Часть 1
Глава 1
Наша жизнь – это стремительно убегающее время, как исчезающий в небе аэроплан, становясь с каждой секундой все меньше и меньше, и вдруг совсем пропадающий из виду, превращаясь в аллегорическое многоточие................
Наш новый дом
Этот жизненный эпизод начался в далеком 1937 году, когда благодаря своим родителям Вере Васильевне и Ивану Петровичу, а в основном Вере Васильевне – моей маме, я не вдруг, а категорически требуя и ведя себя агрессивно, колотя ногами и кувыркаясь в водной субстанции, появился на Cвет Божий, дико вереща, жадно заглатывая потоки вдыхаемого воздуха, тем самым расправляя лепестки своих легких. Это произошло в городе Муроме Владимирской области. Точно так же через год на свет появилась моя сестра Светка, а еще годом позже – вторая моя сестра Нинка. Но это случилось уже в городе Сергаче Горьковской области, куда переехала наша семья – отца направили сюда на работу директором Дома культуры.
Город Сергач с узловой железнодорожной станцией находится где-то на полпути между Казанью и Москвой. Отсюда идут поезда в Среднюю Азию, города Уфу, Челябинск, Омск, Новосибирск и дальше на восток.
В годы всеобщего дефицита поезд Москва – Казань, проходивший через Сергач, народ окрестил «Поездом жизни». Гены бывших кочевников-завоевателей в это трудное время напомнили о себе! Вечером поезд отправлялся из Казани, а утром следующего дня прибывал в Москву на Казанский вокзал. Татары, прибывшие на поезде, в течение дня оккупировали магазины и рынки столицы, отовариваясь по полной… Вечером поезд отправлялся назад, а утром снова прибывал в Казань. Поезд жизни! Очень образно!
Так вот, если ехать из Москвы, перед Сергачем поезд ненадолго прячут леса, и когда он неожиданно вырывается из лесного плена, взору открывается изумительная картина, особенно летом. На огромной возвышенности вдруг возникает город с белым храмом, расположенным на самой вершине этой возвышенности. Он словно венчает город. Сказочное видение – дух захватывает! Город окружают деревни и села. На западе сёла в основном татарские. С других сторон находятся населенные пункты со смешанным населением – русским, чувашским и мордовским.
Сергач – один из древнейших городов России. Сейчас – райцентр.
Отец подходил на должность директора ДК. Он имел необходимый опыт работы. В 1937 году, окончив двухмесячные курсы повышения квалификации при Московском институте культпросветработников, по адресу Спартаковская улица, дом 2а, получил удостоверение за №532 в том, что может работать на должности директора Дома культуры.
При этом институте был небольшой зрительный зал со сценой; работали кружки художественной самодеятельности – хоровой и драматический. В хоре пела моя будущая мама. Здесь и познакомились мои родители. Маме в то время было 20, а отцу – 23 года. Отец вырос в детдоме. В его жилах текла и цыганская кровь. Он был прекрасным баянистом, имел абсолютный слух и сильный голос с цыганской изюминкой. У мамы было сопрано с большим диапазоном. Они дополняли друг друга, что случается не так часто.
Нам дали квартиру на втором этаже двухэтажного кирпичного дома, покрашенного в белый цвет. Дом ярко выделялся среди других домов.
Дедушка наших соседей Курочкиных (преставился на 96-м году жизни) рассказывал, что дом в свое время принадлежал купцу Козьме Ефремову и что дом этот с сюрпризами. Когда стали рыть землю под фундамент, натолкнулись на человеческие кости: были обнаружены скелет без черепа, а также рваная кольчуга ратника и мятый металлический шлем. Здесь же обнаружили круглый, красиво обработанный татарский щит и обломок кривой сабли. Скелет отдали в земскую больницу, а все остальное купец оставил себе и поместил в своем доме – но вот незадача! – через некоторое время находка эта неожиданно исчезла, хотя и находилась на виду.
А еще я случайно подслушал странный разговор между соседкой снизу тетей Лизой и моей бабушкой. Тетя Лиза взволновано говорила, что года два назад внезапно проснулась от того, что услышала какой-то шорох, скрежет и будто бы голоса. Но где, говорит, не пойму – то ли у вас наверху, то ли здесь из-под пола. Голоса неясные – люди, не люди? Внезапно все стихло.
– Я тогда была здорово напугана, – сказала тетя Лиза, – а потом, думаю, может, пригрезилось или во сне все это было. В общем забыла. Почти два года прошло… А вот этой ночью опять! Все то же самое. И тогда, и сегодня один из этих голосов произнес: «Алга»… Анастасия Андреевна, что делать-то? Может, в милицию заявить?
– Значит, духи здесь обитают, – ответила бабушка, – растревожили их чем-то. Заявлять пока никуда не надо. Пусть твои девчонки сегодня переночуют у нас, а я в полночь приду, почитаю Евангелие и помолюсь. Поглядим, что получится.
Ровно в полночь бабушка зажгла свечу, открыла Евангелие и стала читать вслух. Затем стала читать молитвы и псалмы. Часа два читала, затем перекрестилась, перекрестила Евангелием все углы комнаты. Вдруг пламя свечи колыхнулось и послышался тихий звук, похожий на стон, и все стихло. Бабушка с тетей Лизой просидели молча еще с полчаса, после чего бабушка сказала:
– Ну вот, кого-то я освободила. Налей, Лиза, молочка, покушаем с хлебом и ляжем. Я сегодня у тебя заночую.
Вот в таком доме получили мы квартиру. Дом был большой. Во дворе стоял огромный сарай с внутренней перегородкой и двумя дверьми – одна для соседей, другая для нас. Сарай был ветхий, весь в дырах. Позже плотники горсовета поставят новый сарай – высокий и крепкий. Снег зимой уже не будет задувать в щели. За сараем были наши огороды.
На второй этаж дома вела крутая лестница с массивными перилами; дальше – крыльцо с покатым навесом, покрытым сверху, как и крыша дома, листовым железом. На крыше был вход на чердак, куда мы боялись совать нос. Дверь с крыльца вела в сени. Посредине было застекленное окно, а в конце находился объемистый чулан. Летом туда ставили лежак, на котором спал я. Из сеней на кухню вела массивная, обитая войлоком дубовая дверь с толстым металлическим крючком. На кухне стояла русская печь, за которой день и ночь трещал назойливый сверчок. Это была настоящая мука. У бабушки даже начиналась мигрень. Я несколько раз пытался поймать его, да толку-то… Только подкрадешься, а он уже в другом месте буянит, поганец, так и терпели. Здесь же стоял длинный обеденный стол и шкаф с хозяйственной утварью. Из кухни дверь вела в квартиру, состоящую из двух комнат. Проход во вторую комнату закрывала штора.
Слева, сразу за входной дверью в квартиру, стоял огромный старинный сундук. Зимой я спал на этом сундуке, если хватало тепла. На кровати с металлическими шарами спали сестры. Мама и бабушка спали в другой комнате. Напротив двери стоял письменный стол, на котором мы делали уроки. О его дальний край опиралось висевшее на стене огромное старинное зеркало, закрепленное на толстом крючке под потолком. Сестры все время вертелись перед этим зеркалом.
На другой стене под потолком было вентиляционное отверстие. Оно закрывалось медной круглой заслонкой с привязанным к ней шнуром. Чтобы открыть ее, нужно было просто потянуть за шнур. Заслонка была с пружиной и захлопывалась сама, стоило отпустить шнур. Зимой в этом отверстии жили воробьи.
В углу комнаты красовалась ножная швейная машинка «Зингер». Полы в комнатах были покрыты половиками, которые бабушка смастерила из всевозможных цветных кусков ткани. Окна были заставлены цветочными горшками, а на полу в бочонке рос огромный фикус.
Добротный забор соединял угол нашего дома с соседним. Посредине забора были дубовые ворота с узорной калиткой, покрытые сверху деревянным двускатным навесом. В калитке был прорезан большой круглый «глазок» и висело тяжелое железное кольцо. С другой стороны тянулся забор соседского дома, в котором жили Шачковы.
Напротив нашего дома через улицу радовала глаз огромная поляна с густой мелкой травой, словно ковер, а за поляной находился пологий овраг, переходящий в ровную низину – отличное место для небольшого футбольного поля, где несколько лет спустя действительно стали разворачиваться страстные футбольные баталии. В овраге был колодец – им пользовались многие на нашей Котельниковской улице.
Улица начиналась кирпичным зданием – Дом культуры. На первом его этаже располагалась городская библиотека с читальным залом. На втором этаже находился клуб. Зрительный зал с высокой сценой вмещал 200 человек. Два раза в неделю в этом зале проходили танцы. Стулья убирались и расставлялись вдоль стен и на сцене. Были также большое фойе, кабинет директора, небольшой зал с бильярдом и комната для уборщицы. Во время танцев полы скрипели и прогибались. Однажды они начались вдруг проваливаться. К счастью, никто не пострадал. В короткий срок пол был заменен и покрашен в яркий желтый цвет.
Родители, не особенно задумываясь, нарекли меня Рудольфом. Хорошо что не Адольфом – ведь совсем рядом! Имя Адольф Гитлер было у всех на слуху и нагоняло на людей страх. В доме меня звали Рудиком, а на улице – Рудькой или просто Канак. Мне нравилось…
В Сергаче был крепкий духовой оркестр. Мой отец часто выступал с сольными партиями как баянист под аккомпанемент этого оркестра. Это было новаторство. Публика приветствовала смелые начинания.
Бабушка
Как известно, любая творческая работа требует много времени. Отец с мамой целые дни проводили в Доме культуры на репетициях. Нашим воспитанием занималась в основном бабушка. Бабушка – Крахмалёва Анастасия Андреевна родилась в 1886 году в слободе Николаевка Астраханской губернии. Семья была большая – отец, мать и дети: дочери Груша, Маня, Шура и Анастасия, наша бабушка. В 1906 году бабушка закончила двухгодичное сельское училище Министерства народного просвещения, а в 1914 году, переехав в Москву к одной из своих сестер, поступила в семилетнюю духовную семинарию, но не закончила ее. Она должна была выйти замуж за капитана парохода, но свадьба не состоялась – бабушке не нравилось рябое лицо капитана. Она вышла замуж за Чеботарёва Василия – красивого мужчину со средним достатком. В 1917 году родилась дочка Вера, наша будущая мама. В этом же году Василия призвали на фронт – шла Первая мировая война. В начале 1918 года Василий погиб, и бабушка осталась с малышкой Верочкой на руках.
В 1936 году бабушку вызвала к себе в Муром ее сестра Александра, монастырская монахиня, а в 1937 году сюда же приехали и мои будущие родители.
Когда бабушка переезжала в город Муром, ее по дороге обокрали. Украли все ее сбережения, а деньги были немалые. Собственно, с этого момента и началась нищета. Очевидно, бабушка не представляла себе, сколько в России было воров, грабителей и убийц и что нюх на деньги у этой публики особый.
Бабушке не раз предлагали место учителя в начальной школе, но она предпочла учить своих внучат. Благодаря ее усилиям мы рано научились читать и писать. Бабушка была истинно верующим человеком. Три ее родных сестры были монахинями. Бабушка учила нас молитвам, много читала из Евангелия, а также псалмы. Каждое утро начиналось с молитвы, молились перед едой и на ночь.
Бабушка была строгим воспитателем и не давала нам никаких поблажек. Я был вертлявым шустряком, изобретал всевозможные пакости по отношению к сестрам. Мы частенько лупили друг друга. Если честно, мне доставалось от сестер больше. Бабушке приходилось усмирять нас, особенно меня, семихвосткой – плеткой из семи узких и длинных ремешков. Когда такая плетка проходилась по спине, то про пакости на некоторое время приходилось забывать. Потом, естественно, все повторялось… Мы, глупые дети, доводили нашу милую и любимую бабушку. Но у нее была сильная воля, так что пока она с нами справлялась.
Я своего отца почти не помню. Когда началась война с Германией, ему присвоили звание лейтенанта и направили на работу в городской военкомат заместителем военкома, где шла спешная работа с призывниками. Домой он возвращался поздно, а уходил на работу ни свет ни заря. Поддавшись всеобщему патриотическому порыву, отец тоже рвался на фронт. Но работы в военкомате было невпроворот, и на фронт его не отпускали. Прошел год. Однажды он возбужденный влетел домой и громко объявил, что наконец-то его берут добровольцем на фронт.
– Ну, Верочка, еду громить врага!
– Добился-таки своего, – поникшим голосом сказала мама, – мне в клубе рассказали про последние сводки с фронтов. Удручающе… Иван, одумайся пока не поздно. Тебя ведь силой никто не гонит. Подумай обо мне, о своих детях. Они же останутся сиротами. Как мы будем жить? У меня нет профессии, мы сгинем с голоду. Ты же туда не на баяне играть едешь? Там же смерть, смерть, смерть! – мама горько заплакала.
Отец прижал ее к себе.
– Не плачь, родная, я вернусь, я обязательно вернусь. Пуля не возьмет меня, я же заговоренный… А баян? – а баян я возьму с собой, мне с ним спокойней…
Мне было четыре года, когда отец приехал весной на короткую побывку. Я отчетливо помню единственный эпизод, связанный с этим неожиданным приездом: я вытащил у него из кобуры пистолет и как безумный выскочил на улицу, размахивая этим пистолетом и горланя во всю глотку.
– Рудька! Отец! – крикнул кто-то.
Я увидел, как мой отец в одних трусах во весь дух несется ко мне. Я испугался и бросился бежать, но он быстро меня догнал, выхватил из рук пистолет и, помню, как больно врезал ладонью по затылку. Затем потащил домой, чуть не оторвав мне руку. Я ревел взахлеб, но отец не обращал на это никакого внимания. Как ни странно, даже в этот момент лица его я не запомнил. На другой день он отбыл в свою часть. Как потом нам рассказывала мама, отец без санкции, на свой страх и риск, заскочил домой на один день. Попрощаться. Их эшелон стоял на станции Шумерля недалеко от станции Сергач, где проходило формирование их мотострелкового батальона. Батальон направлялся под Курск. Отец как чувствовал, что видится с нами в последний раз. В 1943 году пришла похоронка. В ней сообщалось, что гвардии капитан Канаков Иван Петрович пал смертью храбрых в битве под Орлом. Помню, как долго голосила мама: «Сиротки, мои, сиротки», повторяя фразу много раз. Как бабушка гладила маму по голове, шевеля губами около ее уха. Наверно, просила Господа, чтобы это оказалось ошибкой. Мы же тупо таращили глаза друг на друга и молча взирали на страдания нашей мамы.
* * *
С каждым днем жить становилось все труднее. В маленьком провинциальном городке без профессии найти работу было очень трудно. Семья жила в основном на пособие, которое положили за погибшего отца, поэтому мама продолжала работать в Доме культуры. Руководитель драмкружка Бендина Маргарита Дмитриевна, ставшая директором, приплачивала ей из скудного клубного бюджета. Маргарита Дмитриевна ранее была актрисой в Муромском драмтеатре, а ее муж – директором спичечной фабрики. На этикетках спичечных коробков, выпускаемых на этой фабрике, была изображена пятиконечная звезда с широкими разноцветными гранями. Так вот бдительные товарищи сумели разглядеть на этой звезде завуалированную свастику. Весь технический персонал фабрики получил различные сроки, а директор – пятнадцать лет магаданских лагерей, где в 1946 году при стычке с блатными был убит. Не знаю как, но моему отцу удалось убедить тогда органы в непричастности к делу мужа Маргариты Дмитриевны и спасти ее от высылки. Перед войной страна была на подъеме и в области культуры. В городах наблюдалось массовое посещение кино, театров, концертных залов. По радио и на концертных площадках звучали прекрасные патриотические и лирические песни. Под эти песни советский народ выполнял и перевыполнял производственные планы. Хоровые коллективы стихийно возникали в городах и весях. В этих хорах народ отводил душу, забывая о бытовых неурядицах и тяжелом физическом труде. Иван Петрович – мой отец – сумел тогда перетащить Маргариту Дмитриевну с ее двумя детьми в Сергач. Председатель горсовета, будучи человеком дальновидным, дал ей квартиру, сознавая, что ее артистический талант продвинет вперед культурную жизнь города. И не ошибся!
Моя мама в своих песнях была великолепна: она не только исполняла их голосом, но богатой мимикой и жестами раскрывала смысловое содержание того, о чем пела. И недаром впоследствии у них с Маргаритой Дмитриевной получился удивительный тандем. Их спектакли и концерты проходили всегда с большим успехом.
В историческом музее города Сергача и сейчас на стенде есть фотографии моей мамы и Маргариты Дмитриевны – как гордость нашего города.
* * *
Война затягивалась… Затягивались и пояса у населения.
«Все для фронта, все для победы!» – этот лозунг способствовал тому, что народ в тылу нищал, а голод разрастался до размеров бесконечного кошмара. Если бы не бабушка, мы бы точно не выжили. Ко мне приклеилось прозвище «Рахит» (пухлый живот и кривые ноги). Меня все время пучило… Сестры, когда мы ссорились, обзывали меня вонючкой. Это была настоящая мука. Газы в животе вели со мной изнурительную игру, где я все время проигрывал. Газы мучили меня на протяжении нескольких лет. Беда постепенно исчезла, когда я начал гонять в футбол и заниматься физкультурой. Я одолел эту напасть и признаки рахита ушли навсегда. Был случай, когда я засиделся допоздна у своего дружка и меня оставили ночевать. Наевшись пышных оладий со сметаной, мы залезли на печь и легли спать. Я не мог заснуть до полуночи, хотя спать очень хотелось. Меня сильно пучило, и я боялся заснуть, чтобы во сне не навонять на всю избу. Утром дружок говорит с издевкой:
– Ну, Канак, ты и бздел! – Он засмеялся гадким смехом.
Мне было ужасно стыдно и я, не сказав ни слова, убежал домой. До сих пор при воспоминании об этом у меня начинают гореть уши.
Сестры и я рыскали по городу в поисках пищи. Ели всё, не боясь отравиться. Бабушка на базаре просила милостыню, кому-то что-то помогала продать, собирала под прилавками отбросы. Там же добрые люди отдали ей двух непроданных козлят: кормить надо было уже пятерых, тем более, что козлятам требовалось еще и молоко. Бабушка… Какая же сила таилась в ее, казалось бы, слабом теле! Она продолжала читать нам молитвы, псалмы, подолгу молилась сама и нас заставляла повторять молитвы.
Той картошки, что мы сажали, хватало на ползимы. Так же обстояло дело и с дровами.
За огородами начиналась территория МТС. По ночам я, как настоящий вор-партизан, подкрадывался к котельной. Там были уложены поленницы дров и навалена куча угля. Каждую ночь я воровал шесть березовых поленьев и ведро угля. Ни разу не попался!
У нас была, как я уже говорил, русская печь. Она долго держала тепло. На ней мы спали. Козлята спали вместе с нами, делясь своим теплом. От них исходил какой-то особый приятный молочный запах. Сейчас даже не верится! – через полтора года козлята выросли. Коза дала нам первое молоко. Козла же пришлось пустить на мясо. Это была огромная победа. Чудодейственное козье молоко быстро стало давать целебные результаты. Мама тоже стала частенько приносить с работы что-нибудь съестное. Некоторые благодарные зрители иногда давали ей после спектакля какие-то продукты.
Мама догадывалась, что это тайная агитация Маргариты Дмитриевны.
Город был невелик и, как водится, все всё про всех знали. Знали, кто как живет.
Театральная бригада нередко выезжала в окрестные села и колхозы с концертами и спектаклями. В доме после возвращения мамы появлялись молоко, сметана, выпечка, а иногда – мясо.
А война не кончалась, хоть немца и гнали на всех направлениях. Лозунг «Все для фронта, все для победы!» был актуален.
Нас окружали добрые, понимающие соседи. Один из них, Василий Иванович Шачков – директор «Швейника», имел трех сыновей: Генку, пацана старше меня на два года, и двух старшеклассников. У них в хозяйстве была дойная корова, куры, каждый год выращивали свинью на мясо. Когда машина привозила им навоз для огорода, Евдокия Ивановна, жена Василия Ивановича, давала нам свою тачку-вагонетку, чтобы мы тоже удобрили этим навозом свой небольшой картофельный участок и грядки под огурцы и лук. У других соседей, Курочкиных, отец работал на станции бригадиром железнодорожного депо. В их семье было пятеро детей, и все – парни. Мы дружили. Меня частенько звали на обед, где обязательно были мясные наваристые щи и гречневая каша со сметаной. Ум отъешь! А выше по улице, в большом деревянном доме с огромной хозяйственной пристройкой во дворе, жила еврейская семья Фейгиных. Детей здесь было аж восемь. Мишка Фейгин учился со мною в одном классе. Он сразу получил кличку «Умка», ибо на самом деле был похож на маленького медвежонка – веселый безобидный пацаненок. Мишка очень походил на своего отца, Михаила Абрамовича, который работал в городском отделе социального обеспечения. Михаил Абрамович был такой же маленький, толстенький. Он носил зеленый китель и синие галифе, что придавало его внешности еще более забавный вид. Лицо же его оставалось все время строгим, но было тщательно выбрито и лоснилось, отдавая темной синевой. Всей детской ватагой управляла жена Михаила Абрамовича Сара и управляла, надо прямо сказать, успешно. Жили они не то чтобы хорошо, но еды в доме всегда было в достатке. Мишка частенько затаскивал меня к себе домой, где меня усаживали за общий стол. Его мама наливала и накладывала мне даже больше, чем своим детям.
– Киндеры! – восклицала Сара, поддергивая свой уже снова наметившийся живот, – не морочьте мне голову! Смотрите, как надо кушать! – она вытирала мне рот своим фартуком и приговаривала:
– Хороший мальчик. Кушай, кушай, я тебе еще добавочки добавлю.
Позже Фейгины неожиданно уехали из Сергача, но почему и куда – неизвестно.
Картошку сажали не целиком, а только вырезанные «глазки». После созревания на картофельном корне все равно висело не менее пяти крупных картофелин.
Бабушка, как заводная, делала свое благородное дело – добывала пищу. Однажды ей кто-то сказал, что на соседней улице подохла коза. В тот же день, пока козу не закопали, бабушка нарезала с нее мяса, прокрутила на мясорубке, добавила специй, специально слегка пересолила и нажарила котлет. Мясо слегка попахивало, но мы ели эти котлеты, и ничего с нами не случилось.
Рано утром, а то и с ночи мы занимали очередь за хлебом. Хлеб, да и другие продукты давали по карточкам. Когда получали свой свежий хлебный паек, сразу поднималось настроение. Однажды Светка потеряла карточки. Это была катастрофа. Я ее чуть было не пришиб, если бы бабушка вовремя не отоварила меня волшебной семихвосткой.
Но произошло просто чудо, я до сих пор не верю в то, что произошло, но это произошло! Недалеко от базара я нашел целую ленту карточек. Нет, не Светкиных. Кто-то потерял. Причем карточек было гораздо больше и на больший ассортимент. Бабушка усадила нас за стол и стала читать молитвы, а мы повторяли за ней вслух.
– Господь помог! Будем усердней молиться, и Господь не оставит нас, – втолковывала нам бабушка.
Мы решили завести кур. Бабушка купила десяток цыплят – такие желтенькие, пушистые комочки. Мы кормили их просом и хлебными крошками. Цыплята росли быстро. Но однажды в сарае оказалось только четыре цыпленка – остальных задушил хорек. Он разбойничал и в других курятниках. Василий Иванович со старшим сыном Толяном две ночи выслеживали этого хорька, и все же Толян подстрелил его. Четверо наших цыплят вскоре превратились в чудесных кур, и мы теперь каждый день съедали по одному яйцу.
А вот однажды случилась настоящая беда. Бабушка дала мне деньги и послала на базар купить крахмала. Крахмал я купил. Бабушка сварила молочный кисель. Не успели выпить по кружке этого киселя, как у меня и моих сестер началась жуткая рвота. Бабушка еще не успела выпить свой кисель.
Боба Курочкин, мой товарищ, сгонял в больницу, благо она была недалеко – сразу за МТС, где благодаря моим стараниям поленница березовых дров незаметно уменьшалась. «Скорая» приехала вовремя. Диагноз – острое отравление. Крахмал, который я купил на базаре у какого-то дядьки, находился у него в мешке, в котором до этого хранился табак. Нас, конечно, спасли, проведя соответствующие процедуры, но молочный кисель я больше не ел никогда в жизни – один его вид вызывал у меня рвотную реакцию. Мужика, продавца крахмала, милиция задержала, но чем кончилось дело, я не знаю.
В больнице я побывал еще раз, но уже на другой год. Мы, пацаны, решили испытать себя: забраться на дерево и по нижней толстой ветке спуститься на землю. Я уже тогда стал выделяться среди своих сверстников, ну… инициативой, что ли? Короче говоря, я первый полез на дерево, оседлал эту ветку и начал скользить по ней вниз. Ветка стала здорово пружинить. Она подбросила меня вверх, затем спружинила резко вниз, и я сорвался. Естественно, внизу должен был оказаться пенек. Чуда не произошло – пенек действительно был на своем законном месте. Небольшой такой вишневый пенечек, на который я и упал затылком. Странно, но сознания я не потерял. Быстро
вскочил и потрогал отдающий острой болью затылок. Кровь залила спину. В больнице мне наложили швы, забинтовали голову и отпустили домой, даже укол не сделали.
– Больше на такие пеньки не падай, – весело сказал хирург.
Шрам на затылке до сих пор прощупывается.
Отчим
Наконец война закончилась. Германия капитулировала. В этом же 1945 году я перешел во второй класс. Жизнь лучше не стала. Не многие из нашего города вернулись с войны. Да и из тех, кто вернулся, половина были калеками.
Мама решила завербоваться в Магадан, туда на рыбзавод требовалась рабочая сила.
– Обещают, что за год заработаем хорошие деньги. Привезем красной икры, рыбы, – с энтузиазмом говорила мама.
Бабушка благословила ее. Рабочую силу повезли в теплушках в «Тьмютаракань». Это случилось в 1946 году. Я учился уже в третьем классе. Как прошли первые два года моего обучения я, признаться, не помню. Зато хорошо помню тот день, когда мама вернулась домой с грудным ребенком на руках и с одним чемоданом. Другой чемодан сперли.
– Причем здесь чемодан? Что ты, Вера, натворила, – выговаривала бабушка, – теперь я точно не выдержу. Удавиться мне, что ли?
Мама, как могла, успокаивала бабушку. Она показывала брачное свидетельство и убеждала, что через месяц-другой муж приедет, устроится на работу и жизнь изменится к лучшему.
Действительно вскоре приехал муж Сашка, сорокалетний мужик со спортивной фигурой и волевым лицом. Прожил он месяца два и, не найдя подходящей работы, уехал в Донбасс в город Енакиево.
– Устроюсь на работу и вызову тебя с Рудькой, – сказал он на прощание.
Мы получили от него два письма. В первом он сообщал, что ему здесь нравится и он ищет денежную работу. Во втором письме написал, что работу нашел – забойщиком в шахте. Оклад приличный. Как только устроится с жильем, даст телеграмму, и мы сможем приехать к нему. Бабушка хоть и начала успокаиваться, все равно говорила, что не верит этому человеку, что не похож он на любящего мужа, что у него лицо уголовника. Мама не соглашалась с ней.
– Вот увидишь, все будет хорошо. Он нас любит и в беде не оставит.
Молодая, наивная, дорогая наша мама! Получив телеграмму, мы поехали в Енакиево. Когда прибыли по адресу, соседи сказали, что Сашка сломал руку и находится в больнице. Мы нашли эту больницу. Сашка встретил нас очень приветливо. Он расцеловал маму и меня тоже. Его левая рука была в гипсе.
– Что такое не везет и как с ним бороться? – сказал он смеясь. Он не выглядел подавленным. – Вот ключи от коммуналки и деньги на первое время. Поезжайте, устраивайтесь.
Меня приняли в школу, где я быстро сошелся с местными пацанами моего возраста. Это была настоящая шпана. Среди них были виртуозы-карманники, наводчики, форточники, в общем, специалисты по всем воровским делам. Они подчинялись воровским авторитетам и отчитывались перед ними.
Один раз вместе с двумя молодыми урками я участвовал в ночном ограблении ларька с мороженым. На радостях объелся этого мороженого и заболел. Лежал дома. Меня навестила классный руководитель Юлия Андреевна Терехова, учительница по русскому языку. Это была пожилая женщина. Я заметил, что с первого нашего знакомства она стала уделять мне особое внимание. Но почему? У меня нет на это ответа. Когда мы собрались уезжать, Юлия Андреевна убедила маму, чтобы я остался и закончил четвертый класс в этой школе. Она сказала, что будет опекать меня и привезет домой в Сергач. Мама была в такой растерянности, что согласилась. Соседи по коммуналке открыли ей глаза: Сашка, оказывается, успел жениться и здесь, но скрыл это. Сначала он как-то помогал, давал деньги, но, выписавшись из больницы, пропал. Бедная мама! В ней что-то надломилось. Она плакала ночами и почти не спала. Я тоже плакал вместе с ней, накрывшись с головой одеялом. Слез моих она не видела. Бедняжка, как она смогла перенести это позорное испытание, этот циничный обман? Я думаю, ее возвращение в Сергач было мучительным. Особенно стыдно было перед бабушкой, которая приняла на себя все муки и тяжести нашего воспитания.
Итак, я остался один. Мама уехала. Сашка так ни разу и не появился в своей комнате. Председатель профкома шахты «Красный профинтерн» был в курсе этих дел. Он осудил Сашку и в течение года помогал мне материально. Соседи, добрые соседи, также приняли участие в моей судьбе, помогая мне во всем. Дядя Володя, сосед, накачанный парень среднего роста, лет тридцати пяти, пользующийся авторитетом среди забойщиков шахты «Красный профинтерн», поговорил с «братвой», чтобы меня оставили в покое и не приобщали к своим делам.
Это было выполнено. Даже не верится, что такое могло быть, но это так и было!
Однажды дядя Володя зашел ко мне в комнату и сказал, что случайно встретил Сашку и отделал его за всю мазуху. Затем, расстегнув рубаху, показал две колотые раны на груди и на шее.
– Твой Сашка, оказывается, еще и с ножом ходит. Я ему устрою счастливую жизнь с молодой женой.
– Какой же он мой, дядя Володя? Я сам хотел его ножиком пырнуть.
– Ну ты еще сопля для этого. Вот посмотри лучше мою новую живопись, – дядя Володя сунул мне в руку тетрадь-блокнот из толстой бумаги. У него было хобби: он рисовал порнографические рисунки – всевозможные позы в паре. Рисовал исключительно карандашом. Мне кажется, что выполнены они были талантливо.
– Ну как, Рудик, нравится? Нет, ты посмотри какие гениальные позы. Это все моя Люська придумывает.
Я смотрел как бы вскользь, незаметно отводя глаза. Мне было ужасно неловко.
– Да не стесняйся ты, это же искусство, – дядя Володя привлек меня к себе и погладил по голове. – Рудька! – вдруг воскликнул он, – да у тебя башка полна вшей… Значит, так: завтра суббота, я веду тебя в баню и стрижемся наголо. После бани наденешь мои чистые кальсоны и рубаху. А это все – он подергал мою рубаху, – сожжем к едрене фене.
Я тут же вспомнил недавний случай, когда на одном из уроков у меня так сильно, до зуда, зачесалась поясница. Я незаметно сунул руку под рубашку и сразу нащупал ее. Это была огромная белая вошь. Мне стало дурно… Когда я раздавил ее ногтем, несколько брызг попали мне на лицо. Меня стошнило…
Перед баней, когда меня начала стричь парикмахерша, она неожиданно отскочила от меня. Потом достригала своей машинкой вытянутой рукой, боясь подойти ближе. Затем замела в лоток волосы и выбросила на улице в урну. Набросав туда бумаги, сожгла их, а пол в парикмахерской обработала хлоркой.
Так вот дядя Володя – простой парень, но сколько добра было в его «растатуированной» душе. Да и Людмила относилась ко мне по-матерински. Я обедал с ними, делал уроки в их теплой комнате. Людмила часто рассказывала мне про свою жизнь. Как она познакомилась со своим будущим мужем на зоне, влюбилась, и, когда освободилась, ждала своего Володьку еще четыре года. Она часто навещала его в лагере, с большим трудом добиваясь незаконных свиданий. Она с особым чувством говорила об их ребеночке, которого при родах врачи не смогли спасти, и что, если бы он не умер, как бы она его здорово любила и была бы безмерно счастлива.
Удивительные тогда были люди! Удивительный человек Юлия Андреевна! Она прониклась нашим несчастьем и отнеслась ко мне как к родному. Никакие деньги не стоят этого! Когда она привезла меня в Сергач и увидела, как мы живем, она еще глубже прониклась ко мне. Позже она прислала мне несколько напутственных писем и свою фотографию, которая хранится в фотоальбоме.
Глава 2
Любимые игры
Итак, летом 1946 года я снова оказался в своем родном Сергаче. Как будто и не уезжал никуда. За год здесь ничего не изменилось. Отношения с уличными пацанами не испортились, мы шатались по городу и резвились на нашей поляне. Толян Шачков и еще трое девятиклассников каждый день здесь играли в футбол двое на двое. Одному из этих парней подарили на день рождения настоящий кирзовый мяч с запасной камерой и насосом. Мяч был красивым на загляденье. Играли без вратарей с маленькими воротами. Штанги обозначал вынутый лопатой дерн.
Однажды напарник Толяна не пришел, и он попросил меня играть с ним в паре.
– Так я не умею, – сказал я.
– Так я тебя научу. А тут и уметь-то нечего, – ответил Толян. – Ты мне пасуешь, я – тебе. Доводим до их ворот и забиваем гол. Понял?
– Понял, – ответил я.
– А у них мяч отнимай, но только ногами. Если коснешься рукой – нам будет штраф 1000 рублей. Понял?
– Понял, – кивнул я. – Ни за что рукой не дотронусь.
– Молодец, правильно мыслишь. Не давай им возможности забить нам гол. Мешай, крутись под ногами. Понял?
– Понял, – я еще более утвердительно кивнул головой.
И вот каждый день теперь мы с Женькой Исаевым играли со взрослыми в футбол. Я – за команду Толяна, Исаёнок – за другую команду.
Ну что ж, выходит, что я в одиннадцать лет влюбился в футбол. Я понял принцип дриблинга и обводки, научился останавливать летевший мяч и правильно бить по нему подъемом, а также внешней и внутренней стороной стопы.
Все больше и больше пацанов подключалось к этой игре. Я учил их тому, до чего дошел сам. Странно, но до этого на нашей улице вообще не знали про футбол. В основном мы играли или в лапту, или в попа-гоняло и в шапки – кто последний прибежит на исходный рубеж после попа-гонялы, садится на траву по-турецки, а на голову ему надевают зимние шапки одна на другую. Потом перепрыгивают «ноги врозь» через это уникальное сооружение. Итак, добавляя каждый раз по шапке, кто-то, перепрыгивая, задевает и сбивает ее. Высота становится одолима уже не для всех. Тот, кто сбил шапку, становится на четвереньки на самом краю оврага лицом к этому оврагу. А того, через которого прыгали – шапошника, четверо берут за руки за ноги и, раскачав, на счет «три» бьют задницей в задницу. Тот, по кому бьют, летит в овраг, кувыркаясь или скользя на пузе. Веселью нет предела. А если он сбил сразу не одну, а две или три шапки, экзекуция повторяется, соответственно, два или три раза.
Еще играли в прятки – это была всеми любимая игра. Был такой случай. Случай – всем случаям случай! В прятки играли у Дома культуры. Через дорогу находилось здание райкома партии. Раньше, года три-четыре назад, райкомовский туалет находился прямо в здании, сразу за входной с улицы дверью и своей выгребной ямой выходил в райкомовский сад. Теперь же большой, красивый, сделанный из добротной сосны туалет, находился на задах сада. Про старый же туалет давно забыли. Он был заколочен гвоздями, а дерьмо, которое когда-то давным-давно вышло из выгребной ямы наружу, убрать забыли. С течением времени куча настолько затвердела и покрылась толстой коркой, что не провалишься. Эта корка заросла густой крапивой и огромными лопухами. Когда все разбежались прятаться, Вовка Мошонкин решил спрятаться в райкомовском саду. Он ловко забрался на забор и спрыгнул вниз на эту заросшую, напрочь затвердевшую кучу. Но весил-то Вовка прилично. Он своим весом пробил корку и увяз по пояс. Выбрался из кучи сравнительно легко, правда, оставил там свои сандалеты.
Что было дальше… И смех, и грех! Слежавшееся за годы говно, очевидно, мутировало – оно источало неземной дух. Такая вонища на нашей планете просто не существует. Когда Мошонкин выбрался, то сначала на короткое время лишился чувств от ударившей по его обонянию вони. Затем на слабых ногах добежал до противоположного забора, кое-как перевалился через него и рванул дальше, к пруду, оставляя за собой шлейф аромата, «убивающего все живое».
Мошонкин с разбега прыгнул в воду. Там он разделся и снова было потерял сознание – вонь душила его. Минут тридцать он смывал с себя мерзость, но, чувствуя, что вода не помогает, оставил в пруду свои штаны и, натянув вонючие трусы, рванул к своему дому. Люди, находившиеся в это время на улице, шарахались от него в разные стороны как от прокаженного.
В пруду водилось много рыбы – в основном карась. На другой день рыбаки с удивлением узрели, что вся рыба плавает на поверхности брюхом вверх, а от воды идет дикий смрад.
Мошонкины натопили баню и отмывали Вовку несколько дней. Запах уникального говна Мошонкин ощущал на себе не меньше года. Наверное, – сила внушения. Но что баню пришлось после этого разобрать и пустить на дрова – тоже факт. Администрация города распорядилась спустить воду из пруда. Заодно его почистили и углубили. Потом напустили новой воды и скинули туда три центнера живого карася и карпа. Рыбаки были довольны.
– Хорошо, что говно в пруд попало, а то бы он совсем обмелел, – обменивались мнением рыбаки.
Но это еще не всё… Райкомовские работники перестали ходить в свой сад; они бегали по нужде через дорогу в уборную ДК. Да и на улице, на том участке, что находился рядом с этой уборной, творилось что-то непонятное. Это место народ старался миновать бегом, закрывая лицо руками. И самое странное – моторы машин стали вдруг глохнуть в этом месте.
Райком организовал штаб по ликвидации последствий «аварии». В него вошли административные работники райкома, начальник милиции, главный санитарный врач и несколько активных комсомольцев города. На заседание штаба пригласили золотаря Зиновия. Это он на своей тележке с бочкой обслуживал этот участок – чистил по весне уборные. Когда Зиновий вошел в кабинет, все сразу закрыли свои рожи руками.
– Давайте перейдем в сад. Там есть беседка, – сказал заместитель Первого – начальник штаба.
Все быстро перебрались в беседку, где дышать было еще труднее – вонь здесь была не такой, как от Зиновия. Это была совсем другая вонь – никакие эпитеты к ней не подходили.
– Я вообще-то никакой вони не чую, привык как бы, – пробасил Зиновий, – но ту-у-т…
– Давайте быстрее решать, – предложил начальник штаба. – Вопрос первый: почему ты, Зиновий, не вывез говно из этой ямы? И вопрос второй: что делать?
Зиновий ответил быстро и ясно:
– Заявки не поступало.
– Предлагаю снять с должности санитарного врача за разгильдяйство! Вот так, Андрей Палыч, – начальник укоризненно посмотрел на Андрея Павловича.
– А я тут при чем, Всеволод Васильевич? В мои обязанности не входит следить за каждой уборной в городе. Я отвечаю за гигиену города вообще, не только за уборные, сами понимаете… Здесь надо строго спросить с вашего завхоза. Кстати, почему его нет на штабе?
Действительно, все только сейчас заметили, что завхоз отсутствует на этом важном заседании.
– Я его уволю к чертовой бабушке, – зло процедил начальник штаба. – Зиновий, друг сердешный, выручай, скажи, то делать?
Зиновий ответил быстро и ясно:
– Чтобы не случилось эпидемии и паники в городе, говно трогать не надо. Я предлагаю дыры от ног замуровать бетоном, а всю кучу залить битумом… Оградить и выставить знак, чтобы всем было хорошо видно и понятно.
На том и порешили без всяких прений и заслушиваний с мест.
В 80-е годы деревянное здание райкома партии снесли. На его месте возвели другое – из стекла и бетона. Но кучу не тронули. Ее оставили как исторический памятник для потомков.
– Пусть знают наших, – сказал тогда Первый, предварительно хрюкнув носом.
Когда соцстрой рухнул и на смену ему пришел псевдокапитализм, в этом здании разместилась городская управа, муниципалитет, так сказать. Управа пошла еще дальше: кучу выложили мраморной коричневой плиткой, обнесли металлической лентой из нержавейки и установили бронзовую пластину размером 20 на 25 см, где местный умелец вырезал незатейливую, но выразительную по своей значимости надпись, что на этом месте с 1918 года стояла уборная райкома партии и что содержимое внутри является местным достоянием и находится под охраной муниципалитета.
– А это что такое? – спросил приезжий у одного из местных, который, сняв кепку, стоял возле кучи с пришибленным видом.
– Что? Где? – местный позу не сменил.
– А вот… Что это? – приезжий ткнул пальцем в направлении никелированной трубки, торчавшей из кучи.
– Это клапан, – весомо ответил местный. – Любой может нажать на кнопку и понюхать, – он задрал голову, раздув дрожащие ноздри. В глазу сверкнула слезинка.
– Значит, можно? – приезжий потянулся, приблизив лицо к трубке, и нажал кнопку.
На короткое время он потерял сознание…
– Да-а-а, никто сперва не выдерживает, – тихим строгим голосом произнес местный. Он ногой пошевелил приезжего. Тот очухался и с трудом поднялся.
– Ну как? – весомо спросил местный.
– Ха-ра-шо… – ответил приезжий и пошатываясь пошел в ДК напротив.
Говорят, что два раза в году на куче под пластинкой появляются свежие цветы, но никто не видел, кто их так бережно укладывает у самого клапана.
Как мне помнится, после этого «говенного» случая вся наша Котельниковская улица переключилась на игру в футбол, где за короткое время появились свои «звезды». Мячи нам шил Василий Иванович Шачков, отец Генки Шачкова, нашего центрального защитника.
Годом позже мы оборудовали в низине футбольное поле. В МТС сварили ворота и мяч в летнюю пору гоняли с утра до вечера, забывая про еду. Зато безжалостно эксплуатировали колодец, пополняя запас потерянной организмом воды. А еще годом позже я стал организатором настоящей футбольной команды под названием «Стрела». Меня выбрали капитаном. Мы организованно выбирались за черту города, чтобы сразиться с какой-нибудь командой. Иногда топали километров за пятнадцать-двадцать, чтобы сыграть с пригласившей нас в гости командой с последующим ответным визитом. Как правило, мы всех надирали с крупным счетом.
* * *
Слова «поле», как спортивное сооружение, в лексиконе горожан не было. Поля, конечно, были. Много полей – сплошные поля, засеянные свеклой, картошкой, зерновыми и другими сельхозкультурами.
«Футбольное поле» в разговорах не употреблялось. Фигурировало другое слово: магическое, несущее в себе мощь и ажиотаж: «стадион». Ста-ди-он! – звучит как туш в исполнении духового оркестра. В футбол в Сергаче играли на стадионе: судья ставил мячик на центр стадиона, и по свистку игра в футбол начиналась…
Вообще-то в нашем городке были две взрослых футбольных команды: «Трактор» и «Рафинад» – команда сахарного завода – мощного предприятия со своей инфраструктурой и огромными площадями сахарной свеклы.
Команда «Трактор» тренировалась нерегулярно, от случая к случаю. Подвыпив, футболисты прогоняли нас с футбольной поляны, что в низине, и, надев бутсы, пинали тяжелый кожаный мяч. Делились на две команды и наяривали… Смотреть на их тренировку было делом увлекательным. Мы, пацаны, умирали со смеху. Здесь футболёры еще как-то щадили друг друга, но когда выходили на игру с «Рафинадом» – пощады не жди!
Та же история происходила и с «Рафинадом».
Стадион окончательно еще не достроили, поэтому горожане были удивлены, когда вдруг увидели афишу, извещающую о футбольном матче между «Трактором» и «Рафинадом» в ближайшее воскресенье.
Я этой игры не видел. Наша команда в этот день играла на «вы¬езде». Нам рассказал об этом футбольном поединке Боба Курочкин, который остался дома, наблюдал за игрой и с присущей ему фантазией красочно поведал об этой удивительной футбольной баталии.
В России игра в футбол считается игрой народной, не то чтобы-ы… ну, там где-нибудь… Особенно народной она была в пятидесятые годы, когда в провинции не было ни футбольных полей, ни мячей. Весь наш город болел футболом. Футбол и танцы – вот две страсти нашего города. Танцы в ДК, футбол – на стадионе. Футболом болели как чумой.
Завтра футбол, завтра футбол! – галдели горожане.
Народу привалило с полгорода. Еще бы! Ведь сошлись вечные соперники: «Трактор» и «Рафинад». Ох, между ними всегда интересная игра в футбол получается. То «Рафинад» обдерет, то «Трактор», то «Трактор» обдерет, то «Рафинад». Ничьих ни разу не было. Хорошо хоть стадион выровняли, а то ведь сплошные бугры и репейник. Три грейдера ночью работали. Как дали – и все выровняли. Землю по бокам сгребли, получилось что-то вроде трибун. Народ на этих кучах-трибунах и уселся. Кто за «Рафинад» – с одной стороны, кто за «Трактор» – с другой. Стадион весь коричневый – все же глина. Бугры и репейник грейдеры срезали. Ну ямки, конечно, остались, где-то новые появились, но не такие уж ямищи – обычные ямки. Линии белым жирным дустом наметили. В общем не стадион, а картинка! За воротами, что слева… нет, что справа, ну, короче, с какой кучи смотреть. Метров тридцать за воротами, что слева, ну справа, двухэтажный дом стоит – это училище механизации. Вот футболеры там и переодеваются. А на крыше училища устроился духовой оркестр. Своей игрой духовой оркестр создавал праздничную атмосферу и хороший настрой болельщиков.
Уже время два часа, а они все в училище. Народ нервничает… Ну а как же? Уже наливать начали, а их все нет и нет. Ведь все рассчитывают, чтобы на всю игру в футбол хватило, а они все не выбегают. Ну и что, что училище? Они же не учиться туда забрели, а так… переодеться, выпить для бодрости, да и выбежать на стадион в своей форме.
Народ уже начал орать: «Судью на мыло!» Ну наконец-то появились… Бегут… «Рафинад» – из одних дверей училища, «Трактор» – из других дверей училища, а судья прямо из окошка училища выпрыгнул и тоже бежит впереди всех с мячиком под мышкой. Серьезный такой. Болельщики оживились, зашумели, захлопали…
Выбежали на середину стадиона, встали. «Рафинад» на левой половине стадиона, «Трактор» – на правой. Нет… Ну, смотря с какой кучи смотреть.
На трактористах синие майки и белые трусы с полоской. Команда, прямо надо сказать, неоднородная: есть маленькие и есть большие. Возраст тоже не одинаковый: от 16 лет до 42.
На «сладких» майки белые с красной полосой на груди, трусы зеленые и без полосы. Команда, прямо надо сказать, неоднородная: один маленький, остальные большие. Возраст примерно одинаковый: от 28 лет до 38.
У тех и других ноги хорошо задраены: щитки из бамбука и спереди, и сзади, и гетры из толстого войлока – хоть кувалдой бей, не пробьешь.
Но зато ни одного негра, все свои, местные. Ну хохол, конечно, в «Тракторе» присутствует, но тоже местный: Микола – имя, Забейкола – фамилия. Все его дразнят: «Микола, забей гола», но чуда еще ни разу не случилось, хотя в местной больничке трое «сладких» до сих пор валяются… Эх, красиво Микола их сделал. «Сладкие» тоже не раз пытались подковать Миколу, да толку-то, он же как ХТЗ-7 – это трактор такой. Кстати, на нем он и работает. Судья Кац с огромной лохматой башкой командует: «Пхивэтствие!» Капитан «Трактора» Артамон Безродный сделал шаг в сторону, поднял руку вверх и запищал, махнув рукой (у него сел голос от очень холодного пива):
– Команде «Рафинад» наш… – а все: – «Привет!» – Конечно, несколько вразнобой получилось, но громко – чувствовался настрой команды на игру в футбол.
Капитан «Рафинада» Геннадий по кличке «Истребитель» сделал шаг в сторону, поднял руку вверх и запищал, махнув рукой (как выяснилось, он хватанул холодного пива, вот голос и сел):
– Команде «Трактор» физкульт… – а все, кто «привет», кто «ура», в общем, неслаженно поприветствовали – не чувствовался настрой команды на игру в футбол.
Народ на кучах тоже орал вместе со своей командой и тоже вразнобой: кто «привет», кто «ура», кто «здрасте».
Судья подозвал к себе капитанов и спрятал руки за спину, перекладывая свисток из кулака в кулак. Потом выкинул кулаки вперед и направил их к Истребителю, склонив лохматую головку набок и ехидно улыбаясь. Истребитель, конечно, не угадал, и Артамон Безродный выбрал ворота. Начинать, значит, игру в футбол должен был «Рафинад».
Команды заняли свои места на стадионе, вратари встали в свои ворота на стадионе. Судья посмотрел на будильник, крепко зажатый в руке, и дунул в свой свисток, но свиста не получилось. Кац сразу стал ковырять в свистке пальцем и колотить по коленке. Свисток засвистел, и игра в футбол началась.
Первым же ударом мячик попал в судью и отскочил к «Трактору». И «Трактор» попер… «Тракторная» куча сразу загалдела, зашумела, зазвенела посуда. «Рафинадная» куча, наоборот, притихла, но посуда тоже зазвенела наравне с «тракторной».
На воротах у «Трактора» Альберт Кошкин стоял. Ну не вратарь, а зверь. Ему, чтобы забить, надо ползащиты уложить. У него за спиной в воротах всегда табуретка стоит, красная такая… невысокая, а под ней бутылка портвейна, без закуски. Когда мячик на половине «Рафинада», Альберт Кошкин сидит на своей табуретке и втихаря нет-нет да и глотнет из бутылки.
Ну, значит, «Трактор» попер, навалился, как говорится. «Сладкие» падают, поднимаются, снова падают, под ноги бросаются, да толку-то… По выражению Ивана Калиткина – вратаря «Рафинада», игра идет в одну калитку. Но мячик никак в калиткинскую калитку не заскакивает: то в своих, то в чужих попадает, а в основном или в аут, или в корнер, а чаще в судью. Хоть первый тайм и шел в одну калитку, гола «Трактор» не забил.
Альберт Кошкин так и просидел весь тайм на своей табуретке. Один раз, правда, когда за воротами полуторка проезжала он, как кошка, ловко подпрыгнул и зацепился за задний борт. Метров двадцать прокатился, а потом красиво так спрыгнул, варежки друг о дружку отряхнул, поправил кепку и, зайдя в ворота, снова сел на табуретку.
Будильник в руке судьи зазвенел так неожиданно, что тот чуть его не выронил. Кац несколько раз протяжно свистнул, и команды, снова построившись друг против друга, понурив головы затопали к училищу передохнуть, лаясь друг на друга и размахивая кулаками. Окромя вратарей все в глине. Грязнее всех, конечно, был судья – он всех больше падал: во-первых, у него тапочки без шипов, во-вторых, то под руку кому-нибудь попадет, то под ногу, да и мячиком косили неоднократно. Мячик-то тоже стал тяжелый – все же глина!
На кучах лай стоит, ничего не разберешь. Вдруг с «тракторной» кучи Валька – заядлая болельщица – как завопит:
– Щас второй рейд начнется…
– Тайм, – ее поправляют. – Тайм!
Она опять:
– Щас второй рейд, ну тайм, начнется, «Борисята» вам покажут как надо в футбол играть.
За «Трактор» два брата Борисовых бегают. Оба маленькие, шустрые – Борисятами их люди кличут. Ох, чудят Борисята. Иногда, правда, кто-то из них нет-нет да и забьет гола. Но в основном они, конечно, на публику, на свою публику работают. Все между ног норовят проскользнуть, правда, почему-то все время без мячика. На публику работают… Публика в восторге:
– Борисята, Борисята! – орет публика. А Борисята так это все кренделями, кренделями, да между ног, между ног так и проныривают нырками, кувырками там разными, но… без мячика.
– Ладно, ладно! – орут с противоположной кучи. – Вот Безногий выйдет (это у него такая футбольная кличка), он вам покажет, как надо играть в футбол.
Бьет, конечно, Безногий как из пушки и даже шибче. Ползабора на спор перешибает. А по мячику попадает редко, но уж если попал – жди беды.
Атмосфера царит великолепная: духовой оркестр с крыши рассекает, кучи ведут шумную, оживленную, но мирную перепалку. Солнышко светит и… звон посуды.
О-о-о! Выбегают, выбегают! – разом загалдели кучи.
И, действительно, футболеры строем выбежали на стадион, чтобы продолжить игру в футбол. Все серьезные, все настроены на победу любой ценой.
Оркестр ревел туш, публика орала, хлопала и свистела, ну и… звенела посуда.
Звона становилось все меньше и меньше. Кредит доверия кончался, как потом выразился в своей критической статье по поводу футбольного матча корреспондент местной газеты «За урожай» Феликс Пшеничный.
Команды поменялись калитками. Теперь в калитке, где училище, стоял, то бишь, сидел на табуретке Альберт Кошкин, а в калитке напротив, где Альберт Кошкин на полуторке катался, встал Иван Калиткин. Судья Кац свистнул в свой свисток, но свиста не получилось. Он стал ковырять свисток пальцем и стучать по коленке. Свисток свистнул и второй рейд, ну тайм, начался.
Мячик сразу угодил в грязного судью и отскочил к «Рафинаду». «Рафинад» попер…
Невооруженным глазом было видно, что «сладкие» пригубили в раздевалке по паре стаканчиков – уж слишком резво они начали. Но и координация у них тоже, видимо, резко нарушилась – слишком часто они начали падать, не как в первом рейде, то бишь тайме.
Альберт Кошкин сидит на своей табуретке красного цвета и ржет, хлопая себя по задраенным ляжкам.
– Ну что же это они все падают и падают! – со смехом кричит он осипшим голосом.
Безногий уже раз пять пытался врезать по мячику, но пока не попал. Альберт Кошкин со смеху помирает, чуть было с табуретки не упал. И вдруг… Безногий попадает… Попадает по мячику! Ну уж если Безногий попадает по мячику – жди беды! Пригнулись, конечно, и свои, и чужие. Альберт Кошкин весь спружинился, руки в стороны раскинул, глаза вытаращил, моргнуть боится. Еще бы – моргнешь и проморгаешь. С Безногим шутки плохи. Мячик-то, конечно, метров на десять выше просвистел – свист слышали все.
Чувствуется, что «сладкие» начали сдавать позиции – портвейн – он и на ухоженном стадионе портвейн. Короче говоря, «Трактор» снова попер. А Подножкин хорош! Он хоть не Зачаткин, но хорош, ничего не скажешь, такой пас пяткой Кривоглазову выдал, того аж перекоробило: пятка-то у Подножкина ого-го, всем пяткам пятка. Но Кривоглазов выдержал и попер… Хромает, но прет. «Сладкие» как дрова падают: одни налево падают, другие направо падают. Допер Кривоглазов до штрафной полосы, да мячик-то и потерял. Борисята его с панталыку сбили. Ныряют промеж ног и ныряют… без мячика. Вот Борисенок-то по ошибке и пронырнул между ног у Кривоглазова, а тот что… потерял мячик и стоит, руками разводит. Руками разводит и орет: «Тарас, дай пас!» А Тараса-то судья еще в первом гейме, то бишь, тайме попросил покинуть стадион. Дело-то как получилось: когда куча-мала образовалась, он одному из «сахарных» по башке как вмажет, да еще и прямой ногой, что по правилам категорически запрещено делать. Хорошо еще, что плохо попал, башка с ноги немного срезалась, а то бы он этой башкой мог бы и гол зафинтилить. Тарас-то очки потерял, а без очков он не игрок… Судья ему приказывает покинуть стадион, а Тарас орет:
– За что? Я же без очков, я же ни фигушеньки не вижу! – орет и растопыренными руками ловит судью, а поймать не может – тот же видит и увиливает, увиливает. Тарас орет:
– Я же без очков, у него башка-то как мячик… Я же ни фигушеньки не вижу… Ну, Кац-поц, поймаю…
Но «трактористы» все же уговорили Тараса освободить стадион. Тот еще долго сокрушался, повторяя, что как только поймает Каца…
Все орут:
– Судью на мыло!
– Вот судья! – пищит Валя. – Видит же, что Тарас без очков. Он же ни фигушеньки не видит. На мыло! На мыло! На мы-ы-ло-о! – она так напряглась, что у нее жилы на лбу и на шее вздулись.
Ну ясное дело, что пас Кривоглазову никто не дал.
А Борисята всё на публику, на публику работают – ныряют промеж ног и у своих, и у чужих. На публику работают. Публика ликует, одобряет, хлопает, а Борисята ныряют, подныривают, но без мячика.
И вдруг… перехват мячика. «Рафинад» попер снова. Пустильник – он у «сладких» вместе с Истребителем в нападении бегает, – подхватил мячик, допер почти до Кошкинской калитки и ковырнул… Все затихли… Думают, что гол будет. А Борисенок мячик рукой тормознул, тут же ручонки за спину спрятал и запищал:
– Не было руки! Не было руки! – если бы он не запищал, Кац, может быть, и не заметил бы, а так… пендаль. Трактористы все набросились на судью.
– Не было руки! – орут. – Не было! – орут, вот-вот свисток с будильником отнимут. Кац вдруг сделал очень строгое лицо и как гаркнет на весь стадион: «С судьей не спохют!» Напугал…
«Трактористы» сразу сникли и побрели за белую линию. Дустом почти не пахло. Альберт Кошкин подскочил к Борисенку и ка-а-а-ак, ну, короче, лягнул Борисенка в пузо. Тот сел и захныкал:
– Я же не нарочно, я же случайно, чтобы гола не было.
– Гола не было, гола не было, – передразнил его Альберт Кошкин. – Да я этот мячик поймал бы, сидя на табуретке… Хватит хныкать, продолжай мырять дальше.
Судья отсчитал девять шагов, потом добавил еще один и поставил мячик. Безногий подошел к мячику, присел и давай сгребать руками глину в кучку. Затем выровнял ее, прихлопнул ладошкой и поставил мячик, наведя шнуровку на Альберта Кошкина. Встал – руки в боки и лыбится, ждет свистка.
Альберт Кошкин раскорячился, сделал зверскую харю и шипит:
– Ну давай, Безногий… давай, не мучайся, все равно промажешь, нервы не выдержат… Альберту Кошкину пендаль еще никто не забивал.
Выдав прямую речь, Альберт Кошкин оглянулся. Табуретка стояла на месте. Все замерли. Тишина на стадионе такая, будто вообще никого нет. Даже посуда перестала звенеть.
Кац поковырял свисток пальцем, постучал по коленке и протяжно свистнул. Безногий разогнался и ударил по мячику.
Альберт Кошкин мячик поймал, но вместе с мячиком влетел в калитку. Стадион ухнул и затих: эффект неразорвавшейся бомбы длился всего несколько мгновений. Когда «бомба все же взорвалась», оркестр рванул туш, звуки которого слились с ревом болельщиков. «Сахарная» куча вскочила, запрыгала, замычала. Поведение пьяных болельщиков не вызывало опасений у активистов-дружинников, ибо никто из этой кучи не решился выскочить на стадион, на эту мерзкую глину цвета гнилого грецкого ореха. Игра долго не начиналась. Судья ждал, пока все успокоятся. Когда стадион утих, он поставил мячик на центр и свистнул. Игра в футбол продолжилась. До конца игры оставалось совсем ничего. Судья все чаще и чаще поглядывал на свой будильник, который крепкой хваткой держал в руке, иногда подзаводя его. И тут произошло ну просто невероятное. Во всяком случае, как писал потом Феликс Пшеничный, в мировой практике игры в футбол такого еще не было. Истребитель нанес хороший удар по мячику. Мячик полетел в направлении калитки Альберта Кошкина. После пропущенного с таким казусом гола Альберт Кошкин был злой как собака. И вот когда мячик подлетел к калитке Альберта Кошкина, тот, вложив всю свою нехилую мощь и не задумываясь, что может выдернуть, если промажет, свою ногу, так влупил по летящему навстречу мячику, зацепив при этом табуретку, что тот неистово взмыл вверх вместе с табуреткой. Все замерли, открыв нетрезвые рты, провожая взглядом летящий рядом с табуреткой мячик. Табуретка постепенно начала отставать и падать на стадион, разгоняя футболеров в разные стороны.
Очевидно, Альберт Кошкин врезал по мячику, сам того не сознавая, хитрым ударом под кодовым названием «Сухой лист» – мячик летел, летел высоко по прямой, потом вдруг начал неожиданно резко опускаться и менять направление в сторону калиткинской калитки. Калиткин как завороженный смотрел на полет мячика. И когда до него дошло, что мячик-то опускается в его калитку, он решил сыграть на свою публику. Он прыгнул за мячиком, вытянувшись в струнку, но в последний момент, для потехи своих болельщиков, поджал ножки. Перчатки уже почти коснулись мячика, но сухой лист – он везде сухой – гербарий хренов. Мячик резко нырнул вниз и проскользнул в калитку под согнутыми для потехи публики ногами.
На стадионе стало еще тише, чем тогда, когда безногий бил пендаль. И снова произошло то же самое, только на этот раз эффект сразу разорвавшейся бомбы сработал незамедлительно: оркестр рванул туш, звуки которого слились с ревом болельщиков. Толпа орала и орала, а судья Кац все дул и дул в свой свисток, извещая об окончании игры в футбол, но его никто не слышал…
Первый раз за всю историю игры в футбол, – писал корреспондент местной газеты «За урожай» Феликс Пшеничный, – команды «Трактор» и «Рафинад» сыграли вничью – 1:1, и это – неоспоримый факт.
Глава 3
Ковбойцы
Была неповторимая осенняя пора со всеми своими достоинствами и примечательностями. Примечательно, например, было то, что в соседских садах поспела слива и уже наливались яблоки. Воздух был насыщен плотным ароматом всевозможных фруктовых запахов и волновал грудь, маня на подвиги. У нас, можно сказать, стихийно образовалось боевое партизанское трио: Витька, Юрка и я. Мы начали лазить по чужим садам. Составляли план и по этому плану действовали. Но иногда это происходило стихийно. Вот и сейчас на очередной стихийный подвиг разбудил меня тихий свист под окном. Было шесть утра. Свист повторился. Я уже сообразил спросонья, что это не птица и, в подтверждение моей догадки, послышался негромкий тягучий голос: «Канак, айда кушать!» Под словом «кушать» подразумевалось сделать рейд по чужим садам, пока хозяева еще не проснулись, и набить животы черной, с сизым отливом, дышащей под пальцами сливой, и надрать за пазухи анисовых яблок.
Свист периодически повторялся, также периодически подкрепляемый нудным голосом:
– Канак, айда кушать!
Я, понял, что уже не отбиться, проворно спрыгнул с топчана, на котором не успел досмотреть непонятный фантастический сон, натянул штаны и, надев широкую брезентовую куртку с резинкой на поясе, наподобие Витькиной фланелевой ковбойки*, как бычок опустил голову в ведро с холодной водой и сделал несколько больших глотков. Сна как не бывало.
Витька Зарин, так звали соседского дружка, продолжал канючить – тихий свист и голос:
– Канак, айда кушать! – интонация его голоса стала меняться и, наверное, после слова «кушать» можно было уже ставить вопросительный знак.
– Говорят, к Папановым сын приехал? – здороваясь с Витькой за руку, молвил я серьезным голосом.
– Ну и что, он же не сад приехал караулить, – ответил Витька, – пошли покушаем.
– Ладно, только схожу в уборную, – тут я вопросительно уставился на Витьку, – ты что, опять в этой ковбойке? Ведь сразу заметят! Может, сбегаешь переоденешься?
– Ладно, Канак, мать уже встала, не вырвусь.
– Ну смотри… А ты Юрке свистел?
– Нет еще. Я сразу к тебе, – воодушевился Витька.
– Ну иди свистни его, а я пока схожу отмечусь.
– Да потерпи ты, в саду сходим, я ведь тоже еще не отмечался, – выдал информацию Витька.
– Ты прав, отличник, дуем к Юрке.
– Он вчера на гвоздь напоролся, может не пойти, – сказал Витька.
Юрка как будто ждал нас. Не успел Витька свистнуть, как тот появился в окне, лыбясь и кивая головой. На нем была коричневая вельветовая ковбойка с большими нагрудными карманами.
– Как нога? – спросил Витька.
– Цела, – ответил Юрка. – Даже не хромает.
Засунув руки в карманы и весело перебрасываясь короткими фразами, мы полуспортивной ходьбой отправились кушать.
Каждый дом на соседской улице имел свой сад. Сады были обширные и густые, со множеством разносортных яблонь, груш, вишни, сливы и прочего плодово-ягодного разнообразия. Один сад без потерь переходил в другой и т.д. Короче говоря, как бы один садовый участок был поделен на десять равных – по количеству домов на улице. Границы садов были определены или ветхими заборами, или просто отдельными столбами с натянутой проволокой. В принципе их можно было пройти насквозь от первого сада до последнего.
Мы знали, какой сад славится той или иной продукцией, и, в зависимоcти от поставленной задачи, лезли в нужный нам сад.
Считалось, что лучший анис у Папанова. Яблони в его саду были заботливо ухожены и усыпаны крупными, пахучими яблоками. А лучшая слива была у Анисимовых, чей сад как раз прилегал к папановскому.
Отодвинув давно отодранную в заборе доску, мы проникли в первый сад.
Сады, как правило, караулились, и если вор попадался, то наказание было суровым, с дальнейшим подключением милиции и последующим денежным штрафом. Были даже случаи увечья охотников, покушавшихся на чужую частную собственность, – так что слазить в сад не каждому было под силу. Некоторые пацаны с улицы до такой степени боялись этого, что даже отказывались от предлагаемых им в качестве угощения яблок, добытых естественным путем.
Мы относились к другой категории романтиков детства и были воспитаны на примерах Павки Корчагина, Сергея Тюленина и героев Джека Лондона… И к людям относились по-своему. Объектом внимания были люди мускулистые, физически сильные. Мы даже специально ходили на станцию за семь километров от города, чтобы поглазеть на глухонемого богатыря, который там колол для детского сада дрова. Это был дядька с могучей грудью и огромными мышцами на руках.
Мы тоже пытались после этого пилить и колоть соседям дрова, надеясь, что и на наших руках появятся мускулы. И хотя мускулы не появлялись, зато, очевидно, креп и закалялся наш характер.
Во дворе у Боцмана, так звали взрослеющего подростка из многодетной соседской семьи Курочкиных, было много «спортивного инвентаря» в виде всевозможных колес, гладких и зубчатых различного диаметра; разных металлических стержней, осей и штырей, набранных в МТС из кучи ненужного металлолома, а также – две настоящие двухпудовки*.
Кличка Боцман закрепилась за ним после неудачной попытки сбежать из дома, чтобы поступить юнгой во флот. Его сняли с крыши поезда и вернули родителям. Во дворе у Боцмана всегда было многолюдно. Всякий с улицы мог прикоснуться к импровизированной штанге, разного веса «гантелям» и, наконец, к двухпудовкам, которыми Боцман напоказ жонглировал обеими руками. Соревновались, кто больше толкнет и выжмет.
Этот боцмановский «спортзал» помог многим ребятишкам окрепнуть физически и духовно. Сам Боцман притягивал к себе своими внешними физическими данными. Это был парень среднего роста с ярко выраженным рельефом мышц всего тела. Все смотрели, открыв рты, когда он начинал играть мышцами живота и груди. Мускулы двигались как живые.
После тренировок, на десерт, Боцман бегом в крутую гору туда и обратно таскал на своих плечах пацанов в награду тем, кто больше соберет ему окурков. Высыпав из них табак, он делал себе папироски и со смаком раскуривал их, запивая холодным ячменным кофе неопределенного цвета.
Несколько лет спустя Боцман, предварительно наточив косу, чуть напрочь не отсек голову, полоснув этой косой себе по горлу. Говорили, из-за несчастной любви.
Мы бесшумно просквозили три первых сада и, очутившись на территории Анисимовых, залегли в густом малиннике.
Я, приподнявшись, метнул сухую палку в стоящую неподалеку яблоню. Послышался характерный стук падающих яблок. Мы напрягли слух... Было тихо. Повторив фокус с палкой и не обнаружив повода для отступательного маневра, броском миновали небольшое открытое пространство и оказались на другой стороне этого сада. Мы были у цели.
Огромные кусты со спелой, завораживающей своими сказочными плодами сливой, плотно окружали нас. Быстро набив животы и небольшую оскомину, мы проникли в папановский сад.
Папанов был большой, хмурый и неразговорчивый мужик, припадающий на одну ногу. Это был работящий хозяин. В хозяйстве у него было две коровы, несколько свиней и разная птица, даже индюшки. На службе у Папанова было двое работников, которых он держал инкогнито. Много внимания Папанов уделял своему саду. Он заботился о нем и содержал в полном порядке. Как правило, сад охранялся, поэтому и лазили к нему нечасто, стараясь обойти.
Вот и мы, очутившись в папановском саду, решили посовещаться.
– Нечасто здесь бываем, – сказал Витька, – пошли, а?!
– Ну, раз идти, то за скороспелкой, – поддержал Юрка.
– Кураж есть? – я запустил пальцы в густые Юркины волосы.
– Есть!
– А у тебя?
Витька прямо горел, это было заметно по всему его виду.
– Какой кураж?! – закипел он. – Да мы… Да нас…
– Не ершись, – сказал я. – Идем... План такой: подходим вдоль забора ближе к дому, затем смело выходим на центральную тропу, чтобы нам видно было двор.
– А дальше? – Юрка занервничал.
– А дальше... Идем во весь рост, в затылок.
– Зачем? – спросил Юрка.
Витьке было все равно, лишь бы не повернуть назад.
– А затем, что нам все будет видно. Мы первыми заметим домашних, ведь нас не ожидают… Витька, ты идешь последним и контролируешь тыл. Этим мы выиграем время, ведь скороспелка у самого дома. Даже если сторож и есть, – продолжал я, – то он в шалаше, а шалаш намного дальше, и тропу от него не видно. Да и рано еще. А что во весь рост, – я поднялся, – издалека подумают, что кто-то из своих. Только не высовываться из-за спины, идем, как будто один.
План был принят.
– Юрк, пойдешь впереди, ты повыше, – я подтолкнул его в спину.
Когда вышли на центральную тропу, было страшно, сад фактически уже кончился и начинался огород, засаженный в этом месте картошкой. Впереди четко был виден дом с закрытой дверью и окнами террасы. За окнами было тихо…
Мы бегом бросились вперед. Слева у сарая стояла красавица-скороспелка, усыпанная белыми с красными прожилками яблоками.
Пробегая мимо колодца, я прыжком подскочил к нему. Остальные сделали то же самое.
– В чем дело? – шепнул Юрка.
– Смотри, – я показал пальцем на красную веревку, спускавшуюся в колодец по его углу.
Витька, не долго думая, потянул ее вверх. Показалась стеклянная банка, наполненная чем-то желтым. С крышки стекала колодезная вода, и банка индевела на глазах.
– Масло! – сказал Витька, открывая банку и сглатывая слюну. – Сливочное масло.
– А больше там ничего нет?
Юрка свесился в колодец, заглядывая в его бездонную темноту.
– Нет, не видать.
– Что будем делать? – Витька с недоумением посмотрел на нас.
– Берем и сматываемся! – шепотом крикнул я. – Брось веревку в колодец.
– А яблоки?!
– На рынке купишь! – шутливо отмахнулся Юрка, принимая добычу из Витькиных рук.
Так же в одну линию мы миновали открытое место и шагнули в начинающийся сад.
– Стой! – шепнул я.
Мы остановились.
– Давайте заглянем в шалаш?!
Никто не стал спрашивать, зачем да почему. Все согласились кивком головы.
– Может, и там будут трофеи, – озвучил я свою мысль.
Мы кустами двинулись в направлении шалаша. Под ногами нет-нет да потрескивали сухие ветки.
– Наверное, где-то здесь? – прошептал я, и мы, раздвигая руками, плечами и ногами густые ветви, вынырнули на поляну.
Перед нами рядом с шалашом стоял Папанов...
Немая сцена длилась всего мгновение. Папанов бросился в шалаш за ружьем, а мы назад в кусты к изгороди. Вдогонку прогремел выстрел, потом второй... затем все стихло. Папанов даже не стал блажить, сознавая, что это бессмысленно.
Залетев в первый от дороги сад, мы остановились и перевели дух.
– Папанов нас узнал! – утвердительно предположил Юрка.
– Да не успел, – не согласился с ним Витька.
Я пока молчал.
– Чё молчишь? Чё делать? – Юрка опять занервничал.
Я подобрал какой-то валявшийся рядом кол и стал ковырять землю.
– Что ты делаешь? – Юрка уже явно нервничал.
– Помогай копать. Масло пока зароем... Потом поделим, – я быстро работал палкой.
Юрка достал из кармана перочинный ножик, ловко срезал толстый прут и заострил его. Мы вдвоем быстро докопали яму и зарыли в нее банку с маслом. Даже зарытая в землю, она, казалось, продолжала источать неповторимый аромат наисвежайшего, только что сбитого сливочного масла.
– Ну что, по домам? – нехотя спросил Витька. Было видно, что «по домам» ему было неохота, и поэтому мы ждали от него какого-то другого предложения. Другое его предложение было неоригинальным – сходить в город покушать глюкозы и пошастать по чапкам, так назывались крытые палатки-забегаловки, где, наряду с обычной розничной торговлей продуктами, торговали водкой в розлив. В этих чапках всегда можно было увидеть много интересного.
– Так времени еще мало... А все же он нас узнал! – Юрка нервничал уже в открытую.
– Братва!! – я сделал такое лицо, словно хотел напугать маленькую девочку, – срочно бежим к анисимовскому турнику и чем быстрее, тем...
Юрка не дал мне договорить:
– Там же Папанов, ты что?! Он уже, наверное, похромал по нашим домам!
– Если еще не похромал, то все будет в ажуре! – снова на высокой ноте пискнул я. – Как будто мы с утра болтаемся на этом турнике.
Братва была не дура. Братва уловила мою мысль, и мы во весь дух поскакали к анисимовскому турнику, который находился на улице прямо напротив окон папановского дома, приделанный между двух здоровенных лип.
Едва добежав, Юрка сразу прыгнул и повис на турнике. Он стал раскачиваться на нем, неуклюже извиваясь. Мы изобразили громкий смех и галдеж, создавая впечатление, что занимаемся на этом турнике с самого утра, а не разбойничаем в чужих садах.
И тут из калитки своего дома вышел Папанов, одетый «на выход».
Мы сделали вид, что не замечаем его, продолжая по очереди виснуть и болтаться на турнике, выкрикивая замысловатые выражения. Папанов застыл в недоумении. Он почему-то обернулся назад, поглядел на свои окна, затем опять на нас и так несколько раз. Потом, что-то предположив, он медленно развернулся кругом, припадая на хромую ногу, и, нерешительно толкнув здоровой ногой калитку, снова зашел во двор. Мы поняли, что беда миновала.
– Ну что, теперь в город?! – гоготнул Витька. – Там, наверное, уже наливают.
– Ладно тебе, отличник, наливают... вот мать бы тебе налила, не повисни мы вовремя на турнике, – ответил я назидательным тоном.
Витька в прямом смысле был круглым отличником, а мать его работала учительницей в школе.
– Ну что, в город так в город! – я приник глазом к дырке в папановской калитке, как бы желая окончательно убедиться в благополучном исходе только что случившегося с нами происшествия. Папанов стоял у сарая, опустив голову. Он потирал лоб правой рукой, засунув левую в карман штанов. Потом, уверовав в наваждение, он в сердцах махнул рукой, сплюнул, дернув головой, и, матюгнувшись, захромал в дом.
Мы рванули в город… Городом назывался конец центральной улицы, которая заканчивалась широкой площадью с колхозным рынком, где проводились городские праздничные мероприятия, а по воскресным дням открывался большой районный базар, куда уже в субботу съезжались «купцы» из ближних и дальних деревень и других населенных пунктов. В городе были сосредоточены все важнейшие объекты: кинотеатр, почта, культторг, парикмахерская, хлебный магазин, всевозможные продуктовые лавки, чапки, ну и, конечно, городской ресторан.
Улица была выложена булыжником еще в далекое дореволюционное время, а по краям тянулись деревянные тротуары.
– Юрк, у тебя остались еще деньги? – я сделал движение пальцами, имитируя метание монеты. Я знал, что Юрка намедни выиграл двадцать копеек в орлянку.
– А то! – Юрка достал из нагрудного кармана ковбойки монету, метнул ее вверх и, снова поймав, положил обратно в карман.
Вдруг откуда ни возьмись появилась Витькина мать.
– Где тебя носит? – захлебывалась она. – Я его везде ищу, ищу… – она схватила Витьку за руку и потащила в сторону своего дома. Оказалось, что к ним приехала родня из Рязани.
– Не повезло Витьку, – сказал Юрка. – Зато нам больше достанется. Что купим? Глюкозы или ирисок?
– Давай глюкозы, ее больше! – ответил я.
Интересно, делали еще где-нибудь эту глюкозу или только у нас? А делали ее из отходов при производстве патоки. Вид у нее был отвратительный: клейкая желтовато-коричневая масса, напоминающая хозяйственное мыло или еще кое-что, с жутким сладко-горьким привкусом и специфическим запахом. Одним словом – деликатес. Стоила глюкоза девяносто копеек за килограмм. Ее охотно покупали все, и очень странно, что никто от этого не умирал.
Решив, на что потратить капитал, мы завернули за угловой, обшарпанный двухэтажный дом и… очутились в городе.
Первое, что предстало нашему взору, был Сашка, который сидел на деревянном тротуаре, прислонясь спиной к забору и вытянув поперек тротуара нижние конечности. Подойдя ближе, мы поняли, что он спит, уронив голову на грудь.
– Надо же, уже готов. Он что, ночевал, что ли, здесь? – я подошел поближе. – Запоет, наверное, только после обеда…
Сашка был калекой. У него не было по локоть правой руки и по колено левой ноги, вместо которой из закатанной штанины сейчас торчал наскоро оструганный протез из осиновой жердины, нечисто ошкуренный и с не до конца срезанными сучками. На нем была грязная майка неопределенного цвета, под которой угадывалось перезагорелое тело, отдающее синевой от татуировок, в которых прослеживалась незатейливая амурная жизнь с яркими к ней словесными пояснениями для непонятливых. При выдохе у него из ноздри появлялся пузырь, а при вдохе пузырь исчезал. Нижняя губа его непристойно отвисла, обнажив кончик языка. Справа валялась гармонь с драными мехами и без басовых кнопок, накрытая обрубком руки, а над головой была прибита фотография «девять на двенадцать», обрамленная в деревянную рамочку. С фотографии на окружающий мир смотрело лицо молодого парня в матросской форме. Из-под бескозырки торчал кудрявый чуб. Это, видимо, было увеличенное фото с какого-то документа. Лицо матроса было явно укоризненным, как бы предупреждающим, что со всяким может такое случиться. А под фотографией, на отдельно приколоченной фанерке, красовалась пояснительная надпись, сделанная наслюнявленным химическим карандашом: «Таким я в молодости был».
Сашка не просил милостыню. Он ее зарабатывал, спевая под аккомпанемент своей гармозы жалостливые песни. Особенно нам нравилась песня про прокурора, когда Сашка стройным блатным голосом выводил:
...«А там-м на гаре в белам доми-и
Живет мой атец пныкулор
Он судит варов биспащадына
Ни зная что сын иво ворррр...»
И еще про патриотку:
...«Вот какая была патриётыка
Симирых мужуков рыдила
Ни забудит народ маей муки
Пирид смерытью сказала вона...»
В этих песнях было множество куплетов, и как Сашка их все помнил, уму было непостижимо.
У него также была своя индивидуальная техника игры на гармошке: он продевал культю в ремень со стороны басов, крепко прижимая ее к бедру, как бы закрепив один конец гармошки к опоре, а другой рукой раздвигал меха, бегая пальцами по пищичкам, выводя мелодии. Это было просто загляденье.
Я подошел вплотную к Сашке. Затем, хихикая, встал одной ногой на протез и сделал «ласточку», перекатываясь на протезе туда-сюда. Юрка схватился за пузо от смеха, а потом, столкнув меня, проделал то же самое, только намного комичнее.
В поведении Сашки ничего не менялось, и поэтому, покатавшись на протезе еще немного и вдоволь насмеявшись, мы двинули дальше по городу.
Город жил своей разнообразной жизнью… Кругом сновали люди, ныряя в магазины и выныривая из них, переходя туда-сюда улицу, выстраиваясь в очереди за дефицитом и за хлебом, создавая ту неповторимую обстановку, свойственную всем городам и городишкам.
Зайдя в гастроном и узрев, что тут за глюкозой очередь, мы, не сговариваясь, вышли из магазина и направились к одному из чапков, который находился метров на пятьдесят дальше. Там тоже можно было купить глюкозу, но с небольшой наценкой.
Зайдя в чапок, сморщились: в нос нам ударил спертый запах соленого залома и бочковой красной икры.
За одним из трех имеющихся здесь столов сидели двое. Одного звали Никита Севрюгин, а другого – Колька Киреев. Никита был крепкий коренастый мужик тридцати восьми лет. Он один из немногих на нашей улице вернулся с войны живым, имея многочисленные ранения. Горсовет помог ему построить хороший деревянный дом на месте старого, развалившегося. Никита работал шофером и неплохо зарабатывал. Жена его, Дуська, работала буфетчицей в ресторане, а младшая дочка Тамарка вместе с нами закончила в этом году шесть классов средней школы. Жили они в достатке, и поэтому родители, особенно мать, запрещали Тамарке общаться с нами и прочей голытьбой, норовившими всегда где-нибудь что-нибудь стибрить.
Тамарка шла на поводу у родителей, показывая всем видом свою недоступность. Севрюгиных на нашей улице не любили.
Колька Киреев был высокий и тощий, намного моложе Никиты. В Армии он не служил по состоянию здоровья, но изображал из себя невесть что: носил сорокасантиметровые клеши и длинный черный двубортный пиджак, надетый на тельняшку. Головной убор Колька игнорировал, не желая, видимо, чтобы его приблатненная челка непонятного цвета была лишена свободы. Даже зимой его можно было видеть на улице в этом одеянии.
Однажды Кольку нашли зимой в овраге раздетого донага с пробитой головой.
Вот они-то и сидели друг напротив друга. На столе стояла ополовиненная бутылка с белой головкой, а на тарелке посреди стола лежали два надкусанных бутерброда с красной икрой и разрезанный пополам соленый огурец.
Никита упирался руками о стол, навалившись на него всей грудью, и исподлобья с подозрительной хитрецой взирал на Кольку. Уши у Никиты были закрыты плечами кителя; было впечатление, что голова его растет откуда-то из середины груди.
Киреев же сидел с прямой спиной, закинув нога на ногу и скрестив на груди руки. Клёш на закинутой ноге почти касался пола, а носок серой парусиновой тапочки, торчавший из-под клёша и взятый «на себя», радовал глаз своей контрастностью.
– А-а-а! Я первым голосом пою-ю-ю! – тенорком взвывал Никита.
– А-а-а! Я вторым голосом пою-ю-ю, – вторил ему басовитый голос Кольки, выводя второй голос в сольной партии, налегая на «о» в слове «пою».
– А-а-а! Я первым голосом пою-ю-ю! – начинал снова Никита, беря чуть выше.
– А-а-а! Я вторым голосом пою-ю-ю! – подстраивался Колька.
Никита, багровея, с каждым разом залезал все выше и выше. У Кольки связки, видимо, тоже были не стальные. Поперхнувшись, а затем прокашлявшись, они начинали импровизацию с исходного положения, приводя нас в восторг, а буфетчицу Клаву – в негодование. Она смотрела и выговаривала:
– Когда же они лопнут, окаянные? Ведь должны же они лопнуть?
Убедившись, что в ближайшие полчаса певчие не лопнут, мы, взяв на двадцать копеек глюкозы, покинули заведение; зашли на базар, сели на открытый прилавок и, раздавив пальцем глюкозу, за несколько минут проглотили ее.
В животах сразу началась «революция». Пришлось сидеть и ждать, пока она не стихнет. Как только «революция» стихла, мы опять оказались на улице.
Прямо посреди дороги стая жалких замызганных кобелей гонялась за одной изможденной сучкой, которая даже и не мечтала отбиться и вся тряслась мелкой дрожью. Своим обреченным видом она вызывала сострадание…
Севрюгин с Киреевым уже стояли на тротуаре в позе: «кто-то падает, кто-то удерживает». Киреев стоял, как столб, с прямой спиной, приподняв подбородок и засунув руки в карманы. Глаза его были закрыты. Севрюгин же, слегка согнувшись, уткнулся головой в Колькину грудь, тоже засунув руки в карманы галифе, заправленные в хромовые сапоги «в гармошку».
– А-а-а! – выл Севрюгин в Колькину грудь, – я первым голосом пою-ю-ю…
– А-а-а, я вторым голосом пою-ю-ю! – подвывал Колька в сторону карниза рядом стоящего здания.
Желающих бесплатно послушать концерт уже собралось немало.
– Дядя Коль, ты фальшивишь, – сначала тихо, а затем чуть громче повторил я.
Вдруг Киреев, вынув руки из карманов и отодвинув от себя Никиту, повернулся к зевакам.
– Ково… кто сказал, что я фальшивлю?
– Это он! – показали пальцем на меня сразу несколько правдолюбов. Киреев посмотрел на меня сверху вниз вымученным взглядом.
– А, Канак! – он сделал небольшую паузу, а затем, задрав клёшину почти до колена, строгим голосом приказал: «Лезь в штанину!»
Мы заржали, как молодые мустанги, и рванули на противоположную сторону улицы, где выпили на халяву по стакану чистой газировки и завернули в сторону ДК.
– Может, удастся сыграть в бильярд, – сказал Юрка. – Я вчера Генке Шачкову две партии продул.
– Так он и взрослых дуплетит, – ответил я.
– Эх, шарики бы побольше, как на станции… Там у меня лучше получается, – Юрка смешно изобразил удар кием по шару.
Топая в сторону ДК, мы подошли к месту, где справа, чуть в стороне от дороги и как бы в низине, был пруд… Городской пруд, воду в котором в свое время пришлось поменять.
– Глянь, пожарники чёй-то приехали? Наверное, заправляются.
На берегу стояла пожарная машина и сновали пожарные.
– Гришка! – послышался громкий голос с другой стороны пруда. – Там стоял один из пожарных. Он махал рукой и орал на весь город:
– Гришка!!! Гришка!!!
– Чаво-о-о?!! – так же зычно откликнулся пожарник, стоявший у машины.
– Бранзбойду дава-а-ай!!!
– Чаво-о-о-о?!!
– Бранзбойду дава-а-й, черт глухо-о-й!!!
– Нету бранзбойды-ыы!!!
– Чаво-о-о?!!
– Нету бранзбойды-ы-ы, черт глухо-о-ой!!!
– И где же бранзбойда?!!
– Да пизнули бранзбойду!!!
Мы скорчились от смеха.
– Может, подпалим чё-нибудь пока бранзбойды нету? – с трудом выговорил Юрка – смех мешал говорить.
– Ну-ну-ну ты, патриот хренов! – я тоже никак не мог успокоиться. – Ну, разве что ихнюю каланчу!.. – мы снова присели, схватившись за животы.
Наконец отсмеявшись, мы продолжили свой путь к ДК.
– Интересно, кто же ее стибрил?
– Кого?
– Да бранзбойду эту... Никак, Сашка для протеза?! – Мы снова затряслись, утирая кулаками заслезившиеся от смеха глаза.
– Ну что, наржались или нет? А то смотри, вон Коля Шелковый. Давай попросим, пусть позвонит, – Юрка хрипло хихикнул, громкого смеха у него не получилось – надсадился.
– Да он, наверно, сегодня уже звонил. Ну ладно, бежим попросим, – я толкнул Юрку плечом, – а то вон пьяный Бунтик колдыбасит... Он всегда дает Коле пинка.
Как и положено, на наш городок был один настоящий сумасшедший... Блаженный. Это был худенький мужичок небольшого росточка и неопределенного возраста с умными глазами и с большой густой шелковистой бородой. Все, кто заговаривал с Колей, обязательно пробовали бороду на ощупь. У него был пунктик – он был так называемый «телефонист».
– Коль, ты сегодня товарищу Сталину уже звонил? – спросил Юрка серьезным доверительным тоном.
Коля застыл, устремив на нас свой умный взгляд, слегка склонив голову на бок, затем прищурился, отчего взгляд его стал укоризненным: что, мол, за глупые вопросы вы тут мне задаете?
– Коль, ну что, трудно ответить, что ли? Звонил сегодня товарищу Сталину? Скажи, нам же очень интересно узнать, о чем вы с ним разговаривали, – не унимался Юрка.
– Утром звонил, – наконец изрек Коля. – Никто не отвечает.
– Тогда позвони щас, может, товарищ Сталин на месте?
Коля оставался все в том же прищуренном состоянии.
– Коля, ну, позвони, а... Позвони, Коль... Позвони же... ну!..
Мы с Юркой насели на Колю, убедительно прося позвонить товарищу Сталину.
– Ладно, позвоню... Давайте копеечку!
Мы тут же зашарили по карманам, словно там должна была быть копеечка, но ее там, естественно, не было.
– Может, отдать ему метку? – неуверенно произнес Юрка и достал из нагрудного кармана ковбойки копейку с надраенным до сказочного блеска орлом. – Рудьк, жалко... Мне с ней везет... Вон вчера двадцать копеек выиграл.
– Да отшлифуешь еще... У меня дома лежит копейка, считай, что она твоя.
– Давай, Коля, звони, – сказал Юрка, отдавая ему свою ритуальную монетку. – Смотри, золотая!
Коля взял монетку, и лицо его сразу преобразилось. Идиотская улыбка, такая неожиданная, сразу как-то расширила и разгладила его лицо. Примерно то же происходит с шариком, когда его надувают. Он засунул руку в ширинку своих штанов и не без труда вытащил наружу свою штуковину. Накрыл ее ладонью и, крепко сжав, как городошную биту, стал яростно накручивать по часовой стрелке.
– Алло, алло... Сталино кабинет?! Алло... Сталино кабинет?! Алло, алло... Сталино кабинет?! – выкрикивал Коля возбужденно, крутя штуковиной как телефонной ручкой. Голос его был яростным, требовательным. По подбородку стекала слюна.
– Давай, Коля, звони, должен же товарищ Сталин ответить, – подзадоривал его Юрка.
– Алло, алло... Сталино кабинет?! – надрывался Коля.
– Коль, дай я покручу, – сказал подошедший Бунтик, городской хулиган и пьяница, протягивая свою руку к Колиному «телефону». – Может, меня услышит друг детей и народов.
Коля прищурился, наклонив голову с умными глазами набок, и быстро заправил свою штуковину в штаны.
– Ты плохой... Крути свой телефон, – сказал Коля.
Бунтик дал Коле пинка и заколдыбасил к пивному ларьку.
– Что-то сегодня не смешно, – сказал я, и мы, оставив сердитого Колю, продолжили свой путь к ДК.
Поднявшись на второй этаж, где стоял бильярдный стол, мы присоединились к кучке болельщиков, наблюдавших за происходящей игрой.
Генка Шачков играл с каким-то военным без погон.
– Кто кого? – спросил Юрка одного из знакомых.
– Да только начали. На интерес играют! Видишь, вон в лузе два рубля? Продует Ишак.
– Поглядим, – Юрка подошел к Генке. Тот был весь вздрюченный и тут же зашипел:
– Отойди, не стой под рукой!
– Кто такой? – не обращая внимания на Генкину злость, спросил Юрка, кивая головой в сторону военного.
– А хрен его знает. Залетный. Его никто не видел, – в Генкином голосе чувствовалась тревога, да и сам он заметно мандражировал.
– Да не бжи, отдуплишь ты его, как пить дать! – Юрка дружески хлопнул Ишака по спине. – Переверни кий и бей толстым концом, а то этот весь облупился, – Юрка дотронулся пальцем до тонкого расщеперенного кончика кия.
– А что, верно... – ответил Генка, тыча толстым концом кия в потолок, накручивая на него почти совсем содранную там известку.
Военный же каждый раз подрезал заусенцы на кончике своего кия перочинным ножом и подмазывал его мелком, который находился у него под рукой. Он все чаще и чаще загонял стальные шары в разбитые лузы.
У Генки же эта партия явно не клеилась, и он продул ее с крупным счетом. Ишак распалялся, жалуясь на легкий и кривой кий, на покат стола и что под рукой лают всякие шмакодявки. Он продолжал проигрывать. На один забитый шар военный отвечал двумя или тремя. Генка попросил поменяться киями, сказав, что сразу начнет выигрывать. Военный с улыбкой поменялся и предложил ему мелок. Ишак густо «намылил» мелом кий и, как ни странно, действительно вскоре догнал военного по забитым шарам. Но это было все, на что его хватило. Военный выиграл и эту, и следующую третью партию.
Он забрал деньги из лузы и, обняв Генку за плечи, повел его на первый этаж в буфет и угостил пивом. Потом Ишак рассказывал, что якобы военный был настоящим бильярдистом и что в городе он оказался случайно, проездом.
Урок, преподанный военным, пошел Генке на пользу. Он перестал выпендриваться, уже не пер в игру без очереди и перестал утомлять других своими не очень-то толковыми нравоучениями. Но играть после этого он стал явно лучше. Видимо, военный за пивом открыл ему какой-то секрет.
А спустя пару недель один незнакомый человек передал Генке в ДК складной кий с футляром – подарок от военного. Ишак, да и окружающие были очень удивлены.
Дождавшись очереди и сыграв партию двое на двое, мы покинули ДК и без приключений дошли до своей улицы.
– Жрать охота, прямо ноги гнутся, – с тоской промямлил я, явно сознавая, что словами делу не поможешь.
– Пойдем ко мне, – предложил Юрка. – Матери щас нет, чё-нибудь найдем перехватить.
– Не, а вдруг заявится? Не хочу тебя подводить, – отказался я, хотя соблазн был велик.
Юркина мать недолюбливала меня, будучи уверена, что я своим разбойничьим видом и беспринципным поведением порчу ее сына.
Мы поравнялись с домом, в котором жил Вовка по кличке Мерин, худой и жадный как пес. Он как раз выходил из своей калитки.
– Мерин, дай маленько дуранды* погрызть, – безнадежным тоном промямлил я.
– Да я ж ее всю скормил, – Мерин заржал, обнажив свои крупные зубы. – Опоздали, ковбойцы, – он снова заржал, хлопая себя по ляжкам.
Обычно уходя, он говорил: «Ну, я поскакал». Когда в разговоре упоминались его ноги, все почему-то говорили копыта. Но он не обижался. А чего обижаться – у него и лицо-то было лошадиное, ну и, естественно, фамилия – Жеребцов.
Еще немного поржав, он произнес: «Ну, я поскакал!» И точно, он буквально поскакал по направлению к городу.
Мы, понурив головы, двинулись дальше к своим домам. Дойдя до моего дома, остановились, переминаясь с ноги на ногу… Затем, хлопнув Юрку по плечу, я сказал:
– Давай ночью слазим еще к Папанову… Шибко ненавижу я эту кулацкую морду.
Юркино лицо расплылось в широкой улыбке.
– Так уже стемнело… Давай через часок?
Юрка толкнул меня в грудь и помчался домой. Обернувшись на ходу, он крикнул:
– Я тебе свистну!
Надо побольше загрузить витаминами организм, а то скоро зима, подумал я.
Да, скоро должна была наступить зима, а с ней – голод и холод, чего так боялись маленькие граждане этого небольшого городка, затерявшегося в гуще центральной России.
* * *
Я зашел во двор и наткнулся на Клавку, нашу соседку с первого этажа. Ей, как и мне, было 12 лет. Ее сестра, Люська, была старше на два года. Их мама работала на почте, а отец на войне пропал без вести. Сестры принимали активное участие в наших всевозможных играх. Люська даже играла с нами в футбол и обязательно кого-нибудь «калечила» – чаще попадала по ногам, нежели по мячу. А ей хоть бы что!
Клавка была коренастая деваха с прыщавым лицом и с большими сиськами, которые как огромные груши торчали под платьем.
Когда я вошел во двор, уже светила луна. Клавкины глаза светились как лампочки, когда на них падал свет луны.
– Набегался? – спросила она с сочувствием.
– Да. Жрать охота, – ответил я. – А ты чего тут?
– Тебя жду, – ответила Клавка. – Мать пирогов напекла, на вот… С луком… Поешь – вкуснятина.
– Вот спасибо, – я в два приема проглотил пирожок.
– Рудик, давай поиграем в прятки, – она засмеялась.
– Ну и шутки у тебя, Клава.
– Ну, Рудик, я же тебя ждала… Давай разок поиграем.
– Ты что, Клавк, поздно уже, спать охота.
– Рудик, успеешь еще выспаться. Давай, я спрячусь за сараем, а ты меня поищешь. Я далеко не побегу. А потом я тебе еще пирожков принесу.
– Да… Ну, беги прячься, – я отвернулся.
– Я быстро, – она побежала за сарай.
Клавка выглянула из-за сарая, махнула мне рукой и исчезла. Я пошел за сарай, осмотрелся и сразу заметил шевеление картофельной ботвы. Скоро картошку копать, почему-то подумал я, и тихо стал подкрадываться. Думаю, сейчас напугаю. Подкрался, заглядываю. Клавка лежала в ботве с задранной на грудь юбкой и со спущенными ниже колен трусиками. Она лежала как неживая, отвернувшись в другую сторону. Между белых ног чернел лобок.
– Клава, что с тобой? – трепетным голосом спросил я. У меня участилось дыхание и вспотели ладони. Она, не поворачивая головы, протянула ко мне руку, сжимая и разжимая пальцы.
– Дай руку, – спокойным голосом сказала она. – Дай скорее!
Я протянул руку, и она, резко схватив ее, сунула себе между ног, уронив меня на бок. Руку обожгла горячая влага.
– Ну, давай! – она повернула ко мне голову. Глаза ее были широко раскрыты. В глазах – испуг.
Мое сердце готово было выскочить из груди. Сбилось дыхание и заклинило горло.
– Ну, давай! – повторила она. – Ты умеешь? – она терла моей ладонью у себя между ног.
Я хотел отдернуть руку, но не тут-то было – хватка была крепкой.
– Ты же умеешь… Давай!
– Да нет, я не умею. Я ни разу не пробовал, а ты?
– А ты, а ты, – зло повторила она и откинула прочь мою руку. Затем резко вскочила и, перепрыгивая через картошку, побежала к сараю, натягивая на ходу трусы и поправляя юбку.
Эти прыжки с натягиванием трусов вывели меня из оцепенения, и я захохотал… Пахло женской плотью.
Клавка несколько дней не показывалась мне на глаза. Потом, как ни в чем ни бывало, сказала, что Люська ушла за клубникой, а мать на работе, и позвала меня к себе.
– Клава, милая, ну не получится же. Я даже не знаю, куда там тыкать.
– Ну ладно, футболист хренов. Когда научишься, свистни, – она двинула меня кулаком в живот и пошла на улицу.
Где же научиться-то, подумал я, согнувшись от боли и держась за живот обеими руками.
Глава 4
На ярмарке
По традиции районная ярмарка проводилась в конце августа и посвящалась итогам уборки урожая.
Со всего района в город съезжались всевозможные торговые организации с продукцией своих предприятий. В основном это были мелкопромышленные товары и сельхозпродукты. Шла бойкая торговля на рыночной площади, специально выделенной для этой цели горсоветом. Цены были ниже обычных. Огромная масса народа, праздничная и веселая, создавала атмосферу достатка и благодушия, о которой мечтали создатели бесклассового общества.
По всему городу на видных местах были расклеены самодельные афиши, извещавшие о массовом гулянии, которое проводилось параллельно ярмарке километрах в пяти от города в лесу на большой поляне. Поляна эта по инерции тоже называлась ярмаркой. Поляна заканчивалась глубоким и длинным оврагом, по дну которого протекал напористый ручей с ключевой водой.
По всей поляне, да и непосредственно в лесу, расположилось множество всевозможных палаток, ларьков, открытых и закрытых лавчонок, где шла торговля горячительными и прохладительными напитками и всевозможными закусками. Гремела разная музыка, где-то сливавшаяся воедино и издалека походившая на дикий вой.
Пьяные компании «пьянствовали водку» и ревели разные наворачивающиеся на язык песни.
Мы любили ярмарку… Наша неунывающая троица шастала по лесу, выискивая смешные запоминающиеся моменты, эпизоды, которых здесь происходило великое множество. К вечеру наши силы были уже на пределе от всего увиденного и услышанного.
Мы, как Пинкертоны, подглядывали, подслушивали, а при каждом удобном случае, когда вдруг компания, занявшая поляну, куда-то на миг исчезала – просто прошвырнуться по лесу, по нужде или поучаствовать в потасовке не важно какого масштаба. Пьяные компании на природе, тем более в лесу, без потасовки – это что-то неправдоподобное. Так вот, когда компания участвует в какой-то серьезной акции, то поляна, на которой накрыта скатерть-самобранка, остается без присмотра – ничейная территория, как говорил Витька. Мы совершали мгновенный набег: хватали кто что мог – колбасу, консервы, лимонад, недопитый алкоголь и мгновенно скрывались в лесной чаще. Криминал? Да. Возможно! Зато потом сыты и слегка подшофе…
Мы пробирались по лесу после очередного налета, высматривая укромное местечко, чтобы устроиться для трапезы.
Витька заглянул в кусты и замер… Затем сделал страшно интригующую рожу, приложив палец к губам. Мы бесшумно подскочили, раздвинули кусты и увидели удивительную по своему содержанию одноактную пьесу, исполняемую не менее удивительными и талантливыми актерами. Акт был, естественно, половой.
Мотька Кисляк, только что вернувшийся из заключения, «жарил» в густой траве медсестру горбольницы Зойку Казакову. Штаны на Мотьке были спущены до колен. Зойка сладострастно вполголоса подвывала, а Кисляк в такт движениям – то ускоренным, то вдруг замедленным – хлестал кустом полыни по своей прыщавой жопе, умертвляя комаров, которые тучей роились над ними, издавая невыносимый комариный звон. Очевидно, беспредел этой комариной своры превращал удовольствие в сущий ад.
Эта сцена была настолько забавной, что мы не выдержали и, громко захохотав, рванули через кусты в сторону оврага.
Так вот ранее упомянутый овраг с ручьем, который ограничивал поляну слева, был необычный овраг. Если смотреть на него сверху, то склоны оврага были труднодоступны для спуска, а если смотреть со дна оврага, то склоны его были труднодоступны для подъема, особенно тот склон, который выходил к ярмарке. Мало того, что этот спуск был крутой, он был еще и голый, без всякой растительности.
Когда начался штурм, было около двенадцати часов дня. Свидетели утверждают, что на дне оврага было шесть человек, неведомо как там оказавшихся, которые, попив студеной водицы, начали нелегкую работу – подъем наверх, чтобы опять воссоединиться со своими кампаниями, находящимися или на поляне, или в лесу, засевшими в прогалинах между кустов, под деревьями, под огромными лопухами, спрятавшись от посторонних глаз и от солнца.
