачем же вы так строго? Как бы хуже не было?– полушёпотом изрёк он.
–  Не будет хуже, – с уверенностью в голосе ответила Надежда Ивановна, а затем взглянула на Ваню. – Иди, Михайлов, сюда и вот здесь напиши свою фамилию,  –  она указала пальцем, где Ване нужно расписаться, и после того, как мальчик дрожащей рукой вывел свою фамилию, произнесла: – Теперь, если ты ещё раз убежишь на войну, или ещё куда- нибудь, или разобьёшь стекло, то я тебя заберу в милицию и посажу в подвал. Ты понял меня? – спросила она.
–  Понял, –  ответил мальчик.
–  Ну, вот и всё, –  развела руками Надежда Ивановна, повернувшись к Сергею Денисовичу, –  больше я не знаю, что с ним нужно делать, –  сказала она.
–  Иди, Ваня, домой, и скажи маме, чтобы она завтра же пришла в школу, –  сказал Сергей Денисович. Мальчик покивал головой, и стремглав выбежал из кабинета.
–  Лихо вы с ним поговорили, Надежда Ивановна, –  улыбнулся Сергей Денисович. – Быстро, резко и основательно. Не церемонясь особенно и не сюсюкаясь. Лихо, –  вновь повторил он.
–  Мне кажется, очень жёстко, –  вступил в разговор Франц Августович.
–  Ничего, ничего, иногда нужно и пожёстче, –  улыбнулся директор. – А вы, Надежда Ивановна, в милицию пошли, наверное, по зову сердца?
–  Почему вы так решили? – впервые улыбнулась она.
–  Очень серьёзно у вас всё получается, даже мне страшно было, когда вы с Ваней разговаривали, –  в свою очередь улыбнулся Сергей Денисович.
–  В милицию меня призвали по комсомольскому призыву, а так я хотела быть учительницей. Вот жду, когда демобилизуют, то пойду учиться в учительский институт.
–  Когда отучитесь, и если я буду работать директором, приходите ко мне в школу, я вас с удовольствием возьму, уж больно вы ловкая в общении с подростками, –  проговорил директор.
–  Хорошо, я обязательно приду к вам в школу работать. А сейчас извините, мне пора уходить, –  ответила милиционер, и направилась к двери.
–  Надежда Ивановна, вы свой протокол забыли, –  произнёс Сергей Денисович, протягивая женщине исписанный лист бумаги.
–  Это не протокол, это так… Филькина грамота. Выкиньте его, –  улыбнулась та и вышла из кабинета.
Весь оставшийся день Франц не находил себе места. «Это надо же, даже женщин, какое там женщин, девушек и тех призывают на службу, пусть в милицию, но, тем не менее, а меня, как изгоя какого-то, даже близко не подпускают к призыву. Да разве это справедливо? Завтра же пойду в военкомат, буду проситься на фронт. Ну, должна же быть, в конце концов, какая-нибудь справедливость в жизни?!» –  терзал он себя.
Но в военкомате Франца Августовича даже слушать не стали, как он только завёл речь о призыве его на фронт.
–  Не могу я тебя, гражданин Мауль, на войну направить, не могу, не имею права, ты же ссыльный, –  пояснил ему военком, вернувшийся с фронта и потерявший там левую руку капитан-инвалид.
–  Ну и что из того, что я ссыльный? – спросил Франц.
–  А и то. Не положено тебе на фронт.
–  Ну, почему не положено-то? – не понимал его Франц.
–  Да как ты не поймёшь, чудак-человек. Ты ссыльный, а ссыльных на фронт велено не направлять, –  военком никак не мог назвать причину, по которой ссыльным нельзя идти на фронт. – Приказ такой. Наверное, убегает ваш брат к фрицам, вот почему, – наконец-то додумался он. – Всё, гражданин Мауль, мне тут некогда с тобой разговаривать, мне тут команду нужно собирать, и в действующую армию отправлять.
–  Ну, вот правильно, и меня запишите в ту команду, – не отступал Франц.