Шестеро начали штурм почти одновременно. Словно невидимый стартер дал команду: «Пошли!..» Мужики поползли наверх, упираясь локтями и отталкиваясь ногами. Вперед сразу вырвался один маленький в зеленой рубахе с засученными рукавами и заправленной в белые штаны, хорошо гармонирующие с коричневыми чешками. Он же первый и покатился обратно, не достигнув и половины склона.
Секрет был прост: скат оврага был сыпучий, как бы насыпной, и чем яростнее работали руки и ноги, тем быстрее под тобою осыпалась земля и происходило сползание вниз.
Наверняка было очень приятно, вытянувшись во весь рост, замерев и затаив дыхание, катиться назад вместе с землей.
Все шестеро оказались внизу и вновь рванулись наверх. Все повторилось. Опять маленький был впереди и опять он же первым оказался у ручья. Одежда у всех превратилась непонятно во что…
Пошел второй час штурма. Уже ручей был завален осыпавшейся землей.
«Спортсмены» находились кто где: кто внизу, кто в начале подъема, кто на середине. А маленький был уже почти наверху… Он замер, боясь шевельнуться, чувствуя, что почти уже выбрался, но еще не победил. Он будто уснул. Но вот он встрепенулся. Плавно, потихонечку приподнял голову и приоткрыл глаза. Прямо над головой торчал куст крапивы. Паренек, затаив дыхание, осторожненько потянулся рукой к кусту, и тут под его ногой осыпалась земля… Но дальше не пошло. Он облегченно вздохнул и через мгновение, приняв позу «калачик», повторил операцию. Он радостно улыбнулся, потянул куст на себя и в тот же миг покатился вниз, громко подвывая, взмахивая выдранным кустом.
Двое внизу, перетрудившись, спали у засыпанного ручья, посапывая и похрапывая. Остальные работали… Можно было подумать, что здесь проходят состязания по какому-то новому неолимпийскому виду спорта, малоизученному и труднодоступному.
Часа через четыре овраг уже опустел. Не было и болельщиков, которые вместе с участниками где-то глотали водяру, закусывая остатками с импровизированных столов. В навалившейся внезапно темноте светлел побежденный овраг с израненным склоном. Стояла гнетущая тишина, и лишь крик одинокой птицы, да живой звук ручья, который без труда смыл скатившуюся в него землю, навевали мысли о вечном… о том, что никакое человеческое безумие не способно изменить предначертанный природой ход.
На другой же стороне ярмарки наблюдался аттракцион, совсем не похожий на предыдущий.
Поляна была мягкая и желто-зеленая от травы и другой растительности. Она же была испещрена множеством всевозможных троп и тропинок.
Вот на одной из таких тропинок в толстом слое пыли лежал лицом вниз здоровенный мужик, положив руки под голову. А у него на спине верхом сидел другой, худенький, с длинной шеей и острым кадыком. На нем были драные шаровары и сиреневая майка. На ногах же кроме цыпок ничего не было.
Происходило что-то невероятное, как будто вырвали кусок сцены из безумного спектакля.
Худенький, прижимая шею здоровяка, дубасил того по голове. Он методично поднимал ручонку для удара, затем бил с шумным выдохом и со словами: «Хошь ыщё, блиндина?»
Замах – удар:
– Хошь ыщё, блиндина?!
Замах – удар:
– Хошь ыщё, блиндина?!
И многочисленные зеваки – болельщики, повторяя те же слова, поднимали и опускали руку, вместе с маленьким. Верзила поворачивал голову в сторону замаха, открывая большой безумный глаз, как бы вопрошая – промажет кулачок или нет, и тут же закрывал его, пряча лицо.
Из башки здоровяка сочилась кровь, поэтому залитый кровью глаз, открываясь, казался еще безумнее. Никакой жалости при этом у толпы не возникало. Наоборот, было безумно весело, хотя и непонятно, что здесь все же происходит и чем и когда закончится.
Чувствовалось, что худенький стал уставать. Замах был уже не тот, кулачок не попадал по голове. Удар приходился или предплечьем, или локтем, если худенький при ударе слишком наклонялся вперед. Потом он совсем остановился и, будто задумавшись, опустил голову и плечи.
Вдруг худенький встрепенулся и резко выпрямился. Очевидно, к нему пришла ясная и дерзкая мысль. Он кашлянул и… поменял руки. Придавив шею здоровяка левой рукой, он со словами: «Хошь ыще, блиндина?!», стал наносить удары кулачком правой руки. Громила теперь вращал башкой в другую сторону, с открыванием и закрыванием уже правого глаза.
Некоторые специалисты из числа наблюдателей начали вслух давать худенькому практические советы, как лупануть по башке так, чтобы большо¬му было хотя бы больно. Один из умников даже подбросил ему увесистый булыжник.
Худенький ничего не видел и никого не слышал, продолжая дубасить большого, кровавя его башку и обдирая костяшки своих пальцев.
– Да что же это такое? – раздался из толпы зевак басовитый голос, принадлежащий здоровенному мужику с майкой, перекинутой через плечо. – Слышь, ты, лягушонок, заморыш несчастный, ты что же, не можешь, что ли, долбануть как следует? Да садани ему, чтобы глаз перестал открываться.
Толпа одобрительно зашумела… А один всерьез запротестовал:
– Да… И что… Ну долбанет он ему, как тебе хочется, и что дальше?
– Что дальше, что дальше…
– Ну да, что дальше… А дальше – всё! Спектакль закончится, это же спектакль.
– Да какой спектакль? Спектакль на сцене кажут.
– Значит, до сцены пока не доросли. Репетируют, значит… На природе репетируют, а ты: долбани, долбани… По крови соскучился, небось… Небось, в расстрельной команде был, бойцов, бежавших из немецкого плена пытал, а?
– Да ты… Да я… Да п-а-а-шел ты… Да пошли вы все… Я бы так долбанул, башка бы хрустнула! – мужик зло сплюнул, матюгнулся и, как бы в подтверждение своего негодования, он своеобразным звонким крещендо испортил лесной воздух и зашагал в лес к своим. Долго еще доносился его возмущенный голос, постепенно затихая.
Толпа поредела, а потом и вовсе разошлась. Надоело.
Худенький, подолбасив еще немного, вдруг как-то совсем сник. Он икнул, кашлянул и, рухнув грудью на голову большого, застыл. Большой тоже перестал крутить своей головой.
В опустившихся безлюдных сумерках можно было различить непонятную конструкцию. Словно большой горбатый червяк лежал на пустой тропе, и горб его то медленно поднимался, то опускался. Идиоты спали.
Глава 5
Пуговка
Генка Шачков, который жил в соседнем доме, пригласил меня на рыбалку. Ему брат подарил на день рождения спиннинг.
– Надо опробовать его в деле. Поедешь?
Уникальный парень Генка Шачков. Он на два класса опережал меня, Юрку и Витьку – моих друзей. Уже тогда он был чемпионом города по шахматам, лыжам, конькам. Он занимался гантелями и штангой, ездил на велике на станцию, где занимался в боксерской секции. Играл в футбол – был надежным центральным защитником в нашей «Стреле». Здорово бросал в кольцо баскетбольный мяч, тридцать раз подтягивался на турнике, хотя имел приличный вес. Лучше всех плавал разными стилями. А в городки братьев Шачковых не мог обыграть никто, как ни старались.
Однажды он спас меня, когда я тонул. Я впервые решил переплыть наш пруд. Метров за двадцать до берега силы меня оставили. Я стал тонуть. Я барахтался, колотил по воде руками, кричал о помощи. Сил уже не было. Я подумал, что всё – хана. На берегу все это видели и думали, что я дурачусь. Все, кроме Генки Шачкова. Он нырнул и буквально вытащил меня за волосы на поверхность и притолкал к берегу. Я тогда здорово нахлебался. Вода из меня вылетала буквально фонтаном.
– Что же ты, Канак, не кричал? – спросил кто-то.
– Так он не мог, – ответил за меня Генка, – у него в легких уже была вода.
Генка посадил меня на раму своего велосипеда и повез на Пьяну, так называлась наша великолепная речка. Чистейшую воду все пили прямо из реки, и никогда никто ничем не заболел. На трехметровой глубине дно, усыпанное пескариными стаями. Пескарь – лакомый живец для любой хищной рыбы, которой в реке было множество. Мы ловили на подпуска, донки и перемёты. Когда стемнеет, насаживаешь на крючки пескарей, заплываешь куда нужно, и опускаешь грузило на дно. Рано утром собираешь улов.
В этот раз поехали с ночевкой. По пути нарыли на ферме навозных червей и покатили дальше. Прибыв на место, мы перекусили. Генка выложил на газету хлеб, лук и холодную картошку с мясом. На берегах уже стояли стога сена, в них рыбаки и ночевали, ожидая рассвета.
Генка дал мне фирменную удочку.
– Я сегодня ловлю только на спиннинг, – сказал он деловым тоном.
На удочку я ловил здорово – интуиция. Я чувствовал, где стоит рыба, поэтому всегда налавливал больше всех. Свежая рыба была большим подспорьем в голодающей семье.
Двигаясь по берегу, я ловко закидывал удочку в небольшие тростниковые окна – любимые окунем места. Поклёвки не заставляли себя ждать.
У Генки долго ничего не получалось. Он оставил на зацепах две блесны, за которыми я плавал. Уже стемнело, когда у него пошли частые поклёвки. Он начал таскать. Брал в основном крупный окунь. Генка сказал:
– Пораньше встанем, и я поймаю щуку.
Мы залезли на стог, зарылись в сено, оставив открытыми только лица. После трудовой рыбалки и сытного ужина на душе была благодать. Я лежал, разглядывая черное небо, усыпанное мириадами звезд. Просто красота! Я уже стал засыпать, когда что-то холодное и скользкое поползло по моему лицу. Я замер, затаив дыхание. По моему лицу ползла змея, ползла медленно от одного уха к другому, постепенно углубляясь в стог. «Неужели тяпнет?» – со страхом подумал я и зажмурился. Все обошлось… Змея уползла вглубь, но я уже не смог заснуть до самого рассвета.
– Гадюка, – категорически сказал утром Генка.
– А, может, уж, – возразил я.
– Нет, Канак, гадюка, точно гадюка! Только почему она тебя не тяпнула?
– Да яду пожалела, наверное, – сказал я и хохотнул.
Утром Генка поймал две приличные щучки.
* * *
На следующее воскресенье на поляне собрались человек десять. Здесь были и мои сестры, Светка с Нинкой, и еще несколько девчонок из других домов. Все были с ведрами и корзинами. Ждали еще нескольких человек, чтобы всей ватагой отправиться в Явлейку за дикой клубникой. Явлейка – по названию деревни – холмистая, дикая местность. Длиннющие холмы тянутся один за другим и выходят собственно к этой самой деревне – Явлейке. До этих холмов, которые были буквально усыпаны клубникой, было километров пять. Эта ягода крупнее земляники и сладкая-пресладкая. Созревала она позже всех остальных ягод – такой поздний сорт.
Компания была шумная… Пели песни, рассказывали всевозможные истории и забавные случаи.
– Ну и как ваш новый учитель литературы? – спросил Юрку Витька Курочкин.
– Классный мужик, – ответил Юрка. – Армейская разведка… Прошел всю войну до Берлина.
Как правило, учитель литературы каждый раз оставлял в конце урока минут десять-пятнадцать для чтения вслух. Он подбирал материал из домашней библиотеки – это была обязательно какая-нибудь новая книга; выбранный фрагмент всегда давал пищу для размышлений и каких-то обобщений.
Евгений Иванович, так звали учителя, полагал, что такие экспромты в конце концов заставят многих учеников полюбить книги и, естественно, с большей охотой их читать.
– Начитанный молодой человек, – говорил учитель, – всегда с честью выйдет из запутанной ситуации.
– А почему? – спрашивал кто-нибудь.
– Потому что чтение правильных книг развивает в тебе логическое мышление. Ты можешь ставить правильные вопросы и находить на них правильные ответы, а, подчас, герои книг, может быть, уже ответили на эти вопросы.
– А как отличить правильную книгу от неправильной? – не унимался зануда.
– Вот ты и определишь, прочитав книгу, правильная она или неправильная, а вообще-то, как сказал заведующий ОблОНО, у нас неправильных книг нет, у нас все книги правильные, и с ним все согласны, хотя вопрос, как бы не слукавить, немножко спорный, но мы пока спорить не будем, а станем побольше читать. Правильно, м;лодежь? – он зачем-то делал ударение в слове «молодежь» на первом слоге. Класс кивал головой в знак согласия.
Евгений Иванович Маслов работал в нашей школе всего год, до этого он учительствовал в Горьком, но попал под директорскую опалу и был уволен за либерализм в обучении. Он долго находился без работы, пока судьба не свела его с Анной Дмитриевной Знаменской – директором нашей средней школы. Невзирая на дурную рекомендацию, она взяла его на работу; помогла с жильем – и не прогадала. Евгений Иванович многим своим ученикам привил настоящую любовь к литературе и внес свою лепту в формирование их духовных качеств.
Учитель вызвал к доске Милку Гасилову (у нее хорошо получалось выразительное чтение) и попросил прочитать вслух отмеченное в книге место.
Мы с Юркой склонились над партой. Перед нами лежала тетрадка в клетку. Мы были увлечены необычным занятием – рисованием комических картинок, героем которых был как раз Евгений Иванович.
Он прослужил всю войну в разведке и вернулся домой без единой царапины. Даже не верилось, ведь большинство в нашем городе вообще не вернулись – погибли, а те кто вернулся, были или калеками, или исполосованы ранами. В комиксах наш герой вытворял невероятное: он добывал «языков», секретные материалы, разрушал коварные планы врага… Он действовал, находясь под водой без всяких защитных средств, гонялся за врагом или убегал от него на каком-то сверхмощном мотоцикле, добытом у немцев в смертельной схватке. Потом нарисованные картинки гуляли по всему классу и даже по школе. А у нас возникали все новые и новые идеи, которые отражались на бумаге…
Милка, наверное, кончила читать, потому как Евгений Иванович спросил:
– Ну кто что-нибудь сообщит о прочитанном?
Валька Ковригина сразу вытянула вверх руку, резко скособочась.
– Ну давай, Ковригина, – учитель неохотно разрешил ей высказаться. Валька прытко вскочила из-за парты, чуть не подпрыгнув.
– Евгений Иванович, сейчас же другое время, мы живем в прекрасное счастливое время, мы строим новую жизнь! А тут, в вашей книжке…
– Ну, запела, – тихо пробормотал Евгений Иванович и поднялся со стула.
Класс начал смеяться…
– Что ржете как сивый мерин-жеребец! – огрызнулась Валька на класс, – я еще ничего не сказала… и пожаловаться некому… – она села на место, громко хлопнув крышкой парты.
– А вы, художники, хотите что-нибудь сказать?
Мы замерли… Потом Юрка медленно поднялся.
– Мне кажется… – назидательным тоном начал он, – мне кажется, это очень хорошая книга, Евгений Иванович.
– Да… – Евгений Иванович оживился, – а, может быть, дальше хуже… – одна из его бровей полезла на лоб.
– Да навряд ли, а, может, и действительно дальше хуже? – немного подумав, сказал Юрка и обвел класс вопрошающим взглядом.
Класс оживился еще больше, готовый сию минуту взорваться хохотом.
– Придется тебе, господин хороший, прочитать со своим другом еще пару страниц, чтобы точно убедиться, какая это книга – хорошая или так себе.
– Ну, пару не пару, а страничку-то наверняка придется прочитать, – Юрка жестом руки изобразил сожаление.
Веселье в классе нарастало…
– Ковригина, перестань дуться… дочитайте с господином Бобринским главу; я пока оставлю вам эту книгу, – он протянул ее Юрке. – А потом подискутируем по поводу прекрасной жизни в Королевстве кривых зеркал. Вообще-то начатую книгу надо всегда дочитывать до конца, чтобы не получилось, как с той щукой, помните? – Евгений Иванович показал головой в нашу сторону. – Мы же так и не узнали, какая получилась бы из нее уха.
Евгений Иванович был большой любитель порыбачить. Однажды мы с Юркой, будучи на рыбалке, случайно познакомились с ним. Тогда он еще не работал в нашей школе.
– Поставил жерлицу утром, – сказал Евгений Иванович, – подхожу, а леска, смотрите, заведена к берегу. Будем тянуть?
Он стал подтаскивать леску. И когда осталось метра три, из воды, затянутой густой травой, вдруг неожиданно показалась огромная щучья морда. Все сначала испугались – щучья морда с выпученными глазами и распахнутой пастью, из которой поперек торчит окунь-живец – голова окуня торчит слева из пасти, а хвост – справа. Оказывается, окунь держал щуку своими растопыренными плавниками, зацепившись за щучьи зубы.
Осталось подтащить добычу совсем немного, как вдруг щука резко дернулась и живец выскочил у нее из пасти, аж подлетев вверх на полметра.
Щука пыталась уйти под воду, но трава не давала ей это сделать. Юрка не растерялся и бросился в воду, но поскользнулся и нелепо шлепнулся боком прямо на рыбину. Комично барахтаясь, он пытался схватить щуку руками, но она все время выскальзывала и в конце концов ушла вглубь. Потом все долго переживали случившееся.
– Евгений Иванович, расскажите про щуку! – кричали сразу несколько учеников с разных парт.
– А вон рыбаки расскажут… и расскажут, и покажут, как дело было, – Евгений Иванович рукой показал на нас с Юркой.
– Конечно, расскажем. Да я прямо сейчас могу, – я зачесал ладонью сползающие на лоб волосы. – Ну, залез я на сарай, думаю, сейчас-то уж точно упаду лучше всех… Ребята стреляют: тра-та-та-та-та. Я поизгилялся-поизгилялся, изображая убитого, да и полетел вниз головой с крыши… Высота метра три.
– Ну и что, ожил? – спросил Евгений Иванович, изображая жгучий интерес.
– Ха, чуть было по-настоящему не окочурился – куча картофельной ботвы сильно умялась, падали-то почти все по нескольку раз, так что ушибся здорово – чуть было шею не сломал.
– Да, веселенькое дело… Я тоже чуть мимо кучи не пролетел, – сказал Славка Мамылов и захохотал.
– А при чем тут щука? – Евгений Иванович сел на стул.
– Как при чем? Щука-то удрала, наверное, и сейчас живет? – класс притих, ничего не понимая. – Ну и я, как видите, пока еще жив-здоров.
Класс снова оживился...
– Какой у вас следующий урок? – неожиданно перевел разговор Евгений Иванович.
– Рисование! – сразу откликнулись несколько голосов.
– Всё яблоко рисуете? – лицо Евгения Ивановича полностью разморщинилось.
– Яблоко, яблоко! – хором ответил веселый класс.
Учитель скривил рот улыбкой. Можно было подумать, что улыбка эта ехидная, но на самом деле она была понимающе-лукавая, демонстрирующая ироническое отношение к липовому учителю рисования. Никто толком не знал, как он рисует, зато весь город был оккупирован его уродскими плакатами и афишами. Например, целых три дня на заборе у ДК висела состряпанная им афиша, сообщавшая об анонсе кинофильма: «Майская ночь и утопленники». Многие хватались за животы, очевидно, для страховки – животы могли лопнуть от смеха. Афиши и плакаты были его основным заработком, а школа – как бы калым, халтура.
– Хиляки! Вы даже яблоко не можете нарисовать как надо! – кипятился учитель-художник. – Яблоко на рисунке должно быть как живое! – ерепенился он, – чтобы его непременно захотелось скушать!
– Давайте лучше грушу рисовать, она вкуснее, – пробубнил кто-то.
– Скуснее яблока фрухта не существует! – парировал учитель и выгнал умника из класса.
Жена учителя рисования тоже преподавала в нашей школе, ботанику, и тоже была очень интересным человеком, готовила подрастающее поколение к новой жизни. Надолго запомнилась всем фраза, произнесенная ею на одном из уроков: «Товарищ Мичурин указал нам два путя...» Видимо, из-за нехватки кадров приходилось брать в учителя варягов, ведь паровоз не имел права стоять на месте и ждать, и у него не было иного пути, как только лететь к своей конечной остановке, выпуская из всех щелей пар.
Неожиданно прозвенел звонок, извещающий о конце урока. Класс дружно встал и через мгновение рассыпался в разные стороны.
Мы с Юркой подошли к Евгению Ивановичу. Он убирал в портфель свои учебные принадлежности.
– Евгений Иванович, давайте вместе сходим на рыбалку. Говорят, в сентябре щука берет, спасу нет, – мы с надеждой смотрели в лицо учителю.
– А что, други мои, пожалуй, можно будет осуществить это познавательное действо. Вот подготовлю снасти и дам вам знать... Ну-ка, что вы там накарикатурили новенького про разведчика?
Компания наконец-то дошла до Явлейки, и все быстро разбрелись по холмам. Стояла невыносимая жара. Взятую с собой воду расходовали экономно. Клубнику собирали молча, иногда делая перекличку. Часа через три все набрали свои емкости, только Люська Черняева никак не могла добрать свое ведро.
– Ой, не могу больше, жара замучила.
– Сядь отдохни, – сказал Боба Курочкин. – Айда все, соберем быстренько по кружке, тут не хватает-то всего…
Ведро было быстро наполнено доверху.
– А теперь – купаться! – крикнул Боба.
Примерно в двух километрах от Явлейки находился Кучинский пруд, а чуть дальше – деревня Кучино. Пруд был глубокий, с холодной ключевой водой.. Мы спрятали собранную клубнику в кустах и пошли на пруд. Дошли быстро и сразу бросились в воду, вереща, брызгаясь и подныривая друг под друга. Накупавшись, все собрались на берегу и только сейчас заметили, что не хватает одного пацана, Вовки Анисимова, Пуговки, как его дразнили. В раннем возрасте он был худой как щепка и плохо рос. Пальто, сшитое на вырост, висело на нем мешком. Однажды оторвалась и потерялась с пальто пуговица. Он подходил ко всем и хныкал:
– Я потерял пуговку, никто не видел мою пуговку? Где же моя пуговка?
Прошло какое-то время…
– Смотрите, – сказал Генка. – Эй! – крикнул он.
Анисимов никак не прореагировал.
– Пуговка! – громко крикнул Генка, – тот резко повернулся на оклик. Так Вовка Анисимов стал Пуговкой.
Всех охватил страх… Утонул?! И только сейчас вспомнили, что к пруду пришли уже без него. Ни слова не говоря, все быстро собрались, набрали воды и бегом бросились обратно в Явлейку. Нашли его быстро. Он лежал под большим кустом шиповника бледный, с закрытыми глазами. Подбородок и шея были в запекшейся крови, вытекшей из носа. Все стояли вокруг молча, не зная, что предпринять.
– По-моему, солнечный удар, – сказал вездесущий Боба Курочкин.
– Он что, умер? – тихо спросила Нинка.
– Наверное, – ответил Боба и вылил ему на лицо целый бидон холодной воды.
Все с замиранием сердца, почти не дыша, смотрели на Пуговку, который в это время шевельнул головой и открыл глаза.
– Пуговка! Вовчик! Вовик! Дурачок ты наш! – галдели все наперебой, обливая его водой и толкая друг друга.
Всех быстрей на нашей улице бегал Витька Зарин, он-то и рванул в деревню Явлейку, а мы не спеша вышли на дорогу.
– Ну, как ты, как ты? Как ты себя чувствуешь? – перебивая друг друга, теребили мы Пуговку.
– Да ладно вам. Нормально чувствую.
– А голова? Голова кружится? – не унимались мы.
– Вроде перестала. Не кружится вроде.
Бледность не сходила с его лица, и поэтому мы очень переживали, боясь повторного удара. Минут через двадцать подкатил трактор «Беларусь» с прицепом. Все разместились на этом чудесном транспортном средстве и на предельной скорости покатили в город.
– А где мое ведерко?! – пискнула Люська Черняева.
Все стали зыркать вокруг. Ведра не было. Она забыла его на дороге.
В больнице удивлению не было границ. По всем признакам, включая слабый организм Пуговки, тепловой удар и время, которое он был без сознания, Вовка должен был действительно умереть. Он рассказал, что когда почувствовал головокружение и пошла носом кровь, успел переместиться к ближайшему кусту шиповника и больше ничего не помнит. А так как солнце далеко прошло зенит, то под этим кустом уже была тень.
– Счастливчик, – сказала ему врач.
– Никакой я не счастливчик, – хмуро ответил Пуговка, – просто у меня сильный организм, воля и сила духа. И я не умру никогда.
После школы, которую Пуговка окончил с серебряной медалью, он поступил в Ленинградское высшее военно-морское училище. Я даже раз видел, когда он приехал в отпуск на каникулы – красивый, высокий, стройный в морской форме курсанта, безупречно сидевшей на нем. Мы завидовали Пуговке.
Эврика
Мне исполнилось 13 лет, и я перешел в шестой класс. Классным руководителем у нас была учительница географии Лебедева Дальмира Петровна – прекрасной души человек. И вообще все учителя нашей школы, за редким исключением, были образованными, хорошо знающими свой предмет. Большинство учеников благодаря им получили хорошие знания и в дальнейшем многие поступили в различные вузы и другие учебные заведения. И никто не угодил за решетку! В то время это было совсем не трудно… Детские колонии были переполнены. Для мало-летних преступников строились все новые и новые, так сказать, общественные заведения для их исправления и перевоспитания.
Эта зима была буйной… Выпало очень много снега. Через дорогу был мост. Под ним намело огромный сугроб под самый настил. У кого-то из пацанов возникла идея сделать в этом сугробе пещеру. Идею с энтузиазмом приняли и взялись за дело. Замысел претворился в действительность – пещера получилась сказочной – метра три в глубину и высотой в полчеловеческого роста. После уроков в этой пещере всегда собирались пацаны. Вечером зажигали свечу, и Боба Курочкин рассказывал нам свои удивительные истории с мистическим налетом. Сидели и слушали тихо, почти не дыша.
Однажды по мосту прогромыхал трактор ДТ-54, и пещера внезапно обвалилась, накрыв там четверых пацанов. Хорошо, что снег не успел слежаться. Пацаны сами без посторонней помощи выбрались наружу, но напуганы были очень сильно.
Мы С Юркой нередко засиживались в читальном зале, зачитываясь книгами Чарльза Диккенса, Джека Лондона и восхищаясь их персонажами и другими литературными героями. А недавно нам посчастливилось посмотреть многосерийный фильм про бесстрашного, благородного Тарзана. Трофейный фильм с Джон¬ни Вайсмюллером в главной роли. Моя детская наивная душа не находила покоя. Хотелось совершить что-то невероятное, героическое… За окном завывал ветрило, и за пеленой снежной метели ничего не было видно.
Эврика! – меня вдруг пронзила дикая идея. Сунув ноги в валенки, я скинул с себя ковбойку и уже хотел снять майку, но в последний момент передумал, схватил спрятанный за сундуком флаг. Это был бабушкин красный фартук, прибитый к палке (я недавно смастерил его, чтобы водрузить над нашей снежной пещерой) и, выскочив на улицу, полез на крышу. Приставная лестница, ветхая и промерзшая, пружинила и скрипела. Я лез, стиснув зубы, не думая о страхе. Оказавшись на крыше, я зажал древко подбородком, встал на четвереньки и полез по железу к печной трубе, которая находилась у самого конька.
Ветер бил в другой скат крыши, и я пока не ощущал его мощи. Над коньком же был сущий ад – все свистело и выло. Снежные вихри закручивались в сумасшедшем беспорядке. Я медленно подползал к трубе, которая воз¬вы¬шалась над коньком. Бы¬ло трудно дышать – не хватало воздуха. Руки прилипали к железу, оно громко хлопало, пружиня под ладонями.
На миг короткой вспышкой мелькнул вопрос – зачем? – но тут же был подавлен весомым ответом: «Так надо!» Я упрямо карабкался наверх, а во мне звенело непоколебимое: «Так надо, так надо, так надо!»
Наконец добравшись до трубы, я переместился на ее другую, ближнюю к коньку сторону, выпрямился и уперся спиной – и вовремя! – мощный колючий снежный поток ударил в лицо и наверняка снес бы меня с крыши, не ухватись я вовремя за край трубы.
Холод охватил меня всего. Я лихорадочно раскрутил флаг и поднял его высоко над собой. Требовалось огромное усилие, чтобы удержать флаг, но я его удержал. Часто-часто моргая залепленными снегом глазами, заорал: «Ура-а-а!» Поперхнулся и, набрав побольше воздуха, снова заорал: «Ура-а-а! Нас не победить! Мы с тобой, Павка Корчагин». Я стоял, задрав башку, подставляя ее под удары озверевшего снежного потока. Внезапно порыв еще большей силы вырвал из моей заледеневшей руки флаг и унес в соседний огород. Я смотрел на кувыркающийся в воздухе флаг и в полной мере ощутил свое очевидное поражение.
Скорей назад! Меня бил озноб. Встав на карачки, стал пятиться. Валенок вдруг лишился опоры, и я, оказавшись на животе, заскользил вниз. Неужели конец, подумал я и напряг ноги, надеясь на парапет на краю крыши. Парапет сдюжил. Я остановился. Собравшись с духом, лежа на пузе, перебирая ногами, стал медленно подбираться к лестнице, и спустившись на две ступеньки, все же сорвался... Опять повезло! Ничего не сломал – под лестницей был пухлый сугроб.
Генка Шачков вытащил меня и, прижав к себе, как младенца, отнес домой и бережно положил на сундук, на мое спальное место, накидав на меня кучу теплой ветоши.
– Канак, твой флаг унесло ветром в наш огород. Может, все же достать или пусть валяется?
Я молчал...
– Он же за зиму почернеет.
– На морозе все чернеет, даже снег, – сказал я еле слышно и уснул.
И то верно, подумал Ишак.
Ишак – Генкина кличка. Генка в любой момент мог отрыгнуть часть съеденной пищи и, вторично пережевав ее, снова проглотить. Еще Генка мог, запрокинув голову и открыв рот, перелить стакан воды в свой желудок, не закрывая при этом глаз и игнорируя глотательные рефлексы. Позже он проделывал этот, так сказать, фокус уже с разного рода алко-голем.
Болел я недолго. Дня через три уже бегал со всеми по улице, горланя во все горло.
Странное дело, забыл вдруг имя Корчагина. Корчагин – помню, а вот имя – отшибло напрочь. Спросить кого-то не имел права – засмеют. Долго не мог вспомнить, мучался, только об этом и думал. Со временем, конечно, все разрешилось, все встало на свои места, но корчагинская эйфория постепенно стала исчезать из моей головы, да и писатель Островский, по-моему, не сочувствовал Корчагину. Героям не сочувствуют. Каждый определяет своего героя на его орбиту. На достойное ему место.
Я бы не выдержал этой жестокой, смертельной корчагинской вахты. Да и писатель Николай Островский не жалел своего героя Павла Корчагина, и он, Корчагин, должен был сгореть в этом аду, он должен был погибнуть. Но он уже не мог исчезнуть, ибо тысячи человеческих душ загорелись феноменом Корчагина, и в реальной жизни в едином порыве оказались бы рядом с ним, ибо было ясно, что дальше такой жизнью жить нельзя.
Надо как упрямый разъяренный бык рваться вперед и в жестокой борьбе бить врага, бороться с разрухой и предрассудками... И обязательно побеждать!
Я же полез на эту долбаную крышу, черт меня побери...
А очень просто
Этой зимой произошли сразу два знаменательных события, связанные с моей дальнейшей судьбой.
Первое событие – меня приняли в духовой оркестр при Доме культуры, где я быстро научился играть на трубе.
Второе – в школе появились практиканты-физкультурники. Была организована гимнастическая секция. Секцию вел молодой татарин Марат Пугачев, имевший третий разряд по гимнастике. Это был здоровенный парень, симпатяга, трудяга, хорошо страховал – мы не боялись падать со снарядов – знали, что поймает. Но стойку на руках он делать не умел.
Километрах в пяти от станции, за речкой Пьяной, находился огромный пятиэтажный из красного кирпича дом. Это было педучилище. Здесь, наравне с гуманитарными отделениями, было отделение по физическому воспитанию. Село, где находилось педучилище, называлось Кочки-Пожарки. Смешное название, но оно связано с очень далеким прошлым, когда не было полного мира с татарами.
Версия, связанная с названием села и реки, на которой стоит село, такова: разведка донесла о значительном скоплении татарской конницы. Гарнизон внезапно атаковал противника и обратил его в бегство. Многих положили, но долго преследовать не стали. Вернулись и стали праздновать победу. Пили всю ночь напролет. Напились так, что потеряли элементарную бдительность. Татары вернулись, перебили пьяные дозоры и ворвались в поселение. Началась жестокая резня… Поселение было охвачено пожаром, а оставшихся в живых погнали к реке. Берег реки представлял из себя каменистый кочкообразный рельеф. Оставшихся в живых ратников погнали по кочкам, загнали в реку и всех там добили. Позже село стало называться Кочки-Пожарки, а река – Пьяна.
Существует легенда, что каждые тридцать лет в реке Сура, куда впадает Пьяна, в одном месте, где Сура делает крутой поворот и течение замирает, образуя затон, со дна поднимаются бурые пятна. Быстрое течение реки Пьяны унесло в Суру кровь убиенных русских воинов, где она и затаилась в этом тихом месте.
* * *
Марат Пугачев сам плохо владел гимнастическими элементами, но хорошо и образно мог рассказать про технику их исполнения. А я на удивление легко, без особых усилий выполнял эти элементы. Пугачев, видя, что они мне легко даются, стал постепенно усложнять элементы, соединяя их в комбинации, которые я осваивал так же легко и быстро. У Марата была книжка-пособие «Спортивная гимнастика» (автора не помню), в которой было много кинограмм и другого визуального материала. Это помогло в обучении. Пугачев был доволен, что ему попался ловкий и сообразительный ученик. Мы с ним даже подружились, и он не раз возил меня к себе домой в Кочки-Пожарки. Там меня угощали вкусными лепешками, и еще мы с ним ловили зимой в Пьяне налимов.
Юрка шел за мной по пятам – я его также приобщил к гимнастике. Некоторые элементы он делал даже лучше, чем я. А когда мы научились делать на брусьях стойку на руках и поворачиваться в стойке кругом, поочередно переставляя руки с жерди на жердь, – для нас это было просто счастье. Мы мечтали сделать «солнце» на турнике, но наш школьный спортзал был слишком низким, высокую перекладину поставить было невозможно.
В больничном парке был турник – лом, закрепленный между двух лип. Под турником высокий снежный сугроб как бы требовал от нас действий, и мы решились… Первым полез я. На руках у меня были тонкие перчатки. Я лег на брюхо, покрепче ухватился за лом и, высоко отмахнув всем туловищем, вытянулся в струнку. Меня понесло по кругу вниз. Под турником центробежная сила напомнила о себе: меня как бритвой срезало – я улетел и воткнулся головой в сугроб. Даже не испугался – как в воду нырнул. С Юркой произошло то же самое, только его сорвало чуть позже. Получилось полусальто, и падал он практически на ноги. Мы сделали еще по две попытки – с тем же результатом. Чтобы сделать полный оборот и не сорваться, нужно в точке прохождения вертикали резко бросить ноги вперед-вверх, слегка согнувшись в тазо-бедренном суставе. Тогда центробежная сила будет тебя не отрывать, а наоборот, прижимать к турнику. Но до этого я дошел гораздо позже, когда воочию увидел, как гимнасты крутят на перекладине большие обороты (солнце).
Шел урок истории. Учитель – Герой Советского Союза Николай Антонович Ермолаев вернулся с войны живым и целым. Звезду Героя он получил за то, что в одном бою подбил сразу пять немецких танков… Впоследствии школу назвали его именем.
Но что происходило за третьей партой в среднем ряду, не мог догадаться никто.
Мы с Юркой склонились над листом нотной бумаги и оба, как один, налегая на левую руку, согнутую в локте, держали на парте по три пальца правой руки: средний, указательный и безымянный, а большой палец и мизинец были прижаты к ладони. Мы одновременно шевелили этими тремя пальцами и губами… а происходило вот что. Я вот уже почти целый год занимался в самодеятельном духовом оркестре при Доме культуры. Комплект духовых инструментов был неполным и поэтому, когда в школе объявили о наборе в этот кружок, конкурс получился огромный. Но так как я всегда был горнистом в пионерском лагере, то меня приняли безоговорочно, посадив на трубу.
И вот благодаря прекрасному руководителю этого духового оркестра Павлу Николаевичу Жукову (он был очень хорошим трубачом, а вернувшись с войны с изувеченными руками, сам играть не мог), теперь весь свой опыт, знания и любовь к музыке терпеливо передавал своим ученикам; благодаря умелому отбору и нестандартному обучению, менее чем за год оркестр уже играл, правда, пока еще скудный репертуар на всевозможных торжественных мероприятиях города и на похоронах. А годом позже духовой оркестр уже играл на танцах в ДК. Все гордились, что в таком небольшом городке появился, а, лучше сказать, возродился духовой оркестр.
Мы с Юркой были неразлучными друзьями и не случайно сидели за одной партой. Юрка тоже очень хотел играть в духовом оркестре, но все вакансии уже были заняты, да и играть он не умел. Жизнь проходила мимо…
Однажды я, сияя от радости, сказал, что нашел выход из безвыходной ситуации.
– Я буду тебя учить играть на трубе без инструмента.
Но Юркино лицо не просветлело от этих слов. На лице было недоумение: как можно научиться играть на трубе, не имея этой самой трубы? Я развеял недоумение:
– Все очень просто, – сказал я, – на горне ты уже трубишь, значит, звук извлекать можешь, а нотам и пальцовке я тебя обучу в два счета.
Действительно ноты и пальцовку Юрка запомнил сходу. Труднее давалось обучение, связанное с непосредственным исполнением нот – длительность и паузы – из чего, собственно, и получается музыка.
Обучение музыке происходило дома и на некоторых уроках. Дома – вслух, а на уроках мы пели шепотом мелодии по нотам, одновременно работая тремя пальцами, нажимая и поднимая их, как на трубных клапанах.
Через месяц Юрка уже играл без трубы почти весь наш репертуар. Инструменты из ДК выносить не разрешалось, но я уговорил Павла Николаевича, чтобы позаниматься дополнительно дома. Юрка, поработав над извлечением звука, поиграв гаммы, которые он уже прекрасно знал и помнил, почти сразу заиграл по тем нотам, по которым играл духовой оркестр.
И впоследствии, когда надо было играть на похоронах, а один из трубачей заболел, я предложил Павлу Николаевичу дать трубу Юрке:
– Пал Николаич, он сыграет не хуже меня, – я подвел Юрку ближе к руководителю.
Странно, но Павел Николаевич поверил мне, видимо, он был наслышан про наши тайные занятия. Он протянул Юрке трубу и сказал:
– Играй… справишься – оставлю.
Юрка справился. И после похорон первый трубач Женька Артюхин – красивый, стройный парень с зачесом набок и в модном костюме при галстуке, протягивая Юрке полстакана сливовой запеканки, сказал:
– Молоток, Юрик. Отлично сыграл. Гут. Когда вырастешь и станешь маэстро, не зазнавайся, а, Пал Николаич?
– Жизнь покажет, – отговорился стандартной фразой маэстро.
Однако шутя, Женька Артюхин не ошибся в своем предположении – «Бобер» вырос в известного джазового музыканта и поработал в лучших джазовых коллективах страны. Играл в оркестрах Утесова, Саульского, Кролла, Лундстрема, а в последние годы – в Армянском государственном джаз-оркестре под управлением «Котика» Орбеляна.
Итак, мы с Юркой склонились над листом нотной бумаги, шевеля тремя пальцами и губами…
Ермолаев рассказывал про войну. У него была привычка: рассказывая ученикам о событиях и как бы объясняя эти события, он сам себе вслух задавал вопрос: «А почему?» и, немного помолчав, сам же и отвечал: «А очень просто!» И после этих слов он связывал причину и следствие тех событий, о которых рассказывал.
Вот и сейчас, рассказывая об очередной победе Красной Армии, он произнес: «А почему?..» И тут в паузе мы, не поднимая глаз и продолжая работать пальцами, не сговариваясь, сами того не сознавая, в унисон и вслух произнесли: «А очень просто!»
Класс окаменел… Мы медленно подняли головы. Ермолаев смотрел на нас сверху. Губы его были плотно сжаты, глаза прищурены. Казалось, паузе не будет конца.
– Встаньте! – суровым голосом приказал он.
Мы встали, неуклюже переминаясь с ноги на ногу.
– Правильно, очень просто, – глаза Ермолаева оттаяли. – А почему? Вы хоть знаете, о чем я сейчас рассказывал? Что молчите? Отвечайте! – он показал пальцем на меня. – Отвечай, о чем я сейчас рассказывал? Знаешь?
– Знаю, – потупясь ответил я.
– Так о чем же, ну?
– О том, – неуверенно начал я, – о том, как Красная Армия в очередной раз надавала по башкам фрицам… Ну, разбила наголову.
Ермолаев довольно хмыкнул и спросил: «А почему?»
– А очень просто, Николай Антонович! – воодушевленно ответил я. – Потому… потому…
– Ну?! – Николай Антонович подался лицом вперед.
– А потому, что товарищ Сталин сказал, что наше дело правое, что враг будет разбит и что победа будет за нами! – выпалил я на одном дыхании и на высокой ноте.
Николай Антонович открыто улыбнулся и жестом посадил нас на место.
– Да... и даже если не все так просто, ребята, все равно... а иначе и быть не может... Раз товарищ Сталин сказал, то так и будет. Товарищ Сталин слов на ветер не бросает. Он знает, что говорит.
Вокруг послышалось облегченное оживление... Весь класс улыбался…
* * *
Учеба давалась мне легко. Я мало сидел за учебниками, больше запоминал со слов учителей. Светка, сестра, училась неважно, она была твердой троечницей. Ей трудно давались математика, физика и химия. Нинка, младшая сестра, училась хорошо: брала своей усидчивостью и дисциплиной, тщательно делала все уроки и, пока все не сделает, никуда не отлучится из дома. Она и по хозяйству помогала больше всех. Бабушка всегда ставила нам ее в пример. На мне лежала ответственность за воду. Хотя я и был маленького роста, но два раза в день таскал из колодца из-под горы по два ведра воды. Я даже чувствовал, как у меня крепнут руки и ноги. Дрова, которые приобретались летом, мы пилили со Светкой. Колол их я один. Виталька, брат, жил своей дошкольной жизнью: бегал по улице со своими ровесниками. Проблем с ним не было.
Этой зимой я впервые участвовал за школу в лыжных соревнованиях на первенстве города. Ну что такое три километра, думал я, пробегу и не замечу. На лыжах я катался много, но в основном с гор. Съехать с горы и не упасть – вот в чем штука. Здесь же надо было бежать и показать хорошее время. Честью школы мы дорожили. Скажу сразу, хоть я и начал бодро, к финишу пришел последним, еле живой, в прямом смысле этого слова. Оказалось, что никакой выносливости у меня нет и в помине. Я не чувствовал ни своих ног, ни поясницы. Недели две после этого приходил в себя. У меня поднималась температура, пропадал аппетит, и я подолгу лежал на своем сундуке. Я думал, что ни при каких обстоятельствах больше не прикоснусь к этим гадским лыжам. Я их просто возненавидел. Но я ошибался… Это будет значительно позже. Мне снова придется бежать дистанцию, но уже пятнадцатикилометровую и уложиться в норматив третьего разряда. Но это будет уже в 1959 и 1960 годах на зачете по лыжам в московском институте физкультуры.
* * *
Нас, нескольких школьников, вызвал к себе инструктор по физподготовке при горсовете Цыганов Михаил Иванович и сообщил, что скоро грядет областная спартакиада в городе Горьком и мы, несколько учеников, попали в городскую сборную команду. Мы с Юркой должны были выступить как гимнасты по программе 3-го разряда, которую выполняли прилично, а Юрка еще и в соревнованиях по легкой атлетике – он мог взять «ножницами» высоту 160 – 170 см. Генка Шачков должен был выступать в соревнованиях по боксу в среднем весе, в соревнованиях по легкой атлетике – толкать ядро, а также еще и в соревнованиях по плаванию. Сергач был представлен большой командой. Здесь были возрастные спортсмены по футболу, волейболу, баскетболу – собственно по всем видам спорта. Ни одного спортзала в Сергаче тогда не было. Тренировки проходили под открытым небом. Условия для тренировок во всех районных центрах Горьковской области были примерно одинаковы.
Всем участникам выдали спортивную форму с эмблемой Сергача и талоны на питание. Питались в ресторане.
Эмблема представляла собой боевой щит, в верхней части которого на красном фоне был изображен олень. В нижней части – медведь на золотом фоне.
Спортивных тренеров по видам спорта не было. Тренировки проводились самостоятельно. Все ответственно подошли к этому делу. Еще бы – первая спартакиада, и мы, сергачане, не могли ударить лицом в грязь. Тренировались каждый день и не было ничего удивительного в том, что многое стало получаться. Не стыдно было показать спортивное лицо города.
Я зашел в ресторан обедать. Все столы были заняты. Смотрю, в самом углу сидят три парня – волейболисты. Я их знал, а так как одно место там было свободным, я подсел к ним и стал ждать официантку. Парни заканчивали обед. Смотрю, они что-то пьют по очереди из одного стакана маленькими глоточками. В стакане жидкость цвета лимонада.
– Вы че? – спрашиваю, – лимонад поделить не можете?
– Да вот, осталась капля, а уже никто не хочет. Допей, если хочешь. Слишком приторно.
– Давай, я не гордый, – взял стакан и, не понюхав, выпил остаток, граммов десять. Чуть копыта не откинул: у меня перехватило дыхание, и я долго не мог вдохнуть. Слезы залили лицо, которое стало красным, как вареный рак. Я уже стал по-настоящему задыхаться, когда наконец-то сумел вдохнуть, и закашлялся, привлекая внимание всех присутствующих в ресторане. Парни сначала здорово напугались, но когда я оттаял, они заржали как жеребцы, встали, похлопали меня по плечу и пошли к выходу, а один наклонился поближе и сказал: «С посвящением тебя в рыцари, Канак», стукнул легонько меня по затылку и пошел догонять своих. Оказывается, я выпил эссенцию крепостью 90 градусов. Этот случай, наверно, не забуду никогда. Саму спартакиаду в Горьком, честно говоря, помню смутно. Хорошо помню, что в общем зачете Сергач занял шестое место, а я – первое место по гимнастике, выступая по программе 3-го разряда. Смешно! Мне дали грамоту и подарок – переносной маленький патефон с набором пластинок. Юрка по легкой атлетике занял 4-е место, а Генка Шачков проиграл состязание по боксу в первом же поединке. Ему попался перворазрядник из Арзамаса. Он расквасил Генке все лицо, хорошо что судья на ринге вовремя вмешался – могло быть и хуже. Генка отказался от дальнейших боев, но зато по плаванию на дистанции 400 метров брассом занял призовое 3-е место. Он получил грамоту и подарок – часы «Победа».
За орехами на крыше вагона
Мы с Генкой Шачковым возвращались вечером домой.
– Да, через три дня снова в школу, – сказал Генка. – Соскучился по школе?
– Да какое там… Ну сам смотри: двадцать дней в пионерлагере, а потом мать упросила, чтобы еще на полсмены оставили.
– Отъелся, наверно, в лагере-то? – засмеялся Генка.
– Отъелся… Манная каша и мухи. Тучи мух! Чем только их ни травили – ничего не помогало. Спарятся и жужжат, жужжат, – все уши прожужжали. По-моему, так спаренные и дохнут.
Мы помолчали…
– Представляешь, Майка Безякина пристала ко мне, ни на шаг не отпускает. Куда я, туда и она.
– Влюбилась, наверное, – засмеялся Генка.
– А фиг ее знает, может, и влюбилась, а мне-то что. Однажды физрук организовал военную игру. Разбил нас на две команды. Одна команда должна была где-то засесть, другая – найти ее и уничтожить или взять в плен. Территория не ограничена. Я и Майка были в команде, которая ищет. Думаю, пойду в обход, а это – надо два раза переплыть Пьяну, пробраться лесом и выйти к ним в тыл. Майка просит, чтобы я взял ее с собой. Я говорю, что маршрут очень трудный, она будет мне помехой. И как она ни умоляла, я настоял на своем. После игры Майка до конца смены ни разу не заговорила со мной. И потом вообще не замечала меня.
– Да, гордая козочка оказалась, – сказал Генка.
– Да ну ее. Чокнутая…
– А я в лагере так ни разу и не был, – сказал Генка.
– А чё те там делать? Была бы у нас жратва дома, я бы тоже не ездил.
– Ладно, Канак, я чё говорю-то… Гудька… Знаешь Гудьку?
– А кто его не знает?
Гудька два года просидел в девятом классе и сейчас учился в ремеслухе.
– Он завтра собрался за орехами. Бери, говорит, кого хочешь, и присоединяйтесь. Поедешь?
– Куда, под Шумерлю?
– Куда же еще, там сплошной орешник. На станции надо быть в шесть утра. Сядем на любой поезд. Езды там, сам знаешь, не больше часа.
– Конечно, знаю. Мы уже туда ездили без тебя.
– Ну что? Поедешь?
– Поеду. Давай еще Витьку с Юркой возьмем.
– Давай. Чем больше, тем веселей.
– У Гудьки револьверчик есть оловянный, ну как настоящий. Ему из Горького пацан привез. Красивый револьверчик, как настоящий.
Витька с Юркой согласились сразу. Рано утром мы встретились у Дома культуры и потопали на станцию.
– Жратвы-то хоть взяли? На целый день ведь едем.
Жратвы взяли – кто что мог.
В шесть тридцать делал остановку пассажирский поезд. Как только поезд тронулся, мы броском заскочили на подножки вагонов, быстро забрались на крышу и улеглись на ней лицом вверх, устремив взгляд в небо. Небо было безоблачное, и день обещал быть жарким. Хорошо было лежать, подремывая под монотонный стук колес. Встречный воздух обдувал голову. Мне уже хотелось жрать, но я гнал прочь навязчивую мысль о еде. Впереди был трудный день – ходьба по тяжелому лесу. Хотелось привезти домой целый рюкзак орехов, чтобы потом продать на базаре.
В Шумерле, спрыгнув с поезда, мы сразу направились в лес, который издалека казался сплошной неприступной стеной. Орехов было в изобилии. Мы даже вышелушивали их перед тем, как бросить в мешок. В лесу попадались родники. Мы делали возле них привалы: ели хлеб, запивая ключевой водой, и снова принимались за орехи. На одном из таких привалов я попросил Гудьку показать револьвер. Это действительно была копия настоящего револьвера с вращающимся барабаном.
– С таким не страшно, – сказал я.
– Любого напугать можно, – ответил Гудька.
Часам к четырем мы затарились полностью, да и устали прилично.
– Немного отдохнем и домой, – сказал Гудька.
В это время на нас вышли два пацана, лет восьми-девяти, тоже с полными ведрами орехов.
– Кто такие? – спросил Гудька. – Откуда?
– Местные мы, – ответил пацан, – из Шумерли.
– Смотри-ка, сколько надрали, – Гудька запустил руку в ведро к одному из них. После минутной паузы он грозно сказал:
– Ну, раз местные, то еще надерете. А мы издаля приехали. Бросьте ведра и валите отсюда.
– Еще чего, – сказал один из них, видимо, бойкий паренек, – сами валите. Нас на станции брат ждет. У него знаешь какая финка, пузо сразу вспорет, не успеешь охнуть.
– Да! – Гудька достал револьвер. – А это твой братан видал? Он финку-то достать не успеет, я ему сразу мозги вышибу. А ну, валите отсюда! – гаркнул он и наставил револьвер на пацанов, наводя его то на одного, то на другого. Те сразу бросили свои орехи и рванули в лес.
– Так… Это ведро мне, а это делите между собой, – сказал Гудька. Мы стояли молча…
– Что стоите, как неприкаянные? Не хотите брать, не надо, – он ссыпал оба ведра в свой большой мешок, закинул его за плечо и двинул в сторону станции. – Пошли, что рты раззявили?
Мы поплелись следом.
– Гудька, зря ты это. Они ведь здешние. Щас взрослых поднимут – хана нам будет.
Гудька, ни слова не говоря, прибавил шагу.
– Давайте спешить, – сказал Генка. – Надо успеть быстрее их добраться до поезда.
Когда мы вышли на станцию, на путях стояли несколько товарняков, и один из них был с паровозом под парами. Гудька молча полез на крышу вагона. Мы стояли, не зная, что делать.
– Стойте тут, – сказал Генка, – пойду разведаю.
– Смотри, не опоздай! – крикнул Юрка.
Генка вернулся быстро.
– Полезли, вроде тихо, никого не видно.
Мы тоже забрались на крышу вагона.
Паровоз коротко свистнул и сдвинул вагоны с места. В это время мы услышали звонкий голос:
– Лёха, вот они!
Мы посмотрели вниз. К нашему вагону подбегали несколько человек. Один был уже взрослый – видимо, Лёха. Он ловко запрыгнул на подножку и стал карабкаться на крышу. Он лез, глядя на нас, держа в зубах длинный нож.
– Назад, сука! – крикнул Гудька и, достав свой револьвер, наставил его на Лёху.
Тот и не думал останавливаться. Он уже ухватился за край крыши и подтянулся на руках. Мы со страхом смотрели на его лицо, измазанное мазутом. Финка в зубах и взгляд сумасшедших глаз – было страшно. Гудька, молодец, не растерялся и не испугался, как мы. Он перевернулся на спину, крутанулся на гладкой крыше вагона и врезал ногой по башке этому Лёхе. Голова исчезла, но рука железной хваткой вцепилась в край вагона. Тогда Генка быстро подскочил и сбил ее ногой. Лёха полетел вниз, чуть не угодив под колеса поезда, который уже набирал скорость. По крыше нашего вагона застучали огромные голыши и булыжники, один из которых угодил Гудьке в шею и, как потом выяснилось, сломал ему ключицу. Мы все вжались в крышу, а каменный град продолжал преследовать нас, но вскоре все кончилось. Гудька полгода ходил с привязанной к туловищу рукой и, при случае, говорил, повышая голос:
– Да я его пристрелил бы, гада… Сам свалился… Слабак.
* * *
Бабушка продала на рынке орехи и купила целых полкило молочных с рифленой поверхностью ирисок. Они были такие мягкие, душистые и сладкие – дух захватывало.
Светка разожгла пузатый медный самовар, набросав в жерло шишек, и раскочегарила его кирзовым сапогом, нагнетая в жерло воздух. Стали ждать, когда самовар закипит. Потом заварила в фарфоровом чайнике грузинский чай и поставила его на комфорку. Когда чай минут пять потомился, приступили к чаепитию. Это было блаженство – ароматный чай с молочными ирисками и сушками.
Напившись чаю, я вышел на улицу и рванул на поляну. Там уже гоняли мяч. Боба Курочкин стоял на воротах. Он был в черном свитере, на голове кепка, на руках перчатки – Хомич да и только! Я потренировал его, раскидывая мяч по углам ворот. Боба красиво бросался, вытянувшись в струнку. Подошел Юрка и сказал, что в библиотеке появилась новая книжка: «Север против Юга» про гражданскую войну в Америке.
– Айда читать.
Боба услышал разговор и сказал, что уже читал эту книжку и может сегодня вечером, если все соберемся, рассказать. Боба имел настоящий талант, как я уже писал раньше. Он своими словами пересказывал содержание прочитанных книг, но многие сюжеты сочинял сам по ходу рассказа, и с такой мимикой, интонациями и жестами доводил эти сюжеты до нас, слушателей, что мы, пацаны, сбившись в тесный кружок, слушали его раскрыв рты, не перебивая и не задавая вопросов, ибо рассказы его лились изобретательно, логично и интригующе.
Если бы не ранняя смерть (он умер в возрасте семнадцати лет от туберкулеза, а, по-моему, от курева – дымил как паровоз), из него получился бы настоящий большой артист. Эта зараза, курение, не обошла стороной никого из нас, но в дальнейшем все бросили курить по разным причинам. Я, например, стал слепнуть. Утром после сна у меня гноем заклеивало глаза. Приходилось долго промывать их холодной водой. Мама потащила меня в больницу к врачу Нине Анатольевне Саар. Ее муж, Самуил Аркадьевич Саар, был главным врачом. Впоследствии его расстреляли как врага народа. Тамарка Саар, их дочка, училась со мной в одном классе. Бойкая, шустрая черноглазая девчонка – отличница. Она верховодила в классе и могла отлупить даже старшеклассника, если он этого заслуживал. В конце пятидесятых они покинули Сергач.
– Нина Анатольевна, – мама подтолкнула меня к ней, – слепнет сынок, надо что-то делать, лечить как-то надо.
Нина Анатольевна внимательно осмотрела меня всего, поворачивая в разные стороны, послушала дыхание, задала несколько обычных вопросов, а затем спросила: «Куришь?» Я потупясь молчал…
– Курит, конечно. Всякую гадость курит, – ответила за меня мама.
– Я жду, когда он сам мне об этом скажет, – спокойно сказала Нина Анатольевна.
После долгой, мучительной паузы я сказал, что курю. Нина Анатольевна сказала всего одну фразу: что если с этой минуты я не брошу курить, то окончательно ослепну и в скором времени умру. Она погладила меня по голове и добавила:
– Бросай эти детские шалости, ты же умница, у тебя все впереди. Ты станешь знаменитым футболистом и сделаешь еще много чего хорошего для нашей Родины.
Эти слова меня настолько задели, что с этого момента я бросил курить. Стал регулярно пить рыбий жир, противный рыбий жир, стал делать зарядку и обливаться по утрам холодной водой. Глаза стали меньше гноиться и примерно через полгода мое зрение восстановилось.
Вот так простые слова, сказанные от чистого сердца, могут в корне изменить еще не искушенную жизнь молодого человека.
Глава 6
«Из-за угла»
До очередного коммунистического праздника оставалось несколько дней. Наш городок, как и все остальные населенные пункты СССР, жил напряженной предпраздничной жизнью. Все городские службы работали как при капитализме – добросовестно и трезво (в прямом смысле), выполняя все предписания, выраженные в приказах и указаниях горсовета. Райком, как пастырь, зорко следил, чтобы стадо, в лице всех городских организаций и самих горожан, не вытворяло кто во что горазд, а готовили бы город и самих себя по четко выработанному плану. Можно было подумать, что все вдруг неожиданно проснулись, и жизнь в городе вот только что началась.
Город белел… Все серое и черное (мусор и грязь), благодаря всеобщему энтузиазму, как по щучьему веленью, исчезало неизвестно куда. А, впрочем… известно. Все свозилось в овраг на окраине города. Когда-то, наверное, овраг был глубоким, но за время новой бесклассовой жизни он был завален уже почти доверху, и запах «рокфора» напоминал жителям города об этом.
Город белел… Маляры трудились в поте лица, приводя в божеский вид фасады зданий. Субботники работали с понедельника по воскресенье.
Даже «Швейник» – самая популярная городская организация, которая размещалась в огромной церкви, монументально расположившейся на самом высоком месте города, перестал на время выдавать свою продукцию людям: лапсердаки одного покроя и всевозможные изделия из сатина и ситца, всеми любимые и внеконкурсные. Весь коллектив с остервенением чистил и драил внутренности бывшего богоугодного заведения, как матросы драят судно перед неожиданным визитом корабельной инспекции. Когда по плану все было закончено, приемная комиссия, удовлетворенная результатом работы, предложила коллективу «Швейника» начать в свободное от работы время реставрировать самый верхний купол церкви.
– Церковь-то на горе, ее видно за сто верст, – говорил председатель комиссии. – Нужно, чтобы купола сияли на солнце.
Он достал из папки и показал всем картинку на оторванной от какого-то журнала обложке, где была изображена похожая на эту церковь со сверкающими золотом куполами.
– А чё, – сказал Василий Иванович Шачков, директор «Швейника», – мы хоть щас… только купол-то уж больно под самыми небесами… Это какую же лестницу надо иметь…
Председатель комиссии пообещал сколотить такую лестницу, а также выделить на позолоту купола центнер свежих куриных яиц.
А такие «железные» организации, как МТС и РТМ, сдали в закрома государства тонны металлолома, и впоследствии в докладе секретаря райкома на торжественном митинге были отмечены почетной грамотой. А что сдали новый трактор Т-54, дабы выполнить план по металлолому, докладчик умолчал.
Городской духовой оркестр не был исключением. Шли напряженные репетиции: разучивались новый, очень сложный для исполнения марш, два танго, напетые Петром Лещенко, и Гимн Советского Союза.
Репетиции шли успешно, и Павел Николаевич, руководитель оркестра, был доволен. Он произнес короткую, но убедительную речь об ответственности момента и известил оркестр о прибытии на торжественную часть авторитетных партийных товарищей из области. Павел Николаевич попросил музыкантов оркестра явиться заранее, быть опрятно одетыми и хорошо перед началом раздуться. А Костю убедительно попросил перед моментом воздержаться:
– Когда все закончится, сам налью, – серьезным голосом сказал он.
Костя торжественно пообещал Павлу Николаевичу, что не подведет. И вот наступил праздничный день. К двенадцати часам актовый зал ДК был полностью заполнен общественностью города. Общественность была трезва. У всех было праздничное настроение. У всех, кроме одного человека, – и этот человек был Костя. Он был хмур, суров и… изрядно выпивши.
До начала торжественного собрания оставалось немного времени, и оркестр играл свой новый репертуар. Костя, хоть и был хмур и суров, партию баритона исполнял исправно. Его инструмент красиво, широко и задушевно выводил свои мелодии. Павел Николаевич с опаской и тревогой поглядывал на Костю, не говоря ни слова. Он даже как-то немного сник: опыт и интуиция предвещали крупные неприятности в ближайшем будущем.
Первый, постоянно хрюкая носом, начал читать свой доклад, информируя общественность о крупных достижениях района и города в областях хозяйства, культуры и спорта и о тех небольших недостатках, которые в дальнейшем предстояло устранить. Президиум, выбранный общественностью и украшенный солидными рожами из области, внушал уважительное доверие. После каждой удачной фразы Первого, одна из областных рож сдвигала ладоши, и все следом дружно и оживленно начинали аплодировать.
Идиллия продолжалась до тех пор, пока зал не стал улавливать какой-то навязчивый, раздражающий уши звук. Народ завертел головами. В президиуме тоже в недоумении стали переглядываться. Кому с самого начала было все ясно, так это Павлу Николаевичу и музыкантам оркестра. Они с дикой тоской взирали на Костю: большой мужик сидел сгорбившись на стуле, опустив голову и зажав ладони коленями. Он уставился на свой баритон, который лежал на полу рядом с его правой ногой, и громко, на весь зал, скрипел зубами.
В торжественной тишине этот навязчивый убойный скрип казался такой непристойностью, как если бы в президиуме вдруг появилась суровая тетка гренадерского телосложения в форме футболиста и… при усах. Даже докладчик уже что-то сообразил и все чаще и чаще стал отрывать глаза от бумаги, кося ими в сторону оркестра.
Выворачивающий душу скрип не прекращался, а, наоборот, нарастал. Женька Артюхин, первый трубач оркестра, несколько раз пытался дернуть Костю за руку, но тот отмахивался от него, как от назойливой мухи, не вынимая зажатых коленями рук. Павел Николаевич сидел бледный, с прямой спиной и не моргал.
В президиуме возмущались уже в открытую, жестами подавая в оркестр знаки, чтобы Костю убрали из зала. Первый прервался на полуслове и уставился на Костю. Тот продолжал скрипеть своими крепкими, неоднородными зубами, не обращая ни на кого ни малейшего внимания.
Общественность в зале начала потихоньку веселиться, а президиум – звереть. И когда в дверях показались дежурные с красными повязками на рукавах и решительно направились в сторону оркестра, Костя встал во весь рост, не разжимая ладоней и не отрывая взора от своего баритона. Постояв в этой позе некоторое время, он вдруг высоко занес согнутую в колене правую ногу, обутую в кованый милицейский сапог, перенеся вес тела на левую, и, в последний раз муторно скрипнув зубами, с громким выдохом опустил ее на раструб своего баритона, который из правильно-круглого в одно мгновение стал неправильно-плоским, как говорится, превратился в лепешку. В наступившей хрустальной тишине торжественно и трагически прозвучал голос:
– Был баритон – не стало! – после этих слов Костя, засунув руки в карманы своих неизменных галифе и, переваливаясь с ноги на ногу, ушел из зала, громко хлопнув дверью.
Общественность в зале бурлила… Мало кто сознавал, что собственно произошло, поддаваясь всеобщему возбуждению. Колокольчик председательствующего звенел не умолкая, призывая общественность к порядку.
– А что он сделал? Что сделал? – оживленно интересовалась друг у друга общественность.
– Да хотел из своей трубы президиум порешить, – противным голосом сообщил один из общественности.
– Так что же его не зарестовали?! – подхватил другой.
– Держи убивца! – нерешительно пискнула общественница, сверкнув нагрудным значком и тусклой фиксой.
– Да ладно вам! Человек выпил лишнего... Может, у человека неприятности или горе какое... а тут еще вон энта рожа в президиуме... Смотреть страшно... Заскрипишь однако... ладно еще зубами...
Колокольчик вообще обезумел... Тут Первый, подняв вверх обе руки, предварительно хрюкнув носом, громким и сиплым голосом призвал общественность к порядку:
– Прошу успокоиться!.. Прошу успокоиться... Успокойтесь, товарищи!.. Ничего же страшного не произошло. Вы же передовая сознательная часть нашей общественности. Ну безобразие, конечно... Конечно, безобразие... Мы разберемся... Мы разберемся, товарищи... но вы успокойтесь, ничего же страшного не произошло, успокойтесь, товарищи...
Областная рожа в президиуме покрылась кумачовым цветом; глаза были прищурены, углы губ резко опущены. На роже было написано недоумение: на какой бы жертве остановиться... Вроде подходят все, но нужно одну... ну максимум три...
Павел Николаевич оставался все в той же застывшей позе мертвяка, отрешенно взирая куда-то мимо президиума.
– Успокоились? Ну вот и хорошо! – сипанул Первый. – Разрешите продолжить, товарищи? Так, так, так... – шевелил он губами, ползая пальцем по тексту и не находя место своего вынужденного прерывания.
– А, вот! – обрадовался он и, несколько раз хрюкнув носом, продолжил констатировать большие успехи и небольшие упущения и просчеты трудовых будней вверенного ему района.
После Костиной выходки общественность так до конца доклада полностью и не успокоилась.
После окончания доклада и коротких выступлений с мест духовой оркестр громко исполнил Гимн Советского Союза. Отсутствие партии баритона общественность, естественно, не заметила, простояв с гордо поднятой головой от первой ноты до последней. С последней нотой общественность потекла на нижний этаж, где находился буфет. Там открыли свежую бочку. Пиво на этот раз наливали бесплатно.
К Павлу Николаевичу подошел председательствующий.
– Николаич, Первый требует объяснений. Что с Костей произошло, и почему он нажрался в такой ответственный момент?
– Понимаешь... Сказал он мне еще до начала, – Павел Николаевич спрятал руки за спину, растягивая слог э-э-э, видимо, стараясь подобрать нужные слова. – Короче говоря, Файка его ****анула с солдатом... Соседский парень на побывку приехал со службы. Ты же знаешь Файку – молодуха, дура... Корчит из себя черт знает что. Костя-то, конечно, стар для нее, ревнует по-черному. Я знал, что добром все это не кончится. Как бы он не порешил кого-нибудь из них.
– Может, обойдется? – поняв ситуацию, неуверенно произнес председательствующий.
– Если сгинут с глаз на время... протрезвеет... тогда, может, и обойдется. Но это не жизнь, сам понимаешь, все время с топором на стреме стоять.
– Да, дела, – сказал председательствующий, – пойду доложу. Первый, чай, не дурак, поймет. Ну ладно, Николаич, спускайся к пиву, я мигом.
В это время к Павлу Николаевичу подошел Женька Артюхин с каким-то чернявым мужиком в зеленом кителе и еще более зеленых галифе. Хромовые сапоги на нем блестели и скрипели.
– Павел Николаевич, познакомьтесь, это председатель колхоза из Ачки.
– Траствуй, дарагой! Алаханян май фамилии, – выпалил председатель колхоза, протягивая обе руки Павлу Николаевичу.
Павел Николаевич протянул в ответ левую, менее изуродованную руку:
– Привет! Как жизнь?! – Павел Николаевич, наверное, впервые за весь день улыбнулся.
– Э-э-э, слюшяй, какай жизнь, горе меня – брат умир, харанит нада, аркестра давай, – армянин заулыбался, обнажив белые как мел зубы. Он аккуратно взял Павла Николаевича под руку и неназойливо повел к лестнице.
– Идем буфет, пиём хароший армянский вино; там гаварыть будим.
Они спустились к буфету на нижний этаж.
– Да туда же не пробиться! – безнадежным голосом произнес Павел Николаевич.
– Слюшай, зачем туда? Витишь, малчик стаит? Эта май сын.
У окна, напротив буфета, стоял паренек, облокотясь на тугой портфель на подоконнике. Они стали протискиваться к окну. Женька Артюхин активно работал впереди плечами и локтями, прокладывая дорогу. Мальчик улыбался навстречу гостям, широко открыв и без того большущие карие глаза.
– Эта май сын Карэн.
Карен выпрямился, не снимая руки с портфеля, и растянул рот еще шире.
– Аткрывай партфэл, даставай хароший армянский вино!
Алаханян помог сыну расстегнуть портфель, и мальчик вынул из него две черные бутылки, а следом – раздвижной стакан – «спутник агитатора» и небольшой штопор. Алаханян тут же вонзил штопор в пробку бутылки и в считаные секунды вытащил ее. Павел Николаевич только было открыл рот, чтобы отказаться, как стакан, наполненный до краев, в мгновение ока оказался в его протестующей руке.
– Не абижяй, дарагой, горе меня, балшой горе – брат помир, харанит нада... Випивай, дарагой, – палил на одной ноте Алаханян.
Павел Николаевич как загипнотизированный поднес раскладончик к губам и в наступившей паузе одним махом осушил его.
– Да-а-а?! – посмотрев на дно посудины, удовлетворенно покачал головой Павел Николаевич, – по-настоя¬ще¬му хорошее вино, давно такого не пил, – и, немного поразмыслив, сказал: «Наливай, что ли, еще!»
– Харашо, брат, пей на здорове, не абижай, хароший вино...
Они быстро обо всем договорились.
На другой день с раннего утра у ДК стояла в ожидании музыкантов полуторка, зафрахтованная Алаханяном. Похороны должны были состояться сразу по прибытии духового оркестра на место.
Костя спозаранку уже сидел в музыкалке и выправлял свой баритон всевозможными деревянными приспособлениями, им же наспех приготовленными. Он был трезв, молчалив и ни на кого не поднимал глаз.
– Павла Николаевича не будет, – сказал Женька Артюхин, вбегая в комнату, – Костя, ты за руководителя! Тебе помочь?
– Женечка, ты же видишь, что я его уже выпрямил.
– Константин Константинович, дунь, может, он не трубит, – с опаской предположил я.
– Рудечка, я же прикоснулся только к раструбу, а остальное всё новое. – Он достал из кармана своего кителя мундштук, поднес к губам и два-три раза дунул в него, изобразив свист. Затем надел мундштук на баритон и красивым бархатным звуком заиграл мелодию из оперетты. Все заулыбались. Я даже захлопал в ладоши.
– Будем играть Шопена номер один и «В последний путь», – спокойно сказал Костя. – Собирайтесь, ребятки, нас давно уже ждут.
– Константин Константинович, мы тебя любим, не огорчайся, пожалуйста, мы не подведем, жмурик будет доволен, – Женька Артюхин по-родственному потрепал Костю по плечу.
Костя в свою очередь похлопал по лежащей на его плече Женькиной ладони.
– Ладно, Женечка, спасибо, дорогуша, я же все понимаю... Стихи не успели повлиять на мой характер, рожденный не первого числа, – вдруг поэтично произнес Костя, бросив взгляд куда-то вверх. Все с изумлением посмотрели на него.
– Константин Константинович, сочини еще что-нибудь! – возбужденно попросил басист Толя Ивлев.
– Толечка, ответь, пожалуйста, на очень важный для меня вопрос: «Сколько будет дважды два?» – Костя поднял на Толяна свои влажные глаза.
– Хы... четыре, – слегка смутившись, ответил Толян.
– Пра-виль-но, – почти по буквам подытожил Костя. Взгляд его оставался лирически-влажным.
Километра за два до Ачки полуторка внезапно свернула на объездную дорогу – основная капитально ремонтировалась. Алаханян основательно взялся за это дело… Далеко впереди просматривались огромные кучи песка и щебня. Перед въездом в село дорога представляла из себя сплошные рытвины и ухабы.
– Приготовились!.. Играем Шопена! – скомандовал Костя.
Музыканты поднесли инструменты к губам. В это время машину так тряхнуло, что всем здорово по этим самым губам попало, а Юркина труба, ткнувшись в спину второго альтиста, слегка смялась. Музыканты утерлись рукавами.
– Константин Константинович, может, подождем, а то ведь ненароком и зубы выбьет? – Женька Артюхин потрогал закачавшийся зуб.
«Файка курва», почему-то вдруг подумал Юрка, пытаясь вытащить из своей трубы крону.
– Да-а-а, женщину можно задушить и красивыми руками, – тихо молвил Костя, как бы в ответ на почему-то вдруг возникшую Юркину мысль. Он опустил баритон и посмотрел куда-то вдаль влажными глазами.
Село было ухоженным. Алаханян был умелым, коммерсально-находчивым председателем. Недаром в районе много говорили об алаханяновских экспериментах и неплохих доходах его колхозников.
Музыканты, спрыгнув с грузовика, стояли кучкой и молчали. Минут через пять раздался звонкий голос Алаханяна, и он возник перед музыкантами крепкий и веселый.
– Пачиму, слюшай, такии мрачнии? Костя, давай виселий музику.
– Так ведь момент... Все в черном…
– Киде ты видишь черним?! Костя, сидесь аркестыр никто не видел. Давай, слюшай, музику, – виселий, карасивий музику!.. Давай, Костя, давай!..
Деревенский народ уже взял в кольцо весь духовой оркестр.
– Давай, Костя, параллельно харанить, виселий музику! – вздрючивал Алаханян Костино воображение.
А что, подумал Костя, параллель – параллелью, а Италия – Францией... Он посмотрел вдаль уже сухими глазами и твердо молвил:
– Ребятки, краковяк!
Без нот ребятки играли только краковяк и они от души выда¬ли этот самый краковяк. Деревенские, тоже от души порадовавшись, вдруг стали снова печальными и во главе с председателем двинулись к месту события.
К музыкантам подошел пожилой армянин и женщина с кастрюлей в руках. Армянин вынул из карманов штанов две бутылки с белами сургучными головками и деньги за работу.
– Ребяты, – сказал он на хорошем русском, – братана хороним... Ха-а-роший был человек... Царствие ему Небесное... – Он протянул Косте деньги, водку и трижды перекрестился. Тут же какой-то мальчик подкатил пустую металлическую бочку и, ловко перевернув ее вверх дном, басовитым голосом сказал:
– Мужуки, пейте... Дарагие мужуки... и пашли харанить.
Глаза у Кости почему-то не увлажнились, и он, недолго думая, ловким сильным тычком ладони выбил пробки из обеих бутылок. Музыканты, как положено, выпили, закусили душистым мясом и с чувством собственного достоинства двинулись на местное кладбище.
Подходя к кладбищу, Костя попросил музыкантов приготовить шопеновский прелюд.
Водочка уже сказала свое магическое слово, и музыкантам осталось только услышать Костину команду, чтобы звуком своих труб заставить зареветь всех присутствующих на похоронах. Костя взмахнул своим баритоном, и глубоко минорный аккорд известил округу о главном событии трех последних дней.
Оркестр медленно двигался к кладбищу, сдерживаемый темпом похоронной мелодии. Вся деревня в основном была уже там, и оркестр догонял по ходу отставших немощных жителей села.
Толя Ивлев, басист оркестра, был молод, высок и красив. Модная челка цвета пакли упрямо лезла ему на глаза, и он то и дело смахивал ее рабочей рукой, успевая снова положить пальцы на клапаны своего массивного инструмента. А так как водочка уже сказала свое магическое слово, то, естественно, наш красивый басист Толя Ивлев и эта немощная старушка, спешившая отдать последнюю дань ушедшему в другой по-настоящему счастливый мир божьему человеку, должны были как-то осуществить свое воистину божественное соприкосновение. Хотя музыканты и двигались медленно, в такт медленной похоронной музыке, старушка двигалась еще медленнее – в силу своей немощи.
– Неужели бес попутал? – неустанно повторял потом Толя Ивлев. – Ведь даже не думал, и в мыслях ничего такого не было. Неужели бес попутал?
Поравнявшись с бабушкой, он наклонился и, накрыв ее голову раструбом своей огромной трубы, тихо-тихо хрюкнул очень низкую ноту. Старушка, не издав ни единого звука, рухнула ниц, – так падают перед иконой шибко отчаявшиеся люди.
Лабухи заржали, а Костя, тут же бросив свой мятый баритон на землю, спешно подошел к упавшей старушке. Он бережно поднял ее и поставил на ноги.
– Господи, гром небесный покарал меня грешную, гром небесный... грешную, Господи!..
– Ну слава Богу! Жива, жива... Слава Богу... – В такт бабкиному причитанию причитал Константин Константинович, бросая колючий взгляд в сторону Тольки Ивлева. Тот стоял бледный, с опущенными руками. Его бас повис на плече раструбом вниз.
– Костя, гадом буду, бес попутал! – заискивающе лопотал Толян.
– Мозгов у тебя, Толечка, слишком много, – Костя продолжал удерживать старушку, гладя ее по голове.
– Ну спасибо, сынок. Господи... Гром небесный... Пойду молиться...
– Помолись, матушка, помолись... и вон за того опричника помолись тоже, может, его Господь и помилует.
– Спасибо, батюшка. Господи... Гром небесный... Помилуй, Господи... – Старушка зашаркала в обратную сторону.
– Мозгов у тебя много, Толечка, а ума – тю-тю, – Костя поднял свой баритон, не спуская с Толяна пристального взгляда. – Видишь ли, Толечка, я сам думал, что вся жизнь ми минор, а оказалось – соль бемоль... Сложно? Сложно... но ведь возможен и мажор, мой дорогой, кромешный. – Глаза у Кости стали совсем сухими. – Ну ладно! Рудечка, Юрочка... ребятки... «Из за угла»... с душой...
Водочка, как мы уже видим, сказала свое магическое слово, и лабухи, тронутые вдохновенно-странным поведением Константина Константиновича, продолжили свой не последний путь, выдувая похоронный марш под названием «В последний путь» и выбивая очередную порцию слез из местных аборигенов.
Глава 7
Данька-трубач
У нас в доме была ножная швейная машинка «Зингер». Бабушка была хорошей швеей и все время что-то шила, перешивала, латала, штопала. Обновки почти не покупали. Из старого барахла бабушка изготовляла всегда что-нибудь приличное, интересное.
Грязное белье не залеживалось – бабушка еженедельно устраивала стирку. Сестры ей в этом активно помогали.
– Рудик, какой ты неряха и оборванец, – говорила мне бабушка. – На тебе все как на огне горит. Снимай свои драные грязные трусы и надень чистые. Я залатала все дыры на твоих трусах и майках.
Я переодевался… Свежий запах чистого белья поднимал настроение, и по футбольной площадке я носился как угорелый. Грязь липла ко мне, как липкие тополиные почки.
Мама хорошо понимала, что заработанных в Доме культуры денег не хватает. Она видела, что мы недоедаем. Нам вечно хотелось есть. Она несколько раз пыталась устроиться еще на какую-нибудь работу. Сначала ей удалось устроиться контролером в кино. Я же, наивное дитя, как выразился директор кинотеатра, тащил за собой товарищей. Мама ничего не могла со мной поделать и пропускала их. Директору это не нравилось. Мы насмотрелись много фильмов, в том числе и трофейных, от которых были в восторге. На другой день мы обычно собирались и пересказывали их содержание, вспоминая подробности и дополняя друг друга.
Был такой случай: шел фильм «Она защищает Родину». На экране движется танк. Он ревет, приближается, увеличивается в размерах. И когда танк уже наезжает на весь экран, Исаёнок заорал, вскочил и бросился к выходу. Он так перепугался, думая, что сейчас этот танк въедет в зал и всех раздавит, что с диким криком выскочил на улицу, вызвав всеобщий смех. А ведь действительно было очень страшно. Впервые такое мы увидели на экране, но сообразили, что это все же кино, а не реальная действительность и что с нами ничего не должно случиться. Исаёнок долго потом мучился, что струсил, и только со временем стал забывать этот кошмарный случай.
Однако директор все же уволила маму, мотивируя тем, что страдает выручка. Мама снова долго искала работу. Ничего серьезного по жизни делать не умела. Она умела хорошо петь и играть в спектаклях, завоевывая сердца своих поклонников, за что получала гроши. Однажды она пришла домой возбужденная и с радостью сообщила, что ее берут на работу буфетчицей в станционный буфет. Наивное создание! Как вспоминаю это – душат слезы. Проработала она в этом буфете неделю, и у нее вдруг – большая недостача. Теперь-то ясно, что ее, дурочку, подставили поставщики товара, воспользовавшись ее абсолютной неопытностью и доверчивостью. Она не только не получила недельный заработок, но еще должна была вернуть немалый долг. Помог Курочкин Николай Николаевич – теперь он был уже начальником депо. Он поговорил с кем надо, и маму уволили без особого скандала и без выплаты недостачи.
Опять начались хлопоты – поиск новой работы. И все же через полгода ей удалось устроиться в автобусный парк кондуктором на автобус, курсировавший между городом и станцией. Мама была довольна, а мы – рады такой удаче. Она получала зар¬плату с выработки – чем больше продаст проездных билетов, тем больше получит. На этом автобусе она проработала целых пять лет, продолжая по вечерам ходить в Дом культуры на репетиции и участвовать в хоре и в спектаклях.
Мы с Юркой играли в духовом оркестре на трубах. По субботам и воскресеньям в клубе проходили танцы, на которых играл наш оркестр. После танцев подсчитывалась общая выручка от проданных билетов. Оркестрантам платили. Первым голосам по пять рублей, остальным – по три. Мы с Юркой получали по три рубля. Таким образом, я уже приносил домой шесть рублей в не¬делю. Когда случалось играть на похоронах, нам платили по маркам. Первая марка десять рублей, вторая – семь и третья – пять рублей. Мы с Юркой получали по второй марке, то есть по семь рублей.
Вот такие дела! Учась в 7 м классе, я уже зарабатывал на хлеб.
* * *
Дни стали короче… Было около 10 часов, и быстро темнело… Мы с Юркой сидели на поляне напротив ДК. В запасе был целый час.
– Слышь, откуда он так много знает о джазе? – спросил я.
Юрка сказал, что Данька как-то рассказал, что его дядя привез из Германии немало литературы о джазе и ноты.
– Понятно, – сказал я. – Ну, что слабаем?
– Может, блюз? – предложил Юрка.
Мы скэтом спели тему, а затем стали импровизировать. Юрка изображал саксофон, а я – трубу.
С Данькой мы познакомились на футболе. Он играл за станционных, а мы, естественно, за город. Он здорово бегал, и когда получал пас, то на скорости мог проскочить до самых ворот, и даже иногда забивал гол. Беда в том, что он плохо видел поле – уставится в мяч и вот гонит, и вот гонит. Был случай, когда он выскочил за лицевую линию, продолжая гнать мяч, пока не боднул забор. Насмешил тогда всех Данька.
Он был постарше нас и учился в Горьковском музыкальном училище по классу трубы, а на каникулы приезжал в Сергач. Здесь на станции жила его родня.Отец Даньки, Бурмистров Михаил, работал в горьковской филармоническом оркестре – играл на гобое.
Как-то на конкурсном концерте художественной самодеятельности Данька без нот и без единой ошибки красивым звуком сыграл сольный номер: «Турецкий марш» Моцарта. Все были в диком восторге. Это техничное произведение со множеством нюансов: форте-пианиссимо, легато-стаккато, крещендо и прочее…
Мы, лабухи из духового оркестра, завидовали Даньке и думали, что так нам не сыграть никогда в жизни. Музыкальные партии для духового оркестра были упрощены – какие уж там нюансы, лишь бы ноты правильно сыграть. У нас быстро уставали губы, и звук получался с фальшью. Зато мы здорово играли в футбол и всегда надирали станционных. Данька наверняка нам в этом завидовал. Когда-то шансы должны были уравняться…
Однажды после игры он пригласил нас к себе домой. Нас приветливо встретили, посадили за стол и накормили. После чего Данька увел нас в свою комнату. Здесь стояла радиола, похожая на нашу в ДК, и в беспорядке разбросаны нотные листы, печатные и рукописные партитуры, всевозможные этю¬ды, песенники, а также ноты для трубы зарубежных авторов.
– Сейчас я поставлю вам джаз. Знаете, что это за музыка?
– Хы, конечно, знаем, – ответил Юрка, – мы его на танцах играем.
– Что, например?
– Ну, это, как ее… слоу-фокс, «Татьяну»…
– Понятно, – сказал Данька и поставил пластинку.
То, что мы услышали, вдавило нас в диван, на котором сидели. Мощь странных, непонятных аккордов, гармонических сочетаний, свист труб и накатывающие волны звуков неизвестных инструментов и наконец сольные партии трубы, саксофона, казалось бесконечные и такие виртуозные, что у нас захватило дух, и невольно в наших пустых головах возник вопрос: неужели это возможно? – играть, как нам показалось, на одном дыхании по десять-пятнадцать минут, все время изменяя звук с низкого до очень высокого, и наоборот.
Мы прослушали всю пластинку, не проронив ни слова, уставившись расширенными зрачками в одну точку – в самый центр крутящегося диска, словно ожидая, что сейчас вдруг на этой пластинке появится весь оркестр, и мы воочию будем наблюдать сказочное явление. Мы смотрели на крутящийся диск, чувствуя себя беспомощными, подавленными заморышами.
– Ну как, чуваки, джаз? Нравится?
После минутного молчания Юрка сказал фразу, которая наверняка мучила его все это время и от которой Данька чуть не задохнулся от смеха.
– Так у них что, губы не устают, что ли?
Данька продолжал хохотать.
– Нет, правда, Данька, не устают, да? – повторил вопрос уже я. – Почему?
– Да потому, что они американцы, потому что у них американские инструменты, а не ваши железяки завода «Пятилетка» и московской мебельной фабрики. Каждый духовик подбирает мундштук под свои губы, каждый мундштук имеет свой определенный размер. У вас же мундштуки на трубах от пионерского горна.
У них база: специальные джазовые колледжи, школы, академии. У них нет понятия «уставшие губы». Там разработана система постановки губ. Есть даже бесприжимная система: мундштук на губы не давит, а только касается их. И главное – индивидуальные занятия! Джазовые музыканты, даже звезды, занимаются на своем инструменте по пять-шесть часов ежедневно. А вы… губы устают… Конечно, попукаете, послюнявите мундштуки пару раз в неделю на танцах – и айда футбол гонять.
Наступила пауза…
– Так мы же репетируем два раза в неделю.
– Ну да, конечно, тангушки разучиваете, вальсишки там разные… Ваш руководитель даже инструменты перед игрой не научил настраивать. И правильно, все равно эти ваши инструменты не настроишь. Они изначально не строят. Вот стрелять, наверное, из них можно – точно не разорвет.
После смеха снова наступила пауза…
– Данька, а у тебя какая труба?
– «Amati», – Данька открыл красивый кожаный футляр, достал трубу и, надев мундштук, выдал джазовый пассаж.
– Дай дунуть.
– На, дунь. Кстати, посмотри, что на мундштуке написано.
Я трепетно взял трубу. Она была покрыта матовым серебром, была чуть короче и намного легче наших. На мундштуке было выбито: «Bach» 3/4.
– А что это означает?
– «Bach» – американская фирма, которая делает духовые инструменты и мундштуки. 3/4 – это размер мундштука под мои губы.
Я сыграл до-мажорную гамму и дал трубу Юрке.
– Да она сама играет!
Юрка почему-то заиграл похоронный марш:
– Ой, как легко дуть, да и звук-то другой, красивый.
– У меня есть два лишних мундштука. Вот, возьмите. Правда, это не фирма, самодельные. Хороший мастер точил – в сто раз легче играть будет.
Данька снял с проигрывателя пластинку, бережно протер лайкой и запихнул в конверт, на котором был изображен большой оркестр с роялем, контрабасом, гитарой и большим барабаном, как у нашего Гришки Иткина. Но к этому барабану были приделаны еще малые и несколько тарелок больших и поменьше, и все на подставках и на каких-то подвесках.
– Биг-бенд Дюка Элингтона, – прокомментировал Данька. Он объяснил, что такое биг-бенд и кто на каких инструментах играет. Назвал даже несколько имен джазменов, показывая на них пальцем.
– А на патефоне ее можно слушать?
– В принципе можно, но патефонная игла сразу запилит диск – произойдет искажение звука.
– Значит, не дашь нам ее еще послушать? – Юрка уставился просящими глазами на Даньку.
Данька засмеялся:
– Конечно, не дам. Эта пластинка стоит больше, чем весь ваш чугунный оркестр вместе с руководителем.
– Даньк, может, дудки у нас действительно того... но Пал Николаича оставь в покое. Если бы не он, мы бы еще долго не знали, что такое духовой оркестр и что такое музыка. К нам на танцы весь город ходит, места не хватает, и никто еще не сказал, что чего-то там у нас не строит, что плохо играем. На танцах у всех прекрасное настроение, весело. Горсовет Пал Николаичу грамоту выдал за культурные заслуги перед городом. У вас на станции даже такого оркестра нет, все ваши к нам бегают, так что обойдемся без твоей пластинки.
– Да успокойтесь вы. Ну перегнул малость, прошу извинения. Павел Николаевич действительно хороший трубач и руководитель, мне про него отец рассказывал: они до войны вместе в духовом оркестре лабали… Я для чего все это… чтобы вы поняли, что джаз – это совершенно другая музыка и играют его совершенно другие музыканты. Джаз – это другая планета, не поняли, что ли? И не обязательно иметь пластинки. Моя радиола ловит «Голос Америки». В определенное время можно слушать джазовую музыку. У вас в ДК есть радиола, я видел. Вот забирайтесь туда ночью и слушайте (ночью помех почти нет, музыка звучит, как с настоящей пластинки), а я научу как ловить «Голос Америки» в 11 часов 15 минут ночи. Кстати, через несколько минут мы это с вами услышим. Сидите, я сейчас вернусь, – Данька вышел из комнаты.
Мы сидели молча. Говорить о чем-то в этот момент не было ни желания, ни смысла.
– А вот и я! – Данька появился с вытянутыми вперед руками. В одной он держал медный кофейник, в другой – тарелочку с тремя маленькими желтыми чашечками.
В нос ударил приятный аромат.
– Ух, как пахнет, – изрек Юрка.
– Чуваки, это кофе. Настоящий бразильский. Пейте маленькими глотками, а то языки обожжете, да и в чашке-то всего по три-четыре глоточка.
– Сплошная горечь – сказал я.
– И чего оно такое горькое? – Юрка скривил рот.
– Не оно, а он. Кофе – это он. Это черный кофе, который и должен горчить, если настоящий, зато джаз будете воспринимать с энтузиазмом. – Данька включил радиолу, слегка покрутил потенциометр, и вдруг зазвучали позывные программы – гениальное вступление к теме Б. Стрейхорна «Take The «А»Train» («Садись в трамвай “А”»), ставшие гимном для всех слушателей «Голоса Америки», и магический голос Уиллиса Коновера объявил сорокапятиминутную программу.
– Ну вот, – сказал восторженно Данька, – сейчас будем слушать квартет Джерри Маллигана с Четом Бейкером – саксофон-баритон и труба, ну и, естественно, аккомпанемент: контрабасист и ударник, – он отпил глоток из чашки и закрыл глаза.
Мы были не то чтобы удивлены, но даже поражены: как четко и слаженно, логично и поэтично-красиво играли отдельные соло и вместе труба с саксофоном.
– Вершина мастерства! – промолвил Данька.
За этот короткий промежуток времени музыка овладела нами.
– Как ручей льется, – сказал Юрка.
– Да как же это они все так… вместе начинают, заканчивают… Локтями, что ли, подталкивают друг друга, – сказал я и тут же снова выпучил глаза.
– Нет, – серьезным голосом ответил Данька, – надо знать много специальных правил и все джазовые аккорды, чтобы на их фоне уметь строить свою музыку – импровизацию.
Никакого понятия о джазе мы не имели, и, естественно, на фоне двух все время играющих духовых инструментов игра барабанщика и басиста на наше восприятие не подействовала. Сейчас это смешно, если знаешь, какую роль играет ритм-группа в ансамбле. Мы знали, что есть инструмент саксофон, даже видели его на картинке, но оказывается, существует целая группа саксофонов (сопрано, альт, тенор, баритон и даже бас-саксофон). В данный момент Джерри Маллиган играл на саксе-баритоне, и такого удовольствия и наслаждения от звука этого инструмента мы не испытывали никогда, а когда вступил Чет Бейкер на трубе, мы просто оторопели.
Мы с Юркой впоследствии стали джазовыми музыкантами и, хотя жизнь разбросала нас, в конце концов мы снова встретились. Наша дружба продолжается и поныне.
Данька показал нам на каких волнах ловить «Голос».
– Способ пробраться в директорский кабинет вы найдете. А что касается станционного оркестра, – сказал, загадочно улыбаясь Данька, – то я уже начал заниматься этим делом. У нас уже есть саксофон-альт и тромбон. Скоро приобретем ударную установку и контрабас. Организую эстрадный ансамбль, и будем учиться играть джазовую музыку.
Мы с завистью смотрели на Даньку, который показался нам совершенно взрослым. Глаза его светились, излучая энергию.
– Пора, – сказал я, и мы по пожарной лестнице полезли на крышу ДК, затем на чердак и, открыв чердачную дверь, спустились внутрь. Кабинет директора, где стояла радиола, не запирался – был сломан замок.
Мы с Юркой провели много ночных часов у этой радиолы, слушая джаз. За это время музыка овладела нами и увела в свой пока еще неизвестный сказочный мир. Мы стали понимать ведущего, хотя английского языка не знали. Он объявлял стандартным текстом: кто играет, какой состав – квартет ли, квинтет, трио или биг-бенд и т.д. Мы стали разбираться в именах и инструментах. Мы уже знали, что Джон Колтрейн, например, тенор-саксофонист, Майлс Девис – трубач, Билл Эванс – пианист, Луи Армстронг (Сэчмо) – труба и вокал в одном лице и т.д. Накапливался слуховой материал, запоминались темы, композиции. Мы уже могли спеть скэтом тему с импровизацией.
Впоследствии из многочисленных бесед с нашими джазовыми музыкантами выяснилось, что не только мы с Юркой занимались этим запретным делом. Многие в ту пору засиживались по ночам у приемников, слушая джазовую программу «Голос Америки» из Вашингтона с ее выдающимся и неповторимым ведущим, и навсегда связали свою духовную жизнь с джазом.
Однажды ночью в кабинет вошел директор с какой-то прошмандовкой и накрыл нас… Все обошлось, но в дверь кабинета был врезан новый замок.
Еще Данька посоветовал нам пошастать по соседним селам и городишкам в поисках иностранных грампластинок.
– Фронтовики с войны разного трофейного добра навезли немерено – могут быть и пластинки, – сказал он.
И действительно, приехав в город Выксу на товарищеский футбольный матч, один из местных футболеров дал адрес:
– Там все время пластинки крутят, и на них песни разные на иностранных языках лают.
Хозяин, пожилой дядька, показал нам кипу пластинок, больших и маленьких. После долгих и горячих уговоров он сказал:
– Дам три штуки, если обдерете наших.
Мы старались, как никогда, и выиграли у хорошей команды со счетом 5:3.
Макар Ильич сдержал слово и дал на выбор три пластинки, по две вещи на каждой стороне. На одной пластинке был записан оркестр Бенни Гудмана, на другой – Луи Армстронг с оркестром Кида Ори, а на третьей – квинтет саксофониста Бена Вебстера.
Я эти пластинки храню и по сей день. Они пылятся где-то на стеллаже.
Пирамида
Сколько веревочка не вейся...
Из пословицы
«Танцы» – афиша на заборе, намалеванная местным художником, извещала, что в субботу в ДК будет очень весело... Ближе к вечеру в воздухе уже витал запах одеколона и дешевых духов. Желающих попасть на танцы было чересчур, поэтому многие остались на улице, объединяясь в шумные и веселые толкучки и компании, которые до поздней ночи куролесили, пели песни и придумывали разные безобидные затеи на этой центральной улице, свободной в это время от городского транспорта.
Завтра по этой улице должна будет пройти демонстрация, посвященная годовщине победы Красной Армии над фашистской Германией.
Танцы в ДК были значительным событием в жизни города. Их ждали, как ждут пасху бомжи, и готовились к ним заранее, как к культово-обрядовым действам. Мы, лабухи из духового оркестра, «приняв на грудь», всегда были в ударе, выводя душевные вальсы, сердечные танго, легкомысленные фокстроты и бесшабашные краковяки и польки.
Среди модной и ярко одетой публики выделялся бравый коренастый молодой человек лет эдак двадцати семи, в форме пехотного офицера, в портупее и с погонами майора. На правой стороне груди, наряду со значком «Ворошиловский стрелок» и кругляшом «Третий разряд», были нацеплены еще какие-то значки разной величины, а на левой – блестели две медали: одна белая, другая – желтая, очевидно, для колоритной симметрии. Это был военком города с романтическим именем и не менее романтической фамилией. Звали его АэС – Андалуз Скоропостижный. Очевидно, фамилия обязывала майора быстро улавливать и постигать все «жизненные репризы», как любил выражаться баритонист нашего духового оркестра Константин Константинович Xорев, умудренный жизненным опытом... Несмотря на его солидный возраст, все, от школьника до сморщенного кочегара котельной при городской бане, называли его Костей. Костя еще до войны играл в духовом оркестре. Потом работал начальником не пионерского лагеря в Мордовии и был впоследствии списан на гражданку ввиду чрезмерного пристрастия к живой воде.
АэС был личностью популярной. Он активно участвовал во многих жизненных процессах города, особенно культурно-массовых... Он руководил в ДК акробатической секцией. На выступлениях торжественно звучал его неповторимый голос: «Па-а-строи-и-ть пирамиду!!! Раз!» – быстро строилась основа пирамиды из ребят покрепче. – «Два!» – строился второй ряд пирамиды: ребята поменьше забирались на сплетенные руки и плечи нижних. – «Три!» – На плечи во втором ряду вскарабкивался малыш с красным галстуком на белой рубашонке. Он выпрямлялся на дрожащих ногах и, подняв руку в пионерском салюте, истошным голосом на одной ноте пищал: «Пианэры! К борьбе за дело Ленина–Сталина будьте готовы!»
– Всегда готовы! – шрапнелью отзывалась пирамида. Публика с замиранием сердца смотрела на картинку, мучительно вопрошая, свалится пионер сверху или устоит? И только когда раздавался спасительный голос военкома:
– Разрушить пирамиду! – публика облегченно вздыхала и потом долго и восторженно аплодировала.
АэС весь сиял от сознания своей нужности.
Он также пел в хоре ДК. Руководитель хора всегда умолял майора петь потише, ибо слуха тот не имел и своим резким голосом с козлиным вибрато сбивал остальных, уводя в другие тональности. Сказать в глаза, что он мешает, ни у кого не хватало смелости.
Еще он был участником драматического кружка. Майор не пропускал ни одной репетиции, принимая активное участие в постановке сцен. Он постоянно навязывал руководителю драмкружка Анне Сергеевне свои версии. Как ни странно, Анна Сергеевна иногда соглашалась с ним. Наверное, тоже стеснялась возразить такому сверкающему и пахнущему инициативному бездарю. И когда в постановке «Отрывки из спектакля “Борис Годунов”» майор появился на сцене в образе Бориса Годунова, одетый в высокие сапоги из золоченой поповской ризы, в зеленых галифе и в красном кафтане, публика от души повеселилась. А корреспондент местной газеты в своей рецензии на постановку высказал смелую мысль по поводу одежки Бориса Годунова, указав на связь времен – исторического с современным.
АэС успевал везде... В военкомате он красиво работал с допризывниками, которые, между прочим, строили ему бесплатно на территории военкомата какой-то склад. Он обучал их четко выполнять строевые команды, в перекурах подкрепляя обучение воспоминаниями из фронтовой жизни. Особенно ему нравилось красочно рассказывать историю своего поединка с немецким офицером, где он, проявив сметку, перехитрил немца, сумев первым выстрелить в него и раненого притащить на себе в штаб, тем самым обеспечив успех проведенной впоследствии операции. Майор с гордостью говорил о представлении его к боевому ордену, к сожалению, до сих пор до него не дошедшему. Однако поговаривали, что на фронте он не был, а подвизался в тылу по какому-то оперативному снабжению.
Рассказывая про войну, товарищ майор не забывал с ехидцей похулить союзников:
– Что мириканцы? – распалялся он. – Какие они вояки?! Да у них и техника-то говно: «студебеккеры» не заводюца, телефоны ломаюца.
– А тушёнка? – спрашивал кто-нибудь.
– А что тушёнка? Тоже дрянь, от нее вечно жолудок пучит, – майор давил на свой живот, словно его действительно начинало пучить.
А на стрельбище... О, это был настоящий генерал с горящим на солнце «Ворошиловским стрелком». Казалось, он досконально разбирается во всех тонкостях пальбы. Сам, правда, к стволам не прикасался, ссылаясь на боль то в плече, то в локте.
Ну, а танцы… – это была его стихия. Здесь он был неподражаем. Создавалось впечатление, что он по этим самым танцам-шманцам кончил курсы в Париже. Майор на больших скоростях таскал своих партнерш, умело лавируя в толпе вальсирующих пар, почти всегда избегая серьезных столкновений. Лицо его при этом было очень серьезным, с вытаращенными глазами. С таким лицом обычно делают тонкую и опасную работу. На танцах не было ни одной особи женского пола, которая не мечтала бы отплясать с майором.
Мы с Юркой всегда наблюдали за ним со сцены во время своих оркестровых пауз. И никакие воображаемые комиксы не могли сравниться с действиями АэС, только что увиденными со сцены. В перерывах АэС, обычно с трудом отбившись от домогавшихся дам, запрыгивал на сцену покурить с музыкантами. Это, как видно, он считал за честь. Но и здесь он пытался донести свое мнение, давая понять, как бы он, будучи музыкантом, сыграл то или иное место.
Вот и сейчас он запрыгнул на сцену и, улыбаясь всем лицом, подошел к нам, доставая портсигар с «Казбеком». На нас накатила пахучая волна «Шипра» с потом.
– Да от него еще чем-то несет? – шепнул я. – Что же это он еще залудил?
– Костя говорил, что он бухает «Александр Третий», – шепнул в ответ Юрка.
– А что это? – я сделал изумленные глаза.
– Ладно придуряться.
– Вот, ей-ей, не знаю.
– Эх ты! Это же смесь одеколона «Саша» с «Тройным», – я так хохотнул, что закашлялся.
– Ребята, у меня к вам предложение, – обратился военком.
– Какое, Андалуз Егорович? – вместе откликнулись мы.
– Вы меня учите играть на трубе, а я вас научу делать стойку на руках. Идет?
Мы переглянулись... Никто не видел, чтобы АэС когда-нибудь делал стойку на руках.
– Ну что, идет? – прищурившись, переспросил АэС.
– Идет! – вместе ответили мы.
– Прекрасно! Молодцы! – воодушевился военком, – а то я придумал танго – когда научусь, мы его сыграем всем оркестром.
– Конечно, Андалуз Егорович, – ответили мы.
Военком, еще больше возбуждаясь, хотел схватить трубу, наверное, очень уж возгорел желанием сыграть свое танго, но в этот момент Костя скомандовал «готовность номер один», и лабухи стали рассаживаться на своих местах.
Танцы продолжались…
Ночью прошел короткий, но обильный дождь, а к утру уже сияло солнце. Было свежо и отрадно…
К одиннадцати часам городская площадь была полностью заполнена народом. Играл наш духовой оркестр, было шумно и весело... На сколоченной за ночь трибуне появились городские власти. В центре, рядом с секретарем райкома, маячил военком с папкой в руках.
Поначалу показалось странным, что тут же стояла, привязанная за уздечку к этой самой трибуне невзрачная на вид лошадь с глубоким красным седлом и блестящими стременами; прошел слух, что нынешнюю демонстрацию военком возглавит верхом на коне.
Секретарь райкома, хрюкая носом через каждое слово, поздравил трудящихся с праздником Победы и объявил митинг открытым. Доклад по поручению райкома, как и в прошлом году, сделал военком. Наблюдательный горожанин мог бы заметить, что военком слово в слово повторил прошлогодний доклад. Он и сейчас в конце доклада не забыл съязвить по поводу никчемной американской помощи с их непредсказуемыми «студебеккерами», вечно ломающимися телефонами и тушенкой из каких-то экзотических животных, от которой вечно пучит желудок.
– Андалуз Егорович, зато у этих мириканцев есть джаз! – выкрикнул негромко Юрка, изменив голос.
Шо-о-о… У мириканцев жаст? Может быть… Но жаст – это же не музыка, а собачий лай. Слышал я этот жаст. Я бы их за такой жаст на трудодни всех посадил. Вот у нас с вами в ДК – это жаст. Как наш духовой взыграить «На сопках Манчжурии», ну… прямо слезу вышибает.
Толпа одобрительно зашумела…
– Ха… Жаст… Да какие они вояки? «Студебеккеры» ломаюца, телефоны не заво… А-а-а, да, я это уже говорил, – военком повернулся лицом к Первому. Первый, хрюкая носом, еще раз поздравил горожан с Днем Победы и объявил митинг, посвященный этому событию, закрытым, передав дальнейшие полномочия военкому. Тот дребезжащим голосом стал с трибуны давать указания для построения толпы в колонну.
Толпа загудела... Командиры производственных коллективов засуетились, перестраивая народ в колонны по двенадцать человек и выводя на центральную улицу для начала парадного шествия.
Играли баяны, гармошки, звенели песни... Многие уже были навеселе... Народ был построен в одну общую длинную колонну во главе с духовым оркестром и ждал дальнейших команд.
Вдруг, словно из-под земли, вырос военком верхом на лошади. Он был «при параде». На боку болталась длинная шашка. Лик его был торжественный… Ну вылитый полководец, готовый повести за собой войско! Ярко сверкали стремена, играя солнечными зайчиками. Толпа замерла... Военком не без труда вытянул из ножен шашку. Оркестр взял наизготовку, поднеся мундштуки к губам. Лошадь-конь нервно топталась на месте в огромной грязной луже, образовавшейся во время ночного дождя.
Военком поднялся на стременах. Заскрипела натянутая сбруя. Он вытянул руку с шашкой высоко вверх и, побагровев лицом, заорал:
– Парад, слушай мою команду! На встречу с трудящимися микрорайона Станция, – тут он сделал такой вдох, что его погоны залезли на спину, – шагом... арш!!!
Костя взмахнул баритоном, тракторист-барабанщик Гриша Иткин замахнулся своей колотушкой, и оркестр, как гром небесный, рявкнул марш «Привет музыкантам».
Несчастная лошадь с диким ржанием взмыла на дыбы, сбросив военкома. АэС, не успев пикнуть, вылетел из седла и, перевернувшись в воздухе, шлепнулся в лужу.
Наступила гоголевская пауза… В луже сидел ошалевший военком; рядом торчала, покачиваясь, уже бесполезная шашка; лошадь же отпрянула в сторону и, видимо, успокоилась. Она принялась щипать траву и даже напряженно задрала хвост, очевидно, почувствовала, что естественный процесс уже на подходе.
Вдруг толпа зашлась гомерическим смехом… А через пару минут, по взмаху Костиного баритона, оркестр снова рванул марш «Привет музыкантам», и колонна дружно, с левой ноги, двинула вперед навстречу тем разнообразным событиям, которым суждено было заполнить так весело начавшийся праздничный день.
Популярность майора с этого рокового для него дня стала падать. Он стал реже появляться на различных мероприятиях. На танцах же он не появлялся вовсе. А через полгода Андалуз Егорович вообще исчез из города.
Он просто сбежал навсегда, разрушив свою нерушимую пирамиду.
Глава 8
Новый этап моей жизни
Начался новый учебный год! Все успели соскучиться по учебе, общению, по всевозможным шалостям, по школе, по сборам и прочим школьным делам.
Снова заработала секция гимнастики. Пугачев с новой энергией активно включился в тренировочный процесс, занимаясь вместе с нами.
Среди пацанов появилась новая шалость – стали мастерить самоделки, которые стреляли… Трубка диаметром под гвоздь-сотку сплющивается с одного конца и загибается под крутым углом. С другого конца трубки в отверстие вставляется гвоздь. Острым концом гвоздь упирается в загнутое основание трубки, а со стороны шляпки гвоздь тоже загибается под прямым углом. Тугая резинка натягивается и цепляется за загнутые концы трубки и гвоздя. Если гвоздь вытянуть наполовину, то он под давлением резинки слегка опускается и фиксируется. Нажимая на резинку, гвоздь выпрямляется и острым концом бьет по основанию трубки. С нескольких спичек соскабливается сера и утрамбовывается. Самоделка готова к выстрелу… Нажимая на резинку, гвоздь бьет по утрамбованной сере, как боёк по пистону. Происходит хлопок-выстрел. Из трубки вылетает огонь.
Теперь на улице – сплошные выстрелы. Все пацаны носят в кармане самоделки и когда вздумается стреляют. Чем больше серы – тем сильнее грохот.
Вовка Козлов перешел в пятый класс. Учился неважно. Доводил учителей своими дурацкими выходками. Ему все сходило с рук. Его отец, заместитель начальника милиции, имел от своего сынка сплошные беды! Вредный был пацан, ничего не скажешь…
Однажды он зарядил свою самоделку отсыревшими спичками и полдня ходил, щелкая ею в кармане. Учительница по русскому, пожилая женщина, стоит у доски спиной к классу и пишет предложения-примеры. Козел, не очень-то вникая в суть урока, продолжал щелкать гвоздем, забыв, для чего он предназначен. Сера высохла и до того утрамбовалась, что выстрел прозвучал неожиданно и, главное, очень громко. Все в классе ахнули и втянули головы в плечи, а бедняжка учительница так и грохнулась на пол, не издав ни единого звука. Ее увезла «скорая». Она целую неделю провела в больнице, восстанавливаясь после полученного шока.
Козла исключили из школы, но отец устроил его в другую, только что построенную. Это была огромная школа, расположенная в кирпич-ном здании с типовым спортзалом и различными учебными кабинетами.
Но козел – везде козел. К нему домой зашел соседский пацан – ученик третьего класса. Отец спал, а его кобура с пистолетом висела на спинке стула. Козел достал пистолет – он уже умел с ним обращаться – отец показывал, вытащил из рукоятки обой¬му, но не учел, козлиная морда, что в стволе остался патрон. Козел стал пугать пацана, наводя на него пистолет. Тот испугался и хо¬тел убежать, но остался. Козел сказал, что это шутка.
– Видишь, я вытащил обойму! Пистолет не заряжен.
Пацан успокоился, а Козел прицелился и спустил курок. Раздался выстрел. Пуля попала парнишке в глаз, вылетела через затылок и застряла в двери.
Дело было громким… Следствие, разбирательство… Отца, естественно, уволили с работы, и суд постановил выплатить большую компенсацию. Пришлось продать дом, чтобы заплатить по суду. Вскоре семья Козловых уехала из Сергача. Со всех сторон сыпались угрозы и жить здесь стало опасно.
* * *
Пугачев сказал, что скоро в педучилище прибудет целый десант тренеров-преподавателей по различным видам спорта.
– Так уж и десант? – засмеялся я.
– Да! Уже пришел ответ на нашу заявку. Шесть специалистов из последнего выпуска приедут к нам работать. И ты знаешь, Рудик, сильный гимнаст приедет. Перворазрядник. И по другим видам все не ниже первого разряда.
– Вот это да! – воскликнул я.
– Я договорюсь, – сказал Пугачев, – будешь приезжать в Кочки на тренировки. Я-то из тебя все равно сильного гимнаста не сделаю – чего греха таить. Далековато, правда, но не каждый же день, а?
– Добегу, не боись… Хочу хорошим гимнастом стать… А точно приедут? Или одни разговоры?
– Я же сказал, что пришел положительный ответ. Директор пообешал им хорошую зарплату и все условия для нормальной жизни.
Пугачев не обманул. Действительно к началу нового учебного 1952 года в Кочко-Пожарки приехали шесть специалистов, закончивших в этом году факультет физвоспитания при Горьковском пединституте.
В одно прекрасное время Пугачев привез меня с собой и познакомил с тренером по гимнастике. Это был парень среднего роста, мускулистый, со светлыми волосами, зачесанными набок. Если говорить об особых приметах, то у него был большой мясистый нос и косолапые ноги.
– А я вас знаю! – воскликнул я, улыбаясь.
– Да не может быть, – шутливым тоном ответил тренер.
– Еще как может! Я вас видел на Горьковской спартакиаде, вы выступали по первому разряду и заняли 4-е место. Я даже запомнил вашу фамилию – Тихомиров… Скажете, неправда? Я только забыл, как вас звать.
– Все верно! – засмеялся Тихомиров. – А зовут меня Виктор Михайлович. А ты-то с какого боку-припеку там оказался? Подсматривал?
– Виктор Михайлович, – сказал я тихим-тихим голосом, мне было неловко, – я тоже выступал за Сергач, только по третьему разряду.
– Да, помню… Было решение допустить к соревнованиям 3-й разряд. И сколько же вас было участников?
– Всего 12 человек.
– Ну и как?
– Я первое место занял, – скромно доложил я и добавил звонче, – грамоту получил!
– Пугачев, так ты мне, оказывается, чемпиона подсовываешь. Чему его учить, он же все знает.
Мы засмеялись, а Тихомиров положил мне руку на плечо и сказал:
– Будем упорно тренироваться и расти вместе.
Я стал ездить в Кочки два раза в неделю на автобусе до станции и дальше – с пересадкой на другой автобус.
Виктор Михайлович приехал работать вместе с женой Зоей Васильевной – тоже гимнасткой, мастером спорта. Условий здесь для женской гимнастики не было. Зал располагался в бывшей мечети. Места, правда, было много, но все гимнастические снаряды были нестандартные, поэтому Зоя Васильевна перестала тренироваться.
Мужские снаряды, хоть и старого образца, но были все шесть. Виктор Михайлович тренировался вместе с нами и иногда просил меня постраховать его при выполнении сложного элемента, объяснив предварительно, что и как делать. Я научился пользоваться подвесной и обычной лонжей.
Тренировки проходили интересно. Виктор Михайлович оказался человеком простым и общительным. Он знал множество всевозможных хохм, смешных историй и афоризмов… Он не стал тренировать меня по программе второго разряда, а сразу стал обучать меня сложным гимнастическим элементам второй и первой группы сложности. Элементы этих групп вставляют в свои комбинации гимнасты как первого разряда, так и мастера спорта.
– Зачем нам второй разряд? – говорил Виктор Михайлович, – мы сразу цапанем первый и начнем учить обязательную программу по мастерам.
Я в душе не верил этому, но так получалось, что мы шли именно по этому пути.
– Вот начнешь тренироваться четыре раза в неделю и почувствуешь результат, – горячо убеждал меня тренер.
Спринт
Светка с трудом закончила восемь классов. Учеба для нее – хуже горькой редьки. Она бросила школу и поступила в училище механизации, которое находилось в конце нашей улицы. Учащиеся находились на государственном обеспечении. После двухлетнего обучения ей присвоили квалификацию: механизатор широкого профиля. Она должна была обязательно отработать полтора года в колхозе или в МТС.
Когда Светка поступила в училище, бабушку позвала к себе в Волгоград тетя Нина, ее племянница. Бабушка уезжать не хотела, боялась, что без нее мы все перемрем как мухи. Маме все же удалось уговорить ее, и она уехала.
Светка дорабатывала обязаловку в колхозе, а к этому времени Нинка заканчивала 10 классов. Из Волгограда от тети Нины приходит письмо. Она пишет, что Волгоград – сплошная стройка, очень много работы и дают общежитие. Сестры, не задумываясь, уезжают в Волгоград, где быстро находят работу на строительстве химического комбината. Их берут подсобными рабочими по кирпичной кладке, а через год они уже сами кладут кирпич. Им выделили отдельную комнату в общежитии.
В это время в Волгограде проходили соревнования по боксу. Нинка знакомится с украинским боксером Владимиром Шматченко и уезжает с ним в Донецк. Там они поженились. Нинка родила сына Игоря.
Светка забирает к себе бабушку. И тут механизатора широкого профиля пронзает удивительная по своей красоте мысль. Поддавшись очередному призыву партии и лично товарища Хрущева, она мчится поднимать целину.
– Без меня никто эту целину не поднимет, – сказала она бабушке.
Светка писала с целины, что кругом, куда ни глянь, голая степь и бараки, бараки... Светка в этом удивительном кусочке цивилизации вышла замуж за молдаванина Васю. Он работал на самосвале. У них родилась дочка Людочка. После трехлетней каторги стали сдавать нервы, да и маленькой дочке нужны были другие условия для нормального развития.
Светка передает свой трактор товарке по бригаде и семья возвращается в Волгоград. Вася получает самосвал и вкалывает на стройке, а Светка – надо же! – поступила учиться! Учиться на повара. Она заканчивает двухмесячные поварские курсы и устраивается в столовку. Вскоре им дают двухкомнатную квартиру в Кировском районе Волгограда. Всё хорошо!.. Светка варит бурду для работяг, Василий на самосвале рассекает, Людочка уже учится в третьем классе. Время летит хоть и быстро, но без каких-либо потрясений. Так бы и жили спокойно и мирно, но Светку опять в мозг кольнуло… Когда случилась беда на Чернобыльской АЭС, они с мужем рванули туда на помощь в качестве волонтеров, работяг-ликвидаторов последствий. Людочка осталась с бабушкой и тетей Ниной. Полгода помогали и, не ликвидировав последствий аварии, вернулись домой. Оказалось, что Вася на своем самосвале хапнул дозу и через полгода Светлана Ивановна стала вдовой. Дочка Людочка – радость и отрада! Светка отдает ей всю свою любовь и заботу. Время летит вроде бы незаметно, но быстро. Люда закончила торговый техникум. После двухлетней работы по специальности она устраивается на работу в главный ресторан города «Вол¬го¬град».
Люда – умная, рассудительная и честная девушка. На работе ее все любили. Она быстро продвинулась до старшей официантки, а вскоре ей доверили буфет. Место буфетчицы в ресторане является самым престижным. На этом месте она проработала до самой перестройки, когда ресторан был приватизирован и попал в частные руки.
Еще в советское время Люда вышла замуж по любви, но Игорек оказался слабым и тщедушным человеком. Пил как лошадь… В конце концов уехал в Астрахань, и его больше никто не видел.
Светка купила торговое место на рынке, в двух шагах от дома. Она торговала копченой рыбой, салом и икрой из-под полы.
Бабушка ушла послушницей в баптистскую церковь и выполняла там любую работу по велению сердца и молилась, молилась, молилась… Она часто со слезами на глазах вспоминала нашу жизнь в Сергаче, нас – непутевых детей, соседей и все, что было связано с той жизнью. Воспоминания всегда заканчивались одной и той же фразой: «Как же я выдержала все это! Очевидно, Господь был добр ко мне».
Бабушка умерла в 1978 году на 92-ом году жизни. Царствие ее небесное!
Благородные, можно сказать героические поступки нашей Светланы Ивановны, не прошли бесследно. Она не поимела с этого материальных благ, зато изрядно загубила свое здоровье. Болело сердце и суставы. Последний год она почти не вставала с постели. Светлана Ивановна умерла в апреле 2010 года. Ее похоронили рядом с нашей любимой бабушкой.
Людочка занялась бизнесом в сфере косметических услуг. Дела ее идут неплохо…
У Нинки жизнь с боксером не заладилась. Характер у нашей Нины Ивановны был еще тот… Возможно, наличие цыганщины в ее крови было той гирькой, перевешивающей биовесы, и, очевидно, поэтому места для компромиссов не находилось. Начались частые ссоры, и вскоре муж ушел от нее, оставив комнату в коммуналке.
Нинка поступила учиться в горный техникум. Очень тяжело – учиться и одновременно растить сына, но у нее все получилось. После окончания техникума она устраивается на работу в НИИ на должность инженера-конструктора. Работа связана с чертежной доской. Для нее это было дополнительным испытанием. Еще в Волгограде на стройке от тяжелой физической работы у нее стали болеть руки. Теперь боли эти усилились.
Вдруг Нинка просит маму оставить Сергач и переехать к ней на постоянное жительство. Ей дали от НИИ двухкомнатную квартиру. Нинка – сердобольная дочь и хочет, чтобы было, как лучше. (Тут я опережаю события: мама переедет в Донецк в 1973 году. К этому времени я, уже давно закончив инфизкульт и помотавшись по Союзу, снова оказался в Москве, женился и получил постоянную прописку).
Мама не хочет уезжать из Сергача – бросать квартиру, ДК и своих «боевых» подруг. Внутренний голос подсказывает, что никуда уезжать не надо, а следует оставаться в Сергаче, отдыхать от тяжелой прошлой жизни и принимать своих детей в гости. Мама теперь ни в чем не нуждалась. Мы, уже взрослые дети, обеспечивали ее всем необходимым. Но мама все же выписалась и поехала в Донецк – а зря! Сначала было всё превосходно, но чем дальше, тем хуже…
Нинка, очевидно, забыла, что она сама уговорила маму переехать к ней. Их отношения стали портиться. У мамы, конечно, тоже было свое мнение, свои сформировавшиеся по жизни принципы, поэтому, как говорится, нашла коса на камень. Сначала мама вступала с дочерью в перепалки, но потом, видимо, смирилась и перестала перечить ей, стараясь больше молчать. Они стали заложниками, рабами ситуации. Мама стала посещать баптистскую церковь. Она предложила свои вокальные услуги и была принята в церковный хор, где пела до самой смерти. Негатив нашей Нины Ивановны набрал такую инерцию, что только какой-то неординарный случай мог погасить не дающий тепла огонь, ибо на компромисс рассчитывать уже не приходилось. И это случилось! Но случай-то оказался черным. Мама случайно упала и сломала шейку бедра – очень распространенный случай у пожилых людей. Она промучилась в больнице два месяца и 24 сентября 1992 года в возрасте 75 лет скончалась на больничной койке. Похоронили маму за счет церкви. Позже сестра поставила на могиле памятник.
Мне кажется, что Нинка после смерти мамы тяжело переживает и рвет себе душу от сознания нанесенного ей ущерба. Я где-то сочувствую и оправдываю сестру. Неудачное замужество, работа, от которой пухнут руки и болят суставы. От этих болей она почти не спит. А тут еще мама со своими стихами (мама начала писать стихи). Да, нервные срывы! С ними Нинка справиться не смогла.
Бедная мама… Бедняжка… Как только не разорвалось ее сердце еще тогда, в 1972 году, когда она впервые приехала в Москву к нам в гости. Мы жили тогда в Измайлово. Мама была очень довольна, что увидела наконец-то как мы живем, какая чудесная у нас дочурка.
После обеда я ушел в комнату, а мама с моей женой остались на кухне. Прошло некоторое время, и вдруг я слышу крик жены:
– А тебе какое до этого дело? Ты что суешь свой нос, куда тебе не положено? Нечего тебе тут делать! – орала она. – Уматывай немедленно в свой задрипанный Сергач, и чтобы духу твоего здесь не было.
Я вбегаю на кухню. Зачем? Наверное, чтобы задушить свою любимую жену. Но, взглянув на ее лицо, отпрянул... Я увидел сатану с красными глазами, рогами и копытами. Мама стояла и дрожала… Я подхватил ее и увел в комнату.
– О чем вы говорили? – спросил я.
– А я не помню, – дрожащим голосом ответила мама.
– Будет мне тут вопросы задавать! – послышался с кухни голос-лай моей жены.
– Давай, мамуля, собираемся, я отвезу тебя на вокзал и отправлю домой.
Мы оделись и ушли. До самого вокзала мама не проронила ни слова. Уже сидя в вагоне, перед отправлением поезда она сказала, что я тоже в один прекрасный день окажусь на улице. На улице я не оказался. Жена поступила «благородно» – ее новый муж помог мне через своих влиятельных знакомых купить кооперативную квартиру. Естественно, за мои деньги.
Игорь, Нинкин сын и мой племянник, закончил Львовский институт физкультуры, получил звание мастера по боксу и уехал в Сургут. Работал тренером, женился, родилась дочка. Потом развелся, снова женился на другой, родилась еще одна дочка. Игорь увлекся бодибилдингом и добился выдающихся результатов. Во-первых, получил звание мастера спорта по бодибилдингу, во-вторых, на проходившем в Арабских Эмиратах чемпионате мира среди ветеранов занял почетное пятое место. Сейчас у него свой бизнес – фитнес-клуб – приватное физкультурно-оздоровительное заведение, приносящее неплохие дивиденды.
Жизнь семьи Чеботаревых протекала в принципе в спокойном ключе, в тональности ре-минор, так сказать. Не исключено, что местами жизнь модулировала в мажорные тона. Верховодила всем жизненным процессом, естественно, жена Нина, бывшая виолончелистка. Она надежно и крепко держала жизненную ситуацию под контролем. Она знала, как это делать! Ведь когда-то она смычком укрощала большой музыкальный инструмент и теперь, по жизни, стройно выводила свою линию, свою «мелодию».
Насколько мне известно, брат Виталий, если по простоте душевной и пытался где-то чуть-чуть сфальшивить, Нина быстренько подстраивала его душевное состояние, добиваясь унисона. Короче говоря, у них в семье все в порядке. Дети выросли, имеют работу по душе. Воспитывают своих детей и редко огорчают родителей.
Глава 9
Два Виктора
В 1953 году умер Сталин. Огромная толпа собралась у почты под репродуктором и с глубокой скорбью слушала суровый, трагический голос Левитана о проходивших в Москве похоронах Сталина. Многие рыдали… Наша классная руководительница Дальмира Петровна, помню, плакала в классе, когда сообщили о смерти товарища Сталина.
Мы, пацаны, не очень-то понимали, что произошло. Ну, умер и умер. Мы, лабухи, многих жмуриков отнесли на кладбище.
– Что же теперь будет? – вопрошали сергачане. – Как же теперь будем жить без нашего Вождя и Учителя?
Как, – думал я, – хуже-то все равно не будет. Куда уж хуже?
– Теперь, без товарища Сталина и цены перестанут снижать, – говорили озабоченные сергачане.
Ну и что, – думал я, – хуже-то все равно не будет. Куда уж хуже?
И действительно… не стало ни хуже, ни лучше. Воров, правда, стало больше после амнистии 1953 года. В городе стало неспокойно, начались разбои и кражи. У милиции наконец-то появилась настоящая работа…
Помню, был убит, исколот ножами пасечник. Он вез мед на базар. Милиция быстро отловила убийц – новые подозрительные люди. Все просто.
В городе появился новый трубач – военный. Он хорошо играл по нотам с листа. Несколько раз он играл у нас в Доме культуры на танцах. Павел Николаевич был доволен.
– Хороший трубач с хорошим звуком, – говорил он. – Будет здорово, если он подольше задержится у нас или вообще осядет в Сергаче.
Как-то утром Юрка вызвал меня из дома, отвел за сарай и тихим голосом, чуть ли не шепотом, стал что-то говорить…
– Че ты шепчешь. Боишься, что ли? Говори нормальным голосом, здесь никого, никто не услышит.
– Николай-то, – так звали трубача в военной форме, – вчера вечером знаешь, что мне предложил?
– Ну?
– Вот тебе и ну… – Юрка помолчал, а потом продолжил, – у него наган. Он мне показывал.
– Иди ты… Настоящий?
– Тут не до шуток, – сказал Юрка. – Он меня на дело звал. Говорит, возьмем кассу на вокзале, будешь в доле. Я со смехом отказался. Говорю: «Шутка?»
Он так долго смотрел на меня, потом засмеялся и сказал:
– Конечно, шутка, чудак. Наган-то ненастоящий.
– А я сам видел, что барабан с пулями. Что делать, Канак? – после недолгого молчания спросил Юрка.
– А почему он тебе это предложил?
– А он сразу сказал, что ты, мол, парень толковый, не подведешь… Я тебе доверяю, – шепнул он мне на ухо.
– Так… Пошли к Стаське Бухалину. Расскажешь ему, а он брату скажет. Пусть проверят, что к чему…
Стаська играл с нами в оркестре второго альта, а его брат работал в милиции оперуполномоченным. Но военный исчез и больше в Сергаче его не видели.
В 1954 году я закончил 10 классов и получил аттестат зрелости. Куда поступать? Где учиться дальше? Этот вопрос, видимо, мучил только меня. Остальные все решили заранее и сразу отослали документы куда планировали.
Генка Шачков поступил в Высшее Ленинградское артиллерийское училище. Закончил его. Служил в Кандалакше, но недолго. Ехал пьяный на машине и сбил пешехода – хорошо что не насмерть. Его уволили в запас. Дальнейшей его судьбе не позавидуешь…
Курочкины, которые закончили школу вместе со мной, тоже отправили документы в военные учебные заведения и были приняты.
Витька Зарин стал студентом физмата Горьковского университета. Потом, говорят, сделался отчаянным циником и спился.
Женька Исаев поступил в Смоленский институт физкультуры. Позже он кончил еще и медицинский институт. Он будет работать в нашей горбольнице и тренировать волейбольную команду.
Юрка поступил в Казанский университет на юрфак, но был отчислен с первого курса. Он встречался с девахой со своего факультета. Она забеременела. Студентка эта была особой довольно ветреной, и Юрка, узнав о ее беременности, перестал с ней встречаться – не хотел быть отцом чужого ребенка. Студентка обратилась к общественному мнению. Декан факультета стал давить на Юрку, чтобы он женился. Юрка отказался, наговорил много лишних грубых слов и был отчислен за «аморальное поведение». На другой год Юрку призвали в армию, в Малаховскую музыкальную роту.
Все же я отослал документы в Ленинградскую медицинскую академию и стал ждать ответа. Ответа долго не было. Я каждый день выбегал из дома навстречу почтальону, но тот отвечал мне одно и то же: «Пишут». Наконец пришел ответ вместе с моими документами, где сообщалось, что ввиду большого конкурса, к сожалению, не могут допустить меня до приемных экзаменов. Допускаются лица, окончившие 10 классов с аттестатом зрелости без троек. Я был ущемлен и впал в депрессию.
В это время в училище механизации, которое находилось в конце нашей улицы, приехал на работу новый преподаватель из города Павлово. Он оказался хорошим трубачом – играл с нами первую трубу в оркестре ДК – и спортсменом – имел второй разряд в беге на 800 метров. По тогдашним меркам это было здорово. Второй разряд на 800 метров – это членство в сборной Горьковской области по легкой атлетике. Виктор Четверня – так звали моего нового друга. Мы с ним быстро подружились. Я гимнаст, он – бегун. Чтобы его поддерживать (одному бегать по пересечёнке – занятие нудное), я стал бегать вместе с ним, срезая отдельные участки и снова появляясь у него на виду то впереди, то немного сзади. Мы так договорились, ибо он пер по долам и холмам как лось. Я даже наработал на этом деле выносливость.
– Рудик, ты зря теряешь год, – сказал мне Четверня. – Давай-ка поступай к нам в училище на второй курс. У тебя же десять классов. Я все устрою. Получишь теплую зимнюю одежду, трехразовое питание. На тракторе научишься ездить, девах покатаешь!
Он меня заинтриговал… Я согласился. Для меня всё складывалось как нельзя лучше. В 1956 году я закончил это училище и получил диплом за номером 218, где мне присваивалась специальность тракториста: Гражданин Канаков Рудольф Иванович имеет право работать на тракторах ДТ-54, КД-35 и ХТЗ-7. Вот так, девахи! На каком прокатить? Четверня был доволен больше меня.
– Сегодня у нас с тобой кросс, – сказал он, – а потом идем в ресторан и хорошо отобедаем.
В Кочках я не появлялся целый год. Тихомиров сам нашел меня.
– Я прослышал, что ты вместо хорошего гимнаста хочешь стать говенным трактористом, – сказал он, прежде чем поздороваться.
– Так уже стал, – я как мог объяснил ему про тяжелое материальное положение и что лишняя профессия не помешает.
– Заводить-то хоть умеешь?
– Кого? – сделал я удивленные глаза.
– Трактор, кого же еще.
– Ну… Ну… Как вам сказать… Ну, если честно, я его и не заводил ни разу. В основном бегуна на 800 метров тренировал. А вот он идет. Виктор, подойди! – крикнул я. Они познакомились.
– Я много хорошего слышал о вас от Рудика, – сказал Четверня. – Я свое дело сделал, теперь он ваш… Сделайте то же, что сделал я. Берите его сразу на третий курс. Я знаю его способности и трудолюбие, за два года у вас всё получится.
– Я подумаю, – ответил Тихомиров.
Думал он недолго. В сентябре этого же 1956 года я был зачислен в Кочко-Пожарский техникум на третий курс. Меня по¬селили в общежитии. Начался новый этап моей, можно сказать, самостоятельной жизни.
* * *
Тихомиров был назначен завучем, поэтому с меня нестрого спрашивали по предметам. В основном я тренировался. Стипендии, конечно, мне не хватало. Я частенько появлялся в доме Тихомировых. Зоя Васильевна во мне души не чаяла. Не знаю, чем я ее пленил. Что я был начитанным – это да. Мы с Юркой всю на¬шу городскую библиотеку разбомбили. Я думаю, Виктор Михайлович сказал жене обо мне что-то такое, что она стала относиться ко мне как-то по-особенному, по-родственному, что ли.
Как-то после бани (у Тихомировых дом был с баней) Зоя Васильевна попарилась, помылась и послала нас.
– Идите, пока пар хороший, а я приготовлю ужин, – сказала она.
Я париться любил еще с детства. Когда был совсем маленьким, мама брала меня с собой в общую женскую баню, где уже тогда охаживала меня березовым веником. Здесь печка действительно была сильной. Хватало одного-двух ковшей, чтобы дух захватило. Я попарил Виктора Михайловича, а он прошелся двумя вениками по мне лежачему, поворачивая то так, то эдак. Затем обмывшись, вытерлись и по тропинке в снегу в одних трусах босиком побежали к дому. Морозец был крепкий. (Случилось то, что когда-то в Енакиево, когда я в мороз пошел в сарай за дровами и неожиданно упал в ко¬роткий обморок).
Я открыл глаза, ничего не понимая. Надо мной склонились два напряженных лица.
– Ну слава тебе, Господи, – сказала Зоя Васильевна. – Очнулся.
– А что случилось? – спросил я и сел.
– Ты помнишь, как мы побежали голые домой? – спросил Виктор Михайлович.
– Конечно, помню. Я еще вам чуть на пятки не наступил.
– Я добегаю до крыльца, – говорит Виктор Михайлович, – оглядываюсь, а тебя нет. Я – назад, а ты в сугробе валяешься и не дышишь. Я тебя в охапку и быстрей домой. Принес, положил на кровать. Только стали соображать, что делать, а ты вот очнулся и сидишь лыбишься… Потрогай мое сердце… Нет ты потрогай, потрогай, оно же щас выскочит к чёртовой бабушке.
– Да ладно, Виктор Михайлович, Зоя Васильевна, я нормально себя чувствую, – сказал я и стал спускать с кровати ноги.
– Погоди, полежи еще, – умоляющим голосом произнесла Зоя Васильевна.
– Дай-ка я тебя послушаю, – Виктор Михайлович приложил ухо к моей груди, пощупал пульс. – Всё нормально! Что же ты отключился? А-а-а, я понял. Перепад температур, к тому же ты голодный, с обеда ничего не ел, вот и потерял сознание. Ну, если действительно всё в порядке, как ты говоришь, пошли ужинать. Только об этом – молчок, понял? А то будут говорить, какой ты дохляк. А нам это нужно?
* * *
У Тихомирова на специализации было шесть учеников. Пятеро осваивали программу 2-го разряда, лишь я тренировался по индивидуальному плану.
За год тренировок я фактически уже мог на официальных соревнованиях выполнить первый разряд.
Вдруг приходит неожиданная новость: отделение физвоспитания переводят в город Лукоянов Горьковской области.
Борьба за мечеть шла давно, и мусульмане добились-таки своего. Решение сверху обязывало передать мечеть тому, кому она и должна принадлежать.
Физотделение со всем тренерско-преподавательским составом переехало в город Лукоянов. 4-й курс я заканчивал на новом месте. Здесь был небольшой специализированный зал, а также типовой спортзал для игровых видов спорта. Тренироваться стало куда интереснее. На современных снарядах обучение шло быстрее и качественней.
Виктор Михайлович оказался тренером прогрессивным. Он придумывал хитроумные сложные элементы, из которых создавались связки, переходящие в целые комбинации.
В Лукояновском педучилище было музыкальное отделение, готовящее дирижеров-хоровиков, вокалистов, струнников и духовиков. Я воспользовался этим и экстерном закончил духовое отделение по классу кларнета. В 1958 году я получил диплом: музыкант-кларнетист с правом преподавания.
Тихомиров сказал, что поступать я должен только в Московский инфизкульт.
– Вуз самый престижный. Ты быстро дорастешь до мастера спорта. Экзамены тебе сдавать не придется, только специализацию. Не много абитуриентов сейчас могут делать то, что делаешь ты. Ты уже владеешь несколькими слож¬ными элементами на всех снарядах, так что проблем со специализацией у тебя не будет.
– Виктор Михайлович, а почему мне не придется сдавать экзамены по общим предметам?
– Потому что ты идешь после физкультурного техникума, а не из средней школы. А еще у тебя будет диплом с отличием.
– Как так, Виктор Михайлович? У меня же полно четверок, да и госэкзамены еще не сданы.
– А я кто, по-твоему? Ну скажи, кто? Завуч я. Сегодня буду проставлять оценки в общую ведомость. Приходи вечером, помогать будешь. Поставим тебе пятерки по всем предметам, и госэкзамены сдашь на отлично, ведь так?
– А в тюрьму нас за это не посадят?
– Нет. Здесь же на спортивном отделении все мои друзья, все с одного потока приехали в Кочки работать. Я уже со всеми договорился. Кто-то же должен закончить физкультурный техникум с красным дипломом. Кто, как не ты. Ты больше всех вкалывал и добился неплохих результатов, так что имеешь право шагать по жизни дальше и с песней.
Все произошло так, как и предполагал Тихомиров. Я сдал гос-экзамены на пятерки. С меня нестрого спрашивали. И здесь чувствовалась рука Виктора Михайловича.
Вот так неожиданно и ярко закончил я свое первое физкультурное образование.
Его прогноз оправдался и при поступлении в институт. Я отлично прошел специализацию и был принят.
Позже мы не раз встречались с Виктором Михайловичем на различных соревнованиях: он был судьей всесоюзной категории по гимнастике и прини¬мал активное участие в работе судейской коллегии СССР.
Глава 10
Студент
Итак, я был зачислен студентом 1-го курса Государственного Центрального ордена Ленина института физической культуры им. Сталина (ГЦОЛИФК).
В общежитии на Шмитовском проезде в комнате со мной поселились еще пять человек из разных концов Советского Союза.
В институте было два факультета: спортивный и педагогический. Все в нашей комнате были с педфака.
Факультеты отличались друг от друга. Если на спортфаке основное внимание было уделено специализации, то на педфаке, помимо специализации, изучали все виды спорта, входившие в олимпийскую программу. Сдавались практические зачеты по этим видам, надо было показывать результаты не ниже 3-го разряда. Например, 3-й разряд по прыжкам в высоту – 140 сантиметров. С моим ростом 162 сантиметра сложно было взять эту высоту способом «перекат».
Так я все же стал брать ее! – а зачет преподаватель не ставит, говорит, что при переходе через планку я мало выворачиваю кнаружи колено и стопу толчковой ноги.
– У нас же педфак, – говорит преподаватель, – мы должны учить правильной технике, вам же потом работать.
И только когда я при приземлении повредил плечо, преподаватель сжалился и поставил зачет. Правильные были педагоги – строго требовали. В даль¬нейшем это, конечно, пригодилось. Мне было очень тяжело. До сих пор удивляюсь, как я выдержал первые два года. Спасибо товарищам, с которыми я жил в общежитии. Им постоянно присылали продовольственные посылки из дома. Меня понимали, мне сочувствовали и подкармливали, иначе бы я точно подох. И еще, думаю, сработал эффект наследственности: присутствие в моем потоке кровообращения наличие цыганской крови.
Мы не гнушались никакой работой, чтобы заработать себе на жизнь, на пропитание, так сказать.
Был случай, когда мы вчетвером из общежития согласились на медицинский эксперимент. Испытывался препарат для космонавтов. Был подписан договор на 10 дней, после чего нам должны были заплатить по 100 рублей. С нас взяли подписку о неразглашении. Наши тела облепили всевозможными присосками, клеммами и проводами с лампочками. Эксперимент начинался после приема таблеток. Нас вертели на крутящихся стульях, нагружали физически, заставляли висеть вниз головой по несколько минут, не дышать сколько возможно и еще разные хитрости. После приема таблеток мы ощущали тотальный голод – невыносимо хотелось жрать. На третий день Борис Савостин втихаря позвонил своему другу и тот через окно передал нам две бутылки портвейна, батон колбасы и несколько булок. Ночевали мы здесь же под охраной. За трапезой нас и застукали, а утром вытурили, пригрозив, что сообщат в деканат. Не сообщили. На этом медицинский эксперимент, проводимый на нас, закончился. И слава Богу.
Иногда мы подрабатывали на овощных базах или на каких-нибудь разгрузках. Подрядились вчетвером разгрузить пульман с цементом. Деньги неплохие. Рассыпной цемент надо было на тачках перекинуть из пульмана на склад, который находился рядом. Загружаешь совковой лопатой тачку и по налаженным доскам-дорожкам катишь на склад. Опрокидываешь тачку на бок, высыпаешь цемент и по этой же дорожке – снова в пульман. Катаем, катаем – конца не видно. Цемент вроде и не убывает из пульмана. Руки уже еле держат эту громадную тяжеленную тачку. И вот, подкатив очередную тачку, я стал ее опрокидывать, а она, курва, соскользнула с доски и полетела в море цемента, и я за ней следом. Как в воду нырнули. Хорошо, что тачку из рук не выпустил, точно бы утонул. Меня вытащили коллеги по халтуре. Ох, и намучился я потом. Год харкал цементом. Никаких запахов не ощущал. Мы этот пульман так и не осилили. А рядом точно такой же пульман две бабы за четыре часа сделали, а потом и наш добили. Вот что значит профессионализм. Все же нам заплатили по 6 рублей.
Все студенты нашего института принимали участие в массовых показательных выступлениях на крупных спортивных мероприятиях в Лужниках и на Красной площади. Василий Васильевич Губанов – старший преподаватель кафедры гимнастики, профессор, – сочинял со своими помощниками грандиозные сценарии. Подключая студентов других московских вузов, штаб подготовки проводил репетиции на площадях и набережных Москвы. Удивительно, как они справлялись с такой массой народа. Все команды подавались по громкой связи. Был строгий учет посещаемости и строжайшая дисциплина. Участников одевали в костюмы, соответствующие сценарию. Костюмы придумывали московские дизайнеры, а в знак поощрения всем выдавалась бесплатная спортивная форма: шерстяной олимпийский костюм, куртка, кроссовки и шапочка. На второй Спартакиаде народов СССР, которая проходила в августе 1961 года в Лужниках, из пяти спортивных вузов страны отобрали по пять гимнастов, умеющих хорошо делать соскок с перекладины – сальто назад прогнувшись. От нашего института я попал в эту пятерку. Во время открытия Спартакиады состоялось грандиозное шоу. На футбольном поле разворачивались настоящие театральные представления. Закручивались остроумные сюжеты на спортивные темы. В нужный момент, как предусматривалось сценарием, участники массовых выступлений выносили десять семиметровых металлических конструкций с перекладиной (турники семиметровой высоты). Пять с одной стороны поля, пять – с другой и устанавливали на беговых дорожках. Все сигналы к одновременным действиям были просты – начало какого-нибудь лозунга или конец какой-то песни. Итак, по сигналу, на каждую перекладину по вертикальным стойкам-опорам по приваренным к ним небольшим поперечинам взбирались по два гимнаста. Дождавшись очередного сигнала, отмахивал и шел на большой оборот (солнце) сначала один, а через две секунды – второй гимнаст. Получался эффект мельницы. После пяти больших оборотов делали соскоки – сальто назад прогнувшись. Сначала улетал один, следом – другой гимнаст. И все это синхронно, одновременно на всех десяти перекладинах. Гимнасты красиво летят прогнувшись с семиметровой высоты. Красота! Больших усилий требовалось добиться синхронности исполнения. Когда я первый раз залез на эту громадину и повис, меня жуть взяла. Я так сжал турник, что пальцы, наверно, побелели. Внизу 50 человек держат натянутый брезент, и все орут:
– Прыгай, отпускай руки, не бойся, поймаем.
Я закрыл глаза, разжал пальцы и полетел вниз. Перед приземлением, как учили, поджал ноги и сел. Брезент самортизировал и меня еще раз пять подбросило вверх.
Я снова забрался, раскачался и махом вперед, отпустив руки, полетел на спину. Меня поймали. Было даже приятно приземляться на спину. О воду можно с такой высоты здорово ушибиться, здесь же – даже не почувствовал. Затем пообвыклись и стали уже дурачиться: раскрутишься на больших оборотах и – кто дальше улетит. А потом стали делать сложные элементы: двойные и тройные сальто в группировке. Высота-то ого-го! Успеваешь выкрутить.
Но случилась беда! Гимнаст из Ленинградского института перекрутил двойное сальто назад прогнувшись. Поймать-то его поймали, но произошел нахлест по инерции, и его сложило так, что не выдержали шейные позвонки. Всё! Нам строго-настрого запретили делать что-либо лишнее.
А в день открытия, как водится, пошел мелкий дождь, и к началу нашего выступления он уже лил вовсю… Магнезия для рук была бесполезна.
Мы с напарником забрались на перекладину. Я должен был выполнять упражнение первым. Услышав сигнал, сделал отмах и пошел на большой оборот. Иду на второй, а напарника в это время срывает с перекладины. Я все же докрутил свои пять оборотов и сделал высокий соскок – сальто назад прогнувшись.
Оказывается, и на другой стороне один из гимнастов тоже улетел раньше времени. Но самое интересное – ленинградский гимнаст Олег Бормоткин под дождем и на этой высоченной перекладине выполнил сложнейшую комбинацию, включая обороты в висе сзади и в обратном хвате, а также несколько сложных перелетов и поворотов, закончив комбинацию двойным сальто назад прогнувшись. Все были поражены. Это же настоящий подвиг!
Нам долго аплодировал стотысячный стадион.
В первом семестре целый месяц по четыре часа в день было плавание в бассейне на Мироновской улице, а во втором – месячные лыжные сборы с выездом за город.
Занятия в бассейне начинались в восемь утра. Хорошо что нас привозили с Пресни на институтском автобусе.
В конце обучения – теоретический и практический зачеты. 100 метров кролем и 400 – брассом. Время – не ниже 3-го разряда. И еще зачет по спасению утопающих. Сюда входила транспортировка «утопающего» – 50 метров и дальнейшие действия на «берегу». Не принимались во внимание никакие заслуги. Если ты студент, будь любезен сдать все зачеты. Был такой случай: в нашей учебной группе, состоящей из 30 человек, был акробат Анатолий Плотников – мастер спорта, член сборной СССР. Его редко видели на лекциях и практических занятиях. Он вечно был на сборах, на всевозможных соревнованиях. В один прекрасный день мы выходим из душевой в бассейн, а там на бортике сидит акробат Толик и бултыхает в воде ногами.
– Ух, как хорошо, – говорит он. Наклоняется, зачерпывает горстями воду и поливает грудь. – Как хорошо, – повторяет он, – щас залезу, заодно и помоюсь.
Мы говорим, чтобы он помылся в душе, иначе его не допустят к воде.
– А что, тут и душ есть? – удивился он, чем привел нас в неописуемый восторг.
Так этот Толик почти год ходил в бассейн, чтобы сдать зачет по плаванию. Потом его все же отчислили за неуспеваемость.
Месячные лыжные сборы проводились на станции Лобня. Жили в лесу в пансионате. С нами были еще штангисты и боксеры. После завтрака группу выводили на построение, затем на лыжах нас уводили в лес два преподавателя – один впереди, другой сзади. Два часа гоняли по лесным угодьям, затем целый час на учебном кругу отрабатывали технику лыжных ходов и еще час изучали способы подъема и спуска с горы.
В нашей группе были студенты из южных республик. Для них зимние виды были настоящим адом. Случались курьезные случаи! Курбан Алиев едет с горы. Гора не слишком крутая. Он раскорячился, вытаращил глаза и растопырил руки с лыжными палками. Явно едет на дерево, а сделать ничего не может, только кричит: «Ой, ой, о-о-й!» Все ржут… До дерева остается всего ничего. Преподаватель кричит:
– Падай, Алиев!
Тот не слышит, только: «Ой, ой, о-о-й!»
– Падай, Алиев! – орут уже все.
Курбан валится набок и все же бьется о дерево, но уже не так сильно.
Был сделан небольшой трамплинчик-кочка. Было приятно повисеть в воздухе секунды три, поэтому все с удовольствием на него накатывались, а гимнаст из Армении Миша Акашьянц никак не может решиться. Его уговаривают и так и эдак… Уговорили… Поехал. Глазищи вытаращил, одеревенел весь, но едет. Наехал на трамплин и стал падать на спину. В воздухе ноги задрались вверх, и лыжа носком попала ему в глаз… Глаз спасти удалось, но веко стало выглядеть неестественно, и зрение ухудшилось.
После четырехчасовой тренировки в лесу на свежем морозном воздухе у нас пробуждался буйный аппетит. Кормили в уютной столовой хорошо. Все брали добавки…
– Рудик, а ты что не берешь?
Я не брал добавки, чтобы не привыкнуть к обильной пище, зная, что по возвращении меня снова ждет голодуха.
После обеда все спали как убитые. Потом, до отбоя, занимались кто чем… В основном качали силу и растягивались.
Вот такая программа на месяц, а в конце обучения – зачет: гонка на 15 километров на время. Кто не укладывался в норматив 3-го разряда через какое-то время приезжал сюда снова и бежал повторно.
Я помнил, как в детстве участвовал в лыжных соревнованиях. Неужели всё повторится, подумал я. Ну уж нет! Я обращаюсь к моей знакомой лыжнице с нашего потока Люське (у них в это время также были здесь сборы). Она нашу дистанцию хорошо знала визуально и в деталях составила мне график бега. Люська дала мне свои легенькие тростниковые палки и свои часы. Каждые три километра я должен был по часам корректировать свой бег. Дали старт… Участники уходили через каждые 30 секунд. Иду я по дистанции в своем неторопливом темпе. Вдруг меня обгоняет Аркаша Новак, штангист, сын знаменитого Григория Новака. Пыхтит, бежит быстро. Я засомневался… Думаю, Аркаша точно уложится, а я… Через пару километров я вдруг догоняю его. Он еле-еле шевелит ногами и очень тяжело дышит. Вот тут-то я и поверил окончательно в свой беговой график. На финише мое время было намного лучше третьего разряда.
А как сдавали зачет по конькобежному спорту! Мы же гимнасты – у нас все упражнения связаны с задержкой дыхания, а лыжи, плавание и коньки – дыхательные виды спорта, где большое значение имеет объем легких. Две дистанции: 500 и 1500 метров. Так вот на пятисотке ноги в конце дистанции деревенеют и накапливается большой кислородный долг. Добегаешь, если добегаешь, до финиша, падаешь и дышишь как загнанная собака.
Андрею Бибикову осталось бежать метров двадцать, но мышцы ног не справились – ноги разъехались в стороны. Андрей сел в поперечный шпагат и упал грудью на лед. Все кричат:
– Андрей, ползи! Уложишься!
И он пополз. Смеялись все, особенно, педагоги. Зачет ему поставили.
А когда побежали 1500 метров, поднялся сильный снежный ураган и педагоги спрятались в спортивных домиках. Мы, естественно, рванули поперек футбольного поля и уложились в зачетный норматив. Тренеры, по-моему, специально спрятались, иначе мы этот зачет сдавали бы до конца света.
У меня за эти первые два года, когда ежедневно по четыре часа практические занятия, не считая лекций и семинаров, а потом еще специализация – гимнастическое шестиборье, – от недосыпания и недоедания появились большие залысины, волосы лезли со страшной силой.
Старостой в нашей группе был Владимир Софронов. Гимнаст он был посредственный, но как человек… Вся учебная группа его уважала, потому и была дисциплина – без уважительной причины лекции и семинары никто не пропускал. В учебном расписании они стояли после практических занятий, поэтому я на лекциях, откровенно говоря, спал.
Лекции по анатомии читал профессор Иваницкий – его учебник штудировали студенты медицинских вузов. Эти лекции были тесно связаны с темой по спортивной медицине и с практическими занятиями, куда входил массаж.
Занятия по массажу вел прекрасный спортивный массажист по кличке Лимон. Это был настоящий профи. Он знал названия всех мышц, связок и сухожилий человеческого тела. А основная работа его была связана со сборной СССР по вольной борьбе.
Лимон! – это был огромный человек с лицом, похожим на абажур. Лицо это всегда казалось кислым. Посмотришь на это лицо и сразу начинаешь ощущать во рту привкус лимона… Ладони напоминали ласты. Голос его звучал гипнотически, в одной тональности и без нюансов – никаких форте, пиано, но дело не в голосе. Все как завороженные смотрели на его руки, которые хватали, отрывали, поглаживали твои мышцы. Выжимали, скручивали, снова поглаживали… Рубили, похлопывали, пошлепывали, потыкивали, снова поглаживали… Движения его рук были невообразимыми и, казалось, неповторимыми. Все это напоминало беспрерывно движущийся и колышущийся кисель. Студенты не моргая смотрели на «экзекуцию» и как бы на себе ощущали результат этого действия.
У меня был ярко выраженный рельеф мышц, поэтому все приемы Лимон демонстрировал на мне. Стоило ему положить свои ласты мне на спину, я тут же засыпал.
Лимон делает массаж, бубнит, комментирует, объясняет, а я похрапываю. Все смеются, и на лице Лимона появляется кислая гримаса – это означает, что он тоже доволен.
В нашу группу определили трех молодых китайских гимнастов. Они с большим усердием осваивали нашу гимнастическую школу и русский язык. Закончив институт, китайцы уехали на родину. Говорят, потом во время культурной революции двоих из них расстреляли.
Я перешел на третий курс. Юрий Палыч – директор нашего институтского клуба – сказал, что при клубе образуется эстрадный оркестр, руководителем которого будет пианист из джаз-оркестра Николая Минха.
В институте учились студенты, уже играющие на различных музыкальных инструментах. Впрочем, были и приличные музыканты, умеющие играть джаз. Например, волейболист Виктор Соломатин, уже тогда джазовый аккордеонист-пианист, волейболист Борис Мельников играл джазовые импровизации на фортепиано, пловец Геннадий Платонов – прекрасный гитарист и певец, Илья Белкин – современное пятиборье – гитарист и певец, борец Игорь Павлушкин играл джаз на трубе (впоследствии мы вместе с ним долгое время играли в одном оркестре в ресторане), фехтовальщик Валерий Маков – трубач, баскетболист Герман Водорезов (будущий отец знаменитой фигуристки) играл на барабанах, баскетболист Эдик Сагиров играл на контрабасе, сын ректора нашего вуза Владимир Петухов играл на саксофоне и еще много других.
К этому времени общие практические предметы были сданы, и у меня появилось наконец-то немного свободного времени, которое я использовал, играя в этом оркестре на кларнете.
Специализация продолжалась до последнего курса. На четвертом курсе я выполнил норму мастера спорта по спортивной гимнастике, и мне присвоили звание. Выдали удостоверение и значок мастера спорта № 9789. Я участвовал во многих соревнованиях как на первенстве вузов, так и на других всевозможных городских и республиканских соревнованиях.
Мне хорошо запомнились соревнования на первенство вузов, проходившие в Тбилиси в 1962 году в середине июня. Жара – 40 градусов. Гриф перекладины (турника) перед подходом протирали холодной мокрой тряпкой, дабы не обжечь ладони. Спать было невозможно. Мы мочили простыни, но это спасало ненадолго. Духота с влагой – еще хуже! Мы изнывали от жажды, а пить перед соревнованиями много нельзя – будешь вялым и плохо сработаешь.
После соревнований кто-то подсказал, что хорошо утоляет жажду холодное сухое вино и что на местном рынке стоят бочки с вином. Мы рванули на рынок. Действительно вина было море, по десять копеек за стакан. Мы выпиваем по первому стакану саперави и сразу рвота – вино вылетает наружу. Тут же пьем по второму стакану – результат тот же. Только шестой стакан застрял в утробе! Выпив по три стакана этого вина мы действительно почувствовали прилив сил.
Тбилиси и саперави запомнились надолго.
А во Львове (это было зимой за год до тбилисской жары) после соревнований мы посетили знаменитый костёл бернардинцев. При входе в костёл стоял огромный крест, на котором тут же сделал стойку на руках Славка Суханов, чем привел в ужас верующих; а на знаменитом львовском кладбище я лег на могильную плиту, изображая усопшего, а наш молодой тренер Евгений Белов присел рядом, изображая скорбяще-го.
Да простит Господь наши наивные шалости. Коммунистическая идеология сделала из нас атеистов…
В то время было модно приглашать ансамбли играть на танцах (халтуру). Любая, даже самая незначительная организация в Москве, типа захудалой типографии, библиотека или заводской цех, поликлиника, НИИ и т.д. на праздники приглашали музыкантов играть танцы.
У Театрального проезда в проходном дворе, соединяющем проспект Маркса (ныне Охотный ряд) с улицей 25-го Октября (ныне Никольская), находилась контора Москонцерта, где собирались московские лабухи. Все, кто умел играть на инструменте, толкались на этой музыкальной бирже. Здесь создавались ансамбли на разовую халтуру. Хозяин от какой-нибудь организации набирал ансамбль. Подчас музыканты даже не знали друг друга, но так как танцевальный репертуар в основном был один и тот же, то никакой репетиции не требовалось. Нужно было только подстроить инструменты и лабать стандартные музыкальные номера. К вечеру на бирже примерно из сотни лабухов оставалось всего несколько человек, которые или поздно подошли, или уже были известны как никчемные музыканты – их не брали.
Я уже был знаком со многими с биржи и на праздники всегда имел работу. Отработал халтуру – получи красненькую – десять рублей.
Большие праздники, как Новый год, Первомай, Октябрьские и т.д., продолжались по нескольку дней. Новый год, например, музыканты халтуряли уже числа с 15 декабря по 10 января. Я на Новый год зарабатывал по 150–200 рублей – большие деньги.
Однажды мы играли халтуру на кондитерской фабрике «Красный Октябрь». В конце нам заплатили и разрешили взять с собой конфет и шоколада сколько хочешь! Я – саксофон под мышку, а футляр набил сладостями.
На фабрике «Дукат» я набил футляр рассыпными сигаретами «Фантазия», только-только появившимися в продаже.
Теперь у меня все время были деньги! Я приоделся: купил костюм, югославские штиблеты, сшил модное зимнее пальто, купил шляпу и стал выглядеть модным пареньком. Я даже стал иногда посылать немного денег домой, в Сергач.
Как-то я попал в ансамбль, который играл танцы в Хлебниково, под Москвой. У них заболел саксофонист, и я временно должен был его заменить. Так получилось, что я раньше других приехал на вокзал. Смотрю, никого из наших нет. Наверно, думаю, уже уехали. Сел на ближайшую электричку и поехал. Прихожу в клуб. Оказывается, я приехал раньше времени. Но в клубе уже народ. Увидели меня с инструментом и быстренько расселись вдоль стен. Я забрался на сцену, сел в углу, думаю, буду ждать. Достал сакс и стал подгонять трость к мундштуку.
– Долго сидеть будешь? – ко мне подошли три амбала. – Начинай уже гудеть.
– Так я один, – говорю, – щас наши подъедут и начнем.
– Хочешь, чтобы я твою трубу выпрямил? – говорит один из них. – Зачинай быстро.
Вот, думаю, попал. Подошел к краю сцены и заиграл вальс «Под небом Парижа». Как правило, все халтуры начинались с этого вальса. Я играю, а все уставились на меня, многие встали, готовые начать, но что-то их сдерживает. Я догадался!
– Вальс! – кричу. И снова мундштук в рот. Все как с цепи сорвались… Весь зал закружился в вальсе. Минут десять дул, вставляя другие вальсы.
Кончил играть, все сразу снова расселись.
– Фокстрот! – крикнул я и заиграл лещенские «Бублики». Снова понеслось… Потом с объявой я играл танго, снова фокстрот… и тут подъехали наши.
В конце этого удивительного вечера директриса заплатила за работу, и мы в спешном порядке, дабы успеть на последнюю электричку, рванули на станцию. Последнее, что запомнилось на этот раз, это грандиозная драка после танцев. Мы на минутку остановились, чтобы посмотреть. Трещал забор, раздираемый на доски и колья; слышались мат, крики, стоны и тяжелые удары.
Практика в ПТУ
Учеба подходила к завершению. Осталось сдать практику в школе и госэкзамены.
Нас, шесть человек из разных групп, направили на практику в среднюю школу на Пресне. Так заведено, что сначала дается показательный урок для спецкомиссии, куда входили и мы – практиканты. Урок проводит физрук этой школы. Ученики, естественно, специально настроены – почти не дышат, закрепощены, готовы по команде из окна выпрыгнуть. Идеальная дисциплина. Подход-отход строевым шагом. Комиссия в восторге! Вот это да! Вот бы в классе такую дисциплину! Урок закончился. Ученики быстро, без крика, без шума покинули спортзал, и сразу раздались аплодисменты. С хвалебной тирадой выступили завуч школы и несколько преподавателей.
Когда попросили резюме от нас, студентов, я тут же вышел вперед и понес… Сказал, что кроме громкого, твердого, уверенного голоса физрук ничего не показал и ничему не научил. Отсутствует правильная терминология строевых приемов, очередная команда подается до исполнения предыдущей команды. В разминке отсутствуют методические указания и синхронность. И хотя упражнения выполнялись старательно, было много ошибок, которые физрук не замечал. Набор общеразвивающих упражнений не интересен и предельно прост, так что размять, разогреть учеников эти упражнения никак не могли. При исполнении упражнения на брусьях физрук выбрал неправильную позицию и мешал выполнению простенького соскока. Не хватило времени для завершающей стадии урока, для подведения итогов. Нам в институте за такие уроки ставят двойки.
– Я думаю, этого достаточно, чтобы забрать аплодисменты назад. Если есть другое мнение, пусть выскажут, – я посмотрел на студентов. Вид у студентов был серьезный и озадаченный. Они молчали…
Когда все разошлись, ко мне подошел куратор и сказал, что если я такой умный, то практику буду проходить в ПТУ № 6 на группе второго года обучения. Он открыл свой портфель, достал бланк и заполнил его.
– Предъявишь это директору ПТУ и с завтрашнего дня приступай. Да, распишись здесь, – он повернулся чтобы уйти, но задержался и сказал, что я навряд ли буду иметь в дипломе по практике хорошую оценку.
Он ушел из зала, оставив меня одного с бланком в руке. Какая разница, подумал я, ПТУ не ПТУ. Но я ошибался.
Школа – это школа, а ПТУ – это ПТУ. Небо и земля.
Рыжий, лохматый преподаватель по физо в ПТУ № 6 завел меня в спортзал, где уже находилась моя учебная группа.
– А ну, быстро построиться, шалопаи! Построиться в шеренгу и встать ко мне лицом.
Ничего себе, подумал я, неужели они строятся спиной к преподавателю?!
Учащиеся нехотя обозначили строй.
– Все тут или кто-то за пивом убежал?
– Все-е-е, – ответил правофланговый верзила.
– Это ваш новый учитель-практикант. Он из инфизкульта и многому вас, раздолбаев, научит, если будете его слушать. Приступай, – сказал он мне и отошел немного в сторону.
– Группа, равняйсь! – гаркнул я.
Ничего не изменилось. Шеренга представляла из себя колышашийся студень. Даже разговоры не стихали.
– Отставить, – скомандовал я и, немного подождав, снова крикнул: «Равняйсь!»
– А как это? – смеясь спросил один чумазый, стоящий в середине так называемой шеренги.
Рыжий подскочил к нему и ударил сверху кулаком по башке.
– Выполняй команду, грязнуля, – прошипел он.
Я подошел к Рыжему.
– Ладно, товарищ учитель, идите, я тут сам как-нибудь. Кто тут у них самый-самый? Авторитет, так сказать?
Рыжий на секунду задумался и сказал, что все боятся Сашку Бурякова, который стоит первым в шеренге, а кореш у него… вон тот, слева – чурка – фамилия Ахмадулин, а имя тебе не обязательно, все равно не запомнишь. Ну, давай… Только ты аккуратней с ними, а то-о-о…
– Что?
– Что, что! Яйца оторвать могут.
– Ишь ты, – сказал я и незаметно поправил их. – Ладно, идите, глядишь, обойдется… Не будете же вы за меня практику проходить.
– Не буду, – ответил Рыжий, – напроходился уже, – сказал он и вышел из зала.
Я сел на стул и уставился на братву. Шеренга оставалась в той же позиции, только гвалт усилился.
Я показал пальцем на Сашку Бурякова и поманил его к себе. Тот недоумевающе приложил руку к груди, мол, меня зовешь? Я согласно кивнул головой и снова поманил его рукой. Тот не спеша подошел.
– Давай отойдем, – сказал я.
– Зачем еще? – Сашка вроде струхнул.
– Не боись, Санёк, разговор есть. Позови татарина.
– Эй! – крикнул Санёк и поманил рукой Ахмадулина. Тот быстро подскочил.
– Чё, Буряк?
– Да вот, – Санёк махнул головой в мою сторону, – поговорить с нами желает.
Мы зашли в подсобку, где находился спортинвентарь. Шеренга уже распалась, и зал напоминал сходку.
– Рудольф Иванович, – сказал я и протянул Бурякову руку.
– Буряк, – ответил тот, и мы пожали руки.
– Чуваки, – сказал я, – на вас у меня вся надежда.
Парни засмеялись: модное слово «чувак» они знали.
– Ну и чё? – спросил Буряк.
– Значит, так, я должен продержаться здесь две недели. Освобождаю вас двоих от занятий. В конце ставлю пятерки и два пузыря.
– Так это чё? Нам не приходить, что ли?
– Наоборот, Санёк, кто будет выкаблучиваться, делайте с ним что хотите, только яйца не отрывайте. Давайте наладим на две недели дисциплину. Вам же это будет в кайф… Поможете?
– Э-э, как тебя?
– Рудольф Иванович.
– Давай просто Иваныч.
– Договорились, что ли? Не подведете? Вся надежда только на вас, чуваки, – я пожал обоим руки.
Дисциплина была налажена в два счета. Оба парня становились рядом со мной лицом к строю и, если кто-то вдруг начинал шалить, получал сильный удар по требухе.
В основном я обучал группу строевым упражнениям и всевозможным перестроениям на месте и в движении. Проводил интенсивную разминку поточным методом. К концу практики группа маршировала по залу в колонну по два, по четыре, четко держа равнение. Если бы я скомандовал «Запевай», то запели бы! Я в этом был уверен.
Я обучил группу низкому старту и тройному прыжку с места.
Буряков с Ахмадулиным сделали все, чтобы моя практика прошла до конца. И в конце на показательном уроке я сорвал аплодисменты. Педагоги подходили ко мне и жали руку. А Рыжий сказал:
– Ну, ты молодец, Иваныч, сберег свои яйца, – и прижал меня к своей потной груди.
Мы зашли в подсобку. Я вытащил из пакета две бутылки пива и протянул помощникам.
– Иваныч, ты же обещал два пузыря!
– Ах, да, – сказал я, – запамятовал.
Я вытащил из пакета еще два пива и портвейн «Крымский».
– Чуваки, только не в зале. Спортзал – это святое. Сами понимаете.
* * *
Примерно за неделю до экзаменов секретарша из нашего деканата подвела ко мне незнакомого человека.
– Рудик, с тобой хотят поговорить… Это старший тренер по гимнастике из Казахстана. У вас же скоро начнется распределение… Вот знакомьтесь и разговаривайте. – Она ушла, виляя худосочными бедрами. Звали секретаршу Соней. Соня Бронштейн – веснушчатая долговязая дылда с огненно-рыжими волосами и густо накрашенными фиолетовой помадой губами. Соня любила энто дело, но секс признавала только оральный. От нее постоянно исходил специфический духман мужской спермы. Возможно… да нет, нет, духи, даже французские, так пахнуть не могут.
– Привет, Рудик, ишь какая… небось, мастер спорта, – сказал тренер, пожимая мне руку. – Давай где-нибудь уединимся, нужно поговорить. Ты обедал? Пошли в буфет. Мы проходили мимо, там почти никого не было.
– В буфете и никого – редкий случай. Тут всегда все хотят кушать.
Мы зашли в буфет. Действительно увидели пустой стол и сели.
– Что будешь? Что принести? – спросил тренер.
– Да я не хочу, – ответил я, ёрзая на стуле.
– Ну брось, брось… не хочет он… Давай перекусим, я с само¬го утра ниче¬го не ел. Так чего принести?
– Ну, тогда бутылку коньяка и ананас, – мы засмеялись.
Он принес две порции сарделек, чай и по два песочных пирожных.
– Давай перекусим, – тренер вооружился ножом и вилкой.
Я отрезал от сардельки кусок, намазал его горчицей и отправил в рот.
Доев сардельки и приступив к чаю, тренер сказал:
– Меня зовут Клугман Самуил Осипович. Как ты уже знаешь, я тренер сборной Казахстана. Нам нужна парочка хороших гимнастов. Вот прилетел пораньше. Вы же, иногородние выпускники, нарасхват… Москвичи, как правило, остаются здесь. В Москве работы хватает всем. Правда, из прошлого выпуска в Ташкент распределились два гимнаста с московской пропиской. Ты их отлично знаешь – это Зюсько Игорь и Кузубов. Я общался с ними – довольны. Их все устраивает.
– А почему я? Вы меня знаете, видели?
– Если честно, то нет, не видел, но у меня хорошие друзья на вашей кафедре – рекомендовали прежде всего тебя. Сказали, если уговорю – не прогадаю.
– Со мной вообще-то из московского «Динамо» беседовали, чтобы я за них выступал, но разговор был, так сказать, не конкретный. Говорят, надо всё прояснить как следует…
– Понятно, – Клугман допил свой чай. – Ну будешь серой лошадкой и тебе скоро самому все надоест, начнешь мыкаться – ни жилья, ни работы. Без прописки же никуда не возьмут – только жениться… Невеста хоть есть?
– Да их полно, невест этих, только жениться я пока не думаю… А что у вас?
– У нас таким образом… Зачислим тебя в спорткоманду. 70 рублей в месяц, трехразовое питание, жилье в ведомственной гостинице. Тренировки – четыре раза в неделю по 3–4 часа.
Я молчал…
– Рудик, посмотрел бы ты на нашу Алма-Ату – сказка. Бархатный климат, чистота, порядок, всего в достатке. Апорт – яблоки такие величиной с арбуз… Не веришь?
– Верю, но мне анис нравится.
– Анис… Да ладно, дело, конечно, не в яблоках. Команда великолеп-ная… С Юрой Цапенко тренироваться будешь.
– Да… Цапенко – это конечно… Обижать не будет?
Клугман рассмеялся…
– Рудик, он простой парень, его все любят.
– Завидуют, небось, все?
– Какая зависть? – Клугман отодвинул стакан. – Если бы все тренировались, сколько он… Нет, Рудик, ему не завидуют. Ну что тебе еще сказать? Если хочешь расти, то дуй к нам в Алма-Ату.
– Хорошо, Самуил Осипович, я подумаю.
– Два дня.
– Что, два дня?
– Думай два дня. Два дня на размышление. Сам понимаешь, я тебе сделал предложение, но уговаривать больше не буду. От таких предложений не отказываются, поверь мне.
Я поговорил со своим тренером. Тренер посоветовал распределяться в Казахстан.
– Клугман – прекрасный специалист, вы с ним поладите…
– Я согласен, Самуил Осипович. Какие мои дальнейшие действия? – спросил я.
– Официальной заявки от Алма-Аты у нас нет, – сказал Клугман. – Сам посуди, сунут ненужного человека по заявке и что с ним делать? Поступим следующим образом: бери любой город в Казахстане, а железнодорожный билет покупай до Алма-Аты. У нас самолет не оплачивают. Дашь телеграмму – тебя встретят. Выплатим подъемные и деньги за железнодорожный билет. Получишь диплом, поезжай домой, отдохни, а 30 августа ты должен быть уже на месте. Понял?
– Кому телеграфировать-то?
– Вот здесь всё написано. Не потеряй. Будем ждать, – Клугман протянул мне ладонь, и мы обменялись рукопожатием, как бы подкрепив тем самым нашу договоренность. Да, если вдруг передумаешь, позвони, так будет, по крайней мере, честно.
Госэкзамены прошли без сюрпризов.
Илья Белкин
Илья Белкин – неутомимый организатор всех сомнительных предприятий, собрал в нашем клубе небольшой коллективчик, дабы втихую отметить выдающееся событие.
Поднимая граненый стакан с дешевым вином, он сказал, что рад за всех нас, что за время трудной учебы наши организмы приобрели специальные навыки и такую трудоспособность, о которой и не мечтали. Научились терпеть и преодолевать.
– Это ты, Илюха, в точку, – сказал Герман Водорезов, худой как кларнет. – Я сто десять с барьерами пять раз преодолевал… Преодолел! (Герман – специализация баскетбол. На последнем курсе женился на Зинке, акробатке с нашего курса. Елена Водорезова – знаменитая советская фигуристка, серебряный призер Четырнадцатых Олимпийских игр в Сараево – их дочь).
Он вызвал искренний смех у всех присутствовавших.
Перебивая друг друга, все стали рассказывать всевозможные забавные случаи при сдаче ненавистных зачетов. Потом молча, не чокаясь, выпили за упокой души Илюшкиного друга, гитариста Геннадия Платонова, нелепейшим образом ушедшего из жизни. Он, мастер спорта по плаванию, утонул в бассейне! Нелепость! Нелепость! Нелепость!!! Поспорил, что перенырнет пятидесятиметровый бассейн туда и обратно с одним вдохом у противоположного бортика. Вынырнул, вдохнул и, развернувшись, оттолкнулся от бортика, да так и остался под водой, проскользив после разворота метров 15–20. От большого кислородного долга полопались легочные капиллярные сосуды…
Затем кто-то предложил – да Илья же и предложил, посетить Серебряный бор, чтобы окончательно отключиться от засевших в наших бошках всевозможных цифровых показателей и забыть неприступные рожи наших уважаемых педагогов.
Серебряный Бор пользовался у москвичей и гостей столицы большим успехом. Тогда, в 60-х, Татарово был самый модный пляж. Чистая вода Москвы-реки и почти белый песок привлекали сюда со всех концов Москвы массу людей, которые на глазах чернели под июльским солнцем, играя во всевозможные подвижные игры и в карты. Здесь иногда проводились даже шахматно-шашечные турниры.
На четырех лежаках, стоящих по кругу, расположились семе¬ро молодых парней, они только что закончили 3-й курс ГЦОЛИФКа и приехали сюда отдохнуть от сессии, от экзаменов – позагорать и попить пивка.
– Ну как, чуваки, балдеж, а? – Илья взял гитару и, брякнув по струнам, слегка покрутил колки.
– Благодать, – сказал Женя Феофанов, будущий бронзовый призер Олимпийских игр в Риме по боксу, – правда, кожа уже подгорает.
– Так освежайтесь, пока холодное, – Адик Пастухов, мастер спорта по водному поло, расстегнул огромную импортную сумку и бережно стал передавать всем бутылки «Жигулевского». Это был крепкий парень ростом под метр восемьдесят – большой любитель постоять за правду. У него был сломан нос, и на те¬ле кра¬совались всевозможные шрамы.
– И точно, благодать, – прокомментировал после мгновенно ополовинен¬ной бутылки Юрий Бойко, тоже ватерполист, друг Адика.
Опорожнив бутылки, все, как по команде, вскочили и бросились в воду. Минут пятнадцать они плавали, ныряли, дурачились.
Вернувшись на свое место, увидели совсем рядом новую мужскую компанию. Пятнадцать человек с белой кожей, очевидно, согнав с этого места отдыхающих, удобно расположились по кругу и начали пировать. У них было много пива, закуски, и была водка. А еще была громкая, режущая слух блатная речь, и чем дальше, тем невыносимей. Многие из находившихся поблизости вынуждены были забрать свои вещи и искать другое место.
– Парни, вы что народ пугаете? – сказал Пастухов. – Вы же здесь не одни, и здесь вам не библиотека, хватит матюгаться.
– Не нравится – заткни уши, умник, – ответил один из них с синим орлом во всю спину. Компания зашлась смехом…
Дело принимало крутой оборот… Илья зачехлил гитару и сунул ее под лежак. Женя Феофанов покашлял в кулак и хотел подняться.
– Так... Всем сидеть и записывать, – сказал Адик Пастухов. Он встал и пдошел к непослушной компании.
– Кто это тут про заткнутые уши обмолвился?
– Ну я, ты что-то не понял? – парень с орлом на спине стал подниматься, поворачиваясь при этом лицом к Адику.
– Ну ты, так ты... получи за это щелбана, – он своим огромным пальцем щелкнул блатарю по лбу. Вся компания мгновенно повскакала со своих мест и, натыкаясь друг на друга, бросилась на Адика. Адик «испугался» и рванул к воде.
– Сейчас будем лицезреть спектакль одного актера, – сказал Илья, – жаль фотоаппарата нет.
Весь кагал кинулся догонять Адика, сотрясая горячий воздух матершинными воплями.
Адик в три прыжка оказался по пояс в воде. Он подхватил оставленный кем-то красный резиновый мяч, похожий на волейбольный и, кинув его подальше, нырнул.
Масса людей, находящихся в воде, с криком и визгом мгновенно расступилась, спешно выбираясь на берег.
Адик вынырнул метрах в 15 от берега.
– Топи его, топи-и-и-и! – орала пьяная компания, саженками стреми-тель¬но приближаясь и окружая Адика. У того над водой виднелась только неподвижная макушка головы и глаза. Рядом покачивался красный мяч. Первые двое хулиганов уже подплыли. Вдруг из воды вырос огромный торс и последовали сверху два мгновенных удара кулачищами: левой – правой. Как гвозди забил. Те ушли под воду.
– Спасайте их, а то утонут по-настоящему! – крикнул Адик. Он кинул мяч за спину еще двум подплывающим к нему сбоку и нырнул… Те остановились в недоумении, тяжело дыша и отфыркиваясь, крутя туда-сюда головами.
Вдруг из воды снова выскакивает Адик, да так высоко, что даже на миг мелькнули зеленые плавки.
– Ага, попались! – крикнул он, опускаясь в исходное положение и накрывая рукой мяч. Те двое, разметав кучи брызг, устремились к нему. Адик снова выпрыгнул по пояс и с сокрушительной силой швырнул мяч в лицо одному из них. Мяч резиновый, мягкий, тяжелый – таким и убить можно. Парень исчез под водой. Адик с длинной дистанции въехал прямым между глаз второму и серьезно так сказал:
– Спасай своего приятеля, видишь, он не всплывает… А если не спасешь, еще в ухо получишь.
– Ага! – тот закашлялся и, смывая льющуюся из носа кровь, крикнул: «Больше не бей!» Он нырнул и вытолкал на поверхность своего приятеля. Адик мячом достал еще одного и, махнув пару раз руками, оказался рядом с ним. Удар в нос – кашель, кровь и слезы…
– Если не хочешь кормить рыб, то помогай, вытаскивай немощных, – Адик уже поднырнул под следующего и неожиданно возник перед его глазами, играя мышцами. Тот успел закрыть лицо ладонями, но все равно удар заставил его уйти под воду.
– Так, так, так… Где же наш орел? – Адик увидел его недалеко от берега. Очевидно, тот плохо плавал. Адик нырнул… Вдруг раздался вопль… Адик вынырнул, перевернулся на спину и ногами перебросил «орла» через себя, вмазав в полете кулаком в нос. Опять больно, опять кровь и бегство. Адик догнал его у берега и сказал:
– Давай подождем немного.
Блатари в спешном порядке кинулись к берегу, где их уже поджидали Феофанов и Ко. Они стояли рядком руки в боки и улыбались. Блатари обегали их стороной и, прихватив свои шмотки, исчезали, оставив на песке недоеденное и недопитое.
– Ты Феофанова Евгения знаешь? – спросил у «орла» Адик. – Слышал про него?
– Слышал, знаю… боксер. А чё?
– Чё, чё… Вот он стоит со своими друзьями-боксерами, видишь? Так что не вздумайте возвращаться. Любой десант положим, понял.
– Да понял, в натуре.
– Ну иди с Богом, догоняй своих.
После описанных событий Илья Белкин получил серьезную травму на тренировке и надолго исчез из поля зрения. Лет через пять он случайно встретил Феофанова в пивбаре «Пльзень» в ЦПКО. Они взяли по три красных с продольной развалиной посередине сарделины, которые источали неповторимый аромат, и по пиву… В разговоре Илья спросил, почему тот ушел из большого спорта, на что Феофанов после небольшой паузы ответил:
– Вот видишь пальцы… Так вот у всех моих соперников точно такие же ладони и такие же, как эти сардельки, пальцы. Теперь представь, какой это будет кулак, – Феофанов показал Илье кулак-кувалду, – вот такой кувалдой каждый мой соперник изо всех сил старается первым стукнуть меня по голове, как и я его в свою очередь. А мне еще пока хочется нормальной жиз-
ни, с девушкой подружиться по-настоящему. Сейчас с детворой занимаюсь в ДСО «Юность» – увлекательная работа… Давно мечтал.
Валерий Феофанов был толковым тренером и очень любил свою работу с детьми.
Все снова разлеглись и расселись на лежаках, возбужденные и веселые, наперебой комментируя только что увиденное представление. Илья, утерев полотенцем лицо и голову и отпив из бутылки пивка, снова расчехлил свою фирменную гитару «Джипсон». Изобразив несколько джазовых пассажей, он начал петь всем известные шлягеры. Остальные подхватывали на припевах, а Адик с Бойко в это время бацали… твистовали… Веселье было в разгаре, когда к Илье подошли два чувака.
– Слушай, друг, – сказал один из них, – ты не дашь нам ненадолго свою гитару? У нас компания в-о-о-н там, – он показал пальцем, где находится их компания. – Парень хорошо поет, а гитара сломалась – струны порвались. У нас там целый кружок. Специально собрались, чтобы послушать, и вот такая оказия… Выручи, а…
Илья рассмеялся:
– Эта гитара дороже «Победы» стоит, не могу я вам ее дать, сами понимаете.
– Ну ладно, выручи… Пошли с нами… Всего на полчасика, а…
– Илья, ну уважь честну компанию, – сказал Феофанов, – мы тоже послушаем.
– Идите, идите! – воскликнул Адик, – а кто остается, марш за мной нырять, а то скоро задымимся, – он сделал кувырок, подпрыгнул и рванул к воде.
– Ладно, уговорили, – сказал Илья.
Честну компанию составляли человек двенадцать, и среди них было четыре девушки.
Певец – невысокий молодой человек с волевым лицом взял у Ильи гитару и, повертев ее так-сяк, сказал:
– Чувак, здесь тоже струна оторвана.
– Да нет, милейший, это такая гитара, шестиструнка называется.
Певец пытался извлечь аккорды.
– Она что, не строит, что ли? У меня аккорды не получаются.
– Так у нее строй другой…
– Не социалистический, что ли? – смеясь, сказал певец.
– Вот именно, – ответил Илья и, ударив по струнам, запел: «Марина, Марина, Марина»…
– Ух ты черт… Действительно… а как же быть?
– Да ладно, что-нибудь придумаем, – Илья, манипулируя колками, перестроил гитару под семиструнку.
– Вот это да! Это что надо! – воскликнул певец. – Итак, дамы и господа, продолжим…
Так и получилось, что минут тридцать певец пел без всяких пауз одну песню за другой. Песни эти оставляли двоякое впечатление – вроде и простые мелодии, типа «Мурки», но очень смысловые по содержанию. Под них не хотелось танцевать, как, например, под «Марину». Они заставляли вслушиваться в текст.
После каждой песни слышалось несколько хлопков в ладоши.
Когда певец наконец сделал паузу, захлопали все… Негромко, молча, но все.
– Извини, друг, нам пора, – сказал Илья. – Откуда эти песни? Я таких не слышал!
– Спасибо за инструмент, очень хороший, – певец отдал Илье гитару, – Игорь, налей-ка нам, пожалуйста, – певец протянул Илье стакан красного.
– Нет, нет, спасибо, мы пивом налились, не стоит мешать… Ну, будьте здоровы!
– Пока, пока, увидимся…
– Непременно, – ответил Илья, и они оставили честну компанию наедине с большим количеством красного вина.
Года через два в кафе «Артистическое», что в Камергерском переулке, Илья увидел того парня, который просил тогда на пляже в Татарово гитару.
– Ты знаешь этого чувака? – спросил Илья у своего приятеля, – ты ведь тут часто бываешь.
– Какого? Что тост говорит?
– Нет, нет, рядом… видишь, голову опустил.
– Это Игорь Кохановский – поэт. Я слышал его стихи. Впечатляет…
А еще примерно через год с этим же приятелем Илья попал, можно сказать, случайно на спектакль в Театр на Таганке.
– А вот этого я тоже помню. Это он тогда пел песни под мою гитару! – воскликнул Илья, показывая пальцем на артиста, который как раз говорил свой монолог со сцены.
– Так ты что, не знаешь его, что ли? – удивился приятель.
– Нет… А кто это?
– Это же Высоцкий, – ответил приятель и снисходительно похлопал Илью по спине.
* * *
Нас выселили из общежития. Мы уже перестали быть студентами, и общежитие готовили к заселению новыми иногородними абитуриентами.
Перед отъездом в Сергач я около двух недель обитал у Ильи Белкина.
Белкины проживали на улице Чкалова, рядом с Курским вокзалом.
Огромный сталинский дом находился как раз напротив магазина «Людмила», на другой стороне Садового кольца. Отец Ильи, Михаил Ильич, генерал-лейтенант был уже на пенсии. Участник Великой Отечественной войны, он в начале войны, как и многие другие военные, был репрессирован, но, к счастью, впоследствии его реабилитировали. Мать Ильи, Ольга Ивановна, и его отец были людьми благородными и душевными. Они относились ко мне как к родному. Не было дня, чтобы в доме Ильи не собирались многочисленные друзья. В его комнате стоял черный концертный рояль. Здесь мы репетировали. Звучала джазовая музыка. Это не раздражало Илюшкиных родителей, наоборот, Ольга Ивановна всегда собирала на стол – угощала нас и с интересом относилась к нашим репетициям. Мне она давала еды всегда больше и вкуснее, что вызывало у Ильи «негодование».
– Ма, ты ему всегда даешь больше, чем мне!
Ольга Ивановна с улыбкой втолковывала своему сыну, что я вот-вот уеду, может быть, навсегда.
– Ты же остаешься в Москве, и еда от тебя никуда не уйдет, – говорила она, уходя к себе.
– Дай маленько, я тоже хочу! – Илья с ложкой подкрадывался ко мне, и мы хохотали с ним до упаду.
Вообще-то друзья советовали мне никуда не уезжать.
– Какой еще Казахстан-Шманастан! – ерепенился Валерка Маков. – Там же эти… казахи, там же это, как его… национализм, традиции… Да тебе там вообще ни бзднуть ни пернуть. Женись и оставайся в Москве – вон вокруг тебя сколько вьется…
– Не-е! Моя невеста – гимнастика! Вот надоест, брошу, тогда и задумаюсь по-настоящему.
Глава 11
Снова дома
Плацкарта не было, поэтому мне пришлось купить купейный билет до Алма-Аты. У меня в запасе оставалось еще две недели. Я поехал домой в Сергач.
Сергач встретил меня горячим суховеем. Ветрило периодически, как по команде, поднимал на привокзальной площади тучи колючего, грязного песка, который лез в рот, в глаза, в уши, в капроновые носки, в карманы – ну, как говорится, во все дыры…
Уже два года я не был дома и сейчас, сидя в автобусе, глядел в окно и отмечал, что ничего за это время не изменилось. Всё выглядело как-то неуютно, неухоженно. Автобус трясло. Вся дорога была в рытвинах и ухабах, поэтому ехали очень медленно.
Я сошел у Дома культуры и направился к своему дому. Было раннее утро. Улица была пустынна. Стояла тишина… Даже не было слышно ни крика птиц, ни лая собак. Было ощущение, что попал в другой мир.
Я зашел во двор и сразу наткнулся на заспанного брата Витальку – он как раз выходил из уборной. Брат уставился на меня, да так и стоял полуоткрыв рот и не произнося ни слова.
– Что, братик, думаешь сон приснился? Я это, чёрт возьми, приехал.
После моих слов он как бы очнулся и с криком: «Рудька!» кинулся меня обнимать.
– Сынок приехал! – мама уже стояла на крыльце в ночной рубашке. Ее чуткое ухо уловило Виталькин возглас.
– Рудик, ты ляжешь поспишь или будем завтракать? – спросила мама.
– Ну спать-то, конечно, не буду, да и есть особо не хочется.
Мама быстро сварила пшенную кашу на молоке и заварила чай.
Виталька без умолку рассказывал о себе и своих товарищах. Он уже два года играл на трубе в нашем духовом оркестре, как и я когда-то. Пошел по моим стопам.
– Рудик, я ведь в следующем году заканчиваю десять классов, а что дальше – не знаю.
– Ничего, брат, вот зацеплюсь в Алма-Ате – приедешь ко мне. Что-нибудь придумаем. Ты только нормально заканчивай школу и побольше дуй на трубе. Я вот привез тебе магнитофон «Яуза» и джазовую пленку – специально трубачей подбирал – слушай больше и заучивай импровизации, фразы. Копируй звук – это важно.
– Зд;рово! – сказал Виталька. – А точно позовешь?
– Зуб даю, – ответил я.
Оба засмеялись.
Весть о моем приезде мгновенно разлетелась по улице, и часам к десяти во дворе собралось много ребят, в том числе и мои бывшие одноклассники, которые приехали раньше меня.
– С одиннадцати пиво в парке наливают, – доложил Женька Исаев, подпасовывая над головой волейбольный мяч.
– Ну и как пивко? – спросил я.
– Пить можно, – ответил Исаев и дал мне пас. Я поймал мяч и пожонглировал им ногами.
– Ну давайте, давайте! Сделали круг, поиграем в волейбол… – Женька закончил в Смоленске институт физкультуры по специальности волейбол и сдал документы в Горьковский мединститут.
– Я уже обо всем договорился, – сказал он, отпивая из кружки. – Экзамены – формальность. Им нужен хороший волейболист.
– А ты хороший? – спросил кто-то.
– Был в команде в основе. На первенстве вузов всегда в тройку входили. Меня горьковские и подметили. Их тренер сам дал мне идею поступать к ним в медицинский. Сказал, что проблем не будет. Да-а, на днях Файку Синееву встретил, – сказал Исаев, – приглашает в гости. Пойдем?
– А я с какого припёку? Тебя же пригласили.
– Да у нее там подруг разных полно. Она же рада будет посмотреть на тебя – почти, чай, за одной партой сидели.
– Подумаем, до вечера далеко.
Мы полдня веселые бродили по городу. В ресторане распили пару бутылок вина. Разговоры, болтовня постепенно стали утихать. Наверно, мы изрядно устали.
– Пойду посплю, – сказал я. – Когда пойдем в Ключево?
– Я зайду, – сказал Женька, и мы разошлись по домам.
Я зашел во двор и сразу увидел Клавку. Пышная, румяная, с накрашенными губами барышня стояла, прислонясь к двери, и ехидно улыбалась.
– Приехал, футболист, – сказала она. Улыбка на лице не изменилась.
– Ага, а ты тут что делаешь? – замешкавшись спросил я.
– Тебя жду, – в ее голосе также слышалось ехидство. – Здорово, – она протянула мне руку.
Я протянул свою в ответ. Она схватила ладонь и сильно дернула на себя. Я буквально воткнулся в ее тело.
– Я так ждала, так ждала! – шептала она жаркими губами. Открыв ногой дверь, она потащила меня к себе.
– Я сегодня одна, я сегодня одна, я так ждала, так ждала, – она повалилась спиной на кровать, но тут же села и, быстро стащив с себя трусы, стала лихорадочно расстегивать мне ширинку. Ее трясло и она никак не могла справиться. Тогда она расстегнула ремень на моих штанах и рванула ширинку, оторвав пуговицы. Быстро спустив мои брюки до колен, она снова, увлекая меня за собой, задрав ноги, откинулась на спину. Я чуть не задохнулся от возникшего вдруг желания.
– Ну, давай же, давай, футболист, – она захрипела, быстро двигая тазом.
Желание захватило меня полностью, и я спустил ей на живот… Около минуты я лежал на ней, тяжело дыша. Вдруг она спихнула меня, встала и, вытерев живот трусами, зашвырнула их под кровать.
– Гад, – прошипела она. – Что, в Москве за столько времени так и не научился?
Я встал, натянул штаны и застегнул ремень.
– Клав, так, может, это…
– Пошел на хер и не вздумай больше приходить, – она убежала в другую комнату, а я выскочил на улицу и побежал на пруд искупаться.
Фаина
Женька зашел за мной часов в восемь, и мы покандёхали в Ключёво. Проходя мимо ресторана, я предложил зайти и взять пару вина.
– Не, Рудик, они эту бурду не употребляют.
– Что же они пьют? Что, вообще ничего не пьют, что ли?
– Еще как лопают, но это пока секрет… Не скажу.
До Файкиной резиденции было километра три. Как ни странно, но ветра совсем не было, хотя с утра он просто буйствовал… Стоял хороший тихий и не очень жаркий вечер. Настроение было бесшабашное, и ноги сами несли нас под веселые рассказы из недавней студенческой жизни.
Встреча была бурной… Файка была девахой не хрупкой и буквально затискала меня в объятиях. Успокоившись, она познакомила меня с подругой и пригласила к столу, который был накрыт в саду. Звучала музыка. Исаев подарил Файке «Спидолу», и музыка теперь неслась из сада, считай, днем и ночью.
– А вот и секретное оружие, – сказал Женька, наливая в высокие бокалы из небольшого бидона что-то желтовато-мутное.
– Это что? Виски? – спросил я, сделав изумленные глаза.
– Нет, Рудик, это не виски, это брага, – ответила Файка и стала накладывать на тарелки закуску.
Пили долго и много. Брага веселила душу… Я рассказывал про шумную московскую жизнь. Меня слушали молча, не перебивая и не задавая никаких вопросов. Потом я слегка обнаглел и перешел на анекдоты. Начал со смешных, но пристойных, затем перешел на еще более смешные, но уже непристойные. Девахи визжали от удовольствия, слушая мою ахинею.
А брага делала свое разрушительное дело… Исаёнка тоже понесло… Но он не стал рассказывать анекдоты, он даже ни разу не улыбнулся, когда рассказывал я. Оказывается, он был злобным антисоветчиком. Его слова-речи были злыми, нехорошими. Он с негодованием критиковал руководителей государства и правительство, но одобрял и сочувствовал любому диссидентству в нашей стране.
– Ну вот, запел, – недовольным голосом сказала Файка.
Я в это время хотел встать с лавки, чтобы начать активные действия относительно Файкиной подруги, но с первого раза встать не получилось. Не получилось и со второго и третьего раза. Как будто кто-то держал меня снизу. И все же, кое-как поднявшись, я, шатаясь, подошел сзади к девушке и положил руки ей на плечи.
– Ну зачем, Рудик, зачем все это?
– Что, все это?
– Ну не лапайте меня! Вот так сразу лапать!
– Да-а… А когда?
– Хоть бы руки помыли, селедкой жутко воняет.
– Да ладно… Надо же знакомиться как-то.
– Ну не сразу же… Завтра в парк пойдем гулять, вы придете?
– В парк… А здесь что, не парк? Здесь же лучше, здесь брага, селедка… Вон какая-то койка стоит, я вижу.
Исаёнок вдруг встал и скомандовал:
– Пошли, Канак, домой, скоро ночь, как бы здесь в саду ночевать не пришлось, – он взял меня за локоть и потащил к выходу.
– Девчонки, – пискнул я, – останавливайте же нас, что вы нас не удерживаете, мы же хотим остаться с вами… знакомиться…
Женщины молчали…
– На днях приедем, – не унимался я, – со своим… Лучше будет…
– А я думала, москвичи другие, – сказала подруга.
– А я-я, а я-я не-е это… Я не москвич. Фаина знает. Помнишь, Фаина, как ты лупила меня в пятом классе?
– Ну айда уже, – Исаёнок продолжал тащить меня за руку. И мы пошли, если можно так выразиться.
Сколько мы шли, трудно сказать, но дошли. На центральной улице наткнулись на группу парней.
– А-а! Вот вы-ы-ы! Попались! – радостно воскликнул я и чуть не упал на них, но тут же получил сильный удар в ухо и уткнулся в забор… Сквозь пеле¬ну, застилающую сознанания, слышу Женькин голос:
– Симбад! Это же Канак… Рудик! Ты же с ним в футбол играл.
– А чё он лезет!
– Симбад, ты посмотри на нас, мы же в жопу… Еле-еле до города дотащились.
– Ладно, Жека, если бы не ты, мы бы его так отделали. Лезет сам не знамо куда. Забирай его. Может, помочь довести до дома, кстати, где он пропадал столько времени?
– А-а… Свинарники где-то там строил.
– А говорили, что он в академию поступил.
– Да какая академия! – Исаёнок поднял меня и старался удержать. – А что, Симбад, свинарник чё, хуже академии, что ли? Свинарник лучше какой-то там академии.
– Действительно. Так, может, помочь довести?
– Я сам, я сам, – Исаёнок потащил меня. Он завел меня во двор к Бухалиным. Там был сарай с сеновалом, где обычно спал Стаська Бухалин.
– Стас, Стас! – прокричал Женька, но ответа не последовало. Тогда он каким-то немыслимым образом затащил меня по приставной лестнице наверх, бросил на заваленную тряпьем лежанку и ушел.
Я жил на этом сеновале трое суток, заблевав все напрочь. Мне приносили молоко, я пил его, блевал и снова уходил в забытьё. На четвертый день я попросил пива, только после этого окончательно пришел в себя. Ухо опухло и горело… Несколько раз приходила мать и уговаривала перебраться домой, но я решил пережить болезнь и позор на сеновале.
Вот так лихо миновала первая неделя моего отпуска. Мне было стыдно появляться на людях. Остальное время я провел дома, занимаясь с братом сольфеджио. Потом попрощался с кем надо и уехал в Москву.
ЛОПАЙТЕ БРАГУ – залог здоровья и долголетия!!! (Сейчас из моих школьных товарищей в живых не осталось никого. В 2010 году ушел последний друг, с которым мы вместе шагали по жизни, Юрий Бобринский).
Глава 12
Алма-Ата
В Москве я еще два дня пожил у Белкиных. Мы сходили в «Пльзень» в парке Горького и в кинотеатре «Звезда», рядом с домом, посмотрели какой-то фильм.
Уложив чемодан со своими шмотками и кларнетом, я попрощался с Илюшкиными родителями, и мы с ним отправились на вокзал. Отослав телеграмму в Алма-Ату, чтобы меня встретили, мы обнялись, и я сел в свой вагон.
– Ты там долго не задерживайся, – смеясь сказал Илья. – Казахи народ мирный, сам понимаешь, русских любят.
– А кто нас не любит? Все нас любят, даже прибалты, – шутканул я.
– Нас-то, может, и все, а ты-то к казахам попёрся… Короче, Рудик, если что – наш дом – твой дом.
– Понял, спасибо, Илья. Давай, дружище, – мы еще раз обнялись, и поезд повез меня в Казахстан.
Это была незабываемо ужасная поездка. Я так мучился от тяжелой духоты, вони, теплой противной воды и стука ненавистных колес, что снова заболел. Проводница давала мне какие-то таблетки, но это не помогало. Болела голова и повысилась температура.
– Э-э, друг, ты неважно выглядишь, – сказал парень, лежавший на верхней полке напротив меня. Проехали уже больше суток, а я не видел, чтобы он вставал. Он все время лежал лицом к стенке. Иногда пошевеливался, значит, был живой.
– Помру, наверно, – ответил я и через силу улыбнулся.
– Да ладно тебе… помрет он. Кто тебе позволит, – парень сел, свесив ноги. – Сейчас ты у меня в два счета оживешь! – он спустился вниз, прихватив с верхней вещевой полки красивую импортную сумку, и поставил ее под столик. Взял два стакана и со словами: «Сейчас вернусь», пошел в сторону туалета.
– Ты должен выпить чудодейственного лекарства, – сказал парень, расстегивая сумку. Он вынул две бутылки. В одной точно был коньяк, а другая вообще была не стеклянная, похожая на цилиндр. Он сбил сургучную пробку с коньячной бутылки и налил полстакана. Затем открыл цилиндр и немного добавил в коньяк. Что-то черное…
– Коньяк вижу, – сказал я, – а это что за лекарство?
– Рижский бальзам, неужели впервые видишь? – Парень посмотрел на меня, открыто улыбнулся и протянул стакан.
– Откуда, я больше по свадьбам…
– Ну раз шуткуешь, значит, не безнадежен. Пей залпом до дна, проснешься другим человеком.
– Значит, я выпью и усну?
– Наверняка.
– И что? Проснусь?
– Проснешься, проснешься, это же не яд, а лекарство.
– Хоть и боязно, но выпью, – сказал я, принимая стакан. – Так болеть надоело… Я ведь на побывке отравился алкоголем, иммунитет уничтожил.
– Ладно, пей, потом потолкуем.
Я закрыл глаза, вдохнул, с шумом выдохнул и вылил в желудок содержимое.
– Прошло хорошо. Закусывать не надо, что ли?
– Лекарство не закусывают.
– Как тебя зовут, друг? – спросил я, отдавая стакан, и повернулся на спину.
– Геннадий… Геннадий Петрович, а тебя?
– Меня – Рудик. Рудольф Иванович. – Я уже почувствовал, как приятное тепло пошло по всему телу. – Спасибо, Петрович, я, наверно, немного посплю.
– На здоровье… Больше не разговаривай, засыпай.
Когда я выпил коньяк, было часов семь вечера, а проснулся около десяти утра и сразу почувствовал сильный голод, безумно хотелось жрать. На нижних полках сидели пассажиры и среди них мой доктор-спаситель.
– Всем привет и поздравления! – громко и весело сказал я, принимая положение сидя.
– А-а, проснулся больной, – сказал улыбаясь Геннадий Петрович. – С чем же ты нас поздравляешь?
– Как с чем?.. Все живы, все здоровы… Все в основном составе.
Петрович рассмеялся…
– Давай спускайся и присоединяйся к нам, – сказал молодой казах, сидящий у окна. В его речи отсутствовал какой-либо акцент.
– О-о, столько еды! Да я мигом! – спрыгнув на пол, я схватил мыло с полотенцем и рванул в туалет. Там уже было свободно. Когда вернулся, Геннадий Петрович уступил мне свое место, а сам пересел к молодому казаху.
– Извините, у меня с собой ничего нет, я это… в ресторане…
– Ресторан плохо, – произнес пожилой казах, сидящий напротив молодого. Акцент присутствовал.
Мне неловко было накидываться на еду, и я понемногу стал щипать того-другого.
– Что оробел? Бери больше, быстрее насытишься. Здесь чужих нет. Одна семья, – с улыбкой сказал молодой казах.
– Правда, что ли? Не аллегория?
– Правда, – подтвердил Геннадий Петрович. – У кого что есть – все на стол выложили.
Наступила пауза. Я продолжал прикусывать и прихлебывать. Все делали вид, что не замечают моей активности.
– О-о, спасибо, семья. Наелся, напился, до самой Алма-Аты больше есть не буду.
– А пить? – Геннадий Петрович засмеялся.
– Пить – тем более. Уже пора начинать входить в форму, я ведь после инфизкульта еду в Алма-Ату. За Казахстан выступать буду.
– Вот это новость! Пошли выйдем, покурим.
– Да ведь я…
– Пошли, пошли. Я тоже не курю, так покалякаем.
– Извините нас, – обратился Геннадий Петрович к присутствующим. Он встал и вышел в проход, поманив меня рукой.
Мы встали у окна. Однообразный степной ландшафт медленно проплывал, отставая от поезда.
– Где же мы едем? – спросил я.
– Завтра Казахстан, а там рукой подать. – Немного помолчав, Геннадий Петрович поинтересовался, где я учился и какой вид спорта представляю. – Наверное, гимнаст, а? Маленький, с мышцами…
Я коротко рассказал о себе, о нашей беседе с Клугманом.
– Хорошо, – немного помолчав, сказал Геннадий Петрович. – С Цапенко в одной команде работать будешь.
– Ты знаешь Цапенко?
– Знаю, – ответил Геннадий Петрович, – лично, конечно, не знаком, но наслышан. Говорят, он редко дома бывает, все же член сборной Союза. А я ведь тоже по спортивной линии, только в Караганде. Я выйду, а ты немного дальше проедешь. Я Лесгафта кончал. Вот уже пятый год работаю в Карагандинском пединституте. Моя специализация – велоспорт.
– Я в институте дружил с велосипедистом из Тулы, – сказал я, – в одной общаге жили. Но ему еще год учиться. Ну и как Караганда? Как работа?
– У нас большая кафедра, и нам как раз нужен гимнаст. Сборную института тренирует Косолапов Михаил, может, слышал. Он также ГЦО-ЛИФК заканчивал, только давно. Команда отличная – два мастера, два кандидата и три хороших перворазрядника. Сейчас-то мы в республике вузы выигрываем, но од¬ного хорошего мастера не хватает, тогда и на Союзе пошерстили бы здорово.
– Что, переманить хочешь?
– Да мало-ли… Вдруг у тебя там не сложится, тогда не думай долго, сразу позвони мне, а я приеду, поговорю с Медведевым – это наш завкафедрой. Мы тебя всем необходимым обеспечим. Координаты я тебе запишу, сразу звони, если что… Договорились?