–  Не могу, не имею права, мне за тебя голову снимут, – ответил военком, проведя ладонью руки по своей шее. – Всё, разговор окончен, –  рубанул он воздух единственной рукой, после чего Мауль ушёл.

Незаметной и будничной чередой шли дни. Отмёл своими метелями морозный февраль и на его смену пришёл такой же холодный, пасмурный и снежный март. Отшумела школа детскими звонкими голосами, отзвонила своим колокольным перезвоном, притихла по случаю окончания третьей четверти.
Франц Августович готовился к началу четвёртой учебной четверти, когда его вызвали в военкомат.
–  Ваше прошение о направлении вас в действующую армию на фронт нами  рассмотрено и удовлетворено. Мы нашли возможным, мобилизовать вас в трудовую армию на строительство одного из оборонных заводов, –  объявил ему военком, заправляя под ремень пустой левый рукав гимнастёрки. – Согласитесь, Франц Августович, это наше решение справедливое. Вы, – молодой здоровый парень, сидите в какой-то школе  штаны протираете. Ваше место там – в стройных рабочих рядах, а детишек пусть женщины учат, у них это получается лучше.
–  Я же просился у вас в действующую армию, а не в рабочие ряды, –  огорчённо произнёс Мауль.
–  Ничего, ничего, это тоже своего рода фронт, –  ответил ему военком, при этом тряхнув сжатой в кулак рукой.
–  Вот именно – своего рода, – недовольно проворчал себе под нос Франц.
–  О чём это вы, Франц Августович? – не расслышав, переспросил его военком.
–  Да это я так, о своём, –  ответил Франц и, взяв предписание, вышел из военкомата.

                6

Город Краснотуринск Свердловской области встретил Мауля крепкими морозами и непрекращающимися не по-весеннему метущими позёмками. На строительстве Богословского алюминиевого завода он стал работать разнорабочим. Жил в общежитии вместе с такими же, как и он, ссыльными людьми. Вечерами, после трудового дня, все вместе собирались на общей кухне, где ужинали и вели непринуждённые разговоры о жизни.
–  Что с руками-то, учитель, отморозил что ли? – попыхивая  папиросой, спросил у Франца отбывший срок за уголовщину и высланный на три года в здешние места Сашка Виноградов по кличке Саня-Изюм. Небольшого роста, коренастый парень, имевший длинный шрам на лице, полученный в пьяной драке.
–  Ничего страшного, просто немного распухли, – ответил Франц, убирая руки со стола.
–  Да ты руки-то под стол не прячь, не стесняйся, здесь у многих такие руки, – проговорил Сашка. – Руки-то их беречь нужно, а ты их работой гробишь. Пальчики-то ещё сгодятся для дела, –  Сашка приподнял вверх руки и пошевелил пальцами, – икру из жирных сомов потрошить, –  улыбнулся он краешком рта, –  а ты их – отморозил.
–  Да что там – пальцы?! Главное чтобы вам мужикам здесь кое-что другое не отморозить, – проговорила Людмила, молодая ещё, но уже потерявшая свою былую красоту женщина, высланная из Москвы перед войной за аморальное поведение. После её слов все дружно засмеялись.
–  Эх, Людмила, Людмила! И когда же мы тебя к культуре приучим? – улыбаясь, произнёс отбывший срок за антисоветскую агитацию и высланный на поселение уважаемый всеми пятидесятилетний Иван Афанасьевич Евдокимов высокий и худощавый, измученный лагерями, а потому похожий на семидесятилетнего старика, человек. – Придётся вам, Франц Августович, как педагогу заняться воспитанием Людмилы.
Санька-Изюм повернулся к своей сожительнице.
–  Иди-ка, Валюха, в нашу комнату принеси сюда варежки, они там, в тумбочке лежат.
Черноволосая и черноглазая, похожая на цыганку Валентина ушла, но вскоре вернулась, протягивая Сашке варежки.
  –  Держи, учитель, под рукавицами носить будешь, а то без рук останешься, –  проговорил Сашка и положил на стол перед Францем вязаные варежки.
–  Не надо, не надо, что вы, зачем? – запротестовал тот.