– Договорились… если не сложится. Но там на меня тоже рассчитывают…
– Ну-у, сам знаешь, иногда так развернет…
– Договорились! – мы пожали друг другу руки.
На вокзале в Алма-Ате меня никто не встретил. Подождав минут сорок, я поехал искать Центральный Совет. Нашел быстро. В отделе гимнастики секретарша, миловидная женщина с азиатскими чертами лица, попросила меня подождать и зашла в кабинет. Долго не выходила, а когда вернулась, попросила зайти меня.
– Куратор Логинов Илья Спиридонович, – представился мне уже немолодой человек в синем батнике и предложил сесть. – Вы извините, как вас…
– Меня зовут Рудольф Иванович.
– Извините, Рудольф Иванович, если честно, то мы о вас просто забыли, поэтому вас никто и не встретил. Клугман докладывал, что договорился с ва¬ми в Москве. Вы ведь по распределению к нам приехали. Но получилось так, что Клугман по возвращению из Москвы сразу уволился – вышел на пенсию за выслугой лет, да и еще разная неприятная всячина… Дела… нехорошо получилось. – Он набрал номер телефона и стал ждать. – Да? А когда он обещал быть? Хорошо. Рудольф Иванович, мы всё уладим, не переживайте. Поступим следующим образом: вы переждите часок, погуляйте в сквере, воздухом подышите, здесь воздух другой, не московский. Мы решим вопрос. Сумку можете оставить здесь.
– Спасибо, Илья Спиридонович. Вот, честно говоря, чувствовал, что лажа будет. Ну не хотелось ехать, и другие отговаривали. Но пообещал Клугману, боялся подвести хорошего человека. Очень меня он уговаривал, про яблоки рассказывал… Ладно, значит, через час, да? – я нехотя поднялся и вышел. Настроение – хуже некуда… Наверно, снова заболею, подумал я, усаживаясь в сквере на красиво изогнутую скамейку.
Мимо проходили люди… Вот со мной поравнялись две молодые казашки, кусая яблоки.
– Здрасте, девушки! Угостите яблочком!
Они остановились. Одна из них открыла модную сумочку и, достав большое яблоко, протянула его мне.
– Возьмите.
– Да я пошутил. Садитесь, поболтаем.
– Берите, берите, очень сладкие яблоки, а сидеть нет времени, мы и так уже опаздываем, – вложив мне в руку яблоко, они пошли дальше, ускорив шаг. Пару раз обернулись в мою сторону и, пошептавшись, звонко рассмеялись.
Съев действительно вкусное яблоко, меня стало клонить ко сну. Во, гад, попал. Болел бы да и болел себе… Чтобы и вправду не заснуть я встал и пошел по скверу, который располагался посредине длиннющего, широкого проспекта. По проспекту ходили троллейбусы. Сквер был насыщен разнообразными цветочными клумбами и стройными рядами одинаково подстриженных деревьев, а также густыми кустами белой акации и барбарисовым кустарником.
В это время народу на проспекте и в сквере было немного. Я увидел, как через проспект в сквер забежал молодой паренек с трубным футляром и папкой под мышкой. Он перешел на другую сторону сквера и скрылся за густой акацией. Я сошел с дорожки, полюбопытствовать… Паренек поставил пюпитр и, положив на него нотную тетрадь, достал трубу и стал играть. Надо же, подумал я, прямо в сквере лабает и хоть бы хны… Он играл не простые этюды-упражнения. Прохожие не обращали на звуки никакого внимания. Я подошел и встал рядом. В паузе попросил разрешения постоять, послушать. Он ничего не ответил, только пожал плечами и продолжил играть. Минут через пять он закончил и стал листать тетрадь. Взглянув на меня, спросил:
– Что, понимаете?
– Да, звук хороший, мне нравится.
– Спасибо.
– На воздухе легче дуть?
– На воздухе тяжелее, но дома для занятий нет условий. Коммуналка… А мне экзамены сдавать скоро в консу. Вот каждый день стою тут и по два часа дую. Людей приучил уже. Сначала подходили, стояли, как вы сейчас, а теперь все мимо проходят, привыкли.
– Молодец, хороший звук. Извини, я тут на лавке посижу часок, мне время убить надо, а ты дуй, занимайся, отвлекать не буду.
Парень ничего не ответил, провел ладонью сверху вниз по нотам, прижимая их к пюпитру, и, покусав губы, продолжил занятие. Минут через сорок он подошел и сел рядом, положив трубу на колени.
– Надо губам дать отдохнуть, – сказал он, сливая из кроны воду.
– Красивая дудка. Дорогущая, небось?
– Да, труба что надо! «Бах». Мне ее брат на день рождения подарил.
– А ты в консерваторию поступаешь после школы или училище кончил?
– Училище. После школы шансов поступить мало, да и тут при равных результатах вперед казаха возьмут.
– Не переживай, поступишь.
– Ну, спасибо, – парень пожал мне руку. – А вы в этом деле, видимо, разбираетесь?
– Да… Я много слушаю, но в основном джаз, а у джазистов звук особенный, про технику я уж и не говорю.
– Я тоже люблю джаз. У меня друг джазовый пианист. Но сначала надо поступить в консу, а уже потом что-то решать.
– Ну ладно, мне пора, давай… как тебя…
– Эдик.
– А меня Рудик, почти тезки. Давай, ни пуха ни пера, – я протянул ему руку.
– К чёрту, – ответил трубач и пожал мне руку.
* * *
Когда я зашел в кабинет к куратору, тот разговаривал по телефону. Я понял, что разговор обо мне.
– …я посылаю его к вам, сделайте все правильно. Да, да, хорошо, договорились, – Логинов положил трубку и повернул ко мне улыбающееся лицо. – Рудольф Иванович, я сейчас напишу вам адрес спортобщества «Локомотив» и объясню, как туда добраться.
– А что там в «Локомотиве»?
– В «Локомотиве»… Там всё, Рудольф Иванович. Там теперь ваша новая жизнь, работа, так сказать, тренировки. Зарплату будете получать там и всё остальное…
– Ну что ж, хорошо, в «Буревестнике» я еще зарплату не получал, так что не жалко. – Я взял записку, поблагодарил Логинова и попрощался.
Общество «Локомотив» располагалось в невзрачном строении, похожем на барак. Внутри же контора выглядела прилично, с огромным «трофейным стендом». Многочисленные кубки и грамоты били по глазам золотыми отсветами.
Кабинет председателя тоже смотрелся… В кресле за огромным столом, на котором тоже стояло несколько кубков, сидел Хозяин. Я представился. Он посмотрел мои документы: паспорт, диплом, удостоверение мастера спорта, железнодорожный билет. Снова повертел в руках удостоверение.
– Не фальшивое? – спросил он и засмеялся.
Я промолчал.
– Так, так, так… А вот билет мы вам не оплатим.
– Что, бюджет не позволяет?
Улыбка исчезла с его губ.
– Мы оплачиваем только плацкарт, а у вас купе.
– Да я и не собираюсь оспаривать, оплатите, как плацкарт.
– Вы что, не поняли? У вас купе, если бы был билет плацкартный, оплатили бы.
– Понятно, понятно, может, вы не знаете сколько стоит плацкартный билет? Уточните по телефону, это же не трудно.
– Вы еще будете учить меня что делать? У вас нет плацкартного билета!
– В кассе не было плацкарта, пришлось раскошелиться на купейный билет. Я могу съездить на вокзал, взять у проводника плацкартный билет и привезти его вам.
– С вами тяжело, уже тяжело… У меня на руках уже есть ваш билет, он купейный, мы не оплачиваем купейные билеты.
Я молчал. Хозяин тоже молча взирал на меня, прищурив глаза.
– Долго в молчанку играть будем? – открыл наконец он рот.
– Согласен, – сказал я, – не надо денег за билет.
– Ну спасибо, спасибо… – Он нажал на кнопку. В дверях появилась секретарша, деваха очень крупного размера в короткой юбке, из под которой виднелись внушительные мускулистые ноги.
Такой ногой да ниже пояса, промелькнула у меня крамольная мысль.
– Юля, отведи его в бухгалтерию, там знают, что делать.
– Хорошо, пойдемте со мной, – сказала Юля.
По дороге я спросил, каким видом спорта она занимается.
– Копье швыряла.
В бухгалтерии я провел часа три. Пока печатали трудовое соглашение, пока переоформляли меня в члены «Локомотива», решали вопрос подъемных, питания, проживания и тому подобное…
– Мы вас оформим с испытательным сроком на месяц, – сказал Хозяин. – Надо присмотреться, какой вы мастер спорта.
– Если хороший, билет оплатите? – я даже не улыбнулся.
Хозяин встал и тяжело смотрел на меня с минуту, затем сказал:
– Вы наглец. Надо быть скромнее. Мы терпеть не будем! Спортзал знаете где?
– Откуда мне знать, что и где тут у вас, я же только появился, пока ничего и никого не знаю.
Хозяин попросил Юлю созвониться с тренером и объяснить, как найти спортзал и гостиницу, где мне предстояло жить.
* * *
В спортзале меня встретили приветливо. На тренировке было пять человек. Мы познакомились. Тренировку проводил Михаил Михайлович, перворазрядник, но зато кандидат педагогических наук. На вид лет тридцати, такой моложавый и простецкий. Где-то через недельку я стал обращаться к нему на «ты» и называть Мишей. Он никак на это не реагировал, но однажды наедине сказал:
– Не называй меня Мишей. Зови по имеочеству, понял?
– Ага, – ответил я после некоторой паузы.
Четверо из группы осваивали программу кандидатов в мастера, а один тренировался по программе первого разряда. Это был тихий и усердный паренек с угрястой спиной и оспинками на лице. Звали его Андрей по фамилии Родионенко. Сипловатый голос наводил на мысль, что у него только что выдрали гланды. Тренер уделял ему повышенное внимание, ибо был у Андрея научным руководителем, а тема диссертации была связана с тренировочным процессом.
Почему я заострил на этом внимание? Родионенко, на момент написания этого повествования, является старшим тренером женской сборной России по спортивной гимнастике. Каково? Загадка! Как он втерся в гимнастическую элиту?
– Привет, Андрэ! – я так называл его на тренировках в 1962 году. Тогда ему было двадцать лет.
– И где же ваши мастера? – как-то спросил я у Фарида, кандидата в мастера спорта.
– Да кто где, – ответил он, – тренируются в разных местах: кто в Москве, как Цапенко, кто в Ленинграде, в других городах. Приезжают на общий сбор только перед серьезными, ответственными соревнованиями, когда должна вы¬ступать сборная Казахстана.
– А казахи-то есть в сборной?
– Есть один. Очень приличный гимнаст из Павлодара.
С Фаридом мы сразу сошлись и стали друзьями. Он был не лишен чувства юмора и разбирался в серьезных вещах. Во всяком случае он всегда был готов помочь и словом, и делом. Это был не по годам мудрый, к тому же, высокий, красивый мускулистый татарин.
Меня поселили в ведомственной гостинице в двухместный номер, где уже проживал один человек – марафонец с Брянщины, кандидат в сборную СССР. Он окончил Брянский пединститут. Его переманили в Алма-Ату, пообещав квартиру и хорошую зарплату. Но вот уже второй год он живет в этом номере. Правда, работой обеспечили: старший преподаватель кафедры физвоспитания в технологическом институте, плюс спортивная стипендия в размере ста рублей. Ему периодически подселяют кого-нибудь, но он не ропщет. По-моему, он уже свыкся со своим положением. Он охотно вступает в разговор и может поддержать любую тему. Мне кажется, марафонцы особая порода людей. Они привыкли терпеть. Их невозможно выбить из колеи, заставить нервничать, суетиться. Марафонцы – как тугой трос, который трудно свернуть в кольцо, но это не означает, что они бунтари, наоборот, они очень податливы и всегда готовы ответить добром и душевной теплотой.
Аркадий, так звали моего соседа по комнате, вечно что-то варит, кипятит, готовит какие-то смеси, коктейли. А иначе и быть не может. Марафон – это спорт людей фанатичных, которые подвергают себя, свой организм ощутимым нагрузкам. Ежедневные изнурительные тренировки забирают столько сил и энергии, что на восстановление организма как раз и требуются энерговосста¬навливающие напитки. Напитки и специальная диета. Лично я так бы не смог.
Прошло больше месяца, как я начал свою спортивную деятельность на новом месте. Получил первую получку 87 рублей. Ничего существенного не произошло за это время, если не считать наш поход с Фаридом на футбол. «Кайрат» на своем поле принимал «Динамо» из Минска. Эту поездку буду помнить всю жизнь. Нет, не саму игру, а место, где она проходила. Я был потрясен увиденным! С высоты трибуны, где мы сидели, зеленое-зеленое футбольное поле, расположенное, как казалось, у самого подножия величественных серых, местами покрытых снежным покровом гор Алатау, казалось игрушечно-маленьким, идеальным зеленым мазком как бы специально нанесенным на изумительную, неправдоподобную картину великим художником. Эта фантастическая картинка и сейчас стоит у меня перед глазами. Только ради одного этого стоило побывать в чудесном городе Алма-Ате.
Я помнил слова Хозяина об испытательном сроке, но никто эту тему не поднимал. Мне выдали спортивную форму: шерстяной олимпийский костюм, трусы, майку, чешки. Каждую неделю я получал талоны на питание.
– Какой испытательный срок! – воскликнул Аркадий. – Твой испытательный срок закончился с окончанием института. Тебя взяли на работу, а не на испытание сроком. Ты подписал контракт по принуждению, поменял спортивное общество и находишься ты в данный момент в другой республике за тысячи верст от своего дома. Ты, Рудик, наёмник, тебя наняли, ты уже получил свою первую получку. Кстати, надо бы это дело отметить.
– Так я не против немного расслабиться. Жара замучила, я уже вроде сохнуть начал.
– Сохнет он, надо же! В зале-то благодать! Я вот за два последних месяца сжег две пары тапок – асфальт от жары мягкий.
– Где отметим? – спросил я, – в ресторане?
– Только не в ресторане. Не понесу же я в ресторан свои термостаты, – Аркадий налил из термоса в фарфоровую кружку и предложил мне сделать пару глоточков. Я не стал отказываться и отпил маленько.
– Ну как?
– Очина кусна… Сладко-сладко…
– Ну вот, а ты… ресторация…
Фарид с удовольствием согласился принять участие.
– Рудик, а что если я парочку монголок прихвачу с собой для украшения стола, так сказать.
– Фэ... – Я так стал звать Фарида, – может, не надо? Давай в другой раз, комнатуха очень маленькая, да и Аркадий может не понять.
В субботу мы с Фаридом накрыли наш низенький столик. Было вино, бутылка коньяка, фрукты и закуска. Стали ждать Аркадия, выпив немного вина.
Аркадий ворвался в комнату с бутылкой коньяка.
– Привет, гимнасты! Давно сидите?
– Не переживай, еще не начали, – ответил я, закрывая дверь. – Знакомьтесь.
– Давайте по коньячку, – сумбурно предложил Аркадий. – Я весь горю…
– «Не пойму отчего», – пропел я продолжение из песни и стал разливать коньяк.
– Ой, ой, ой. Мне чуть-чуть, – выкрикнул Аркадий.
– Нет уж, я налью как всем, а там – твое дело.
– Ладно, ладно, коньяк жалко, все равно нутро не примет. – Он предложил тост за мою первую получку и за спорт, который всех объединяет. Мы с Фаридом выпили свою дозу, а Аркадий действительно только пригубил.
Время протекало безмятежно и весело… Говорили обо всем, о всяких пустяках. Фарид говорил мало. Он сидел и улыбался.
– Фэ, что ты все лыбишься и лыбишься? – спросил я. – Лыбится и лыбится, уже говорил бы что-нибудь.
– Я не лыбюсь, а улыбаюсь, сечёшь?! А улыбаюсь потому, что мне давно так хорошо не было. Сижу с хорошими людьми. Вот с Аркадием познакомился, ну как тут не улыбаться, настоящего марафонца впервые перед собой вижу, могу даже рукой дотронуться. Можно, Аркадий?
Аркадий протянул руку, и Фарид второй раз крепко пожал ее.
– Если не лукавишь, то спасибо, – сказал Аркадий, – вы, братцы, не обижайтесь, у меня действительно нутро другое стало. Помню, каким был, и вижу, каким стал. Многое на кон поставлено. В ноябре «Осенний марафон» будут проводить где-то в Подмосковье. Приедут все сильнейшие. Кровь из носу – в пятерку попасть надо… Если получится – буду в фаворе.
– А если нет? – спросил я, забрасывая в рот виноградину.
– Если нет, – Аркадий задумался. – Если нет, завязываю напрочь. Для меня этот «Осенний марафон» – последняя надежда.
– У вас, Аркадий, всё получится! – Фарид снова улыбнулся, приподняв стакан.
В спортзале стали появляться новые люди. У многих закончились отпуска и каникулы. Появились также два детских тренера, парень лет двадцати пяти и девушка примерно того же возраста. Мои тренировки проходили скучно. Мы с Фаридом страховали друг друга. Я хорошо делал соскок с перекладины: сальто назад прогнувшись с поворотом на 360 градусов. Тогда редко кто делал этот соскок. Я чувствовал, что смогу закрутить двойной пируэт и уже несколько раз бросался в подвесной лонже. Фарид хорошо страховал и пытался подсказать, где у меня ошибки, но я чувствовал, что причина в другом, а в чем именно, уловить не мог. Нужен был опытный, знающий тренер. Фарид говорил, что скоро вернется отличный тренер, у которого начинал Юрий Цапенко.
Что за идиотское начало моей карьеры! Началось всё с сергачской браги и болезни; затем приезд в Алма-Ату, где меня никто не ждал; дурацкая история с железнодорожным билетом и вот сейчас… Тренер, которого все так ждали, перешел в «Спартак». Сборники тренировались кто где, и теперь уже точно для сборной команды тренера не было. Я нутром чувствовал, что для меня здесь всё заканчивается. Фактически я был брошен на произвол судьбы.
И точно! Через какое-то время меня вызывают в «Локомотив». Хозяин, как всегда, строг и последователен. Он опять вдруг вспомнил про билет, сравнив эту ситуацию с махинацией; открытым текстом озвучил тезис, связанный с нарушением спортивного режима. Откуда узнал, не знаю что и думать; поведал о тренерском кризисе – некому тренировать сборную; ну и сделал «контрольный выстрел»:
– Наберите три детских группы и начинайте работать по-настоящему. У нас нет возможности бросать деньги на ветер. Будете получать соответствующую зарплату, жить пока будете в общежитии, так что, вот так! – он достал папиросы и предложил: «Будете?»
– Буду, – ответил я. – Чего?
Он убрал папиросы в стол.
– А вы назначьте меня старшим тренером вашей великолепной сборной Казахстана! А что? Молодой специалист, хорошо обученный. Между прочим, педфак закончил – всё знаю… Играющий тренер… Звучит? Будут и овцы целы, и волки сыты…
Хозяин молча смотрел на меня уничтожающим взглядом.
– Я такие вопросы не решаю, – вякнул он. – И вообще…
– Что, вообще? – перебил я. – Поставьте вопрос, где надо, думаю, меня поддержат. Или я сам, я сам, наверное, наведаюсь к начальнику по этому вопросу, вот смеху-то будет, а? Подключу Клугмана. Ведь меня рекомендовали в Москве. Сам Владимир Михайлович Смолевский рекомендовал меня Клугману. Клугман меня очень уговаривал… Уговорил! Начну тренировать сборную, завоюю авторитет, а вас за то, что не оплатили мне билет и делаете гадости… Мне сказали по секрету, что одного хорошего человека фраернули… Вас сковырнут с кормушки. Улетите как мыльный пузырь.
– Что! Что! Да что это такое! Что ты мелешь, заморыш… Начальник, фраер, кормушка… Кого нам навязали! Да нам блатаря какого-то навязали! А ну, па-а-шел вон отсюда! Юля! – крикнул Хозяин.
В дверях тотчас появилась Юля, секретарша.
– Юля, выкинь этого шибздика из моего кабинета, иначе я его сейчас… Я его в милицию сдам.
– Покиньте, пожалуйста, кабинет, – сказала Юля и подтвердила, что у ме¬ня могут быть неприятности и что милиция здесь совсем близко.
– Вы здесь производственные вопросы решаете с помощью милиции, что ли? – я хохотнул.
– Юля! – гаркнул Хозяин.
– Что вы стоите? – Юля поставила пошире ноги. – Покиньте немедленно кабинет!
Я начал закипать, но вовремя одумался, представив на секунду те неприятности, которые посулила мне Юля. Да она сама без всякой ми-лиции в одно мгновение скрутит меня в бараний рог. Я выскочил наружу.
За две наших встречи Хозяин ни разу не назвал меня по имени, как, впрочем, и я его.
В гостинице я пересказал наш диалог с Хозяином Аркадию. Он сидел и молча слушал. Я увидел, как он вдруг побледнел, затем встал, глядя на меня в упор.
– Рудик, я пошел. Я пошел чистить ему морду.
– Успокойся, – сказал я, усаживая его на место. – Этим делу не поможешь, к тому же там Юля! Да если мы даже вместе наскочим, ты даже не представляешь, что она из наших яиц сделает. Посмотрел бы ты на ее ноги. Я не собираюсь больше терять здесь время на конфликты и прочее, созвонюсь с Карагандой и уеду.
Я рассказывал Аркадию про свою поездку из Москвы в Алма-Ату.
– Остынь, тебе сейчас надо быть спокойным, как никогда, чтобы оказаться в фаворе.
– Здесь дело поважней! – крикнул Аркадий.
Я держал его за колени, прижав к стулу.
На другой день с утра пораньше я поехал на почтамт и дозвонился до Караганды. Геннадий Петрович обрадовался моему звонку и сказал, что он не сомневался и что мой звонок не застал его врасплох.
– Я уже разговаривал с завкафедрой, тот даже ладони по¬тер, – сказал Ген¬надий Петрович. – Дашь телеграмму, я тебя встречу.
– А не забудешь? – спросил я.
– Не забуду, уже записал на ладони.
– Кровью?
– Да нет, чернилами. Не задерживайся там. Будь здоров, до встречи.
Глава 13
Караганда
Фарид проводил меня на вокзал, посадил в вагон, и поезд повез меня дальше, как говорится, из пункта «А» в пункт «В».
Я смотрел в вагонное окно и ничего не ощущал, кроме тошнотворного безразличия, да и ландшафт, «степь да степь кругом», не мог внести изменений в мое душевное состояние. Я лег, но долго не мог заснуть, в голове засела картина нашего последнего свидания с председателем ДСО «Локомотив». В голову лезли всевозможные варианты исхода этого свидания, естественно, с дракой и прочее… Но, вспомнив, как Юля приняла стойку борца, я неожиданно рассмеялся, причем вслух, и после этого уснул.
Проснулся рано. За окном все чаще и чаще вырастали огромные пирамиды угольных шахт, проплывали многочисленные озерца и мелкие речушки. Когда я спал, проехали город Мынарыл, так что озеро Балхаш я не увидел. Запах бьющего в лицо воздуха тоже изменился, наверно, пахло углем.
Поезд прибыл в Караганду по расписанию. Мое сердце учащенно билось. Я был взволнован, но когда при выходе из вагона увидел Геннадия Петровича, то очень обрадовался и сразу успокоился.
На ближайшем заседании кафедры Георгий Сергеевич Медведев – завкафедрой, представил меня сотрудникам, которые в знак приветствия поаплодировали мне. Приняли меня тепло. Было ощущение, что я попал в большую дружную семью.
Меня поселили во Дворце спорта в служебной комнате. Оформили старшим преподавателем с окладом 110 рублей и еще – вторым лаборантом на полставки – 60 рублей.
– Мы свое обещание выполняем, – это долг чести, – сказал Медведев. – С жильем такой расклад: уже достраивается на проспекте Мира новое общежитие – это в центре города, где ты получишь отдельную комнату. В перспективе будешь иметь собственную квартиру, у нас уже четверо приезжих получили квартиры, правда, у них семьи; ты же со временем тоже остепенишься, ведь так?
– Конечно, женюсь… может быть, Георгий Сергеевич.
– Женишься, женишься! У нас тут такие казашки! – Медведев хрипло засмеялся.
– Да, я вижу… «Институт благородных девиц».
– Ты прав, – подтвердил Георгий Сергеевич, – десять процентов мужиков, да и те в очках. Не идут парни в пединститут, они все в политехническом.
– Ничего, Георгий Сергеевич, из мягкого материала лепить легче.
– Конечно, конечно, – Медведев снова захрипел смехом, – пол-института беременных.
– Да ладно вам, – я тоже прыснул.
– Шутка, – сказал он, вытирая платком глаза.
– А если их всех построить и проверить… Становись! – крикнул я. Медведев от смеха даже за сердце схватился.
В учебном расписании физвоспитание стояло два раза в неделю по два академических часа, собственно, как и во всех вузах СССР. Я вел академические занятия с гимнастическим уклоном с учебными группами первого и второго курсов и четыре раза в неделю тренировался сам.
Институтский спортзал был прекрасен. Снаряды расставлялись, а в конце тренировки они убирались в подсобное помещение, туда же скатывали ковер для вольных упражнений и укладывали гору матов. После нас тренировались игровики и спортсмены других видов спорта.
Тренировочная группа состояла из восьми гимнастов. Трое, включая меня, тренировались по программе мастеров, двое – по кандидатам, трое – по первому разряду, а также несколько человек ходили на тренировки, осваивая второй разряд. Им помогали все, в паузах между подходами.
На тренировку часто приходил, правда, нерегулярно студент с физмата Жердев Владимир. Здоровый мускулистый парень среднего роста. Его мечта была научиться крутить круги на коне и большие обороты на перекладине.
– Володя, – говорил я ему, – с твоими ножищами круги на коне у тебя не пойдут.
– Пойдут, пойдут, – отвечал он, – я уже начал чувствовать.
У меня с ним сложились отличные отношения. Его отец работал начальником цеха каучукового завода в Темиртау. А поскольку он любил рыбную ловлю, то завод по субботам выделял цеху автобус, который отвозил любителей порыбачить на местное водохранилище. Я с ними пару раз выезжал на первый лед, где мы ловили на мормышку окуней.
Тренер, Косолапов Михаил, работал старшим тренером по гимнастике в спортивной школе, а в пединституте работал по совместительству. Это был хороший, знающий тренер. Одно время он тренировал сборную Казахстана в Алма-Ате, но из-за всевозможных конфликтов и неразберихи уехал в Караганду. Тренировки проходили успешно и, главное, были в удовольствие.
В марте следующего, 1964 года, в Караганде планировалось провести турнир южных республик по гимнастике, поэтому тренировались вдумчиво, оттачивая свои комбинации.
Вадим
Комнатуха, куда меня поселили, находилась в той же части Дворца, что и фойе – большая открытая территория. С ноября до весны здесь проводились платные танцевальные вечера – танцы. Собиралось огромное количество молодежи. На невысокой сцене стояло пианино. Я частенько бренчал на нем в свободное время. В зале-фойе ни души, никто не мешает и не гонит. Я подумал, что пора начинать дуть на кларнете – я уже давно-давно не прикасался к нему. Подстроил кларнет под пианино и стал заниматься – дуть гаммы и играть по нотам этюды.
Однажды, в середине октября, ко мне подошел парень – высокий черноволосый симпатяга. Он встал рядом, облокотясь на пианино, и молча слушал.
– У вас кларнет не строит, – вдруг сказал он.
– Не может быть, – я стукнул по клавише и дунул ноту, – да вроде строит.
– Ну да, одна нота строит, а в процессе игры некоторые ноты не строят, наверно, давно инструмент в руки не брали, а?
– Точно… Губы еще не окрепли, амбушюр слабый… У вас, видимо, абсолютный слух?
– Да, я хорошо слышу. А что вы тут вообще делаете? Сидите занимаетесь один, никто вас не трогает. Откуда вы? Я тут всех знаю, а вас вижу впервые.
Мы познакомились… Оказывается, Вадим был саксофонистом, руководителем оркестра, который здесь во Дворце спорта играл на танцах.
Я рассказал о себе.
– А я вот зашел посмотреть, что и как… С первого ноября начнем работать. А на саксофоне вы играете?
– Конечно, в Москве на халтурах играл на теноре, но своего инструмента нет.
– А что вы играли на халтурах?
– Да всё, как и все… Стандартные темы, которые все знают, например, вальс «Под небом Парижа», «Когда святые маршируют», «Свинг Бенни» и тому подобное.
– Импровизацию играешь? – Вадим неожиданно перешел на «ты».
– Играю, а что? – спросил я.
– А давай сыграем мажорный блюз, – он сел за пианино и прошелся по аккордам. – Ну что?
– Ты и гармонию знаешь, – сказал я. – Ну давай сыграем. Какой хоть блюз-то?
– Да любой, – ответил он, продолжая блуждать по гармонии.
– Ну тогда, что все играют – «Си джем блюз», только в быстром темпе.
– Молодец, Рудик! Я грешным делом подумал, что ты предложишь какую-нибудь медленную песенную мелодию. Ведь под блюзом человек несведущий в джазе понимает что-то медленное, томное.
– Да, Вадим, ты прав, мне это знакомо. Ну так что, будем лабать?
– Сыграй тему и пару квадратов, я импровизировать не буду, я не пианист.
– Хорошо, поехали…
– Молодец, то что доктор прописал. Мне нужен альтист. По нотам, я вижу, ты хорошо играешь, так что давай, я сообщу, когда первая репетиция. Альтушка тебе будет и дополнительный заработок в придачу.
Я молчал…
– Рудик, ты о чем думаешь? Я тебе предложил работу в моем оркестре, об этом многие тут мечтают. Музыканты великолепные. На танцы не прорвешься, места не хватает.
– Вадя, да я обеими руками, спасибо огромное. Дело в том, что я боюсь.
– Кого ты боишься?
– Да нет, боюсь, как бы на мои тренировки все это не повлияло отрицательно.
– Ну да, в Москве халтурял – на тренировки не влияло, а тут испугался, что с козла упадешь!
Я рассмеялся и дал согласие.
В институте было четыре факультета: историко-географический, физико-математический, филологический (русский язык и литература) и факультет иностранных языков. Соответственно, я имел четыре группы на первом и вто¬ром курсах.
Еще когда я был студентом, профессор Укран Михаил Львович заострял наше внимание на правильно и своевременно составленную документацию; на соответствие учебного плана конспектам учебного журнала, в котором отмечали посещаемость и расписывали конкретное содержание практического материала.
– Если эти два компонента составлены правильно и не противоречат друг другу, то ни одна проверка, ни одна комиссия со стороны не смогут предъявить вам претензий. Работа эта, конечно, нудная, трудоемкая, но ее необходимо делать и делать вовремя, иначе – запустишь и потом начнешь подгонять, халтурить, лишь бы как-то оформить эту документацию. Начинаются угрызения совести, боязнь проверок, и КПД падает на 50%.
Для себя я сразу решил добросовестно выполнить эту часть своих обязанностей, чтобы потом уже работать в свое удовольствие, ибо практические занятия для меня действительно были в кайф. Первые занятия, как нас учили, я провел по теории, где, наряду с агитационными тезисами о пользе физических упражнений для здоровья и приобретения необходимых жизненных навыков, заставил законспектировать основную терминологию команд и их исполнение.
Меня вдохновляло то, что студенты с большим вниманием и вдумчиво подошли к этому вопросу и, вообще, когда я объяснял и рассказывал, мне буквально смотрели в рот. Была идеальная дисциплина, и в дальнейшем многие студенты, а вернее, студентки, приобрели приличные физические кондиции.
– Рудольф Иванович, тебя студентки так полюбили, что задают нескромные вопросы о твоей жизни: про жену, про детей, – Геннадий Петрович обнял меня за плечи и предложил сходить в кафе на бульваре, – чем ты их так быстро приручил?
– А-а, – ответил я, – смешные анекдоты рассказываю… не матерные…
– Я всегда говорил, что анекдот – дорога к телу, – Геннадий Петрович засмеялся. – Так что, идем в кафе? Угощаю…
– Петрович, не гони лошадей. Все это обманчиво, тебе ли не знать?
– Ладно, – сказал Петрович, – когда созреешь – свистни.
Посещаемость занятий была почти без потерь. Новые для студентов упражнения и энергичная работа языком делали свое дело.
Когда все окончательно освоились (прошло два месяца) и специальная гимнастическая терминология засела в головах студенток, я стал по выбору доверять проводить часть занятий (отдельные упражнения, куски разминки) непосредственно студенткам, которые постепенно стали справляться с этим и действовали не хуже меня – смело, решительно, внятно.
На очередном заседании кафедры Медведев коснулся этой темы, прилюдно похвалив меня за умелый подход к делу.
– Так он же гимнаст, у них терминология в крови…
– И координация в крови, – поддержал другой коллега. – У него наглядный показ упражнений, как на кинограмме, поэтому все так быстро и схватывают.
– Есть предложение, – сказал кто-то, – провести семинар по терминологии, а то мы лепим незнамо что, слова сами выдумываем. Рудольф Иванович, как ты… Дашь мастер-класс?
Я молчал. А вдруг подначка?
– Рудольф Иванович, это серьезное предложение, а то мы уже совсем закисли.
– Что молчишь, гимнаст? – Медведев встал, дотянулся до графина с водой. Снова сел.
– Ну… ну… Я запросто… Если студенты всё освоили за пару занятий, а они новички в этом деле, то вы, уважаемые друзья, всё вспомните за двадцать минут. Когда начнем?
– Давай начинай, – сказал Медведев, наливая воду в стакан.
– Ну, не будем терять время. Доставайте бумагу, чем писать и поехали…
Спортивная терминология, особенно терминология строевых и гимнастических упражнений, – это был мой конек. Я образно, но с комическим показом, чем оживил застывшую атмосферу на кафедре, стал освежать память моих коллег. Они же в институтах всё это проходили, но, очевидно, без должного внимания. У них другие виды спорта, другая в связи с этим терминология – длинная, несвязная, порой непонятная. А здесь все просто, логично, легко запомнить, а если записал, то и заучить несложно, даже если с памятью напряг.
Ко мне подходили, жали руку, приглашали на мясо с кровью. Я говорил да, хорошо, конечно, обязательно. Чувствовал себя очень неловко – пришлось поновой учить ученых мужей.
– Вот видишь, – Геннадий Петрович обнял меня, – даже профессионалам пригодился, помог, так сказать. Иди сюда, – достал из своей сумки две бутылки. В одной точно был коньяк, а в другой… Я уже знал, что было в другой.
Веду занятия с группой первого курса. После интенсивной разминки – опорный прыжок через козла. Суть: с разбега запрыгнуть на козла в упор присев, затем выпрямляясь спрыгнуть – сделать соскок, прогнувшись, руки вверх-встороны и приземлиться, стараясь устоять на месте. Доскок называется. Козел невысокий – 110 см. Два мата для приземления. Все выполняют упражнение, я комментирую, делаю методические замечания. И вот одна студентка выпрыгивает вверх, приземляется и… раздается характерный звук сломанной кости. Ничего необычного я в ее соскоке не увидел. Приземление было правильным. Значит, у студентки были слабые ноги – хрупкие кости. Все с ужасом смотрели на случившееся. Я стал их успокаивать и попросил, чтобы принесли из аптечки эластичный бинт. Девушка лежала в сознании и даже не плакала – ей пока не было больно. Перелом открытый, берцовая кость видна из-под кожи. Я аккуратно выпрямил ногу, соединив кости, и замотал это место бинтом.
Когда подъехала «скорая», девушке стало хуже, она была очень бледной и стонала.
Появилась она в зале через полтора месяца.
– Спасибо, что навещали меня в больнице, – сказала она улыбаясь. – А это мой папа.
Мужчина лет пятидесяти подошел, пожал мне руку и сказал, что по мнению врачей я сделал все правильно, поэтому так быстро дочка встала на ноги. Хочет продолжать у вас заниматься.
Я сказал, что такие случаи перелома ног, рук в гимнастике не редкость. Особенно у начинающих. Мышцы еще не наросли, кости не окрепли. – Зато в этом месте перелома уже никогда не будет, – я засмеялся.
– Ну, конечно, – ответил папа девочки, – снаряд в одну воронку дважды не попадает.
Как-то после тренировки выхожу я из института и буквально натыкаюсь на Вадима.
– Привет, – говорю, – уж не меня ли ты ловишь? Извини, шутка. Ну никак без этих гаденьких шуток у меня не получается.
– Чего извиняться, не сегодня, так завтра бы наткнулся… Я ведь здесь работаю инженером.
– А что это?
– Гидропроект – институт такой, научно-исследовательский.
Почти упираясь в здание нашего института, стояло девятиэтажное здание-башня. Надо же, а я и не замечал.
– Так ты тут работаешь? А я вот тут.
– Да знаю я ваш институт, я тут эстрадный оркестр вёл года три тому назад. Ты сейчас куда?
– В апартаменты, – сказал я. – Руки гудят.
– Руки гудят, ноги гудят, трубы гудят, саксофоны плачут…
– Знаю такую песню, – сказал я. – «И плачет пьяный саксофон, рыдают скрипки»…
– Устал, говоришь, – перебил меня Вадим. – Я тут живу совсем рядом, Кирова, 28. Жена мяса нажарила с овощами. Пошли отдохнем, расслабимся…
– Вадя, я не против, спасибо за приглашение, только на минутку надо домой заскочить.
– Не вопрос… Почти по пути.
Мы зашли ко мне в комнатуху. Я взял деньги.
– У тебя есть магнитофон?
– У меня хороший магнитофон.
– Наверно, «Яуза», да?
– Не угадал, Рудик, у меня студийный «Меркурий».
– О-о, я даже о таком не слыхал. Ладно, беру три пленки – джаз, который ты наверняка не слышал.
– Интересно, что там?
– Орнетт Колуман… Слышал?
– Нет… Какой состав?
– Квартет: Колуман – саксофон-альт, причем саксофон пластмассовый.
– Иди ты…
– Дон Черри – труба и басист с барабанщиком. Вот лабают – мозги набекрень…
– А что еще?
– Да не хуже!.. Квартет Джерри Маллигана с Полом Дезмондом и еще – «Модерн джаз-квартет».
– Этот состав часто слушаю по «Голосу Америки». Что-то у тебя одни квартеты?
– А я биг-бэнды не так люблю.
– А я, наоборот, биг-бэнд – моя стихия.
Мы пришли к Вадиму. Он познакомил меня со своей женой Лилей.
– Рудик, вот альт, на котором ты будешь играть.
– «Лигнатон», – прочитал я латинские буквы.
– Хороший инструмент… Давай подуди, вот коробка с тростями и мундштук.
– Вадя, я уже полгода не дул на саксе.
– Давай начинай… Пора начинать дуть.
Я намочил трость, наладил, дунул – звук появился. Нормальный звук. Изобразив несколько пассажей, я заиграл балладу Эррола Гарнера «Мисти».
Вадим воодушевился и схватил аккордеон.
– А кушать расхотелось? – спросила Лиля.
Вадим поставил аккордеон, снял с меня сакс, положил его на кушетку и сказал:
– Рудик, мы же на мясо пришли, а не жену в тупик загонять.
Мы просидели до четырех утра.
– Вадя, ну давай же, сыграем наконец чё-нибудь, – удивительно, даже язык не заплетался.
Вадим колоритно икнул и сказал:
– Давай, «Подмосковные вечера».
Мы играли, импровизировали, смеялись, спорили…
– Как же ты завтра, то есть сегодня работать будешь? – спросил пьяный Вадим.
– Чувак, ты что, забыл, завтра же, то есть сегодня же воскресенье.
– Иди ты! – воскликнул Вадим.
– Теперь ты с новым другом сопьешься совсем, – сказала миловидная Лиля, – и как-нибудь на рассвете дашь дуба.
– Нет, я дам ростки новой жизни, – сказал Вадим.
Я кивнул головой в знак согласия.
– Лиля, а давайте организуем трио: мы с Вадимом будем играть, а вы – петь. Что споем?
– Лабушня… Что же вы все такая пьянь?
– Лильк, – ты же меня любишь, – сказал Вадим, – любишь и оскорбляешь, это, по-твоему, как? Это же…
– По-моему, этот маленький принесет нам большие страдания! Ты про него мне все уши прожужжал, а он сразу тебя совратил… Ты не пил две недели и за несколько часов нажрался вперед на месяц!
– Валя… ой…
– Лиля, поправил Вадим.
– Извините… Лилиан, вы считаете, что я пьян? Ошибаетесь. Я вообще не пью… Да-да! У меня же справка… Справка… это… была справка, но я ее нечаянно потерял.
– Потерял… – Лиля отвернулась в другую сторону, – пропил, небось, а не потерял.
– Хорошо, пропил… Но сначала потерял, а потом уже пропил.
Вадим заржал…
– Рудик, она хорошая женщина. Она меня любит, поэтому на тебя и наседает без причины. Когда она в тебе разберется, когда она тебя поймет, то поверь, она сильно зауважает тебя и полюбит.
– Ну да, – хихикнула Лиля, – надо всё бросить и начать в нем разбираться.
– Вадя, я не стану ждать, когда она меня зауважает. Не это важно, важно то, что тебя она любит и как она о тебе сильно заботится.
– Она меня бьет, – сказал еле слышно Вадим.
– Так ты заслуживаешь этого! – воскликнула жена Лиля.
– Давайте спать, – просипел Вадим, – неси меня к себе.
– А этого куда?
– Не беспокойтесь, я разберусь сам. Вадя, вокзал на ночь не закрывают? Если закрывают, дай мне ключ.
– Дорогая, – сказал Вадим, – положи его на ту кучу глаженого белья.
– Еще чего… У нас же есть, по-моему, вторая комната. И там есть топчан.
– Точно! Кинь на топчан что-нибудь, и пусть Рудик отдохнет от усталости.
Все же после этих событий мы с Вадимом прослушали мои джазовые пленки. Он был в диком восторге. Я даже не ожидал от него такой реакции.
Я начал работать у него в оркестре на танцах. Здесь собрались великолепные музыканты. Прекрасная музыка – печатные американские аранжировки танцевальной музыки. И платили мне здесь не меньше, чем в институте.
В марте 1963 года достроили общежитие. Я получил отдельную комнату – светлую, просторную, красиво отделанную комнату.
Я ждал этого с нетерпением. Брат Виталька приехал ко мне незамедлительно.
Работая во Дворце спорта на танцах, я познакомился со многими карагандинскими музыкантами. Ко мне относились с уважением – я играл импровизацию. В оркестре у Вадима играл трубач – руководитель духового отделения карагандинского музыкального училища. Вадим поддержал мою идею. Брата зачислили в училище на второй курс по классу трубы без экзаменов и поселили в общежитии. Виталька был хорошим трубачом, играл джаз и любую музыку, которая требовалась в музыкальном училище. Он познакомился и подружился с виолончелисткой этого училища немкой Ниной. Дружба дружбой, а ребеночек родился. Они поженились… Потом появился на свет второй пацаненок. Дирижер музучилища держал Витальку, как хорошего оркестрового трубача. Когда его перевели в город Ковров Владимирской области и назначили дирижером военного оркестра, он вызвал Витальку к себе. Семья переехала в Ковров. Витальке присвоили звание сержанта, зачислили трубачом в военный оркестр и вскоре дали квартиру. Брат и поныне работает в этом оркестре. Сыновья выросли и тоже стали музыкантами – один трубач, другой – тромбонист. В настоящее время их постоянно вызывают в Москву для участия в военных парадах в составе сводного духового оркестра. Чуть позже Нина родила еще и дочку Лену. Она в свое время закончила пединститут и стала работать заведующей в одном из детских садов города Коврова. Лена вышла замуж и родила двух пацанов. Они – на загляденье!..
Первые три года после окончания института я регулярно вел переписку с несколькими своими друзьями по общежитию. Один из них, Черкасов Анатолий, после окончания института распределился к себе в Новокузнецк. Там жила его семья. В письме Анатолий рассказал про свой красавец-город – бывший Сталинск, переименованный в Новокузнецк. Город был новый, современный. Его называли маленьким Ленинградом, ибо построен был по его образу и подобию: прямые проспекты, высокие красивые здания с архитектурной отделкой «по-питерски». Огромное здание Сибирского металлургического института занимало полквартала. В каждом письме Толик звал к себе:
– Работы навалом на любой вкус, – писал он. – Будешь преподавать, в ДСШ нужен хороший тренер. Да и в музыке – белые пятна!
В ответном письме я написал, что работой в Караганде доволен, но ежели что… я твой!
В апреле в Караганду съехались, как планировалось, мужские команды гимнастов из Казахстана, Узбекистана, Таджикистана и Киргизии. Соревнования были широко разрекламированы в местной прессе и по местному телевидению. Ареной соревнований стал Дворец спорта «Октябрьский». Казахстан был представлен карагандинской командой и по одному гимнасту из Алма-Аты и Чимкента. От Алма-Аты, кстати, был делегирован Фарид. Каждая команда привезла с собою по два судьи, несколько судей были приглашены из Российской Федерации. Удивительно, но здесь я еще раз встретился с Тихомировым. Он почти не изменился, был таким же весельчаком, каким был раньше. После крепких объятий он сказал, что судит на опорном прыжке и что больше семи баллов мне не видать.
– Почему такая немилость, Виктор Михайлович? – с улыбкой спросил я. – Мне за мой прыжок меньше девяти с половиной никогда не ставили.
– Всё тот же прыжок исполняешь? Лет, толчком о ближнюю…
– Конечно… С моего «лета» кинограммы делали, учебное пособие, так сказать, а вы – семь баллов…
– Рудик, ты что, мои шутки понимать разучился?
Соревнования прошли в три дня: обязательная программа, отдых и произвольная. Организация соревнований была на должном уровне. Были заготовлены достойные призы и грамоты победителям. Таких масштабных соревнований в Караганде еще не было. Желающих посмотреть набралось предостаточно, и огромные трехъярусные балконы в зале всегда были полностью заполнены. Зрители громко аплодировали каждому удачному выступлению гимнастов.
В итоге общекомандное первое место заняла команда Узбекистана. Мы отстали на полтора балла. Киргизы стали третьими, а таджики замкнули четверку. Личные соревнования выиграл наш гимнаст из Чимкента. Я занял пятое место, набрав 109 баллов, подтвердив норматив мастера спорта.
* * *
Как-то после танцев, уже стоял снежный декабрь, все разошлись, и лабухи, приняв на посошок, отправились по домам. Мы с Вадимом вышли последними, попрощались со сторожем и пошли вдоль здания к дороге.
– Пошли отольем, – предложил я.
– Пошли, я тоже хочу, – мы пошли к углу здания.
Угол был темным, электрическое освещение сюда не добиралось. Оставив на снегу футляры, мы направились в темноту. Подойдя к углу, мы вдруг оба провалились в яму для слива сточной воды. Оказывается, ячейки металлической решетки, накрывающей яму, были очень крупными, покрыты ледяной коркой и запорошены снегом. Я провалился сразу по пояс, сильно отбив яйца. У Вадима ноги были гораздо толще моих – он застрял на бедрах. Ситуация дикая – и смех и грех. Я выбрался быстро: отжавшись на руках, лег на спину и вытащил ноги, ощущая сильную боль в паху. Вадим застрял основательно… Он то стонал, то начинал материться. Ему было больно пошевелиться.
– Держись, старик, – сказал я, беря его под мышки. Мои усилия выдернуть его были напрасны; я, очевидно, своими действиями еще больше причинял ему боль.
– Одному тебе меня не вытащить, зови Николая, сторожа, – простонал Вадим.
Я поставил футляры поближе к Вадиму и хотел бежать. Но тут же присел от резкой боли. Кое-как доковылял до двери и начал стучать. Стучал долго, но наконец-то достучался в эту «пуленепробиваемую» стеклянную входную дверь.
– Чего тебе? Забыл, что ли, чё? – Николай был недоволен.
Я сумбурно объяснил ему случившееся.
– Пошли быстрей вытаскивать.
– Щас, я только пойду…
Я не дал ему договорить, схватил за рукав и потащил на улицу.
– Ты что, хочешь, чтобы Вадим там загнулся?
– Ладно, ладно, идем, конечно, – мы быстро пошли за угол.
Вадим торчал в решетке, уронив на грудь голову. Мы взяли его под мышки и стали тащить. Мало-помалу ноги начали освобождаться. Вадим громко стонал и матерился. Наконец мы вытащили его и положили на спину. Я ощупал бедра. Брюки были мокрые от крови.
– Коль, отнеси саксофоны к себе, а я потащу его домой.
Хорошо, что до дома было недалеко.
Мы подняли Вадима. Он оперся о мое плечо, и мы поплелись к дому.
– Ну хватит стонать, ты же идешь, мы же идем домой. Сейчас Лилиан даст тебе коньячку и быстренько залечит ножки. – После этих слов Вадим наконец-то хихикнул.
Две недели он пробыл на больничном. Кожа на бедрах была содрана до мяса. Вот так мы с ним отлили на свежем морозном воздухе в темном углу у здания Дворца спорта «Октябрьский», что на проспекте имени Нуркена Абдирова.
Жизнь продолжалась… Учебные группы вышли на лыжи, лыжня была проложена в сквере, рядом с институтом. Я обучал студенток различным способам ходьбы на лыжах. Снега много, трехкилометровая лыжня укатана, настроение прекрасное…
Студенты моих групп все получили зачет и разъехались на зимние каникулы.
Перед новым годом на танцах ко мне подошли две девицы.
– Рудольф Иванович, так вы еще и на музыке играете! – сказала одна из них. – Мы хотим с вами познакомиться. Можно?
– Таки я за. Тем более, что вы уже знаете, как меня звать.
– Я Зифа, а это моя подруга Камилла, – Зифа обняла Камиллу за талию.
Зифа была крупной, пышногрудой казашкой с круглым лицом. Камилла же представляла из себя полную противоположность. Наверно, туркменка или узбечка, подумал я.
– Зи-фа и Ками-иилла! – сказал я нараспев. – Веет романтикой. Драматургия в общем.
Девчонки рассмеялись…
– Рудольф Иванович, вы женаты? – спросила активная Зифа.
– А я вас где-то уже видел, – оставив без внимания вопрос, ответил я.
– Конечно, мы же из педа… Четвертый курс, филфак.
– Ах вот как…
– Но вы могли нас видеть еще и в общежитии. Наша комната тоже на пятом этаже, как и ваша.
– Да неужели… Наверно, там я вас и видел.
– Рудольф Иванович. Если вы без жены, то приглашаем вас в гости на Новый год.
– А где вы его отмечать будете, Новый год-то?
– У нас в общежитии, – ответила Зифа. – Мы иногородние… Ехать домой не хочется.
– Издалека в Караганду залетели?
– Ну я-то рядом живу, – сказала Зифа, – в Темиртау, а Камилла из Самарканда.
– Почти угадал... Я так и предположил вначале, что из Узбекистана или где-то рядом. Спасибо, девочки, за приглашение, но я уже опреде-лился.
– Жаль, очень жаль, – сказала Зифа, изобразив страдальческую гримасу. – Придется одним скучать на Новый год.
– Да ладно вам… Пареньков своих заманите.
– Да ну их, пареньков этих, – Зифа широко улыбнулась, отчего ее лицо, залившись румянцем, стало еще круглее.
– Козлы они все! – вдруг резанула по ушам Камила.
– Рудольф Иванович, – Зифа не переставала улыбаться, – так вы женаты или нет? Вы так и не ответили.
– Ну-у-у… В проекте… Пока в проекте… Ладно, девочки, меня уже на сцене ждут. Увидимся.
Оказывается, в институте «Гидропроект» функционировал эстрадный оркестр. Настоящий биг-бэнд! Руководил оркестром Юрий Петров, в свое время получивший консерваторское образование. Узнал я об этом опять же от Вадима. Он сказал, что там заболел альтист и спросил не мог бы я временно заменить его. У Петрова отчетный новогодний концерт, и он попросил меня помочь, ну чтобы я нашел ему саксофониста.
– Вадя, я впервые от тебя слышу, что рядом с моим институтом, считай, под боком существует биг-бэнд.
– А я думал, ты знаешь. Только очень ленивый и очень немузыкальный мог этого не знать.
– А откуда мне было знать, Вадя, у меня же одна дорожка – институт, Дворец спорта и койка с тумбочкой, в которой окромя бутылки ничего нет.
– Пошли знакомиться.
Я стал играть в этом оркестре партию второго альта. Музыкантов до этого в городе не встречал. Они приезжали кто с шахт, кто с заводов, кто из воинских частей. Были здесь и музыканты из музыкального училища. Впоследствии мой брат тоже играл в этом биг-бэнде.
Репертуар оркестра был внушительным. Исполнялись джазовые произведения американских авторов. Аранжировки, сделанные Петровым, были безупречны. В оркестре были и свои солисты-импровизаторы, а также певец и певица. И было бы всё замечательно, если бы… Петров был человеком запойным. Какое-то время он работал как одержимый, с остервенением, быстро доводя программу до ума. Но однажды усталый и измотанный, он уходил в запой, превращая в кошмар жизнь своей жены, дочери и всех, кто с ним в этот момент соприкасался.
Руководство института терпело такое положение, ибо другого такого профессионального дирижера было не сыскать.
Оркестр то с блеском выступал на всевозможных смотрах и конкурсах, то вдруг выпадал надолго из обоймы.
Петров сам всё отлично понимал, что долго так продолжаться не может, и в 1964 году он с семьей уехал в Россию. Больше я о нем не слышал.
Афиши, расклеянные по городу, извещали о грандиозном новогоднем бале во Дворце спорта. В фойе установили красиво украшенную елку и открыли буфет с крепкими напитками и закусками.
После боя кремлевских курантов оркестр заиграл «Брызги шампанского» и бал начался… Народу в фойе было битком. Вскоре теснота и духота стали невыносимы. Все больше и больше становилось пьяных, стали возникать ссоры, переходящие в крики и драки. К двум часам уже все были пьяны. Драки возникали в разных местах фойе среди теснившихся людей. Вдруг стала падать сверкающая разноцветными огнями елка и раздался душераздирающий женский крик: «Убили, убили, человека зарезали!» Мы прекратили играть, а минут через пятнадцать в зал ворвалась милиция, которая стала вытеснять толпу на улицу, подбирая окровавленных и заталкивая их в крытые брезентом грузовики.
Один из следователей пообщался с нами, с оркестром. Вадим ответил за всех, что в такой толчее не было возможности что-либо заметить. Нас отпустили.
Вот так неожиданно завершился бал во Дворце спорта «Октябрьский». После этого случая танцы во Дворце спорта городские власти прикрыли.
Вдруг в зал вбежала Лиля со слезами на глазах.
– Вы живы? Живы? – она подхватила Вадима под руку и потащила к выходу, держа в другой руке футляр с саксофоном.
– Рудик, пошли с нами, – сказал Вадим.
– Нет, нет! – взвилась Лиля, – у него есть свое жилище, пусть туда и отправляется.
Вадим хотел вырвать руку, но Лиля замахнулась на него футляром и потащила домой. Что мне оставалось делать… Я постоял, постоял да и поплелся к себе в общагу. Была глубокая ночь, кое-где освещенная уличными фонарями. Зайдя в комнату, я, не снимая пальто и не зажигая света, достал из тумбочки початую бутылку коньяка, которая стояла нетронутая уже месяца три. Отпив из бутылки, я повалился на аккуратно застеленную койку и уставился в потолок, не думая ни о чем.
– Тук-тук, – услышал я женский голос. – Рудольф Иванович, вы забыли закрыть дверь.
– Привет, Зифа, с Новым годом, – ответил я, садясь на постели.
– С новым… Рудольф Иванович, – Зифа все еще заглядывала в дверь.
– Заходи же, я не кусаюсь.
– Да? Зато я кусаюсь, – Зифа тихо засмеялась и вошла в комнату. – Ну что же вы в темноте? Может, свет зажечь?
– Зажигай, чего уж там…
Зифа щелкнула выключателем.
– А мы с Камиллой видели в окно, как вы возвратились. Что-то рано. Праздник в самом разгаре. Слышите?.. Там смеются, там плачут…
– Поэтесса…
– Хватит уже сидеть в одиночестве, Рудольф Иванович, снимайте пальто и пошли к нам. У нас стол накрыт, и Камилла ждет вас с нетерпением.
– Может, с недержанием?
– Вот именно, – захохотала Зифа. Она схватила меня за рукав и стала стягивать пальто. Это ей удалось.
– Я потушу свет, а вы, Рудольф Иванович, не забудьте дверь на ключ запереть.
– Что, койку упрут, что ли?
– Ну, может, не упрут, а использовать могут запросто…
– Какая ты, Зифа, опытная и находчивая, всё-то ты наперед знаешь…
– А вот Камилла у нас вообще всё знает, – Зифа прижала меня к стене и провела рукой по моему телу от колен до груди.
– Чёрт… Даже колени подогнулись, – сказал я.
Зифа засмеялась, чмокнула меня в ухо и потащила из комнаты.
На столе были коньяк, вино, фрукты и много шоколадных кон¬фет. На подоконнике стояла ваза с какими-то красивыми цветами.
– Начнем пировать, – выкрикнула Зифа.
– Так вы еще не начинали, что ли?
– Мы вас ждали, Рудольф Иванович, – впервые открыла рот Камилла. – Мы же колдуньи, мы знали, что вы обязательно окажетесь здесь с нами.
Мы пили коньяк, пили вино, тихо плыла музыка из радиоприемника. Девчонки вели себя так, будто знали меня давным-давно. Они расстегнули на мне рубашку и стали ползать руками по груди и спине. Мурашки забегали по моему телу.
– Вы профессионалки, что ли?
– Что вы, Рудольф Иванович, мы только, только начинаем осваивать азы… – Камилла лизнула меня в шею.
– Рудольф Иванович, мы на вас немного поэксперименти¬руем, – теперь уже Зифа лизнула меня с другой стороны.
– А справки у вас есть? – строго спросил я.
– Есть, есть! – зашептали они разом мне в уши. – Из домоуправления вас устроит? Там все наши параметры.
– А из диспансера?
– Рудольф Иванович, вы с луны, что ли, свалились? – сделав серьезное лицо, сказала Зифа, – венерические диспансеры давно упразднены в городе Караганде, домоуправление за всё отвечает.
– Рудольф Иванович, пошлите уже на перины, – пропела мне в ухо Камилла.
– Стойте! – крикнул я, вставая со стула. – Я ваш учитель, я вас буду всему обучать… Согласны?
– Конечно, – ответила слегка растерявшаяся Камилла.
– Ложитесь поперек обе на ту кровать, – я показал пальцем.
– Раздеваться? – спросила Камила.
– Я сам вас раздену, ложитесь.
Они беспрекословно выполнили команду – легли поперек, закрыв глаза.
– Я вас буду обучать… Только в другой раз и по одной, – сказал я и вышел из комнаты.
Почти полгода они избегали меня. Я как-то попытался заговорить с Камиллой, но она обозвала меня козлом и, гордо подняв подбородок, пошла дальше.
Теперь частенько из их комнаты по утрам выходили парни, застегиваясь на ходу. Вот и хорошо, думал я, гора с плеч… Тем более, что в меня, по-моему, втюрилась студентка со второго курса из моей группы. Мы с ней несколько раз сходили в кино. Я покупал ей мороженое, шоколадки и наконец решился пригласить к себе в общежитие. Как ни странно, она сразу согласилась, не выразив даже изумления и не задав ни одного вопроса.
Мы зашли в комнату. Она села на стул и сидела, словно пришибленная. Я налил ей вина. Она глоточками выпила, а от шоколадки отказалась. Сидит молча, такая нескладная. Я рассказываю что-то смешное, а ей вовсе не смешно, вроде даже не понимает юмора. И тут я вдруг почувствовал к ней отвращение.
– Ну, пошли, – сказал я, – посидели немного и хватит.
Она тут же встала, и мы вышли на улицу. На улице мы немного постоя¬ли, затем я погладил ее по опущенной голове и сказал:
– Иди домой.
Она ушла и больше я ее не видел. Она даже на моих занятиях по физо перестала появляться. Каково!
Мне почему-то всё стало надоедать, всё чаще и чаще накатывало депрессивное состояние. А тут еще произошло чудовищное событие – убили Камиллу, изнасиловали и зарезали на пруду за Дворцом спорта.
Такого я уже вынести не мог. Я написал письмо в Новокузнецк и быстро получил ответ. Толик Черкасов писал, что всё в порядке, работой и жильем обеспечат.
– Что, так быстро степь надоела, непоседливая твоя душа? – сказал смеясь Геннадий Петрович. – Хорошо, что сирот после себя не оставил. Но ты хорошо потрудился это время, мы на тебя не в обиде, поезжай с Богом.
Я попрощался с братом Виталькой, с коллегами, лично поблагодарил за совместную работу Медведева Сергея Георгиевича, попрощался с Вадимом, с лабухами. Написал записку Зифе: «Прощай, моя милая кривоногая казашка. Я уезжаю навсегда. Целую, Рудик». Сунул записку под дверь ее комнаты и поехал на вокзал.
Уже сев в вагон, я увидел в окно бегущую вдоль поезда Зифу. Она бежала, заглядывая в окна вагонов. Я отодвинулся поглубже в угол, а через пять ми¬нут поезд с лязгом тронулся с места и стал незаметно, мало-помалу набирать скорость.
Глава 14
Новокузнецк
Подъезжая к Новокузнецку, пассажиры буквально прилипли к окнам вагона, любуясь неожиданно возникшей картиной: над городом нависла темная панама, охватывающая полнеба.
– Что это? – раздались восхищенные возгласы.
– Это уникальное природное явление, – с энтузиазмом объяснил проводник вагона.
– А есть у этого природного явления название?
– А как же, конечно, есть. Этому уникальному природному явлению ученые дали название «смог». Это явление возникает только в определенных местах. Например, смог наблюдается в Америке над Лос-Анджелесом, но тот смог не идет ни в какое сравнение с нашим. Америке до нас еще расти и расти… Так что, уважаемые пассажиры, новокузнецкий смог приветствует вас, желает отменного здоровья и веселенького настроения.
Я глядел на это природное явление и не мог отвести взгляд. Оно пугало своей жуткой неподвижностью: Брр… становилось не по себе…
Встреча была бурной…
– Рудька! – Черкес схватил меня в охапку, приподнял и давай крутить. Крутит и крутит.
– Хорош, Черкес, – кричу я ему в ухо. – Башка закружится! Рухнем ведь!
Он поставил меня на ноги.
– Ну не закружилась же, – он засмеялся.
– У тебя там что, не осталось ничего, в башке-то? Меня так просто заносит…
– Ладно, Рудик, бежим домой.
– А здесь смога нет, что ли? Что-то я не ощущаю.
– Его просто не видно, как из поезда, – ответил Черкес. – Дышать все равно хреново, ты поймешь это позже, когда начнешь чернотой харкать…
– Зачем же ты меня вызвал, неужели какую обиду институтскую затаил? – я хлопнул его по плечу.
– Да ладно тебе, Рудик, это не страшно. Ты лучше посмотри, какой город красавец, какие здания, какой проспект с бульваром, по которому мы шагаем.
– Ну что да, то да, не хуже чем в Алма-Ате или Караганде.
– Поработаешь года три-четыре, ничего с тобой не случится. С твоим-то здоровьем можно и в шахте ковырять – шутка! А башлей наковыряешь за это время прилично, здесь надбавки – хорошо башляют… Прямо хоть сегодня можешь начинать работать в спортшколе. Недавно тренера уволили за пьянство. Три группы пацанов сиротами остались. А также нужен старший преподаватель в СМИ.
– СМИ – это как?
– Сибирский металлургический институт. Я прозондировал – лабухи нужны в кинотеатр, в кафе, в ресторан. Нужен флейтист в оркестр оперного театра – вон он! Смотри, какая громадина!
– Хорошо, только на флейте надо научиться играть, да и флейты не имею, зато сакс привез!
– Ну вот, задашь всем жару! Первое время поживешь у меня. Тесновато, правда, но это ненадолго, с жильем проблем не будет.
– А ты сам что делаешь? Где работаешь?
– У меня всё в порядке. Кто, думаешь, директор этой спортшколы?
– Ну не я же! Ты, конечно! – я снова хлопнул Черкеса по плечу.
– Надо же, с первого раза угадал. А еще я танцую в балете – год в студии околачивался.
– Так я еще в институте говорил, что у тебя фигура балетного. Значит, не ошибся.
– Кстати, Рудик, вот эти твои слова и натолкнули меня на мысль обучиться балетным приемчикам.
Так вот почему у него башка не закружилась, подумал я.
– Сейчас я задействован во всех спектаклях, даже дают главные партии.
– Не удивлюсь, если конкурсы начнешь выигрывать, ну-ка подпрыгни с пируэтом.
Черкес тут же подпрыгнул, сделал пируэт и обозначил па с поклоном, мол, вот мы какие.
Толик жил с родителями и с младшим братом в трехкомнатной квартире восьмиэтажного дома. Когда мы пришли, уже был накрыт стол. Меня ждали!
На другой день с утра мы посетили спортсовет, где меня без всякой волокиты оформили мужским тренером по гимнастике, и Черкес представил меня коллективу ДСШ. Собственно, я сразу и включился в работу. Все три группы, которые я принял, были из 4-го и 5-го классов. Они занимались второй год и уже кое-что умели делать. Чувствовалось, что предыдущий тренер привил им неплохую школу.
Так как я был действующим мастером, то лично показывал ребятам технику исполнения того или иного элемента. Это способствовало быстрейшему продвижению в обучении гимнастическим элементам и их соединениям. Я выбрал несколько наиболее одаренных ребят из этих групп и стал заниматься с ними дополнительно, надеясь за год сделать из них перворазрядников. Позже я выделил пятерых пацанов в отдельную группу и стал работать с ними в другое время. Тренировки шли успешно, продуктивно…
В музыкальную среду Новокузнецка я вписался без особых усилий.
Несколько раз я ходил в кино и наблюдал, как играет оркестр между киносеансами. Оркестр имел джазовый уклон, и некоторые музыканты хорошо играли соло-импровизацию. Как-то днем я взял саксофон и зашел в фойе кинотеатра «Коммунар», так он назывался. На сцене шла репетиция. Когда репетиция закончилась, я подошел к сцене и сказал:
– Можно сыграть пару вещей – стихийный джем сешен, так сказать.
Музыканты сразу заинтересовались моим предложением и с участием отнеслись к нему.
– Кто вам для этого нужен? – спросил барабанщик, отстукивая палочками по бедру.
– Вы и басист… Хорошо будет, если согласятся пианист или гитарист.
– Залезайте на сцену.
Барабанщик сел за установку, басист поднял с пола контрабас и стал подкручивать колки, также подсел гитарист, взяв акустическую гитару.
– Что будем играть? – спросил барабанщик.
– Ну… для начала блюз… Мажорный блюз. Я сыграю тему и начну импровизацию, а там как пойдет.
Подстроив альт, я спросил: «Можно?»
– Считайте, – сказал барабанщик, – мы готовы.
Я отсчитал темп и заиграл быструю блюзовую тему. Играя импровизацию, я почувствовал драйв. После меня соло играли басист и барабанщик.
Послышались оживленные разговоры – музыканты с энтузиазмом обсуждали услышанное.
– Давайте еще вещичку, – попросил пианист, садясь за рояль.
Мы сыграли «Колыбельную» Джорджа Ширинга. Когда закончили, вокруг меня собрались все музыканты. Мы стали знакомиться. Я рассказал, что недавно приехал в Новокузнецк и работаю тренером по гимнастике.
– Вы внесли оживление в нашу музыкальную трясину, – сказал гитарист Билл, так его все называли.
– Я руководитель этого оркестра, – представился саксофонист-тенорист Вадим Губичев. – Если вы здесь надолго, то оформляйтесь к нам. Нам как раз нужен первый альтист.
– Я не против, у меня все вечера свободные.
Так я стал членом коллектива эстрадного оркестра кинотеатра «Коммунар» с окладом 130 рублей в месяц.
В ста метрах от «Коммунара» находилось кафе «Юность» – огромная двухэтажная стекляшка. Там играли пианист с бас-гитаристом. Но у них был скудный репертуар, много заказов пролетало мимо, и они обратились в кинотеатр за помощью. Коллектив дал добро, отрядив меня и Сашку Белкина – барабанщика по кличке Пегас. Почему меня? – да потому что у меня был обширный инструментальный репертуар, к тому же я пел. Мы с Пегасом между сеансами бегали в это кафе. Пегас – с тройником: малый барабан, хайхэт и тарелки, я – с саксофоном под мышкой. Работа заладилась. Я играл и пел все заказанные вещи (у меня был талмуд с текстами песен), а мелодии я все знал наизусть. Получали с парноса – поровну делили деньги, заработанные на заказах.
В один из вечеров меня подозвали к столу, за которым сидели четверо мужчин, один из которых выделялся крупным телосложением. Мне заказывают сразу пять песен и отдают четвертак. В то время заказ стоил от трех до пяти рублей. Я спел одну за другой эти песни. Им понравилось и, очевидно, главный предложил мне присесть с ними. Он бесцеремонно подвинул от соседнего стола стул.
– Садись, выпей с нами коньячку, – сказал он мне приветливо.
Я стал отказываться, ссылаясь на справку от врача. Все засмеялись…
– Вот этот парень – сказал главный – только что стал олимпийским серебряным призёром в Мехико по борьбе.
– Неужели Валентин Оленик?! – воскликнул я. – Греко-римская борьба… Или я ошибаюсь?
Все уставились на меня.
– Откуда знаешь? – спросил главный.
– Так я же спортсмен, интересуюсь. За олимпиадой следил. Пять лет как ГЦОЛИФК закончил. Недавно приехал по приглашению Черкасова Толика. Мы с ним учились вместе.
– Знаем мы Черкасова, давай знакомиться. Я Дмитрий Посуконько – тренер Валентина.
– Уже, наверно, заслуженный? – предположил я.
– Недавно присвоили. Обмывать устали! А это мои друзья. Тоже, как и я, в СМИ работают.
– Меня зовут Рудик, тренирую пацанов в ДСШ, – представился я.
– И здорово лабаешь на саксе, – сказал Оленик. – Дай пять.
Мы пожали друг другу руки.
– Рудик, не скажешь который час?
Я посмотрел на часы, часов на руке не было. Все засмеялись…
– Вот они, – Оленик держал их за браслет.
– А чё… а как… – я ничего не понимал.
– У него дар, – сказал Посуконько, – снимает любые часы у лю¬бого.
Оленик вернул мне часы и кивком головы подтвердил истинность слов своего тренера.
– А давай еще раз! – с задором попросил я.
– Дай руку.
Он обхватил мою руку своей огромной лапищей, подержал се¬кунд двадцать и спросил: «Который час?» Часов на руке не было.
– Мистика, едрёныть… – Все снова засмеялись.
– Дми-и-трий…
– Дмитрий Сергеевич, – подсказал Оленик.
– Дмитрий Сергеевич, не могли бы вы узнать?.. Может, вам нужен гимнаст на кафедру? Кстати, я еще порхаю как бабочка.
– Так вот же гимнаст сидит. Старший преподаватель с нашей кафедры.
– Интересно, интересно… Меня зовут Потапов Сергей Игнатьевич. Да, нам нужен гимнаст, тем более действующий. У нас хорошая команда и хороший тренер, кстати, тоже действующий. Я тут рядом живу – узнаю всё по¬точнее и забегу сообщу, лады?
– Конечно, буду очень признателен.
– Ну ладно, сыграй нам на посошок что-нибудь, нам пора.
– Естественно, – сказал я. – А ты, Валентин, ты настоящий факир.
– Да ладно, это детский фокус, – ответил Оленик.
– Да нет, – сказал я, – это рука у тебя волшебная.
– Спасибо, – он положил мне руку на плечо. Меня слегка перекосило…
Короче говоря, меня зачислили в штат Сибирского металлургического института, где я стал работать с учебными группами экономического факультета и тренироваться с институтской сборной.
Черкес без особых хлопот выбил мне место в рабочем общежитии напротив «Коммунара». Я в комнате стал четвертым.
– Это временно, сам понимаешь, на следующий год поселишься в институтской общаге, как только съедут выпускники. Там жилье – что надо! Если женишься – дадут квартиру.
– Старая военная песня, – промямлил я.
– Что? Какая песня? – Черкес крутанулся на одной ноге.
– Все почему-то хотят меня женить, и ты туда же. Хотя ясное дело, забот у тебя меньше будет.
– Так их у меня и сейчас немного. Тебя поселил на первое время, а дальше сам раскрутишься, ты же у нас не лыком шит…
– Вы, сударь, становитесь циником! – я три раза ткнул пальцем ему в лоб.
– Рудик, ты уже все башлёвые места захватил. Раскрутишься, раскрутишься! Как пить дать раскрутишься!
– Раскручусь, если работа пойдет, если результаты будут. Просто так уважения не заслужишь и денег не заработаешь. Кстати, Черкес зашел намедни в универмаг, а там в музыкальном отделе флейта лежит. Давно, говорят, лежит. «Юбель» – немецкая, серебряная. В Москве такую не найдешь.
– А здесь частенько дефицитные товары появляются – город такой! Снабжают! Ну и чё?
– Что чё?
– Сколько весит твоя серебряная дудочка?
– Дорого.
– Ну сколько, трудно сказать, что ли?
– 500 рублей. Но можно взять в кредит на год.
– Ну вот и бери.
– Ну вот и возьму. Пошли, оформим. Паспорт и справка у меня с собой. Постоишь рядом как гарант.
Оформление кредита прошло без волокиты: я заплатил 50 рублей, как начальный взнос, и получил соответствующие документы и флейту.
– Он что, идиот? – спросил мужик у продавщицы, оформляя в кредит пианино. Пианино тоже стоило 500 рублей.
Рабочее общежитие
– Я получку получил, – сказал Алексей, сосед по койке, высокий симпатичный блондин лет тридцати. – Зайду сегодня к вам в кафе.
– Зачем?
Алексей тихонько засмеялся и сказал, что хочет покушать тортик с кофейком – давно сладкого не кушал.
– Зайди, я тебе «Мурку» забацаю… Кстати, может, должок вернешь?
– Какой должок? – удивился блондин.
– Ну, начинается… Ты еще в октябре, пьяный, взял у меня четвертак в долг, а сейчас уже ноябрь!
– Серьезно? Ну, Иваныч, извини, гадом буду, забыл. – Он залез в задний карман штанов, вынул деньги и, покопавшись в них, протянул мне купюру достоинством в 25 рублей. – Извини, Иваныч, хорошо, что напомнил. Пойду прогуляюсь, надо же, а ведь забыл, – бубнил он, выходя в коридор.
Он пришел, как и намечал, часов в десять, в самый разгар работы. Был уже хорош. Официант принес ему графин с водкой и закуску.
Мы на сцене трудились в поте лица. Я уже о нем и забыл. Вдруг в раздевалке послышался шум, матершина, какая-то возня. Лёхи за столом не было. Я почувствовал неладное и пошел посмотреть. И точно! Лёха сидит на полу спиной к стене. Нос в крови. Рядом стоят несколько парней, громко шумят, что-то обсуждая. Я знал одного из них, он частенько подходил ко мне и заказывал музыку.
– Что случилось? – спрашиваю. – Кто это его так?
– Представляешь, Рудик, две шапки у нас слямзил. Через барьер до вешалки дотянулся и две шапки с крючков махнул, сунул за пазуху и рванул к выходу. А мы тут как раз стояли курили. Орет, что не брал ничего, никаких шапок не видел, а они из-за пазухи у него торчат. Милицию вызвали, сейчас его определят куда положено.
– Чувак, – говорю я, – не надо милиции, я его знаю. Представляешь, живем в одной комнате, здесь напротив.
– В общежитии, что ли?
– Ну да. Не надо милиции, я его отведу домой. Завтра очухается, я поговорю с ним. Придет, извинится, слово даю. Трезвый – нормальный мужик, а по пьянке, значит, вытворяет. Болезнь такая есть!
– Ну, Рудик, только ради тебя… Щас поговорю с товарищами…
От милиции я его в этот раз отбил. Месяца через два он пришел в «Коммунар». Мы только что закончили репетицию, и я познакомил его с лабухами. В это время в музыкалке шло веселье: бухали сухое, играли в карты, травили анекдоты и прочее...
Он тоже выпил пару стаканов «Гамзы». У нас было две музыкальные комнаты: одна с одной стороны сцены, где, кстати, мы сейчас и находились, другая – с другой стороны, точно такая же комната, только эта была с окном, а та – глухая.
Сзади, между стеной и сценой был узкий проход, соединяющий эти комнаты. В проходе мы и вешали свои шмотки. Лёшка стал дубеть и сказал, что пойдет домой. Он зашел в проход, оделся и, сказав всем «гуд-бай», ушел.
Когда стали расходиться, Билл сказал, что не может найти свою шапку. Я, ни слова не говоря, даже не одеваясь, рванул в общагу. Лёха одетый спал на койке, а на лицо сползала пыжиковая шапка Билла. Больной, явно больной, – подумал я, и, шлепнув этой шапкой по спящей морде, побежал в «Коммунар», чтобы успокоить сильно расстроенного Билла.
Утром я поговорил обо всем этом с Черкесом. Тот подключил кого надо, и через пару дней красивого Лёху вытурили из общежития.
Рабочее общежитие – место жительства работяг. Это уникальное место можно сравнить с контейнером для мусора. Здесь сосредоточена публика, которая, несмотря на свой сравнительно молодой возраст (бывают исключения), идет, можно сказать, уже к завершению рабочей карьеры, да и незримо – к завершению своего жизненного пути.
Все положительные качества у обитателей этих контейнеров находятся в начальной стадии, но уже приостановлены в своем развитии непреодолимой силой – ленью, безразличием, пьянством. Здесь редко встретишь интеллигентное лицо. Все чумазые, озлобленные. Общаются между собой на языке, понятном только им. Если в этот контейнер попадет вдруг человек, отличающийся от общей массы, то вскоре сам того не замечая, становится одним из них – пьет уже наравне со всеми, в картах – сначала ловит шулера за руку, но постепенно начинает тоже мухлевать и в конце концов сам становится шулером! Короче говоря, среда подчиняет его своей воле. А если человек не поддается воспитанию, начинают возникать серьезные проблемы, которые ни к чему хорошему не приводят.
– Кого-о-о! А ну иди сюда, Иуда! Где ты, гад?! – по коридору движется один из обитателей контейнера, задевая плечами стены. Он ногами распахивает двери комнат – кого-то ищет! Горланит, не умолкая. Голос приближается к нашей комнате.
– Кого-о-о! – от пинка ногой открывается дверь, и просовывается пьяная рожа.
Я вколачиваю кулак ему в переносицу – он бьется кудрявой башкой о противоположную стену и сползает по ней на пол.
– Рудик, зачем так сильно? – сказал испуганный сосед по койке.
– Ничего не сильно, в самый раз. Если бы сильней, он бы уже гнил.
В это время снова раздается мерзкий голос:
– Кого-о-о! Кто посмел? Кто меня ударил?! Щас резать буду!
– Рудик, я знаю, он с бритвой ходит, может запросто зарезать.
– Человек запросто зарезать может не всегда, – сказал я и достал из-под кровати бутылку пива.
– Кого-о-о! – Обитатель контейнера снова стал распахивать двери, приближаясь к нашей комнате.
– Сейчас я ему точно череп раскрою, – сказал я и встал у двери. Но тот не сунулся в нашу комнату, очевидно, запомнил, откуда птичка прилетела.
Как ни старайся, а время все равно не остановишь. Время – это есть суть, аксиома природы. Диалектика, так сказать. Оно шло, бежало… Обрастала качеством и моя трудовая деятельность. Двое моих пацанов выполнили норму 1-го взрослого разряда, а остальные были на подходе к этому.
Я стоял у кассы и пересчитывал полученную зарплату, распределяя деньги по сокровенным местам своей одежды.
– Ну отойди же, получил ведь, дай другим. Кстати, Рудик, руководство тобой довольно, наверно, я накину тебе еще башлишек. Ты, Рудик, чем просаживать их в карты, в преферансы разные, отдавал бы излишек в какой-нибудь фонд, например, в фонд потриотов смога. Глядишь, панама еще больше подросла бы, – Черкес захохотал.
– Ну и шуточки у тебя, благодетель мой. Вот взял еще троих пацанов, чувствую один из них тоже кем-нибудь станет.
– Наверно, стахановцем в шахте, – Черкес осклабился.
– Нет, серьезно, пацан на лету все схватывает, ничего не боится, что скажу, то и делает. И вопросов никаких не задает. Малыш, а психика-а, любому фору даст. Только бы не перегорел.
– Так ты же тренер, не мне тебя учить. Но я думаю, если трахнется головой посильней, психика другая станет, слегка нарушится.
– Вот и я о том же. Ничего, Толян, будем бдительны. Психика в спорте – это та же техника. Техника будет в порядке, и психика не подведет. У меня еще никто не падал… ну так, чтобы… А чего тебя в зале стало редко видно?
– Балет, балет, балет… Так нагрузили… Надеются на меня.
– Да, Черкес, каждому свое…
– Флейту осваиваешь? – вдруг сменил тему Черкес. – Я сказал дирижеру, что приведу скоро нормального флейтиста.
– А он что?
– Не поверил, сказал, что нет в природе нормальных флейтистов.
– Правильно, нет, они же все смурные, все того… – я покрутил у виска пальцем. – Серьезно, Черкес, флейтовый звук на мозги действует: обертона через нос и уши каким-то образом угнетают мозговые центры. Да, да! Доказано! Все флейтисты со смурью. Еще говорят, что флейтовый звук в большей степени действует на мышей – мыши становятся безвольными. Я думал – это байки, но буквально пару дней назад воочию убедился, что так оно и есть. Я же каждый день сейчас по утрам занимаюсь в «Коммунаре» на флейте: дую гаммы, всевозможные упражнения и тянучки, насколько дыхания хватит. Это для укрепления губ. Закрою глаза и дую, дую интервалы разные. Ну так вот, закрыл глаза и дую тянучки. Дул, дул, открываю глаза и глазам своим не верю. Сначала даже не понял, в чем собственно дело. Увидел в нескольких шагах от себя двух мышат, а третий сидел чуть дальше; такие маленькие, серые, как игрушки. Прилипли к полу, как неживые. Я подошел и потрогал одного из них ногой. Мышонок даже не думал убегать. Вот дела… Тогда я носком ботинка слегка подбросил его вверх, и тот как ошалелый бросился наутек, а за ним и остальные. Я даже вспомнил услышанную когда-то легенду о том, как мальчик заиграл на дудочке и увел за собой полчища крыс, заманив их в океан. Можно даже представить, что эта дудочка, возможно, лежит в музее спасенного города. Как бы это было чудесно, а!
– Ужасы какие-то рассказываешь. Бросай ты эту свою флейту, а то не дай Бог…
– Нет уж, чувак, эксперименты надо доводить до конца, иначе ничего не откроешь и ничего не докажешь.
– Ну, мышиную теорему ты уже доказал, если не врешь, конечно. Так что, давай завязывай. А то мучайся потом с тобой – я же за тебя в ответе.
– А я за тебя. Каждый за себя отвечает, Анатолий Иванович. Ладно, мы же уважаем друг друга, даже, наверное, любим. Может поженимся?
Черкес расхохотался и, подпрыгнув, сделал полтора пируэта.
– Ладно, Рудик, побегу к штангистам качаться. Балерины хотя и легкие, но за четыре часа так накидаешься, что ого-го…
– Смотри, грыжу не схлопочи, а то не возьму тебя замуж.
Евгеша
Работой в институте я был доволен. Расписание было составлено под меня – физвоспитание стояло в первой половине дня, а в ДСШ занятия начинались с пятнадцати. Я даже успевал пообедать. На экономическом факультете персонал был женский – везет же! – как и в Караганде. Дисциплина и посещаемость были на уровне. Здесь я проводил занятия с игровым уклоном – волейбол, баскетбол. Обучал технике приема и передачи мяча, броскам по кольцу, играли в кругу и – двусторонние игры.
Зачеты, как правило, получали все без исключения. Меня студентки уважали, пытались заигрывать со мной, шутили… Я им подыгрывал, что способствовало более тесному контакту и доверию.
Встречаю неожиданно на улице Женю Никифорову – студентку со второго курса. Гляжу, подшофе.
– Рудольф Иванович, здравствуйте, как я рада!
– Чему обрадовалась, Евгеша? – я так ее называл, и ей, по-моему, нравилось.
– Так у меня настроение хорошее, вас вот встретила.
– Небось, караулила? К себе в общагу заманить хочешь, а?
Она от души расхохоталась, потом вдруг серьезным голосом сказала:
– А почему бы и нет. Только у меня выпить нечего.
– Ладно, пьянчужка, я куплю. Пошли?
Она схватила меня под руку и потащила. Эта была очень милая девятнадцатилетняя девушка. Я ее сразу приметил среди остальных. Любопытная, острая на язык, и всегда такой ласковый, будто влюбленный взгляд. Мы симпатизировали друг другу. Купив бутылку «Тракии», мы подошли к общежитию.
– Слушай, неудобно как-то. Здесь у вас кругом глаза и уши…
– Да ладно, мы проскочим незаметно, я умею.
– А в комнате-то есть кто?
– Представьте себе – никого! Все остались отмечать, а я вот ушла – у меня встреча.
– Ну хорошо, встретились… пошли.
В комнате было мило, всё прибрано, чисто.
Выпив, она еще больше опьянела. Я подошел сзади и повернул к себе ее голову. Ее глаза слезились.
– Рудольф Иванович…
Я вонзил губы ей в рот. Она не шевелилась. Я грубо оторвал ее от стула, толкнул на кровать и ту же навалился на нее, осыпая поцелуями шею, лицо, губы.
– Рудольф Иванович, миленький, не надо, прошу вас, не надо!
Я залез под юбку, пытаясь просунуть руку в трусы.
– Рудольф Иванович, не надо, прошу вас – это был уже крик.
– У меня парень… Он ждет меня, у нас встреча. Отпустите меня, пожалуйста!
Я застыл как придавленный. Медленно вытащил руку, обнял ее, крепко поцеловав в пухлые, алые губы, прошептал:
– Хорошо, Евгеша, не буду.
Она отвернулась и лежала, как неживая, с задранной юбкой и контрастно белеющими, влекущими к себе трусиками.
Как-то после занятий она подошла ко мне, поцеловала в щеку и сказала:
– Спасибо, Рудольф Иванович.
Позже она познакомила меня со своим парнем. Он мне понравился, и мы, можно сказать, стали друзьями. Мы втроем частенько ходили в кино, иногда они приходили ко мне в «Юность», и я специально для них пел любимую Евгешину песню «Белой акации гроздья душистые».
Я каждый день по утрам до начала занятий в институте бегал в «Коммунар» упражняться на саксофоне и флейте. Чтобы не было скучно, уговорил трубача Володьку Лобанова заниматься вместе. У него был хороший звук, но были нелады с верхним регистром. Я специально для него изобрел систему, и через полгода он уже в игре брал «ми» третьей октавы.
Пегас подал идею создать квартет под моим руководством и репетировать. Уговорив басиста Валерку Лаврова, мы стали серьезно репетировать – играть джаз.
* * *
Оркестр Олега Лундстрема гастролировал по Сибири и не оставил без внимания Новокузнецк. Концерт состоялся на сцене оперного театра. Зал был переполнен. Еще бы! – на тот период Лундстрем собрал у себя всех лучших наших джазистов. На концерт приехали музыканты из Кемерова, с которыми я познакомился и с некоторыми из них подружился.
А на другой день в «Коммунаре» состоялся джем сешен, который открыл мой квартет. Мы сыграли блюз Орнетта Колмена и еще пьесу моего сочинения.
А потом началось… Из оркестра Лундстрема играл Николай Капустин – рояль, Иван Юрченко – ударные, саксофонисты – Роман Кунцман, Стас Григорьев, Михаил Цуриченко, трубачи – Виктор Гусейнов, Владимир Черепанов, тромбонист Аркадий Шабашов. На басе играл наш Валера Лавров. Музыканты из Кемерова тоже поднимались на сцену и подключались к импровизации…
В музыкалке стояло не менее пятидесяти бутылок всевозможных спиртных напитков. Все желающие заходили в комнату и прикладывались…
– Ну, чуваки, вы нас «завели», давно такого не было, – сказал пьяный Цуриченко. – Этот день долго помнить будем.
Лундстремовцы уехали, а мы с кемеровчанами еще два дня пьянствовали и играли джаз, пока директор «Коммунара» не разогнал всех. У каждого из зарплаты вычли за пять рабочих дней.
Шабашка
Тот пацан, о котором я рассказывал Черкесу, действительно рос как на дрожжах. Чувствовался природный талант. Он уже многому научился. Наверняка из него получился бы великолепный гимнаст, но я сам все испортил, испоганил, можно сказать. Была теплая весна. Акробатикой мы занимались на улице. На территории ДСШ были две опилочные дорожки, на которых разучивались акробатические элементы. Пацан доверял мне полностью – я был для него абсолютным авторитетом. Он приходил на тренировки заранее, разминался самостоятельно и с нетерпением ждал моего прихода. Однажды я при¬шел пьяный с двумя лабухами из «Коммунара» и отменил тренировку. Больше я его не видел. Несколько раз приезжал к нему домой, разговаривал с родителями. Он прятался от меня или убегал из дома. Я унижался, из¬ви¬нялся перед родителями, лишь бы они уговорили сына вер¬нуться и продолжить тренировки. Все тщетно… Я потерял его и по-настоящему, до боли в сердце, переживал случившееся. Я воз¬ненавидел себя. Я понимал, что одним нелепым поступком разрушил всё – весь наш кропотливый труд пропал даром. Вот так маленькое, гордое независимое существо наказало меня за мою безответственность, за мое разгильдяйство и хамство. Я до сих пор плохо осознаю его поступок. Очевидно, оскорбив его достоинство, я навсегда утратил его уваже¬ние, и гимнастика пе¬рестала для него что-то значить.
Не знаю, много ли таких человечков в мире, но что это был один из них – это точно!
Я продолжал работать в ДСШ, но уже без огонька и задора. Депрессия долго не отпускала меня из своих цепких лап. Я уже стал помышлять о том, чтобы завязать с ДСШ, но коллеги во главе с Черкесом уговорили меня поработать еще хотя бы год, ибо прогресс был налицо и надо было закрепить успех. А вообще-то этот случай останется в моей памяти до конца жизни и ничего с этим не поделаешь.
Примерно в это же время я познакомился в «Юности» с парнем, Сергеем Пискуновым, он недавно перевелся с третьего курса Ленинградского университета в Новосибирск, поближе к дому. Его отец работал начальником цеха на металлургическом заводе, сестра Галя была замужем за Ветховым, главным тренером новокузнецкого «Металлурга», выступающего в классе «А». У них был сынок лет пяти – сущий дьявол. Это был сгусток отрицатель¬ной энергии. Увидев меня, он неожиданно преобразился. Улыбка вдруг исчезла, уголки поджатых губ опустились, глазки сузились. Только что нормальное детское лицо приняло злобный вид и стало похожим на лицо рассерженного пожилого лилипута. Ну, сейчас что-то будет, подумал я, и точно! Он подскочил и пнул ботинком меня в голень. У меня даже в глазах потемнело. Я, ко-нечно, шлепнул его в ответ ладонью по башке. Он завыл и убе¬жал в сосед¬нюю комнату. Вышел Ветхов и строго спросил, за¬чем я ударил его сына. Я задрал штанину и показал кровавую ссадину.
– Но он же малыш, – сказал Ветхов, – он этим выразил свое уважение к тебе. Больше так не поступай. С ним надо разговаривать.
Малыш в это время выскочил из-за спины папаши и бросился на меня с намерением укусить или сотворить еще какую-нибудь пакость. Хорошо, что Вет¬хов успел схватить его за шиворот.
Позже, когда я уже был вхож в их дом, во время игры в преферанс я сказал, что если запустить его (сынка) в Китай, то он за¬просто убьет Мао Цзе Дуна. Мы с Сергеем засмеялись, а Ветхов серьезным тоном сказал, что запросто, что Мао Цзе Дун и пикнуть не успеет.
Потом, годы спустя, умрут Серёгины родители, от второго инфаркта скончается Ветхов, умрет от рака Галя, сопьется и упадет с балкона четвертого этажа Серёга, короче, когда сынок останется один, однажды после жестокой драки он останется лежать на асфальте.
Сергей учился в Новосибирском университете на кафедре «Физика твердого тела» и жил в Академгородке в студенческом общежитии. На каникулы приезжал в Новокузнецк. Он предложил мне поехать на шабашку со студенческим отрядом.
– Там серьезные ребята, и попасть в отряд сложно. Берут только проверенных.
– Меня что, проверять будут, по карманам шарить? – пошутил я.
– Я вхожу в штаб отряда и могу тебя устроить, если желаешь.
Серёга уже столько за мой счет выпил, что захотел, видимо, этим самым отблагодарить меня.
– Сколько же я заработаю за месяц?
– Тысячу гарантирую, – ответил Серёга.
У меня была давнишняя мечта купить саксофон «Selmer». За тысячу его можно было купить в Москве, и я согласился. Приняли меня в коллективе нормально.
– Гимнаст, мастер спорта, – командир отряда похлопал меня по плечу, – будешь на сборке домов монтажником.
– Но я не умею.
– Научишься в два счета, не робь.
Где-то в красноярской первозданной тайге нужно было построить поселок: 22 двухквартирных дома из бруса, клуб, столовую и баню. За месяц!
Отряд из тридцати человек добирался до места неделю. Сначала на поезде, затем на АН-2 и на плотах по Ангаре через бурные потоки и пороги. Когда выгрузились и двинулись через тайгу, попали в комариный ад. Здоровенные рыжие комары знали свое дело. Странно, но проводников они не трогали. Очевидно, новый запах нашей кожи привлекал их. Когда дошли до места, до бараков, где должны были жить, все были в крови – комаров давили не переставая. За неделю до нас сюда добрались семь бойцов с двумя профессиональными поварихами. Бойцы должны были к нашему прибытию построить барак на тридцать коек из сухой штукатурки и барак поменьше для штаба отряда, столовую и отхожие места, а также выдолбить в каменистой почве глубокие норы-холодильники для скоропортящихся продуктов. Это должно было быть сделано к прибытию основного отряда.
Когда утром нас повели на завтрак, то мы увидели, как в гранитной яме, из которой виднелась одна голова, сидел и долбил породу молотком и зубилом один из бойцов отряда.
– И давно он долбит? – спросил кто-то.
– Ну вот, седьмой день и долбит. Это будет яма для масла, мяса и молока.
Горы стройматериалов виднелись повсюду. Брус доставлялся по Ангаре и потом лесовозы подвозили его по прорубленным просекам к месту. Стояли под навесом три лесовоза и огромная металлическая емкость под солярку. Бойцам выдали по бутылке тормозной жидкости. Мажешь лицо и открытые участка тела этим «одеколоном», и минут 15–20 комары облетают тебя стороной. Потом на смену комару придет мошка. Этот гнус будет похлеще комара, а на смену мошке набросится на нас слепень. Одного бойца слепень тяпнул в член во время естественного процесса. Член раздулся и стал похож на лампочку Ильича.
– Тебе с таким членом конкурсы выигрывать, – шутили бойцы. Смеялись все, кроме пострадавшего.
Работали по 16 часов с перерывом на обед и на короткий послеобеденный сон.
Поселок строился для рабочих-лесорубов. Они должны были вырубить огромный участок тайги. Этот участок напоминал воронку. Потом по новому руслу Ангара должна была заполнить эту чудовищную яму, превратив ее в озеро-море. По мнению ученых, это должно было смягчить климат – жара здесь зашкаливала за 40 градусов – и создать систему мелиорации Красноярского края. Здесь случались ежегодные уничтожающие засухи и пожары.
Работе нашего отряда придавалось особое значение. Начальник отряда был напрямую связан с секретарем обкома. За весь период не было ни одного простоя, связанного с недостатком стройматериала. Естественно, и оплата была соответствующей. Платили по аккордно-премиальной системе.
Отряд был разбит на бригады. Каждая бригада занималась непосредственно своим делом. Бригада № 1 заливала бетоном фундаменты под объекты, бригада № 2 возводила из прекрасного сухого соснового бруса стены и перегородки, бригада № 3 занималась кровлей, бригада № 4 отделкой под ключ.
Моя работа заключалась в следующем: я соединял брус шунтами. На бензопилу «Дружба» надевалась насадка – сверло диаметром 30 мм. После то¬го как брус ляжет на брус, я этим сверлом в трех местах сверлю отверстия – верхний брус насквозь и половину нижнего. В эти отверстия загоняются деревянные, обработанные на деревообрабатывающем комбинате шунты длиной в 25 см. Происходит скрепление бруса. На каждый дом поставлены по два бойца со сверлами. Когда стены зашунтованы, мы с напарником начинаем конопатить щели – загоняем паклю между брусьями. Высота стены от пола до потолка три метра. Фундамент, плюс утепленный пол – высота немалая. И вот, балансируя на брусе фактически на одной ноге, сверлишь дыры и загоняешь в них обухом топора шунты – опасная работа. Был случай, когда напарник не удержал равновесие и спрыгнул вниз, а визжащая на сумасшедших оборотах «Дружба» полетела следом, воткнулась рядом, тут же зарывшись до основания, разметав веером землю во все стороны. Было очень смешно…
Тайга была дикой… Здесь прежде не ступала нога человека. Медведи были частыми гостями на стройке. Они вели себя мирно и, удовлетворив свое любопытство, исчезали так же внезапно, как и появлялись.
Прораб Николай Иванович брал на работу всех желающих. Здесь нашли приют многие беглые зеки, которые все, как один, говорили, что паспорт со всеми документами сгорел у костра во время сна. Когда на стройке появлялся новый человек, голодный, грязный и обросший, Николай Иванович, ни слова не говоря, усаживал его и давал распоряжение накормить. Потом начинал разговор, что документов, наверно, нет – сгорели у костра. Человек отвечал: «Да, документы сгорели у костра, когда спал, и что теперь делать?»
– Работать на стройке, – отвечал Николай Иванович, – за хлеб и воду, и об этом никто не узнает.
Наконец-то через 15 дней нам объявили, что следующий день выходной и каждый может отдохнуть, как ему вздумается. В выходной день на стройке никого не было видно. Несколько человек ушли рыбачить, некоторые – в тайгу за ягодой, а большинство остались отсыпаться. Жарища и тяжелая работа забрали у бойцов отряда все силы.
Когда вечером объявили о выходном, Серёга собрал нас пятерых, доверяющих друг другу парней, и познакомил с бригадиром из местных. Тот предложил пойти в гости к лесничему.
– Там баня, и в погребе дары природы, – сказал он. – Если согласны, то надо скинуться на пару бутылок спирта. Спирт я достану.
Мы согласились, и бригадир повел нас в тайгу одному ему, наверное, известной тропой. Шли часа два, освещая путь фонарем. Лесничий был рад визиту.
– Одиночество иногда надо разбавлять хорошей встряской, – сказал он.
Встряхнулись здорово... Спирт, раскочегаренная баня, в двух метрах за которой шумел ледяной ручей, куда мы бросались после каждого захода в парилку, и уникальная закуска быстро сделали свое дело.
Хозяин расстелил на полу кусок огромного брезента, на котором мы и заснули, не успев никому пожелать спокойной ночи.
Проснулись поздно. Хозяин не стал нас рано будить. На столе на огромной сковороде манил своим неповторимым духом жареный хариус, стояла миска с солеными груздями и бутылка спирта. Нам ни на что не хотелось даже смотреть – мы были исхудалыми, больными существами. Хозяин всё по¬нял и не стал нас уговаривать и задерживать.
– Вот эта тропа приведет вас домой, – сказал он. – Идите с Богом, ешьте ягоду – быстрее оклемаетесь, а Михалыч придет к вечеру, – он повернулся и ушел.
Все видимое пространство было голубым – созрела голубика. Мы ели ее горстями, но организм пока не принимал. Нас всех рвало. Это продолжалось около часа. Наконец ягода стала задерживаться в желудке. Болезнь отступила, и на подходе к стройке все уже чувствовали себя более или менее сносно.
Флейту я почти освоил. Чтобы не терять навыки, я взял ее с собой на шабашку. Примерно за час до подъема я уходил на берег Ангары и занимался: дул гаммы, интервалы и играл импровизацию, в которой слышались знакомые мотивы. Я хоть и старался дуть негромко, но звук флейты все равно был хорошо слышен на большом расстоянии, обертоны флейты не знают границ.
Позже, возвращаясь с шабашки, чуваки в поезде говорили мне, что как только я начинал играть, все, и бойцы, и начальство просыпались и лежали с закрытыми глазами, слушая мою игру на флейте. Это придавало всем сил и бодрости.
Когда проводили расчет, бригадир выдал мне премию в размере ста рублей.
– Это специальная премия за твою волшебную флейту, – сказал он. – Если на следующий год будешь с нами, не забудь флейту. Премия увеличится вдвое.
Благодаря умелому руководству, отряд сделал свою работу качественно и в срок. В штабе отряда работали люди, которые уже закончили университет, а будучи студентами, каждый год шабашили на колхозно-совхозных стройках. Строили фермы, свинарники, дома из кирпича и бруса, заливали бетоном огромные площадки под серьезные объекты. Они знали и умели всё – как организовать работу, кого подключить к этому, кого подмаслить, кому пригрозить. А, главное, никогда не подводили подрядчика. Авторитет в крае у этих ребят был сумасшедший, а визитной карточкой была на совесть сделанная работа.
Позже, уже живя и работая в Москве, я несколько раз ездил на шабашку в составе Серёгиной бригады. Работал подсобником при каменщиках – в основном с напарником месили и таскали бетон и кирпич. Кончики пальцев почти онемели и до сих пор имеют плохую чувствительность, да и со спиной не все в порядке.
Шабашка засасывает, как наркотик. Серёга ни одного дня не работал по специальности после окончания университета, как и многие из его братии. Все они стали махровыми шабашниками, бородатыми профессиональными алкашами, и никто из них не дожил до шестидесяти.
Администратор Москонцерта – вот это женщина,
вот это педагог !
В 1967 году на гастроли приехала Александра Стрельченко. Меня еще в Москве познакомил с ней мой друг саксофонист Юрий Бобринский. Тогда он какое-то время встречался с ней.
Компания артистов сидела за столом в ресторане новой гостиницы «Новокузнецкая». Стрельченко узнала меня, пригласила за стол и познакомила с остальными. Удивительная память! Она даже вспомнила мое имя. В данный момент разговор шел об артистах Москонцерта. Ко-гда речь зашла о Кобзоне, Стрельченко рассмеялась и поведала забавную историю, связанную с гастрольной поездкой прошлых лет.
Очевидно, в жизни каждого человека бывают какие-то особые моменты, когда он вдруг вспоминает Бога.
– Надо же, – говорит человек, – есть же Бог на свете!
Мы иногда встречаем знакомых нам людей в самых казалось бы неожиданных местах и в неожиданное время. Например, приезжает знакомый из другого города без предупреждения и, не застав вас дома, расстроенный уезжает на другой конец города по своим делам и… встречает вдруг вас где-то в толпе на улице.
– Ну надо же! – восклицает удивленный человек, – есть же Бог на свете!
Осенью 1962 года Александра Стрельченко гастролировала по Сибири в составе концертной бригады Москонцерта. В первом отделении выступали дуэт Иосифа Кобзона с Виктором Кохно и Майя Кристалинская с инструментальным квартетом, а все второе отделение концерта пела под баян Александра Стрельченко. В ее репертуар входили русские народные песни и песни народов мира с переведенными на русский текстами.