– Бери, говорю, – проговорил Саня тоном, не терпящим возражения. – У меня ещё имеются, я человек запасливый.
–  Спасибо большое, – поблагодарил Франц, принимая подарок.
–  Бери, бери, благодарить потом будешь. А если варежки мои тебе не помогут, тогда бабёху себе найди какую-нибудь, чтобы согревала, –  засмеялся Сашка. – Вон хотя бы Люську-москвичку. Ты её перевоспитывать будешь, а она тебя за это согревать, – произнёс Сашка, после чего все дружно засмеялись.
–  А что, я согласна, – неожиданно произнесла Людмила, чем вызвала ещё больший смех.
Такие посиделки всегда заканчивались далеко за полночь. А рано поутру люди вновь шли на работу. Шли, чтобы вгрызаться ломами и кирками в мёрзлую землю, шли, чтобы тащить на себе тяжёлые тачки и огромные вагонетки с песком, цементом, кирпичом и брёвнами, шли, падая на ходу и умирая от непосильной работы, освобождая место новым колоннам трудармейцев, шли, чтобы своим самоотверженным трудом приблизить день и час победы. И он наступил этот долгожданный день.
В честь победы на  Богословском алюминиевом заводе или как его сокращённо называли – БАЗ-строй НКВД было торжественно и празднично. На возведённых административных зданиях и цехах были вывешены красочные транспаранты, показывающие героизм советского народа и неизбежный крах поверженного врага, развивались красные знамёна, из репродукторов звучали поздравления, лилась музыка,  исполнялись песни. Рабочий день был сокращён, и во второй половине дня все обитатели общежития собрались за праздничным столом, где немного захмелевшие от выпитого вина вели неспешные разговоры, радовались победе, пели «Катюшу».
–  Я давеча в заводоуправлении полы мыла и сама слыхала, как начальники говорили, что всех поселенцев скоро домой отпустят, –  проговорила Валентина. – И из лагерей тоже выпускать будут, Сталин амнистию готовит.
–  Если нас с тобой, Валюха, отпустят, поедем на мою родину, –  обнял Валентину Саня-Изюм. – Ох, и заживём мы с тобою там, классно заживём, Валюха, –  Саня потянулся к бутылке с водкой. – Горя ты у меня, Валюха, знать не будешь. В золоте будешь купаться, конфеты с шоколадами есть будешь и вином  шампанским запивать. Это я – Саня-Изюм тебе, Валюха, обещаю.
–  Не всё так просто, друзья мои, – вздохнул Иван Афанасьевич, закуривая папиросу. – Вот я, например, отбыл в лагере срок. Вроде бы всё – перековали меня, словно коня колхозного, можно и домой отпустить. Ан нет, извольте на поселение, чтобы и дальше у государства под присмотром быть. Уверяю вас – никого не отпустят. Мы ещё долго здесь догнивать будем.
–  А за что вас осудили, Иван Афанасьевич? – спросил у Евдокимова Франц.
–  За что осудили, спрашиваете? По пятьдесят восьмой статье за антисоветскую агитацию. Жил в Туле, работал на оружейном заводе слесарем, вступил в партию большевиков. По направлению партийной организации учился в Тульском механическом институте, окончил в тридцать пятом году и был направлен партией на работу в артель «Тульская гармония». Работал я начальником цеха. Через год меня арестовали, и особым совещанием осудили на пять лет лагерей. Отбыл срок, а меня вместо того, чтобы домой отпустить, сюда на поселение направили.
–  Это что же, выходит дело ты – партийный? – ухмыльнулся Саня- Изюм.
–  Да, был партийным, –  кивнул головой Иван Афанасьевич. 
– Зачем же вы против своих-то большевиков агитировали? – удивилась Валентина.
–   А я и не агитировал вовсе, –  повернулся к ней Иван Афанасьевич. – Я проводил совещание, на котором сказал рабочим, что советские гармошки слабы духом в отличие от гармошек старорежимных. Я имел в виду то, что мастера стали хуже работать, стали выпускать плохие гармошки, а мне за это дали срок. Вот так, друзья мои, а вы говорите – отпустят. Как бы ни так. Хотя вас, Франц Августович, возможно и отпустят. Вы же здесь находитесь по указу, а не по приговору. Мне бы хотелось, чтобы вас отпустили, мне бы очень этого хотелось.
Но Иван Афанасьевич ошибся. Мауль на строительстве алюминиевого завода работал ещё год, и в мае сорок шестого неожиданно был вызван в управление БАЗ-строя, как сказали: на собеседование.
В вестибюле второго этажа рядом с высокой обитой коричневым дерматином дверью толпились люди. «…Отпускать будут… награждать… переводить в другие места», –  то тут, то там слышались приглушённые голоса собравшихся людей.
Вскоре вызвали и его. Надеясь на скорое освобождение и возвращение на родину, Франц не без волнения вошёл. В огромном кабинете с высокими куполообразными как на вокзалах окнами стоял покрытый зелёным сукном длинный стол. За столом сидели несколько человек, одни из которых были в военной форме, а другие в гражданской одежде. Перед каждым сидевшим лежал чистый лист бумаги и карандаш, стояли стеклянные пепельницы. В кабинете было накурено
–  Вы, Мауль, по образованию учитель? – страдая одышкой, спросил у него седовласый пожилой человек в военной форме, но без погон и каких-либо знаков различия. Его брюки-галифе были заправлены в белые, прошитые коричневыми дерматиновыми полосками валенки. Он внимательно смотрел на Франца из-под круглых очков.
–  Так точно, –  чётко и по-военному ответил Франц.
–  Вам знакома работа бухгалтера?   
–  Да, я работал бухгалтером на Больше-Укском маслозаводе в Омской области.
–  Как же вы работаете с кадрами, Григорий Алексеевич? – тяжело дыша, произнёс седовласый, обращаясь к сидящему здесь же за столом подполковнику. – Человек окончил институт, работал учителем, бухгалтером, а вы его в землекопы определили. У вас что, кроме него некому ямы копать?
–  Я разберусь, товарищ замминистра. Я обязательно разберусь, –  ответил подполковник.
–  Разберитесь, Григорий Алексеевич, разберитесь. А когда разберётесь – доложите мне в письменном виде, –  приказал замминистра, а затем вновь взглянул на Франца Августовича. – Товарищ Мауль, мы хотим вас назначить на должность старшего бухгалтера-ревизора одного из наших предприятий. Как вы относитесь к такому нашему предложению? – неожиданно задал вопрос замминистра. – Я понимаю, что мы можем назначить вас в приказном порядке, но заставлять человека работать из-под палки не мой метод. Мне хочется знать ваше мнение.
Франц Августович не ожидал услышать такое предложение. В глубине души он всё же надеялся на то, что его вызвали для освобождения, но в сложившейся обстановке, выбора у него не было, и он дал согласие.  – Я согласен, – ответил он, понимая, что это хотя и не работа школьного учителя, но всё-таки это лучше, чем разбивать киркой мёрзлую землю.
–  Вот и отлично, – кивнул головой замминистра. – Тогда ожидайте в коридоре, мы вас пригласим.

                7

Предприятие, о котором говорил замминистра, и в котором теперь предстояло работать Францу,  было ничем иным, как Верх-Нейвинским лагерным пунктом НКВД, и называлось оно – почтовый ящик – 200. Лагпункт был лесозаготовительным. Две тысячи людей: заключённых, вольнонаёмных, военных трудились среди бескрайних лесных массивов, тянущихся на сотни километров. Трудились, чтобы получить от начальства очередные звания, отличительные медали, похвальные грамоты, благодарственные письма, дополнительные арестантские пайки, а может быть, если повезёт, то и досрочные освобождения. Трудились, забыв про холод и голод, трудились, не реагируя на унижения, оскорбления, трудились, невзирая на непосильные, рвущие жилы, завышенные нормы выработки.