После концертов в Кемерово их ждали шахтеры Ленинск-Кузнецка, Белова, Киселевска, Прокопьевска и Новокузнецка. Сейчас поезд пере-мещал артистов в Ленинск-Кузнецк.
На баяниста вдруг напала хандра… Он на каждой остановке выскальзывал из вагона и в станционных буфетах исправно принимал по сто граммов. Как его ни умоляла Стрельченко, тот со словами:
– Не волнуйся, Шурок, я в порядке, и с каждым разом чувствую себя все лучше и лучше, – продолжал заливать свою хандру.
В конце концов лабух отстал от поезда, не имея при себе ни документов, ни денег.
Ленинск-Кузнецк жил в предвкушении чудесного концерта популярных артистов, тем более, что популярные артисты бывали здесь нечасто. Все билеты давно уже были распроданы, и народ томился в ожидании.
– Что делать? Что же делать? – заламывала руки Стрельченко, – меня же в порошок сотрут. Герман, уговори аккордеониста, пусть выручит.
– Я с ним уже говорил, – ответил Герман Лидин, конферансье концерта.
– Ну и что? Что он?!
– Отказывается… Ни в какую… Я, говорит, джазист и «Ой, степь, да степь» лабать не буду.
Артисты приехали утром. Их тепло встретили и отвезли в гостиницу.
– Шура, мы идем в ресторан обедать. Ты с нами? – спросил Лидин.
– Обедайте без меня, мне сейчас не до еды… Ребята, милые, что же делать? Придумайте же что-нибудь! – на нее было жалко смотреть.
Барабанщик стал изучать меню с комментариями… Конферансье вдруг привстал:
– Так, так, так… Братцы, братцы… – затараторил он, вглядываясь в сидевшую за дальним столиком компанию. – Я мигом… – Он встал и быстро пошел к тому столику.
– Вася, – услышали артисты звонкий голос Лидина, – чудеса да и только... Есть же Бог на свете! Вася... Якушев... какими судьбами, что ты тут делаешь?
– Герман! – раздался в ответ тоже радостный голос, – вы уже разместились? А я вот с друзьями... решили отобедать перед вашим концертом.
– А что ты вообще тут делаешь, в этом городе?
– Живу я тут, Лидин, работаю. Здесь огромный Дворец куль¬туры. Концерт будет в этом Дворце.
– Слушай сюда, Вася, тебя сам Господь Бог послал. Стрелка так и сказала, что если тебя увижу, чтобы сразу тащил к ней. Пошли скорей, она ждет тебя с нетерпением.
– Да ладно тебе, никто не знает, что я…
– Погнали, погнали скорей! – Лидин не дал баянисту договорить, он потащил его за рукав обеими руками.
Это был Василий Якушев – прекрасный баянист. Он долго работал в Москонцерте. У него был аккордеонированный итальянский баян «Sсandalli» и виртуозная техника. Лет эдак пять-шесть назад он вдруг исчез из поля зрения, никто не знал, куда он пропал. Говорили разное… А произошло все банально просто: после развода с женой, у которой был прописан, он уехал на родину в Сибирь и нисколько не жалел об этом.
Стрельченко уговорила Васю отработать с ней концерты. У Александры Стрельченко после двухчасовой репетиции в гостиничном номере вновь появился аппетит.
Концерты проходили на «ура»…
Штатный баянист догнал бригаду в Новокузнецке. Он заявился в номер к Стрельченко весь грязный, обросший, с виноватыми слезящимися глазами, но уже без хандры.
Иосиф Кобзон – это отдельная большая научно-популярная книга. Но тогда, в 1962 году, это был симпатичный молодой человек – артист Москонцерта с сильным красивым голосом. «Мужественный баритон» – говорил о Кобзоне Лидин. Вот уж верно говорят – человек с луженой глоткой: он мог без перерыва петь два, три, четыре часа и больше, и пел он практически все… Были нередки случаи, когда после обязательного выступления в концертной программе с ним заключали отдельные соглашения на сольные концерты, где он пел без всяких антрактов, и еще много на «бис».
Об Иосифе Кобзоне бытуют противоречивые мнения, но музыканты, с которыми ему приходилось работать, единодушны в одном – это Человек с Большой Буквы.
На гастролях приходилось давать по три-четыре концерта в день. Он мог бы и отказаться от одного-двух концертов, но этого никогда не случалось. Кобзон знал, что его выступления ждут люди, простые люди – молодые, пожилые и старые, которые его любили больше других артистов за его энергию, искренность и доброжелательность, за его душевное исполнение. И неважно, где проходили концерты, в городе ли, городишке, селе – он исполнял программу до конца.
Музыканты рассказывают, как бывало на гастролях: они уже выдохлись… Казалось бы, в каком-то захолустье можно и сократить программу, но Кобзон заводил их своей кипучей энергией. Все иполнялось полностью. Кобзон в искусстве человек честный, интеллигентный. К своим музыкантам обращался на «вы». Он их не унижал и никогда не хамил, но не допускал никакой пошлятины и заставлял работать – раз он работает, то и коллектив должен отдаваться своему делу полностью. Давали по нескольку концертов в день с небольшими перерывами при переездах с одной концертной площадки на другую! Кобзон мог петь по двенадцать часов в сутки.
Голос его, с течением времени, становился все богаче. Шутливое выражение Лидина «мужественный баритон» характеризовало его как нельзя лучше
Кобзон такой человек, который своих музыкантов никогда не оставлял в беде. Он даже следил (в хорошем смысле этого слова) за теми музыкантами, которые по разным причинам переходили в другие ансамбли. Музыканты знали об этом. Они всегда обращались к нему за помошью, если в этом была нужда. Они знали, что Кобзон обязательно их выслушает и, невзирая на причину ухода в другой коллектив, поможет и словом, и делом.
Сколько иногородних лабухов должны быть благодарны Кобзону. Он многим из них помог с работой, с пропиской в Москве и даже с приобретением квартиры. В то время даже большой чиновник подчас не мог этого сделать. Кобзону же, благодаря его сумашедшему авторитету, это сделать удавалось, и делал он это бескорыстно!
Летом 1974 года в Москву прилетел самый известный в то время джазовый пианист Оскар Питерсон со своим трио.
Был запланирован всего один концерт в столице.
Лабухи прибывали в Москву со всех уголков СССР, преодолевая огромные расстояния и неся большие материальные затраты.
«Мы готовы были отдать за билет по 300 рублей» рассказывали некоторые из них. Спекулянты уже предвкушали наживу… Но Питерсон отменил концерт и улетел восвояси. Все получилось невероятно глупо: наши чиновники из Министерства культуры, очевидно, не ведая,что Оскар Питерсон в США имеет рейтинг, сравнимый с президентским, разместили трио в гостинице «Урал» на улице Чернышевского. Эту гостиницу москвичи называли «клоповником», и проживали в ней в основном торгаши с Кавказа.
Гордый джазовый корифей извинения министра культуры Демичева не принял.
Возмущению из-за такой встречи не было предела. Кобзон очень сожалел, что не успел лично заняться размещением американских джазменов.
– Я бы смог добиться, чтобы их разместили даже в Кремле, – сетовал он. В его шутке была доля истины – Питерсону точно были бы предоставлены самые лучшие аппартаменты и лучший инструмент.
Вот такого Кобзона знают и помнят лабухи того времени, кто еще остался в живых после всех перестроечных потрясений, произошедших в нашей неуравновешенной стране.
На концертах в провинции популярные артисты пользовались особым вниманием представительниц слабого пола. На Кобзона шла настоящая охота. Ему приходилось прятаться, переодеваться, придумывать способы, как незаметно улизнуть после концерта.
В том же Новокузнецке Симона, проститутка средней руки, растрезвонила по всему городу, как она, пользуясь шпионскими методами, подловила Кобзона в гостинице и, применив гипноз, провела уникальную секретную операцию под кодовым названием «Минет». Ей завидовали все шлюхи Новокузнецка, хотя мало кто верил в достоверность этого сногсшибательного известия. После этого случая Симоне якобы предложили место в отделе культуры при Горсовете.
Сам Кобзон не отрицал этого факта, но и не было категоричности утверждения. И только несколько лет спустя, признался одному из своих знакомых лабухов, что это точно было. Он похвалил Серафиму за ее оперативную настырность и дальнейшие умелые действия.
– Какая забавная история, да, маленький? – шепнула молодая женщина, касаясь подбородком моего плеча.
– Очень даже, – ответил я. – Извините, а вы кто? Я вас вроде не видел?
– Ну конечно, такая я вот прямо невидимка.
Это была администратор концертной бригады Александры Стрельченко. Звали ее Ирина – Ирина Кац – худая красивая шатенка, выше меня на голову.
Вот это джаз, подумал я.
Когда стали расходиться, Ирина попросила поводить ее по городу; сказала, что Новокузнецк очень красивый город и хотелось бы узнать о нем побольше. Я, конечно, согласился. На другой день мы встретились у гостиницы в полдень. В ресторане выпили за стойкой по рюмке коньяку... два раза и пошли куда глаза глядят. Новокузнецк я знал не лучше ее.
Мы пошли в сторону центра и дальше прямо. Ирина молчала, а я все время что-то бормотал, вещал – гид все-таки… Рассказывал какие-то истории, всплывавшие в памяти ни с того ни с сего и никак не относящиеся к случаям интересным, тем более, к самому Новокузнецку. Без паузы и без всякого повода вдруг рассказал анекдот про генерала и его денщика. Ирина хихикнула, ничего не сказала, но взяла меня под руку. Я рассказал о недавнем джем-сейшене с лундстремовцами, как все напились и как бы на память перецеловались. Сказал, что меня берут вторым флейтистом в симфонический оркестр и что оркестр готовится к какому-то серьезному конкурсу. Затем неожиданно для себя поменял тему. Я спросил, знает ли она, что первым в космос должен был лететь не Юрий Гагарин, а другой космонавт, который погиб.
– Да-а… Надо же, – произнесла Ирина.
Я спросил, смотрела ли она американский фильм «Судьба солдата в Америке» про сухой закон с Дугласом Фербенксом в главной роли. Не дожидаясь ответа, хотел рассказать о задуманном эксперименте ускорения вращения земли…
Перед нами вдруг возникли трамвайные рельсы. Она остановила меня прямо на рельсах, взяла за плечи, повернула к себе и, глядя сверху мне в глаза, зловещим голосом медленно произнесла:
– Тяжело тебе придется сегодня, маленький!
Мы стояли, а трамвайный звонок надрывался… Еле успели отскочить. Трамвай резко тормознул, открылась передняя дверь, из которой высунулась лохматая голова вожатого трамвая. Он разразился грозной тирадой, смысл которой заключался в том, что из-за таких, как мы, страдают и гибнут невинные, честные люди.
– Ах, ты, хрен лохматый! – крикнула Ирина и стала задирать подол юбки.
– Ира, отстань от него, что задумала? – я пытался остановить ее, но не тут-то было.
– Дай, я ему покажу и под колеса лягу.
Вожатый быстро убрался, резко сдвинул ручку реостата, и трамвай, как угорелый, рванул с места, уложив на пол нескольких пассажиров.
– На, смотри, смотри! – она все еще пыталась задрать подол.
– Ну хватит уже, – сказал я мягче, – лучше мне покажешь.
– Тебе… – она как бы остыла, – конечно, мой маленький, покажу. Где твой сексодром?
Я расхохотался и повел ее к своему общежитию на улице Бардина. По пути заскочил в ресторан и купил две «Гамзы».
ДСШ, где я работал тренером, была на балансе Кузнецкого металлургического комбината, и Черкес выбил мне комнату в общежитии этого комбината.
Подходя к общаге, я сказал, что попасть в комнату можно только через окно, вахтерша, как цепная собака, посторонних не пускает.
– А я ей дешевых конфет дам, у меня есть в сумке.
– Не пустит, пробовали… чего только не предлагали. Говорят, в ЧК работала с самим Ягодой. Да окно низко – первый этаж, я подмогну.
– Ну давай, маленький, давай, а то обоссусь щас.
Я заскочил в комнату, спустил в окно стремянку, и она быстро и ловко забралась на подоконник, села, развернулась и быстро спрыгнула на пол.
– Где туалет?
– Никак нельзя… Туалет рядом с вахтершей.
– Да… ладно…
Она быстро разделась догола. А ведь трусов-то на ней не было. Аккуратно сложила одежду на стул; схватила стоящую на столе вазу с засохшими цветами и, предварительно выглянув в окно, выкинула цветы на улицу. Тут же, не отходя, присела, пописала в вазу и, снова выглянув в окно, выплеснула содержимое.
Прыгнув в койку, она протянула ко мне руки. Я в это время быстро скинул с себя одежду, но не до конца снял трусы, дабы успеть налить в стаканы вино. Вдруг меня словно загипнотизировали. Я смотрел на ее черную с вороньим отливом путано перепутанную, словно лесные дебри, лобковую волосню и озадачился: «Можно ли туда вообще пробраться?»
Я стоял со спущенными до пола трусами. Вот она загадка «квадрата Малевича», и почему-то вдруг перед глазами возникла черная панама, нависшая над городом.
– Маленький, что с тобой?
Ее голос вывел меня из оцепенения. Она засмеялась, крепко обхватила меня ногами и, оторвав от пола, переместила на койку.
Она тиранила меня около часа. Вдруг резко вскочила и стала в спешном порядке одеваться.
– Маленький, я же совсем забыла… я опаздываю, маленький, – она взяла вино, выпила одним махом, поцеловала меня в щеку и рванула к двери.
Дверь была закрыта, а ключ – у меня в кармане. Я неспешно встал, спустил наружу стремянку и снова лег, не произнеся ни слова.
– Ну хорошо, хорошо… Прощай, маленький, – она села на подоконник, развернулась и:
– Ой-ой-ой… – быстро исчезла за окном, как утонула. Больше я ее не видел.
Душевные раны
Все же меня взяли в симфонический оркестр театра оперы и балета. Оркестр действительно должен был выступать на конкурсном смотре в Новосибирске, и второй флейтист нужен был, как воздух. Первую флейту играл профессиональный музыкант с консерваторским образованием. Это был молодой чувак, и мне было с ним легко играть, а его практические советы были бесценны. Флейта скрывала от меня еще множество секретов.
Здесь я познакомился с молодой скрипачкой с татарской фамилией. Звали ее Лидой. Она, естественно, первое время вообще не замечала меня, как, впрочем, и я ни на кого не обращал внимания. Пришел, отыграл, ушел. Но когда она впервые увидела, как я порхаю на гимнастических снарядах (у нее брат тоже занимался гимнастикой), да еще лабаю на саксофоне джазовую импровизацию, мы как-то стали друг другу ближе. И все же это была, как мне кажется, ее инициатива. Мы стали больше общаться. Она стала охотней со мной встречаться. Так незаметно, мало-помалу мы вроде бы и влюбились друг в друга. Она была чистая, наивная душа. Многое, что я ей рассказывал, было для нее как открытие, хотя ничего удивительного я ей не сказал.
На нее, кстати, многие мужчины в оркестре обращали внимание. Она прекрасно играла на инструменте, хорошо, чисто пела – это я узнал чуть позже. Была открытой и отзывчивой.
Нас стало тянуть друг к другу, и мы часто бывали вместе. В Новосибирской гостинице она отдалась мне и была, очевидно, счастлива, чего нельзя было сказать обо мне. Я часто потом думал о той ночи и очень сожалел. Я не должен был трогать ее. У меня были другие планы – я мечтал о Москве, где у меня осталось много друзей, которые в письмах советовали мне вернуться и начать новую жизнь в столице. Все мне предлагали помощь по любому вопросу. Говорили, что, мол, женишься, пропишешься и начнется у тебя настоящая жизнь. Ты забудешь наконец все эти ночлежки, общаги, ночное хождение по коридорам. Я начал отдаляться от Лиды, стал избегать встреч. Она видела это и, естественно, не могла понять, в чем дело.
Она, наверное, подумала, что проявляет гордость, когда в отместку начала неумело флиртовать то с одним, то с другим, и в то же время всем своим видом, своими взглядами, полными любви и отчаяния, пыталась сказать, а, вернее, спросить, что я делаю и что делать ей? Потом вдруг на месяц совсем исчезла из виду. Ее подруга сказала мне по секрету, что Лидуха сделала аборт. Очевидно, поняв наконец, что у нас все кончилось, она уж точно повела себя гордо – перестала меня замечать и даже ушла из оркестра, якобы в отпуск за свой счет.
Позже, когда я действительно женился и прописался в Москве, и у нас уже был ребенок, она написала мне письмо, (адрес ей дал трубач из моего оркестра) в котором сообщила, что вышла замуж за дирижера казанского симфонического оркестра и сейчас живет в Казани, но любви к мужу не испытывает и что хорошо бы как-нибудь увидеться.
Однажды раздался звонок в дверь. Я открываю, у меня на руках маленькая дочка. В дверях стоит Лида. Я приглашаю ее зайти и только тут замечаю ее большой живот. Жена тут же выставила ее вон.
– Если все твои беременные ****и будут приходить и мешать мне жить, я буду их всех спускать с лестницы. Понял, гадина?
Я слышал, как пошел вниз лифт, и бросился по лестнице. Выскочив на улицу, увидел удаляющееся такси.
Господу давно стоило бы жестоко наказать меня. В разных городах меня любили прекрасные женщины, но я относился к ним, как последняя сволочь: сначала этой любви добивался, а потом резко обрывал, казалось, крепкую нить и, наверное, поэтому так и не разглядел, разбазарил настоящую любовь, ту любовь, ради которой люди готовы на любую жертву.
Джаз-фестиваль с продолжением
И все же я завязал с ДСШ и поменял общагу. Теперь я жил в общежитии СМИ на проспекте Курако.
В Кемерово собрался джазовый бомонд Средней Сибири. Валерий Мягких – известный пианист, руководитель Кемеровского биг-бэнда и страстный пропагандист джазовой музыки, при поддержке местных комсомольских лидеров и городских властей снова добился проведения в своем городе очередного ежегодного джаз-фестиваля, приуроченному на этот раз ко Дню Города.
На приглашение откликнулись коллективы из разных городов Сибири. От Кемерова выступили три коллектива: биг-бенд под руководством Валерия Мягких, квинтет Александра Воликова и очень интересный струнный квартет. Из Новокузнецка приехали мой квартет и «девятка» под руководством Вадима Губичева (Хмурый). Приехали музыканты из Кемеровской области и из Новосибирска, Омска и Барнаула.
Организация фестиваля была превосходная: музыкантов разместили по гостиницам и обеспечили питанием. Были расклеены красочные плакаты и афиши, дали информацию по местному телевидению.
Два дня Центральный парк культуры с подготовленной для выступлений площадкой был заполнен до отказа.
Первое место поделили Кемеровский биг-бэнд и мой квартет. Второе место отдали Новокузнецкой «девятке». Третьим стал Кемеровский струнный джаз-квартет.
Затем в огромном Дворце культуры прошел заключительный праздничный концерт, где, наряду с победителями в различных жанрах, участвовали и джазовые коллективы, занявшие первые три места.
На этом фестивале музыканты предстали единой дружной семьей. После завершения фестиваля еще целую неделю продолжал звучать джаз на всевозможных «джемах», где было сыграно большое количество разнообразных джазовых композиций и выпито море «живой воды», что способствовало поднятию настроения и творческого духа, к тому же удерживало молодых музыкантов и их многочисленных слушателей и поклонников в состоянии эйфории.
Эти удивительные дни навсегда останутся в памяти музыкантов, многие из которых, к великому сожалению, не дотянули до сегодняшних дней.
Герои «Коммунара»
«Часы известили о смерти еще одного дня...» – где-то слышал.
Было раннее зимнее утро. Новокузнецк только-только начал пробуждаться. Подойдя к «Коммунару», я буквально наткнулся на выскочившего из-за угла Бынёнка и чуть не упал от ударившего мне в нос перегара.
– Ну, Бен, напугал, – я поднес левую руку к сердцу и шутливо сморщился. Бен хохотнул и хлопнул рукой по вытянутому вперед неопределенного цвета портфелю.
– Что это у тебя там? – задал я наивный вопрос.
– Ладно тебе! – веселое лицо Бынёнка сделалось еще веселее.
– Да нет... интересно, там «Гамза» или «Тракиа»? – я лукаво сощурился.
– «Гамза», «Гамза»! А какая разница? Идем в музыкалку.
Мы зашли на вахту, чтобы взять ключи от музыкальной комнаты. Ключей на месте не оказалось, а появившаяся откуда-то вахтерша сообщила, что там уже лакают наши. Мы прошли через концертный зал и оказались в музыкалке.
За столом у единственного окна, накрытого снаружи толстой металлической решеткой, сидели трое. Прикрыв ладонями карты, они напряженно, затаив дыхание, по миллиметру раскрывали их, вытягивая масть, то поднося ладони к самому лицу, то постепенно опуская их ближе к столу. Кажется, так вызывают духов... Не хватало только чадящего факела. В данный момент вместо факела на краю стола стояла початая бутылка «гамзы». Два музыканта и один наш общий друг по кличке Клоп играли в ази.
– Вы что же, совсем не спите, что ли? – спросил веселый Бынёнок.
– А вы?.. – вопросом ответил серьезный Лёха.
В коллективе оркестра он был по возрасту старше всех и, наверно, поэтому его все звали Дядька. К тому же он был инспектор оркестра и получал за это дополнительную плату. Он любил пофилософствовать порассуждать с серьезным лицом, которое при этом почему-то еще больше старело. Можно было подумать, что это не тромбонист эстрадного оркестра, а опытный водитель такси или, на худой случай, кандидат каких-нибудь наук.
– Мы-то подуть пришли. Говорят, с утра очень пользитель¬но, – сказал я.
– Чем же это пользительно? – съязвил Дядька.
– Как чем, это же в кровь идет, – поучительным тоном ответил за меня Бынёнок.
– В какую кровь? У тебя, Бен, и кровь есть? Ты же сам рассказывал, что когда у тебя из пальца хотели взять, то ее там не оказалось.
Бынёнок присоединился к общему веселью, но чувствовалось, что он испытывает какое-то неудобство. И точно: отсмеявшись со всеми, он все же сказал полушутя-полусерьезно:
– Вы эту мою херню действительно всерьез приняли?
Дядька ответил:
– Конечно – ты же таким испуганным голосом говорил нам об этом.
Бынёнок распалялся все больше:
– А если есть?!.. Гоните по рублю! – он выхватил воткнутый в хлебную буханку нож и стал суетливо засучивать рукав.
– Бен! Есть у тебя кровь... – категорично произнес Дядька, – оставь нож, а то нас всех зальешь. У тебя этой самой крови на целый самовар, так что давай не кипятись – остынь.
Бынёнок сразу остыл.
– Ну ладно, подуйте, что с вами поделаешь; мешать нам не будете, – молвил Дядька примирительно после недолгого общего молчания.
– Хы, подуть они пришли. Небось, не подуть, а выдуть, – рассекретил нас Витька-трубач по кличке Пузырь. Он кивнул головой и показал глазами в сторону портфеля, который Бынёнок поставил на пол.
– С вами подуешь!.. Саксофон мой не профукали еще тут? – Бынёнок громко заржал и, нагнувшись, ловким движением открыл портфель. Достав бутылку, он тут же принялся проталкивать внутрь пробку, покраснев от натуги и не боясь сломать палец. Пробка характерно пукнула, и рука Бынёнка обагрилась содержимым бутылки, как кровью.
– Фу, Господи! – Бынёнок тряхнул ладонью и обтер ее грязным полотенцем, висевшим на гвозде. Никто не знал когда и зачем его здесь повесили.
Я проворно достал из тумбочки два граненых стакана, и Бынёнок быстро их наполнил. По комнате разошелся неповторимый аромат красного сухого болгарского вина по рубль шестьдесят за бутылку. Пока я долго цедил свой стакан, закрыв глаза, Бынёнок набулькал себе снова.
– Пей быстрее! Уснул, что ли? – он протягивал мне бутылку с остатками вина.
– Дай отдышаться... – я взял у Бена бутылку и поставил ее на пол у своих ног. Рот у меня свело от вина, а внутри вспыхнул пожар, который ну просто не хотелось тушить, пламя его действовало благотворно и, я бы сказал, созидательно...
Бынёнок быстренько допил свое и вышел из комнаты, сказав, что скоро вернется.
– Возьмите меня, – я подвинулся ближе к столу.
– Чувак, у нас принципиалка. Пока не лезь, – ответил Пузырь, сдавая карты.
– По… – сказал я и из горлышка допил остаток вина.
– Кто дерет?
– Клоп, как всегда, – Дядькины слова показались мне злыми.
– Что, не прёт? Небось, шельмует Клоп?
Клоп, казалось, не обратил на мои слова никакого внимания и даже не взглянул в мою сторону. Я вышел из комнаты и, запрыгнув на сцену, сел за фоно. Джазовые импровизационные пассажи под определенные гармонические сочетания на хорошо настроенном инструменте всегда вызывали во мне какое-то особое душевное состояние, особенно в ранние утренние часы, когда кругом покой и тишина.
Время шло... За зарешетчатым окном уже началась жизнь: позванивали трамваи, урчали машины, слышались людские голоса, усиленные морозным воздухом.
Хлопала входная дверь. Подходили другие музыканты и друзья-товарищи, снимая на ходу куртки, пальто и кидая их на край высокой сцены. Почти у каждого с собой была бутылка «Гамзы» или «Тракиа». В музыкалке слышался смех, гам-тарарам…
– Чувень, кончай рояль тиранить! Иди кирни! – рыжий парень с бородой по кличке Бес поманил меня в музыкалку зажатой в руке бутылкой.
Кличка Бес приклеилась к нему после одного дикого случая, когда он, будучи студентом первого курса мединститута, на практических занятиях в анатомичке умыкнул из банки с формалином кисть руки и, завернув ее в газету, унес с собой. В автобусе он заснул, и кисть выпала из газеты на пол, распугав пассажиров.
– Зачем ты это сделал? – спросил декан перед тем, как зачитать приказ об его отчислении из института.
– Я хотел похоронить ее на кладбище, – ответил Бес.
И вот он приглашал меня сейчас кирнуть. Бес поймал меня в свои объятия и, сильно сдавив, чмокнул в нос. Он был подшофе, и в глазах его уже угадывалась пугающая дикость. Пьянея, Бес преображался: лицо его заострялось, и улыбка походила на волчий оскал. Глаза становились пустыми с неопределенной точкой посредине и, казалось, не видели тебя.
– Что, Бес, повоем? – осторожно спросил я.
– Смотри сколько кира, чувень! – он потащил меня в музыкалку, открыв ногой дверь. Там было сильно накурено и стоял запах вина. Трое продолжали тянуть карты. Початая бутылка оставалась на том же месте. Остальные, человек десять, пили, курили, закусывали, вели беседы, смеялись. Кто-то травил старый анекдот, а кто-то его корректировал.
– Эмбрио, а ты что молчишь? Расскажи, как жена постель заправила!
– А чего рассказывать – ты уже рассказал. Ну, встал я ночью поссать, возвращаюсь, чтобы снова лечь, а жена мою постель заправила.
Комната взорвалась смехом. Костя по кличке Эмбрио, официант из соседнего кафе, с непропорционально маленькой головой, смеялся, как и все, словно это не с ним приключилось.
– А Бынёнок был? – спросил кто-то.
– Был, – ответил я. – Сказал, что скоро вернется.
Все опять засмеялись.
– Ну, Бен, как кирнёт, так сразу несется к своей Саре Воэн, – прокомментировал уход Бынёнка барабанщик Сашка по кличке Пегас. Это был белобрысый чувачок – худенький, среднего росточка, с уравновешенной психикой. Он никогда ни с кем не конфликтовал и никогда не расставался со своими палочками, беспрестанно выстукивая по своему правому бедру всевозможные ритмические фигуры. Он мог с листа отстучать и спеть по написанным нотам любой сложности. И когда у кого-либо из музыкантов возникала в этом проблема, он приходил на помощь, отбивая палочками по правому бедру и одновременно воспроизводя голосом написанное.
Голда – так звали маленькую симпатичную евреечку – жила напротив «Коммунара». Она была разведена, жила одна в однокомнатной квартире и была страстно влюблена в Бынёнка. Она его принимала в любое время суток и в любом виде. Когда однажды Бен приперся к ней среди ночи с разбитой мордой, она стремглав помчалась в дежурную аптеку и за три дня привела его в порядок. Но никто не видел, чтобы Бен когда-либо нанес ей визит в трезвом виде.
– Любов-в-в! – с сарказмом сказал я.
– Полюбишь, однако. Он ведь обещал купить ей к лету доху.
От смеха пыль в комнате встала столбом.
– Ле-е-етом до ху?.. Тогда уж, если летом, то лучше до пи..., если летом! – Дядькина поправка еще больше оживила и без того оживленных лабухов. Смеху не было границ.
– Конченый алкаш, и что она к нему прилипла? – хмыкнул Балбес – высокий, стройный, красивый второй тромбонист, опорожняя очередной стакан. Свою кличку он не оспаривал и, по-моему, даже любил ее, хотя никто не помнил когда и почему он ее получил.
– Ну и что, что алкаш! Мы все бухаем не меньше его! – вступился за Бынёнка Пегас.
– Ладно, мы-то иногда просыхаем, а его ты хоть раз видел трезвым?! – повысил голос Балбес.
– Зато он симпатяга: у него даже верхняя часть лица как у Майлса Девиса, – Пегас провел ладонью под своим носом, как бы отделяя верхнюю часть лица от нижней.
– Ну конечно! Зато нижняя, как у лошади, – уточнил кто-то, и все дружно заржали.
– Так у него еще, говорят, и абсолютный слух.
– Ну да, – Дядька хмыкнул, – он, вдохновившись, может отличить мажор от минора, а что абсолютный нюх, так это однозначно: как где-то наливают – он тут как тут, и делает вид будто случайно, мол, проходил мимо и заглянул.
Вновь возникший смех как бы подтвердил правоту Дядькиных слов.
Удивительно, но Голда словно прилипла к Бынёнку и, очевидно, надеялась, что судьба их соединит. Но судьба распорядилась по-своему: Бынёнок после описываемых событий неожиданно помер от какой-то недостаточности – то ли недостаточно водки было, то ли крови в сосудах.
Бес приканчивал уже вторую бутылку и потихоньку серел лицом и заострялся. Глядя на него, я прикидывал, когда он предложит мне повыть. Для всех это будет бесплатный концерт.
– Чуваки, такой анекдот! – штатный коммунарский художник по кличке Стрелок (он жил в основном на халяву) захихикал и, допив из стакана вино, продолжил:
– Чувая базарит, что ее приятель говорит на шести языках.
– Он что, переводчик? – спрашивает подруга.
– Нет, – отвечает чувая, – он трупы препарирует.
После короткой паузы раздался глухой одинокий смех. Смеялся Дядька, оторвавшись от карт и повернув голову в сторону Стрелка. Смех был тяжелый, сосредоточенный, как у человека перед пыткой, который еще не знает, то ли шутка это, то ли всерьёз. Из распахнутого рта выглядывали, готовые вы¬рваться наружу и наделать бед большие, желтые от никотина зубы.
Вот чем провода-то оголять, подумал я.
Видя, что все молчат, Дядька сомкнул челюсти и вернулся в исходное положение, пялясь в карты.
Вдруг он резко вскочил, откинув назад стул и, перегнувшись через стол, схватил Клопа за руку.
– Всё, сучара, я поймал тебя!
Клоп, пытаясь вырваться, сбросил карты на пол. Пузырь схватил его за другую руку. Вдвоем они придавили Клопа к стулу, и Дядька достал из его рукава несколько карт, которыми Клоп манипулировал в процессе игры и забирал все крупные коны. Все присутствовавшие в комнате вскочили со своих мест и окружили стол. Было любопытно... Ведь первый раз своими глазами можно было видеть, как шулера схватили за руку.
– Всё, пидор, прощайся с жизнью! – Дядька брызгал слюной, подбираясь к его горлу. Пузырь отжимал Дядьку плечом, защищая Клопа – они были ко¬ре¬шами.
– Кончай, Дядька! – орал Пузырь, – разберемся без драки!
– Пузырь, сука... заступничек – он же нас нагнул, или вы с ним, псы, заодно? Без драки не получится! – Дядька снова кинулся на Клопа, – да я ему вмиг сонную артерию оголю! – вопил он, обнажая свои зубы.
В процесс отдирания Дядьки от Клопа включились еще несколько человек. Во время этой возни Клоп не проронил ни слова. Он весь сжался и только озирался, как загнанная собака, вращая глазами.
– Выкладывай все башли, Клопяра, которые у тебя есть! – с надрывом приказал Дядька, запуская руку в карман его куртки. Клоп поспешно стал доставать деньги из всех своих карманов. На столе появилась целая куча бумажек.
– Дядька, слазь к нему за пазуху, – осторожно посоветовал Стрелок.
– Нет, не надо! – пискнул Клоп. – Я боюсь щекотки!
– Он боится щекотки, падла, а своих же драть он не боится.
Дядька запустил руку к нему за пазуху и с торжествующим воплем вытащил оттуда зажатые в горсть купюры.
Клоп бесслезно завыл, а Дядька продолжал шарить у него за пазухой. Он извлек оттуда колоду карт. В колоде недоставало тузов и дам. Дядька повеселел.
– Во урод! Я ему уже несколько своих зарплат просадил. Клоп сидел в шоке, а Дядька тут же стал делить с Пузырём отнятые у него деньги.
– Притащишь двадцать бутылок «Гамзы»! – строго приказал он, – не то весь город узнает, что ты за хмырь.
– На что я их возьму?! – голос у Клопа сел и стал походить на женский. – Вы же меня полностью...
– Копнешь заначку, – Дядька торжествовал, засовывая деньги в карман своих штанов.
– А может, у тя и в штанах еще заначка? – он наклонился к Клопу, протягивая руку к его ширинке.
– Лезь, лезь! – женским голосом сипел Клоп. – Там уже вообще ничего нет.
– Оклемаешься – появится... Беги за киром, гнида! – Дядька опять схватил Клопа за грудки.
– Кончай, Дядька, мы же свое получили, – Пузырь потащил Клопа за руку, и они вышли из комнаты.
– Ты почему меня схватил за руку? – прошипел Клоп.
– Да чтобы ты не двинул Дядьке по рылу – тогда бы тебе точно живым не выбраться. Слышь, если бы не Дядька, я бы никогда не поверил, что ты шельмуешь. Как так можно со своими, а, Клоп?
– Брось, Пузырь! Это же карты – игра на деньги, а не богадельня какая-нибудь, тут своих – чужих нет.
– На, возьми деньги, Рома, принеси вино – с Дядькой шутки плохи.
Клоп взял деньги и вышел из «Коммунара».
– Ну, Дядька, да ты чародей! – все галдели, смеялись, вместе переживая случившееся.
– Я за ним уже несколько дней слежу. Не может же человек все время выигрывать... Хотя бы иногда поддавался, идиот, – Дядька налил себе полстакана «Гамзы», залпом выпил и, достав деньги, послал Пегаса в магазин.
– Возьми пару водки и закуски.
Пегас взял футляр от саксофона и тут же помчался исполнять. Вошел Пузырь и сказал, что Клоп сейчас принесет двадцать бутылок. Дураку было ясно, что деньги он дал Клопу – все же кореша.
– Чуваки, как же сегодня работать будем? – вроде бы с тревогой спросил Балбес. Он еще не был пьян, как и все остальные, но был всех дальновидней. Он с ужасом представил себе сегодняшний вечерний концерт в исполнении обожравшегося оркестра. – Еще Хмурый не подгреб... Столько винища! Он же точно обожрется.
Вадим по кличке Хмурый был руководителем нашего эстрадного оркестра. Плотный молодой парень с большим лбом и нависшими надбровными дугами с бесцветными бровями и такими же бесцветными редкими усами, в сочетании с маленькими глазками и опущенными уголками рта, всегда казался хмурым, недовольным. Да и на самом деле он был неразговорчив, а уж «под мухой» тем более. В компании он обычно садился, сцепив руки на коленях, и молча созерцал происходящее вокруг него. Смеялся он только вместе со всеми, отдельно же – почти никогда. Говорил он мало, и уже сильно выпив, любил рассказывать один и тот же анекдот на музыкальную тему, а поскольку он еще и заикался, то слушать его было делом тоскливым. Да он, по-моему, до конца ни разу ни одну фразу и не закончил. Его сразу понимали, кивая головой в знак согласия или несогласия, и он спокойно переключался на что-нибудь другое.
Пил он сильно. И как только терпела его бедняжка-жена, неухоженная и вечно побитая, одному только Богу было известно. И сам он частенько являлся на работу с подпудренным то одним глазом, то другим. Но музыкант он был блестящий. На саксофоне играл как Колтрейн, а его прекрасные аранжировки покупали даже знаменитые джазовые коллективы, приезжавшие в наш город на гастроли. На репетициях он преображался. Он терпеливо добивался необходимых нюансов звучания, доступно и грамотно объяснял, как это сделать. А поскольку музыканты оркестра были профессионально подготовлены, то даже сложные оркестровки осваивались легко и быстро.
Вечернюю получасовую программу оркестр играл перед двумя последними киносеансами.
Время неудержимо мчалось вперед…
– Сколько на твоих? – спросил Балбес у Эмбрио. Тот посмотрел на свои часы, потом на Балбеса, потом опять на часы, зачем-то постучал по ним и поднес к уху – послушал.
– Вроде идут. Неужели уже час? – он вопросительно обвел глазами присутствуиющих в комнате, крутя туда-сюда своей маленькой головой.
– Да, время не пробка, его пальцем в бутылку не загонишь, – Дядька хотел оскалиться, но в это время дверь отворилась, и в комнату вошли Пегас с футляром под мышкой и Гаврош – начинающий барабанщик, ученик Пегаса, который держал в напряженных руках две большие авоськи с вином, по десять бутылок в каждой.
– Вас только за смертью посылать! – без злобы промолвил Дядька.
– Так лавка уже на обед закрывалась, без очереди не прорваться... пришлось рупь мочалке дать, чтобы с заду вынесла, скажи, Гаврош? А это от Клопа. Ставь на стол.
Гаврош сделал волевое лицо и стал поднимать авоськи, напряженно выдавливая:
– Пузырь, подхвати кошелки, или ослаб в борьбе за честь святого дела!
Пузырь поднял свой большой живот и, проворно перехватив авоськи из рук бедного Гавроша, легко водрузил их на стол.
– А где Клоп? Почему мириться не пришел? – спросил он.
– Я ему предложил, – ответил Пегас, доставая торчавшие за поясом палочки.
– А он что?
– Сказал, что сначала пойдет повесится.
Все заржали.
– У него на это рука набита, – пошутил я.
– Рука пусть будет набита, лишь бы морда цела была, – Дядька хотел еще что-то сказать, но в это время в комнату вошли Бынёнок и Хмурый.
– Всем привет и поздравления! – Бен, сияя, поднял вверх руку в приветственном жесте.
– С чем же это ты нас, Бен, поздравляешь? – красивое лицо Балбеса от недоумения сделалось еще красивее.
– Как с чем? Ну, не знаю... предчувствие хорошее.
– Так, так, так... предчувствие говоришь, – было видно, что Дядьку что-то тревожит, но он никак не может понять, что именно. Бынёнок натолкнул его на мысль: Дядьку тревожило недоброе предчувствие... – А что такое предчувствие? – нехорошим голосом спросил он.
Бен на мгновение задумался. Он завел глаза кверху и промямлил:
– Предчувствие?! – и после секундной паузы оживленно продолжил, – ну, это когда ты предчувствуешь, предчувствуешь, ну хорошо так, знаешь ли, предчувствуешь, предчувствуешь, а тебя некоторые при этом всё подбарывают, подбарывают*... И вообще скоро обед, а у вас, по-моему, еще ни в одном глазу, – на фоне общего ржания закончил свое философское обоснование Бынёнок.
– Оппортунист херов**, – Дядька сощурился, скривив губу.
– А что такое партунист? – несмело обратился к Дядьке Стрелок, но ответа не получил.
– Вы, ребята, никак из одного дома возвращаетесь? Вадя, скажи честно, был с Бынёнком у Сары? – Дядька снова показал свой никотинный ряд.
Хмурый насупился и прошел вглубь комнаты, прихватив со стола бутылку «Гамзы».
– У ме-меня сегодня уд-уд-удачный пень, – сказал он.
– Что за пень?
– Ну пень, день, ка-ка-кая разница. Был в дирекции – Хайм* обещает о оплатить проезд н-на-на Таллинский фестиваль...
Лабухи оживились... Пегас засадил длинную барабанную дробь по правому бедру; Бынёнок полез за своим саксофоном, Гаврош запричитал:
– Меня возьмете, возьмете меня?!
Пузырь поднял свой живот, потирая его по кругу обеими руками.
– О’кей, о’кей**! – кричал Балбес, вытянув вперед руку и, выставив большой палец в знак одобрения.
– Пошли репетировать, – с ехидцей предложил я.
– Лучше нальем за это! – Дядькины слова как всегда прозвучали фундаментально и кстати.
– А что, сегодня у вас концерт отменяется? – тихо произнес Гаврош.
– Так до вечера еще целая вечность, поди, очахнем, – Дядька поднял с пола футляр, открыл его и выставил на стол содержимое. Потом, немного поразмыслив, убрал водку в тумбочку:
– А вдруг не очахнем? Давай, мужики, не будем мешать, а то Хайм может и передумать.
С ним все согласились и со всех сторон характерно запукали винные пробки... Лабухи загалдели... Опять слышались веселые разговоры, смех, анекдоты. Пятеро пристроились вокруг широкой тумбочки и принялись резаться в ази. Кондиция незаметно подкрадывалась в общем и к каждому в отдельности...
– Да... Н-надо не-много выпить... – Вадим налил вина.
– Вадим, не пей. Тебе нельзя, – съехидничал Бынёнок.
– Ну-ну правильно... Мне не-не-нельзя... Т-так ведь всем нельзя... И вот ему н-нельзя, – Вадим кивнул головой в сторону Стрелка, который молча стоял, привалившись к стене, и прислушивался ко всем сразу.
Стрелок удивленно выпучил глаза и быстро стрельнул ими по комнате... Потом вдруг фыркнул и тихо с присвистом рассмеялся, затем закашлялся... Наконец, утерев рукавом выступившие от смеха слезы, он категорично заявил: «Мне можно!» После чего, сделав шумный выдох, он залпом долакал содержимое своего стакана.
– Ему... Ему можно... – подтвердил очевидный факт Дядька, видимо, уже окончательно успокоившись.
– Ну ладно, Вадим... Ну скажи... Ну почему ты пьешь? – продолжал домогаться Бынёнок с ехидной рожей.
– Я пью, чтобы с-сгладить одно-о-образие, когда добираюсь с работы домой, – почти без заикания ответил Хмурый. – А ты?..
– А я... – Бынёнок явно не ожидал встречного вопроса и поэтому слегка замешкался...
– Да... А-а-а-ты?
– А я – потому что наливают! – выпалил он. – Вадя... Ну...
– Что ну? – Хмурый в недоумении посмотрел на Бынёнка.
– Ну налей мне, налей, а не нальешь, я сам себе налью, и отгадай, Вадя, что я сделаю?
– На-на-наверное, выпьешь.
– Э-э-э... ты знал, – Бынёнок досадливо махнул рукой и обиженно отвернулся. – Да, вот и выпью! – пискнул он, снова повернув голову к Вадиму.
Хмурый пьяно беззвучно рассмеялся.
– Ло-ло-логично... – он налил Бынёнку стакан до краев.
– Щас допью и пойду за сцену подрушляю*, – сказал Бынёнок, поднося стакан к губам и проливая красное вино на свою белую, не первой свежести рубашку.
– Чуваки, а где Бес? – встрепенулся я. И действительно в комнате Беса не было, и толком никто не мог сказать, куда он исчез. Гаврош сходил за сцену и быстро вернулся, лыбясь и показывая мне что-то жестами.
– Иди, посмотри скорее! – интригующе прошептал он. Я поднялся и пошел вслед за Гаврошем, держа в руке недопитый стакан. Пройдя на другую сторону, мы услышали монотонный бубнёж.
– Ну, всё ясно, – сказал я, заглядывая в музыкалку.
Бес как заводной ходил по комнате из угла в угол, жестикулируя правой рукой, запустив левую в волосы и опустив голову. Шаги были широкие, с акцентом на пятку.
– Быдло, быдло, шмыгло, шмыгло, Сталин... нужен Сталин, Сталин нужен... Быдло, быдло, шмыгло, шмыгло... Нужен Сталин, Сталин нужен...
Нам с Гаврошем стало ясно, что с этими словами Бес топает с пятки на носок уже много времени. Две пустые и одна недопитая бутылка стояли на стуле у стены.
– Заклинило Беса, – сказал я Гаврошу. – Давай расклиним, а то он, наверное, устал.
– Расклинивай сам, я боюсь, – ответил Гаврош.
– Се-рё-га! – позвал я.
Тот на мгновение остановился и затопал снова.
– Серёга! – позвал я громче. – Бесяра! – крикнул я.
Он остановился, уставившись на меня невидящими глазами. Я спрыгнул со сцены и, подойдя ближе, ткнул ему пальцем в живот.
– Сергей, давай выпьем, что ты тут один дичаешь?
Бес слегка зацвел, и лицо его начало приобретать осмысленное выражение. Я его тихонько тряхнул.
– Ну вот, чувак, так-то лучше! Вон Гаврош хочет с тобой выпить. Да, Гаврош?
– Серёжа, я хочу с тобой выпить! – Гаврош осмелел и робко подошел к нам.
– А, Гаврош!.. Чувень, здорово! – Бес схватил его за шею, притянул к себе, вытянув губы для поцелуя, и одновременно оттолкнул меня в сторону. Захватив Гавроша в охапку и сдавив, он со стоном припечатался к его губам. Гаврош мычал, тряся головой. Ноги его болтались в воздухе; он колотил Беса руками по бокам.
– Ну хватит, любовничек! – зарычал я и схватил Беса сзади за волосы. Упершись коленом в поясницу, я резко дернул его башку назад, но не ожидал, что Бес так легко переломится, поэтому не удержался, и мы вместе с ним рухнули на пол.
Гаврош, матерясь, пнул его ногой под рёбра, с остервенением вытирая кулаком свои губы.
– Он что, пидор? Дай я ему по яйцам вмажу! – Гаврош приноравливался для осуществления своего замысла.
– Качумай, Гаврош! – я выбрался из-под Беса. – Помоги мне его поднять.
Усадив Беса на стул, я за подбородок поднял его поникшую голову. Бес открыл глаза. Он меня видел – Бес окончательно приходил в себя.
– Чувень! – радостно воскликнул он, – где мы?!
– В ЗАГСе, – ответил я и дал ему недопитую бутылку.
– Чувень, я прекрасно себя чувствую! – весело произнес Бес и отпил из бутылки.
– Вот и клёво, – ответил я. – Гаврош от тебя без ума.
Гаврош молча повернулся, чтобы уйти, но я поймал его за руку и со словами: «Шуток не понимаешь», – дал допить стакан, предварительно отпив из него сам.
– Чувень, давай повоем! – Бес смотрел на меня, готовый начать. Он не заставил себя долго ждать. Выпучив глаза и набрав в грудь побольше воздуха, Бес запел. Голос его был не то чтобы громкий, но какой-то гулкий, напоминающий волчий вой, и удивительно было то, что он совсем не чувствовал гармонических интервалов и как бы выл на одной ноте – громко и без нюансов, при этом тщательно выговаривая слова.
Я тоже заорал, пытаясь подыграть Бесу, но унисона не получалось. Оказывается, нарочно петь неправильно гораздо сложнее. Замаскировать знакомый мотив до неузнаваемости – это все равно, что пытаться нарочно утонуть в соленом озере, опустившись поглубже – вода выталкивает тебя наверх.
Из узкого засценного прохода выглядывали сразу несколько человек, смеясь и пытаясь подпевать. Над ними возвышалось лицо Билла. Он, видимо, только что подошел. Это был гитарист – высокий, интеллигентный чувак с выразительными глазами и хорошими манерами. Его великолепные джазовые импровизации в стиле Джимми Холла завораживали слушателя. Билл был любимцем всех дворовых гитаристов города. Он никогда не отказывал любому из них в советах и бесплатных практических консультациях.
– Я смотрю, у вас сегодня новая программа?! – констатировал Билл.
Действительно... Вместо обычного: «Ой, мороз, мороз» Бес вдруг завыл: «На Волге широкой, на стрелке далекой...» Все присутствующие ревели пьяными голосами «Сормовскую лирическую». Картина была жуткая. Словесный хаос и рев нескольких голосов «под балдой» производили впечатление веселого кошмара.
Вдруг Бес внезапно замолк, наклонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. На его лице появилась гримаса, а из открытого рта, вместе с нехорошим утробным запахом, вылетело многозначащее слово «чувень»… Бес погразил мне пальцем и поплелся к выходу. У двери он остановился и, повернув ко мне голову, снова угрожающе процедил: «Чу-ве-нь?!» И, вновь изобразив пальцем восклицательный знак, вышел из комнаты, оставив за собой открытую дверь.
– Так не довыли же! – крикнул я ему вслед, но ответа не последовало, очевидно, он пошел будоражить кафе напротив.
– Гаврош, что у тебя с губами? Как будто из них жизнь ушла! – спросил Билл, касаясь пальцем его губ.
– Вроде того, – ответил Гаврош, испуганно отдергивая назад голову. – Вампир Бесяра мне их все высосал.
– Ничего, молодость победит. Попей «Гамзы», и они у тебя снова нальются.
– Лучше я пойду домой, похаваю, а то ноги не держат, – сказал Гаврош и вышел из комнаты, сутулясь и засунув руки в карманы.
– Давайте все по домам! – приказным тоном сказал Дядька. – Пожрите да поспите пару часов, к вечеру очахнете...
Все сразу стали одеваться и, приняв на посошок, покинули «Коммунар». Все, кроме Билла, который остался заниматься на гитаре, Бынёнка, который, в чем был, лег на продавленную кушетку и сразу захрапел, и Хмурого, который оставался сидеть, где сидел, сдавив коленями сцепленные пальцы своих рук, и хмуро созерцал стоящий перед ним стакан, до краев наполненный
вином.
Вечерело... Ощущался крепкий морозец при абсолютном безветрии. Дым из огромной трубы теплоцентрали поднимался столбом высоко-высоко вверх. По «Бродвею» уже топала молодежь, курила и потягивала живительную влагу, передавая бутылки из рук в руки. Основная часть направлялась к «Коммунару», остальные просто гуляли по «Броду» туда-сюда. Шел новый французский фильм, и чувствовалось, что будет аншлаг. До семичасового вечернего сеанса оставался еще час. Музыканты уже были на месте и разминались на своих инструментах. Не хватало только двоих «пареньков» – так в оркестре звали братьев-близнецов. Один из них был пианистом, а другой – играл на контрабасе. Собственно, они спокойно могли поменяться ролями и никто бы этого не заметил. Они неоднократно проделывали этот номер. Хмурый сидел всё в той же позе и хмурился. Бынёнок только-только продрал глаза и заглядывал в комнату из засценного прохода. Лицо его было отёкшим, неприятным.
– Чуваки, налейте кто-нибудь?! Какие-то вы все свеженькие, румяные – смотреть тошно. Вот мы с Вадимом настоящие... а вы?.. – Бынёнок дунул в висевшее на стене зеркало. На зеркале медленно проявилось туманное пятно. Бынёнок провел по нему локтем – пятно исчезло. Бынёнок дунул – пятно появилось вновь. – Мистика, – промямлил он и подошел к Вадиму. – Хмурый, плесни полстакашка, и я выпью. И себе плесни, а то ты такой бледный, не растворился бы.
– Не ра-рас-растворюсь, тем более, что ск-скоро домой, меня там ждут, – он взял початую бутылку и налил в два стакана.
– Спасибо, Вадя! Вот человек, который тебя понимает. Его, видите ли, ждут, а он все равно тебя понимает, – сказал Бен, чокаясь с Вадимом. – Спасибо, чувак. Будь жив…
Они выпили, и Бынёнок полез за своим саксофоном.
– Вадя, ты хоть подуй немного, – Бынёнок протянул Вадиму футляр с его саксофоном.
– А за-зачем, пусть дует тот, кто не-не умеет, – Вадим снял с «плечиков» концертный костюм и стал переодеваться.
До начала концерта оставалось совсем ничего, а пареньков всё не было. Больше всех беспокоился по этому поводу Дядька.
– А что если не придут, как играть будем? – обращался он ни к кому. – Слышишь, Вадя, я тебя спрашиваю, что если пареньки сейчас не объявятся, как играть будем?
– Очень даже просто: ты с-с-свою партию, я с-свою и к-к-каждый свою. Никто ни х-хера не п-п-поймет... Я д-даже к-как-то один и-играл, и то никто ни хера не понял.
Все заржали…
– Да, Вадим, когда ты в угаре, то бишь в ударе, тебя даже лабухи из твоего оркестра не всегда понимают, а уж чувствительная публика и подавно.
Странно, но на Вадима эта неожиданная и затейливая фраза произвела ошеломляющее впечатление. Он громко рассмеялся, доставая свой саксофон, и долго еще не мог успокоиться.
– Все переоделись? – Дядька обвел мутными глазами музыкантов. – Пошли унижаться, чуваки, пора, – и он шагнул в засценный коридор, прижимая к себе тромбон, и оттуда – на сцену к своему пульту.
Лабухи заняли свои места, готовя ноты к первому номеру программы.
Зал был полон. Гул и разговоры стихли. Все приготовились к началу концерта.
В этот момент громко хлопнула входная дверь и раздались быстрые шаркающие шаги. Пареньки прошли через весь зал, стаскивая на ходу свои бушлаты. В зале провожали их взглядами.
– Успели, сучата, – Дядька облегченно вздохнул.
– Это у них так задумано! – произнес кто-то из зала.
Заскочив на сцену, пареньки бросили бушлаты на рояль и, как один, приложили руку к груди, виновато улыбаясь: извините, простите нас подлецов, больше не будем, – красноречиво говорил их жест. Они быстро приготовились, и оркестр под аплодисменты зала начал свое выступление.
Все шло как всегда красиво и грамотно. Балбес поставленным голосом объявлял номера, а оркестр – профессионально их исполнял. Ни у кого и в мыслях не было, что может произойти что-то «из ряда вон».
Оркестр заиграл очередной номер. Звучала музыка из репертуара американского биг-бенда под управлением Каунта Бейси. После тутти и двух тактов общей паузы Вадим должен был играть соло. Так вот, прозвучало тутти, и после паузы – тишина. Весь оркестр разом посмотрел на Вадима.
Хмурый основательно сидел на стуле, опустив голову на грудь. Он спал, положив свои большие руки на саксофон, лежащий у него на коленях. Плечи его равномерно то поднимались, то опускались в такт дыханию. Из носа у него медленно вырастал пузырь, который, достигнув критической величины, лопался, а на его месте тут же начинал вырастать другой.
Такого искреннего смеха зал «Коммунара» не помнил давно.
– Разбудите же его! – хихикал кто-то.
– Не надо, не тревожьте, пусть спит человек, – кричал кто-то другой.
– Хмурый, встань и сыграй, задай всем жару! – пищал неистово женский голос.
Зал встал и аплодировал, не жалея ладоней.
– Безобразие, безобразие, гнать, гнать, гнать! Издевательство над людями!!! – монотонил немолодой голос. Его поддерживали другие строгие голоса; и все же они тонули в веселых, доброжелательных выкриках и общем хохоте.
Бынёнок наклонился в сторону Вадима, пытаясь толкнуть его в плечо, но не удержался и опрокинулся под его пульт. Это, очевидно, был предел – он тут же блеванул Вадиму на ноги. Изловчившись, он все же поднялся и кое-как сел на свое место. Лицо его побагровело.
Второй альтист, увидев рожу Бынёнка, не сдержался и фыркнул. Его пальцы, лежащие на клапанах саксофона, тут же завязли в соплях, выскочивших из ноздрей.
Музыканты вместе с залом зашлись неудержимым смехом. Вадим мерно посапывал, пуская пузыри, Бынёнок очищался от своей блевотины, отходя постепенно лицом, второй альтист обтирал саксофон и пальцы от соплей оторванным листом нотной бумаги.
Наконец Пегас, взяв на себя всю ответственность, выскочил из-за барабанов и поспешно задвинул бархатный занавес сцены сначала с одной, а затем с другой стороны, тем самым отгородив наш стыд и позор от всего остального мира.
Перед последним сеансом оркестр, естественно, не играл, а на другой день был издан приказ об освобождении Хмурого от руководства оркестром.
Руководителем был назначен Пегас, который сразу повел жёсткую политику в отношении пьянства и безответственности. Он выгнал Хмурого и Бынёнка, заменив их другими музыкантами. Замена была явно неравноценной, но более простой репертуар и принятый на работу певец, еврейчик с лирическим тенорком, не повлияли на потерю популярности оркестра.
Обещанных денег за проезд на фестиваль Хайм не дал и снял с Дядьки надбавку за исполнение обязанностей инспектора оркестра.
Глава 15
В Москву за саксом
Я хранил заработанные на шабашке деньги и решил поехать в Москву, чтобы купить саксофон «Selmer». Серёга увязался за мной. Илья Белкин в этом, 1969 году, поступил во ВГИК им. Горького на факультет каскадерского искусства, поэтому нас приютил мой друг гимнаст Женька Земсков. На Неглинке у магазина «Музыкальные инструменты» была подпольная музыкальная биржа, куда сходились и съезжались фарцовщики со всего Союза. Здесь можно было купить всё: фирменные струны, мундштуки, трости, инструменты и попутно – модные шмотки: джинсы-шмынсы, куртки, батники, шузы и прочее…
Мой знакомый саксофонист Лёшка Мальцев шепнул, что Миша Цфасман, брат композитора Александра Цфасмана, привез из Штатов американский тенор «Selwer action super ekchen». Он за чирик назвал мне номер контактного телефона.
Мы встретились, и я впервые в жизни увидел новую модель американского саксофона «Selmer». Я чуть не сошел с ума и от названной цены – 1500 рублей. У меня столько не было. Как я ни уговаривал, Миша не уступил ни копейки.
– Мне это надо? – говорил он. – Приедет богатенький армяшка и заберет без лишних слов.
Серёга предлагал мне 500 рублей.
– С первой же шабашки рассчитаешься, – убеждал он меня.
Сергей действительно искренне хотел мне помочь. Он, околачиваясь со мной на Неглинке, много чего узнал для себя полезного. Он уже знал, сколько надо башлей, чтобы приобрести то-то и то-то, и что все стоит очень дорого.
Я не купил этот сакс у Цфасмана, а взял по наводке Эдика Бекермана, барабанщика из Москонцерта, за 600 рублей французский альт «Gold ton» – тоже желтый, но не новый. Зато уже разыгранный. Я несколько лет играл на нем. Мне нравилось. Потом я его продал и купил серебряный французский тенор «Selmer» шестой модели – одна из лучших моделей этой марки.
А Миша Цфасман, как и говорил, дня через три опрокинул своего американца какому-то кавказцу за 1700 рублей.
Перед отъездом пошли мы с Серёгой в Сандуновские бани. Сандуны состояли из трех отделений:
Первое, самое большое и самое дорогое. Билет сюда стоил 60 копеек. Был огромный зал с отдельными кабинами, оснащенными пухлыми, мягкими диванами. Зал выглядел экзотически – лепнина, дорогая старинная инкрустация и большой бассейн. Парилка здесь хоть и была красивая и вместительная, но не отвечала своему назначению. Настоящие парильщики сюда не ходили. Сюда в основном ходили люди богатые. Тут можно было сделать дорогой массаж, маникюр, педикюр, поиграть в карты на деньги, заказать из ресторана обильную еду с выпивкой, выстирать и отутюжить одежду и воспользоваться другими услугами.
Второе отделение стоило 30 копеек. Обычное отделение с небольшим бассейном и парилкой средней противности.
Третье отделение называлось любительским. Билет стоил 20 копеек. Был небольшой помывочный зал, небольшая, но мощная парилка и контрастный бассейн – круглая ванна глубиной по грудь с холодной водой без подогрева. Парильщики ходили сюда, в любительскую баню.
Мы пошли в первое отделение… Я хотел показать Серёге, как выглядит настоящая старинная русская баня. Отстояв полтора часа в очереди, мы зашли и заняли кабинку, в которой уже было четыре человека. Как потом выяснилось, это были писатели. Да! Настоящие писатели, члены Союза писателей, пишущие интересные книги и получающие за это деньги – одним словом – профессионалы. Они пили из кружек разливное «Жигулевское пиво» и закусывали воблой.
Попарившись, мы снова зашли в кабину. Писатели работали… Нет, они не писали, а продолжали раздирать на газете воблу, обсасывать ее и запивать пивом. Я достал из хозяйственной сумки хлеб, нарезал любительской колбаски, соленых огурцов. Серёга в это время расстелил журнал «Огонек» и сложил на него закусь. Я набулькал под столом в алюминиевую кружку водки, а Серёга открыл две бутылки «Московского» пива.
– Ну что, с легким паром! Будьте здоровы! – обратился я ко всем.
Писатели в ответ приподняли свои кружки. Я махнул, запил из горлышка пивком и стал закусывать, а Серёга в это время наливал под столом себе в эту же кружку.
– А что вы таитесь? Пейте в открытую, – сказал один из писателей, здоровый мужик. – Здесь не гоняют.
– Ну-у-у… – ответил я.
Серёга в это время выпил из кружки и отпил из горлышка «Московского».
– А вы не паритесь, что ли? – спросил я.
– Да сходили разок, – ответил здоровяк, – слишком жарко.
Сергей хохотнул.
– А мы вот еле согрелись. В этой парилке мыться можно, – сказал я. – Давайте я вам плесну помаленьку в пиво… И закуска не пропадет, закуски много.
– Да вам самим-то…
– А у нас еще есть, – тут же встрял Серёга.
– Ну плесните, заодно и познакомимся, а то сидим, как в разных купе.
– Действительно, – сказал другой писатель и засмеялся.
Мы познакомились… Я рассказал, что мы приехали из Новокузнецка для покупки саксофона. Купили.
– Из Новокузнецка! – воскликнул писатель, лысый чувак с бородкой. – Мне этот город хорошо знаком, я там в 62-м целую зиму промучился, а зима тогда была ого-го, суровая тогда была зима. Ой-й! – вдруг воскликнул он и схватился за поясницу.
– Что с вами? Болит спина? – поинтересовался я.
– Да не знаю, – ответил бородач, – радикулит, наверно. Третий день стреляет.
– Так вот же профессор по радикулитам, – Серёга хлопнул меня по плечу, – запросто вылечивает.
– Правда, что ли? – простонал бородач.
Я сказал, что имею спортивное образование и хорошо массирую. Могу помочь, если нужно.
– Нужно, нужно, помоги, если умеешь, – мы перешли на «ты».
Я провозился с ним более часа. Предварительно разогрев двумя вениками на верхней полке в парилке, я уложил его на лежак в мыльном отделении, подстелив простыню, и приступил к процедуре. Короче, я ему помог. Боль ушла. Борис Ряховский, так звали писателя, даже не поверил. Он стал наклоняться, прогибаться, делать повороты, приседал, подпрыгивал – боли не было.
Назюзюкались мы все тогда прилично, продолжив в ресторане «Узбекистан» – рядом с баней.
Борис после шашлыка рассказал нам свои приключения в городе Новокузнецке. У меня тогда была хорошая память, и я запомнил его рассказ слово в слово…
Город Новокузнецк.
Суровая зима 1962 года
Говорят, что в Новокузнецке на весь город была всего одна проститутка, и та с деревянной ногой. Ходил рассказ, как ее снял командированный постоялец номера на четыре койки, и затащил на крышу гостиницы, где во время полового действа нога отстегнулась и полетела вниз. Проститутка стала требовать от клиента срочных оперативных действий: надо было спуститься, найти и притащить ногу обратно.
Отзывчивый швейцар спросил:
– Это не вы ищете Лялькину ногу? Ее там поставили, забирайте, вон стоит, чуть было нашего парикмахера Фиму не прибила.
Но время, как известно, на месте ну никак стоять не может. Вскоре в Новокузнецке проституток было уже больше и все крепенькие, выносливые, руки-ноги на месте – налицо очевидное развитие социума.
Итак, город Новокузнецк, конец декабря 1962 года. Удивительный город, удивительные люди – живут недолго…
Немногочисленная группа студентов 4-го курса московского Литературного института прибыла в Новокузнецк для прохождения практики семинар прозы Льва Кассиля.
По дороге потерялся Юрий Баранов. Впоследствии оказалось, что где-то за Челябинском Баранов незаметно для товарищей покинул вагон и двинул в родной Троицк.
Недели через две Баранов сумел все же добраться до Новокузнецка и, вместо того чтобы через редакцию городской газеты разыскать свой семинар, набрался с вагонными попутчиками, увязался за ними, доспаривал, договаривал, ибо человек он был упертый, и под вечер очутился на сосне.
Мачтовая сосна на проспекте Металлургов была как бы меткой и, в то же время, украшением центра города. Вот на этой сосне под хвойной шапкой, где начинаются сучья, сидел Баранов. Как он туда забрался, Баранов впоследствии объяснить не мог.
Он сидел на суке, обхватив ствол обеими руками, и тихо взывал: «Снимите меня!» Мороз с каждой минутой все крепчал и крепчал, и голос Баранова тоже становился с каждым разом все громче и требовательней и наконец перешел на крик: «Снимите меня!» А мороз, между тем, подкатывал градусам к тридцатипяти.
Толпа зевак не покидала места события. Все обсуждали всевозможные предположения – ведь как-то он туда забрался?
– Снимите меня! Я замерзну, едрёна мать! – кричал Баранов.
Приехали пожарники – и вовремя! – Баранов уже начал соскальзывать. Его сняли и отвезли в вытрезвитель, а утром суд определил ему пятнадцать суток.
Когда срок закончился, он предстал перед однокурсниками наголо остриженным, зачуханным и голодным. А потому как деньги оставались еще только у Ряховского (он получил гонорар за статью в газете и за свою пьесу для театра Прокопьевска в соавторстве с новокузнецким режиссером Ильей Ляховым), то он вынужден был взять Баранова на свое попечительство. Ряховский повел его в баню, где они дегтярным мылом выводили вшей. Потом в ресторане Ряховский спросил:
– Что жрать будешь?
– Всё-ё-о! – ответил Баранов.
Ряховский свалил в одну большую глубокую тарелку три порции азу по-татарски.
– А водки? – с надеждой прошептал Баранов.
– Пей, паразит, – Ряховский поставил перед ним бутылку пива. С водкой же он подстраховался, ибо не исключал возможности повторного вознесения – ведь мачтовую сосну никто не отменял, да и водонапорная башня была где-то поблизости.
– Баранов, тебя вызывают на ковер к Марченко, – сообщил кто-то из студентов.
– Лучше бы на ковер-самолет… Эх, улетел бы я, товарищи, в теплые края. – Баранов почесался.
– Один?
– Нет, с Марченко, – съехидничал он.
Вячеслав Марченко – парторг института – прибыл в Новокузнецк для инспектирования семинара. В прошлом матрос, он был человеком смелым и решительным. Он не опасался жизненных бурь и не боялся ни месткома, ни профкома, тем более разных там литературных выскочек. Его же боялись все – матрос ведь.
Ряховский с Барановым приходят к Марченко в гостиничный номер. В номере наблюдался небольшой бедламчик: койка разворочена, настольная скатерть залита красным вином, и амбре – хоть топор вешай. В данную минуту Марченко вел перепалку с администратором гостиницы, доказывая, что он просрочил с уплатой за проживание только потому, что у него нет денег. Бывший матрос на повышенных тонах втолковывал администратору, что финансовый год закончился и что деньги появятся только числа 4–5 января. Но тетенька никак не могла этого понять и требовала выселения. Сердитый во хмелю Марченко стал ей дерзить. В результате все оказались на улице под луной. Мороз градусов 40 – такие широты.
На исходе было 29-е декабря…
Баранов с Марченко, если образно выразиться, оказались в одной связке: оба держали за ручку огромный чемодан, который то и дело вдруг открывался и его содержимое оказывалось на снегу. В спешке собирали и запихивали обратно все потроха – майки, трусы, полотенца, почему-то множество пустых мыльниц, которые при падении открывались с противным пластмассовым звоном, рукописи, пластинки и еще всякую мелочевку: пуговицы, нитки с иголками, домашние тапочки и даже сковороду. Кто и сочувствовал им в этот момент, так только полночная луна, наблюдавшая за их смешными, непонятными действиями. Но для студента Баранова и парторга Вячеслава Марченко действия эти были сплошной мукой – изо рта валил пар…
Когда они наконец добрались до вокзала, где было холодней, чем на улице, Ряховский выдал идею отогреться, а, может, и зацепиться на ночь в общежитии артисток драмтеатра. Ряховский, конечно, понимал, что будет не просто устроить их на ночь в женской общаге, ибо один был похож на каторжанина, а другой… ну вылитый матрос в тельняшке.
Ряховский представил парторга как известного поэта Евгения Евтушенко, который, по легенде, неожиданно оказался в Новокузнецке, дабы повидаться со своим давним другом, а путь его лежал в Хабаровск, но поэт решил сделать небольшой крюк и заодно полюбоваться знаменитым на весь мир новокузнецким смогом.
Женский персонал театрального общежития был в восторге. Артисткам сразу захотелось угостить знаменитого гостя шампанским, а Сичкарева – девица скуповатая – достала из своей тумбочки квашеную капусту и моченые яблоки, полученные посылкой от мамы. Что значит внешний вид!.. На сцене ей давали роли, где «сила есть – ума не надо»: она играла или чекистов в кожанке и с наганом, или председателя какого-нибудь комитета, где на первый план выпирало силовое давление.
– Шампанского! – закричали актрисы. – Евгений, наш Евгений, дорогой, вы к нам приехали, как к себе домой!
Ряховский вынужден был снова потратиться – он выдал Баранову деньги и послал за шампанским.
Слух о Евтушенко достиг театра. В комнату вбежал режиссер драмтеатра Илья Ляхов.
При виде парторга, радостно воскликнул, широко раскинув руки:
– Слава!.. Слава!..
Разоблачение уже было неизбежно, но Ряховский гаркнул:
– Да, слава, слава тебе, Евгений! Слава Евгению Евтушенко! – Он обнял парторга и успел подать знак Ляхову.
– Слава Евтушенке, – Ляхов тоже потискал бывшего матроса Марченко.
И тут хлынуло... Общага наполнилась актерами и актрисами, все задыхались от счастья видеть гения в непосредственной близости. Но одна из пожилых актрис брякнула, будто сегодня в газете видела снимок, где Евтушенко на Острове Свободы читает стихи. На любительницу читать газеты набросились: «Он проездом!.. Возвращается в Москву!.. Самолет сел у нас для починки!»
А тем временем Баранов рыскал по ночному городу в поисках шампанского. Его поиски увенчались успехом, и он приволок две авоськи с бутылками 30-градусной «Перцовки». Она мгновенно оказала свое воздействие, потому как со всех сторон раздались возгласы:
– Стихи, стихи!… – народ хотел стихов Евтушенко.
Марченко завертел головой туда-сюда.
– Минуточку! – прокричал протрезвевший Ляхов. – Подождите пять минут!
Подожди, Евгений, я мигом…
– Просили подождать, – извиняющимся тоном промолвил сильно вспотевший парторг.
Ляхов быстро вернулся, сел рядом с Марченко и подсунул ему на колени сборник стихов Евтушенко.
– Ух… – сказал Марченко, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба. Путаясь и запинаясь, он прочитал пару стихотворений, после чего Сичкарева командирским голосом сказала:
– Ну хватит, Женечка, – она обеими руками потянула Марченко из-за стола. – Пойдемте, пойдемте со мной, пусть народ пока покушает, – она утащила его в свою комнату, на этот раз выручив парторга, сама того не сознавая.
Ряховский же, наоборот, понимая, что разоблачение неизбежно, потихоньку ретировался и заперся у себя в общежитии, забравшись под теплое, красивое стеганое одеяло, привезенное с собой в далекий морозный край.
Все случилось именно так. Облевав пол Сичкаревой, парторг признался, что он не Евтушенко, и его со скандалом выдворили снова на мороз.
Опять они с Барановым имели муки с огромным чемоданом, который извергал на снег содержимое своего большого чрева. Луна снова смотрела на них все с тем же недоумением.
Еле дожив на спасительном вокзале до утра, они заявились к Ряховскому. Тот нежился под своим уютным одеялом.
Парторг стал корить Ряховского за его бредовую идею и грозно пообещал сделать все, чтобы тому было невыносимо жить и продолжать обучение в Литературном институте.
Ряховский же предложил компромисс – ресторан с выпивкой и едой. Выпили водки, откушали горячей похлебки и все встало на свои места… После ресторана пошли в редакцию, откуда была послана телеграмма в Москву. А через три дня Марченко получил денежный перевод и отбыл в столицу.
Студенты также получили переводом свою повышенную стипендию и Новый Год встретили в драмтеатре в обществе местных артистов и уже знакомых девиц.
Баранову выбили место в рабочем общежитии. После всех мучительных скитаний он был безумно рад месту.
Мы здорово посмеялись. Ряховский умел красиво рассказывать.
Когда возвращались в Новокузнецк, в аэропорту «Домодедово» я случайно встретил Пашку Рожкова – мы с ним вместе заканчивали Лукояновское педучилище. Потом, оказывается, он поступил в Центральную школу милиции, закончил ее и сейчас летел из отпуска в Магадан, где работал замначальника отделения милиции.
Выпили, разговорились, и он предложил мне поработать в Магадане. Сказал, что с жильем и работой поможет, хотя с жильем в Магадане в то время была проблема. Сказал, что за пару лет, работая как спортсмен и музыкант, смогу заработать огромные деньги, там стопроцентная надбавка и всевозможные коэффициенты. Город уже не режимный, с билетами проблем не будет. А жильем и работой он мне поможет.
Сидя в самолете, я много думал о предложении махнуть в Магадан. Я чувствовал, новокузнецкая трясина уже стала засасывать меня все глубже и глубже. Постоянные пьянки, картёжные игры на деньги в музыкальной комнате «Коммунара». Стала появляться нервозность в отношениях с музыкантами, да и Черкес доложил, что за подлянку по отношении к Лиде симфонисты вот-вот объявят мне бойкот. В СМИ, правда, работа была спокойной, но там – каждый за себя. Я принял твердое решение оставить Новокузнецк и лететь в Магадан.
В Новокузнецке я занялся эвакуацией. Никто никаких препонов мне не строил, никто не уговаривал остаться, о чем я, естественно, не сожалел и лишний раз убедился, что без меня город Новокузнецк со товарищами река Томь не накроет.
Получив расчет на работе, я расквитался с небольшими необязательными долгами, сел в поезд и поехал в Новосибирск, чтобы оттуда на самолете вылететь в Магадан. С билетами на Магадан была проблема… Я обратился к дежурной аэровокзала и, показав ей футляр от саксофона, сказал, что по семейным обстоятельствам отстал от концертной бригады Вадима Мулермана, меня ждут – я единственный саксофонист в бригаде.
– В футляре действительно саксофон? – спросила дежурная.
Я открыл и показал.
– Может сыграть что-нибудь интимное?
– Стойте здесь, – сказала дежурная и ушла, никак не отреагировав на мою шутку.
Она подошла минут через десять и сообщила неприятную весть, что билетов на этот рейс нет даже по брони. Следующий рейс утром, если бронь будет, то я смогу улететь. Я позвонил Валерке Невзорову, мы с ним сошлись на шабашке, и объяснил суть дела.
– Рудик, да ты чё-ё… нет проблем, – ответил он, – сейчас подгребу.
Мы встретились.
– Оставайся здесь, – сказал он и отлучился. Минут через тридцать Невзоров подошел с каким-то человеком.
– Это второй пилот магаданского рейса, давай деньги.
– Сколько? – спросил я.
Невзоров поговорил с пилотом и сказал: «Сотню». Я отдал ему сто рублей.
Пилот провел меня в самолет и посадил рядом с кабиной пилота.
– Выпить хочешь? – спросил он.
– Не откажусь… Намаялся…
Стюардесса принесла мне на подносе полстакана коньяка, лимон и боржоми.
Вот это сервис, подумал я и задремал под рев моторов.
Глава 16
Магадан
Самолет приземлился в Магаданском аэропорту, когда уже стало темнеть. По дороге таксист рассказал мне, сколько в Магадане гостиниц, ресторанов и как они называются.
– Гостиница «Магадан», – сказал я.
Это было огромное здание, облицованное тёсаным камнем. Я снял койку в четырехместном номере.
Мне только до утра, думал я, ведь меня ждут.
Сдав вещи в камеру хранения, я смело двинул в ресторан. Это был большой зал с высокой сценой, на которой уже суетились музыканты – четыре человека: пожилой лысый гитарист, барабанщик примерно того же возраста, возрастной баянист с аккордеонированным баяном и, очевидно, певица – женщина лет сорока в черном с блестками платье.
За столом, где я примостился, уже сидел мужчина лет шестидесяти, прилично одетый. Перед ним стоял пустой графин и немного незатейливой закуски.
Певица пожелала гостям приятного отдыха, и ансамбль начал свою работу. Все песни и отдельные музыкальные номера ансамбль играл только на заказ. Перед каждым исполнением назывался заказчик, в честь которого исполнялось музыкальное произведение. К сцене подходили и подходили клиенты. «Вот это да!» – подумал я, золотое дно…
Я налил из графинчика в рюмку, выпил и подцепил вилкой кусок селедки с луком.
– Приятного аппетита, – сказал сосед.
– Спасибо, спасибо, – ответил я. – Знаете, давайте-ка я вам налью, а то пока принесут… У вас еще и закуска нетронута.
– Ну-у… Я не возражаю, – ответил сосед.
Мы выпили и познакомились. Его звали Николай Иванович – заслуженный мостостроитель РСФСР. Он показал мне удостоверение. В недавнем прошлом он был в Магадане главным инженером строительного треста, но, как теперь выяснилось, на данный момент он был без работы, вернее, как он объяснил, теперь он был консультантом без постоянного места работы.
– Что с вами случилось? – поинтересовался я.
– Я алкоголик, у меня сейчас редко деньги бывают, – сказал он, глядя на меня умными, еще трезвыми глазами, – надо дотянуть до пенсии.
– Сочувствую. Я вам искренне сочувствую, – сказал я и, налив ему снова, подозвал официанта, чтобы тот принес бутылку.
Николая Ивановича тут все знали.
– Вы полегче с ним, – тихо предупредил меня халдей.
Выпив еще, Николай Иванович поднялся.
– Ну я пойду, у меня пока еще есть жилье.
– Кстати, – он достал авторучку и написал на салфетке адрес, – можете пока пожить у меня, с жильем в Магадане проблема. Спасибо вам, Рудик, вы меня сегодня здорово поддержали, я ваш должник.
Он пошатываясь пошел к выходу.
– Николай Иванович, – крикнул я.
Он обернулся.
– Вы аккуратней, уже темно.
Николай Иванович вернулся к столу и, погрозив пальцем, сказал, что на улице он еще ни разу не ночевал.
– В вытрезвитель забирали, не скрою, но чтобы вот так… в овраге… Боже упаси…
На другой день я быстро отыскал центральное отделение милиции. Дежурный объяснил, что капитан Рожков в данный момент находится в районной командировке и точную дату его возвращения назвать не может.
– Всё зависит от обстоятельств, – весомо пояснил мне дежурный.
Я сначала слегка растерялся, но, вспомнив про оставленный Николаем Ивановичем адрес, поехал на поиски. Автобус быстро доставил меня на место. По указанному адресу находился небольшой деревянный домик. Кстати, весь Магадан состоял из таких деревянных построек – строили тогда мало. Дверь открыла пожилая женщина – хозяйка дома.
– Он еще спит, – сообщила хозяйка недовольным голосом. – Вы аккуратней... Ему должны работу предложить.
– Он просил меня прийти в это время, – ответил я, – сказал, что если будет спать, то срочно разбудить.
– Проходите, пожалуйста, в его комнату, – хозяйка показала рукой, куда я должен был пройти.
Я подошел, пошевелил его:
– Николай Иванович, это Рудик, просыпайтесь.
Николай Иванович открыл глаза. В моей руке была бутылка. Он узнал меня, скинул покрывало и сел, спустив на пол ноги в коричневых носках.
– Я знал, что ты придешь, спаситель мой. Стаканы на полке, хлеб попроси у Анастасии.
– Таки у меня всё с собой, – ответил я и вынул из сумки селедку, которую только что купил за копейки у бабки около магазина. Это была огромная малосольная тихоокеанская сельдь – жирная, толстая – умереть можно!
– Рудик, Рудик, ангел мой, – почти пропел Николай Иванович.
Я на газете разрезал селедку, выложил на тарелку хлеб, колбасу и соленый огурец. Мне тоже после вчерашнего вечера в ресторане хотелось выпить. Я разлил водку и протянул стакан Николаю Ивановичу.
Он встал, обнял меня и сказал, как бы извиняясь, что сначала выпьет, а уже потом пойдет умываться.
– Так и должно быть, – ответил я.
Мы чокнулись, выпили, закусили селедкой, свежим хлебом с луком и огурцом и стояли улыбаясь, глядя друг на друга. Умываться, конечно, Николай Иванович не пошел. Ему было не до этого. Его душили слезы.
– Рудик, вчера я увидел тебя и сразу понял, что ты тот человек, который меня поймет. От меня все отвернулись, словно я чума какая-нибудь. А я же не запорол ни одного проекта. Рудик, всё работает, всё действует. Что я построил – всё живет.
Николай Иванович, выпив, сразу ожил… Его речь была точная, логичная, наполненная непонятными мне специальными терминами… Я чувствовал, я понимал, что он гордится собой, что он никого не подвел, не предал.
Сколько подобных людей повидал я, мотаясь по городам и весям. Я был знаком с гениальными музыкантами, поэтами, с художником-реставратором в Новосибирске, о котором все говорили – лучший художник-реставратор в мире, но алкоголик. И сейчас передо мною стоял гениальный инженер, ученый, который точно знал, что в свои мосты он вложил всю душу и сердце. Алкоголик… Да никакой алкоголизм не мог повлиять на его знания, навыки, умение. Все эти трезвенники-ремесленники не стоят и мизинца этого удивительного человека.
Талант не пропьешь – это не шутка – это аксиома!
– Так, – сказал Николай Иванович, – я же всё помню… Ты приехал сюда заработать денег и ты – специалист в спорте и музыке. С сегодняшнего дня ты начнешь работать по специальности!
Мы поехали на меховой комбинат. Николай Иванович завел меня к директору и попросил:
– Покажи свои документы.
Я достал диплом Института физкультуры.
– Пока достаточно, – сказал Николай Иванович. – Сергей, ты говорил, что тебе нужен инструктор по производственной гимнастике, я нашел его – вот он.
Николай Иванович взял из моих рук диплом и сунул его в руки директора комбината. Тот прочёл и сказал:
– Рудольф Иванович, приступайте к работе.
Директор позвонил в отдел кадров, вызвал к себе инспектора и приказал оформить меня инструктором по производственной гимнастике (тогда это было модно) с окладом 100 рублей, плюс все надбавки.
– Сергей, куда мы еще можем его определить по физкультуре?
Тот, не задумываясь, ответил:
– К Яшке на рыбзавод. Усть-магаданский рыбокомбинат. Там тоже нужны инструкторы.
Сергей снял телефонную трубку и позвонил.
– Яшка, тебе ведь нужен хороший профессиональный инструктор по производственной гимнастике? – Сергей держал трубку у уха минуты полторы, потом повесил ее и сказал, что Яшку уже достал горсовет, требуют организовать работу по производственной гимнастике.
– Поезжайте и устраивайтесь.
Итак, я каждый день стал появляться на меховой фабрике и на рыбзаводе в разделочных цехах, отрывая коллектив на короткое время. Я рассказывал и показывал комплексы гимнастических упражнений. Это начинание, как и любое новое дело, сначала давалось трудно, с неохотой, с недоверием. Но когда работяги распознали меня, услышали мои новые хохмы, анекдоты и, главное, почувствовали результат от правильно подобранных физических упражнений, меня полюбили! Меня ждали с нетерпением, и я старался не опаздывать. Появлялся в одно и то же время. У меня появились друзья в администрации обоих предприятий. На меховой фабрике я подружился с технологом Наташей, еврейкой, понимающей юмор и хорошо разбирающейся в ситуациях. О музыке я пока не думал – надо было крепко зацепиться за эту работу. Я каждую неделю посылал в Москву посылки своим друзьям – я всегда помнил о них. С мехового комбината я посылал пыжиковые шапки, которые мне здесь тоже стоили недёшево, но я их доставал. Работники комбината не могли себе такого позволить. Я завалил своих друзей красной икрой и дефицитной тихоокеанской рыбой. У меня было полно денег – во всех карманах у меня были деньги.
Недалеко от рыбокомбината находился ресторан «Приморский». Играли лабухи из Харькова. Все музыканты в Магадане были из этого города – мафия. Я уже во всех ресторанах, кроме «Магадана», где играли старики, поиграл джем-сешен. Меня уже знали и признавали, как играющего лабуха, но ответ был один и тот же:
– У нас все играется и поется.
Короче, лишний рот никому не был нужен – здесь делались деньги! В это время в Магадане работали такие музыканты как Михаил Шуфутинский, Алик Руденко, братья Черенковы и другие известные лабухи.
* * *
На занятиях по производственной гимнастике на рыбозаводе я познакомился с девушкой из разделочного цеха. Дело в том, что хоть она и работала на разделке рыбы, отправить посылку домой не имела права. Если замечали такое – выгоняли с работы.
Она попросила меня помочь – укомплектовать посылку, чтобы отправить домой в Украину. Мне не составило труда выполнить эту просьбу. Меня отлично знали и уважали грузчики с завода, которых я частенько угощал водкой. Они за бесценок могли снабдить меня любой рыбной продукцией. Кстати, на завод стала поступать новая, доселе неизвестная рыба – угольная. Эта рыба на вид имела черный угольный цвет, но зато внутри была белая как сметана. Я принес Марине в общежитие деликатесный набор для посылки.
– Спасибо, Рудик, сколько с меня? – спросила она, наверно, надеясь, что в знак наших завязавшихся душевных отношений, я не возьму с нее денег.
Я называю цену, явно завышенную. Но поскольку она уже сообщила домой, что высылает посылку, ей пришлось заплатить. Вижу, она затаила обиду. Я оста¬вил ей коробку – посылку с деликатесами, взял деньги и ушел. Но перед тем как уйти, я эти деньги незаметно сунул ей под подушку, тем самым решив разыграть из себя эдакого изощренного благодетеля.
Когда я появился у нее в следующий раз, она обняла меня за шею и сказала, что хотя это и благородно с моей стороны, но цинично – она очень переживала, разочаровавшись во мне.
– Я подумала, что ты скотина, что нажился на простой, уставшей от тяжелой работы женщине. Ведь за такие деньги я могла и другого попросить. Твои шутки не для моих нервов, – сказала она. – Ну да ладно...
– Когда у вас выходной? – поинтересовался я.
В этот день я повел ее в ресторан, и мы хорошо там провели время. Она была счастлива. После ресторана я повез ее к себе в общежитие. Рыбокомбинат выделил мне комнату к этому времени. У нее давно не было мужчины, это была наша ночь. Я встречался с Мариной очень редко – у нее было много работы, но когда мы оставались вместе, ей и мне было очень хорошо.
В ресторане «Приморский» заболел басист. Меня там уже знали, и я предложил свои услуги.
– Ты играешь на басу? – удивился Марик, руководитель оркестра.
– Играю, – ответил я, – берите, не прогадаете.
Меня взяли и были довольны. Я еще в Москве пытался освоить контрабас и знал все позиции, и, главное, у меня был бит, я свинговал.
– О’кей, – сказал Марик, – лабай, пока наш пердун не выздоровеет.
Денег у меня стало еще больше – парнос я получал на равных.
* * *
Я несколько раз заходил в отделение милиции, но Рожков еще не объявился.
– Ну наконец-то, я уж думал тебя зэки в заложники взяли, – сказал я, здороваясь с Пашкой.
– А ты почти в точку попал, – ответил он. – Очень трудное и опасное было дело. Пять килограммов золота отбили. Ну, рассказывай. Мне доложили, что ты меня спрашивал несколько раз.
Я вкратце рассказал ему свою историю. Сказал, что мне уже есть где жить и даже уже невесты появились.
– Не удивляюсь, – ответил Пашка, – у тебя же репертуар… Но проблемы-то наверняка еще есть, давай их решим.
– Мне бы в «Магадан» сесть, – сказал я. – Они взяли поющего трубача харьковчанина, Колей зовут. Но у них нет басиста, а Коля без баса… Он же джазист, профессионал. Покалякай с руководителем, а лучше с Колей – его заинтригует.
Коля уговорил руководителя ансамбля «безрукого барабанщика», и меня взяли в состав.
– На оклад, – сказал Коля, – жлобы не хотят отдавать лишние деньги. Если согласен на оклад и чирик в день, начинай хоть сегодня.
Я согласился. сто рублей оклад, подумал я, плюс сто процентов к окладу, плюс шестьдесят процентов за вредность и червонец ежедневного парноса – да это же… Это много денег…
Я стал ковать состояние…
На рыбозаводе я создал еще секцию бокса. В боксе я хорошо разбирался. Между прочим из Магадана впоследствии вышло много именитых боксеров. Там работали, зарабатывали башли прекрасные тренеры из Украины.
Мы тренировались в центральном спортивном комплексе. Я познакомился здесь с Анатолием Синицей. Это был хороший тренер, и у него быстро росли хорошие боксеры. Тренировались в одном зале, в одно время. Он видел мою работу – ему нравился мой подход с тренировкам. Мои пацаны тоже быстро приобретали опыт и умение.
На первенстве Магадана моя команда заняла шестое место из двенадцати. Это, естественно, был успех. Какой-то гимнаст тренирует боксеров и они бьют противников, которые тренируются у профессиональных тренеров. Я сам выступил на этих соревнованиях в легком весе и проиграл по очкам в третьем раунде перворазряднику из команды Синицы.
Мы подружились. Синица мечтал попасть в Москву, а я вешал ему лапшу, что у меня в Москве все схвачено: знаком с авторитетами в боксерском мире, много свободных девах… Женишься и останешься в Москве – ты же классный тренер. Он мне верил.
Год пролетел как день. Я мало спал, мало ел. Я работал как проклятый. Я хотел жить в Москве. Нужно было заработать как можно больше денег. Я не щадил себя. Я был молод, полон сил и энергии, и у меня все получалось. Меня любили на работе, любили в компаниях. Меня любили руководители предприятий, где я работал. Ставили меня в пример. Я участвовал в субботниках, во всех начинаниях, ничем не брезгуя и ни от чего не отказываясь.
В кабаках меня кадрили чувихи, но я был себе на уме и не поддавался ни на какие уловки.
Несколько раз я встречался с Николаем Ивановичем. Он любил меня как сына и все время обещал, что завяжет, что его вот-вот пригласят на его любимую работу. Он рассказал мне про грандиозный проект строительства нового моста, о проекте Билибинского виадука и о многом другом, о величественных планах, в которых он будет иметь свое законное место.
Николай Иванович умер в мою первую суровую зиму в Магадане, немного не дотянув до своей заветной пенсии. По дороге к жилищу почувствовал острую боль в области сердца. Его замотало и увело с тропы. Он упал лицом в сугроб и сумел проползти еще несколько метров, еще больше зарываясь в снег. И всё... Он так и остался лежать в этом пухлом сугробе. Метель быстро накрыла его своим одеялом. Труп обнаружили только весной, когда снег начал таять.
А зима выдалась действительно суровой. Снежные ураганы заносили жилища, и чтобы выйти утром на работу, приходилось выбиваться на свободу по сантиметрам. Сделав щель, начинаешь увеличивать ее до тех пор, пока дверь не сможет открыться. Протиснувшись наружу, работаешь лопатой, расчищая путь к дороге. И так каждый день, пока свирепствует ураган. Транспорт не ходит, электропровода оборваны, но ты пробиваешься, идешь долгий путь к месту работы, ибо тебя там ждут.
Золотишники и рыбаки после путины возвращаются в Магадан в конце лета, где им выдают зарплату. Вот тут-то всё и начинается…
Магадан оживает! Это уже совсем другой город! Его покрывает пена: активизируются уголовники, проститутки и, естественно, активизируются правоохранительные органы.
Рестораны расширяются… На улицу выносят столы, стулья, чтобы всем хватило места, чтобы сесть и начать пропивать свои заработанные каторжным трудом деньги. Проститутки за короткий срок имеют годовой заработок, чтобы на зиму снова залечь в своих берлогах.
Бандиты грабят работяг, а милиция ловит их и отправляет на Колыму. Многие в Магадане уже остаются без денег, и как им дотянуть до следующей путины, только одному Богу известно.
Сохранившие деньги расстаются с ними по дороге на юга – их обыгрывают в карты, откровенно грабят, убивают и делают всё, чтобы человек не довез свои деньги до места отдыха. Остальных добивают в Сочах и других южных курортах.
Кто доживает до следующей путины, уже без денег. Многие не попадают на свои рыболовные суда. Суицид – семьдесят процентов.
* * *
Вот уже полтора года как я в Магадане.
– Слушай, поговорить надо, – сказал Синица, – давай отойдем на балкон. У меня из Эвенка тренируется пацан. Перспективный… хороший боксер получится. Его родители хотят, чтобы я сделал из него чемпиона, а мы, говорят, в долгу не останемся… Так вот припёрли мне тридцать штук шкур нерпы. Сырец. Говорят, обработаешь – богатым будешь. Шкура-то 150 рублей стоит.
– Ну и чё?
– У тебя на меховом комбинате технолог есть. У вас с ней вроде любовь…
Я засмеялся.
– Ну ты врубайся, о чем я толкую.
– Хорошо, поговорю.
– Пообещай ей долю, пусть поработает. Покупателя я найду, башли поделим. Тянуть с этим нельзя, сырец ведь – сгнить может.
– Поговорю, завтра же поговорю. А где шкуры?
– У меня. Риск огромный. Давай сегодня закопаем их на кургане, там тихо…
Ночью мы с Синицей выкопали яму и завалили шкуры землей.
Я попросил Наташу выделать тридцать шкурок нерпы. Ее аж передернуло…
– Тридцать штук… Так это ж наш месячный план.
– Я понимаю… Но ты хорошо заработаешь.
Наташа сказала, что поговорит с работягами и даст мне ответ.
– Скорняки согласны поработать ночь.
Назвала цену и время доставки.
Мы ночью пошли откапывать. Яма была пуста…
В Усть-Магадан на рыбозавод приезжает Пашка Рожков на милицейской машине.
– Здорово, тебе не дозвонишься, пришлось вот ехать.
– Что случилось, товарищ капитан, контрабас мой сперли?
– Давай без шуток на этот раз. На вас с Саницей завели дело. Это вы закопали шкуры?.. Тридцать штук.
Я молчал…
– Не молчи, ответь.
– Мы, – сказал я. – Никто не видел.
– Ну, конечно, никто! Шкуры в отделении свалили… Вонища…
– Жидовка, сука, сдала! Кары народной испугалась.
– Нашел кому довериться! Она знала, где вы их закопали?
– Действительно не сходится, а ты что об этом думаешь?
– Рудик, какое это теперь имеет значение? Значит, так, если не умотаешь из Магадана в течение 24 часов, тебя посадят, я не смогу тебе помочь. Мех и золото здесь считаются очень серьезным преступлением. Не пытайся ничего выяснять, время сейчас работает против тебя. С билетом я помогу.
– Хорошо, Паша, спасибо, я тебе верю.
– Куда билет брать?
– Москва, – ответил я. – А что с Синицей?
– Ты о себе думай. У меня к этой пташке есть претензии личного свойства. Рудик, ты в «Магадане» сидел, на балалайке брякал, теперь ты можешь в Магадане на нарах остаться… Жадность фраера сгубила…
– Да нет, не жадность. Ну, понимаешь… Риск… Ты же, Паша, сам говорил, что риск – дело благородное.
После некоторого молчания Пашка сказал, что на главпочтамт мне вдогонку дошлют все мои документы и все заработанные деньги.
Глава 17
Царёк
В июне 1970 года я вышел из самолета и ступил на московскую землю в аэропорту «Домодедово». Моросил холодный дождь. Я позвонил Илье Белкину. Ольга Ивановна узнала меня, обрадовалась, что жив-здоров и сказала, что Илюшка закончил ВГИК и сейчас его нет дома – он на съемках какого-то фильма.
– Позвони утром пораньше, – попросила она и попрощалась.
Славку Царькова я застал дома. Мы познакомились с ним на танцах, когда я еще учился в институте. Мы лабали в легкоатлетическом манеже. Народу было столько, что музыку, которую мы играли, на другом конце манежа, наверно, не было слышно.
Он с девушкой подошел в перерыве к оркестру и поздоровался со мной за руку, как будто был знаком.
– Клёво лабаешь, чувак, – сказал он и, вынув из-за брючного ремня бутылку портвейна, протянул мне. – Глотай скорей, пока никто не видит.
Я отпил из ополовиненной бутылки.
– Молодец, чувак, – он допил остатки. – Это Верунька. Познакомьтесь, – он подтащил поближе свою Веруньку.
– Рудик, – доложил я.
– А меня – Славка, – он еще раз пожал мне руку. Затем вырвал из записной книжки листок, написал телефон и дал мне.
– Чувак, звони в любое время.
Слава Царьков, закончив впоследствии медицинский, стал работать при сборной команде велосипедистов. Был авторитетным спортивным врачом. Команда дорожила им.
Мы долго с ним дружили, пока он не погиб. Купил мотоцикл на свою голову, на котором и разбился…
Это был худющий парень, на вид какой-то ущербный, но говорун… Он все время о чем-то трепался.
– Прикинь, – говорил он и что-то рассказывал, а потом обязательно спрашивал: «А ты как считаешь?»
Приходилось что-то отвечать на этот вопрос, иногда просто так, лишь бы ответить. У него было искривление позвоночника, и я привел его в наш институт, где мой друг, тромбонист Юра Расов, два раза в неделю вел практические занятия по лечебной физкультуре. Славка так проникся тем, что я решил помочь ему исправить позвоночник, что стал считать меня своим лучшим другом. Занятия он посещал исправно и очень старался делать всё правильно.
Удивительное дело! – он за короткий срок привел свой позвоночник в надлежащий вид, правда, я много массировал ему межпозвонковые мышцы, которые влияют на правильное положение этих самых позвонков.
Я частенько ночевал у него в коммуналке на 2-й Тверской-Ямской. В это время он работал грузчиком в рыбном магазине на улице Горького и всегда приносил домой что-нибудь из рыбных деликатесов. Но от него вечно воняло рыбой. Я не любил этот запах и просил его принимать при мне ванну и переодеваться в чистое. Он даже не думал возражать и выполнял мою просьбу.
– Правильно, молодец, чувак. Я сам не люблю, когда от кого-то рыбой пахнет.
Однажды, в этот раз я ночевал у него, он привел с собой чувишку. Я уже спал, но пришлось вставать.
– Ты ничего не хочешь себе прострочить? – спросил Царёк, я так стал называть его последнее время.
– Да нет, у меня вроде всё зашито.
– Да… А то вот – швейная машинка, – он подтолкнул ко мне чувиху.
– Валя, – сказала она открыто улыбаясь. Она приблизилась вплотную и взяла меня за яйца.
Царёк расхохотался, я тоже выдал подобие улыбки. Это была чувишка маленького роста, и на спине у нее явно виднелся небольшой горб… горбик, лучше так сказать. Она была студенткой 3-го курса Московского университета на Ленинских горах. Валя сразу сбросила с себя всю одежду и уже будучи голой, стала распоряжаться по хозяйству. Открыла холодильник, достала оттуда вино, рыбные консервы, красную икру, батон; сполоснула граненые стаканы, налила в них вино, повернулась к нам и сказала:
– Ну что стоите, истуканы! Подходите к столу. Давайте же наконец выпьем за встречу, за знакомство.
Выпив и закусив, она упала спиной поперек кровати, раскинула руки в стороны, задрала ноги и пропела:
– Идиоты, бросайтесь на меня, только не задушите!
Эта женщина была гениальна в своих сексуальных проектах. Ее импровизация не знала границ. Она использовала для своих сексуальных затей все предметы, находящиеся в комнате: кровать, стулья, кресло, стол, подоконник, пол и даже половую щетку… И все это делалось просто, естественно, как текущий по дну оврага ручей. Начиная с одного, она, не дав да¬же понять ее затею, вдруг переключалась на другое, потом еще на что-то и так бесконечно, невольно заставляя принимать нас в этом чудовищном сценарии активное участие. Мы были молодые, необласканные женским вниманием, и, если что, так «дурная кровь» сразу закипала в наших яйцах.
Если честно, нам было так забавно, весело и хорошо, что мы с Царьком уже забыли, где находимся и что делаем. Нужно было изощряться, чтобы всё шло по ее сценарию, очень не хотелось подвести эту маленькую бестию, так хотелось ей угодить. Какой горб? Какой рост? Она для нас сейчас была богиней, самой милой, самой красивой из всех женщин.
Измученные, измочаленные мы спали как убитые и спали бы еще и еще, если бы нас не разбудил ее удивительный альтовый голос. Она стояла одетая и жевала бутерброд с икрой, запивая горячим кофе, запах которого тут же возбудил в нас аппетит – так захотелось жрать...
– Чувачки, мне пора. Я же не какая-нибудь там ****ь-комсомолка, я студентка лучшего в мире университета и должна набить свою голову знаниями, которые когда-нибудь будут полезны нашем обществу. Но вы не унывайте, я так просто не брошу вас, мы еще много чему научимся на этом полу. Приберитесь здесь, – сказала она и ушла.
Лера
Июнь 1970 года... Царёк встретил меня на Павелецком. Он был очень рад снова увидеть меня.
– Ты что, в холодильнике, что ли, живешь? – спросил он.
– А в чем дело?
– Рудик, ты же за это время совсем не изменился, такой же, чертяка, здоровый и бодрый.
– А зачем меняться, я же тебе таким нравлюсь, – ответил я. – Да и ты, собственно, возмужал. Гляжу, прыщи исчезли.
Царёк засмеялся…
– Так это же твоя работа! Век не забуду. Куда двинем?
– Что за вопрос? У меня же вещи… Будем сдавать на хранение или отвезем к тебе?
– Чего время терять, сдадим в камеру, и мы свободны. Будем отмечать твое возвращение.. Денег-то хоть привез?
– Конечно, я же не по этапу в Магадане оказался, сам поехал.
– Ну и какие у тебя планы?
– Слушай, Царёк, а где наша Валя?
– Ой, чувак, ты знаешь, оригинальной оказалась студентка лучшего в мире университета. Сказала, что без тебя ей со мной не интересно – и пропала совсем. Ни разу за год не позвонила.
– Да Бог с ней, хотя я часто вспоминал наши вакханалии. У меня башлей, Царёк, целый карман, айда для начала в «Жигули». По хорошему пиву соскучился.
Мы провели в пивбаре, можно сказать, весь день.
– Царёк, давай навестим Эдика.
С басистом Эдиком Царёк был знаком, как, впрочем, и со всеми моими друзьями.
– Это идея! – воскликнул Царёк, – но ты, наверно, не знаешь, что родители купили им с сестрой двухкомнатную квартиру где-то в Измайлове, у меня записан адрес.
– Ну что ж, рванем, а то уже темнеть стало.
– Поехали на метро, а там разберемся, – сказал Царёк.
– Какое еще метро! Лови такси!
– 15-я Парковая, – Царёк назвал адрес.
Мы исколесили 15-ю Парковую вдоль и поперек, но нужного дома не нашли.
– Ну не может же такого быть, – с обидой в голосе сказал я. – Ладно, поехали домой.
В это время Царёк с неохотой открыл записную книжку.
– Чувак, – крикнул он, – по-моему, 16-я Парковая… Тут так накалякано, что не поймешь. Шеф, дуй на 16-ю, тут же рядом.
– А мне-то что, – ответил таксист, – вы же платите… Я могу и в Рязань…
Дом нашелся сразу. Он стоял на углу Сиреневого бульвара и 16-й Парковой улицы.
Поднявшись на седьмой этаж, я позвонил в нужную дверь. По-слышались шаги, щелкнул замок, и в дверях появилась Лера. Она стояла широко раскрыв глаза, точно так же, как и мы с Царьком.
– Рудик! Откуда ты взялся? – воскликнула она и развернулась боком, чтобы пропустить нас в квартиру.
– Откуда, откуда… Оттуда… Лерка! Внутренний голос подсказал мне, что если сегодня встречу тебя, то у меня, то бишь у нас с тобой завяжутся непредвиденные отношения.
– Ты веришь своему внутреннему голосу? – Лера улыбнулась. – Он мне сколько раз говорил, подсказывал – ничего не сбылось.
– Нехороший у тебя, Лера, внутренний голос, – встрял Царёк, – вот Рудика внутренний голос ни разу не подвел.
Мы прошли в дальнюю комнату.
– Откуда тебе известно, Царёк, про его внутренний голос?
– Ну как же… мой внутренний голос сказал, что внутренний голос Рудика его никогда не подводил, понятно тебе?
– Хватит трепаться, Царёк, пьяный, небось?
– Лера, Лера, естественно, навеселе, ведь только сегодня встретились, спустя столько лет.
– Сейчас я быстренько приготовлю что-нибудь. Голодные, небось. Вы ведь все время кушать хотите.
– Приготовь, приготовь, – сказал Царёк и выставил бутылку армянского коньяка.
– А где Эдик? – спросил я.
– Откуда мне знать, – ответила Лера. – Пьянь несчастная... Алкаш конченый.
– Часто бухает? – поинтересовался Царёк.
– Не просыхает сволочь, гадина.
– Ну что ж ты так о брате! – Царёк стал нервно ходить по комнате.
– Да ты, Царьков, тоже пьяница и не надо мне… о брате… Все вы хороши…
– А Рудик? – неожиданно спросил Царёк.
– О Рудике я хорошего мнения, хоть и не виделись давно. Он спортсмен и никогда не пил, как вы. Я была с ним на халтурах, все пили, а он не пил.
– Лера, – я должен был что-то сказать, – зря ты так резко об Эдике и, тем более, о Славке. Ты же его совсем не знаешь. Он в мед¬институт поступил. Он очень изменился… Это совсем не тот человек, которого ты когда-то знала.
– Может быть, – после продолжительной паузы сказала Лера, – извини, Царьков, если я тебя обидела.
– Нисколько не обидела, – ответил Царёк. – Я тоже пью… и много.
Он подошел к Лере, притянул ее к себе и поцеловал в шею.
– Я ухожу, мне здесь не рады.
– Славка! – крикнула Лера и заплакала. – Я так намучилась с Эдиком. Он все время пьяный. У нас уже были драки, я не знаю, что мне делать. Так дальше жить я не могу.
– Рудик – человек дальнозоркий, мыслящий, он подскажет, что тебе делать. Пока.
Царёк еще раз поцеловал Леру и пошел к двери.
– Я тебя жду, – сказал он и ушел.
– Лера, ты обидела Славку. Он человек ущербный, ранимый.
Лера бросилась ко мне и прижалась всем телом.
– Прости меня, пожалуйста, я вся на пределе. Не покидай ме¬ня сегодня, останься, прошу тебя.
– Лера, милая Лера, ты помнишь, когда мы познакомились с тобой, ты была еще почти ребенком, училась в 8-м классе. Ты так быстро повзрослела… Что произошло? Тебя кто-то обидел?
Лера крепко держала меня в объятиях и молчала…
– Садись за стол, – сказала она и улыбнулась, – наливай свой коньяк, мы выпьем за нашу встречу, за твое возвращение.
– Конечно, милая, – ответил я. – Отметим нашу встречу. Но я в Москве, считай, проездом, а что дальше – мне самому не из¬вестно.
– А я никуда тебя не отпущу. Ты помнишь, как мы целовались перед твоим отъездом?
– Я об этом не забывал ни на минуту.
– Ну давай же выпьем твоего коньяка, и поешь что-нибудь.
– Да я…
Но Лера уже протянула мне наполненную рюмку и, не чокаясь, одним махом выпила свою. Я поддержал ее.
– Ну что ж ты ничего не ешь?
– А ты?
Мы потыкали вилками в закуску. Я видел, как коньяк подействовал на нее. Глаза засветились, она буквально преобразилась, лицо посвежело, губы за¬цвели.
– Какие у тебя планы, – спросила она.
– Мне надоело мотаться, хочу остаться в Москве. У меня здесь друзья, много работы, – и, сделав паузу, сказал, – у меня есть ты.
Она прильнула ко мне, осыпая поцелуями мое лицо, губы, шею.
– Завтра я поведу тебя к своим родителям. Я выхожу за тебя замуж… Ты хочешь жениться на мне?
– Лера, такого счастья я себе и не мог представить.
Эта ночь была самой счастливой ночью в моей жизни. Уже засыпая, я сказал, что это Славка привел меня к ней и я буду обязан ему по гроб жизни. Сквозь сон я слышал, как хлопнула дверь. Лера тоже, очевидно, услышала.
– Брат алкаш явился, – сказала она сквозь сон.
Я спал как убитый. Лера растолкала меня. Открыв глаза, я увидел, что она стоит одетая.
– Извини, что нарушаю твой сон, но мне надо на работу. Не вздумай никуда уходить, дождись меня, пожалуйста, я постараюсь пораньше.
– Хорошо, милая, буду ждать тебя.
– И еще, – сказала Лера, – не вздумай давать Эдику деньги. Он будет умолять тебя, будет говорить, что завтра непременно отдаст. Не давай! Ты меня хорошо понял?
– Да, – ответил я. – Возвращайся скорей, я очень тебя люблю.
* * *
С меня сдернули одеяло.
– Рудик… Братан… – Эдик стоял надо мной, раскинув широко руки, и улыбался. – Вот это сюрприз! – Старик, ты всю жизнь делал мне сюрпризы. Но этот сюрприз… У меня нет слов… Вставай же!
Я сел, свесив ноги с кровати.
– Она все же затащила тебя в постель, сучка?
– Эдик, я со сна плохо соображаю, но больше не называй ее так. Мы решили пожениться!
– Иди ты! Ну… Ну, может, это и к лучшему, я рад за тебя, за нее. Может, теперь она остепенится.
– А в чем дело?
Эдик понял, что сболтнул лишнего и стал выкручиваться.
– Да, собственно, ни в чем. Все в порядке, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Я же твой искренний друг и я люблю тебя.
Мы помолчали.
– Может, это и хорошо, – снова проговорил Эдик. – Она же стала бешеной, мне с ней невозможно жить. Ты думаешь, почему я пью? А я пью! Она, наверно, сообщила тебе об этом. Она пользуется моим слабым характером и делает из меня… Она вьет из меня веревки... Ух ты... коньяк! – он резко сменил тему, показывая пальцем на бутылку.
– Наливай, – предложил я, – давай квакнем.
– Спасибо, Рудик, – он разлил по рюмкам, мы выпили.
Мне сразу стало лучше, в голове просветлело. Ни о чем плохом не хотелось думать.
– Чем занимаешься? Где работаешь? – спросил я.
– Лабаю в кафе «Янтарь» на Электрозаводской. Обстановка ужасная – публика с электрички, бандюги достают, работа рисковая, а заказов мало… Ты когда из Магадана?
– Вчера, – ответил я.
– Рудик, дружище, мне срочно нужно сто рублей. Отдам в течение недели, кровь из носа.
– Зачем тебе такие деньги?
– Хочу купить чешский контрабас. Свой продаю за сотню, но чешский стоит двести рублей. Если можешь, выручи. Отдам при первой возможности.
– Эдик, конечно, дам, но с условием, что Лера об этом не узнает.
– Да ты чё, чувак, об этом не то что эта гадина, об этом вообще никто знать не будет.
– Но об этом буду знать я и Слава Царьков. Тебя устраивает такой расклад?
– Рудик, – у Эдика потекли слезы.
Алкоголик, подумал я, мне это знакомо. Я дал Эдику двести пятьдесят рублей и сказал, что без отдачи, что это взнос за нашу дружбу.
Чувак вообще расплакался, лез ко мне с поцелуями. Я не отбивался. Я тоже потискал его, мне его было искренне жаль.
Глава 18
Я женился
Родители Леры благословили нас. Они меня давно знали и надеялись, что наша женитьба положительно повлияет на душевное состояние Леры.
Ее обидел какой-то подонок, которого она полюбила. Он обещал жениться на ней и обманул. Наивное дитя. Жизнь стала для нее суровым испытанием. Лера не могла в одиночку справиться с этим. Она превратилась в больное, нервное существо.
У нас началась непонятная жизнь. После работы, Лера работала в Госплане, она не сразу приходила домой, пропадая неизвестно где, и появлялась дома поздно. Не пьяная и даже не выпивши, но – поздно. И так каждый день. Я понял, что она, привыкнув к своей непонятной жизни, не могла сразу изменить ее. Она еще не осознала своего решительного поступка. Я думаю, это была отчаянная попытка ухватиться за соломинку. Надо ждать, думал я. Любовь, конечно, придет, должна прийти, но позже… Я не засыпал, с боязнью ждал звука открываемой двери и страдал. Когда наконец она приходила и ложилась со мной, я чувствовал себя неполноценным и все время находился в напряженном состоянии… А вдруг она крикнет, чтобы я исчез из ее жизни.
Эдик сказал мне, что у сестры есть подруга Наташа и что пропадает она наверняка у нее.
– Не знаю, что там на самом деле происходит, – сказал Эдик, но эта Наташа, по его мнению, – ****ь.
– У тебя есть ее телефон? – спросил я.
У Эдика телефон был.
Я звоню и говорю, что она, Наташа, дала мне когда-то свой телефон, и вот я звоню ей. Хотелось бы встретиться. Она весело отвечает, что с удовольствием.
– Кстати, – говорит она, – у меня сейчас находится подруга, очень симпатичная женщина. Приезжайте, вас это заинтересует.
Я говорю, что меня интересует она, Наташа. Она ответила, чтобы я приезжал, что на месте разберемся. Я приехал. Наташа провела меня в комнату и стала знакомить с моей женой. Эту сцену невозможно описать. Это была точно немая сцена. Когда немота прошла, я беру Леру за руку и, ни слова не говоря, увожу ее из квартиры. Быстро поймал такси и привез домой. Мы не разговаривали два дня. Потом она, улыбающаяся, подошла ко мне, обняла, поцеловала и сказала:
– Всё, Рудик, прошлому конец, иначе я сойду с ума.
С этого дня все стало на свои места. Она сразу после работы приезжала домой, была со мной откровенно любезна, выполняла все хозяйственные и вообще все свойственные женам функции. Жизнь стала светлой, радостной, и нам, и родителям Леры, стало гораздо спокойней.
* * *
Лера забеременела и была очень счастлива. Теперь у нее появилась привычка хватать мои руки и прикладывать к своему животу.
– Ты слышишь, ты чувствуешь?.. Неужели ты ничего не чувствуешь? – она делала обиженную физию и уходила в другую комнату. А буквально через десять минут опять прибегала, хватала мои руки и говорила: «Чувствуешь? Чувствуешь шевеление?» А было всего-то восемь недель.
– Дорогая, пойдем в ресторан, посидим спокойно, я покормлю тебя, послушаем спокойную музыку.
Я часто предлагал ей посетить ресторан, но она все время отказывалась, ссылаясь на шумную обстановку и на еду, которой она не доверяет.
– Ты готовишь мне еду, которую не приготовят ни в одном ресторане... Ну, давай сходим, – наконец согласилась она.
Я повез ее в «Будапешт». Там была прекрасная кухня, и днем играл оркестр.
Она взяла меню.
– Что ты выпьешь? – спросила она.
– Закажи двести граммов водки. Под грибы это будет то, что надо.
Подходит официант и ставит на стол бутылку водки.
– Это вам вон с того стола, – говорит он.
Я молчу.
Вдруг Лера пытается встать, хватая бутылку.
– Я ему сейчас этой бутылкой башку раскрою, – шипит она, изменившись в лице.
Я остановил ее, усадив на место. Достал авторучку и на салфетке написал: «Извините, зачем тратить последние деньги на такой щедрый подарок? Моя жена беременна, она не пьет. Я иногда выпиваю, но исключительно на свои. Я даже в ответ могу заказать вам кабачковой икры, понял ты, гад? И ты выпьешь свою бутылку, не оставишь же ты ее халдею. Моя жена давно забыла тебя, а когда еще помнила, уже тогда презирала, как подонка и предателя».
Записку вместе с бутылкой официант отнес тому, кто нам ее послал.
Быстро расплатившись, мы ушли. Я ждал погони, приготовился к жестокой драке, но за нами никто не увязался.
* * *
Леру положили в роддом на сохранение. Я, естественно, каж¬дый день десять-пятнадцать минут стоял под ее окном. Мы смотрели друг на друга и, по-моему, я укреплял ее своей энергией. Все это время улыбка не сходила с ее лица. Я чувствовал, что ее настроение очень даже зависит от того, что я стою и смотрю на нее. Иногда я делал стойку на руках или с небольшого разбега – сальто вперед. Женщины, смотревшие из окон палаты на мои выкрутасы, смеялись и хлопали в ладоши.
Когда она вернулась, много рассказывала о своих подругах по палате.
– Мне завидовали, – говорила она, – что у меня такой прекрасный муж. Что ради меня ты крутился через голову в возду¬хе – вот это да!
– Лера, – сказал я однажды, – мне надо устраиваться на работу, пора уже начинать приносить тебе зарплату.
– Да, вижу, что тебе уже стало скучно сидеть дома, ты же привык вкалывать и быть на виду.
– Да причем тут это, деньги уже кончаются. Пора московские башли начинать заколачивать.
– Говори нормальным языком, мне не нравится твой музыкальный жаргон.
– Извини, дорогая. Меня берут в станкоинструментальный институт на кафедру физвоспитания преподавателем. Девяносто рублей оклад, через год-другой получу старшего преподавателя и буду получать сто двадцать рублей.
Кислое, недовольное лицо Леры не очень-то смутило меня. Я обязан был начинать работать.
В июне 1971 года Лера родила дочь. Все были безумно рады – жена, родители, даже Эдик. Я мечтал о дочери и был безмерно счастлив. Это было ангельское создание – веселое существо, соответствующее всем параметрам. С ней почти не было проблем, она хорошо ела, хорошо спала, почти никогда не плакала, чаще – улыбалась.
Началась пора забот и хлопот. Дочка была обеспечена всем необходимым. Лера долго, почти год, кормила ее грудью. Она быстро начала говорить. Я два года ис¬пользовал магнитофон, записывая ее охи и ахи, первые слова. Подрастая, она часто просила поставить запись, чтобы послушать, как начиналась ее жизнь, и от души смеялась, когда что-то действительно вспоминала, слушая магнитофонные записи.
Курьезная работа в московских вузах
В институте тренер по гимнастике уговорил меня начать тренировки, чтобы команда института имела больше очков.
– Хотя бы по кандидатам, – уговаривал меня тренер.
– Ну, естественно, не по мастерам, – ответил я. – Я уже облысевший старик и мне стыдно перед нашими гимнастами студентами.
– Но, Рудольф Иванович, у тебя же богатый опыт и ты принесешь пользу нашему институту.
Уговорил! Я стал тренироваться и на вузовских соревнованиях, действительно принес хорошие очки в зачет команды.
Ночью раздался звонок из Новокузнецка.
– Рудик, – орал в трубку Серёга Пискунов, – есть хорошая работа. За месяц пятьсот рублей гарантирую. Если надумаешь, позвони. Июль – август, к началу занятий успеешь.
Тысяча рублей за два месяца – хорошее подспорье для семейного бюджета. К моему удивлению, жена дала согласие, рассуждая, что срочно необходимо приобрести для семьи то-то и то-то.
В отпуск я поехал на шабашку. Надо было построить из шлакобетона два жилых дома. Начало работы было нормальным, но потом стали случаться задержки со стройматериалами, начались простои. Я не успевал к началу занятий в институте. Договор был составлен непродуманно – расчет после сдачи домов под ключ. Я звоню жене, объясняю ситуацию и прошу ее сходить в инс¬титут, поговорить с заведующим кафедрой.
– Говори с ним смело, раскованно. О последствиях не задумывайся, я все равно по приезду буду менять место работы.
Лера пришла в институт, постучала в дверь кабинета заведующего:
– Здравствуйте… Можно?
– Да, проходите, в чем дело?
– Вы Левин, заведующий кафедрой физкультуры?
– Да, – ответил он, – но у нас не физкультурная кафедра, а кафедра физического воспитания, улавливаете разницу в формулировке?
– Я жена Рудольфа Ивановича. Его нет в Москве, он просил меня поговорить с вами.
– Да, да… его уже больше недели не видно на работе, что с ним стряслось? Где он застрял? Если заболел, пусть предоставит больничный, мы все иногда болеем.
– Он здоров, – ответил жена. – Дело в том, что денег, которые он у вас получает, не хватает на жизнь. У нас трехлетняя дочка, и я пока не работаю – денег катастрофически не хватает, вот он и решился поехать на заработки. Обещал через месяц вернуться, но обстоятельства сложились не лучшим образом. Он с бригадой строит дом где-то в Алтайском крае. Все упирается в строительные материалы, которых не хватает для завершения строительства. Они вынуждены простаивать, ожидая эти материалы. Дом почти готов, но он не может уехать – ему не заплатят.
– Да, положение вашего мужа незавидное. Но вы же понимаете, что это проблема лично ваша. Хорошо, я пойду навстречу, если он вернется до первого октября.
– А если он не успеет?
– Я вынужден буду его уволить. И, возможно, по статье. Я не понимаю, как вы, такая милая, рассудительная женщина можете жить с таким безответственным человеком, разгильдяем – другого слова и не подберешь. Вы знаете, что коллектив кафедры им недоволен, он позволяет себе черт знает что? Опаздывает на занятия, одет не по форме. Вы представляете, – Левин вдруг рассмеялся, – он проводит лыжную подготовку со студентами в шапке-ушанке… без лыж… Встанет под елкой и кричит, как надо отталкиваться палками. А ведь он должен сам, непосредственно сам показывать, как это надо правильно выполнять, причем он должен быть в спортивной форме.
– Да, но ведь он выступает за ваш институт на вузовских соревнованиях по гимнастике.
– Плохо выступает! Уже на двух соревнованиях он не набирает ста восьми баллов – он плохой мастер спорта.
– Не буду спорить. Ему вообще пора завязывать с гимнастикой. Он ведь уже не молоденький. Хватит из себя веревки вить…
– Знаете, – после продолжительной паузы сказал Левин, – у нас на кафедре стали пропадать деньги. Преподаватели жалуются, что у них пропадают из карманов и сумок деньги.
– И это началось поле того, как мой муж поступил к вам на работу, да?
Левин пристально стал рассматривать Леру.
– Да! Именно тогда это и началось.
– А вы не пытались поймать, схватить его за руку? Да навряд ли вам это удалось бы, он же хитрый. Ведь он за это дело уже отсидел два года.
Левин привстал, отжавшись на подлокотниках кресла.
– Почему об этом нигде не указано?
– Подделал, наверно. Он мастак, – ухмыльнулась жена.
– Вы что, женщина, со мной в игры играете?
– Ну какой я игрок? Вот вы со свои замом Мельхманом игроки. У вашего Мельхмана нет даже специального спортивного образования. И еще… я навела справки… я со многими с кафедры поговорила – меня надоумил Делюкин. Они с Рудиком учились в одном институте, в одной группе. Он присутствовал при наших разговорах. Вас редко можно застать в кабинете. Где же вы все время пропадаете? У вас дорогие машины, дорогая квартира в центре, огромная дача. Такое впечатление, что вы работаете не заведующим кафедрой физвоспитания, а на торговой базе кладовщиком. Так что не надо мне про статью рассказывать. Вы о себе подумайте, какая вам статья светит. У меня родной дядя в прокуратуре работает, он полковник юстиции. Вы и глазом моргнуть не успеете, как о вас все будет известно. Так что мне сообщить мужу-вору? Кстати, в милиции подумают, как помочь вам изловить настоящего воришку, если вы лапшу мне не вешаете.
Левин сидел красный как рак, с выпученными глазами и молчал, видимо, он не знал, как закончить этот неожиданный для него разговор. Наконец он сказал, что пусть Рудольф Иванович дорабатывает на Алтае и возвращается на работу в институт, он не будет давить на него.
– Вот это я и хотела от вас услышать, – сказал Лера. Она встала и пошла к двери, но, вдруг обернувшись, сказала: – Левин, хотя у вас всё есть, выглядите вы неважно.
Сказала и ушла.
Когда я наконец вернулся с шабашки, мы с Валерой Делюкиным написали заявление об уходе по собственному желанию и отнесли документы в МВТУ им. Баумана. Там был конкурс на замещение вакантных должностей штатных преподавателей.
В это время кафедру физвоспитания в МВТУ принял Попенченко Владимир Владимирович. Кафедра была большая и гимнасты были нужны. Нас зачислили преподавателями с окладом сто рублей.
Попенченко был прекрасным организатором. Он пригласил на работу Качараву Важу Соломоновича. Они были друзьями. В 1964 году Попенченко стал олимпийским чемпионом в Токио по боксу, а Качарава стал на этой же олимпиаде чемпионом в составе волейбольной команды.
Попенченко на базе МВТУ создал волейбольную команду, которую возглавил Качарава. Кстати, Важа только что закончил МВТУ, где в это время учились такие мастера как Чернышов, Чесноков и еще несколько приличных волейболистов.
Укомплектовав команду, усилив ее игроками из других спортивных организаций, они сразу стали выступать по клас¬су «А» – высший дивизион. Единственная вузовская команда класса «А». В 1973 году эта команда стала чемпионом СССР.
Здесь я познакомился и подружился с Важей. Пат и Паташон – так в шутку называли наш тандем. А дружба наша завязалась следующим образом. Это было накануне 1973 года…
В это время я уже работал в ресторанах музыкантом. Мой тесть дружил с Ривчуном Александром Борисовичем, который работал саксофонистом в оркестре Утёсова. Ривчун привел меня в МОМА (московское объединение музыкальных ансамблей). Эта организация обслуживала все московские рестораны и эстрадные площадки, направляя туда как ансамбли, так и отдельных музыкантов, в которых нуждались недоукомплектованные ансамбли.
Александр Борисович представил меня инспектору по кадрам Мильевскому. Они были дружны с детства.
– Хороший лабух, – сказал Ривчун и подтолкнул меня к Мильевскому.
– Саша, нет вопросов, – сказал Мильевский и послал меня в ресторан при одной из гостиниц ВДНХ.
Трубач Николай Коротков, руководитель ансамбля, был мной доволен.
Я не проработал еще и полгода, как Мильевский посылает меня в ресторан гостиницы «Россия» на двадцать первый этаж. Руководил ансамблем пианист Владимир Субочев – прекрасный музыкант.
Позже, а именно 25 февраля 1977 года, в гостинице «Россия» возник пожар. Горели верхние этажи. К великому сожалению погиб наш момовский бас-гитарист Васенин – под ним провалился пол, и он пропал где-то внизу.
– Рудольф Иванович, – обратился ко мне Важа, – я из надежных источников узнал, что ты работаешь в ресторане музыкантом. Я с этой спортивной суетой опоздал – все везде занято, а обещал жене, что встретим Новый год в хорошем ресторане. Что скажешь? Сможешь помочь несчастному физкультурнику?
– Конечно, физкультурникам, тем более несчастным, всегда надо помогать. Физкультурник – это звучит! Как музыка!
Действительно все везде было давно забито, как и в нашем уютном ресторане. Ресторан был с балконом. Внизу гости, на балконе оркестр.
Отношения с администратором Герой у меня были отличные. Я однажды выручил его из беды. На него наезжали, и мои друзья боксеры сделали свою несложную работу за минимальную мзду.
Короче говоря, Гера сам лично затащил на балкон двухместный столик и установил его так, чтобы оттуда был хороший обзор всего ресторана и музыка несильно давила на уши.
Вот так нечаянно, нежданно-негадано, казалось бы, с такого пустяка завязалась наша непустяковая дружба.
Когда, много позже, я в первый раз ушел от жены, Важа дал мне ключи от своей однокомнатной квартиры на Большой Спасской, рядом с Казанским вокзалом. Я жил вместе с ним два года. Он был очень занятой человек – тренировки, соревнования, выезды за пределы Москвы и Союза. Все хозяйство вел я. Важа был доволен. В доме всегда была горячая еда, были чистота и порядок. Я два раза был у него дома в Тбилиси, познакомился с его мамой тетей Шушаной и сестрой Лейлой, а также со всеми его высокорослыми друзьями.
Так как я был хорошим массажистом, Важа просил меня иногда помассировать его травмированных игроков, что я и делал с удовольствием и, кстати, с пользой для этих игроков. Важа брал меня с собой на спортивные сборы в Леселидзе, Палангу и другие места, где я помогал команде по физической подготовке. Игроки относились ко мне с уважением.
Последнее время Попенченко стал много пить. Он погиб в 1975 году. Ходили слухи, что его, якобы, специально столкнули в лестничный пролет и что-то еще, связанное с его умышленным убийством: что его зарезали хулиганы, и я даже слышал, что его кто-то столкнул под электричку. А на самом деле было все просто: напились в кабинете проректора по хозчасти. Он, вдрызг пьяный, спускаясь вниз по лестнице, сам упал, перевалившись через невысокие лестничные перила. Его зашатало, занесло и он улетел с шестого этажа на бетонный вестибюльный пол. Я лично видел, как это произошло.
Мы, гимнасты, проводили занятия с учебными группами в спортзале. Строевые упражнения и разминка проводились под музыкальное сопровождение. На расстроенном пианино играла пианистка Люда – крупная симпатичная блондинка. Попенченко активно кадрил ее.
– Рудик, что делать? – жаловалась мне Люда. – Я чувствую, что он вот-вот затащит меня на пианино.
– Будь с ним любезней, – посоветовал я, – он чувак неуправляемый, когда пьяный. Он может уволить тебя в любую минуту и взять на твое место другого.
Я в это время играл в «Печоре» на Калининском проспекте в ансамбле под руководством Фреда Черёмухина.
Однажды часов в девять вечера в кафе заходят Поп с Людой. Меня он не заметил, да и не узнал бы – он уже был пьян.
Официантка принесла им бутылку коньяка и фрукты. Не прошло и полчаса, как на столе появилась вторая бутылка. Я видел, что разговор у них не получается. Поп что-то громко говорил, размахивая руками. Люда, видимо, тоже резко с ним разговаривала.
Рядом за соседним столиком сидели четверо кавказцев. Один из них пригласил Люду на танец, но она отмахнулась, даже не взглянув в его сторону. Поп уставился на кавказцев, потом подозвал официантку, расплатился, и они пошли к выходу. Кавказцы тоже встали и пошли следом. Интересно, подумал я и подошел к окну, которое было во всю стену с видом на проспект. Я видел, как кавказцы затеяли драку, окружив Попа со всех сторон. Он пытался отбиться, тут же уложив одного на асфальт, но его уронили и стали избивать ногами. Люда металась между ними, пытаясь помешать – она кричала, отталкивая их от лежащего Попа. Один из кавказцев ударил ее по лицу, и они моментально испарились, а Поп все пытался подняться на ноги, но ему никак не удавалось. Люда помогла ему подняться и повела к проезжей части. Минут пятнадцать она пыталась поймать такси. Наконец машина остановилась, и они уехали.
По пятницам проходили заседания кафедры. На другой день как раз была пятница. Я никому ничего не рассказывал, но, думал, что Поп не явится. Но он пришел, пришел в хорошем расположении духа, слегка припудренный, подмазанный, но пришел и провел заседание с присущей ему непринужденностью и оптимизмом. Такое впечатление, что он все же поимел вчера нашу пианистку.
Через три года после смерти Попенченко Важа продал свою квартиру и уехал на родину. Сейчас он работает в Тбилиси с детьми. Ему эта работа нравится, он уважаемый человек. Первый в Грузии олимпийский чемпион. Важа – национальный герой. Его уже взрослая дочь живет в Москве – она замужем за бизнесменом. Важа давно уже дедушка и давно разведен.
Я же уволился раньше. Обстановка стала обостряться. На ме¬ня «насел» зам по учебной работе Брызгалов. Очевидно, из-за зависти! Я, работая по вечерам в ресторане, зарабатывал денег вдвое больше его. Ко мне великолепно относился коллектив. Я втихаря собирал в апартаментах кладовщика элиту кафедры, где мы за бутылочкой отлично проводили время…
Брызгалов завалил нового заведующего кафедрой Киселёва, тоже, кстати, боксера (серебряный призер олимпийских игр) докладными записками. Киселёв неоднократно вызывал меня на ковер и советовал изменить свое отношение к работе. Я поговорил с Важей, на что он мне ответил:
– Рудик, я через год-другой уеду из Москвы, и они тебя все равно достанут. Мой тебе дружеский совет: беги отсюда без оглядки, тебя возьмут в любой другой вуз, если тебе это надо. Я зайду к тебе сегодня в ресторан с подругой. Организуешь?
– Да мог бы и не спрашивать, приходите, конечно, все будет как всегда!
Глава 20
В Сергач с дочкой
Моя семейная жизнь стала заметно меняться. Лера была недовольна моими поздними приходами домой после работы в ресторане, да еще часто и навеселе.
– Ты должен бросить эту постыдную работу, – говорил она, – мне трудно одной справляться с дочкой.
– А что с ней справляться, она же не доставляет никаких хлопот. Наша дочь – это редкий, исключительный случай, она почти никогда не болеет, как остальные, хорошо ест, хорошо спит и хорошо танцует – ты посмотри, что она вытворяет под джазовую музыку. Профессионалки так не смогут.
Действительно, она своими пластичными па, причем самой же изобретенными, приводила в дикий восторг всех, кто это видел. У нее было потрясающее чувство ритма – она сливалась с музыкой воедино.
– Не надо мне зубы заговаривать, – горячилась Лера, – отвези лучше ее в свой Сергач, пусть воздухом хорошим подышит, а в ресторане и без тебя пока обойдутся.
– Конечно, – ответил я, – в кабаке всегда можно без чего-то обойтись, даже без денег. Сейчас постановление вышло с мясокомбината, что в кабаке с сегодняшнего дня все пьют и жрут бесплатно, все башли отдают лабухам, и вот в такой момент я должен уехать с дочкой в Сергач. Хорошо, дорогая, когда мотать-то?
– Да хоть завтра… Чем быстрее, тем лучше, я хоть немного отдохну от вас, остряк-самоучка!
* * *
Лето было жарким. В Москве тяжело было дышать. В Сергаче было намного легче. Я приступил к своим давно забытым обязанностям: носил из колодца воду; купил по дешевке два кубометра дров, которые мы с Валеркой распилили, и я начал колоть их, складывая в сарае в поленницу.
Машуле было уже четыре года. Она быстро нашла себе подружек и стала верховодить. Девочки бегали за ней, как за мамой, они подчинялись и слушали ее приказы.
– Дочь, завтра с утра поедим и я поведу тебя на нашу знаменитую речку Пьяну.
Машуля очень обрадовалась.
– А можно я с девочками? Ну, папочка!
– Маша, мы туда поедем на мотоцикле, а на мотоцикле только втроем можно, понятно тебе?
– Понятно, папочка.
Валерка Шачков – младший брат Ишака, подогнал утром мотоцикл с коляской, и мы поехали на Пьяну. Когда я был маленьким, до этой реки мы топали часа два, как мне казалось. Валерка доставил нас до места минут за пятнадцать.
– Когда за вами приехать? – спросил он.
– Спасибо, Валера, обратно мы прогуляемся пешочком, да, чувишка?
– Конечно, папочка, пешочком. Спасибо, дядя Валера.
Валерка засмеялся и шуранул по заводке. Мотоцикл взревел и унес его обратно.
Погода была изумительной. Мягкая жара, легкий ветерок, волшебная мягкая-мягкая трава и многоголосый крик и щебет птиц – все это напоминало сказку.
Я расстелил одеяло.
– Полежи пока на солнышке, позагорай, а я попробую поймать тебе золотую рыбку.
– Хорошо, папа, – дочка засмеялась. – Я загадаю ей три желания.
Я настроил стереоскопическую удочку и пошел по едва заметной тропинке вдоль берега, высматривая место, где сделать заброс. Закинул удочку и стал ждать поклевки. Вдруг дикий крик распугал все живое. Кричала Маша. Я бросил удочку и побежал к ней. Метров за десять до одеяла я увидел такую картину: голова дочери торчит из воды, а сама она вцепилась в береговую траву и вопит. Я понял, что ничего страшного не случилось, она нечаянно свалилась в реку, но успела повернуться лицом к берегу и ухватиться за траву. Представляю, как ей было страшно. Увидев меня, она еще больше запричитала:
– Папа, папочка, спаси меня, я сейчас утону!
Я подошел, присел, приблизив к ней свое лицо. Она перестала плакать, почувствовав, что спасение рядом.
– Милая моя доченька, как ты хорошо устроилась в водичке. Тебе не холодно? Вода теплая? – я погладил ее по головке.
– Теплая, – ответила она, перестав плакать. – Ты когда начнешь меня спасать?
– Ну, милая, ты же не тонешь, ты же хорошо держишься за траву, а трава очень крепкая, она не даст тебе утонуть, – сказал я и прыгнул в воду.
Под берегом сразу был обрыв. Я стоял рядом с дочкой, и вода была мне по шейку. Я ладонями стал поглаживать ее спинку. Она уже совсем успокоилась. Я взял ее под мышки и сказал, чтобы она отпустила траву.
– Не бойся, маленькая, я крепко держу тебя. Сейчас ты повернешься ко мне и обхватишь за шею, а я тебя подниму и посажу на берег, на траву. Давай отпускай руки.
– Папочка, я боюсь отпустить руки.
– Не бойся, смотри, я держу тебя крепко.
Я стал подбрасывать ее вверх-вниз. Она все же отцепилась от травы. Я повернул ее к себе, и она крепко обхватила мою шею.
– Не дави так сильно, мне же больно, – тихонько сказал я ей на ушко.
Она ослабила хватку.
– Давай окунемся, – предложил я.
– А как это?
Я, удерживая ее над водой, окунулся с головой и сказал: «Вот так!»
– Ну тебя, я же утону.
– Ни за что, я тебя крепко держу.
– Закрой глаза и не дыши, – сказав эти слова, я окунул ее с головкой и тут же снова поднял над водой. На нее было смешно и жалко смотреть. Она долго не открывала глаза, сильно зажмурившись, и не дышала.
– Дыши, а то умрешь, – сказал я громче. – И глазки открой, а то ослепнешь.
Она открыла глаза и сделала вдох.
– Молодец, – я поцеловал ее в обе щеки и тут же окунул снова.
На этот раз было получше. Она сразу открыла глаза и задышала. Повторив экзекуцию еще три раза, я поднял ее и усадил на берег.
– Повернись на животик и ползи на одеяло, – сказал я и, сделав небольшой заплыв, тоже вылез на берег.
Она сидела на одеяле и дрожала – замерзла в воде. Я растер ей спину, грудь, руки, ноги. Она быстро согрелась.
– Ну что, дочь, – домой? Пошли, милая, нам предстоит долгий путь.
Путь оказался не таким уж долгим. По дороге мы зашли в молодой ельник и нашли несколько маслят. Маша была очень довольна и рада, что сама нашла несколько грибов.
Перед Домом культуры была гора с уклоном градусов сорок. Невысокая, но крутая. Она так и называлась – Крутинка. Я держал Машу за руку и вдруг почувствовал, что она падает. Я подумал, споткнулась, но когда посмотрел на нее – она спала.
– Господи, – сказал я и, взяв ее на руки, донес до дома. Она спала до самого вечера, а когда проснулась, попросила есть. Поела, и к ней вновь вернулись прежние силы. Она выскочила на улицу, выискивая своих подруг.
* * *
МОМА командирует меня на курсы повышения квалификации работников культуры при Главном управлении культуры исполкома Моссовета. Руководил курсами профессор Александр Лебединский.
2 января 1975 года я закончил курсы и получил свидетельство за № 1367 по специальности «руководитель эстрадного ансамбля». После этого началась моя активная работа в МОМА. Я был назначен руководителем уже готового ансамбля, который лишился руководителя. Ансамбль направили на «график» – это работа куда пошлют, то есть просто затыкают прорехи.
Все музыканты моего ансамбля были профессионалы, все с музыкальным образованием. Гитарист Владимир Носков закончил музыкальное училище, работал в ансамбле «Голубые гитары», с Марком Бернесом, прекрасный джазовый гитарист – импровизатор, на клавишных играла Люба Маринюк, отлично владеющая инструментом и с великолепными вокальными данными, на барабане играл Юрий Кочергин – хороший джазовый музыкант и на басу – Саша Терво, здорово владеющий инструментом, поющий, с богатым песенным репертуаром.
– Александр Михайлович, – говорю я Мильевскому, – мы получим когда-нибудь точку или так на графике и прокантуемся? Лабухи недовольны, могут разбежаться по другим коллективам. Лучших музыкантов мне не собрать.
– Я поговорю с дирижером Осиповым, он у нас большой авторитет. Если вы договоритесь, то сядете в хорошую раскрученную точку.
– О чем я должен с ним договориться?
– Ладно, – отвечает Мильевский, – ты наш человек, тебя рекомендовал мой друг Ривчун. В МОМА существует негласное правило, я говорю с тобой открытым текстом, ты это учти. Учтешь?
– Уже учел, Александр Михайлович.
– Вас пятеро. Парнос будете делить на семь человек.
– Понятно. Долю дирижеру, долю вам.
– Неправильно! Обе доли дирижеру, а там уж мы сами разберемся…
– Понял, мне без разницы – делим на семь.
– Правильно понял. Ступай занимайся на кларнете и жди. Когда будешь нужен, я найду тебя, не волнуйся.
Этот разговор состоялся в сентябре 1980 года. И в этом же году нас сажают в ресторан «Москва» на третий этаж – главный ресторан гостиницы.
Я получаю от МОМА дорогую аппаратуру «Тесла» и нам покупают костюмы – импортные шерстяные костюмы – за это пришлось дать бухгалтеру сто пятьдесят рублей.
За свои деньги мы купили световую установку, все наладили, настроили, и началась наша новая, совсем другая еще неизвестная музыкальная жизнь в большом кабаке, на большой сцене.
* * *
Мне позвонил мой давний знакомый Валера Делюкин и сказал, что его приглашает профессор Малиновский к себе на кафедру в МАТИ – Московский авиационно-технологический инс¬ти¬тут.
– Хочешь поговорю, опять вместе работать будем.
– Давай, давай, Валера, а то у меня весь день свободный.
Меня взяли в МАТИ, где я проработал пять лет. Здесь работа была спокойной. Меня уважали и ценили за мой профессионализм, за умение завоевывать у студентов авторитет своей работой, знаниями, которые я получил, обучаясь в ГЦОЛИФКе.
Здесь я сошелся с Вадимом Николаевичем Веренцовым, доцентом с кафедры электротехники. Нас познакомил Пузанков Виктор, преподаватель гимнастики с нашей кафедры. Вадим приводил ему студентов-разгильдяеев и те за мзду (бутылка водки) получали от Пузанкова зачет по физвоспитанию. Вообще-то он «помогал» с зачетами всем, кто обращался. У нашего друга Пузанкова за время сессии скапливалось столько выпивки, что впору было открывать свою лавку.
– Виктор, в горле першит, – обращался к нему кто-нибудь, у кого «першило» в горле.
Виктор отвечал вегда одинаково:
– Слушай, подожди пять минут. Мне тут надо ненадолго... подожди, щас подгребу.
Когда он возвращался, в горле першить переставало.
С Вадимом мы скорешились сразу. Мы и внешне слегка походили друг на друга. Он уже тогда пробовал себя в литературном деле: писал стихи, позже – прозу. Он мне очень помог в литературной неразберихе. Моя проза ему нравится. Я доволен!
Мы много свободного времени проводили вместе. Он бывал у меня и в ресторане.
Как-то сидим в кладовке Геннадия Петровича, а в спортзале играют в мини-футбол.
– Пошли поиграем, – говорю я.
– Пошли, – отвечает Вадим, а сам весь светится – мы только что хлебнули... – Сейчас я им навтыкаю, мало не покажется.
Я стал играть за одну команду, Вадим – за другую. Ну и смех... Нет чтобы искать мяч, Вадим – все от мяча, от мяча. Убегал, убегал, но мяч все равно под ногу подвернулся. Он ка-а-к врежет... не попал, по мячу не попал. Потом все же случайно попал, и мяч улетел на балкон. Как я его ни уговаривал, больше он в мини-футбол не играл.
Мы с ним снова нырнули в кладовку. Вадим Николаевич сидит на табуретке и как-то все елозит, ерзает…
– Что... – спрашиваю, – табурет не ровный?
– Да нет, – отвечает. – Одно место отшиб. Вот, – и рукой показывает.
– Жопу, что ли? – спрашиваю.
– Что, Рудольф Иваныч, не понятно, что ли?
Оказывается, когда он по мячу-то не попал, а замах-то ого-го какой был, вот он и грохнулся на твердый пол.
Я стал его успокаивать, чтобы сильно не переживал:
– Бывает, говорю, – не переживай. Пройдет.
У меня такое было – тоже жопа болела, – правда, причину не озвучил – но прошла же. Все прошло, и у тебя, со временем, пройдет, даже не переживай. Это дело такое, сам понимаешь, житейское. Ну что ты стакан мучаешь. Там уже и нет ничего.
– Ну ладно, – говорит, а сам весь сгруппировался, сосредоточился, глаза вытаращил, все морщины на лбу в одну съехали. Затем выдохнул, глянул на меня одним глазом. Другой глаз так и не открыл – и выпил остаток! Посидел немного с поникшей головой, и говорит:
– Представляешь, Иваныч, не берет… Не забирает… – На его лице возник огромный знак вопроса. – Водка, что ли, такая, некачественная?
– Ну-у-у.. ежели рассудить, может, закуска все портит… Может, закусывать не надо, а?
Вадим Николаевич взмахнул над столом руками, как раненый орел крыльями.
– А где она, закуска-то?
На столе лежал пряник и остатки зеленого горошка в железной банке.
– Так извели же. Много всего было, – я протянул руку к прянику.
– Рудольф Иваныч, не трогай пряник – зубы сломаешь, точно тебе говорю.
– Да я… – я повертел пряник в руке и хотел бросить обратно на стол, но все же закинул себе в рот и сразу стал мусолить его, сосать, поджевывать. Естественно, часть пряника отвалилась. Остаток я бросил на стол и стал потихоньку, дабы не сломать зубы, жевать. Пряник оказался душистым и очень сладким. Такие пряники мне нравились всегда.
На другой день мне рассказывают, что домой Вадим Николаевич еле-еле попал. Он два раза выходил не на свою улицу, и если бы водка была другая – ну, если бы действовала, то он до утра бы свой дом искал. А в худшем случае, лежал бы на цементном полу под душем: у наших ментозавров очень сложно проскочить домй, если водка не берет.
Я по сей день с ним иногда вижусь.
Здесь же в МАТИ Пузанок познакомил меня с Ванькой Лопаткиным, своим школьным товарищем. Ванька частенько наведывался на кафедру, и мы в кладовке неплохо проводили время. Он часто бывал на бегах и как-то взял меня с собой. Я впервые вживую увидел, что представляет из себя ипподром, как ведут себя и что делают завсегдатаи этого, на первый взгляд, сумбурного и непонятного места. Вообще Ванька был любопытным, загадочным типом...
Я до сих пор дружу с коллегами из этого института, которые еще остались в живых.
С Юрием Кузубовым (Казя) я встретился случайно в 1988 году на джазовом концерте в саду «Эрмитаж». Мы не виделись с момента окончания института. Он закончил его на год раньше меня и уехал по распределению в Ташкент. После двухлетней работы в Узбекистане вернулся в Москву, женился на москвичке и при содействии своего однокурсника, который в тот момент занимал кресло инспектора по кадрам при Комитете по спорту, уехал в ГДР, где работал пять лет тренером по гимнастике. Разговорились… Оказалось, что сейчас он работает в музыкальном училище имени Ипполитова-Иванова. Стечение обстоятельств… Недавно умер его напарник по работе, и Казя предложил место мне. Я, естественно, согласился. Это была другая работа, не вузовская. Здесь было потруднее – четыре факультета на двоих. Зато рядом – старый испытанный друг, и хотя зарплата была у всех невысокой, работой я был доволен. Когда началась приватизация всего и вся, директор училища отдал прекрасный типовой спортзал с подсобными помещениями и кабинетом в аренду бизнесменам. Зал в мгновение ока был «распилен» под множество всевозможных офисов и складов, а для занятий по физвоспитанию училище стало арендовать бассейн на улице Талалихина. Директор сразу же обогатился. Он и его сын, преподаватель училища, тут же купили себе огромные джипы. Зарплата же педагогам осталась прежней.
Итак, с 1988 по 2009 годы я работал в этом застойном учебном заведении, которое за время перестройки настолько расшаталось и потеряло свои лучшие педагогические кадры, что на данный момент не представляет профессионального интереса.
Вместо эпилога
Жена развелась со мной в 1978 году, когда дочке было уже десять лет. Маша училась в спецшколе с углубленным изучением английского языка.
Лерин новый муж, доктор технических наук, был заведующим лаборатории, которая занималась вопросами исследования и решением космических проблем. У него были влиятельные знакомые, которые помогли Эдику с квартирой. Он переехал в однушку на Ленинском проспекте, но прожил там недолго – умер от сердечной недостаточности в 1989 году.
Я долго не общался ни с женой, ни с дочкой. Жена не стала подавать на алименты, но я высылал по почте пятьдесят рублей ежемесячно. Я стал видеться с дочерью, когда она уже заканчивала ин’яз. Маша впервые за все время позвонила и попросила, чтобы я помог организовать в нашем ресторане день рождения своей подруги. Я был рад звонку и, конечно, сделал все, что от меня требовалось. День рождения подруги получился на славу. Для их стола мы играли и пели песни с объявой, не требуя за это денег. С этого момента я стал видеться с дочерью чаще.
От сердечного приступа скончался бывший мой тесть, а через два года умерла теща.
Лера страшно переживала, что потеряла трехкомнатную квартиру на Арбате. Ее мать никого не хотела к себе прописывать. Уже будучи в больнице в тяжелом состоянии, она согласилась прописать дочь, но было поздно. Квартира перешла в собственность государства.
От нового мужа Лера родила сына, который в дальнейшем окончил московский энергетический институт. Сейчас у него свой бизнес.
После окончания института Маша устроилась преподавателем английского языка в колледж, где познакомилась с молодым человеком с отделения естественных наук. Дело шло к свадьбе. Маша называет дату свадьбы и просит меня все устроить в нашем ресторане. За две недели до свадьбы я, Маша, администратор ресторана и старшая официантка сели за стол, чтобы составить смету на тридцать человек. Администратор разрешила спиртное принести с собой, а за все остальное надо заплатить.
– Будете вносить аванс? – спросила администратор.
Я говорю, что заплатим в день свадьбы. Мало ли… подумал я, но два ящика водки и ящик шампанского взял заранее и поставил к себе в музыкалку.
Вот тут-то и начинается удивительная история.
Секретарша директора колледжа знакомит Машу с пожилой четой.
– Это люди из США. Хотят с тобой поговорить.
Разговор, естественно, происходит на английском языке. Маше предлагают работу в Америке. Котракт на три года с дальнейшей пролонгацией. Им в спецшколу, типа нашего колледжа, требуется преподаватель русского языка, который хорошо владеет английским. Машу спрашивают, есть ли у нее муж… Она отвечает, что вот-вот должна выйти замуж, уже все готово к свадьбе. Но американцы ставят условие, чтобы Маша ехала одна.
Дома все обсудили и предложение одобрили.
– Ну и хорошо, – сказала Лера, – он все равно мне не нравился… Какой-то забитый, неразговорчивый. Маша, ты найдешь себе более достойного мужа.
На том и порешили.
Свадьбу отменили, чем сильно расстроили родителей жениха. Сам он, может, и переживал, но вида не показывал.
Когда Маша снова встретилась с американской четой, ей сказали, что через десять дней через американское консульство ей передадут загранпаспорт с рабочей визой и авиабилет с небольшой суммой в долларах.
– Зато, Маша, в Америке ты будешь получать большую зарплату.
– А почему именно я, – спрашивает Маша, – и хотелось бы посмотреть контракт, как он хоть выглядит, или здесь всё на честном слове?
– Милая девочка, не волнуйся, контракт получишь вместе с авиабилетом. А почему ты?.. Нам учебная часть колледжа порекомендовала именно тебя, тобой очень довольны, хорошие отзывы… Ты подходишь для работы в Америке. Ты у нас будешь обеспечена всем необходимым для работы и жизни и ни о чем не пожалеешь.
Это были такие милые, душевные люди, что Маша отбросила все сомнения.
– За дестяь дней, Маша, ты должна уволиться с работы и привести в порядок все свои дела. Наш представитель лично отвезет тебя в аэропорт и проследит, чтобы ты благополучно улетела.
Хорошо, что я не заплатил ничего в ресторане. Отдал откупного – ящик шампанского. На этом всё без обид и завершилось.
Никто Маше не позвонил, никто с ней не встретился и, естественно, никакого билета она не получила. Маша ждала еще несколько дней, на что-то еще надеясь…
– Кинули тебя, дочка, – сказал отчим. – Афера! Но с какой целью, вот вопрос?
У него были серьезные люди в разных ведомствах и министерствах. Генерала КГБ заинтересовал этот случай. Вскоре аналогичная пожилая «чета» попалась на очередной вербовке в одном из московских вузов.
В Москве действовала секта, которая подпитывалась западными спецслужбами. Цель секты – расторжение законных браков, утрата стабильной работы, различного рода компромат и тому подобное в этом роде – один из видов идеологической борьбы с коммунизмом.
Мой друг в МОМА, известный продюсер, помог Маше устроиться на работу в одну из коммерческих фирм. Благодаря своему таланту и умению работать с людьми она быстро продвинулась и уже через два года была приглашена французской кондитерской фирмой «Dan Cake» на должность коммерческого директора.
Маша вышла замуж за сорокашестилетнего бизнесмена. Они любили друг друга. Вскоре на свет появилась маленькая красавица Кристина.
Жизнь прекрасна! Любящий муж, прекрасная работа! Великолепная семья!
Но неожиданно над головой нависли тучи – черные, черные тучи… Смерть неожиданно стала забирать жизни членов семьи: от инфаркта умирает отчим. Не успев оправиться от несчастья, смерть наносит новый удар – в августе 2006 года от закупорки легочной артерии умирает муж и, ко всему прочему, фирму продают немцам, которые ставят свою команду. Маша теряет эту работу. Не прошло и года, как от инсульта умирает свекор, а вскоре умерла и свекровь. Сплошной траур…
Но Лера и дочь выдержали удары судьбы, сумели перенести суровое испытание.
Машу в коммерческих структурах уже хорошо знали и не забыли о ней. Ей предложили хорошую работу в одной из коммерческих фирм, где она сейчас и трудится.
Лера часто болеет, но держится молодцом. Она во всем помогает дочери, особенно в воспитании своей внучки Кристины, которой уже пять лет.
Я тоже частый гость в их семье, и моя внучка радуется, когда я появляюсь у них в доме.
Часть 2
В силу специфики, работая в ресторанах, музыканты вынуждены сталкиваться со всевозможными мерзостями в человеческих отношениях, приспосабливаться и мириться с этим, ибо других вариантов не существует. Ты сам выбрал свой путь!
Лабаем блюз
Глава 1
Кошка – друг одинокого человека
Мне часто снится сон, как нам заказывают песню и я исполняю ее на бис…
Вот и сейчас проснулся с чувством удовлетворения: я сыграл во сне «Караван» Айвазяна. Мне аплодировали и… несли деньги.
Я лежал весь взмокший от духоты, с закрытыми глазами, продолжая мысленно прокручивать импровизацию.
Но, пробудившись окончательно, понял, что соло меня уже не устраивало, а во сне было гениально. Хотелось снова срочно уснуть и проиграть все заново, но мешала невыносимая духота. И все же заснув, я увидел что-то другое, не связанное с музыкой, но также интересное и важное. Когда я снова проснулся, то это интересное превратилось в какую-то галиматью.
Хватит спать, подумал я и, полежав еще немного с закрытыми глазами, снова незаметно заснул коротким сном, где все время ощущал в ногах свою любимую Верку, которую похоронил в сквере напротив своего дома несколько дней назад. Кошка умерла у меня на руках в муках и страданиях, издавая душераздирающие звуки. Я уже ничем не мог помочь – боевой пес помял ее, и никакие лекарства, видимо, не могли спасти мою киску. Ей было двенадцать лет – столько времени мы прожили вместе с тех пор, когда я подобрал ее в своем подъезде маленьким котенком.
Мне несколько раз приходилось спасать ее. Она падала с балкона седьмого этажа; забивалась под огромную груду строительных плит, и я выкуривал ее дымом, поджигая газеты и какое-то тряпье; ее кусала гадюка, которую она все же задушила, и мне пришлось выхаживать ее; она надолго исчезала на чердаке нашего дома – герой-романтик кот увел ее туда у меня из-под носа. Мне почти удалось схватить ее хотя бы за хвост. Дворник Костя сказал, чтобы я не надеялся на ее возвращение:
– Ее уже, наверное, сожрали… Там целая стая голодных, одичавших кошек.
Прошло около недели… Я вышел из квартиры с мусорным ведром и направился к мусоропроводу. Только хотел вывалить содержимое, как услышал ее голос. Это ее «мяу» не спутаешь ни с каким другим. Она стояла на верхней ступеньке последнего лестничного пролета и мяукала, глядя на меня.
– Верка! – воскликнул я.
Верка вообще-то была белой масти с небольшой темной подпалиной, а посредине лба до самого носа проходила тонкая черная полоска, как метка. По голосу и по этой метке я и узнал ее. Верка, тонкая как бутылка, продолжла стоять и мяукать.
– Верка, Верка, – я подошел, подхватил ее на руки и занес в квартиру, забыв про ведро.
Не долго думая, я бросил ее в ванну… Мне пришлось стирать ее три дня: сразу – стиральным порошком, на другой день – хозяйственным мылом и на третий – туалетным мылом и шампунем.
Однажды она была на сносях, какой-то отморозок пнул ее в живот, и хирургу пришлось доставать из нее мертвых котят… Были и другие разные случаи, например, такой, в деревне: Верка недавно окотилась, и в избе, в застеленной коробке из-под помидоров, находились два слепых котенка (остальных тракторист Федя утопил по моей просьбе). Как-то утром Верка сидела на перилах крыльца, греясь на солнце. Вдруг из сада за домом во двор заскочил соседский пес. Верка зашипела, выгнула спину, задрав трубой хвост, и махнула с перил. Вторым прыжком она прыгнула собаке на хребет, растопырив лапы. Пес с диким воем рванул стелющимся бегом к калитке. Верка, как гоголевская ведьма, прилипла к нему, вцепившись когтями. И только когда пес юркнул в открытую калитку на улицу, она спрыгнула и, постояв некоторое время в воинственной позе, развернулась и спокойно побежала к своим чадам.
Мы привыкли друг к другу. Я знал и улавливал все ее капризы, стараясь угодить во всем. Но кошка есть кошка – по-моему, самое независимое создание.
Люди, бывавшие у меня в доме, пытались заигрывать с ней, но она никому не давалась в руки. Она вела себя как настоящая хозяйка – спокойная, независимая. Даже мне, хозяину, не всегда удавалось взять ее на руки. Она ускользала из моих рук как мокрое мыло.
Однажды здорово надравшись, я почувствовал, что уже не проснусь… но вдруг услышал удар по сердцу страшной силы. Мои, с трудом открывшиеся глаза, встретились с ее огромными бездонными глазищами, которые внимательно смотрели на меня, ну, как врач «скорой помощи» смотрит на пришедшего в себя больного. Немного выждав, Верка развернулась и спокойной походкой ушла с моей груди к ногам, спрыгнула на пол и исчезла где-то на кухне.
Она не дала мне умереть, ударив лапой по сердцу. В коме этот удар показался мне ударом кувалды.
Я завернул ее в полотенце и уложил в большой бумажный пакет. Достал из подсобки лопату и отнес пакет в сквер. Выкопав яму с полметра глубиной, я положил пакет на дно и засыпал землей.
Прошло уже с полгода, а кошка почти каждую ночь шевелится у меня в ногах, и от этого нет никакого спасенья. Я уже не закрываю одеялом ноги, так она начинает шевелиться где-то сбоку или у головы – кошмар!!!
Глава 2
Москва, ресторан «Москва» на проспекте Маркса,
1985 год. Любимый ресторан Василия Сталина
Я встал с постели и, сделав с десяток приседаний, направился в ванную. Принял горячий душ и окончательно пришел в себя.
Сварил кофе со сливками и, быстро поджарив яичницу с беконом, схавал все это без особого аппетита.
Подзавел наручные часы «Слава» – стрелки показывали 12 часов с лишним.
Достал флейту и начал дуть недоигранный вчера этюд. Платоновский этюд был сложным, построен на сплошных интервальных скачках, и работа над ним доставляла удовольствие.
Этюды меня увлекали… Я любил это дело. Этюды, особенно сложные, с интересными гармоническими разрешениями, помогали мне непосредственно в работе: во время импровизации всегда находился момент и место для какого-нибудь фрагмента из этих этюдов.
Я занимался уже более двух часов, когда мне позвонил гитарист из моего ансамбля и, извинившись, сказал, что задержится на сегодняшнюю репетицию, объяснив причину.
Репетиции проходили днем на сцене кабака, в котором мы и работали. Публике, находившейся в это время в ресторане, наши репетиции не мешали, все исполнялось «шепотом», а зал ресторана был очень большим.
Часто во время наших репетиций кто-то из находившихся в тот момент клиентов ресторана подходил к сцене, манил меня пальцем и просил исполнить что-нибудь популярное. И, как правило, днем, во время репетиций, клиент платил за заказ хорошие деньги. Мы иногда больше зарабатывали на заказах днем, как бы «по ходу пьесы», чем во время основной вечерне-ночной работы.
Вот и сейчас к нам подкатывает кругленький человечек, залезает сбоку на сцену и что-то шепчет пианистке, которая сидит как раз с краю сцены за своим инструментом.
– Рудик, подойди, – говорит она мне, – поговори с чуваком.
– Я плачу сто рублей… Сыграйте «Боже, царя храни».
Дело в том, что наш репертуар был очень ограничен цензурой. Даже такие песни, как лещенские «Журавли» или «Таганка», были категорически запрещены для исполнения. И вообще вся эмигрантская и блатная музыка была под запретом.
Я беру бабки и посылаю вниз (мы работали на третьем этаже) своего человека на «стремя». На случай, если вдруг появится кто-нибудь из официальных лиц – этот человек дал бы нам знать. За такую музыку ансамбль переводился на «график». График – это работа куда пошлют: на свадьбу, на танцы, в кинотеатр, на замену другого ансамбля. Короче, разовая работа – сегодня здесь, а завтра там, или вообще могли расформировать ансамбль.
На этот раз все обошлось, и мы на запретке заработали тысячу рублей, которые разделили на семь долей.
* * *
После так называемой репетиции все лабухи разошлись до вечера, до основ¬ной работы.
Наша музыкальная комната находилась напротив буфета, откуда халдеи брали всевозможные напитки и разносили их по заказам.
– Валюша, налей как всегда, – буркнул я несколько развязно.
– Рудик, – сказала Валюша-буфетчица, наливая мне в фужер 50 г водки и протягивая бутылку «боржоми», – давай, миленький, расплатись за весь кредит, мы сегодня ждем проверку.
– Так вы ее каждый день с нетерпением ждете, – я понюхал, что же в фужере?
– Я серьезно, – твердым голосом ответила Валюша. – Посмей только подвести меня.
– Лучше смерть! – торжественно заверил я и проглотил водяру, запив глотком воды из бутылки.
– Чем быстрее расплатишься, тем лучше и для меня, и для тебя, – сказала Валюша смягчившись.
– Рубен работает? – спросил я.
– Работает, работает! Почему у тебя, Рудик, никогда нет с собой денег?
– Валюша, да потому что их у меня и не с собой нет… Сейчас расплачусь… Кстати, Валюша, знаешь сколько сегодня «комсомолки» стоят?
Рубен был весь «в мыле» – он обслуживал в этот момент своих братьев-армян, стараясь не попасть впросак.
– Рубенчик, ты сегодня красив как никогда, – сказал я интимным тоном.
– Рудик, мне некогда… Сколько?
– Я думаю, рублей сто хватит… Вечером отдам.
Рубен достал из бокового кармана кучу денег и, отыскав сотню, протянул ее мне.
– Спасибо, милый.
– Не за что, дорогой, – ответил Рубен и ускакал.
Отдав Валентине долг, я зашел в музыкалку и стал расписывать партию джазового музыкального номера по инструментам.
– Сыграем с листа, – подумал я вслух. Я был уверен в своих музыкантах.
– Рудик, ты тут? – повар с кухни протягивал мне тарелку с шашлыком. – Сегодня гуляют мои друзья… Не подведи.
– Ладно, Том… Сойер, не подведем… Платить-то хоть будут или на халяву?
– Чувак, за кого ты меня кнокаешь? Шашлык от меня просто так, знаю, что жрать хочешь… А за музыку мои гости не постоят, – Том улыбался.
– Насчет жрачки, Том… Сойер, ты не угадал. А что значит, не постоят? Не дадут, что ли, ни хера?
– Хватит издеваться… Я тебя когда-нибудь подводил?
– Да никогда ты меня не подводил, а вот твои гости иногда могут и облажать… Создай им условия и настроение, чтобы никакой подводки… Понял, Том… Сойер.
– Так вы же создаете настроение! – недоумевающий Том так и стоял с протянутой ко мне тарелкой.
– Настроение настроению рознь… Недоработать в тандеме… Знаешь, что такое тандем?
– Проходили, – потупясь ответил Том. – Да хочешь, я тебе наперед бабки отдам! – неожиданно воскликнул он, начиная нервничать.
– Ну ладно, – сказал я, – устал, поди, тарелку держать. Иди возьми у Вальки 200 г, и мы с тобой под шашлык это дело мирно обсудим… Дай тарелку.
Том захлопнул дверь музыкалки и тут же появился снова. Он протиснулся внутрь, держа в обеих руках по фужеру.
– Давай быстрей, а то у меня там мясо сгорит.
– Давай, – сказал я и отобрал у него свой фужер.
Мы чокнулись и, пожелав друг другу здоровья, выпили и закусили душистым, сочным шашлыком.
Том так же быстро исчез, как и появился.
Есть люди, которые надолго остаются в нашей памяти…
Дописав ноты, я встал и сделал несколько наклонов вперед. Затем подпрыгнул, зацепился за дверной косяк и повисел секунд тридцать.
Пойду в ГУМ, подумал я, проведаю Мыша с Соболевым. Они там работали в демонстрационном зале на показе мод. Это были классные музыканты: Мыш – гитарист, Толя Соболев – басист.
Поднявшись на четвертый этаж, я как раз застал их за работой. Модели демонстрировали модную отечественную одежду, а Мыш с Соболевым аккомпанировали им – лабали джазовые стандарты. Два Богом одаренных музыканта: гитарист, в стиле Монтгомери, и басист – в стиле Рея Брауна. Их приходили сюда слушать многие московские, да и приезжие музыканты. А еще, когда Мыш открывал пасть, то слышался Фрэнк Синатра один к одно¬му. Кстати, он только что запел «Энитайм».
– Скоро кончаем, – сказал Соболев, – подожди.
– Конечно, подожду… Зачем же сюда к вам пришел?
Минут через пятнадцать показ закончился.
Мыш подошел ко мне и, обняв, прошептал:
– За усилителем стоит целая бутылка коньяка. Еле-еле держусь – следят, ну никак не отхлебнуть.
– Мне это чувство знакомо, – улыбнулся я в ответ.
Сложив инструменты, чуваки занесли их в комнату и быстренько вернулись. Мыш весь светился, да и Толя был в предвкушении чуда.
– Куда идем, – спросил я, – ко мне?
– Зачем, чувень?.. Здесь на первом этаже клевая кафешка… Нас там знают, мешать никто не будет.
– Айда, – согласился я.
Мы зашли в кафе и сели за столик.
– Привет, пьянчужки, – сказала Таисия Ивановна, вытирая мокрой тряпкой липкий стол. – Что жрать будете?
– Таисия Ивановна, – Толя на секунду задумался. – Порежьте, пожалуйста… будьте так добры и любезны, лимончик… Только тоненькими дольками. Положите дольки на чистую тарелочку и, пожалуйста, засыпьте их сахарной пудрой.
– Ну да, – ответила Таисия Ивановна, опершись о столик, не выпуская из рук тряпку, – и засунуть эти лимонные дольки вам в одно место, – ты это хотел сказать, Толя.
– Таисия Ивановна, ты наперед все знаешь, с тобой даже не интересно.
– У, похабники, – пробурчала уборщица и под наш веселый смех убралась на кухню, наверное, нарезать лимонные дольки.
Толя встал, подошел к стойке, взял три «рябых» и три шоколадных конфетки у буфетчицы Кати, наверное, в долг.
Разлив коньяк по первому разу, мы чокнулись и, пожелав друг другу здоровья, отправили его в утробу. Каждый откусил по полконфетки.
– Чуваки, хотите историю расскажу про Лёху Зубова? – Соболев хохотнул, откинувшись на спинку стула.
– Хотим, – ответили мы с Мышом.
– Они лабали халтуру в клубе Ленина… Меня Сатана просто так пригласил. Делать было нечего, и я пошел с ними.
– Кто еще играл? – спросил я.
– Ну, значит, Лёха, Бахолдин, Сатановский, какой-то новый пианист – я его не знаю, и Виля Яверов на ударных. Ну играем… все клево, все довольны. Я даже несколько раз подменял Сатану, а он в это время бацал с какой-то комсомолкой. В конце все надрались изрядно, а Зубов как обычно в своем репертуаре: «Никуда не поеду, никуда не поеду», – сел на верхнюю ступеньку мраморной лестницы, положил футляр с саксофоном себе на колени и башкой в него уткнулся… А с ним Наташа была, проститутка из Самары… Сидит рядом с ним, шепчет:
– Лешенька, поедем домой, Лешенька, поедем домой.
А он тоже шепотом:
– Пошла на… Пошла на…
– Представляете сцену? – Соболев захохотал, и мы его поддержали.
Она:
– Лешенька, пойдем домой!
А он, как заводной, талдычит одно и то же. А я рядом сижу. Не бросать же его с этой Наташей в таком виде. Саксофон потеряет как пить дать. Ну вот он сидит и качается вперед-назад, вперед-назад. Сакс на коленях, голова и руки на футляре, и бубнит свое… Качался, качался и, очевидно, его перевесило вперед, и он покатился вниз по этой мраморной лестнице. Катится, а рядом саксофон громыхает. Я вскочил, чтобы как-то помочь, Наташа тоже бросилась его ловить. Лестничный пролет в этом месте был невелик. Он докатился до низу и лежит на спине, раскинув руки. Сакс рядом валяется. Хорошо, что футляр не раскрылся – Зубов его на ключ запирает. Картинка: лежит Зубов на спине, и не в силах открыть глаза изрекает очень глубокомысленный, но доступный даже простому смертному речитатив: «Пошла на… пошла на…». Это понимают даже иностранцы, не владеющие русским. Кое-как мы его подняли и вывели на улицу. Ловим такси, никто нас в таком виде брать не хочет. Все же Наташе удалось договориться с таксистом, и он за чирик увез их домой.
– Хорошая история, – сквозь смех сказал я.
– Плохо, что не детективная, – поддержал меня хохочущий на все кафе Мыш.
– Могу детективную историю рассказать, – оживленно произнес я. – Ну полудетективную, так это уж точно. Юренкевича ведь вы знаете?
– Конечно, знаем, – ответили Толя с Мышом.
– Кстати, откуда он появился? – спросил Мыш.
– Из Самары, – ответил Соболев, – клёвый саксофонист. Между прочим, из Самары много джазменов вышло.
Мы стали вспоминать известных нам самарских джазовых музыкантов.
– Ну и что Юренкевич? – вспомнил Мыш.
– Извини, а то забуду, – обратился ко мне Соболев. – Я работал с ним в «Юности»… отличный состав был с Мишкой Кудряшовым.
– А-а-а… – протянул Мыш, – беспредельщик: барабанит, барабанит, остановиться не может, никому играть не дает.
– Шутки у тебя, Мыш, какие-то кошачьи… Так вот, лабаем мы в «Юности», а Юренкевич – руководитель ансамбля. Странно, но дирижеру мы отстегивали черной икрой… Вот поц, бабки не брал, только черную икру в банках. Юренкевич повез ему домой очередную полукилограммовую банку, а на другой день рассказывает:
– Открывает он дверь и спокойно так глаголит: «Юренкевич, сколько можно ждать? У меня от тебя уже волосы на ладонях расти стали».
– Да вот, – говорю, – принес, кушайте на здоровье.
– Кушайте, кушайте… как будто я ее кушаю, – ответил дирижер. – Не все так просто, мой милый Юренкевич, – и погладил меня по голове. – Ну иди, говорит, занимайся на кларнете, что уставился? – и захлопнул дверь.
Почему я несу ему мзду, подумал Юренкевич, да кто он такой… обычный жидок. Юренкевич шел по улице, засунув руки в карманы. Прошлое само лезло в голову… Самара, Воронеж… Первые и вторые места за исполнение, дипломы нескольких джазовых фестивалей. Тбилиси – «Выражаем истинную благодарность за успешное выступление и высокий исполнительский уро¬вень, а также за ценный вклад в развитие джазовой музыки».
Джазовый критик Аркадий Петров, услышав Юренкевича на этом фестивале, изрек: «Через Кэннонболла* к авангарду» и – грамота: «Весна, апрель 77».
В следующем году он получил грамоту: «Лучшему саксофонисту-альтисту джазового фестиваля».
Злость кипела в нем… Черная икра хер знает кому, и хер знает за что.
Музыканты перестали отдавать мзду… а через два месяца ансамбль расформировали.
* * *
– Слушайте дальше, – сказал Соболев, поднимая стакан.
– Когда это ты успел налить, а, чародей? – удивился я.
– Извините, что поспешил немного. Когда вы глазки закрывали, я и…
– Вечно, ты, Соболев, то спешишь, то не догоняешь, – глядя в стакан, сказал Мыш, шевеля усами.
– Это ты о чем, Мыш? – Толя поставил свой стакан на стол.
– О чем… Да ни о чем, коньяк кончается, – Мыш посмотрел на Соболева своими черными маленькими, косыми глазками: он умел косить глаза и здорово шевелил своими цыганско-чапаевскими усами.
– Юренкевич у нас сегодня герой романа, – весело констатировал я. – Ну давайте одурманимся…
Мы выпили понемногу и закусили конфеткой, оставив еще на один раз того и другого.
– Толя, что дальше?.. Всё?
– Что ты, чувень! Самое интересное впереди, – снова оживился Соболев.
– Да… Но как бы мне не забыть, о чем хочу вам рассказать, – я постучал ладонью себя по лбу.
– А я тебе напомню, – икнув, сказал пьяный Мыш, и заржал баритоном на все кафе. Даже Таисия Ивановна выскочила из кухни и, постояв немного, снова удалилась, качая головой и крутя у виска указательным пальцем.
– Так вот, Слава Карасев работал в арбатском биг-бенде у Кадерского и должен был на целый год уехать за границу с малым составом. На его место был объявлен конкурс, и Юренкевич прошел, обойдя многих именитых… Между прочим, Кадерский в это время собрал всех лучших джазистов. Там работали Зубов, Бахолдин, Куцинский, Шабашов, Цуриченко со своей женой, Чижик, Черепанов, Пищиков, Бриль, Васильков, ну и другие очень клёвые лабухи. С Пищиковым Юренкевич сошелся сразу. Это были два одинаковых по духу музыканта. Жена Пищикова тоже работала у Кадерского в варьете, как и жена Мишки Цуриченко, только та пела, а жена Пищикова исполняла номер «Каучук» – узлом завязывалась, сука.
– Почему ты ее так обзываешь?
– Слушай сюда… Однажды они что-то дома не поделили. Она сдает Пищикова в милицию, и он получает пятнадцать суток. Потом Пищиков жалуется Юренкевичу, что никак не может от нее избавиться. А Юренкевич – большой специалист-любитель по всевозможного рода советам – ну любил давать советы, и всё тут.
– У тебя есть куда смотаться? – спрашивает он.
– Есть, – отвечает Пищиков, – у меня комната в Медведково.
– Мы забираем все ценности, – ржет Юренкевич, – штук 15–20 книжек, обвязываем их веревкой, садимся в такси и мотаем в Медведково. На другой день жена на работе устраивает грандиозный кипеж… Орет, что ее ограбили, и снова подает на Пищикова. Его забирают, а тот заявляет, что на это преступление его натолкнул и помогал перевозить книжки Юренкевич. Ну дела, даже менты ржали. Пищиков был запуган насмерть своей «резиновой» женой. Он подумал, что снова может получить пятнадцать суток, и давай все валить на Юренкевича. Пищиков оказался слабым и тщедушным человеком… Юренкевич ему помог и тут же оказался крайним. Их дружба лопнула, как сегодня лопнули две струны у Мыша на гитаре.
Мыш захихикал… Он мог клево сыграть на гитаре и на трех, и даже на двух струнах, как Паганини на одной – на скрипке.
– Да чтоб ты все эти книжки прочитал! – съязвил потом Юренкевич.
– Прости, чувак… Может, я лучше пойду и отсижу, а?
– Завтра… – ответил Юренкевич, – летом… Через некоторое время Пищиков таки официально развелся со своей «каучуковой» женой.
Через год Карась вернулся на свое место.
– Ты так и не приобрел собственный саксофон? – спросил Юренкевич на прощальной гастроли.
– А зачем, – ответил Карась, – я и на казенном сыграю не хуже.
Он действительно клево лабал на любом альт-саксафоне, правда, мундштук был один и тот же – «Майер» №7.
Примерно года через два я случайно встретил Юренкевича.
– Как жизнь? – спрашиваю.
– Москва гудела, гудит и будет гудеть, – ответил он, обнимая меня и обдавая запахом дешевого одеколона.
– Ну Москва – это Москва, это и дураку ясно, а ты-то сам где? Что делаешь?
– Лукьянов пригласил в свой «Каданс».
– И ты пошел?
– А куда деваться… башлей пока не видим, но музыка всё компенсирует… Грядут большие проекты...
И действительно позже у «Каданса» появились спонсоры. Музыканты стали выездными и начали получать нормальные деньги. «Каданс» объехал полсвета… Давал концерты и участвовал во многих международных джазовых фестивалях, пользуясь успехом у заграничной публики и у корифеев американского джаза. Юренкевич должен быть счастлив. Он поиграл и лично познакомился с великими джазовыми музыкантами эпохи, с такими как Ч.Корей, Дон Черри, Майкл Брэккер, Сонни Роллинз, Фрэди Хаббэрт, Уэйн Шортер и др.
– Ну и что про Юренкевича? – странно, но пьяный Мыш напомнил мне, как обещал.
Он скосил глаза в мою сторону и пошевелил усами. Усы встали вертикально!
Я посмотрел на часы…
– Время еще есть, если хотите, расскажу.
– Хотим, рассказывай.
– Так вот… О чем же это я хотел рассказать?
– Про детективную историю, – снова напомнил мне беспамятливый Мыш и заржал.
– А… Он здесь женился, и жена прописала его к себе в трехкомнатную квартиру. Всё прекрасно… Он в хороших оркестрах лабает, получает хорошие бабки. А мать у него в Самаре, совсем одна и болеет. Решил Юренкевич переселить ее в Москву, к себе. Жена не против. Вот тут-то и началась полудетективная история. По всем собранным документам и написанным объяснениям и заявлениям начальник паспортного стола прописывает мать временно, сроком на один год. Юренкевич через пару недель опять идет на прием к начальнику и слезно умоляет его прописать мать постоянно. Тот ни в какую.
– А где у вас начальство? – спрашивает Юренкевич строгим голосом.
– А при чем тут начальство – все равно ко мне вернешься, решать-то все равно я буду.
Юренкевич все это мне рассказал и говорит, что с этим начальником у него ничего не получится – бездушный, черствый полковник. А через неделю дата – 9 мая. Я беру Юренкевича под руку и веду в лавку.
– Чувак, я не хочу, не буду, мне не до выпивки – мать больная, помрет скоро, что делать?
– Бери две шампанского, две «Столичной» и коробку конфет, – наседаю я на него.
– Зачем, я же сказал, что пить не буду. Да еще целую цистерну…
– Пойдем в паспортный стол, – втолковываю я Юренкевичу.
– Ну и чё?..
– Чё, чё… Займем очередь. Войдешь, выставляй все это ему на стол и торжественным голосом поздравь с наступающим праздником. Затем развернись по-военному и уходи. Если он не швырнет в тебя эти бутылки, то считай, что твоя мать будет прописана постоянно. Чувак, это последняя надежда, учти. Зато совесть твоя будет чиста – ты сделал всё, что мог.
Юренкевич укладывает покупки в свой задрипанный портфель, и мы хиляем в паспортный стол. Чувствую, что Юренкевич нервничает, как перед атакой.
– Слушай, – говорит он, – в кабинете с начальником какой-то мужик в штатском сидит и не выходит.
– Но очередь-то движется, – говорю я, – значит, просто кореш. Наверное, ждет конца приема, чтобы потом как следует треснуть с твоим полковником.
– Был бы он мой, – зло шепчет Юренкевич, – сам бы ко мне пришел.
Подходит наша очередь. Вижу, на моем друге совсем лица нет. Он пропускает очередь… Потом еще раз.
– Если ты сейчас не зайдешь, то я ухожу, – почти кричу я ему в ухо. Юренкевич встал, сделал шумный выдох и вошел. Прошло минут десять… Наконец Юренкевич вышел из кабинета начальника и быстро пошел к выходу, поманив меня рукой.
– Чувак! – крикнул Юренкевич, присев и хлопнув себя по ляжкам.
– Вижу, что получилось, – спокойно сказал я. – Рассказывай.
– Я зашел и встал у двери, ноги еле держат…
– Ну что ты меня достаешь! Мы же обо всем договорились, – резко произносит начальник.
– Товарищ полковник, – говорю я, – вы меня извините, но я по другому делу.
– Да-а-а! Так выкладывай, в чем дело… Не тяни, времени уже не осталось.
– Выкладываю, – сказал я, – подхожу к столу, ставлю портфель на краешек, достаю не спеша все содержимое и выставляю на середину стола, чуть на его журнал не попал. И представляешь, перестаю дрожать. Сделал пару шагов назад и бодрым голосом говорю:
– Товарищ полковник, поздравляю вас и ваш боевой коллектив с наступающим праздником, Днем Победы! Желаю здоровья и успехов в тяжелой работе! – повернулся и иду к двери.
– Постой, куда же ты! Давай махни с нами за Победу, – полковник улыбнулся и жестом пригласил меня к столу. Он достал три тонких стакана, тарелку с различной закуской и початую бутылку коньяка. Налив в стаканы по половинке, он сказал:
– Молодец, Юренкевич, пей и будь здоров. Решим мы твой вопрос.
Мать прописали постоянно задним числом, тем числом, когда она была прописана временно.
– Ну как история, пьянчужки? – после некоторой паузы спросил я.
– Красивая история, – тут же отозвались Толя Соболев с Мышом.
– Когда ты успел налить? – снова удивленно спросил я, глядя на вылитый в стаканы оставшийся коньяк.
– Вчера, – ответил Соболев, – я всех раньше пришел.
– У тебя вечно так, Анатолий, – вставил пьяный Мыш, – ты то вчера, то завтра…
– Диалектика, Мыш. Знаешь, что это такое?
– Нет, – ответил Мыш, утвердительно качнув головой.
– Ну чё, пьянчужки, будем здоровы…
– И живы, – поддержал тост Мыш. Он залил в себя остатки коньяка, не забыв про оставшуюся конфетку.
– Пора двигать… Кабак, наверное, уже полон, да и заказы наверняка уже поступили.
– Да, пора двигать, – окончательно подытожил Мыш, вставая. При этом его так качнуло, что если бы не подставленная вовремя Толина рука, Мыш мог бы оказаться под столом.
– Не беспокойся, Рудик, я его провожу, – Толя погладил Мыша по его цыганской голове.
– Да уж, сделай милость, – я достал пятерку и отдал Соболеву, – на тачку вполне хватит.
– Вот так всегда, когда вместе работаем, мне все время приходится тратиться, чтобы проводить его на такси до дома, – Толя смотрел на меня с кислым лицом.
– Ну ладно, ладно, искусство все равно выше задрипанного материального положения, – я дал Соболеву еще десятку и вышел на улицу.
Через несколько лет Мыш умер от цирроза печени. На самом же деле его избили менты, когда пьяного везли в вытрезвитель.
Это был самый безобидный человек на всем белом свете. Он не ругался матом, никому никогда не хамил, по-моему, он даже не знал, что это такое. Всегда был со всеми приветлив и улыбался, ну юродивый да и только.
Но этому «юродивому» завидовали многие джазовые гитаристы. Он даже мог играть тему с импровизацией, держа гитару за спиной… Это был его коронный трюк.
Он не мог найти дорогу от своего дома до ресторана, куда его приглашали поиграть и петь. Он пел на английском, на испанском и на цыганском языках. Даже ревнивые цыгане специально приезжали послушать его. Постоянного места у него не было.
Серьезной проблемой была доставка его в ресторан и потом обратно домой.
Но парнос он делал солидный.
Странное дело… Весь свой репертуар он наработал, когда только начинал играть джаз и спиртное употреблял в меру. Все это отложилось, утрамбовалось в его памяти. Став же хроническим алкоголиком, все равно он играл свой репертуар наизусть и не ошибался.
Как-то я предложил ему выучить новую заказную песню, так он не смог запомнить ни одного куплета… Аккомпанемент – пожалуйста, но текст… он, по-моему, уже вообще слов даже не понимал.
– Мыш, – говорил я ему, – ты можешь хотя бы теоретически ошибиться в том, что поешь и играешь?
– Такой теории не существует, – отвечал он, улыбаясь.
Любили его все. Врагов и недругов у него не было. На его похороны собралось огромное количество музыкантов и большой духовой оркестр, который в конце исполнил Гимн Советского Союза.
Были поминки в ресторане. Поминальные тосты зву¬чали один за другим… Деньги на похороны дали все, кто сколько мог.
Прошло уже около тридцати лет со дня его смерти, а Мыша до сих пор помнят и любят все, кто его знал и кто еще остался в живых, страдая от тяжелейшей депрессии – продукта безысходности и пьянства.
Глава 3
Ресторан «Москва», лето 1985 года
На подходе к ресторану я увидел, как человеческая река потекла внутрь питейного заведения. Василь Василич только что открыл дверь после санитарного часа.
– Привет… Привет, Рудик…
– Привет, привет, – отвечал я, поднимаясь на третий этаж.
Большинство посетителей знали меня, а я знал их. Люди при¬выкают к од¬ному месту, если это место соответсвует их настрою. Многие заранее заказывают одни и те же столы, которые обслуживают одни и те же официанты и, как правило, все время заказывают одну и ту же музыку. Несколько клиентов ходили к нам каждый день. Вели они себя одинаково, как будто все были из одного научно-исследовательского института. Проходя мимо сцены к своему столу, клиент поднимал вверх руку, на какое-то время замирал в этой позе, с улыбкой взирая на оркестр. Мы уже знали, что это значит и какая музыка немедленно должна звучать, пока он добирается до своего места. Если это вдруг не выполнялось, у клиента портилось настроение, он мрачнел и не смотрел в нашу сторону. Проститутки работали в нашу пользу: настроение клиента улучшалось, и дальше шло все как по нотам. Но уж если и проститутка не могла сменить его настроение, мы не получали от него ни копейки!
А-а-а… Вот и такой клиент!..
Мы только что исполнили пару инструментальных номеров, как он, родимый, вырос перед сценой в сером твидовом пиджаке при галстуке и в желтых ботинках, начищенных до блеска. Он поднял вверх обе руки и застыл, словно на цветной фотографии, показывая в улыбке белые как сметана зубы.
Я сделал отмашку, и после некоторой паузы зазвучал «Вальс-бостон» А.Розенбаума, который я же и спел.
Клиент оттаял и, снисходительно похлопав в ладоши, вальяжной походкой двинулся за свой стол.
Работа шла бойко и весело… Народ подходил и заказывал музыку.
Любонька – наша клавишница и прекрасная певица, еле успевала принимать заказы и находить нужные тексты в своих толстеньких талмудах. Репертуар ансамбля был обширен: практически игралось и пелось все, за редким исключением. Бывало, требовали кое-какие армянские, грузинские, греческие или еврейские песни, о которых мы даже не слышали, но тут же находили компромисс и эти песни заменяли другими, известными нам. Весь модный западный репертуар музыканты ансамбля знали почти наизусть, даже не пользовались транскрипцией*.
Если у постоянного клиента вдруг не оказывалось денег, мы исполняли заказ в долг. Как правило, клиент в последующие дни не забывал про свой долг и платил.
В ресторане всегда можно увидеть что-то интересное
Работа продолжалась… Все шло по проторенной дорожке…
В четвертом, последнем отделении, я заметил, как мимо сцены раза три прошел парень. Вид у него был странный. Любой мог догадаться, что это какой-то блатарь, возможно, только что откинулся. Его походка была расхлябанной: он все время крутил вытянутой вперед шеей, держа руки в карманах, и шнырял глазами по сторонам. Воротник расстегнутого пиджака был поднят. Ну типичный урка, причем, явно уколотый. Он определенно кого-то высматривал… Ну и довысматривался! В правом крыле зала обычно заказывали столы гости, проживающие в этой гостинице. Здесь же была дверь, ведущая в гостиничный коридор.
За один из столов только что подсели двое клиентов. Одного из них я знал. Это был Аслан, чеченец – культурный молодой человек с хорошими манерами. Он обычно подзывал меня к столу и, прежде чем сделать музыкальный заказ, предлагал выпить. От выпивки я всегда отказывался, но щедрые деньги за заказ с благодарностью принимал.
Сейчас они подошли к столу вдвоем. Второй по виду тоже походил на чеченца – высокий парень, модно одетый.
Официантка тут же подошла к ним улыбаясь.
Те продолжали стоять, и Аслан, тоже улыбаясь, что-то говорил ей, очевидно, делал заказ.
Урка, в который раз проходя мимо сцены, вдруг остановился и замер, уставившись на чеченцев и еще больше вытянув шею.
Официантка принесла им водку и закуску. Урка все стоял и стоял в одной позе.
Высокий чеченец сел, а Аслан, стоя, стал разливать водку в маленькие рюмки. И тут урка, не выпрямляя шеи и не вынимая рук из карманов, направился к их столу.
Аслан так и не успел сесть на стул – урка подошел к ним.
Я не слышал, что он говорил, но по реакции Аслана чувствовалось, что слова были нехорошие.
Аслан, держа в правой руке рюмку с водкой, в ответ что-то сказал блатарю и жестом левой руки показал, чтобы тот отвалил и не мешал им. Высокий же чеченец как сидел, так и продолжал сидеть, даже не повернув головы в сторону незваного гостя.
Но урка и не думал отходить, наоборот, повел себя явно агрессивно: он взял графин с водкой, налил себе в фужер и залпом выпил… и уже полез рукой за закуской. И в это время Аслан провел своей рюмкой блатарю по лбу сверху вниз. Вдавленная в лоб рюмка разбилась, и ее ножка оставила на лбу урки глубокий кровавый след.
Урка резко выпрямился, задрав вверх подбородок. Кровь потекла по лицу, заливая его глаза, попала на пиджак и наконец добралась до белоснежной скатерти.
Высокий чеченец резко встал. Они оба быстро вышли из-за стола и через боковую дверь скрылись в гостинице.
Урка схватил полотняную салфетку и, зажав рану, пошел к лестнице.
Эта сцена произвела на меня двоякое впечатление: во-первых, я уважал чеченцев за их хладнокровие и умелые действия (Аслан наверняка знал этот прием и не раз им пользовался); во вторых, презрение к блатному наркоману смешивалось с жалостью к нему, беспомощному, окровавленному. Он еще долго сидел на верхней ступеньке лестницы, опустив голову на колени и прижимая ко лбу мокрую от крови салфетку.
Что с ним стало дальше, я не знаю, ибо работы под конец не стало и мы, сложив инструменты, разъехались по домам.
Интересное можно увидеть и по пути к дому
Я жил в Строгино в кооперативной квартире. Домой я почти всегда ездил на такси, но сегодня решил поехать на метро, дабы развеять свое угнетенное состояние.
В метро часто можно увидеть что-нибудь интересное. И я увидел…
Сцена, которая произошла на моих глазах, была дикой, по крайней мере – безобразной. У дверей, облокотясь о поручень, стоял мужичок средних лет, невысокого роста в брезентовой куртке и непонятных штанах. Он то наклонялся вперед как подломленный, то откидывался назад и при этом зажимал ладонью рот, иногда открывая глаза.
На остановке в вагон зашла красивая, высокая белокурая женщина и встала напротив. Она была одета в модный белый брючный костюм. Через плечо висела белая сумочка, в руке был букетик цветов.
На очередной станции поезд остановился и двери открылись. В этот самый момент мужичок сильно качнулся, и вдруг выплеснувшийся из него вонючий фонтан ударил по белому костюму красивой женщины.
– Ой-й-й… – изрек мужичок, открывая глаза, – изви-извините, извините, – он рукавом своей брезентовой куртки провел сверху вниз по белому пиджаку, размазав блевотину. Он, конечно, хотел как лучше, хотел помочь – стереть эту мерзость.
– Извините, из-извините, – мужичок, на полусогнутых вышел из вагона, зажав рот руками, сдерживая вторую волну, и двери за ним тут же закрылись.
Женщина на глубоком вдохе произнесла громкое и писклявое «а-а-а» и как будто онемела. Она до следующей остановки стояла с открытым ртом и вытаращенными, полными слез глазами, с ужасом смотрела на размазанное по одежде пятно, бессмысленно двигая руками – так в психлечебницах врачи со стажем стряхивают с себя чертиков. По-моему, она не дышала – ее просто заклинило.
На остановке она выскочила, раздавив ногами цветы. Было видно, как она судорожно стаскивала с себя пиджак.
Лица пассажиров выражали сострадание. Самой же пострадавшей, видимо, уже требовался стационар и хороший психолог.
Доехав до «Щукинской», я больше ничего интересного для себя так и не увидел. Все поголовно спали, уронив головы. Только двое глухонемых оживленно жестикулировали, ни на секунду не прекращая таинственный диалог.
Счастливые люди, подумал я, им есть о чем сказать друг другу.
– Пива хотите? – я протянул им бутылку пива. Глухонемые секунду смотрели на меня и, отвернувшись, продолжили «фехтование».
Я вышел на улицу и немножко не успел: автобус к моей резиденции только что отчалил.
Минут пятнадцать придется ждать, подумал я.
На остановке одна-одинешенька стояла молодая чувишка невысокого роста и курила.
– Ку-ку… Пиво будешь? – спросил я. – У меня есть.
Она продолжала пускать дым, даже не взглянув на меня.
– Ну что, пиво будешь или нет? Ответь же что-нибудь.
– Я мочу не пью, – она повернула ко мне голову и выпустила струю дыма.
– Слушай… Ты ничего… Поехали ко мне, озолочу.
– Если бы у тебя было золото, ты бы мочу не пил, – ответила она равнодушным голосом.
– Я пью коньяк-с… у меня дома есть коньяк-с, поехали?
– Ну конечно, ты пьешь коньяк и запиваешь его ссаками.
– Ну что ты прицепилась к этому своему напитку?
– Да потому что приличные люди, да еще при золоте, по ночам на автобусах не катаются.
– Ну наконец-то сменила тональность… Логичное предположение насчет золота и всего остального.
С минуту мы стояли молча.
– Ну хорошо… Сколько заплатишь? – она повернула ко мне злое лицо.
– А сколько надо?
– Эх ты… сколько, сколько… если бы у тебя были деньги, ты бы не стал торговаться. – Вот вчера, например, мне японец дал пятьдесят долларов.
– Не слабо, – произнес я, изобразив удивление, – а сегодня он тебе сколько дал?
– А сегодня вообще ничего не дал.
– Как же так, ведь японцы самые щедрые клиенты, они так любят русских девчонок! Он должен был и сегодня дать тебе денег. Ты, наверное, не отработала… За просто так даже японцы могут не дать ни копейки.
– В том-то и дело, что отработала, – она насупилась. – Японец говорит…
– Ты что, понимаешь по-японски?
– Он по-русски понимает.
– Что же он тебе сказал?
– Сказал, что ничего не умею и выгнал меня из номера и ничего не дал.
– Так это же грабеж… Обратилась бы в милицию, – дал я дельный совет.
– Да иди ты, козлина… Мудак! – она выплюнула сигарету, окатив себя пеплом и быстро пошла к близстоящему дому.
Глава 4
Ночь… После таких ночей жди сюрприза…
Я почувствовал шевеление на ногах…
Опять кошка, подумал я и открыл глаза. Верка лежала у моих ног, свернувшись в клубок. Она же подохла… Я же зарыл ее в землю. Леденящий страх пронзил меня. В комнате абсолютно черное пространство чередовалось с какими-то темно-серыми пятнами. Ужас охватывал меня все больше и больше. Это же сон, пронеслось в моем мозгу, надо проснуться.
Вдруг из темного пятна у противоположной стены обозначился женский силуэт и стал приближаться ко мне.
Верка выгнула спину, поскребла когтями одеяло и снова свернулась – уткнула морду в задние лапы.
– Брысь! – крикнул я что есть силы, но голоса не услышал. – Брысь, брысь! – надрывался я, но – тщетно, голоса не было.
Женский силуэт бесшумно приближался ко мне, он словно плыл по воздуху. Я уже различал черты лица. Лицо было напряженным и неподвижным, с кровавой полосой на лбу.
– А-а-а!!! – заорал я, – голоса не было. Стал пальцами раздирать свои веки. На мгновение что-то проявилось реальное, видимо, свет от электрического будильника. Но я никак не мог полностью открыть глаза. И когда силуэт уже подплыл ко мне и стал наклоняться, я снова заорал и, вдруг услышав свой голос, проснулся. Силуэт медленно начал таять в темноте, удаляясь куда-то вверх, но большая голова почему-то все не исчезала. Я смотрел на нее больными глазами не мигая… и только мгновение спустя голова исчезла, превратившись в потолочную люстру, висевшую у меня перед глазами.
Кошки в ногах не было. Я лежал, не шевелясь, весь в липком поту. Только бы снова не уснуть, подумал я и догадался зажечь настольную лампу. Конечно, я уже не смог уснуть до утра, то проваливаясь в дремоту, то нервно пробуждаясь.
Наверное, надо завязать на время, а то они меня укокошат. Я был не на шутку встревожен…
* * *
Встав около полудня, я сделал с десяток приседаний. Затем принял душ, чередуя горячую воду с холодной.
В голове просветлело… Проглотив глазунью из двух яиц и кофе со сливками, часа три без перерыва дул на флейте, тираня этюды.
Надо завязывать, снова подумал я и… поехал в пивбар «Жигули» на Новом Арбате. Чудеса да и только… На подходе к заведению меня радостно окликнули:
– Рудька!
Я обернулся и застыл как вкопанный. Ко мне, улыбаясь во весь беззубый рот, подходил мой бывший однокурсник по институту физкультуры Славка Суханов – Птица, так мы его звали. Я узнал его сразу, хотя сходства с прежним Птицей осталось мало.
– Ты откуда? – обнимая его, спросил я.
– Только что откинулся, и только что от тебя.
– Как это?
– Я с вокзала хапнул лайбу и прикандехал к тебе в Строгино – на твой адрес навел знакомый кореш. Тебя на хазе не оказалось, и я на этой же лайбе приканал на ваш сходняк… Хиляю по Арбату и накалываюсь на тебя, как будто договорились, в натуре.
– Я же говорю, чудеса да и только… – Я снова обнял Птицу и повел его в пивнуху.
Изменился он здорово – кожа да кости, да синева татуировок, да блатной жаргон и все прочее…
После окончания института он работал в Туле в детской спортивной школе тренером по гимнастике. Однажды одна из его учениц (шлюха по призванию) заявила в милицию о попытке изнасилования. Птица категорически отрицал, утверждая, что это провокация.
Я не знаю, что там на самом деле было, но он получил два года и отсидел весь срок – тогда с этим было строго.
И вот сейчас мы сидели с ним в лучшем московском пивбаре и я угощал его пивом, сдобренным водкой.
Сломался он на первой же кружке – стал вести себя неадекватно, насыщая воздух блатным жаргоном, постоянно кашляя и сморкаясь прямо на пол. Его бессмысленную болтовню сопровождали витавшие над столом сложенные рожками пальцы.
Метр наклонился ко мне и шепнул:
– Где ты их находишь? Убери немедленно. Ты что, не видишь, народ креветки перестал щелкать.
Радость встречи омрачилась радостью расставания.
Я вывел его на улицу, поймал такси и спросил:
– Куда ехать?
– На Курский вокзал, – ответил он, повиснув на моей руке, – на Тулу.
Я отвез его на вокзал, посадил на электричку, и он уехал даже не попрощавшись.
Мне стало грустно и сдавило сердце, да и погода вдруг испортилась: резкий ветер с дождем заставил спрятать лицо в воротник.
Вдруг слова вырвались из меня, словно их кто-то вытолкнул силой, и я вслух произнес текст вслед уходящей электричке:
Ты позвала меня,
И у меня выросли крылья,
И я прилетел к тебе.
Но получился облом…
И крылья вдруг тоже обломились.
Обратно я поплелся пешком…
– Так, так… надо что-то еще добавить. Ну да, конечно: и обратно я поплелся пешком, напевая «Бесса ме мучо».
С тех пор о Птице я больше ничего не слышал.
Глава 5
Для достижения благородной цели средства
и методы не выбирают
Среди московских лабухов прошел слух, что Виктор Лифшиц приглашает всех желающих на презентацию своего обновленного биг-бенда с новой программой. Это событие произошло в июле 2004 года в Бизнес-центре на проспекте Мира. Вход был бесплатный, и отчасти поэтому вместительный зал Бизнес-центра был заполнен зрителями. Большинство присутствующих были, естественно, музыканты и любители джазовой музыки.
Уже на этой ранней стадии оркестр звучал прилично, и зрители тепло встречали каждый номер программы.
Виктор Лифшиц – хороший джазовый пианист! Он и сам может сесть за инструмент и сыграть что-нибудь из своих любимых стандартов, но он, умница, нечасто это делает, понимая, что ему далеко до таких мастеров как, например, Боби Тимонс или Яша Окунь.
После великолепного концерта состоялся не менее звучный фуршет, где можно было увидеть многих наших известных джазистов и пообщаться.
Мой друг, который знал Виктора Лифшица еще с семидесятых годов, вкратце рассказал мне несколько эпизодов из жизни этого неординарного человека.
Их теплая компания встречалась по субботним дням в апартаментах Центральных бань и, после нескольких часов банных процедур, они оттягивались в ближайшей шашлычной.
Моего друга восхищали в Лифшице его целеустремленность, волевой настрой. Это был просто сгусток энергии… Все свои дела он доводил до конца. Его все время окружали люди. Он притягивал к себе. Организаторская жилка таилась в нем изначально…
Его основным местом работы был институт им. Бурденко, что на улице Фадеева. Работа инженера по обслуживанию медтехники, наверно, не могла его устраивать, ибо не давала ни морального, ни материального удовлетворения. Его влекло творчество… музыка!
В 1972 г. Лифшиц организует первый советский джаз-клуб в Доме медиков, где джазисты репетируют и проводят джем-сешены*, на которых собираются многочисленные любители джаза. Здесь нередко можно было видеть высокопоставленных чиновников.
В 1984 г. клуб закрылся. Лифшиц с компанией единомыш¬ленников в 1985 г. открывает не менее известный джаз-клуб при ДК АЗЛК.
Энергия Виктора ищет выхода, ей тесно в этом замкнутом пространстве. Он живет смело, рискованно, не думая о последствиях. Но статью УК о незаконных валютных операциях, спекуляции, а также производстве и продаже порнофильмов никто не отменял, и последствия не заставили себя ждать. Лифшиц получает срок. Жизнь на зоне закаляет характер. Он уже знает, что будет делать дальше.
После возвращения большинство прежних соратников выражают непонимание и отворачиваются от него. Виктор слегка растерялся…
Мой друг первым пришел ему на помощь.
– У тебя сейчас трудный период, – сказал он, – тебе надо будет много мотаться по делам, налаживать связи, отношения… Вот тебе документы, ключи и машина «Жигули». Пользуйся…
Однажды Лифшиц нарушил правила дорожного движения и его остановил инспектор ГАИ – майор милиции. Лифшиц выскакивает из машины:
– Здравствуйте… Доктор Лифшиц! Ой-ой… Что это с вами, товарищ майор?
Тот опешил… Лифшиц оттянул его веко и заглянул в глаз:
– Да-а-а… Печень тревожит? – он ощупал печень, затем, слегка повернув майора, ощупал легкие… – Больно или не очень? Да… Вот вам мой телефон, звоните… Сегодня меня на работе уже не будет, звоните завтра после трех… Как же так, совсем себя не бережете! – Лифшиц спокойно сел за руль, а майор отдал ему честь зажатой в ладони стремной визиткой.
– А вот еще случай, – сказал, смеясь, мой друг. – Была напряженка со спиртным. Он залетает в кабинет директора продмага и сходу так:
– Здравствуйте… Я сын пионера Павлика Морозова, срочно три бутылки, наркоз кончается…
Директриса, словно под гипнозом, выпучив глаза и почти не дыша, выдает водку, даже не пересчитав деньги.
Пришло время забирать машину. Мы встретились…
– Ключи на ободе переднего колеса изнутри, документы в бардачке, – сказал он. – Давай, мне некогда, будь здоров.
Наша дружба лопнула в мгновение ока. Машина была убита полностью и брошена в каком-то дворе. Лифшиц все доводил до конца.
Он перебрался в Данию. Женился и получил гражданство. Мыкался он недолго. Его подобрала одна крупная немецкая фирма. Здесь он трудился два года, после чего открыл собственный бизнес: в 1991 году рождается чайная компания «Надин». Название связано с именем любимой жены Нади, которая незадолго до этого умерла в Москве от неизлечимой болезни.
Сейчас чайная компания «Надин» известна во многих странах мира.