И вновь для Мауля, как когда-то на Большеуковском маслозаводе, дни потянулись своей бухгалтерской тягучестью. Вновь зазвучали слова: ежедневные табели, месячные справки, квартальные отчёты. Всё это теперь вновь приобрело своё значение, вошло в его сознание, вновь стало частью его жизни. Как бухгалтеру-ревизору, ему теперь приходилось посещать и лесные делянки, где на лесозаготовительных участках работали заключённые.
Шло время. Дни переходили в недели, недели – в месяцы, месяцы – в годы. Лето менялось осенью, а осень заносило зимними снегами. Спавшая зимой тайга, весной с пением птиц просыпалась и, словно стесняясь своей наготы, быстро надевала на себя свои весенние одежды. Раскисшие и почерневшие, будто от злости, последние снега, убегали талыми водами в глубокие подземелья, опаивая напоследок, спрятанные от постороннего взгляда, могучие корни вековых таёжных деревьев.
В бухгалтерии отмечалась пятая годовщина со дня победы.
– Товарищи, сегодня мы с вами собрались, чтобы отметить этот знаменательный для нашей страны праздник. Собрались, чтобы поздравить наших дорогих воинов-победителей, вспомнить всех тех, кто не вернулся с войны, поблагодарить тружеников тыла, –  поздравляла собравшихся работников главный бухгалтер предприятия Клавдия Васильевна Задунайская, весёлая и жизнерадостная ещё молодая, но уже начавшая полнеть, женщина. – Товарищи, друзья, я хочу поздравить всех нас с этим нашим светлым и радушным днём. Это наша победа. И пусть мы не били врага на полях сражений, но за нас это делали наши мужья, братья, сыновья, отцы. Они воевали с честью и достоинством, и в том, товарищи, есть и наша с вами немалая заслуга. Это мы своими тёплыми письмами согревали наших героев в холодных окопах, это мы их вдохновляли на бой, это мы бессонными ночами ковали победу здесь в глубоком тылу. И я хочу поднять этот бокал вина за всех выживших на той войне и победивших. За всех нас, ждавших наших дорогих воинов, за всех тех, кто отдал свои жизни за то, чтобы жили другие. С праздником вас, дорогие товарищи! – закончила своё выступление Клавдия Васильевна, и выпила бокал вина. – Ну, а теперь – танцы!
На невесть откуда взявшемся старом патефоне с шумным потрескиванием закрутилась пластинка, и зазвучал вальс. Мужчины с Задунайской танцевали в порядке очереди, и когда в вальсе с ней закружился Франц, он решил, что наступил удобный момент, чтобы поговорить с ней по вопросу, который мучил его на протяжении последних нескольких дней.
  –  Клавдия Васильевна, мне стало известно, что меня в скором времени собираются от вас перевести на работу в другое учреждение, и если есть такая возможность, если вы конечно не против меня, я прошу вас поговорить по возможности с руководством предприятия, об оставлении меня здесь у вас.
–  Ну что вы, Франц Августович, конечно я поговорю с руководством. Мы не только не против вас, мы наоборот, очень даже рады и дальше работать вместе с вами.
–  Благодарю вас, Клавдия Васильевна, –  склонил голову в поклоне Франц.
–  Не нужно благодарностей. Я думаю, что там, –  Клавдия Васильевна указала рукой вверх, –  меня, как вдову Героя Советского Союза, выслушают и мою просьбу поддержат.
–  Вы?! Вы… вдова Героя Советского Союза?! – услышав такое, Франц даже перестал танцевать. Он уже несколько лет работал под началом Задунайской, но о том, что у неё муж был героем, услышал впервые.
–  Да, я. А вы, что не знали? Наши девочки вам обо мне ещё не насплетничали? – заулыбалась Задунайская.
–  Нет, честное слово, нет.
–  Мой Иван Задунайский сложил свою буйную голову за тем самым Дунаем, –  грустно произнесла Клавдия Васильевна.
–  Простите меня, Клавдия Васильевна, я не хотел вам в этот день причинить воспоминанием какую-либо грусть. Простите, – смущённо заговорил Франц.