В 2004 году «Надин» признана нашей Торгово-промышленной палатой лучшей чайной компанией, а Виктор Лифшиц был удостоен звания «Меценат года». Удивительное дело… Очевидно, в людях изначально заложены парадоксы, необъяснимые с точки зрения логики. Виктор Лифшиц, тратя огромные бабки на содержание и развитие своего «JVL ART клуба», не дал взаймы двадцать долларов. Два выдающихся скрипача, Михаил Безверхний (шесть первых премий международных фестивалей) и Юрий Корчинский (выигравший конкурс Паганини в Генуе и, как лауреат, игравший там на скрипке Паганини) должны были отправить документы-заявку на участие в очередном конкурсе. Для этого необходимо было двадцать долларов. Обратились к Лифшицу, он отказал.
На фуршете я спросил Лифшица, сделав удивленные глаза:
– Это Вы сын пионера Павлика Морозова? – спросил, словно палец в рот ему сунул. На что Лифшиц, ни на секундочку не задумываясь, ответил: «А вы кто, Павлик Морозов? Папа!..» Откусил все же мне палец Виктор Борисович.
Глава 6
Мозготерапия – средство временного выздоровления
Один из моих знакомых работал в фирме «Трактор экспорт», что на Лубянке. Он часто бывал в загранкомандировках. Я попросил его привезти мне мундштук «Dukoff» для тенор-саксофона.
Это, наверно, был первый и пока единственный мундштук в Москве. Ко мне в музыкалку приходили много саксофонистов, чтобы посмотреть, ну и, естественно, подуть в него.
Примерно в это время в Москве начался какой-то бум по взламыванию музыкальных комнат. Прокатилась целая серия краж музыкальных инструментов. Например, у Николая Громина увели американскую гитару вместе с усилителем, у Козлова – саксофон «Selmer», у Валерки Пономарева американскую трубу «Bach», и были еще различные кражи.
Я стал после работы уносить с собой этот мундштук и серебряную флейту.
Мне позвонил пианист Володя Дмитриев и сказал, что хочет повидаться. Мы с ним когда-то работали вместе.
Я его встретил у дверей ресторана и провел. Мы были рады встрече. Он сыграл и спел несколько вещей во втором отделении нашей программы, после чего мы уединились в банкетном зале и просидели там часов до двенадцати.
– Ну, чувачок, пора по домам, мне еще добираться, сам знаешь… – Он жил в Балашихе.
Я снял мундштук и вместе с флейтой положил в портфель.
– Я теперь это добро домой забираю.
– Правильно делаешь, у вас комнатуха-то… плечом толкни и откроешь.
– Вот именно, – я стал закрывать музыкалку, но ключ никак не попадал в замочную скважину. Меня шатало.
– Дай я, – сказал Володя и попал с десятого раза.
Мы вышли на улицу, и я решил проводить Володьку до метро «Измайлово», где он должен был сесть на автобус до Балашихи.
Поймали такси и поехали.
– Командир, – сказал я, – подожди минуту, мы попрощаемся и отвезешь меня в Строгино. Тот согласно кивнул головой. Я взял портфель и вылез из машины.
– Ну давай, корешман, – сказал я и поставил портфель на землю. Мы обнялись, потом еще несколько раз обменялись пьяными мыслями, и снова обнялись.
– Ну давай…
– Ну давай…
Володька, шатаясь, поплелся к автобусной остановке, а я плюхнулся в такси.
– Поехали, командир.
– Угу, – ответил он и мы поехали, а портфель с уникальным мундштуком и серебряной флейтой остался там, где я его и поставил.
Это был кошмар…
– Удавиться, что ли? – сказал я вслух.
Мне посоветовали дать объяву в «Вечерку», что я и сделал.
Ко мне зашел сосед. Мы с ним договорились, что он спаяет мне провода. Я ему стал рассказывать про свое горе, как вдруг раздался телефонный звонок:
– Это вы потеряли портфель с флейтой? (Про мундштук в объявлении я не указал).
– Да!!! – крикнул я. – Что, неужели у вас?
– Успокойтесь ради бога, портфель с флейтой у меня, приезжайте и забирайте его.
– Куда ехать? – простонал я, – и сколько нужно денег?
– Да что вы… Не надо денег. Я буду ждать вас у входа в ресторан «Будапешт», я сам музыкант и понимаю ваше состояние… Угостите меня коньяком и этого будет достаточно.
– В какое время?
– Часов в одиннадцать вас устроит?
– Буду в одиннадцать. Заранее премного благодарен!
– Лёха, ты оставайся здесь, а я поскакал к «Будапешту»! Это ж надо – нашелся портфель! Вот это чувак, сразу позвонил… все равно я дам ему денег!
Я приехал раньше и прождал у входа в «Будапешт» часа два. Никто ко мне не подходил. Телефон-автомат был рядом, и я позвонил домой.
– Лёха, я прождал тут два часа – никого нет.
– А тебе, – отвечает Лёха, – сюда еще человек шесть звонили. Все говорят, что нашли твой портфель.
У меня подкосились ноги и пересохли губы. Когда я приехал домой, Лёха сказал, что мне звонят и звонят. И, как бы в подтверждение его слов, раздался звонок. Я снял трубку.
– Это не вы потехяли футлях с контхабасом? – прозвучал мягкий, интимный жидовский голос.
Я бросил трубку.
На следующий звонок я ответил:
– Да, я потерял. Посмотрите, пожалуйста, ключи в портфеле? – ключи я носил в кармане на брелке.
– Минуту, – ответил голос. – Да, ключи здесь.
– Чтобы у тебя на лбу… – гаркнул я и хлопнул трубкой.
Звонки продолжались примерно дня три, потом прекратились. Очевидно, все эти бесы насытились, возможно, Господь вмешался…
Время лечит… и я тоже выздоровел и в конце концов забыл про этот несчастный случай.
Глава 7
Ресторан «Москва», лето 1986 года.
Работая в ресторане лабухом,
можно закончить любой вуз, не сходя со сцены
Кабак гудел как улей… Работа шла по напряженному графику… Люська – официантка, развозящая между столами на тележке дорогие спиртные напитки и сигареты, подкатила ко мне и вручила три сотни: я давал ей французский коньяк «Remi Martin», приобретенный по случаю за госцену – 40 рублей за бутылку, а Люська опрокидывала его по 150 рублей – сотня мне, остальное ее.
– Возьми еще пару, – сказал я.
– Не спеши, дорогуша, еще не всё сдала, – Люська улыбнулась, подмигнула и положила мне в карман пачку хороших импортных сигарет.
– Чувак! – орет мне в ухо гитарист Лёха. Из-за шума барабанов и тарелок на сцене ничего не было слышно. – Вон видишь, Губошлеп сидит в компании, видишь?
– Да они все губошлепы, – отвечаю я ему тоже в ухо.
– Да нет, это у него кличка такая – у нас в институте так все его зовут. – Ну смотри, вон он водку наливает и лысину чешет.
– Ну вижу, вижу… В чем, собственно, дело?
– Ладно, в перерыве расскажу.
Оказывается, это был старший преподаватель института, где учился наш гитарист Лёха. Он уже третий раз не мог сдать Губошлепу экзамен: тот все время отбирал у Лёхи шпаргалки и выгонял со словами:
– Подготовься хорошенько и приходи в следующий раз.
– Ну что, будем сдавать вместе, – весело сказал я Лёхе, и мы по-лезли на сцену начинать следующее отделение нашей программы.
Я беру микрофон и поставленным голосом объявляю:
– Для нашего уважаемого гостя, – называю фамилию, имя и отчество Губошлепа, – осчастливившего нас своим присутствием… – Губошлеп резко повернул голову в сторону ансамбля и застыл с поднесенной ко рту рюмкой, даже рот не успел закрыть, – исполняется его любимая песня из репертуара Владимира Семеновича Высоцкого «Дом хрустальный…». Песню для нашего дорогого гостя исполнит гитарист ансамбля, лауреат всероссийского конкурса… – и я называю имя и фамилию Лёхи-гитариста.
Лёха запел… (пел он, кстати, очень клево). Губошлеп ставит невыпитую рюмку на стол, медленно поднимается и медленно идет к сцене. Он остановился напротив Лёхи, снял очки и, задрав голову, уставился на него. Он простоял в этой позе всю песню. Только песня закончилась, я тут же объявляю:
– Для нашего глубокоуважаемого гостя, – я снова называю фамилию, имя и отчество Губошлепа и показываю на него рукой, – Алексей Барышев своим прекрасным, вдохновенным голосом исполнит песню Евгения Мартынова «Яблони в цвету».
Лешка запел – Губошлеп позу не сменил – он стоял как памятник.
Лёха поет, народ танцует, а Губошлеп изображает каменное изваяние. Песня закончилась. Все аплодируют. Губошлеп медленно повернулся и пошел к столу, не надевая очков. Вдруг он остановился и, резко повернувшись, быстро подходит к сцене и говорит:
– Барышев, будь любезен, подойди к нашему столу.
– Здравствуйте, Вениамин Александрович, хорошо, сейчас подойду, – отвечает Лёха.
Он вот уже пять лет был в завязке – пил только минералку, да еще какие-то таблетки от язвенной болезни.
Губошлеп обнимал Лешку и все время пытался заставить его выпить вместе с ним. Алексей с большим трудом отбивался:
– На работе никак нельзя… У нас с этим строго, могут дать выговор.
Губошлеп напивался один.
На другой день Лёха рассказывает:
– Я проводил его до дома. Когда вышли из такси, он повис на мне как мертвяк. А у самой двери кое-как достал ключи от квартиры и говорит мне:
– Давай зачетку.
– Так у меня с собой нет, – отвечаю, – я в ресторан ее не беру, боюсь, как бы не потерять… Вот струны от гитары есть, да еще пара медиаторов.
Губошлеп открыл дверь и, заходя домой, сказал:
– Приходи завтра в институт.
Лёха достал из нагрудного кармана зачетку, открыл ее и показал мне пальцем на графу с названием предмета, против которой стояла четверка и подпись Губошлепа.
Потом Губошлеп частенько появлялся в нашем ресторане, но садился всегда где-то в стороне, подальше от сцены, и сильно, как в тот раз, больше не напивался.
Алексей несколько раз пытался угостить его, но Губошлеп не принимал эту игру.
* * *
К Любаньке подходит нацмен и говорит:
– Лисиде…
– Что-что? Повторите, пожалуйста, – сказала Любанька.
– Лисиде…
– Мы это не знаем, закажите что-нибудь другое.
– Нет, нет… Лисиде, где лисий? – Клиент провел ладонью по своей голове.
Любанька засмеялась и попросила подождать.
– Рудик, иди прими заказ – тебя требуют, спрашивают, где лысый.
– Слюшай, дарагой… Спойте… Вот ви вчира песню харошую пели, мине так панравилась.
– Мы много вчера хороших песен пели, – отвечаю я. – Какую именно?
– Ну я… ти панимаешь… Ни панимаю… Ни помню… Лауриват ваш пел… Хароший такой песня… Ну… как там… ну… зачем гуся убили?
– Понял, – сказал я, – будет сделано, – и забрал у него четвертак.
Лешка спел песню Мартынова «Над землей летели лебеди…»
Глава 8
Ресторан «Москва», 1987 год.
Ночь с маленькими приключениями
Сегодня же должны симфонисты осчастливить, вспомнил я.
Примерно раз в неделю к концу работы ко мне приходили лабухи из ГСО (Государственный симфонический оркестр). Я попросил Рубена организовать всё как всегда.
В одной из подсобок накрывались два больших стола, сдвинутых вместе. После работы у официантов оставалось столько всевозможной дорогостоящей закуски, которой можно было накормить… ну, много закуски.
Халдеи, что могли, несли с собой домой, а остальное тащили к нам, в подсобку, и все это на халяву.
За водку же платили непосредственно лабухи, залетевшие ко мне в гости. Но и водка, и напитки тоже отдавались нам за полцены.
К концу работы на столах оставалось очень много всего недопитого. Халдеи сливали водку, коньяк, вино в пустые бутылки. Это была уже их собственность, которой они распоряжались по своему усмотрению: могли унести домой, могли продать как за двойную, тройную стоимость, так и за полцены – смотря кому и в котором часу. В час ночи все это стоило очень дорого.
Естественно, в знак общей любви в подсобку несли за полцены.
Это были незабываемые кутежи до двух, до трех часов ночи с анекдотами, шутками, со всевозможными сюрпризами, с жалобами на жизнь, на несправедливость, на то, какие гады дирижеры, заботятся только о себе и не думают о проблемах своего оркестра и т.д. и т.п.
И вот сидим мы, человек пятнадцать, бухаем, хаваем – живем. Кстати, только-только начали.
– Ну хватит уже. Я смотрю, у вас пессимизм берет верх. Что с вами, чуваки?.. Сейчас я вас слегка расшевелю, – я громко рассмеялся и поведал свеженькую, очень забавную историю.
– Идет последнее отделение. Лёха поет, а я стою у сцены рядом с Любанькой. Думаю, почему сегодня плохо несут? Вы знаете, что по обеим сторонам зала находятся банкетные залы? И вот, гляжу, распахивается дверь банкетного зала, что слева от сцены, и выбегает голый чувак... Абсолютно голый. Правда, на ногах были носки, а на животе болтался брючный ремень с кобурой от нагана, которая слегка прикрывала генеталии.
– Да ладно... – сказал кто-то.
– Слушайте дальше. Значит, выбегает голый чувак, в одних носках, и еще, на животе брючный ремень, на котором кобура болтается и бьется об яйца. Чувак бежит через весь зал, руки в стороны растопырил и жужжит – самолет изображает: «Жжы-ы-ы-ы!» Подлетает он ко мне, достает из кобуры... пятьдесят рублей, сует мне и говорит:
– Рудик, не обращай значения, у нас пари с одним дядей: если сыграете песню, я выиграю пятьсот колов!
Я наконец лоб расправил, спрашиваю:
– Какую песню?
Он говорит – про Щорса: «...Мы сыны батрацкие, мы за новый мир, Щорс идет под знаменем – красный командир».
– Знаете?
– Конечно, знаем... С объявой?
Но он ничего не ответил, запрыгнул на сцену, снова руки раскрылил, подскочил к краю сцены и сбацал вприсядку. Кобура о сцену бьется. Затем выпрямился, снова зажужжал, махнул со сцены и полетел обратно, лавируя между столами. В зале тишина, как в библиотеке. Только он залетел в банкетный зал, как весь кабак зашелся неудержимым смехом. А от нескольких столов раздались аплодисменты.
– Ну как, чуваки, впечатлило? А то дирижеры гады... Да... еще... Подходят двое в штатском. Один меня спрашивает, кто у вас тут голым бегает? Видел?
Я отвечаю, что не видел. Мы, говорю, в ноты смотрим.
– Зачем? – спрашивает.
– Ну как же, – отвечаю, – музыка ведь... Без нот какая же это музыка?
– И то верно, – сказал тайный агент КГБ, и они пошли в банкетный зал, а минут через десять вышли и спустились по лестнице на второй этаж. Наверное, в буфет к Алексею Иванычу. Он говорил, что эти частенько у него на халяву заглатывают.
Ох, и рассмешил я в этот раз товарищей-симфонистов.
Вдруг залетает Рубен и сообщает, что в лестничный пролет с третьего этажа улетел пьяный. Всем, конечно, стало интересно, но никто не вскочил с места и не бросился к месту события, а потихоньку встали и пошли лицезреть. Действительно, в стельку пьяный клиент свалился вниз: его занесло, и он, перевалившись через мраморные перила, полетел с третьего этажа.
Мы спустились на первый этаж, а там шум, гам и смех.
Сидит на мраморном полу пьяный мужик, свалившийся с третьего этажа, и поет противным голосом: «Путана, путана, путана…»
Чудеса да и только…
* * *
– Лаура, – обращаюсь я к одной из официанток (мы симпатизировали друг другу), – поехали сегодня ко мне.
– Что, так приспичило? – отвечает она, продолжая утрамбовывать хозяйственную сумку.
– Представляешь, ужастики снятся… Страх божий… Одному не справиться – проглотят ведь.
– На улице полно шлюх, или денег нет?.. Так я тебе одолжу.
– Лаура, причем тут шлюхи, ты же знаешь, что я люблю толь¬ко тебя, и уж если меня кто-то спасет от преисподней, так это ты.
Лаура молчала.
– Лаурочка, милая, поехали… а завтра, если захочешь, уедешь – такси за мной.
– Вообще-то мне интересно посмотреть, как живет одинокий стареющий лабух, – вдруг сказала она, сверкнув желтой фиксой.
Я перестал дышать… Честно говоря, я просто так, несерьезно, предложил ей поехать ко мне.
– Лаура, милая, – я чмокнул ее в шейку, – беру водку, закуску и помчались жить.
– Дурачок же ты, Рудольчик, ты лучше помоги мне все это донести до такси, или ты думаешь везти меня на метро?
– Про метро я сегодня не думал, но без тебя точно бы на мет¬ро поехал, мне вчера так понравилось.
– Ну ладно, насмешник… Возьми у молдаванки сумки, и по¬мчались жить.
Продолжение маленьких приключений на фоне больших событий
– Рудольчик, язык проглотил? – она ткнула меня пальцем в грудь. – С чего начнем?
– С до-мажора, – ответил я, – с голой тональности.
– Дурачок… Конечно, с голой, – Лаура раскинула руки в стороны и лихо крутанулась вокруг себя.
– А у тебя хорошо… Чистенько, мне даже нравится.
– Так у меня тряпка высыхать не успевает. Я все время мою-тру, тру-мою.
– Молодец, Рудольчик, мне нравится… Ну давай же напиваться.
И мы напились…
Пока Лаура была в ванной, я застелил чистые простыни, поменял наволочку на подушке и лег.
Она вышла из ванной нагишом и нырнула через меня к стене, ударившись об нее головой.
– Стенку не пробила? – я был пьян вдрызг, но все равно ни на что не мог решиться.
– Ну ты что, Рудольчик, давай, начинай жить. – Она стала гладить меня по животу, спускаясь все ниже и ниже. «О-о-о…» Каждое следующее «О» умень¬шалось в размере. Лаура была профи: она из о-о-о быстро сделала о-го-го.
Я залез на нее и тут же попал без прицелки. Лауру словно про¬рвало – она так начала кидать меня, будто хотела вытрясти ка¬мень из почки.
– Только не кончай, только не кончай! Подожди… Не кон¬чай! – она впилась зубами в мое плечо.
Я молчал, обливаясь потом, прилипнув к ней грудью и обхватив руками.
– Ну не кончай же, не кончай, умоляю тебя, – рычала она пьяным голосом, кусая мои плечи.
Вдруг она издала какой-то звериный рык и остановилась. Я еще был в ней и, засыпая, почувствовал, как мышечный сторожок вытолкнул мой член наружу.
– Ну как? – спросила она и страшно зевнула.
– Получилось… Вышел… – сказал я, – почка больше не тревожит.
Я уснул прямо на ней. Так мы и спали почти до утра. И только услышав сквозь сон храп и на мгновение пробудившись, я ска¬тился с нее и, повернувшись спиной, снова уснул и сразу увидел сон, – ну надо же! – снился общий сбор школьной пионерской дру¬жины и пионер с горном.
* * *
Позвонила Любанька и сообщила, что сегодня ее на работе не будет.
– Вызывают в суд, – сказала она.
– Зачем? Ковой-то изнасиловала?
Любанька даже не засмеялась.
– Расскажу при встрече, – ответила она.
До Москвы она жила в Приморске. Закончила Хабаровский институт искусств по классу аккордеона. Она познакомилась с москвичом, вышла за него замуж и оказалась в Москве.
Работала в разных московских ресторанах на клавишных инструментах, пока не попала в мой ансамбль. Она была прекрасным музыкантом.
– Что случилось? – спросил я, когда на другой день она пришла на работу.
– Рудик, у меня большая лажа, и если адвокат не справится, то меня посадят.
Она фарцевала красной икрой. Из Приморска ей доставляли икру, и здесь она ее «опрокидывала». Как потом выяснилось, у нее было много клиентов, и было все «в шоколаде». Это продолжалось достаточно долго, пока кто-то не заложил. На нее завели уголовное дело, которое быстро разрослось и дошло до суда.
Мы всем ансамблем присутствовали на этом суде, но никому из нас не да¬ли слова сказать в защиту Любаньки.
Была попытка у представителя МОМА – нашей организации, от которой мы работали. Он дал Любаньке прекрасную характеристику и попросил суд, чтобы тот дал возможность взять ее на поруки. Но ни адвокат, ни представитель МОМА не сумели повлиять на решение суда. Три года требовало обвинение, судья скостил один год. Два года колонии общего режима – такой был приговор. Любанька провела в колонии год и была досрочно освобождена за при¬мерное поведение и активное участие в художественной самодеятельности.
Мы все были рады снова увидеть ее на нашей сцене за инструментом.
Глава 9
Ресторан «Москва», июль 1988 года.
Ума не приложу, как в такую жарищу
наши доблестные сталевары стоят трудовую вахту
у доменных печей, приняв при этом на грудь…
Шло время… Лето сменяло зиму, зима сменяла лето...
Я вышел из дома. Стояла невероятная духота. Это на улице. В автобусе же было просто невмоготу. Люди буквально липли друг к другу, насыщая воздух запахом парфюма и пота. Хотелось блевать…
В метро было легче: тоннельные сквозняки и гранитно-мраморная прохлада давали облегчение.
Вот думаю, если сейчас выпить водки, то тут же подохнешь.
Поднявшись к себе на третий этаж, я сразу подошел к буфету и попросил у Валюшки сотку коньяка. В буфете работал кондиционер, и духота не ощущалась.
– Рудик, что с тобой? На тебе лица нет…
– Вот выпью и надену.
– Что наденешь? – озадачилась Валюшка.
– Лицо… Рожу лица надену, – сказал я зло и проглотил лекарство.
– О… появилось, – через минуту сказала Валюшка, действительно удивившись.
Жизненные силы снова наполнили меня, и я уже ни о чем плохом не думал, а улыбающееся лицо Валюшки показалось мне даже красивым. Ее щеки-яблоки раздвинулись, приоткрыв рот и обнажив обломанный передний зуб. Он почему-то выделялся своей белизной.
Духота не исчезала, зато с новыми героями
появилось новое мироощущение…
Работа текла по старому, проверенному руслу.
Халдей подозвал меня к краю сцены и сказал, что меня ждут на входе.
За входной дверью маячила толпа народу, желающая попасть в ресторан.
Подойдя к дверям, я увидел Ваньку с каким-то парнем. Ванька усиленно жестикулировал обеими руками.
– Вижу, вижу, – сказал я.
– Василь Василич, пусти вон тех двоих, это ко мне по делу.
Василь Василич глубоко вздохнул и, сняв задвижку, слегка приоткрыл дверь. Вся толпа сразу прижалась к этой дверной щели.
– Граждане, граждане, – забасил Василь Василич, – мест нет… Пока нет. – Он стал отжимать толпу обеими руками, оставляя сбоку дырку для моих людей.
Они быстро проскользнули внутрь.
– Это не за стол, это музыканты, по делу… проверяющие… оркестр проверяют, – Василь Василич с большим трудом закрыл дверь и с облегчением накинул задвижку.
– Да… – сказал Ванька, – легче в американское посольство попасть, – и уже серьезным голосом продолжил: – что у вас тут за безобразие… сейчас проверим и будем составлять акт.
– Надеюсь, не половой, – буркнул я.
– Опять Козина поете?
– Так больше никого и не заказывают.
– Ладно, чувак, – заговорил Ванька обычным голосом, – знакомься – это мой кент Евгений.
– Ваньк, а мне все же кто-то въехал по хребту, когда я нырял в дверь, – сказал Евгений, шевеля плечами и откинув назад голову.
– Хорошо, что не топором, – ответил Ванька ехидной шуткой. – Рудольф Иваныч, представляешь картину: поднимаемся мы к тебе в зал и все на нас вылупились? Садимся за стол и только тут замечаем, что у Евгения в спине торчит топор с такой дли-и-нной ручкой.
Евгения прорвало – он взахлеб рассмеялся, я тоже. Ванька же оставался серьезным. Он смотрел в прокуренный напрочь зал.
– Ну? – Ванька трубочкой вытянул губы в мою сторону.
– Что ну, Ванька? – спросил я.
– Ну, сажай куда-нибудь.
– Стойте тут. – Я пошел искать метра.
– Только в банкетном зале, – сказал я. – Сами видите, здесь как в танке – всё забито.
– А нам-то что, пошли туда.
Я повел их в один из банкетных залов, где «директор» этого зала отдал нам свой столик. Я познакомил чуваков с ним.
– Палыч, – представился «директор».
– Евгений, – сказал Евгений, кивнув головой.
– Ванька-букмекер, – представился Ванька и сунул свою руку в руку Палыча...
– Букмекер – это что, фамилия? – спросил Палыч серьезным тоном, не выпуская Ванькиной руки.
– Ну, Палыч, – сказал Ванька, – у тебя светлый юмор!
Официантка из общего зала за минимальную мзду быстро принесла заказ, и мы уселись.
– А они без тебя еще лучше лабают, – наконец-то засмеялся Ванька.
– Ну, естественно… Когда я уже на сцене, они уже все дгожат…
Ванька разлил в четыре рюмки. Чокнулись и выпили за здоровье. Палыч не стал закусывать. Он сказал, что надо работать и ретировался, не забыв пожелать нам хорошо посидеть.
Ванька после окончания института проработал в каком-то НИИ всего два месяца и слинял. Его больше устраивала другая работа: он пропадал на «бегах», принимая левые ставки, да и сам ставил на лошадок.
Еще он был хороший картежник, можно сказать, профи. Хорошо знал все игры на деньги и все злачные места, где катали.
Он достал из кармана зажатые в горсти купюры, выдернул оттуда сотню и положил передо мной:
– Возьми, Рудольф Иванович, – это тебе за всё хорошее… Сколько раз ты меня выручал…
– Сегодня какой день, среда?
– Среда, – сказа Ванька.
– Ну вот, а я побираюсь только по пятницам, а сегодня среда. Подашь в пятницу.
– Качумай*, Рудольф Иваныч, мы с Евгением сегодня одного лоха прокатили, так что возьми от чистого сердца.
– Сердце чистое, руки чистые – всё у тебя, Иван, чистое.
– Да не всё, – ответил Ванька и, взяв сотню, сунул ее в мой нагрудный кармашек.
– Ну ладно, не будем же мы перекатывать ее из моего кармана в твой и обратно, что люди подумают… Пусть пока полежит тут. Но учти, Ванька, больше я взаймы никому не даю.
– А меньше?
– Я серьезно, Иван.
– А что так, – озадачился Ванька.
– Денег нет…
– Не может быть… Что, потерял, что ли?
– Как ты догадался? Потерял, точно… Вернее, куда-то положил и забыл куда – найти не могу, не знаю, что и делать.
– Неужели забыл, где сберкасса находится? – Ванька сымитировал на лице жалость.
– Да не ложу я деньги в сберкассу, у меня и книжки-то нет… Что, не веришь? Обыщи.
Все рассмеялись.
– А во что играли? – проявил я живой интерес, – в «очко»?
– «Деберц» называется… Хорошая игра, не хуже «очка».
– Ваньк, а ты можешь выиграть в «пьяницу»?
– Рудольф Иваныч, в любой карточной игре, будь то «очко» или твоя любимая игра «пьяница», кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Надо только сделать ставки и все. Люди и на карточных фокусах зарабатывают бабки.
– Каким же это образом? – заинтересовался я.
– Ну вот, сейчас ты мне проиграешь символический рубль… Согласен? – спросил Ванька, доставая из нагрудного кармана колоду карт.
– Ну показывай.
Ванька передал мне колоду.
– Запомни любую карту… Запомнил? Теперь перемешай… Так… Теперь переверни карты картинками вверх и ищи в открытую свою карту, если не найдешь, то с тебя рубль… Давай же, начинай… Ищи.
– Как же я могу ее не найти, если я ее запомнил.
– Ну, раскладывай, ищи! Кстати, ты знаешь сколько в колоде карт?
– Ну, смотря во что играть.
– Ищи, ищи.
– Ищу, ищу… Слушай, нету. Все карты посмотрел, нету.
– Посчитай, сколько карт.
Я посчитал, оказалось тридцать пять карт.
– Ваньк, одной не хватает.
– Очевидно, твоей и не хватает, – улыбаясь, сказал Ванька. – Теперь все собери, переверни рубашкой вверх и дай мне.
Ванька взял карты, перетасовал и дал мне подснять. Затем, положив колоду перед собой, он уставился на нее как Змей Горыныч на богатыря. Чуть сдвинув треть колоды, он выдернул карту и бросил ее мне:
– Она?
– О-о-она, – заикаясь ответил я.
– Пересчитай карты, – приказал Ванька.
– Пересчитал. Тридцать шесть, – почти шепотом ответил я. – Мистика какая-то.
– Не мистика… Гони рубль, – скомандовал Ванька, разливая водку по рюмкам.
– Ваньк… А как… Научи!
– У Палыча спроси, это он меня научил, – Ванька похлопал меня по плечу. – Кстати, давай я тебе поменяю сотню на другую.
– Давай, – я сунул руку в кармашек, но сотни там не было. – Нету, гад… Похлопал по плечу, и сотни не стало.
– Да ты просто забыл, куда положил.
– Ничего я не забыл.
– Ну как же, я видел, ты клал ее в боковой карман.
Я полез в боковой карман и вытащил сотню.
– Ну, ты и Челентана, – я встал, но тут же сел на место.
Пауза длилась минуты три…
Зашел Палыч и сказал, что у Наташи Крыловой слиняли четверо, не расплатившись.
– Жалко Наташку, плачет.
– Да ладно, компенсирует раскрутками, – сказал я.
– Пойду посоветую, чтобы начинала компенсировать, – Палыч выпил и вы¬¬шел.
– Вот видите, у нас и так бывает... частенько бывает. Ну ладно. Ванька, ты в «Бегах» часто бываешь? Что там за публика? Лабухов-то я там знаю. Руководитель – Валя Лобурёв – клёвый саксофонист, но квасит здорово.
– Неужели больше тебя? – Ванька снова разлил по рюмкам.
– Если честно, то он меня обдерет.
– Ну, рассказываю… Во-первых, лабухов уже нет, – Ванька выпил, закусил и, закурив, продолжил: – публика – одни разбойники… Драки каждый день. Столы ломают, посуду бьют, бошки сворачивают запросто. Всем заправляет Шарабан – такой толстый мудила с огромным брюхом – беспредельщик. У него уже давно крыша набок – столом по кумполу огрели. Там же рядом Боткинская больница. Из этой больницы каждый вечер прибегает в кабак больной. Сам он из Индии, к тому же – педик. Прямо в больничной пижаме прибегает, и сразу лезет на сцену петь. Поет индийские песни дискантом, ну точно Има Сумак. Шарабан вместе с ним забирается на сцену. Педик начинает выть на очень высоких нотах, а Шарабан в это время стоит у электрооргана и хлопает пятерней по клавишам. Хорошо, что клавишник незаметно отключает звук, а то бы все черти сбежались на их бедлам. Потом педика в туалете оприходывают…
Раз Валя Лобурёв что-то сказал Шарабану и тут же получил такую оплеуху, что завалился на орган, и по-моему, что-то там даже сломалось. Валя подошел к администратору Гертруде с жалобой, а Гертруда послала его и сказала, что если он не прекратит безобразничать – представляешь!.. если Валя Лобурёв не прекратит безобразничать, то она сдаст его в милицию. На другой день лабухи пораньше приехали в кабак, забрали аппаратуру, инструменты, весь реквизит и слиняли. По-моему, пока там никто не работает – боятся.
– Знаю, – подтвердил я. – Контора посылает туда ансамбли с графика, но все отказываются. Лучше сидеть без работы, чем терпеть террор.
– Ну ладно, поехали на тринадцатый этаж, – сказал я.
– А что там?
– Как что? Кафе. «Огни Москвы» называется. Что, неужели первый раз слышишь?
– Ни разу там не был, пошли посмотрим.
Мы поднялись на лифте.
Халдеи, естественно, все меня знали – кафе-то от нашего ресторана.
– Сеня, – сказал я пожилому официанту, – принеси нам на балкон три коктейльчика.
– Будет сделано… На Кремль поглядеть решили? Давно, наверно, не видели?
– Когда на него смотреть-то? Вся жизнь то в походе, то в дерьме.
Сеня тихонько засмеялся и пошел к буфету.
Мы вышли на балкон и сразу уперлись взглядом в Красную площадь. С высоты тринадцатого этажа она почти вся хорошо просматривалась.
Было часов семь… Семен принес коктейль, и мы, облокотившись о перила, стали созерцать панораму вечерней Москвы.
– Вкусненький коктейльчик, – сказал веселый Евгений.
– Здесь лучшие коктейли, – ответил я, – большой мастер их закручивает.
Вечер был на удивление тихий и теплый.
Ванька что-то говорил, прихлебывая из фужера. Евгений поставил свой фужер на перила гранитного балкона и, достав сигареты, стал прикуривать.
– Э-это еще что?! – вдруг воскликнул он.
– Где? Что это ты узрел? – спросил я.
– Да вон! – показал пальцем Евгений.
Над Красной площадью кружил самолет.
– Ни фига себе! – воскликнул я.
Небольшой одномоторный самолетик, весь раскрашенный в разные цвета, спокойно делал круг за кругом над Красной площадью, постепенно снижаясь.
Мы с восторгом взирали на это зрелище до тех пор, пока он не исчез за ГУМом.
– Кино снимают, – изрек Ванька. – Наверно, комедию.
– Почему комедию? – спросил Евгений.
– Раз он так размалеван, то наверняка комедию.
Мы с ним согласились.
На другой день все средства массовой информации разнесли новость, что на Красную площадь сел немецкий самолет с молоденьким немецким летчиком.
Вот уж действительно комедия.
После этого дня мы с Ванькой потерялись на несколько лет, наверное, каждый был занят своим делом, да и много революционных событий произошло за это время – народ остался без денег, а музыканты – без работы.
Глава 10
Ресторан «Москва», осень 1988 года.
Разгар перестройки. Предательство – залог успеха,
и другие способы, как потерять работу
Любанька уехала в Америку – ее вызвал Гулько. У нее в Приморске была подруга Елена. Они вместе закончили Хабаровский институт искусств. Елена была пианисткой и тоже пела. Так получилось по жизни, что Елена все время догоняла Любаньку. У нее был плохой слух – пела она нестройно, да и инструментом владела неважно. Из них всегда выбирали Любаньку, а Елена оставалась на вторых ролях.
Перебравшись в Москву, Любанька помогла подруге тоже зацепиться в столице. Хоть постоянной прописки не было, без работы она не сидела. Работая в ресторанах, она нигде не могла продержаться долго. Со временем ей находили замену. Она завидовала Любаньке черной зави-стью.
Перед отъездом Любанька уговорила меня взять Елену на свое место. Я пошел навстречу и, конечно, почти год мы буквально мучились: с инструменталом она не справлялась, пела фальшиво, и репертуар ее был скуден.
Я вздохнул с облегчением, когда Любанька вызвала подругу в Америку. Знакомые, Любкины знакомые, помогли ей с гостевой визой и с билетом в одну сторону.
– Я не думаю сюда возвращаться, – сказала Елена перед отъездом. Возможно, их связывала какая-то тайна: Любка из кожи вон лезла, помогая во всем Елене.
В Америке Елена жила у Любаньки, та помогла ей с работой. Но и здесь она не могла долго работать на одном месте по известным причинам.
Вдруг она выходит замуж за американского бизнесмена средней руки, но через семь месяцев получает развод и снова переселяется к Любаньке. Существует она теперь в основном за счет интимных связей и вскоре находит постоянного любовника из русских эмигрантов. Он слинял из России, дабы избежать тюрьмы за экономические преступления.
Ядовитая зависть к подруге, а Любанька быстро завоевала популярность и имела хорошие деньги, переросла в ненависть. По непроверенным данным, но все наши знакомые сходятся в одном, Елена со своим любовником нашли способ отправить Любаньку на тот свет, завладев долларами, которые хранились дома.
Вот такая печально-дикая история о современных Моцарте и Сальери женского пола. Дальнейшая судьба Елены неизвестна.
После того как Елена уехала, я стал искать клавишника на освободившееся место.
И тут вдруг в ресторане стал часто появляться Иуда – это был клавишник с такой кличкой.
Бывший алкаш, а в данный момент весь зашитый-перезашитый разными торпедами, антабусами.
Его жена работала в нашем ресторане старшей официанткой.
Чувак давно болтался без работы, хотя и был превосходным музыкантом с абсолютным слухом. А не брали его потому, что он был профессиональным склочником, интриганом и предателем. Я же, по простоте душевной, пожалел его и взял на освободившееся место. Во время нашей беседы я предупредил Иуду, чтобы он никуда не совал свой нос, а просто сидел бы и лабал на инструменте.
Его рыбьи глаза выражали преданность и покорность.
Мой басист сразу ушел в другой коллектив, прислав равноценную замену:
– С Иудой работать не буду! – заявил он категорически.
Года три мы работали нормально, и никаких подвохов я не замечал.
Жена Иуды перешла в другой кабак на улице Горького на долж¬ность старшего администратора. Как потом выяснилось, она поддерживала дружеские отношения с директрисой нашего ресторана.
И тут до меня стали доходить слухи, что Иуду неоднократно видели выходящим из кабинета директрисы. Я почувствовал неладное, но, как говорится, забор уже поплыл.
Как-то я в первой половине дня заскакиваю в ресторан, а мне навстречу спускаются трубач и барабанщик.
– А вы что тут делаете в такую рань, никак репетировали?
Барабанщик отворачивает морду в сторону, а трубач, набравшись смелости, сообщает, что они были на собрании у директрисы и что меня увольняют за пьянство, а руководителем назначается Иуда.
Это был удар ниже пояса…
– Как же вы пошли на такое, мы же столько вместе проработали, столько всего вместе схавали и хорошего, и плохого! Вспомните, сколько я для вас сделал невозможного!
– Извини, – говорит трубач, – иначе бы он нас выгнал.
– Так он вас и выгонит… У него же говно в крови … Вот таких же говнокровных он себе и наберет.
Вскоре все так и получилось: он всех повыгонял и стал работать вдвоем с оператором, наняв из Москонцерта вшивенькое варьете.
* * *
Эта беда произошла на фоне общих бед нашего многострадального общества.
Корифеи политики задумали грандиозную перестройку жизни народа. Правда, не было ясности, с какой целью – то ли возродить народ, то ли...
Государственные предприятия переходили на хозрасчет и всевозможную кооперацию. Началась повальная приватизация всего и вся.
К власти пришли демократы-либералы.
Музыканты Москвы до этого работали в четырех основных организациях: Госконцерт, Москонцерт, Росконцерт и МОМА – Московское объединение музыкальных ансамблей.
Это была могучая организация со своей структурой: партком, профком, местком и очень мощный дирижерский корпус. В дирижерский корпус входили примерно двадцать дирижеров. Если в МОМА насчитывалось более полутора тысяч лабухов, то каждый дирижер под своим началом имел до десяти ансамблей.
Сами ансамбли состояли из, как минимум, трио, а, как максимум – двадцати пяти – тридцати человек.
Но в основном это были квинтеты и секстеты – два духовика и ритм-группа (гитара, клавишные, контрабас и ударные), можно без гитары, и другие варианты.
Был авторитетный директор с двумя замами, который подчинялся непосредственно Министерству культуры.
Кадровая политика – подбор как музыкантов, так и дирижеров была на высшем уровне.
Дирижер – это было как бы условное название. Лучше было бы эту должность назвать – руководитель отделения.
Роль дирижера сводилась к следующему: он вел воспитательную и репертуарную работу с вверенной ему группой ансамблей; присутствовал на репетициях своих ансамблей (репетиции проводились обязательно дважды в неделю), помогая при этом чем мог; проверял и подписывал репертуарные рапортички; отстаивал своих музыкантов или, наоборот, критиковал на дирижерской коллегии. На этих коллегиях решались абсолютно все вопросы, связанные с работой как ансамблей, так и самих дирижеров.
Сам дирижер в дирижировании ансамблем, как правило, участия не принимал – этим занимался непосредственно руководитель ансамбля или кто-то из его музыкантов.
Почему я и говорю, что дирижер – это было условное название.
По постановлению Министерства культуры через Мосресторантрест все питейные заведения без исключения, если нуждались в музыкальном обслуживании, заключали договор с МОМА на каждый год. Организация направляла в кабак ансамбль, причем, по своему усмотрению, какой считала нужным. Договор действовал в течение года. По истечению срока договор или продлевался, или расторгался, если ресторану нужен был другой ансамбль, а МОМА не давала, или у ресторана не хватало денег на содержание ансамбля – но такого практически не бывало – кабаки каждый день были заполнены под завязку. На десять-пятнадцать рублей можно было вдвоем посидеть в ресторане, правда, скромно, но выпить и закусить на эти деньги было возможно.
Мосресторантрест был связан с МОМА всевозможными обоюдными контрактами и требовал, чтобы каждый ресторан имел музыкальное оформление-сопровождение, имел свой ансамбль.
Ни один музыкант в Москве, умеющий мало-мальски играть на инструменте, без работы не оставался.
По договору ресторан платил МОМА за ансамбль, но платил раза в четыре больше, чем это стоило на самом деле.
А уже касса МОМА выдавала зарплату своим музыкантам и всем, кто в работал МОМА.
МОМА была очень крупной финансовой организацией – она покупала нуждающимся ансамблям качественную аппаратуру, инструменты, одевала ансамбли в дорогие костюмы и прочее.
Организация действительно заботилась о своих работниках.
Устраивались регулярные музыкальные конкурсы с привлечением всех ансамблей МОМА. Выдавались денежные премии, всевозможные денежные пособия и прочее.
Такие организации как загсы, кинотеатры, танцплощадки тоже обслуживались МОМА.
С началом новой государственной политики рестораны стали один за другим расторгать с МОМА договоры, переводя работающие ансамбли на свой ресторанный баланс – экономия, во-первых, и, во-вторых, по своему усмотрению можно менять ансамбли.
Короче говоря, МОМА, как и Мосресторантрест, быстренько прекратили свое существование, оставив без работы тысячи московских лабухов – все очень просто.
Наша директриса расторгла договор с МОМА и стала платить нам из своего бюджета. Фактически, моя крыша в виде МОМА рухнула. Защищать меня было уже некому. В МОМА же я имел известный авторитет.
Иуда дождался своего часа и умело воспользовался ситуацией. Но и он проработал недолго. Две денежные реформы кряду, всевозможные финансовые обломы взвинтили в ресторанах цены в тысячи раз. Официантов и музыкантов стали увольнять пачками. И имеем мы на данный момент то, что имеем.
Последняя декада декабря 1988 года.
За ширмой новогоднего праздника
Елка, елка, повернись,
ну-ка, елочка, зажгись!
– Я больше не могу, я не вынесу… Пятый день по три елки, – сказал Дед Мороз, поворачиваясь лицом к стенке.
– Потерпи, Дед, я тоже уже очумела, – ответила Снегурочка, свесив ноги с койки. – Зато какие деньги!.. Вот получим свои денюшки, купим большую румынскую кровать и гульнем по-настоящему в ресторанчике. – Она плеснула в стакан еще пивка, выпила и легла рядом с Дедом Морозом, прижавшись к нему всем телом.
– Через два часа надо вставать, не проспать бы.
Они работали на елке в жэковском клубе в Измайлово с учениками младших классов.
– Куда пойдем-то? – спросила Снегурочка и сладко зевнула. – Сейчас ведь никуда не прорвешся, все столы во всех ресторанах давно заказаны.
– К Рудольфу Иванычу, – ответил Дед Мороз, – я звонил ему. Говорит, что протащит нас через гастроном. Через подвал.
– Какой еще подвал? – удивилась Снегурочка, приподняв голову.
– Ты знаешь про катакомбы в Одессе?
– Ну… слышала что-то…
– Так вот под «Москвой» такие же катакомбы, даже заблудиться можно.
– Да ну…
– Там же четыре ресторана, пять кафе и, считай, на каждом этаже гостиницы буфеты, и все это надо обеспечить. В подвале одних рабочих лифтов, на которых лошадей поднимать можно, штук пять или шесть, не считая обычных служебных. Я уже разок через этот подвал проходил… Представляешь, только спустились, не прошли и двадцати метров, как подходит мужик в белой грязной накидке на телогрейке и шепчет Рудику: «Мясо возьмете? Вырезка…» Рудик мне говорит: «Бери вырезку, рупь за штуку».
– Беру, – сказал я. У меня с собой как раз и сумка была. Мужик распахивает телогрейку, а у него из-под ремня, из штанов в общем, торчат несколько кусков этой говяжьей вырезки.
– Сколько берешь? – спрашивает рабочий.
– Парочку, – отвечаю. Тот вытягивает мясо из штанов и перекладывает в мою сумку, а я ему – два рубля. Там за минимальную мзду любые продукты достать можно. Так что пойдем в «Москву», к Рудику…
– Ну ладно, действительно не проспать бы. Затейник-то уже на второй елке мелодии путал, как бы вообще не уснул за баяном, – Дед обнял Снегурочку и прижал к себе покрепче.
– А тебе-то что? Гришка тоже крутит елку уже не по команде, – сказала Снегурочка, уткнувшись носом в широкую спину Деда Мороза.
Дед Мороз был огромного роста. Снегурочка рядом с ним казалась просто снежинкой.
Елка была в разгаре… Шустрый музыкант-затейник с красным носом сидел на табуретке и играл на баяне веселые мелодии, а дети под управлением затейницы – пожилой дамы с наштукатуренным лицом и блестевшими от выпивки глазами, веселились – бегали, прыгали, водили хороводы…
– А сейчас, – произнесла затейница громким, почти мужским голосом, – мы с вами, дети, проведем конкурс на лучшее стихотворение и лучшую песню. Кто лучше всех расскажет стихотворение и кто лучше всех споет песню, получит приз, а приз, дети, вот эти коробки шоколадных конфет, – затейница подняла над головой две большие красивые коробки.
– Я, я, я… – раздались детские голоса со всех сторон.
Дети по очереди забирались на тумбу, сколоченную из толстой фанеры, и декламировали стихи. В основном это были четверостишья. А победил мальчик восьми лет. Он, с выражением и ни разу не сбившись, прочитал стихотворение: «Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь...»
Песенный конкурс выиграла девочка десяти лет. Она под баян спела популярную песню про любовь.
– Тихо, тихо, дети, – произнесла вдруг затейница интригующим голосом.
Все сразу затихли, кроме баяниста, который продолжал играть с закрытыми глазами.
– Тихо, я сказала, – прошипела затейница, подходя к баянисту, – заглохни, козел, заткни свою шарманку.
Баянист открыл пьяные глазки и, показав в улыбке полный железа рот, со словами: «У-у-гу», сомкнул меха.
– Что вы слышите, дети? – произнесла затейница, приложив ладонь к уху.
– Стук… Стук! Мы слышим стук! – закричали дети.
– Давайте все вместе крикнем: «Мы слышим стук!» – затейница, как дирижер симфонического оркестра, взмахнула ру¬ками и дети дружно прокричали: «Мы слышим стук!!!»
– Дети, вы знаете, что это за стук? – затейница сделала страшно загадочное лицо.
– Знаем!!! – закричали дети.
– Кто же это к нам стучится?
– Дед Мороз!!! – дети стали прыгать и хлопать в ладоши.
– Угадали, угадали! – почему-то вдруг тонким голосом закудахтала затейница. – Это Дед Мороз со своей Снегурочкой торопится к нам на елку. Давайте пустим их, ведь Дед Мороз несет нам что?!
– Подарки!!! – завопили дети.
– Угадали, угадали! – снова записклявила затейница. – Давайте позовем его, скажем: «Дед Мороз, тебя мы просим, заходи скорей к нам в гости!»
Под дирижерский взмах дети прокричали текст.
Стук стал приближаться, и появился Дед Мороз. Огромный Дед Мороз с бородищей и усищами согнулся под тяжестью мешка с подарками.
– Ур-а-а!!! – дети снова запрыгали, хлопая в ладоши.
– Дети, спросим у Дедушки, почему он один, без Снегурочки, – затейница достала из-под елки рюмку, наполненную белым вином, и, растянув рот до ушей, зашептала:
– Сейчас мы произнесем слова: «Дед Мороз, вот рюмочка, где твоя Снегурочка?» – Она взмахнула рюмкой, не пролив ни капли, и дети вразнобой закричали:
– Дед Мороз, вот рюмочка, где твоя Снегурочка?!
– Да тут она, – пробасил Дед Мороз, – отстала немного… снегу-то в лесу по пояс, – Дед Мороз провел рукавицей по животу, словно хотел разрезать себя пополам. – Давайте, дети, поторопим ее, а то я очень устал, я долго добирался к вам по глубокому снегу. Вот раздам новогодние подарки и пойду снова в лес, посплю немного. – Он так стукнул посохом об пол, что с елки что-то упало и разбилось.
– Снегурочка, Снегурочка, скорей иди, здесь рюмочка! – закричали дети под дирижерский взмах затейницы.
– А вот и я, Снегурочка, где тут моя рюмочка?
Снегурочка стояла рядом с Дедом Морозом, касаясь своей белой шапочкой кармана на его красном тулупе.
– Снегурочка, Снегурочка, вот же твоя рюмочка! – затейница поднесла ей наполненную до краев рюмку, предварительно отхлебнув из нее немного, чтобы не пролить.
Снегурочка зашлась писклявым смехом и, допив остатки, сунула рюмку в карман Деду Морозу.
– Дети! – запищала Снегурочка, – возьмитесь за руки.
Дети тут же образовали вокруг елки круг.
– Пошли вокруг елочки! – Снегурочка повела хоровод и тоненько запела: «В лесу родилась елочка…»
Дети дружно и громко подхватили песенку.
Баянист вступил чуть позже, но догнал.
Когда песня закончилась, Дед Мороз шевельнул плечом и поставил мешок на пол. Дети мгновенно выстроились в очередь, и Дед Мороз стал раздавать подарки.
Вручая ребенку подарок, он не забывал незаметно шлепнуть рукавицей Снегурку по заднице.
– Слушай, морда, прекрати немедленно, здесь же дети, – прошипела Снегурочка, растянув рот в очаровательной улыбке, доставая из мешка очередной подарок.
– А сейчас, дети, мы зажжем елочку.
– Ур-а-а!!! – завопили дети.
Дед мороз покашлял в рукавицу и пробасил:
– Елка, елка, повернись, ну-ка, елочка, зажгись!
Все замерли, затаив дыхание.
С елкой ничего не произошло – она не зажглась.
– Елка, елка, повернись, ну-ка, елочка, зажгись! – уже громче басанул Дед Мороз.
Елка не зажигалась и не поворачивалась.
Еще раз пробасив бесполезное заклинание, Дед Мороз рявкнул:
– Гришка, зажги же наконец елку! Дети, наверно, серый волк напал на нашего кудесника, пойду выручать.
Вздох сожаления прокатился по залу. Все затихли.
Дед Мороз зашел в радиорубку и пнул храпевшего Гришку. Тот открыл глаза и шарахнулся, сбив ненароком со столика бутылку.
– Давай, Григорий, зажги же елочку, сучёнок, – ласково молвил Дед Мороз и шлепнул рукавицей Гришке по морде.
– Отогнал я волков, – радостным голосом произнес Дед Мороз.
– Ур-а-а!!! – дети оживились…
– Ну глядите, – он снова пробасил заклинание.
Гришка надавил на рубильник, и елка со скрипом завертелась по часовой стрелке, неожиданно заиграв многочисленными разноцветными огнями.
Баянист рванул туш, но не рассчитал и, потеряв равновесие, завалился с табуретки на спину, ни на секунду не прервав мелодию. Он лежал с закрытыми глазами и наяривал. Затейница хотела помочь ему подняться, но он, не открывая глаз, процедил:
– Не трожь… так задумано!
– Ну наконец-то дома… Как же все обрыдло, – произнесла Снегурочка, об¬водя взором комнату Деда Мороза.
Дед Мороз разделся.
Воздух был спертый, с застоявшимся запахом окурков, квашеной капусты и лука. На столе виднелись недопитые стаканы с пивом, валялся засохший хлеб и ржавела нарезанная большими кусками селедка. Общий вид вконец уродовала покосившаяся койка с разбросанной постелью.
Дед Мороз взял стаканы и хотел вылить бесполезную жидкость, но Снегурочка, выхватив у него стакан, залпом допила содержимое.
– Ну зачем? – сказал Дед Мороз и вылил в раковину остатки. Он достал из-под стола ополовиненную бутылку водки и разлил ее в пустые стаканы. Укоризненно посмотрев друг на друга, Дед Мороз и Снегурочка, не чокаясь и не произнося ни слова, опорожнили стаканы, закусив капустой и черным хлебом.
Дед Мороз подтолкнул Снегурочку к койке и с лукавой улыбкой пробасил:
– Ну, Снегурка, повернись, поудобнее ложись.
– А ресторан? – обиженно произнесла Снегурочка.
– Дорогая, давай отдохнем, потом обязательно сходим.
– Ну хорошо, дед, – Снегурка быстро скинула свое волшебное одеяние, шлепнулась на скрипучий топчан и протянула к Деду Морозу обе руки.
Дед Мороз вдохновенно посмотрел на нее и выключил свет.
А за стеной в это время слышалась веселая песенка про родившуюся в лесу елочку.
Соседские голоса пробуждали в душе умиротворение и внушали уверенность в завтрашнем дне.
Глава 11
Москва, 1994 год.
Ресторан «Баку» – опасная работа
Но не в одночасье произошло все самое худшее.
У меня еще была возможность работать в ресторанах.
Набрав коллектив, мы временно сели в ресторан «Баку» на улице Горь¬кого на замену основного национального ансамбля, ушедшего в отпуск.
Вначале работа была тяжелой – в основном азербайджанский репертуар. Нам его срочно пришлось штудировать: снимать с магнитофонных записей мелодии и слова, переводя их в «транскрипцию». Через неделю мы уже могли исполнять самые ходовые азербайджанские вещи. Отношения с администрацией кабака и халдеями были быстро налажены. К нам привыкли, и работа спорилась. Наверное, мы бы так и доработали этот месяц «спустя рукава», но…
Как-то в один из дней после антракта я выхожу из кухни, приняв сто пятьдесят под виноград, и вижу такую картину: весь пол перед сценой усыпан пятирублевыми купюрами, а возле самой сцены лежит мой клавишник и друг Серж, задрав подбородок.
Ко мне подбегает басист Фима Гельман. Он трясется и тараторит:
– Чувак, подошел азер и стал что-то заказывать. Серж с ним разговаривает… Вдруг азер достает пачку пятирублевок и этой пачкой бац Сержа по лбу, – Фима показал на синеватый ковер из денег, – а потом вдруг бьет его в челюсть, и вот, видишь, лежит Серж… Может, он его убил?
– Где он? – у меня сразу запершило в горле, живот сдавило, да и весь я как-то обмяк.
– Вон тот, – Фима ткнул пальцем, показывая в другой конец зала.
Спиной ко мне стоял азер невысокого роста, почти квадратный, и разговаривал с двумя официантами, очевидно, о данном происшествии.
Лучше смерть, подумал я и, быстро подойдя к нему сзади, тихонько хлопнул по плечу.
Тот повернулся. Слабость и дрожь во мне уже утихли. Я увидел перед собой широкое темное лицо, черные усы и много золотых зубов.
Короткий прямой по золоту получился отменный. Удар развернул азера, и он шмякнулся животом на очень гладкий паркетный пол, проскользив по нему метра два. А рядом глухо стукнулась о паркет вставная золотая челюсть и затерялась где-то под столами.
Ко мне бросились несколько человек. Я прижался к стене. Человек пять или шесть начали бить кулаками и ногами, пытаясь мгновенно сразить меня наповал. Но они были дилетанты. Мне же, ввиду специфики работы, приходилось часто драться в кабаках, к тому же я имел неплохую подготовку – институт физкультуры – это не пустой звук. Все удары нападавших приходились по моим плечам, по затылку, по блокирующим рукам, к тому же в тесноте они мешали друг другу прицельно ударить.
Несколько официантов мгновенно бросились в орущую кучу. Они отдирали от меня бешеных азеров.
Одна из официанток, закрыв меня своим большим телом, потащила к лестнице, ведущей в подвальное помещение. Мы быстро спустились вниз, и она затолкнула меня в какой-то разделочный цех, где все было оцинковано.
– Сиди здесь! – возбужденным голосом крикнула она, – я тебе дам знать, когда выходить. – Она захлопнула дверь и побежала наверх.
Я пробыл там минут пятнадцать-двадцать, окончательно успокоившись. Горели ссадины на голове, сильно болело бедро, очевидно, кто-то достал меня ногой, и пылали уши, по ним мне тоже здорово досталось.
– Выходи, – сказала Лариса, так звали официантку, что спасла мне жизнь.
– С меня причитается, – промолвил я улыбаясь.
Она взяла меня за голову и, притянув к себе, поцеловала в губы.
– Наконец-то этот урод получил по заслугам, – сказала она, – он же тут всех затерроризировал. – Лицо ее было серьезным. – Я в тебя просто влюбилась… Такой маленький, а сделал такое большое дело.
– Я бы еще и не такое сделал. Как там мой Серж?
– Очухался, сидит головой трясет.
– А этот пидор?
– Они все смотались. Очень громко и грозно шумели. Ваши сначала тоже все попрятались – мы их рассовали куда могли, а сейчас все около сцены.
– Ну, пошли наверх, Кэннонбол.
Серж сидел на краю сцены. Увидев меня, он встал и нетвердой походкой подошел.
– Спасибо, Рудик, если бы ты этого не сделал, то никто бы этого не сделал. Мне все рассказали.
– Серж, если бы я этого не сделал, то это был бы уже не я.
Серж Кржановский был легенда советского джаза. Я любил его и, по-моему, он тоже ко мне хорошо относился.
– Чувак! – вопил Фима, – нокаут, нокаут… Чувак… – Он хватал меня за все, что можно было ухватить.
– Подожди, Ефим Ароныч… Ты что, ситуацию не просекаешь? В любой момент сюда могут ополченцы ворваться.
Но к нам подошел стройный азер, уже в годах.
– А вот и адвокат… Молодой человек, – сказал я ему, – мы вызвали «скорую» и милицию… Его освидетельствуют, – я показал в сторону Сержа. – Здесь наверняка сотрясение мозга… Короче, потеря здоровья… Твоему клиенту светит металлическая решетка. Светит и пускает зайчики.
– Брат, я не адвокат... давай не будем усложнять дело, оно и так сложное и неоднозначное.
Азер смотрел на меня своими черными умными глазами.
– Хорошо, – ответил я, – дело сложное, но насчет остального я с тобой не согласен. Не я начал драку, и ты это прекрасно знаешь. Свидетели все, так что придется вам, дорогие республиканцы, платить, чтобы здоровье моего друга вернулось на исходный уровень.
После некоторого молчания азер произнес:
– Хорошо, завтра в 13-й больнице Семен встретится с вами, и вы обо всем договоритесь.
На другой день мы всем ансамблем пришли в 13-ю больницу, но так называемого Семена там не оказалось.
– Такой больной к нам не поступал, – ответили в регистратуре.
Мы тут же вернулись в кабак и, забрав все свое добро, слиняли.
Напряги извилину и найдешь выход из тупиковой ситуации
Зима была в полном разгаре, правда, мороза не было, а, наоборот, сплошная слякоть и грязь.
К этому времени я все же купил старенькую машину по дешевке – «Жигули» 5-й модели – и потихоньку осваивал искусство вождения, в основном по ночам. Я тренировался на въездах задним ходом в узкие ворота, все время при этом задевая препятствия то левым крылом, то правым. Короче говоря, за полмесяца учебы (права у меня уже были – мне их помог сделать знакомый по кабаку офицер ГАИ) вся моя «пятерка» была травмирована – куда ни глянь, везде вмятины и царапины.
Выезжаю на очередную репетицию. Погода дрянь – мокрый снег, ветер, грязища – видимости никакой: «дворники» не работают, стекло полностью заляпано всевозможной грязью.
Сейчас, думаю, протру стекло и попробую въехать на горку задним ходом с поворотом на стоянку, ну, ближе к бордюру. Протер лобовое стекло и размазал грязь по заднему. Выезжаю на горку и поворачиваю. Бух… Удар. Выхожу из машины посмотреть, во что же опять въехал. А произошло то, что должно было произойти. Когда ты не чувствуешь габаритов автомобиля, дистанции и пространства – это беда.
Из машины, в которую я втихую въехал, вылезают трое пареньков и направляются ко мне.
Я сразу беру инициативу в свои руки:
– Чуваки, я виноват, не спорю… Я даже не собираюсь с вами спорить, я виноват.
– Что дальше? – отвечает мне самый грозный.
– Я новичок… Учусь… – отвечаю я задрипанным голосом.
– Все мы учимся, – отвечает самый грозный, – за учебу надо платить деньги. Ты согласен платить?
– Конечно, – отвечаю я, – раз учусь, то согласен платить.
– Так плати! – отвечает самый грозный.
– Да… Но дело в том, что я уже почти научился, поэтому, наверное, надо платить совсем немножко, а? – придуряюсь я жалобным голосом.
– Давай посчитаем, – предложил самый грозный.
Остальные грозные стояли рядом, с любопытством рассматривая меня самого и вслушиваясь в мою причудливую речь.
Грозный моментально насчитал мне тысячу баксов.
– Согласен? – спросил он. – Это только для тебя, для новичка… Вообще-то такой урон стоит две штуки с лишним.
– Ё-мое… Я таких денег не то что не держал, даже ни разу не видел. Только по телику.
Все грозные придвинулись ко мне почти вплотную.
– Чуваки, – говорю я.
– Мы тебе не чуваки, – отвечает самый грозный. – Мы серьезные люди, а чувакам ты бы вообще отдал свою машину. Ты по¬калечил нашу серьезную тачку.
– А как она называется? – с неподдельным интересом спросил я.
– «Ситроен»!.. Голландская, – ответил серьезный.
– Слушай, – говорю я, – давай поменяемся машинами – я тебе большую… Видишь, какая у меня большая машина – хоть и «Жигули», но большая, а у вас маленькая. Вы мне отдадите свою маленькую… голландскую, а я вам свою большую – «Жигули», а… Давайте, давайте прямо сейчас, а?
– Ну что, товарищи, – обратился серьезный к своим корешам, – пойдем навстречу новичку. Новичкам всегда надо идти навстречу, помогать им чем-нибудь.
Остальные серьезные молчали, спрятав головы в плечи.
– Ну видишь, товарищи согласны…
Я знал эту дорогу – это была патрулируемая дорога: через каждые пятнадцать-двадцать минут по ней обязательно проезжала патрульная милицейская машина.
– О-о! – воскликнул я, увидев приближающуюся мигалку, – давайте у милиционеров спросим, стоит нам меняться или нет. Может, мне действительно лучше отдать вам полторы тысячи долларов.
Я вышел на дорогу и поднял руку. Менты повернули в мою сторону.
В этот момент я услышал звук заведенного мотора и машина с серьезными рванула во дворы между домами.
– Хотели тачку у меня отнять, – сказал я и показал пальцем направление.
– Жди здесь, – сказал сержант, и они на форсированной скорости рванули за «Таврией».
Глава 12
Москва, ресторан «Измайлово», 1996 год.
Смена работы еще не означает
смену действительности
Зазвонил телефон…
– Рудик, – услышал я вроде бы знакомый голос, но сразу не смог вспомнить, – я тут выгнал бригаду подворотных лабухов и приглашаю твой
ансамбль. Поработайте, пока платить есть чем.
– Как хоть кабак-то называется?
– «Измайлово» – торговый центр на втором этаже.
– Петро-о-о-вич, – радостно воскликнул я, – слышу родной до боли голос, а вспомнить не могу – старею, брат.
– Ладно, ладно, стареет он… Слышал я про твой золотой подвиг в «Баку».
– Никак по «голоску» передали?
– И свои голоса затрахали, дальше некуда.
– Что, нагибают?
– Да пока еще я всех нагибаю, но и до меня уже добираются, – Петрович покашлял в трубку.
– Петрович, а помнишь, как мы с тобой в «Саянах» гуляли?
– Помню, помню… Давай поговорим при встрече, а то сейчас мне некогда. Когда прибудете? Учти, в обиду я вас не дам, буду помогать, чем могу.
– О’кей, Петрович, завтра и начнем. Пока.
Это был клевый мужик моего возраста. Он очень любил джазовую музыку и все, что с нею связано.
* * *
Ко мне подошел тщедушный чувак с протянутой для приветствия рукой.
– Привет, – сказал он, – меня зовут Милый.
– Здор;во, – ответил я, пожимая его руку. – Если скажу, что у меня псевдоним «Еще милее», ты же или рассмеешься, или обидишься?
– Да ладно, Рудик, Петрович нам все про тебя рассказал.
– Что именно? Что я умею драться или хорошо играю на саксофоне?
– Да при чем тут драться… Саксофон… Нас устраивает ваша комната – музыкалка.
– Ну говори, говори…
– Тут лохи до вас работали, так мы даже разрешения у них не спросили. Прикинь… Никакого возмущения. Заходим и катаем, как у себя дома.
– Ну и продолжайте катать, – ответил я, – только мзду определим.
– Десять баксов за час… Согласен?
– Милый, я же не один, мы все в оркестре равны… Пятнадцать – и по рукам, – я протянул ему открытую ладонь.
– О’кей, – сказал Милый, хлопнув мне по ладони и, улыбаясь, ушел куда-то в зал.
В этом ресторане мы проработали около года, и все самое мерзкое, что только могло быть в жизни, я увидел именно тут: беспощадные, безжалостные драки, подлость халдеев, ментовский беспредел, голодные ****и, согласные трахаться за копейки прямо в музыкальной комнате при играющих в это время в карты мужиках, полная незащищенность клиентов ресторана, которые, зайдя сюда по неведению, оказывались уже в другом измерении.
Бандюки выбрасывали неугодных им людей в окна, пробивая ими двойные толстые стекла, предварительно раскачав за руки и за ноги. Благо, что за стеклом находился балкон второго этажа.
Это был самый тяжелый и последний период моей работы в ресторане.
Благодаря Петровичу нас не трогали, хотя в других ресторанах Москвы музыкантов уже не считали за людей: их заставляли играть на шару, их избивали, убивали, калечили, ломали инструменты.
Находясь в такой обстановке, ты как бы приобщаешься к ней. Ты ни на что не реагируешь и ни на что не обращаешь внимание. Внутри тебя происходит такое… ну, как во сне – ты ничего не можешь сделать, изменить, улучшить.
* * *
В один из дней мы пришли пораньше перед работой, чтобы пройти пару новых пьес.
В зале еще никого не было.
– Чуваки, посмотрите на сцену, – сказал кто-то.
Мы остолбенели: сцена была пуста – венгерская аппаратура «Биг» исчезла.
– История повторяется, – сказал я.
Мы сообщили в милицию. Там приняли к сведению.
Усевшись на край сцены, стали думать, кто мог совершить этот героический поступок.
Ночной сторож, естественно, знать ничего не знал. Опросили всех, кого можно. Я лично говорил с местной шпаной, обещая вознаграждение, но конкретных ответов не было.
– Аппаратуры-то много, – заметил я, – только на грузовике можно упереть.
– Ты думаешь, что она еще здесь, в ресторане?
– Уверен, – ответил я, и мы полезли на чердак.
Чердак – это так, одно название. Это был целый бетонированный лабиринт, хорошо освещенный и с хорошей вентиляцией. Мы тщательно все обследовали: нашли два заныканных ящика с консервами, коробку с банками красной икры и много чего другого, но аппаратуры не было.
– Не может быть! Думайте, чувачня!
Аппаратура находилась прямо у нас под носом…
При входе на чердак стояла огромная емкость, с одной стороны похожая на цистерну. С противоположной стороны она имела квадратную форму с острым конусом на конце. Крупными буквами была сделана надпись: «Энергоблок. Опасно! Под напряжением!» Сбоку была приварена металлическая лесенка и наблюдались всевозможные, должно быть, измерительные приборы.
Игорь – наш трубач – стукнул палкой по цилиндру. Раздался характерный гулкий звук. Он постучал еще и еще, и в разных местах…
– Игорек, рискни, залезь наверх, – попросил я.
Игорь не задумываясь забрался по лестнице наверх. Было видно, как он нагнулся. Выпрямившись, он сказал:
– Лезьте сюда, здесь огромная крышка, одному мне ее не поднять.
Вся наша аппаратура лежала на дне этой цистерны.
– Если бы у нас был еще комплект, можно было и выследить ублюдков, – сказал я, когда аппаратура уже была расставлена на сцене.
– Ну какая теперь репетиция? Руки гудят, давайте до вечера, а?!
Вдруг к сцене подходит лысый дядька в куртке и говорит:
– Братцы, сделайте одолжение, умоляю вас.
– Что тебе надобно, старче, – спрашивает трубач Игорь Павлушкин.
– Сыграйте «Тишину», но мне нечем заплатить, я все пропил.
Такая была популярная в прошлом песня, и пел ее, по-моему, Владимир Трошин.
– Игорь, сыграй ему «Тишину», – попросил я трубача.
Игорек вставляет в раструб сурдинку и, поднеся трубу прямо к уху этого дядьки, начинает играть. Он играет таким нежным, трепетным звуком, пианиссимо и с вибрато.
И тут происходит что-то невероятное: дядька поднимает к Игорю лицо, и из глаз у него начинают литься слезы. Он заревел и вдруг, сбросив куртку, стал делать по кругу танцевальной площадки гимнастические кувырки – перекаты через голову и спину в группировке. Затем вскочил, разбежался и сделал рондат-фляк, ударившись при этом ногами о стол. Он хватает этот невысокий дубовый стол, поднимает его над головой и три раза бьет им себя по кумполу. Потом ставит стол на место, поднимает куртку и, послав нам воздушный поцелуй, уходит, обтирая курткой свою окровавленную голову.
Мы сначала были в шоке, но зато потом хохотали до упаду.
Глава 13
Ресторан «Измайлово», сентябрь 1997 года
Началась вечерняя работа… Мы лабаем на сцене; в музыкалке лабают картежники; в темном углу уже идет потасовка; кто-то где-то визжит, а за столом напротив сцены какой-то джентльмен, слегка улыбаясь и нежно взирая на башку рядом сидящего джентльмена Паши, методично тычет в эту башку металлической вилкой. Башка опущена на грудь, и глаза закрыты… да и вилка уже вся погнулась…
После очередного тычка Паша приподнимает башку, приоткрывает глаза и делает отмашку, как от назойливой мухи. Крови на лохматой башке пока много не видно – короче, нормальная рабочая обстановка.
В перерыве ко мне подходит высокий парень, вытянув вперед руку с рогатыми пальцами.
– Слушай, дедуля, ты нам щас забацаешь…
– Кому это вам? – спокойно спросил я.
– Ты чё, не понял, в натуре? – он постучал по моей голове костяшками пальцев. – Щас, сука буду, мы все тут у вас пере… – Он не договорил. Я бью его в челюсть около уха – ну, как по тренировочному мешку. Парень падает и стукается головой об пол.
С первого стола раздались аплодисменты. Никто не бросился на его защиту.
Я подошел к нему и приподнял голову за волосы. Глаза закатились, зрачков я не увидел.
– Нокаут, нокаут! – заорал Фима Гельман. – Чувак, нокаут!
– Помоги, дурак, – сказал я ему.
Мы затащили бедолагу в музыкальную комнату. Там играли в карты.
– Извините, пацаны, – сказал я, – доиграете позже.
Я посадил парня на стул и пошлепал по щекам.
Наконец он открыл глаза и произнес:
– Где я?
– Ты дома, ты у своих, – я влил в него немного коньяка.
Он медленно поднялся, немного постоял и со словами: «Пойду домой» вышел из комнаты.
Потом мы с ним почти подружились. Он частенько заходил в кабак с бутылкой, и мы с ним, закрывшись в музыкальной комнате, вели непринужденные беседы о том о сем, о жизненных казусах и превратностях судьбы.
Канун 1997 года. Кульминация…
Мы еще продолжали работать, но уже чувствовалось, что все идет к завершению.
Цены росли как грибы. Народ почти перестал посещать рестораны.
Дня за четыре-пять до полного нашего фиаско я увидел за столом молодого мужчину. Он был с дамой и внимательно всматривался в меню.
Что-то знакомое показалось мне в его лице и фигуре. Я долго присматривался и наконец решил, что это он.
В 1979 г. мы работали в кафе квартетом. Мне нравился наш басист Даник и как музыкант, и как человек.
Мы с ним, можно сказать, подружились. Это был высокий чувак, но уж слишком худой и слабый физически. Такого, как говорят, соплей можно перешибить. Свободное время мы часто проводили вместе. Посещали кино, джазовые концерты. Любили посидеть в пивбаре.
В кафе каждый вечер стала появляться красивая черноволосая чувиха. Она приходила всегда одна, заказывала вино и незатейливую закуску. За час до окончания программы она незаметно исчезала.
Как-то раз она подошла к нам и заказала музыку.
– Как вас зовут? – спросил я, принимая заказ.
– Изольда, – сказала она. – А вас?
– Рудик.
– Вы классно играете на саксофоне, Рудик… И хорошо поете.
– А почему вы все время одна?
– Никто не приглашает, вот я и хожу одна, благо живу рядом… Дома скучно… Днем в кино хожу иногда.
– И тоже одна?
– Ну, Рудик, никто же не приглашает.
С этого момента мы стали часто общаться в ресторане.
Я видел, как она, не отрываясь, смотрела на меня, когда я играл или пел.
Однажды один из моих друзей уехал на несколько дней из Москвы и оставил мне ключи от своей комнаты в коммуналке, и я решился:
– Изольда, может, заглянешь ко мне в гости?
– С удовольствием, – ответила она, и мы договорились на следующий день встретиться недалеко от моего нового флэта.
Я взял две бутылки муската, и мы поднялись ко мне. Соседи по коммуналке меня хорошо знали, часто видели вместе с хозяином.
Мы свободно расположились, выпили под конфеты. Я включил какую-то музыку, и в это время в комнату постучали.
– Рудик, тебя к телефону, – сказала соседка.
– Кто, хозяин? – спросил я.
– Нет, – ответила Клавдия Михайловна, – какой-то Даник.
Даник знал номер этого телефона, он неоднократно бывал здесь со мной.
– Рудик, мне нужен ключ от музыкалки, я вчера там забыл кое-что, а свой я оставил ненароком дома. Хорошо, что ты здесь, а то бы пришлось пилить до дома к чёрту на кулички.
– Поднимайся, конечно, дам тебе ключ.
– Кто это? – спросила Изольда.
– Мой басист. Ключ просит от музыкалки.
– О-о-о, сюрприз! – воскликнул Даник.
– Выпейте с нами, – предложила Изольда.
– Да как-то неловко, – промямлил Даник.
– Присаживайся, – сказал я, наливая ему в стакан.
Посидев минут пятнадцать-двадцать и всё выпив, я сказал: «Ну что, Даник…»
– Рудик, давайте еще выпьем, мне так хочется, – сказала Изольда.
– Ну… Так… Это… Я мигом, – сказал я, надевая пиджак. – Пошли, Даник.
– Рудик, ну пусть он пока посидит со мной, не останусь же я здесь одна.
Даник добавил мне денег.
– Только недолго, – Изольда мило улыбнулась.
– Да я мигом…
Мигом не получилось, везде очереди. Вернулся я минут через двадцать. Подхожу к столу, вытянув вперед руки с портвейном.
– Рудик, извини, друг, но мы с Изольдой уходим, – сказал Даник робким голосом.
Мои вытянутые вперед руки с бутылками так и повисли над столом.
Я посмотрел на Изольду.
Она заморгала, развела руками и вышла из-за стола.
– Ладно, – сказал я, – идите.
И они ушли.
А вечером Даник не вышел на работу. Не вышел он и на другой день. Мне позвонила его мать и сказала, что Даник, избитый и изуродованный, находится в больнице.
Я навестил его. Он, слезно попросив у меня прощения, рассказал, как трахнул Изольду у нее дома и что, когда уходил, его встретили двое парней. Один давал указания, а другой катал Даника по асфальту.
Который руководил избиением, был любовником Изольды и еще – мастером спорта по боксу. А второй – начинающий боксер – отрабатывал на Данике удары руками и ногами, а мастер спорта его корректировал.
Вот такую скучную историю вспомнил я, вдруг увидев человека, похожего на басиста Даника.
Я не стал подходить к нему.
Наверняка он меня не узнал, мы все сильно за это время изменились.
Вскоре кабак стал недоступен для посетителей из-за крутизны цен.
Петровичу нечем было нам платить, и мы ушли.
– Рудик, извини, дружище, – сказал Петрович, – я тоже ухожу в другое место.
– Это куда же, если не секрет?
– В бизнес… Ухожу в бизнес. Будем распределять награбленное народное достояние между теми, кто меньше всего в этом нуждается.
– Отстегнешь за молчание, а, Петрович? – сказал я шутливым тоном.
– Молчание – золото, – ответил Петрович, – но кругом такой хипеш стоит, уши вянут. А наш бизнес, Рудик, – дело опасное.
Он как чувствовал… Его джип через несколько месяцев попал под автоматный огонь конкурирующей бизнес-банды.
Трое в джипе были убиты. Петрович чудом остался жив – три попавшие пули не смогли отделить его душу от тела.
Начался период полной безработицы.
В течение последних лет я встречал своих бывших коллег, товарищей, знакомых в электричках, в подземных переходах, просто на улице – они продолжали играть по двое, по трое, зарабатывая на жизнь.
Многие устроились в охрану или продавцами на рынках.
Слово «унижение» исчезло из обихода.
Слава Богу, что у меня была еще другая профессия. Я работал в бассейне инструктором по плаванию.
Часть 3
Начинающие игроки казино окунаются в новую для них, казалось бы, бесшабашную и интересную жизнь играючи, с ребяческим задором, и с большим опозданием осознают, что каток этой новой жизни уже подмял их под себя. Возврата назад нет!
Игра была равна, но проиграна…
Глава 1
Москва, январь 2001 года.
Как по мановению волшебной палочки
появились сразу несколько крупных казино.
Жизнь стала веселенькой…
Зазвонил телефон…
– Аллё… Шлюхаю.
– Ру-у-дольф Иваныч, привет – это я, Ванька.
– Ух ты, где запропастился, сколько лет тебя не шлюхал!
– Да опыты там разные… Эксперименты…
– Лягушек потрошишь, в бакалавры метишь?
– Нет, Рудольф Иваныч, я эту склизкую гадость на дух не переношу. Намедни давнего знакомого встретил, потрепались немного, и тут он меня приглашает, куда бы ты думал?
– Наверное, на свадьбу… что ржешь? Не угадал, что ли?
– Почти угадал… Приглашает меня в казино… Посидишь, говорит, рядом, а то одному скучно.
– Я его знаю?
– Да не-ет. Мы с ним года два назад в «Измайловской» гостинице на автоматах бомбили… Ну сходил я с ним несколько раз в «ленинградку». Там лабают только на баксы. Рудольф Иваныч, выиграть можно безболезненно. Там такая игра есть, «Блэк Джек» называется – то же «очко», только больше карт, и сдает человек от заведения – дилер называется.
– Это мочилово, что ли?
– Нет, Рудольф Иваныч, – то киллер, а это дилер. Но ты прав, тоже мочит по-своему: даст не те карты, вот, считай, и замочил.
– Ваньк, а хитрости там разные в этом «Блэк Джеке» есть?
– Рудольф Иваныч, я бы сказал не хитрости, а условности: двойки, тройки и т.д. до десятки – это карты отвечают своему номиналу, двойка – два очка, тройка – три очка и т.д. А вот валет, дама, король, словом, картинки идут как десять очков. Туз же может оцениваться и как одиннадцать, и как одно очко – по ситуации, как выгодней.
– Если дилер набирает больше, ты проигрываешь свою ставку, если меньше – выигрываешь и получаешь столько, сколько поставил на кон – «антэ» называется. Если дилер набирает одинаковые с тобой очки, каждый остается при своих – «стэнд оф» называется. Если тебе приходит картинка с тузом или десятка с тузом – двадцать одно – это и есть «Блэк Джек», и если у дилера на вскрышке не десятка, не туз и не картинка, то ты получаешь без игры полторы ставки. Ну понял? Всё просто, как у Достоевского.
– А какие ставки?
– Смотря где… В «Ленинградской» минимум – пять, максимум – сто баксов.
– Ну и много нарыл? Отчего это зависит?
– Понимаешь, Рудольф Иваныч, это зависит от нескольких причин: сколько человек играет, на какой руке сидишь, поддерживаешь ли ты предыдущего игрока или пропускаешь и т.д. и т.п., но выиграть можно легко.
– А проиграть, поди, еще легче. Что, Ваньк, на мели, что ли? Бабки нужны?
– Да пока есть немного, но моему кенту нужен водила со своей тачкой, чтобы его привозили и увозили.
– Сколько платит?
– Договоримся… Хочешь поработать?
– Конечно, если без криминала.
– Да какой криминал! Привез, дождался конца игры и увез. Можешь при нем в казино находиться, он за вход заплатит, а можешь в машине ждать.
– И часто вы бомбите?
– Практически каждый день.
– Ваньк, это сколько же капусты надо?
– Так есть… Чувак чаще выигрывает, чем наоборот.
– Да, заманчивое предложение… Так сколько платить-то будет?
– Рудольф Иваныч, давай так поступим, я с ним перетру и тебе перезвоню. Машина у тебя на ходу?
– Летает как ласточка. Ваньк, а что, кроме этого «Джека» в казино больше ничего нет? Ведь в моем представлении казино – это рулетка.
– Да всё там есть, Рудольф Иваныч, и рулетка, и покер, и еще что-то…
– Но вы пока лабаете только в карты, да?
– Я – в карты, а чувак рулетку тиранит. Ну и я потихоньку начинаю просекать. Рулетка – дело новое – нужно понять принцип и вообще присмотреться.
– Ну, звони. За пятьсот рублей в день соглашусь.
– Рудольф Иваныч, учти, приезжаешь за ним домой часов в восемь вечера, а там как попрет... Можно и за десять минут снять пять тысяч баксов, а можно и до утра проканючить, и хорошо, если при своих останешься.
– Ваньк, у кого же такие бабки, что за публика там изображает Дикий
Запад?
– Публика разная: евреи, китайцы, вьетнамцы, чеченцы, европейцы и пр. Богатых русских немерено. Такие бабки вертятся! Есть кто выигрывает, но есть и пролетают по сто тысяч баксов за ночь. Сам все увидишь.
– Ванюх, так откуда у народа такие бабки?
– Рудольф Иваныч, столько развелось посреднических фирм, которым банки дают бешеные кредиты. Эти фирмы, кроме официальных процентов, через посредников гребут немереный наличман. И все эти кредиты куда идут, как ты думаешь?
– Заводы, наверное, строят, фабрики там разные. Я думаю, эти кредиты идут на благо народа.
– Думают, Рудольф Иваныч – это когда есть чем думать.
– Что, что-то не так? – я переложил трубку к другому уху – рука занемела.
– Так-то оно так, только, естественно, совсем не так.
– А как? Вдолби в мою безмозглую макитру.
– Теперь, Рудольф Иваныч, это называется бизнес… В советское время называлось спекуляцией, фарцовкой, за что отправляли в кедровую рощу. Фирмы-то в основном все посреднические – никто ни хера не производит, но разводят: помогают проворачивать хитроумные финансовые комбинации, отмывать грязные бабки, добытые незаконным путем, в основном всевозможными аферами, и тянут они на сотни тысяч и миллионы зеленых. Сейчас самая модная и денежная профессия – юрист. Он знает законы и знает, как их использовать. А потому как нормальных, конкретных законов нет, то и «гуляй Вася». Юрист с бухгалтером такие чудеса вытворяют… Иван-дурак со своей печкой не смог бы такого, Остап Бендер бы отдыхал.
– Да, но Остап Бендер в России – Колумб… Он, Ванька, вне конкурса. К тому же, товарищ Бендер был приверженец бескровных махинаций, а тут всё наверняка на крови замешано.
– Тогда время другое было… Хотя, сдается мне, криминальные умники во все времена околпачивали и будут околпачивать законопослушных лохов.
– Ты прав, Ваня, пока у власти лохи, все так и будет.
– Ты хоть знаешь, что сейчас творится? – Ваньку душила злость, – товарные вагоны исчезают пачками. Медь, никель, лес, нефть, оружие за кордон уплывают. Таможня куплена на корню, менты ручные. В Думе бандюги засели… Наверное, Россия уйдет скоро в пучину, как когда-то Атлантида.
– Не позволят. Россия ведь не только Москва, – уверенно возразил я.
– Рудольф Иваныч, везде одно и то же – как в Москве, так и везде.
– Откуда тебе это все известно? Кто докладывает?
– Вот походишь в казино, сам все поймешь. Рудольф Иваныч, вся Россия поделена на сферы. В каждом городе и области беспредельничают различные группировки, банды. За сферы идет настоящая война – ВОЙНА! со своими генералами-стратегами, майорами, капитанами и штурмовыми отрядами. Уже текут реки крови с переправами и паромами. С разборками, с заказными и бытовыми убийствами и с Чечней потери исчисляются сотнями тысяч. Это же настоящая война с применением пистолетов, винтовок, гранатометов и взрывчатых веществ. Даже такая организация как «Общество инвалидов» принялась взрывать и лупить из автоматов друг друга. И все из-за сфер влияния. Им же государство выделяет значительные суммы на развитие… Наверное, на развитие их проблем. Ельцин издал указ о свободной торговле, так торгуют все, всем и везде, даже у Большого театра и у Кремля. Купить можно тоже все – от проститутки до мандата члена Государственной Думы, а между ними – пароход, танк, самолет и комплектующие для атомной бомбы. Даже расхожая фраза при встрече: «Привет, как дела?» стала звучать: «Привет, чем торгуешь?» Рэкет, похищение людей с целью получения выкупа. И получают ведь выкуп, бешеные бабки получают. И все это проходит безнаказанно. Играют все во все: по телевизору сплошные игры на деньги. Никто не работает, все играют в разные интересные игры от наперстков до гигантских финансовых пирамид. Средь бела дня грабят инкассаторов, обменники и банки… И все это с убийствами. Умертвили почти всех одиноких владельцев частной собственности. Скупили почти все более или менее действующие государственные предприятия и уже добираются до оборонки. Скупили спортивные общества и культурные центры, телевидение. На «Лужниках» и «Динамо» грандиозные рынки, опять со своими воеводами и опричниками. Весь государственный аппарат живет исключительно на взятки. Не принимаются никакие меры, не привлекаются к ответственности хотя бы кто-нибудь из виновных. Ага! Попался чиновник… Ну явно попался… Хапнул несколько миллионов и деваться ему просто некуда. Растрезвонили по всем каналам… Судили и присудили три года условно. В общем, Рудольф Иваныч, – зверь проснулся… А Дудаев что придумал: отрядил в Москву своих абреков, отдал в их руки половину республиканского бюджета наличными, чтобы эти черви расползлись по Москве и другим городам и скупили бы все, что возможно и невозможно. Так и получилось: казино в основном держат чеченцы, фешенебельные гостиницы и дорогие рестораны – чеченцы, рынки – чеченцы, армяне, грузины, даже некоторые футбольные команды держат чеченцы инкогнито. Чеченская диаспора в Москве по финансовому наполнению стоит на втором месте после евреев.
– Вань, ты говоришь, пока у власти лохи… Это уже не лохи, мой милый, это очень умные гады… Они же расколют общество на богатых и бедняков.
– Конечно, но сколько чеченцы засаживают в казино… Это фантастика – вот куда идут кредиты, которые банки выдают посредническим фирмам – на прожигание жизни, на бухалово и наркотики. При мне лично один чечен Тагир за 15 минут улетел на десять тысяч зеленых. Уехал куда-то, а через полчаса возвращается и за это же время, за 15 минут, просаживает ровно столько – и так четыре раза. Ставит, урод, на одну и ту же цифру по пятьсот баксов и все тут! Так ни разу и не поймал. «Завтра поймаю», – сказал и уехал на своем «мерине».
– Ваньк, может, он нарочно, для затравки остальных, казино-то под их прицелом.
– Да нет, Рудольф Иваныч, здесь понарошку не играют. Мало даже кто видел, как он улетал. Тут у каждого свой интерес… Все приходят победить, порвать, но… Рудольф Иваныч, сейчас в Москве столько зелени крутится… Больше, чем в Нью-Йорке раза в три.
– Может, фальшивые?
– Нет, милый, это не проходит: такая высококлассная оргтехника появилась, сразу отличит настоящие баксы от фальшивых.
Мы помолчали…
– Одного иностранца спросили, – Ванька засмеялся, – какая, по-вашему, сейчас в Москве достопримечательность? Тот не задумываясь на русском ответил: «Банки, шлюхи и казино».
Мы снова помолчали…
* * *
– Рудольф Иваныч, к чуваку жена приехала, он пока дома будет сидеть, а мы с тобой можем сходить. Познакомишься с обстановкой, я тебе все покажу и объясню. Поиграю, а ты поболеешь, заодно и поучишься.
– Да, учитель ты, Ванька, превосходный… Если бы это твое учительство было направлено на доброе дело, тебе цены бы не было.
– Рудольф Иваныч, меня трудно правильно оценить. Я и сам не знаю, сколько за себя просить. Ну что, отмстим неразумным хазарам?
– Давай завтра, сегодня не могу, – ответил я.
– Почему?
– Прыгаю с парашютом… Давно мечтал.
– Рудольф Иваныч, кончай заливать… Правда, что ли? А если не раскроется?
– Так я поэтому зимой и прыгаю – не раскроется, сугроб спасет… Видишь, какие сугробы намело.
– Рудольф Иваныч, я тоже хочу.
– Поди да купи, бабки-то, говоришь, есть.
– Чё купить-то?
– Да халвы хотя бы, ты же ее любишь.
Ванька засмеялся хриплым смехом.
– Ну ладно, сегодня прыгай, а завтра пойдем улетать.
– Ну да, ты же еще не улетал.
– Не улетал… Пока не улетал. Ладно, Рудольф Иваныч, нароем, не бжи. Давай завтра в семь вечера у входа, знаешь, где это?
– А то нет, я же в этой гостинице работал с полгода, пока нас не подсидели.
– Ну, до завтра?
– Давай, Ванька, до встречи.
Глава 2
Москва, январь 2001 года.
Казино гостиницы «Ленинградская».
Очень интересно…
При входе нас досмотрели прибором на предмет оружия. Затем Ванька заплатил за вход. За уплаченные на входе деньги выдали фишки, на них можно было уже играть.
Игровой зал был заполнен пока не полностью. Из трех столов с рулеткой играли только за одним три игрока. На покере и «Блэк Джеке» игроков было больше. Иван пристроился четвертым за одним из столов с «Блэк Джеком». Я встал рядом.
Игра действительно была простая. Игроки сделали ставку. Дилер раздала по две карты и, сдав себе одну, застыла в ожидании.
Ваньке пришел король и девятка – девятнадцать очков. Один игрок тоже остался при своих, а двое других стали добирать. Один из них перебрал (больше двадцати одного очка) и дилер забрала у него карты и, естественно, его ставку, а другой остановился после двух добранных.
Дилер стала набирать себе. В итоге у нее оказалось семнадцать очков, больше брать она не имела права (по условиям игры).
Ванька, да и двое других, выиграли. Ванькина ставка была пять баксов, следовательно, пять баксов он и выиграл.
Игра показалась однообразной и малоинтересной.
– На, сделай пару ставок за другим столом, – сказал Ванька и дал мне две пятидолларовые фишки.
Как известно, новичкам везет, и я несколько конов подряд выигрывал по пять долларов.
Играли часа два. Ванька нарыл шестьдесят пять долларов, а я, в итоге, проиграл его десятку.
– Пошли посмотрим, – предложил он, и мы подошли к одному из столов с рулеткой. К этому времени играли уже на всех столах, а народ все прибывал.
Игру вели три человека: один сидел на высоком стуле (для лучшего обзора) перед колесом. Это был инспектор. В его обязанности входит наблюдение за игрой и исправление ошибок как игроков, так и дилеров. Инспектор принимает решение, если вдруг возникает спорная ситуация, и следит за финансовым потоком – за правильной выплатой выигрыша, помогая дилеру в подсчете.
Второй дилер – чипер – помощник инспектора. Он помогает крупье сортировать фишки по цвету, складывая их в стэки (стэк – столбик из двадцати фишек).
И третий дилер – крупье, который непосредственно ведет игру.
Перед каждым игроком находились фишки, и у каждого фишки были разного цвета.
Крупье, со словами: «делайте ставки», плавно крутанул колесо и запустил шарик по его верхней ложбине в противоположную сторону. Шарик бешено завращался, издавая специфический звук, а игроки, как один, склонились над полотном стола, расставляя фишки. Многие ставили в цифру по несколько фишек в столбик и с различными вариантами.
Шарик замедлил свой бег – это было слышно. Крупье скомандовал:
– Ставок больше нет!
Он наклонился вперед и распростер руки над полотном: дополнительно показывая этим, что ставить больше нельзя.
Шарик упал в цифру 7.
На цифре оказалась всего одна фишка желтого цвета. Полотно же почти все было заставлено фишками и в большом количестве. А выиграла в итоге всего одна желтая фишка. Крупье поставил на эту фишку небольшой металлический цилиндрик – «дулю», а остальные фишки очень быстро сгреб к себе в угол – «флот».
Чипер отсчитал количество выигрышных фишек и подвинул их крупье, а тот, в свою очередь, доставил выигрыш владельцу этой желтой фишки.
Попадание в цифру стоит 36:1. В данном случае выигрыш составил 36 долларов, ибо минимальная ставка на этом столе была один доллар.
Игра шла азартно… Игроки набрасывались на полотно, расставляя фишки, стараясь сделать это как можно быстрее, до слов крупье, что ставок больше делать нельзя.
Счастливец, попавший или в цифру, или сплитом, или другими вариантами, получал свой выигрыш, а остальные фишки крупье быстро оприходовал в свой «флот», а вернее – в кассу казино.
Рулетка характерна тем, что здесь все на виду, все равны, и проигрывающий идет до конца, надеясь, что вот сейчас он угадает и все проигранные до этого деньги вернутся к нему с лихвой. Иногда это получается, но чаше – нет. Так по инерции игрок и докатывается до своего нуля. Потом он начинает рыскать по залу, вылавливая знакомых, чтобы «нырнуть в кабалу» и обязательно «до завтра». «Завтра отдам, кровь из носу». Но ему никто не дает, все уже тоже почти, или уже на нуле.
Играть продолжают только толстосумы. Они ставят по-крупному. И если такой игрок владеет техникой игры: знает последовательность цифр на колесе, слушает, как крупье бросает шарик, обладает интуицией и ставит в последний момент перед остановкой шарика, он еще может компенсировать свои частые пролеты отдельным крупным попаданием и в конце концов не проиграть, а, возможно, и крупно выиграть.
Тот же день. Поздний вечер…
Первые впечатления от первого посещения
казино, усиленные звуком саксофона
в подземном переходе
В одиннадцать часов мы покинули казино.
Погода была дрянная… Вот уже который год зима в столице не радует: грязь, слякоть, все медленно течет, подплывает… Это в феврале-то!
Мы пошлепали к Ленинградскому вокзалу, чтобы там по сухой подземке перейти на «Комсомольскую».
Спустившись вниз, мы услыхали где-то впереди звук саксофона.
– Надо же, даже уже по ночам в переходах лабают.
– Санёк, здорово! – я растопырил руки для объятия.
Это был бывший момовский саксофонист Сашка Еремеев, мы с ним когда-то проглотили полцистерны.
– Клёво лабаешь, – сказал я, кладя в футляр от сакса 50 рублей.
– Рудик, червонца хватит, возьми там сдачу.
– Сашо-о-к… Не беру с подачи сдачу, явно будет недостача, – укоризненно скаламбурил я.
Сашка захихикал.
– Сколько лет, сколько зим, – я потряс его за плечи.
– Всё… Складываюсь! – Еремеев выгреб из футляра бабульки, засунул их в карман ватных штанов и, сложив инструмент, вопроси-тельно уставился на меня своими маленькими, кругленькими черненькими глазками.
– Ну-ка дыхни, – я приблизил нос к его лицу.
– Да я чуть-чуть, чтобы не околеть… здесь так дует, прямо наскрозь продувает.
– Ну пошли, где не дует. Знаешь, где не дует? А это мой друг Ванька букмекер.
– Привет, – сказал Санек, пожимая Ваньке руку. – Букмекер – это что, фамилия?
Мы с Ванькой просто взвыли…
– История повторяется, – сказал Ванька.
– Да, это уже было, – подтвердил я.
– Может, к ментам пойдем? – предложил Санек. – Я частенько захожу к ним заглотнуть – они меня уважают, а, может, даже любят.
– Жениться, наверное, на тебе хотят, как ты, Ванька, думаешь?
Ванька расхохотался, а Санек продолжил:
– Я захожу к ним в ментовку, достаю сакс и лабаю «Генералов песчаных карьеров»… Рудик, не веришь, менты сами угощают. Пей, говорят, Санек, только под горячую руку не попадайся.
– Сегодня же пятница, – сказал я, – а по пятницам у них не только руки, но и ноги горячие… Никто из вас не попадался ментозаврам под горячую ногу? – Чуваки засмеялись. – Ну и слава Богу… Не пойдем сегодня к ментам. У них нынче точно все горячее, чувствует мое больное сердце, – я взял у Санька саксофон, и мы пошли наверх, на выход.
– У Сокольников есть пельменная, там Ванькины кореша распоряжаются – туда пойдем.
– Так поехали на метро! – запротестовал Санек, – всего две остановки!
– В метро в это время только бомжи рассекают… Сейчас быстренько поймаем лимузин, и он нас доставит по назначению.
Мы долго ловили лимузин, везти так близко никто не хотел, все хотели куда-нибудь в аэропорт, в Бутово, ну, в крайнем случае, в Гольяново.
Вдруг подкатывает джипарь и резко тормозит.
– Что, орлята, замэрзли… Куда ехать-то?
Санек отворачивается, я тоже мнусь, как будто обмочился.
– Подбрось в Сокольники к пельменной с синим неоновым светом.
– К Мишаньке, что ли?! – крикнул веселый водила.
– Ты Мишаньку знаешь?
– Залезайте, орлята, мигом доставлю.
Ровно через шесть минут мы вылезли у пельменной.
– Я тоже зайду на минутку, – сказал веселый водила, хлопая дверцей.
Войдя в заведение, водила сразу скрылся за стойкой – там была комната для своих. В зале же было шесть столов, два из которых были заняты: сидели молодые парни и отдыхали под водку и пиво.
– Сидите здесь, – сказал Ванька, – я мигом, только переговорю с Мишанькой.
Водила что-то говорил Лёхе, а тот все время молча кивал.
Лёха был и охранником, и вышибалой и вообще заменял хозяина в его отсутствие. Это был могучий парень с обильной рыжей бородой и с пышными усами.
На диване сидели две телки и таращились друг на друга, как будто играли, кто кого перетаращит.
– Что это с ними? – спросил Ванька, пожимая Лёхе руку.
– Да… – сказал Лёха и ткнул пальцем себя в руку.
– Понятно… А где Мишаня?
– Его пару дней не будет, отбыл в Нижний по делам.
– Так даешь или нет? Плачу сразу наличными, – водила сунул руку в нагрудный карман.
– Ну что ты упрямишься? – спокойно ответил Лёха. – Я же тебе по-русски говорю: не под-вез-ли.
– Может, мне подождать?
– Не стоит… Поезжай в «Измайлово» в корпус «Д», спросишь Диму и скажешь, что от меня.
– Ну ладно, громила, – водила хлопнул Лёху по плечу и ушел.
– Что, лихорадка? – спросил Ванька.
– Их всех лихорадит… Давно сидят и соскочить не могут… А траву не берет, поц, порошок требует – бабок лом.
– Ладно, Лёха, похлопочи – я тут с двумя корешками… Давние друзья… Вот случайно встретились. – Ванька дал Лёхе десять баксов.
– Иди, Иван, сейчас подойду… что подать-то?
– Да что подашь, на том и спасибо. – Ванька подсел к нам, потирая руки и лыбясь.
– Ну… маленько кольнемся, да и по домам – уже поздно.
Лёха принес бутылку «Столичной», «боржоми» и ростбиф, сдобренный кетчупом, свежими огурцами и помидорами. Хлеб лежал на этом же блюде.
– Если что еще, скажешь.
– Естественно, – Ванька отвинтил пробку и стал наливать в рюмашки.
– Давай в фужеры, – посоветовал Еремеев и вопросительно посмотрел на меня.
– Исполняй, – шутливо приказал я Ваньке.
– Слушаюсь, господин Скороспелов, – ответил Ванька и разлил бутылку по фужерам. Лёха уже отходил от нашего стола, когда у соседей начался шум: парни повскакивали со своих мест, опрокидывая стулья.
Лёха тут же вклинился между ними.
– В чем дело, парни?
– Пошел на…
Паренек не успел послать Лёху – Лёха врезал ему ладонью по шее, и тот упал грудью на стол.
– Ты что, ты что!.. – затараторил один из них, – ты же не знаешь… это у нас репетиция, мы завтра в кино снимаемся.
– Да… меня снимите тоже, – спокойно сказал Лёха, выталкивая чуваков в дверь. – Каскадера не забудьте.
Чуваки подхватили под мышки «больного» и ретировались.
– Вот народ, – сказал Лёха, – знают ведь, что при мне вести себя надо тихо, и все равно шумят… Испытатели…
– Да, Леша, публика от одного твоего вида испытывает неудовлетворенность.
– Уверен, что они где-нибудь возле метро удовлетворятся… Там менты-ы-ы, ух… Не завидую я этим парням, – Лёха скрылся за стойкой.
– Ну давайте хоть мы удовлетворимся, – сказал я.
Мы чокнулись за удовлетворение, запрокинули головы и, осушив фужеры до самого донышка, набросились на мясо.
– Что, может, еще одну? – Еремеев молодел прямо на глазах.
– Кто за, поднимите руки! – «Вверх взметнулись тысячи рук»!
– Алексей Иванович! – крикнул Ванька.
Тот выглянул из-за стойки и, посмотрев на нас, сказал: «Несу».
Мы распили вторую бутылку и, немного побазарив за жизнь, покинули заведение.
К дому всех вели разные пути: Еремеев жил в Перово, Ванька в Люблино, я в Строгино – это отдаленные районы Москвы.
– Завтра подгребешь? – спросил меня Ванька.
– О’кей, – ответил я. – В это же время.
Глава 3
Февраль 2001 года. Найдет же иногда на человека...
Или случайно выиграть в казино все же возможно
Я позвонил Ваньке и предупредил, что неделю буду занят, приехал племянник из Сургута за товаром (он там торгует на рынке), и я должен каждый день быть при нем.
Это была тяжелая работа: Игорь выбирал и покупал нужный ему товар. Мы таскали здоровенные нагруженные сумки к машине, затаривая ее под завязку и везли на Казанский вокзал, где он сдавал товар на склад.
С завскладом Игорь был знаком. Они раньше встречались на соревнованиях по бодибилдингу.
Помимо того, что Игорь занимался здесь закупкой товара, он еще успевал тренироваться. Он знал всех известных московских культуристов, и они знали его.
За неделю мы с ним просто измотались. Чтобы не терять вес, Игорь регулярно принимал анаболики – препараты для наращивания мышечной масссы – очень дорогое удовольствие. Затраты у него были приличные, но зато в Сургуте он раскручивал товар и имел весомый доход.
Полушутя-полувсерьез он называл себя бизнесменом.
– Игорь, на меня нашла блажь, – сказал я.