–  Да полноте вам, дорогой вы мой Франц Августович, в моём доме ещё не перевелись Иваны Задунайские. У меня сын – Ванька. Отца он, конечно, не помнит – родился накануне войны, но теперь уже сам взрослый –  школьник, –  улыбнулась Задунайская. – Девочки, кто следующий, на танец с Францем? – обратилась она к танцующим женщинам и те, обступив Мауля со всех сторон, шумя и смеясь, закружили его в танце, а Задунайская стала смотреть на них с улыбкой. Затем вдруг пригорюнилась, улыбка с её лица сошла, и она подошла к окну. Закурила папиросу и, выпуская в потолок сизый табачный дым, молча, посмотрела куда-то вдаль, в сторону прячущегося за крышами домов солнца, туда, где нашёл своё последнее пристанище, не вернувшийся с войны муж.

Однако Задунайскую в комендатуре, в которой Франц Августович состоял на учёте, не послушали.
–  Не могу я его здесь оставить, уважаемая Клавдия Васильевна, не могу, –  говорил ей комендант, небольшого роста полноватый с залысинами майор.
–  Я не понимаю, почему нельзя оставить на предприятии человека, который своей работой, заслужил уважение  и доверие всего коллектива?! – возмущалась Задунайская. – Какая вам разница, кто в нашем учреждении будет работать бухгалтером – Мауль или какой-нибудь Сидоров?!
–  Есть разница и большая. Мауль – ссыльный, а Сидоров, возможно, будет из местных жителей, –  ответил ей комендант.
–  А если, и Сидоров будет ссыльным, тогда в чём разница? – не отставала от него Клавдия Васильевна.
–  Сидоров не будет ссыльным, –  с уверенностью в голосе, ответил ей комендант.
–  Хорошо, пусть Сидоров ссыльным не будет. Но Мауль всё равно будет где-то работать, или он будет на печке отлёживаться?
–  Мауль работать будет.
–  Тогда, почему не у нас? Почему в другом месте? Что это меняет?
–  Всё, уважаемая Клавдия Васильевна, разговор об этом вашем Мауле, окончен, –  строгим голосом сказал комендант.
–  Эх, Василий, Василий, не хочешь ты мне помочь! – с грустью произнесла Задунайская.
–  Ну, хорошо, Клавдия Васильевна, открою тебе секрет: на вашего Мауля пришла разнарядка из главка. Его назначают главным бухгалтером в наше подсобное хозяйство, в совхоз Бурино, –  примиряясь с Задунайской, пояснил ей комендант. – Ничего мы с тобой, Клавдия, уже не изменим. Против главка не попрёшь, –  вздохнул он и развёл руками.
–  И где этот совхоз? Далеко отсюда?
–  Это Кунашакский район Челябинской области.
–  Да, жаль, конечно, парня отпускать, –  вздохнула Задунайская. – Хороший человек, и специалист хороший. Жаль, –  повторилась она.

                8

Перечитав ещё раз справку о своей реабилитации, Франц Августович встал с дивана и, подойдя к письменному столу, аккуратно сложил её вдвое и убрал в ящик стола.
–  Там же в Челябинской области, дочка, я и познакомился с нашей мамой.
–  Как же это произошло? – спросила Людмила.
– Очень просто. В один из весенних дней в центральную усадьбу нашего совхоза приехали врачи из районной поликлиники для нашего медицинского осмотра. Событие не значимое, рядовое, но именно их приезд и изменил мою судьбу, потому, что среди врачей и была будущая наша мама. А с учёта спецкомендатуры я был снят только в январе шестьдесят шестого года. С этого момента я приобрёл, все гражданские права и уже не числился спецпереселенцем. А реабилитировали вот только сейчас, спустя полвека.
–  Как же долго шло это письмо, хотя и отправлено с уведомлением, –  грустно  проговорила Людмила, и обняла отца.
Затем подошла к окну и открыла форточку. В  комнату вместе с шумом городской суеты и пением птиц, ворвался свежий весенний воздух. На улице коммунальные службы наводили чистоту и порядок. Город готовилась к празднику –  наступала очередная годовщина победы советского народа над фашистской Германией.