– В чем дело, что за блажь? Расшифруй, пожалуйста.
Ну бывает же такое, что на человека вдруг находит блажь. Вот эта заноза и засела мне в голову…
Мне шестьдесят… тридцать пять лет назад я закончил Центральный институт физкультуры и все последние годы очень переживал, что получил неполные знания. Пропускал лекции, семинары, без осмысления читал учебники. К практическим занятиям и к специализации относился добросовестно, даже – рьяно: на третьем году обучения выполнил норму мастера спорта по гимнастике.
После окончания института работал по распределению в разных концах нашей любимой Родины. Имел определенный успех.
По стечению обстоятельств снова оказался в Москве. Женился. Получил постоянную прописку. Устроился на работу в институт.
И тут на меня нашла блажь…
Я захотел еще раз поступить и закончить наш доблестный ГЦОЛИФК. В данный момент там работали много моих бывших друзей, знакомых, они помогли бы мне поступить вторично.
Но мне уже шестьдесят…
– Ну и что, что шестьдесят, – сказал заведующий кафедрой гимнастики, – тебе вступительные не сдавать, второго такого диплома тебе тоже не надо, ты же просто хочешь глубины, так сказать, а?..
– Вот именно, глубины! Очень хорошо сказано.
– Будешь ходить со студентами на лекции, семинары, а если захочешь, то и на практические занятия. Будешь сдавать зачеты, экзамены. Попрошу, чтобы с тебя построже требовали, а?..
– Да, да… Я же этого и хочу, чтобы с первого до последнего курса все снова пройти и сдать.
– А как же работа? Жить на что будешь?
– Ну-у-у… Может, стипендюху какую-нибудь подкинете? Из дома помогут… может быть.
– Да-а… Предположим, студенческую стипендию в экспериментальном порядке, так сказать, выхлопочем. Ты же бьешь на эксперимент?
– Можно и так сказать. Но я действительно хочу изучить предмет досконально, все понять и переосмыслить. Ведь сколько учебников! И все большие! Я же тогда ни хрена в них не понимал… Жаба душит, профессор, сплю плохо. Ведь такие люди писали эти книги, такие педагоги!
– Какие?
– Что значит какие? Масштабные, эрудированные, знающие…
– Вот именно – эрудированные: сами ведь все выдумывали, своими мозгами до всего доходили и грамотно, логично излагали – графики там разные, схемы, анекдоты разные – боюсь, мой юный друг, как бы не хватило тебя вообще полное разочарование. Практика – это да! Хватай больше – кидай дальше. Вот возьмем нашу гимнастику: помню на Первой спартакиаде народов СССР мало гимнастов выступало по мастерам. Эту программу мастеров сегодня любой юнец из ДСШ с листа махнет. А сейчас гимнастика – настоящий цирк. Ты думаешь, что демагоги-теоретики это сделали? Это сделали сами трудяги-тренеры. Сложный элемент может придумать любой физик, а вот обучить этому элементу – нужен мастер-тренер. Вот такие новаторы и довели сложность гимнастических упражнений до невероятности, а для этого были подключены специалисты-техники: специальные тренажеры, везде заряжены пружины, амортизаторы, поролоновые ямы, глубокая вода для приземлений.
Помнишь, как на Второй спартакиаде на показательных выступлениях акробат, подчеркиваю, акробат-прыгун в шиповках разбегался до тридцати метров, чтобы сделать рондат и двойное сальто, а сейчас на помосте с трех шагов делают тройное.
Латынина – трехкратная олимпийская чемпионка… Ну посмотри, у нее же комбинации на снарядах – просто-напросто какой-то оздоровительный комплекс, который делают поутру, чтобы поднять тонус и меньше болеть. А легендарный Азарян – его волшебный «крест» с поворотами на кольцах, так сегодня такой «крест» и безрукий сделает – профессор заржал.
– Ну а другие виды спорта? – после продолжительной паузы спросил я, – где надо бежать, толкать, метать, прыгать, плавание наконец.
– Отбор!.. – не задумываясь ответил профессор. – Интуиция!.. Тренер долго ищет материал для своей работы. Антропометрические данные, практические тесты и еще разные хитрости. Вот ты назвал плавание.
– Да, плавание!
– Всё просто: раньше тренеры работали с теми, кто хорошо плывет, кто вынослив, обладает силой воли и т.п., а результаты-то почти не росли. Сейчас отбирают детей, которые не обязательно умеют хорошо плавать, даже вообще не умеют плавать, но у них длинная стопа, широкая кисть длинной руки. В дальнейшем рука становится современным веслом, в прямом смысле этого слова – лодочным веслом с огромными лопастями. А обучить технике плавания, это, сам понимаешь, не проблема. И опять же – технический прогресс: тренажеры, на которых ты готовишь мастера. Их такое множество, и направлены они на развитие, на ускоренное развитие необходимых физических качеств. Ну а психология? Здесь также не надо отдаваться во власть учебников, где все примитивно и объективно. ТРЕНЕР развивает у своего ученика психические навыки. Тренер – он же и психолог для своего спортсмена.
Опять наступила долгая пауза…
– Тренер знает и думает об одном, как научить гимнаста трюку, и когда он этого добивается, чувствует себя победителем. Он продолжает скурпулезно искать новые подходы овладения новым трюком и т.д. Вот это да! Это называется творческим процессом. И учти, тренер не жертвует своим учеником, он его бережет, обеспечивает стопроцентной страховкой, он ему нужен, он – его хлеб, он залог его будущей стабильной жизни.
– Так мы всегда страховали своих учеников, а как же иначе.
– Да, но выпускали их на ответственные соревнования с недоученными элементами… а вдруг получится, а вдруг пронесет… У меня улетел один с турника. Я, конечно, бросился его ловить.
– Поймал?
– Поймал, не дал упасть на голову, – профессор снял пиджак и вынул руку из рукава рубашки. У локтя на плечевой кости виднелся сухой комок мышцы, и плечо выглядело неестественным – бицепс оторвался, и плечо накрылось…
Я зацокал языком… Профессор водрузил руку на место.
– Никакие книжки и учебники не помогут сделать трюк, каскад трюков на снарядах, только технические нововведения помогают достичь этого. С ростом технического прогресса стали расти и результаты у спортсменов. Появилось новое спортивное оборудование, много новых видов спорта и даже – экстремальные. Ну еще раз тебе расскажут про кислородный долг, про кислородное голодание, про число сердечных сокращений, сводят тебя в анатомичку и снова заставят запомнить название всех мышц и органов, нейронов, невронов и прочей фигни. Массажист, который уже устал повторять, что мышцу гнать надо к лимфатическим узлам, а сами узлы не вздумай трогать, иначе дадут выговор или в лучшем случае – расстрел, – профессор снова заржал. – Ну и, естественно, биохимические процессы – вершина спортивной педагогики… Это вообще полная галиматья. На фига тренерам знать, какие биохимические процессы происходят в организме во время тренировки. Вот спортивная медицина сделала большие успехи – научились делать сложные операции на суставах, связках и сухожилиях… Сейчас бы с моей рукой все было в порядке.
– Ну, а авторы фундаментальных учебников?
– Так ты их всех знаешь. Они никогда не были хорошими спортсменами. Они были хорошими, прекрасными, компанейскими человеками, в меру испорченными, в меру пьющими, в меру лицемерами – у них все в меру.
– Ты же помнишь нашего гимнаста, аспиранта-коневика? – профессор хихикнул. – Он же на коне выше семи баллов никогда не получал.
– Да, помню… Как его…
– Так вот, может, угадаешь, о чем его диссертация? Не мучайся! Тема его диссертации: «Упражнения на коне – махи». Он даже учебное пособие выпустил, и кафедра ведь утвердила.
– Что, помогло гимнастам в обуздании коня?
– Нет. Там же одни научно обоснованные графики… А потом китайцы как начали круги на этом самом коне всем туловищем зафигачивать, никакие книжки не нужны стали.
– Так зачем же тогда все эти учебники, всевозможные пособия?
– Э-э, брат, так это же система – система образования и воспитания. Это – государственная программа с огромным хозяйством и бюджетом. Не все же работают тренерами, да и у не всех это получается. Большинство идут работать в систему общего образования, а знания, полученные в институте, дают выпускнику отличную педагогическую практику, это повышает его общую культуру, расширяет кругозор, так сказать. У тебя же прекрасная практика, ты много и благотворно работал на своем поприще. Мы следим за своими выпускниками… Ну ладно, пойдем к ректору, обсудим твое экспериментальное рвение.
Я встал и посмотрел на профессора чистыми слезящимися глазами.
– Ну что уставился как баран на новые ворота?
– Не пойдем к ректору, – не отводя глаз от морщинистого лица профессора, сказал я.
– Что так, мой юный друг?
– От меня ушла блажь. Жаба сдулась.
– Твой профессор прав, – после паузы сказал Игорь. – Блажь, видите ли… Ну и хорошо, что ушла твоя блажь – зачем наступать на одни и те же грабли?
Перед отъездом я предложил Игорю сходить со мной в казино. Он долго упирался, но в конце концов согласился.
– Не играть, – втолковывал я ему, – а просто посмотреть и выпить на шару.
Спиртное, соки и сигареты в московских казино давались бесплатно – пей хоть до упаду. Такая практика себя оправдыва¬ла – подвыпивший игрок быстрее спускал свою наличность.
Мы встретились с Ванькой и поехали в Крылатское, там недавно открылось новое казино «Бомбей». Двухэтажное, красиво оформленное здание в сверкающих и мерцающих огнях. Серьезная охрана, две рулетки, два стола под покер и четыре под «Блэк Джек».
По дороге Ванька рассказал, как недалеко от его дома вчера сожгли пятисотый «мерс».
– Красиво горел! – восхищался Ванька. – Тушить никто даже не пытался. За пятнадцать минут остался один железный остов.
– Разборки, – предположил Игорь. – У нас такого еще нет. У нас попроще, менты пока сами справляются.
– Ну вот видишь, Ваньк, а ты говоришь, что везде одинаково… Вот пошлюхай племянника, он же врать не будет.
– А у нас всю черноту выдворили и близко не подпускают… От них же все идет. А вот в Новосибирске уже, как в Москве, – заказные убийства, рэкет, мафия разная и прочее.
– Погоди, – сказал Ванька, – начнут делить ваш город, сразу пол-Сургута сгинет.
– Ты прав, Иван, – сказал Игорь, – уже запахло жареным.
– Вот и приехали… – Ванька расплатился с водилой, и мы зашли в казино.
Здесь так же, как впрочем и везде, нас ощупали прибором. Ванька заплатил за вход, взял себе все выданные при этом фишки и сразу направился к «Блек Джеку», а мы с Игорем – к бару. Водка была качественная. Всевозможные бутербродики стояли прямо в зале рядом с баром на большом круглом столике.
– Налейте нам по пятьдесят граммов, – попросил я бармена. – И по соку.
Тот быстро исполнил.
Я попросил, чтобы он налил еще пятьдесят, и показал пальцем на Ваньку, который уже смотрел свои карты.
– Вон тому профессионалу, а то не дай Бог выиграет у вас тут всё.
Бармен рассмеялся и подвинул мне еще одну рюмку водки. Мы с Игорем выпили, закусили бутербродиком с красной икрой. Взяли Ванькину рюмку, бутербродик и направились к нему.
– Вот бармен специально налил тебе, чтобы пришло вдохновение… Отнесите, говорит, вон тому, а то ему карта не прет.
– Да я первый заход только сделал, – смеясь, ответил Ванька. Он принял рюмку и тут же опорожнил ее одним махом.
– На бутерброд, – я поднес бутерброд к его рту.
Ванька открыл пасть и заглотнул маленький бутербродик как окунь опарыша.
– Рудольф Иваныч, здесь на деревянные играют.
– А у тебя что, только баксы?
– Дерева почти нет, – ответил Ванька и дал мне двадцать долларов, чтобы я пошел и поменял их в кассе, что я и сделал.
За столом сидели пять человек. Игра шла своим чередом – кто-то выигрывал, кто-то проигрывал. Ваньке везло как всегда: из трех партий две он обязательно выигрывал.
Мы пробыли здесь часа три, как следует поднабравшись.
Игроков стало меньше. На рулетке вообще никто не играл, но по два дилера, как часовые на карауле, стояли у своих рулеток.
– Игорек, дай тысчонку. Мы с тобой поставим на цифру и выиграем, – сказал я пьяным голосом.
Игорь достал лопатник и, вытащив тысячную купюру, протянул мне. (Тогда тысяча была, как сейчас червонец – это перед последним обменом денег… Как червонец или, как сотня, я уже не помню).
Мы подошли к рулетке. Часовые вытянулись в струнку.
– Делайте ваши ставки! – сказал крупье и запустил барабан.
Я дал дилеру купюру и получил тысячерублевую фишку.
– Бросай шарик, – сказал я ему.
Он запустил шарик. Тот словно ждал этого… засвистел по кругу как бешеный. Когда послышалось замедление, я поставил на тридцать шесть.
– Ставок больше нет!
Услышав это, к столу стали подходить любопытные и проигравшиеся.
– Тридцать шесть красное! – выкрикнул крупье и придавил мою фишку «дулей».
– Есть! – гаркнул я.
Все загалдели, зашумели… Прибежал Ванька, хлопнул меня по лбу и долго смотрел в лицо, ничего не говоря.
Крупье подвинул мне стек и еще пятнадцать тысячных фишек – это были большие деньги. Только я протянул руку, чтобы забрать фишки, как сюда же протянулись еще несколько рук.
– Хватай скорей! – крикнул Ванька.
Я успел схватить только несколько последних фишек (как потом оказалось, шесть штук), остальные фишки расхватали местные беспредельщики.
– Чувак, всё отобьем, и ты получишь еще больше! – весело орали они.
– Делайте ставки!
Все накинулись на стол, предварительно разменяв у дилера тысячные фишки на сотенные.
Я взял у дилера шесть тысяч кэшем*, поменял их в кассе на наличные и тут же расплатился с Игорем.
– Ну везунчик, ну везунчик, – не переставал повторять Ванька, пока мы ловили тачку.
– Ваньк, а чё они у меня все отобрали, как будто сами выиграли?
– Да тут такое казино… Они все местные, берут друг у друга во время игры, не спрашивая.
– Хорошо, что Игорю успел вернуть, – я совершенно протрезвел от этого случая. Во-первых, был шокирован неожиданным выигрышем, а во-вторых, поведением местной публики.
Мы долго потом вспоминали с Ванькой этот случай, да и Игорь при наездах в Москву тоже не забывал обмолвиться об этом, но в казино я его больше так и не заманил.
Глава 4
Февраль 2000 года.
Казино гостиницы «Ленинградская»
Игорь улетел в свой милый, далекий край, увозя с собой массу новых, до¬селе неизведанных впечатлений, мы же через неделю снова встретились с Ванькой в казино гостиницы «Ленинградская».
– Ну что, твой чувак передумал нанимать водилу? – спросил я.
– Рудольф Иваныч, все остается в силе. Он на твои условия согласен и еще, говорит, при хорошем взятии будет доплачивать баксами.
– Так он заболел, что ли?
– Да все в порядке. Его жена оформляет визу в Германию, у нее там родственники, а с визой проблема… Как только он ее отправит, так и начнешь арбайтать.
– Ну что, на «Блэк Джек»?
– Давай начнем как всегда, а потом посмотрим… Уж больно ты меня затравил, поставив на тридцать шесть.
– Хочешь слабать на рулетке?
– Посмотрим, Рудольф Иваныч. Побаиваюсь вообще-то, – Ванька встал четвертым на «Блэк Джеке», а я – рядом с ним.
На этой игре Ваньке везет. Он еще ни разу при мне не проиграл. За два часа у него уже стоял приличный столбик из пятидолларовых фишек.
– Играй спокойно, не увлекайся ставками, а я пройдусь по залу, посмотрю, кто как живет.
На покере было все ясно и понятно. Все зависело, как и в «Блэк Джеке», от карт – пришел вариант лучше, чем у дилера – выиграл, и наоборот. Но на покере есть возможность выиграть много, если хорошо подстелятся карты.
На рулетке я постоял и понаблюдал за игрой на всех столах. Было очень интересно… Я видел крупные выигрыши. Китайцы вообще всегда ставят крупно. В этот раз один из плюгавеньких китайчиков все ставки делал по пятьдесят баксов в различных вариантах. За спин* он расставлял баксов шестьсот и все время попадал: то в цифру со сплитом, то просто сплитами. Ему явно везло, но он был невозмутим, как маленькая желтенькая мумия.
Я пошел дальше.
Не может быть! Неужели Тамара Юрьевна лабает! Я подошел и встал рядом, пытаясь удостовериться. Прошло несколько лет с тех пор, когда мы были знакомы, и я мог ошибиться. Да нет… Точно она!
Чувиха сидела на «Блэк Джеке» и ставила по пять долларов.
Я стоял и смотрел… Она часто пролетала, и ее столбик уменьшался.
– Тамара Юрьевна? – я тихонько назвал ее имя.
Она резко повернула голову в мою сторону и удивилась:
– Рудик, а ты что тут делаешь?
– Я… Я ничего не делаю, а ты, ты что тут делаешь?
– Что я делаю… Да вот лечу на «Блэк Джеке».
– Попытай счастья на рулетке.
– Что ты, я даже смотреть на нее боюсь. Там бабок много надо… А так… две-три фишки – коту под хвост.
– Согласен, – сказал я.
– И давно ты бомбишь заведение?
Тамара Юрьевна горько ухмыльнулась, сделала ставку и закурила.
– Года два в «Блэк Джек» играю… Как один мудак привел, научил, так я и приросла тут.
– В другие места не ходишь?
– А зачем – везде одинаково… Здесь преимущество – игра на баксы, да и знают меня тут все – в обиду не дадут.
С Тамарой Юрьевной мы во времена застоя делали чудеса. Она была директором мебельного магазина. Магазин торговал исключительно югославской мебелью. Тогда это было пределом мечтаний. Мы отоваривали в основном солнечную Грузию, где у меня было много знакомых по кабаку. Я привозил клиента, и он целым набором разных уловок и хитростей (был строгий контроль со стороны ОБХСС) выкупал свою мебель с дальнейшей доставкой в Грузию. Я плавал в доле. Незначительно, но постоянно.
Тамара Юрьевна очень рисковала – тогда существовала запись населения на покупку. Все ждали своей очереди. Дежурили, контролировали. Но она, благодаря своим связям и покровителям, ни разу не попалась.
– А как же магазин?
– Пришлось оставить. Уже смысла не было работать, этой мебелью завалили всю Москву – плати и бери что хочешь.
– Тамара Юрьевна, как вообще жизнь, что нового?
– Жизнь я себе, Рудик, испоганила… Казино засосало… Почти все бабки спустила – играла по-крупному. Сначала везло. Вот, думаю, где золотая жила и… начала опускаться, а завязать сил нет – все думала, что отобью.
– В этом вся суть азартных игр, что не можешь вовремя остановиться, поэтому, Томка, и книжку до сих пор дочитать не можешь.
– Какую еще книжку?
– О вкусной и здоровой пище. Вот выиграла тридцать баксов и уходи. Говори всем, что щас, мол, вернусь, а сама хиляй домой. И дочитай наконец книжку и сваргань что-нибудь вкусненькое. Почувствуешь, как тебе будет легко и спокойно. Ты снова обретешь уверенность. А дня через три приходи и сделай то же самое. Давай, выработай систему. Нужна система, а иначе всё засадишь – и квартиру, и мужа.
– Муж ушел, не выдержал… Красиво говоришь, Рудик. Но дело в том, что кроме квартиры я уже все проиграла. А тридцать баксов для меня уже ничего не значат.
– Так начинай с ноля, с тридцати баксов – наращивай потенциал и не падай духом.
– Знаешь что… Пошел бы ты… Тоже учитель мне… Тебе бы, Рудик, в школе работать… сторожем… Отвали, – сказала она зло и уставилась в свой бокс, где стояли ее пять долларов. Рядом лежала пустая пачка «Мальборо».
Глава 5
Москва, март 2001 года. Казино «Метелица».
Как хорош Арбат в ночную морозную погоду –
и пьется хорошо, и разговор спорится
Дня через три Ванька позвонил и сказал, что пойдем в «Метелицу». Это было очень красивое обширное заведение, самое популярное на то время. Только на рулетке было шесть столов, а также столов десять на «Блэк Джеке», четыре на покере, причем был стол с настоящим американским покером и большое количество всевозможных игровых автоматов. Был огромный обслуживающий кли¬ен¬тов штат, великолепный бар с красивой стойкой, большой ресторан, где по ночам выступали всевозможные варьете и разные популярные рок-группы.
Здесь в «Метелице» Ванька после очередного выигрыша на «Блэк Джеке» подошел к рулетке. Пять игроков суетились у стола, делая ставки.
– Ни пуха, – сказал я Ваньке.
– К черту, Рудольф Иваныч, – ответил он и сделал первую в своей жизни ставку.
На этом столе минимальная ставка была два доллара. Ванька быстро и, главное, уверенно расставил десять фишек и попал сразу в номер со сплитом.
Крупье подвинул ему два стэка по двадцать фишек и еще столбик из двенадцать фишек.
– Делайте ставки! – снова прозвучал голос.
Ванька подмигнул мне и расставил уже пятнадцать фишек, и снова зацепился сплитом, получив семнадцать.
Ваньку несло… Он играл легко, как будто рулетка была его любимая игра. В этот вечер он нарыл триста пятьдесят баксов.
– Хватит, Рудольф Иваныч, чутье пропадать стало. Три раза подряд мимо… Пошли отседова.
Дав дилеру фишку «на чай», мы вышли на Арбат.
– На, мой вдохновитель… При хорошем взятии, как правило, надо всегда делиться, – Ванька вложил мне в руку пятидесятидолларовую купюру. Я с изумлением посмотрел на него.
– Да, Рудольф Иваныч, чтобы в следующий раз не улететь.
Но, как оказалось, это правило срабатывает далеко не всегда.
В этот вечер слегка подморозило, и я сразу чуть не грохнулся, поскользнувшись, сходя со ступенек, но чудом удержался.
– Гололед на земле, гололед, – процитировал Ванька слова из песни Высоцкого.
Мы пошли в сторону метро.
– Давай зайдем на Старый Арбат, – предложил я, – там, наверно, лабают. Сейчас самое время.
Было около одиннадцати… Мы прошли Большим Новопесковским переулком и, выйдя к театру Вахтангова, сразу услышали справа, ближе к Смоленке, «Звуки джаза» – у Цфасмана есть фокстрот с таким названием.
Арбат гудел… Кругом играли и пели разные барды (по одному и кучей), авангардные поэты забавляли зевак своими виршами. Мелькали вспышки фотоаппаратов. Продавалось множество невообразимых картин, офицерская форма разных военных времен, шинели, сапоги со шпорами, папахи, всевозможные клинки и сабли в дорогих ножнах, форма космонавтов, матрешки, даже с изображением Ельцина, награды и ордена Великой Отечественной войны, пасхальные яйца и прочее…
Многие были пьяны и веселы… Нас обогнала парочка. Мужик на повышенных тонах объяснялся со своей спутницей. Вдруг они остановились, и мужик, покрутив головой по сторонам, подскочил к нам.
– Братцы, есть у меня синяки под глазами или нет? – изрек он.
Мы остановились, переглядываясь, ничего не понимая.
– Ну, есть или нет? Трудно сказать, что ли?
– Что? – спросил я.
– Синяки под глазами. Есть у меня синяки или нет?
– Да вроде не видать. Скажи? – Ванька толкнул меня в плечо.
Я тоже успокоил мужика: сказал, что синяков у него под глазами пока нет.
Мужик рванул к своей даме, горланя, что результат независимой экспертизы все же в его пользу.
Проходя дальше, мы наткнулись на плотное людское кольцо. На фоне общей кутерьмы и галдежа кольцо было спокойным и тихим.
– Что же там делают? – спросил Ванька. – Мы участники, мы участники, – затараторил он, пробиваясь сквозь толпу. Я приклеился к нему.
– Поглядим, какие вы участники, – процедил кто-то из этой массы.
На гитарном усилителе сидел паренек с гитарой. Рядом стояла молодая девушка и читала стихи. Ее маленькая голова почти утонула в большой оригинальной кепке с огромным козырьком. Одета она была в темный балахон. Красный легкий шарфик, обмотанный вокруг шеи и перекинутый через плечо, придавал ей какой-то замысловато-нелепый вид.
Нас поразили ее утробный голос и стихи. Именно этот голосе усиливал эффект от произнесенного. Она читала, а гитарист время от времени дергал струны гитары, очевидно, подчеркивая значимость тех или иных слов:
Чернеет день, и черный бомонд,
И юмор черный, и дело – дрянь…
А за окном все громче топот,
И давит уши людская брань.
Кругом засилье сатанистов,
Сплошная злоба, куда ни глянь,
И море Черное уже не чисто –
Уже дельфины им тащат дань.
Лихое время неслось, балуясь,
Поправ законы, как в диком сне,
И день настал – все вдруг проснулись,
И оказались не вдруг в дерьме.
Но почему? Но как? Откуда?
Вот риторический ответ:
Из преисподней вдруг подуло –
Померк в конце тоннеля свет…
Повеяло насильем и развратом –
Мочи, хватай, тащи – вещанья бред…
Молчит набат, лишь эхо вторит матом,
И что, конец всему? Нет, нет, еще раз нет!
Все возродится, рухнет Бремя,
Священный ветер развеет хлам,
И книги ясные другого поколенья
Поведают, как отступил Бедлам…
Тишина… Никто не аплодирует. Стоят как зомби.
Затем парень, тоже ненормальным голосом, прочитал про «Оно», которое забыло свою суть, и хоть «Оно» прочитало немало книг, должно нырнуть с причала, чтобы вспомнить, кто «Оно» на самом деле и начать все сначала.
Очень замысловато… Веяло мистическим холодом…
– Чувак, рвем отседа, иначе я не ручаюсь за свою суть, – прошептал Ванька и потащил меня обратно сквозь кольцо.
– Не выпускайте их, они же участники, – тот же голос из кольца явно ехидничал.
Иван попер плечом вперед, но кольцо даже не шелохнулось.
– Товарищи уникалисты, мы ошиблись кольцом… Не то кольцо прорвали. У нас другое извращение – стишки немного другие.
– Читай! – голос из массы показался уже строгим.
Иван растерянно посмотрел на меня:
– Наверно, бить будут… Продекламируй им че-нибудь, ты же тоже не лыком шит.
Я подошел к гитаристу и спросил:
– Можно?
Тот опустил веки, брякнул по струне и тихо изрек:
– Только без запинок!
Я повернулся к кольцу, растянул рот до ушей и начал… с выражением и жестикуляцией:
Вот сюр-художник, пыль смахнув с клеенки,
Вдруг призадумался, набычась головой,
С чего начать, чтоб на куске картонки
Изобразить свой собственный запой?
Как подступиться? Как найти решенье?
Какие краски? Может быть, пастель…
Но что бы выглядело истинным творенье,
Здесь непременно надо акварель!
Все!.. Решено!.. Быстрее к делу –
Он встрепенулся, стиснув кулаки.
Рубаха вдруг его прилипла к телу,
И неожиданно заклинило мозги.
Ну что застыл... Он вскрыл тушенку,
Баклажку жгучего он выставил на стол.
Ну, вроде все, он почесал мошонку,
Вдруг захихикал, вспомнив про рассол.
Да что рассол! Прощай безделье!
Но в голове его такой бордель…
И, выпив из горла грамм триста зелья,
Он ненароком скушал акварель.
И органон теперь внутри весь разрисован –
Там сцены ратные, пейзажи и любовь,
Наш сюр-художник, видно, этим так расстроган –
Бежит живее в нем цветочной гаммы кровь.
Я сделал глубокий поклон. Кольцо взорвалось громким смехом и аплодисментами.
– Еще!.. Давай еще!.. – кольцо зашевелилось.
– Подождите, вернемся и продолжим, только хлебнем маленько, – Ванька снова попер на кольцо, но оно само разорвалось и мы спешно выскользнули наружу.
– Хлебните и возвращайтесь, – зомби снова превратились в живых, нормальных людей.
Мы шли быстро, не говоря ни слова, и наконец добрались…
Играл ансамбль из пяти человек. Троих из них я знал.
На саксе играл мой бывший кореш, легендарный Валя Лобурёв, на трубе Коля Галенин и на банджо – Сашка Герман. Остальных я не знал.
Они закончили пьесу.
– Что, лабушня, замэрзли? – сказал я, бросая сотню в коробку, стоявшую перед ними.
– Здорово, чувак, – лабухи подходили и жали нам с Ванькой руки.
– А ты почему с голой башкой? – спросил я у Сашки Германа, – менингиту захотелось?.. Погодите минуту. – Я отбежал в сторону и быстро вернулся. – На, носи, никогда менингит не подхватишь, – я напялил на Сашкину макитру комиссарский шлем времен гражданской войны с длинными ушами и огромной красной звездой.
Всем сразу стало очень весело, и всем захотелось продлить неожиданно возникшее веселое настроение.
– Рудик, ты бы лучше вина взял, – сказал довольный Сашка. – Небось, здорово потратился?
– Он просил пятьдесят баксов, а я ему сразу в лапу раз… сто пятьдесят деревом, чувак даже спасибо сказал, и тут же вытащил новый… У него этих шлемов там немерено… А насчет вина – так это мы мигом, – я полез в карман.
– Хорош, чувачок! – крикнул Лобурёв, – вином мы угощаем. – Он вытащил из общей кассы две сотни и, сунув их в карман, скомандовал отбой.
Чуваки сложили инструменты и разделили парнос.
– Куда двинем? – спросил я.
– Пошли ближе к метро, – предложил Галенин, – мы там знаем место – святой источник.
Это было «бистро» – стоячее заведение.
Тесно обступив круглый стол и положив инструменты у своих ног, все уставились на Лобурёва.
– Минуточку, – сказал он и, повернувшись к бару, поманил рукой посудомойку, маячившую в проходе к подсобке. – Зоя Ивановна, принеси-ка нам семь стаканчиков и себе не забудь.
– А у меня всегда с собой, – ответила Зоя Ивановна, доставая из кармана алюминиевую кружку и показывая в сторону висевшего объявления, гласившего о том, что приносить с собой и распивать спиртные напитки строго запрещено – штраф 1000 рублей.
– Очень лаконичное содержание, – серьезным голосом отрезюмировал Лобурёв. – А кто штраф-то собирает? Уже не ты ли, Зоя Ивановна?
– Да никто не собирает, – ответила Зоя Ивановна. – Это так, для порядка… Но вы обязательно должны взять что-нибудь в буфете, чтобы анархия не случилась.
– Разумеется… – Лобурёв дал Сашке двести кассовых рублей и послал за закуской.
Зоя Ивановна поставила на стол семь бумажных стаканчиков.
– Небось, использованные… б/у, а, Зоя Ивановна?
– Обижаешь… Гони червонец.
Чуваки зашарили по карманам и, набрав десять рублей, отдали посудомойке.
– Ставь свою тару, – приказал Лобурёв. Он достал из футляра бутылку и, с хрустом свернув пробку, плеснул в кружку. Зоя Ивановна накрыла кружку рукой, сунула в карман халата и со словами: «Не нажирайтесь особенно», – удалилась.
Валя разлил бутылку на семь равных частей. Закуска уже стояла на столе, и Сашка еще донес пять банок пива.
Мы выпили за встречу и за удачно прожитый день.
– Валюш, ты с таким хрустом головку у бутылки свернул, что я сразу вспомнил старый анекдот на эту тему.
Все с интересом приготовились слушать.
– Идут два великана-вампира. Вдруг один нагибается, хватает чувачка, быстро скручивает ему башку (наверно, с таким же хрустом) и предлагает другому: «Из горла будешь?»
Бистро огласилось веселым мужским смехом.
– Действительно в тему, – сказал Галенин, вытирая кулаками веселые слезы.
– Молодые люди, – обратился к нам пожилой дядька из-за соседнего стола. – Веселый анекдот, я тоже от души посмеялся.
– Вы что-то хотите нам предложить? – сказал Лобурёв, продолжая смеяться по инерции.
– Меня зовут Геннадий Петрович, я художник. У меня с собой было несколько картин. Вот осталась одна, и я дарю ее вам, – он положил на наш стол пакет с небольшой картиной.
– Геннадий Петрович, вы великодушны, – сказал Лобурёв, доставая из пакета картину.
На ней было изображено море с темно-синими одинаковыми волнами, золотого цвета песок, и на песке – ослик темно-серого цвета со светящимися глазами. А, может, не ослик – животина с ослиными ушами и туловищем собаки. На горизонте синела гора, а на зеленоватом небе расплывчато просматривались то ли луна, то ли солнце.
– Прекрасная работа, – сказал Валентин, бросая картину на середину стола и доставая из футляра вторую бутылку. – А мы вам предлагаем слегка освежиться… Вы не против?
– Покорнейше благодарю, но я уже освежился и весь свечусь изнутри… Надо бы это сияние донести до дома, где меня ждут. – Он откланялся и исчез.
– Неужели это покупают? – впервые заговорил один из лабухов.
– Я бы лучше нарисовал, – категорично произнес Сашка.
– А мне нравится, – сказал я и притянул картину к себе.
– Ну вот ты ее и забирай, если нравится, а, чуваки? – Лобурёв набулькал всем по кругу.
– Спасибо, беру, если никто не возражает. – Никто и не возражал. Эта картина и сейчас висит у меня в комнате не на самом видном месте. Она не дает мне покоя, будоража воображение. Я несколько раз пытался ее выбросить, но что-то все время в последний момент связывало мои руки. Я стараюсь меньше смотреть на нее – внутри начинает подмораживать…
Да… гололед на земле, гололед…
Я долго не мог заснуть. Воспоминания окутали мою голову. Ни с того ни с сего я вспомнил, как в детстве играли в футбол, обыгрывая своей уличной командой все другие команды нашего городка. Как пешком, голодные, пробирались играть в другие районы за речку и там обдирали всех с крупным счетом. Вспомнил, как несколько десятков человек стояли у почты под репродуктором и слушали Синявского. Он лепил фантастические репортажи из Москвы, заставляя всех натурально переживать за свои любимые команды.
«…Прорыв, удар, гол… Нет… Мимо… Мяч в последний момент изменил направление и, буквально чиркнув по штанге, улетел за ворота…»
Потом воспоминаниями переметнулся на рыбалку и почему-то на дикий лук – его на заливных лугах после спада воды было видимо-невидимо. Рвешь сразу толстый пучок длинного, толстенько-кругленького ярко-зеленого налитого дикого лука, крепко зажимаешь в кулаке и макаешь белыми корешками в соль. Откусываешь кусок черного хлеба и заправляешь в рот белые корешки. Хру-у-сь… И, обливаясь соком, жуешь это чудо, глотаешь и снова… хрусь… Запах чеснока разносится по лугу, привлекая пигалиц. Насытившись, идешь к реке. По пути срезаешь длинный прямой ореховый хлыстик. Затем монтируешь удочку – на длину хлыста привязываешь суровую нитку, вешаешь на нее поплавок (пробка, проткнутая спичкой), цепляешь свинцовое грузило и привязываешь крючок-заглотыш. Дальше находишь приглянувшееся тебе местечко, насаживаешь на крючок темно-красного навозного червя и начинаешь таскать окуней.
Лежу, вспоминаю и думаю: какое было прекрасное, безмятежное время. Постепенно проваливаюсь в сон, пробуждаюсь, снова проваливаюсь и наконец засыпаю. Сон получился какой-то рваный: эпизоды из детства смешивались с настоящей текущей жизнью: то я играю в оркестре, то с Ванькой в казино, то вдруг свирепые чеченцы хотят перерезать мне горло… Жуть охватывает меня… Нож уже около горла, я начинаю задыхаться и с безмолвным криком просыпаюсь. В горле что-то булькает… Оказывается, заснул на спине с запрокинутой головой, и мое горло забила мокрота. Я повернулся на бок, стараясь забыть про чеченцев, про нож, но они никак не хотели уходить из моей головы. Тогда я зажег светильник над головой и пошел на кухню. Достал из холодильника пакет кефира и с жадностью отпил половину. Кефир должен помочь, подумал я, направляясь обратно к постели. И действительно ужасы мне уже больше не снились, только под утро я почувствовал шевеление в ногах, но, дрыгнув ногами, проснулся и убедился, что это был короткий сон, что все в порядке, никакой кошки нет. Да и в комнате уже просветлело.
Глава 6
Март 2001 года.
Казино гостиницы «Ленинградская». И такой вариант возможен…
Вечером мы с Ванькой встретились у гостиницы «Ленинградская» и зашли в казино. Там было как всегда… Люди приходили, словно на работу.
Тамара Юрьевна сидела на своем месте с початым бокалом пива, окутанная сигаретным дымом. Судя по трем столбикам, ей сегодня пока везло.
– Рудольф Иваныч, иди поставь на дешевой рулетке, – Ванька дал мне тридцать баксов, – а я пока посижу на «Блэк Джеке».
Рулетку, где минимальная ставка была два доллара, атаковали сразу восемь человек – не подступиться.
Я разменял тридцать долларов по пять и стал ставить на цвет. Поставив три раза на красное, я два раза угадал и один раз промазал. Поставил на черное.
– Двадцать три красное! – выкрикнул крупье.
Опять пролет, с горечью подумал я, и снова поставил на черное.
– Семь красное! – выкрикнул крупье.
– Твою мать… – сказал я вслух и поставил на чет.
– Одиннадцать черное.
Я поставил на нечет.
– Двадцать восемь черное.
Снова мимо… У меня осталось три фишки.
Я подошел к Ваньке и отдал ему остаток.
– Я ничего там не понимаю. Ставлю одно, приходит другое.
– Ну и доиграл бы… Иди доиграй.
– Не пойду… Как у тебя дела?
– Пока веду, – ответил Ванька. – Еще немного нарою, и пойдем на рулетку.
Я пошел к бару и, выпив пятьдесят граммов коньяка под конфетку, двинул по залу.
Маленький китайчонок, по-моему, летел. Он ставил уже по десять баксов и часто разменивал у крупье сто долларовые фишки. Зато китаянка, стоявшая напротив маленького, частенько попадала десятками, и у нее было несколько стеков.
Часа через два Ванька подошел к двухдолларовой рулетке, и я потихоньку стал пробираться к столу.
Ванька подмигнул мне и дал доллар.
– Стой рядом, – сказал он, – с каждого попадания будешь получать по баксу.
– Хорошо… Забирай мою энергию, – ответил я.
Ванька ставил скромно, но все время доезжал.
Я играл в кармане фишками, гоняя их пальцами туда-сюда – фишек уже было десять штук.
– Пошли отдохнем, – скомандовал Ванька, и мы пошли к бару.
– Рудольф Иваныч, имеем сто шестьдесят!
– Клево, чувак… А китайчик-то сегодня в пролете.
– У меня тоже чутье пропадать стало. Еще немного потрудимся и линяем.
Взяв в баре четыре рюмки коньяка, мы сели за стол, положив на бумажные тарелки несколько бутербродов. Выпили, закусили…
– О! Вероника! Подожди, – сказал Ванька и направился в противоположный угол, где за столом сидела молодая чувиха и пила кофе из большой чашки.
Я видел, как она широко заулыбалась, заметив Ваньку.
– Рудольф Иваныч, – Ванька доверительно наклонился ко мне. – Возьми к себе девчонку, а то ей сегодня ночевать негде.
– Отличный дебют, – сказал я.
Иван поспешил к рулетке, а через пару минут она села рядом со мной.
– Вы Рудольф Иваныч… Здравствуйте.
– Привет, куколка.
– Ваня сказал, что я могу переночевать у вас.
– Ваня слов на ветер не бросает.
– Так могу или нет?
– Можешь, куколка.
– Не называйте, пожалуйста, меня куколкой.
– А как?
– Меня зовут Вероникой.
– Это псевдоним?
– Это мое настоящее имя, Рудольф Иваныч… Могу паспорт показать.
– У тебя и паспорт есть?
– Есть, конечно… только не с собой.
– Понятно, не дурак, – ответил я, улыбаясь. – Красивое имя Вероника, мне нравится. А почему тебе сегодня ночевать негде?
– Мы с подругой снимаем квартиру в Люблино, а к ней сегодня мама из Воронежа приехала. Проведать, что и как… Пусть два дня побудут вдвоем.
– Ты тоже из Воронежа?
– Нет, я тверская. Как играется, Рудольф Иваныч? Выигрываете? – Вероника уставилась на меня вопросительным взглядом.
– А как же, иначе нельзя – пущать не будут.
– Почему?
– Да это шутка.
– А я проигралась, – вздохнула она с сожалением.
– На много залетела?
– На пятьдесят.
– Ничего себе, какими бабками ты ворочаешь! Проиграть пятьдесят тысяч и ночевать негде.
– Какие пятьдесят тысяч, дурачок, пятьдесят долларов, – чуть не крикнула она.
– Так и надо говорить, что пятьдесят долларов, а то пятьдесят…
– Хы, пятьдесят тысяч, да мне такое и не снилось.
– А что тебе снилось?
– Ничего мне не снилось. Я сны не запоминаю.
– Счастливая…
– Рудольф Иваныч, ну мы когда поедем домой?
– Вот еще куш сниму и поедем.
Мы подошли к Ваньке. Он был невозмутим…
– Ну как дела, кормилец?
– Нормально!.. Надо сваливать.
Мы пошли к выходу.
– Бабки-то хоть есть на дорогу? – спросил Ванька.
– А если нет, дашь?
– Да есть у тебя, есть… Давай, до завтра.
– Ну давай.
– Вероника, веди себя достойно, – Ванька погрозил ей весело пальцем и ретировался.
Мы вышли на улицу, и я повел ее к метро.
– Мы что, на метро поедем?
– Как ты догадалась?.. Не буду же я водилам баксами платить… У меня с собой только доллары. Да тут ехать-то всего ничего, и мы еще успеваем.
* * *
Лифт поднялся на седьмой этаж, и мы зашли в квартиру.
– Есть, наверное, хочешь? – спросил я.
– Покушала бы что-нибудь, а есть что покушать?
– Посмотрим, – я открыл холодильник.
– Можно, я руки помою? – она коснулась моего плеча.
– Конечно, руки надо мыть обязательно, даже если воды нет.
– Рудольф Иваныч, я не понимаю. У вас такие шутки…
– Да я и не шучу никогда.
Я зажег в ванной свет. Она зашла и закрылась. Санузел был совмещенный. Поставив на газ чайник, я положил на тарелку два оставшихся пряника, нарезал остатки вареной колбасы и плавленый сырок, достал банку с остатками маслин и, слив жидкость, вытряхнул их на эту же тарелку.
– Вино будешь, куколка? – спросил я у вышедшей из ванной чувихи.
– Я не куколка.
– Извини, вино будешь, Ирина?
– Рудольф Иваныч, вы надо мной издеваетесь? Меня зовут Вероника.
– Вероника, извини, хорошее имя, мне нравится.
Мы допили оставшееся в бутылке «Каберне» и стали закусывать.
– Может, покуришь?
– Я не курю.
– Это плохо, – сказал я.
– Почему плохо?! – возмутилась Вероника.
– Потому что я тоже не курю.
– Так это же хорошо! – воскликнула она.
– Конечно, хорошо.
Мы помолчали, и она зевнула, прикрыв ладошкой рот.
Я проводил ее в соседнюю комнату; достал постельное белье, одеяло, подушку и, показав на диван, сказал:
– Спи здесь. Спокойной ночи, – и вышел.
* * *
– Рудольф Иваныч, мне одной там так страшно, можно я полежу с вами.
– Конечно, только сними штаны, видишь, у меня тут все стерильно.
– Конечно, сниму, я в постель никогда в штанах не ложусь, – она быстро стянула с себя модные брюки.
– А это что?
– Это трусики, – она опустила голову, рассматривая свои трусы словно желая в этом удостовериться.
– Нет, – сказал я серьезным тоном, – это те же штаны, только маленькие.
– Что… тоже снимать?
– Я же сказал, что у меня здесь все стерильно. Я даже сам трусы на ночь снимаю.
– Ну хорошо, – она сняла трусы и вопросительно уставилась на меня.
– А майка лучше трусов, что ли?
– И майку снимать?
– Угу.
Она быстро сняла майку и продолжала стоять, скрестив ноги и прикрыв грудь руками.
– Ну ныряй, – сказал я, откинув одеяло.
У меня уже стоял…
– А как… Куда?
– Перелезай через меня.
Она перекинула через меня ногу, и тут я притянул ее к себе, прижав покрепче. Так мы пролежали молча около минуты.
Она потихонечку начала ерзать вперед-назад. Я вытянул в сторону ее сиську и пососал. Она стала попискивать.
– Приподними попку, – шепнул я и, изловчившись, подтолкнул своего мышонка, который мгновенно попал в ее мышеловку. Она не спеша начала гонять его, постепенно разгоняясь и добавляя обертонов к своему писку. Она здорово разогналась, будто отказали тормоза. Наверно, я был в этот момент похож на манекен, который мотался во все стороны под напором ее сильного молодого тела. Вдруг писк прекратился, и я почувствовал обильную сырость.
– Давай, жми же! Не тормози! Жару давай! Ну, ну… Э-э-эх…
Она еще немного полежала на мне, двигаясь по инерции, потом замерла… Вдруг резко встала, спрыгнула на пол и подняла свою одежду.
– Мне уже не так страшно, – шутливым тоном сказала она и юркнула в ванную.
Я услышал, как включился душ, потом щелкнул выключатель, и все стихло.
Вот это эгоизм, подумал я, и, закрыв глаза, попытался еще раз представить эротическую сцену. Но Эрос, гадина, уже покинул мое воображение, скорчив смешную рожу и показав на прощанье слюнявый язык. Я не огорчился.
Нехотя встал и зашел в ванную. Постояв немного под душем и смыв плодородие, вернулся в свою постель.
– А у меня триппера не будет? – Вероника просунула голову в мою комнату.
– Наивное дитя… Ну, если у меня не будет, то и у тебя, наверное, тоже.
– А у меня… ну ладно, – она снова удалилась.
Я немного полежал, уставившись в потолок, и уснул.
Под утро приснился медицинский кабинет.
– Спусти штаны, – врач-венеролог напялил резиновую перчатку и, залупив головку моего члена, стал яростно давить.
– Что там, доктор? – я зажмурился, перестав дышать.
– Ничего страшного, дружок, – обычный триппер. Небось, на рыбалке поймал, а? – он продолжал манипулировать, и я, сильно возбудившись, проснулся.
Ну и ну… Это ж надо! – половина Вероники была у меня под одеялом. Она, стоя на коленях, делала минет, а ее торчавшая из-под одеяла обнаженная попа исполняла в это время какой-то замысловатый танец.
Я давно кончил, а Вероника все строчила и строчила, одержав-таки волевую победу – у меня снова встал!
Откинув одеяло, я перетащил чувиху через себя, повернул боком и с трепетным желанием прижался к ее горячему телу.
– А вы ничего, хоть и насмешник, – сказала она перед тем, как я закрыл за ней дверь.
Глава 7
Москва, 28 апреля 2001 года.
Казино гостиницы «Ленинградская».
Иногда стоит прислушаться к, казалось бы,
бесполезному совету и, вообще,
Армения в феврале – ну просто сказка!
– Знакомьтесь, – сказал Ванька.
– Стас, – представился катала. Это был чувак выше среднего роста, худощавый, с прищуренным пристальным взглядом и с рыжей бородой.
– Рудольф Иванович, вы все время должны быть при мне, на месте. Никуда не уезжать, пока я в заведении, в любое время вы можете быть срочно задействованы.
– Что, если кончатся патроны, срочно подтащить набитый ранец?..
– Ваш юмор, Рудольф Иванович, мне нравится, но давайте договоримся, в дальнейшем лучше не острить, всякого рода хохмы плохо на меня действуют, нервируют и выводят из себя. Я начинаю ошибаться в игре.
– Понятно, Стас. Это присуще каждому, кто делает работу, результат которой от него не зависит.
– Что значит не зависит, Рудольф Иванович? Все в моих руках.
– Ты же не Господь. Но я рад, что тебе везет и ты выигрываешь.
– Рудольф Иванович – это не везение, это кропотливый, последовательный труд, где нужны выдержка и терпение.
– Ну, конечно, и еще – вовремя соскочить, как говорит твой друг Ванька.
– Я мыслю масштабнее, – Стас снисходительно потрепал стоящего рядом Ваньку по голове.
– Рудольф Иваныч, – Ванька дружески погладил Стаса по животу, – он мыслит масштабнее – денег пока еще ни у кого не занимал. Я, кстати, тоже, хотя мыслю местечково.
– Стас, все это обструкция… Башлять-то сколько намерен? – я характерно потер пальцами.
– Не беспокойтесь, Рудольф Иванович, сбоя не будет. Как договорились: пятьсот за акцию, плюс по ходу действия.
– Ну что ж, я уже приступил к акции?
– Да, ждите меня в машине, расчет в конце акции.
– Акция, фракция, девастация, мастурбация… – я поправил яйца. Ванька засмеялся, а Стас, подхватив его под руку, потащил в «ленинградку», бросив косой взгляд в мою сторону.
Я откинул сиденье, устроился поудобнее и включил музыку.
Рядом стояло много машин, в основном, иномарки, и почти в каждой находился водила, ожидая своего кормилу.
Услышав стук по стеклу я выпрямился. Водила из соседнего «Рено» попросил у меня закурить.
– Угости сигаретой, брат, а то я все выкурил.
Я не курил, но сигареты в бардачке всегда имелись. Выйдя из машины, я дал ему закурить.
– Как ты можешь слушать такую музыку, как будто собаки лают? – засмеялся водила.
– Да так, для разнообразия, – ответил я без обиды. В моей магнитоле стояла кассета с квартетом Колмана, но я не хотел начинать знакомство с лекции о джазе.
Толян, так представился мне водила, уже около года возил игрока.
– «Рено»-то хозяйский или твой? – спросил я.
– Разумеется…
– Твой, значит.
– Да ты че-е… У меня кишка тонка… Хозяйский.
Мы помолчали.
Лицо Толяна, как, наверное, и мое тоже, то краснело, то зеленело в такт пульсирующим зеленым и красным цветом лампочным гирляндам на окнах казино.
– А ты давно своего возишь, что-то я тебя раньше не видел? – Толян метнул окурок в водосточную канаву.
– Сегодня первый раз, – ответил я. – Он у меня строгий такой, но своей машины не имеет, моей «пятеркой» не стал брезговать. Говорит, что проведет несколько успешных акций и купит достойную тачку.
Толян захихикал в кулак.
– Что смеешься? – сказал я. – Он такой строгий, возьмет и выполнит обещание.
Толян продолжал смеяться…
– Как ты говоришь – несколько успешных акций, – он в открытую зашелся смехом. – Вон видишь сколько стоит тачек? Я со многими водилами знаком, все в пролете…
– Как так? – изумился я. – Объясни…
– Сначала я тоже думал, что куплю себе хорошую машину, – Толян достал носовой платок и громко высморкался.
– Что, передумал?
– Ива-а-аныч! – Толян сунул руки в карманы и нервно закрутил головой, как бы озираясь. – У меня щас и денег-то нет… А были же хорошие бабки.
– Что же произошло, брат? – я наклонился в кабину и выключил музыку.
– Да все просто, – еле слышно продолжал Толян. – Хозяин лететь начал… Все, что я заработал, он забрал взаймы, под проценты… Не сразу, конечно, частями: сегодня возьмет сотню, завтра двести… Больше я ему не даю, говорю, что кончились. А он не верит, бесится, но где-то пока еще достает. В общем, Иваныч, попал я. Столько ночей не спал, обидно… Дурило… Будь начеку, – после длительной паузы сказал Толян. – Не давай ему своих денег, не вернешь.
– Но, Толян, он же у меня такой строгий, серьезный. Он никогда не проиграет.
– Не зли меня, Иваныч, – сказал Толян, и взяв еще сигарету, залез в свою машину.
Я продолжал стоять, с любопытством разглядывая людей, заходивших и выходивших из казино. Вот вышли два толстых армянина, что-то громко объясняя друг другу на своем языке и беспорядочно рассекая руками воздух.
Армяне были модно одеты. От чистого бритья их щеки синели и лоснились. Мой нюх уловил крепкий мужской парфюм.
В памяти сразу возникла наша поездка в Кировокан. Тогда, в феврале, мы взяли отпуск за свой счет и поехали аккомпанировать варьете, созданному Марком Бердянским. Это был большой женский коллектив с оригинальными танцевально-вокальными номерами.
Успех был ошеломляющий. Дети гор каждый вечер битком забивали большой центральный ресторан, где мы и выступали. Девахи хорошо заработали за этот месяц. Еще бы, ведь работа для них была и днем, и ночью.
Да и мы были не в обиде: после программы варьете ансамбль еще часа два играл ресторанную музыку. Армяне не скупились на парнос… Кировоканцы прекрасно относились к нам, музыкантам. Да еще и Фима Гельман, наш басист, встретил друга, тоже бывшего лабуха из Баку (они там с Фимой играли джаз), который здесь, в Кировокане, работал директором мясокомбината.
Каждое утро в семь часов к гостинице подъезжала черная «Волга», и нас везли в горы, в кабачок, где угощали хашем и молодой жареной свининой со свежими огурцами, помидорами и всевозможной зеленью – это в феврале-то! Примешь под хаш сто пятьдесят «Столичной», а затем закусишь поросенком, и бодрый дух не покидает тело в течение всего дня – и так каждый день, и на халяву.
Гладко выбритые армяне, которые только что обдали меня ароматным запахом, напомнили мне о Кировокане. Это второй по значимости город после Еревана. Я тогда очень удивлялся и никак не мог свыкнуться с несоответствием действительности. Я привык видеть таких вальяжных армян (толстых, бритых и пахучих) у себя в московском ресторане. Они всегда круто оттягивались: заказывали дорогую выпивку, яства, музыку и снимали дорогих проституток. Здесь же, у себя дома, точно такие же жирные (в большинстве своем), чисто выбритые и надушенные, утром, в обед и вечером заполняли обычные городские столовки, забегаловки и ели обычную еду: суп, кашу, компот…
Нонсенс!
Как меняется человек, попадая в высший свет! Может быть, армяне в Москве, да и другие нацмены, своими показными действиями, поступками стремились поднять свой национальный престиж, не знаю. А, может, просто дорывались до свободы, прожигая и пуская на ветер, очевидно, с трудом добытые или, наоборот, на шару появившиеся деньги.
Казино. Ночь – утро… Начало конца…
– Рудольф Иваныч, заснул, что ли? Поехали, – Ванька со Стасом залезли в машину.
– Что-то вы быстро, господа.
– Нормально… Нельзя засиживаться, – Ванька закурил сигарету. – Акция прошла успешно, – он похлопал меня по плечу.
– Домой? – спросил я, выруливая на Садовое кольцо.
– Нет, – ответил Ванька, – давай к Белорусскому.
– А что там? – спросил я.
– Улицу Правды знаешь?
– Знаю. Это за часовым заводом, по-моему?
– Угу… Чуть подальше. Там новое казино открылось, хотим посмотреть, что к чему.
Говорил Ванька. Стас за всю дорогу не сказал ни слова.
Я въехал на «Правду».
Казино открыли в ДК им. Чкалова, и находилось оно рядом с Ленинградским проспектом.
– Чувак, хочешь, пошли с нами, здесь вход бесплатный, а то тоскуешь, наверное, – Ванька подмигнул мне.
Здание казино все сверкало и переливалось разноцветными огнями. Было светло как днем.
– Не хочется, – ответил я. – Буду ждать вас в машине. Ни пука ни хера!
– Сам ты… – ответил Ванька, смеясь.
Стас был по-прежнему суров.
– Он всегда такой? – шепнул я Ваньке.
– Пока ведет, посмотрим, что дальше будет, – он дал мне жевательную резинку.
Я прошелся по Ленинградскому проспекту туда-сюда, покрутился возле игрового заведения, которое не жалело бешеных денег на электроэнергию, и, сев в машину, включил джаз и сделал несколько глотков фанты из мягкой бутылочки.
Снаружи картина была схожа с предыдущей, будто я и не менял место нахождения. Люди входили в казино и выходили. Больше выходили. Я чувствовал их угнетенное состояние, словно они покидали гнусный паноптикум.
Из дверей казино выскочил высокий парень. Покрутив головой по сторонам, он направился ко мне. Чувак был в джинсах и в белой рубашке. В одной руке он держал барсетку, в другой – джемпер, один рукав которого волочился по асфальту.
Я опустил стекло.
– Брат, давай слетаем в одно место… Туда и обратно. Я только возьму бабки и сразу обратно… Не обижу!
– Извини, брат, не могу отлучиться.
– Да мы мигом… Большая Семеновская… Туда ехать-то…
– Извини, не могу, у меня хозяин вот-вот выйдет. Он у меня такой строгий, сразу вышибет и машину отберет.
– Он что, на такой уродине ездит?
– Ну-у-у… уродина не уродина, а колеса-то крутятся. А ты что, без машины?
– …Разбил три дня назад… Скоро заберу… Значит, не поедешь? Ну ладно, может, это и к лучшему! Все равно ведь просажу… поеду домой на метро.
– На метро-то есть?
– Есть, есть, – парень через силу улыбнулся. – Ну извини, брат, пока.
– Будь, – ответил я и поднял стекло.
Продолжение начала конца
Чуваки вышли из казино под утро и молча залезли в машину.
Стас сунул мне пятьсот рублей и тихо приказал ехать домой.
– Что, я не прав? – в Ванькиных словах звучала не то злость, не то обида. – Если бы ставил, как я сказал, и проблем бы не было.
Стас молчал… Он вышел из машины и со словами: «Пока, созвонимся» сутулясь скрылся в подъезде.
– Рудольф Иваныч, если можно, поехали к тебе.
– Можно, поехали, только у меня холодильник пустой.
– А вот тут все есть для невостребованной и горестной души, – Ванька приподнял зажатый между ног туго набитый пакет.
– Чародей… А я и не заметил при посадке.
Некоторое время мы ехали молча.
– Ваньк, я понял, что наш серьезный как бы улетел?
Ваньку тут же прорвало…
– Я думал, что он действительно смыслит в рулетке, а он – «зеро»… Ну как можно крупно поставить на единицу, а двадцать и тридцать три проигнорировать. Я ему шепчу: «Двадцать и тридцать три», а он отмахивается.
– Ну и что?
– Что-что… Приходит тридцать три. И так несколько раз. Заставляет семнадцать и разные другие цифры, а двадцать пять и тридцать четыре пропускает… Я аж позеленел… Говорю, ставь двадцать пять и тридцать четыре – он не слышит! Приходит двадцать пять.
– Ваньк, а почему надо было заставить двадцать пять и тридцать четыре?
– Рудольф Иваныч, ну если ты крупно ставишь на семнадцать, то нужна страховка. Семнадцать на колесе стоит между двадцатью пятью и тридцатью четырьмя.
Наверное, действительно Ванька прав, подумал я, хотя ничего из сказанного не понял.
– Рудольф Иваныч, надо же играть по-игроцки, а не швырять фишки куда ни попадя. С такой игрой он долго не протянет. – Ванька еще долго возмущался, делая всевозможные предположения насчет крупного выигрыша.
– Ваньк, а ты бы сам ставил отдельно от него.
– Сам, сам… Я в «ленинградке» все просадил на «Блэк Джеке».
– Как так! – удивился я, – ты же король «Блэк Джека».
– Да ладно тебе… Король… Ну везло действительно, а сегодня все мимо и мимо. Стас, что в «ленинградке» нарыл, оставил здесь и свои еще в придачу… Хорошо еще, что питание успели взять, я как чувствовал, что сразу надо взять.
– Ну не переживай так сильно, с твоей-то головой отбиться труда не составит, – я потрепал его по волосам.
– Будем надеяться, – ответил Ванька. Он сунул в зубы сигарету, закурил и откинул сиденье.
Накрыв стол и включив «шепотом» музыку, мы приступили к пиршеству. Хороший коньяк и дорогая закуска быстро заставили Ваньку забыть о неудаче, а я так просто помолодел – давненько не едал такой вкуснятины.
Мы отдыхали, сдабривая трапезу воспоминаниями из прошлой, казалось, уже далекой ушедшей жизни.
Я рассказал Ваньке, как с одним из своих приятелей лабухов ездили на его новеньком «жигуленке». Он осваивал машину… Как-то в гололед под уклон кореш начал тормозить метров за пятьдесят до стоявшей в конце уклона синей «Волги». Машину тащило, а он ничего не мог поделать, крутя баранку в разные стороны. Спасло расстояние – «жигуль» остановился буквально в полуметре от «Волги». Через заднее стекло на нас смотрели веселые ментовские рожи. Они все видели и специально не трогались с места уже при включенном зеленом сигнале светофора. Только после остановки «Жигулей» «Волга» рванула с места на красный свет.
Потом я рассказал Ваньке, как на этой машине мы ездили в ночной загородный ресторан под названием «Сказка». Там впервые мы увидели на импортном цветном телевизоре «Крестного отца». Восхищению не было предела.
В другой загородный ресторан мы ездили слушать саксофониста Быкова. Он пел весь репертуар Челентано, зарабатывая бешеные бабки. Попасть к нему было сложно. Голос и манеры Быкова были близки к оригиналу. Говорят, Быков действительно знал итальянский.
В антракте мой приятель пожаловался Быкову (они были хорошо знакомы), что вот, мол, намедни привел домой телку, здорово потратился, а она продинамила.
Быков заржал и тут же рассказал, как он поступает в таких случаях:
– Привожу телок домой, закрываю дверь на ключ. Ключ прячу. Затем вырываю у них сумки и, сделав страшную рожу, начинаю этими сумками колотить телок по головам.
– Будете трахаться, кошелки, будете трахаться? И колочу по башкам, колочу. Те, естественно, в шоке… Я начинаю ржать, отдаю им сумки и говорю, что это шутка. Потом, выпив и закусив, телки отдаются без звука.
Ванька ну просто зашелся от смеха.
– По-моему, телефон, – сказал он, продолжая смеяться.
Я прислушался. Действительно звонил телефон.
– Да кто же это? Только светать начало.
– Рудольф Иваныч, – в трубке послышался приглушенный кашель, – я к тебе поднимусь, не возражаешь?
Звонил майор ГАИ, с которым я был хорошо знаком. Его дом находился рядом, и мы частенько встречались то у него, то у меня, то в ГАИ по какому-нибудь касательно меня делу.
– Попробуй возрази, – сказал я, – ты же по канату залезешь. Заходи, открыто.
В 1994 году за дежурство у Белого дома его повысили в чине, и теперь в нерабочее время его редко можно было увидеть трезвым.
Майор зашел с вытянутой вперед рукой. В руке была бутылка водки.
– Извини, закуски нет, – сказал он, тараща глаза на Ваньку.
– Где-то я его видел?
– Где ты его мог видеть? Может, вместе сидели… на лавочке...
Майор даже не улыбнулся, продолжая пристально вглядываться в Ванькино лицо.
– Нет, где-то я его все же видел, – снова произнес он, ставя бутылку на стол.
– Ну где, где, в библиотеке… Ты брал водку, а он закуску, – я жестом показал на заставленный разной закуской стол.
– О-о-о! Точно! – воскликнул майор и, икнув, сел на стул, скрипнув зубами.
– Чё не спишь-то или ключи от дома потерял?
Майор полез в карман и, достав ключи, снова засунул их обратно.
– Ключи на месте… Ну, налей же наконец.
Я глубоко вздохнул и налил ему целый стакан принесенной им теплой водки.
– А себе?
Я разлил по рюмкам коньяк.
– Ну, за что выпьем, майор?
– У меня друг вчера погиб, – не поднимая головы, произнес он. – На посту стоял. Специально наехали. Задавили суки и скрылись, – он запрокинул голову и одним махом вылил водку в желудок. Мы тоже выпили свой коньяк.
Минуты две молчали…
– Поешь хоть, – сказал я тихо.
Майор встал, притянул меня к себе и крепко сжал. Потом, легко оттолкнув меня, направился к двери и, ни слова не говоря, вышел из квартиры.
– Проводи его, – сказал Иван, – а то не дойдет, рухнет где-нибудь.
– Дойдет… У них, у ментов, особая способность к этому.
– Вот, поц, испортил праздник, – сказал Ванька. – Давай спать ложиться.
Выпив еще по рюмке, мы распределились по койкам и словно провалились в преисподнюю.
Глава 8
30 апреля, утро. Расположение планет на небесном своде
даже работники планетария не все знают
Проснулись поздно. Электронный будильник показывал около двенадцати.
– Вставай, раб, и делай зарядку, – сказал я Ваньке со смехом, делая комические приседания и всевозможные махи руками.
– Я уже сделал, – ответил Ванька хриплым, скрипучим голосом.
– Когда успел? – выдавил я, находясь в стойке на руках, опираясь ногами о стенку.
– Только что… мысленно, – прохрипел он. – И мозги заряжаются, и туловище.
– Так ведь разряженные мозги уже не заряжаются, – возразил я.
– У меня зарядятся, если подашь что-нибудь в постель.
– А ничего нет, господин, окромя кофе, коньяка и водки.
– Не может быть! – гаркнул Ванька. – Я вчера в холодильнике кефир видел.
– Считай, мой господин, что это был всего лишь сон, я его ночью весь вылакал.
– У-у-у! – простонал Ванька. – Ну виски-то хоть осталось, хозяин?
– Виски осталось.
– Ну дык… Ну дык…
– Несу, несу, мой господин.
Я смешал коньяк с водкой, подсластил пепси и в граненом стакане поднес Ваньке.
Тот отхлебнул и закашлялся…
– Это же бренди, хозяин!
– А тебе-то какая разница, мой господин? Виски, бренди – один хер еврей.
Отсмеявшись, Ванька допил коктейль. Затем вскочил с койки, подошел к столу и заправил в рот остаток лимона, изобразив на нетрезвом лице кислейшую гримасу.
– Иди в душ, – сказал я, начиная убирать со стола.
Ванька долго сидел в горячей ванне.
За это время я успел сварить пельмени и поджарить яичницу с колбасой и луком.
Позавтракав, пьяный Ванька попросил подвезти его до центра.
– У меня стрелка в четыре…
Время еще было. Мы послушали немного джаз и вышли из дома. Погода была серая. Сплошная пелена затянула небо, и дул сильный ветер.
«Ветер завывает, тучи нагоняет, фонари качает над моею головой…» – проскулил я всплывшие вдруг слова из когда-то мод¬ной песни и открыл машину.
Рядом находился пивной ларек и я, машинально взглянув туда, увидел знакомого лабуха.
– Ваньк, не хочешь кружечку пропустить? Пивко-то, видимо, только что подвезли, глянь, как пенится.
Мы пошли к ларьку. Я взял две кружки. Одну сунул Ваньке, а другую поставил перед знакомым лабухом, рядом с его уже пустой банкой.
– Что, жажда? Со своей тарой ходишь? Пей на здоровье, – я подвинул ему пиво. Он посмотрел на меня синими как небо в хорошую погоду глазами и с удивлением произнес:
– Мужик, это мне? За что? – затем с жадностью отпил половину, видно, боясь, что отнимут.
Это был известный в свое время джазовый трубач Виктор Сатурнев, часто игравший на корнете. Он когда-то с Юринкевичем играл в кафе в Лужниках. Я узнал его по большой, правильной формы голове. Передо мной стоял сутулясь, ежесекундно вытирая кулаком нос, спившийся человек, одетый в грязный свитер, заправленный в такой же грязный комбинезон неопределенного цвета. На ногах были галоши на босу ногу.
– Как пивко? – спросил я вкрадчивым голосом и, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Ваше лицо мне что-то напоминает.
– И что же?
– Ты где работаешь?
– Я бомж! – гордо отвечает Сатурнев.
– Ты бомж, а я – медиум… Хочешь, угадаю твое прошлое, настоящее и будущее?
Чувак застыл, собрав лицо в кукиш.
– А что во мне угадывать? – осклабился он.
– Я же сказал, – я положил руку на его плечо, – угадаю все, потому что вижу тебя насквозь… Геллера знаешь?
– Знаю, – опешил бомж. – Саша Геллер был моим другом, Царствие ему Небесное, – Сатурнев трижды перекрестился.
– Что, не заинтриговал? – я положил ладонь на его большую голову. – Я могу назвать твое имя и фамилию и чем ты занимался до бомжетерии.
– Ну, говори, – мокрые глаза Сатурнева засветились мерцающим светом.
Я походил вокруг него, опустив голову и, вдруг остановившись, ткнул пальцем ему в грудь:
– Тебя зовут Виктор, и фамилия твоя… – я задрал голову и, снова ткнув пальцем, сказал:
– Планеты лежат так, как я и думал – в мою пользу. Меркурий прямо перед нами, и фамилия твоя, стало быть, Сатурнев.
Бомж застыл. Было видно, как его язык вывалился на нижнюю губу, да так и прилип к ней.
– Ты угадал, – промямлил он через некоторое время.
– Допивай пивко, и я тебе еще возьму кружечку.
Ванька спрятался за киоск. Было слышно его пьяное ржание. По-моему, он даже присел от удовольствия.
– Ну давай, будь жив, Виктор Сатурнев, – сказал я. – А работал ты по музыке на коротенькой дудке, и будущее твое будет светлым-светлым, как это пиво.
Мы уже уходили, когда он спросил:
– А ты хто?.. Где работаешь?
– В консерватории, – ответил я.
– Кем же?
– Преподавателем.
– И что преподаешь?
– Музыку.
– Иди ты… – он утопил губы в пиве.
Глава 9
Ездить не умеешь – сиди дома
По дороге Ванька курил и скулил мелодию «Чучи», фальшивя и делая паузы, где захочется.
– Ваньк, откуда у него столько бабок?
– У кого, у Бороды?
– Ну да, у благодетеля моего.
– Бабульки у него есть. Он занимался квартирами.
– Неужели квартиры грабил? С виду не подумаешь.
Ванька брызнул своим скрипучим смехом.
– Нет, Рудольф Иваныч, не грабил он квартиры, а продавал… Посредник он – ищет покупателя, сводит его с продавцом и от сделки имеет свой процент.
– Ваньк, по-моему, он так увлекся казино, что ему не до квартир, а?
– Да, ты прав. Он уже больше месяца наводит ужас на заведения. Прошелся как бомж по помойкам… Вчера, кстати, он первый раз залетел по-крупному. Жадный, пес. Около него охранник все время стоит, так он ему с каждого съема по два бакса отстегивает. Я ему говорю, что, мол, лучше бы ты эти бабки Рудольфу Иванычу отдавал.
– А он что?
– Молчит, пес. Брови насупит и молчит, а баксы так и отдает охраннику.
– Он их у него отберет.
– Как это? – Ванька вылупил на меня свои пьяные зенки.
– Не знаю, но мне соседский водила поведал, что вечной прухи не бывает – диалектика, мать ее…
Мы выехали на Белорусскую площадь.
– Ваньк, а он, может… – Я не успел договорить. Нас подрезает «мерс», пытаясь из левого ряда уйти направо, и задевает левое крыло моей «пятерки».
Раздался скрежет тормозов. Задок «мерса» аж подпрыгнул. Я тоже резко тормознул.
– Ну, щас начнется, – сказал я.
– Да он шо, сука, вытворяет! – взвыл Ванька.
У «мерса» включилась аварийка, и из машины выскочил водила. Он набычась поскакал к нам.
– А ну вылазь, ящур! Попал за всю мазуху! – он ухватился за ручку, изо всех сил дергая дверцу. – Вылазь, пидарас, все разнесу!
– Давай разноси, – спокойно ответил я, слегка опустив стекло. – Позвонили по мобильнику. Ждем ГАИ. Прибудут, тогда и вылезем. Готовьте бабки, недоумки, и тренируйтесь, чтобы не наносить урон чужой частной собственности.
– Шо-о-о! – водила сунул руку в кабину, пытаясь дотянуться до меня.
Я резко крутанул стекло вверх, придавив ему руку. Водила взвыл от боли и стал выдергивать руку. Он не ожидал такой дерзости.
Пока все это происходило, к машине подошел, очевидно, хозяин «Мерседеса» и, посмотрев на меня, воскликнул:
– Рудик, а ты тут что делаешь?
– Да вот ждем силовые структуры, – сказал я, опуская стекло.
Водила опешил, растирая стиснутую руку.
– Садись за руль, генератор долбаный, – сказал Петрович своему водиле. – Рудик, давай отъедем, чтобы не мешать потоку.
Мы отъехали на Бресткую. Петрович вышел из машины и поманил меня рукой.
– Сиди не рыпайся, – приказал я Ваньке и подошел к «Мерседесу».
– Садись, давно не виделись, – сказал Петрович, открывая заднюю дверцу и пропуская меня вперед.
– Петрович! Здорово, сколько лет, сколько зим! – оживленно произнес я. – Ты что же, так ездить и не научился?
– Да вот, водила-мудила… Я ему ору, что не вписываемся, а он, жопа, прет и прет.
– Если ездить не умеешь, сиди дома… – начал было водила.
– Заткнись, жопа, – не зло сказал Петрович. – Я же тебе кричу, что не вписываемся, а ты, жопа, прешь и прешь, как на своей.
– Дык он…
– Заткнись, жопа, а то все вычту.
Водила замолк.
– А ты-то что, не мог притормозить? – смеясь, упрекнул меня Петрович.
– Дык… Дык тормоза не работают.
– А, ну да, я и забыл, – Петрович заржал.
Он достал лопатник.
– Возьми на ремонт, – сказал он, протягивая мне пятьсот баксов. На секунду задумавшись, он достал еще сотню, – заодно и тормоза подлатай.
– Мистика, джаз, – ответил я, пряча в карман бабульки. – Сколько, Петрович, ты для меня добра сделал. Я, наверно, все же схожу в синагогу и помолюсь за тебя Аллаху.
– Рудик, я законно крещеный.
– Сейчас время такое, – молвил я. – Все крещеными стали. Только ведь Господь-то простит все равно не всех. Нас с тобой обязательно простит. Мы живем по законным понятиям, как ты думаешь?
– Я об этом не думал, – ответил Петрович. – А вообще-то надо идти исповедаться.
– Разумеется, – сказал я и неумело перекрестился. – Но меня поп почему-то не стал исповедовать. Говорит, прочитай Библию, выучи молитвы, тогда и приходи. Ну да ладно, Петрович, как жизнь, чем занимаешься?
– Да так… Живу спокойно… Бизнес-шнибнес, но без криминала, – Петрович достал визитку и дал мне. – Звони, всегда помогу, чем смогу.
– Спасибо, милосердный… Представляю, если бы не ты сейчас оказался, размазали бы нас с Ванькой по асфальту.
– Но ведь оказался-то я, – после небольшой паузы произнес Петрович. – Оберегает нас с тобой Всевышний.
Мы в унисон перекрестились.
– А как те, которые в тебя пиф-паф сделали?..
– О-о-о! Они давно ударники труда – руду добывают. Ты же знаешь, что у меня на Петровке друзья были – большие люди. Они ту банду в одночасье оприходовали, даже церемониться не стали: всем от пяти до пятнадцати. – Петрович нахмурился, очевидно, вспомнив забытое. – А ты чем занимаешься? Лабаешь где-нибудь?
– Нет, пишу рассказы.
– Серьезно! Хочешь небольшой сюжет для твоего рассказа? – снова оживился Петрович, хлопая меня по коленке.
– Давай, если время есть.
– Пригнали мы в Нижний фуру с рижским бальзамом. Фура с прицепом – и тот битком. Уже ночь. Мы договорились поставить фуру на охраняемую стоянку, а сами – в гостиницу. Притомились, глаза слипаются. Водила стал загонять фуру на стоянку и не вписался. Прицеп задевает ворота и заваливается на бок… Представляешь?! Грохот, звон. Из прицепа черные ручьи – бальзам течет. Рудик, ну просто удивительно! Как по мановению волшебной палочки народу набежало. Ну и нюх у нашего народа. За десять–пятнадцать минут ни одного ручейка… Да и целых штук сто уперли. Чуть водилу не пришибли в азарте. Но он молодец – грудью стоял до нашего прибытия.
Нас разбудили. Мы в «мерс» и по газам… Видимость плохая, да еще толком и не проснулись, ну и на скорости – прыг с бордюра. Слышу сильный удар. Потом оказалось, что пробит поддон. Мы на стоянке все уладили, фуру с прицепом загнали, битые бутылки-черепки все собрали и в мусорный контейнер выкинули. Поехали снова в гостиницу. Прибор показывает аварийное состояние.
– А водитель остался с фурой?
– Разумеется… Еще и охране на стоянке доплатили, чтобы помогли уберечь товар от стихийного штурма. Администратор гостиницы говорит, что неподалеку есть круглосуточная мастерская – сервис для иномарок. Мы туда. Разбудили слесарей, договорились. Подняли машину на подъемнике для диагностики. Сразу обнаружили небольшую трещину в поддоне. Мастер с ремонтниками ушли в подсобку для составления сметы, а мы с напарником остались в блоке одни. Я стою под «мерсом», осматриваю днище. А мой кореш – коллега по бизнесу – стоит у «Волги» и говорит:
– Петрович, иди сюда, посмотри – вот то, о чем я тебе говорил.
Я отвечаю:
– Подожди минутку, сейчас подойду, – и продолжаю блуждать под днищем своей машины.
– Да ладно тебе! – кричит кореш, – иди потрогай, пока никого нет.
Я вылезаю из-под «мерса» и делаю буквально пару шагов к «Волге», как слышу страшный грохот. Я даже присел от неожиданности. Оборачиваюсь, а мой «мерин» на бетонном полу прыгает на своих рессорах – сорвался с подъемника. Не буду рассказывать, что там было, какой переполох – сам досочиняешь, только поил я Василия – компаньона своего – целый месяц, пока он пощады не попросил.
– Уж лучше бы тебя тогда накрыло, – сетовал он. Сказал, жена уже выгоняет.
– Ну как сюжетик? – смеясь спросил Петрович.
– Слушай, даже вспотел, – сказал я, вытирая рукавом пот.
Водила сидел, повернувшись к нам с выпученными глазами.
– А он что, – я кивнул в его сторону, – не слышал эту историю?
– Нет, я никому об этом не рассказывал.
– Да… Господь на этот раз выбрал рижский бальзам. Обязательно исповедуйся. Я уверен, что поп тебя выслушает и отпустит грехи. А вот ему, – я показал пальцем на водилу, – никто грехи не отпустит.
– Это почему же? – водила заблымкал глазами.
– Потому что ты окромя своего шефа-кормилы никого за людей не считаешь. У тебя же полно недостатков, а ты об этом даже не догадываешься. Петрович, есть у него недостатки?
– У него?.. – Петрович на мгновение задумался и ответил: «У него нет».
Водила сначала брызгнул противным смехом, потом вдруг взъерошился и громко произнес:
– А я туда и не пойду!
– Куда ты не пойдешь? – Петрович потянулся, откинулся назад и вытянул ноги.
– В церькву не пойду, – водила отвернулся к рулю.
– Ну еще бы, – я усмехнулся, – если ты в церкви появишься – колокол упадет.
– Петрович, – водила снова повернулся к нам, – я все же его урою.
– Заткнись, жопа, а то точно премии лишу. Ну давай, Рудик, расходимся… Визитку я тебе вручил, если что – звони.
Глава 10
16 мая 2001 года.
На этот раз повезло
Стас вдруг перестал звонить и на наши звонки не отвечал.
Мы с Ванькой забеспокоились, уж не случилось ли чего?
– Объявится, – сказал Ванька. – Бабки где-то добывает.
– Неужели все просадил? – спросил я.
– Наверняка! – Ванька вытащил из кармана кучу денег и стал пересчитывать. – Последнее время он чаще отдавал, чем брал, – Ванька аккуратно сложил деньги и спрятал их в карман. – Уехал, наверное, в Сочи, – предположил Ванька, – у него там богатые родственники. Объявится, объявится, помяни мое слово.
Ванька тоже все чаще и чаще стал пролетать.
– Рудольф Иваныч, у меня телевизор новенький – «Панасоник». Предложи кому-нибудь баксов за двести.
Телевизор с радостью взяла администратор бассейна, где я по утрам работал инструктором по плаванию.
В этот же день Ванька минут за двадцать просадил эти бабки. Он стал умолять меня, чтобы я достал для него тысячу долларов.
– Будешь стоять рядом. Сразу буду с тобой расплачиваться... С каждого съема.
Я позвонил Петровичу и попросил у него на один день косарь, даже почему-то не подумав о риске, об ответственности.
В этот раз мне повезло. Ванька отдал мне тысячу двести в процессе игры. У него еще оставалось около тысячи баксов.
– Уходим, – я стал тянуть его за рукав.
– Да погоди ты, видишь, прет!
Таким злым я его еще не видел.
– Будь здоров, – сказал я и, хлопнув его по плечу, ушел из казино.
Встретившись с Петровичем, я отдал ему долг.
– Зачем брал-то? – только сейчас спросил Петрович.
– Да ни зачем, просто решил проверить, дашь или нет.
– Я так и подумал, – ответил, смеясь, Петрович.
Значит, в следующий раз не повезет
– Ты бабки уже отдал? – спросил по телефону Ванька, что-то жуя.
– В этот же день, – ответил я. – Что, много нарыл? Еще хочешь подкинуть мне бабулек?
– Мудак я, Рудольф Иваныч, не послушался тебя, ну и…
– Что ну и?
– А двести, что я тебе отпроцентовал, остались или на книжку успел положить?
– Что, Вань, забрать назад хочешь?
– Дай… Постоишь рядом… Отдам в процессе…
Мы встретились, и я отдал ему двести баксов.
– Что тебе снится, Иван?
– Сон, – ответил Ванька. – Но он мне снится всегда перед тем, как заснуть по-настоящему.
– Кант да и только… Тебя так же трудно понять.
– Рудольф Иваныч, стоит мне лечь и закрыть глаза, как сразу возникают всевозможные варианты выигрыша и самоказнь: почему я не поставил сегодня, например, на четырнадцать, а ведь многие же поставили на четырнадцать и выиграли. Стоит мне лечь спать, как я сразу начинаю расставлять фишки, и только под утро, расставив беспроигрышный вариант, засыпаю. Потом в казино я ставлю на этот беспроигрышный вариант и… проигрываю. И уже по ходу дальнейшей игры, ставя не думая, без всякой системы, начинаю потихонечку отбиваться. Я ничего не могу с собой поделать. Я обязательно строю беспроигрышную комбинацию и постоянно пролетаю.
– Ну раз так, поменяй тактику, играй по другим версиям.
– Чувак, я уже, по-моему, не могу по-другому. Я, по-моему, уже болен… Я уже не могу заснуть, пока не составлю беспроигрышный план.
– Завяжи на время, не ходи в казино. Поехали на рыбалку, давай я свожу тебя в баню.
– Какая баня, какая рыбалка… У меня уже долгов куча. Какая рыбалка… Я уже квартиру продал.
– Ты что мелешь, серьезно, что ли?
– Серьезней, Рудольф Иваныч, не бывает.
– А как же семья… жена, дочь?
– Семья ничего не понимает, я им мозги запудрил. Кручусь как уж. Снял квартиру. Никто об этом не знает. Риск огромный – заплатил за год вперед. Живу надеждой, что отобью все двумя ударами… Шутка, конечно, но буду бороться.
– Ваньк, эта борьба еще больше усугубит твое положение. Тебе нужен отдых, твоя энергия прокисла. Почему ты раньше часто выигрывал? Да потому что был силен духом и положительной энергией, которой ты притягивал к себе выигрыш. Но ты очень устал, нужен отдых.
– Наверное, ты прав, Рудольф Иваныч. Сейчас, расставляя фишки, уже точно знаю, что улечу. Уверенность исчезла напрочь, но все равно играю до последнего тугрика.
– Послушай старого лабуха, сделай паузу на недельку-другую, и давай я все же свожу тебя в баню. Ты знаешь, что такое баня?
– Знаю, знаю – это где все голые, а заодно и моются.
– Ну вот и не знаешь ты, что такое баня. Баня – это прежде всего парилка, которая очистит тебя от скверны и снова обогатит твою немощную душу.
– Ага… ты меня там будешь стегать веником… Я же сразу помру.
– Не веником, а вениками с обеих рук и ты, наоборот, оживешь.
Глава 11
Июнь 2001 года.
Маленькая победа – еще не победа
Мы встретились с Ванькой на Таганке и поехали в баню, что на проспекте Буденного.
Меня там все знали и дружно приветствовали, я всегда принимал активное участие в приготовлении парилки.
Главное в парной – это печка и полок. Здесь печка была объемной и всегда очень сильной – держала высокую температуру. Полок тоже был просторный, с шестью ступеньками вначале и удобным лежаком в конце. Вдоль стен находились скамейки.
Под полком была пустота, туда можно было зайти слегка согнувшись, чтобы вымести накопившиеся на основном полу сухие листья от веников – доски полка были прибиты не вплотную. Эти листья давали дополнительный жар и посторонний запах.
Сразу за входной дверью в парилку, напротив полка, было большое окно с фрамугой наружу.
Когда мы пришли, парную делал Саша – парень богатырского телосложения с крепкими нервами и детской душой. Делающего пар кличут Хозяином.
Сделать хороший пар – это значит, что на полке комфорт: мягкая жара - не обжигает тело, и веник при парке долго не сохнет, не «звенит», хорошо дышится, вкусно пахнет. При такой сильной печке пар надо обновлять не более чем через двадцать минут, иначе наверх подняться будет невозможно – «сгоришь».
После того как помощники подмели парную, Хозяин закрыл дверь и попросил упереться снаружи, чтобы ее не распахнула ударная волна сжатого воздуха, который образуется после броска в печь полшайки горячей воды. Горячий воздух, вылетая из печи и ударяясь о дальнюю стенку полка, отражается назад, вылетая в открытую фрамугу. Это называется пробивка или продувка парилки – с полка уносятся все запахи, оставшиеся от предыдущей парки.
Затем начинается шаманство… Дверь вновь открывается; один из помощников надевает рукавицы и на голову шляпу-фетровку, складывает простыню пополам и, взяв ее за один конец, лезет на полок, крутя над головой – «вертолет». Дойдя до конца полка, он, быстро вращая простыню, начинает выгонять жар из углов парилки, постепенно возвращаясь к ступенькам. Другой помощник стоит наготове с такой же простыней и, как только первый махальщик сходит вниз, он сменяет его, повторяя все один к одному, и так несколько раз, пока вся жара и влага сверху не уйдут и полок не освежится.
Хозяин закрывает дверь и фрамугу в окне. Открыв печку, ковшом закидывает туда один из травяных настоев (ромашка, эвкалипт, мята; также используется квас или пиво). В следущий раз Хозяин кинет в печку что-то другое, но на самый краешек, чтобы настой не горел, а чистой горячей водой, кидая ее подальше, загоняет испаряющийся аромат травы на полок до кондиции. Нагнав обогащенного пара, Хозяин закрывает печку, выходит из парной и кличет всех присутствующих в бане к порогу. Подождав минуту-другую, пока пар «сядет», равномерно распределится по парилке, Хозяин открывает парную и со словами: «айда, помолясь», запускает на полок всех желающих.
Народ, кто стоит, кто сидит, кто лежит на специально принесенных с собой подстилках.
Тишина…
Все дышат открытым ртом, втягивая в легкие благовонный, благотворный мягкий жаркий воздух – пар!
Подышав минут пять, желающие начинают охаживать себя распаренными вениками. И дух, который добавляется от березовых и дубовых веников, уводит в сказку.
У человека в этот момент исчезают всякие мысли, он только стонет от наслаждения и сожалеет, что это не вечно.
– Такой благодати я не испытывал ни разу, – сказал Ванька, заходя в бар этажом ниже. – Я вообще-то в баню ходил, но там было все по-другому: наверху кипяток, и сидят скрюченные человечки-зомби. Сидят и терпят – гестапо да и только. Здесь же… Да я другой человек! Голова просветлела и освободилась от всякого говна. Да и тело, в котором все время что-то болело, полностью выздоровело. Да… пар и контрастный бассейн, пар и бассейн…
– Плюс массаж… Не забыл?
– Да… Ну, Рудольф Иваныч, ну, чародей…. Сегодня с меня хороший коньяк.
– Нет, Ванька, ты сегодня кроме пива ничего не пей, да и пивом не увлекайся.
– Наверно, Рудольф Иваныч, ты прав… После такого живительного чая ничего другого не хочется. Надо же, целый термос вылакал! Когда снова пойдем в баню?
– У нас пятница – банный день.
– Скорей бы пятница! – почти пропел Ванька, доставая из своей сумки бутылку водки.
– Ну тогда уж поехали ко мне, бесполезный ты человек, – предложил я.
Ну чем не сюр?..
Мы подъехали к моему дому. Во дворе в беседке несколько человек играли в деберц. Среди них был мой знакомый из соседнего подъезда.
– Здорово, сосед, – я положил руку на его плечо.
– Угу, – ответил он.
– Как Сергей?
– Угу...
– Как она?
– Угу...
– Ты-то сам как?
– Ну-у... Угу.
– Понял, – я снял руку с его плеча и перевел взгляд на другое зрелище. – Иван, посмотри на картинку, – со смехом сказал я.
Вдоль хоккейной коробки с высокой защитной сеткой, где подростки гоняли мяч, шел гражданин среднего роста, незатейливо одетый. В походке его было много странного, как и в том, что лысина на его голове неприлично белела, поскольку лысины у всех лысых в это время года были темно-коричневого цвета и стеклянно отсвечивали, ибо наглое солнце не щадило ни себя, ни товарищей.
Странность походки объяснялась тем, что она, пользуясь спортивной терминологией, имела рваный темп. Гражданина то резко бросало вперед, то медленно отпускало назад, а иногда траектория его движения отклонялась то в одну, то в другую сторону. По-моему, ни один трезвый человек не смог бы скопировать этот в буквальном смысле мученический путь, ну разве что артисту Стоянову из «Городка» удалось бы приблизительно сымитировать это.
Но гражданин, очевидно, мук нисколько не испытывал, продолжая тиранить траекторию, успевая при этом то растягивать губы в улыбке, широко тараща глаза и превращая лоб в гармошку, то, смыкая веки и все время что-то говоря самому себе. Голос приобретал то командный тон, то вдруг становился каким-то невнятным, как бы оправдывающимся.
Гражданин импровизировал на пятнадцатиметровом отрезке уже минут десять… Вдруг он наступил на небольшой бугорок и, пытаясь сделать шаг вперед, неожиданно завис, как говорится, попал в мертвую точку. Он стоял, замерев в ожидании – куда же его перетянет – вперед или назад? Ему, естественно, хотелось, чтобы вперед. Секунд десять он стоял в этой удивительной по конструкции позе: прогнувшись и вытянув вперед шею, на полусогнутой левой, задрав правую.
Затем, сделав невероятное усилие – еще больше прогнувшись, – он дернул вперед головой, руками и вытянутой ногой, и тогда его потихоньку стало выравнивать.
Наконец он выпрямился и, широко шагнув, застыл в этом широком шаге, растопырив руки. Опять эта пресловутая мертвая точка! Так он и стоял враскоряку, не зная, что делать.
В этот момент неожиданно перелетевший через сетку мяч оказался у его ног.
– Дяденька, киньте, пожалуйста, мячик! – попросил один из пацанов, прилипнув к сетке всем лицом.
– Дяденька, киньте мячик! – кричали уже несколько голосов.
Гражданин повернулся на крик и, увидев у своих ног мяч, сосредоточился еще больше… Затем, аккуратненько повернувшись на раскоряченных ногах, он нагнулся, крепко обхватил мяч руками и потихоньку, переступанием, соединил ноги. Он держал мяч крепкой хваткой, как робот намертво держит деталь своими стальными клещами.
– Дяденька, бросай, бросай сюда мячик!
Гражданин, видимо, решил вспомнить молодость – перебить мяч через сетку ногой. Он по-детски улыбнулся и, кивнув головой, ударил по мячу, но забыл выпустить его из рук. Мяч остался в руках, вызвав у окружающих дикий восторг. Гражданин лукаво покачал головой, мол, не волнуйтесь, товарищи, исправимся… Он замахнулся и сильно ударил, но мяч был подброшен высоковато и близко к туловищу – удар получился через себя, с комическим падением на спину. Восторг окружающих был неописуем… Мяч, пролетев метров двадцать, угодил в голову джентльмену, который в этот момент перетряхивал помойку, очевидно, выискивая там антикварного бронзового слоника. Джентльмен от неожиданного удара присел, вылупив зенки… Вдруг он открыл рот, и из этой черной дыры, как из кратера ожившего вулкана, вылетели поэтические слова, которые можно было сравнить с выбросом из этого ожившего вулкана. Выбросу сопутствовал жест – шлепок ладонью по собственной лохматой голове, что означало неизвестно что, но над головой джентльмена сразу образовался нимб из толстого слоя пыли.
У гражданина с белой лысиной, который стоял раком и судорожно дергался, тоже вдруг открылся кратер, из которого мгновенно выплеснулся фонтан лавы, потом еще и еще, «сметая и уничтожая на своем пути все живое».
Пахло карбидом… Кто-то из пацанов выбежал и забрал мяч.
Джентльмен, успокоившись и захлопнув черную дыру, с усердием стал ворошить другой контейнер, набивая рядом стоящую драную сумку. Он верил в судьбу и не сомневался, что в конце концов отыщет своего бронзового слоника.
Гражданин же с белой лысиной, посидев немного в полудреме, очнулся и рукавом обтер блевотину со своих сандалет, потом со штанов и наконец кратер своего потухшего вулкана. Посидев еще немного, он с третьей попытки поднялся на ноги. Немного постояв в раздумьи и качнувшись несколько раз, продолжил свой тернистый путь.
Удивительно, но темп его движения, пользуясь спортивной терминологией, был уже полурваным.
Все это время в карты, естественно, никто не играл. Все с восхищением взирали на происходящее, на мгновение представив, что это фрагмент из какого-то забытого фильма Гайдая.
Глава 12
16 июня 2001 года. Ну какая философия на трезвую голову…
Мы созвонились с Ванькой и договорились встретиться в пивбаре.
– Стас объявился, – сказал он, – подгребет тоже.
Мы встретились.
– Ты что, Рудольф Иваныч, хромаешь вроде?
– Не вроде, а хромаю, и еще как. Представляешь, стою у кинотеатра «Родина», сбоку, у киоска с мороженым, думаю, может, в кино сходить. Поди, лет тридцать не был в кино. Вдруг подходит молодая чувиха, повыше меня на голову, и говорит, что ей очень понравились мои ногти, и не смогу ли я ее куда-нибудь пригласить. Я спрашиваю:
– Куда, например?
– Ну для начала в постель хотя бы, – отвечает она.
– И что мы будем там делать? Кстати, – говорю, – постели у меня нет, на полу аскетирую.
– Ну что делать, – говорит, – сыграем, – говорит, – на полу партейку-другую…
– А лицо, веришь, такое чистое, словно только умылась, глаза голубые…
– Денежки-то есть? – спрашивает.
– Я отвечаю, что денег шлюхам еще ни разу не давал.
– Э-э-э, милый, – говорит, – на дворе давно другая погода, – и смотрит, а глаза голубые-голубые, наглые-пренаглые до предела.
– Да пошла ты, говорю… девушка…
А она:
– Да? Я вас вроде не оскорбила.
– Пошла, пошла, говорю, лягушка лупоглазая…
А она, понизив голос, почти шёпотом:
– Никакой ты, дедушка, не аскет, а всего лишь плешивый козел, – сказала и пошла себе…
Я вдогонку пинка ей послал, но зацепил за что-то.
– Вот суки, проволовку понатыкали, а вроде и не было. Наверно, она ведьма… Палец на ноге распух – больно. Хочешь, покажу?
– Покажи, давно не видел, – сказал Ванька, давясь смехом.
– Что смешного, больно же. Вот лимита, гадина. Из Твери или из Украины, наверно.
– Почему из Твери?
– А у меня там друг живет. Ха… Ногти мои ей, видите ли, понравились, – сказал я, поднося пальцы к лицу. – А в принципе действительно ничего ногти… не грязные.
– Хорошо что она твой черный ноготь на ноге не видела… А вот и Стас, – сказал Ванька, протягивая ему руку для приветствия. – Как погода в Сочи?
– Э… – Стас запнулся. – В каком еще Сочи?.. Не был я в Сочи.
– Если Стас наш не был в Сочи, где же время он просрочил? – мгновенно сочинил я почти оду, а Ванька в это время процитировал строчки из песни про разведку, которая «доложила точно».
– Пока ты бурел на солнце, тут лохи такие бабки поснимали...
– Легенда? – обратился ко мне Стас.
– Нет, – ответил я, – настоящая чистая правда – акция… а, может, и мастурбация.
– Ты все в своем репертуаре, – незло промолвил Стас.
– Пусть свой, но репертуар… Вот у Ваньки вообще нет репертуара – одни репризы… Все ждет момента, как барабанщика облапошить.
– Какого барабанщика? – Стас отбарабанил пальцами по столу.
– Да нет, который барабан крутит и запускает по нему белочку, от которой зависит настоящее и будущее нашего дорогого репризера.
– Репертуар, – сказал Ванька. – Это тоже все придумано ради того, чтобы поиметь фити-фити.
– Конечно, – я поддержал его мысль. – Репертуар – это скопище лживой правды и правдивой лжи. Репертуар обязательно на кого-то рассчитан. Человеки без него не могут, но они же от него и задыхаются. Репертуар – это значит, что уже все известно. Человеки не хотят неизвестного, потому что это довольно мучительно и, поэтому вам, людям, лучше, когда все ясно, заранее известно и предсказуемо.
– Во загнул, – после мучительной паузы сказал Ванька. – Вам, людям…
– А ты что, инопланетянин? Сам-то хоть понял, что задвинул?
Стас продолжал барабанить по столу.
– Не, – ответил я, – но все равно люблю хороший репертуар.
– А кто любит плохой? – спросил Стас, барабаня пальцами.
– Никто, – мгновенно успел ответить за меня Ванька.
– Да, никто, потому что плохого репертуара не бывает. Для одних он плохой, зато для других – хороший. Но раз репертуар есть, существует, значит, это хороший репертуар, хотя, может, и не для всех. Репертуар – это та же аксиома, и его никто и никогда не исключит из обихода. Его можно изменить, подретушировать, поменять в конце концов, но исключить, выкинуть из памяти – никогда. Наша жизнь без репертуара немыслима, потому что она и есть наш репертуар. Что бы ты ни делал, чем бы ни занимался, ты создаешь себе репертуар – свой репертуар и живешь в этом своем репертуаре, иногда корректируя его для своей выгоды. «Ты в своем репертуаре», сказал ты мне. Стас как заводной продолжал долбанить пальцами по столу.
– Конечно, в своем… Не в твоем же! У тебя свой репертуар, наверняка лучше, интереснее моего. Но мой – это мой, а твой – твой. А вот у Ваньки, как я уже сказал, нет репертуара, у него одни репризы, куски, эпизоды, повторы.
– Рудольф Иваныч, у меня голова заболела от твоей ахинеи, – Ванька постучал кулаком по своей голове. – Тут без инопланетян не разберешься.
– А вон инопланетянин, – сказал Стас, показывая на одиноко сидящего мужика, который тянул пиво из кружки, методично доставая из пакета и кидая в рот картофельные кругляши.
Ванька смело подошел к нему.
– Не откажите составить нам компанию. Я поспорил вон с тем маленьким, – Ванька ткнул пальцем в мою сторону, – что если вы инопланетянин, то я выиграл, а если нет – проиграл и ставлю вам кружку пива.
– Да ладно! – заржал мужик.
– Что, ладно? Инопланетянин или нет?
– Нет, – ответил мужик, – хотя пива и не очень-то хочется.
– Скажи, что инопланетянин, ну что тебе стоит, а с меня – сто пятьдесят «Гжелки».
– Не, не, не! – замахал руками Юрий Васильевич – так он представился, подсаживаясь к нам за стол.
Мы познакомились… Юрий Васильевич был на пенсии и любил незатейливо оттянуться в пивной, где было тепло и недорого.
– Юрий Васильевич, – подошедший Ванька поставил на стол бутылку «Гжелки», – одну минутку, – он снова отошел к стойке и донес четыре пива. – Одну минуточку, – повторил он и принес четыре пирожка с мясом и две порции кеты холодного копчения.
– Юрий Васильевич, так на чем я остановился?
– А ты, Иван, еще и не начинал ничего, – ответил Юрий Васильевич.
– А, ну да… Давайте выпьем за знакомство, – предложил Ванька, разливая водяру в четыре стограммовых пластмассовых стаканчика. Все выпили и закусили…
– Давай, Ванька, пытай Юрия Васильевича, – сказал я, – он-то нас точно рассудит.
– Юрий Васильевич, вот вы человек опытный, много повидавший…
– Да было дело, – подтвердил Юрий Васильевич.
– Ведь простое слово – репертуар? – Ванька повернулся к Юрию Васильевичу всем телом.
– Конечно, – ответил Юрий Васильевич. – Репертуар оркестра…
– Вот, вот, вот! – воскликнул Ванька. – А вот некоторые тут так повернули, что репертуар это какой-то культ, без него, как без церкви, – ну никак… Этот маленький говорит, что у всех есть свой репертуар, а у меня, видите ли, нет. Одни какие-то эти…
– Репризы, – подсказал я.
– Репризы, куски какие-то, а, Юрий Васильевич?
– Рудольф Иваныч сказал? – после некоторого осмысления промолвил Юрий Васильевич. – Ну что, Иван, я тут могу сказать… Если поразмыслить, то куски, репризы – это ведь тоже есть репертуар. Можно же выразить и по-другому: в твой репертуар вошли куски, репризы и все остальное какой-то линии. Не вся, так сказать, линия, а отдельные куски. Таким образом, твой репертуар состоит из кусков, обрывков, из чего-то незаконченного и даже, может быть, еще и не начатого. Вот это, Иван, и есть твой репертуар, а значит, все в своем репертуаре.
– Вот, Стас, что натворила твоя, казалось бы, безобидная реплика, и чтобы разобраться в этом, пришлось напрягать хороших ни в чем не повинных людей и брать бутылку, да еще эту протухшую рыбу… А ты, Рудольф Иваныч, мели своим помелом, где попало и с кем попало, только не надо дурить нас с Юрием Васильевичем. Мы же с ним можем тоже такого накуролесить, а, Юрий Васильевич?
Юрий Васильевич открыто засмеялся и встал, аккуратно отодвинув стул.
– Очень признателен вам за угощенье и рад, если действительно рассудил вас, помог в вашем, казалось бы, безнадежном деле.
Он пожал всем руки и, задержав Ванькину в своей, наклонился и прошептал ему на ухо: «А я, Вань, действительно инопланетянин». Он поклонился и покинул заведение, оставив Ваньку с открытым ртом и гормошкой из крупных морщин на лбу.
А уж политика по-трезвому – и подавно…
– Иван, да бог с ним с репертуаром, тем более, что Юрий Васильевич все расставил по своим местам. Вот что с тобой творится? Посмотри на себя… что от тебя осталось… Когда последний раз осуществлял трахэн-бахэн?
– Рудольф Иваныч, тебе надо завязывать с выпивкой, – Ванька с укором ткнул меня пальцем в лоб.
– Нам, Ваньк, всем надо много чего завязывать. Тебе, например, и бухать, и – срочно с казино. Хватит кормить кавказских националистов и бандитов, которые вдруг стали такими деловыми.
– Конечно, бабки вагонами за кордон вывозят, – вдруг вставил свое резюме до сих пор молчавший Стас.
– И вообще, чуваки, что происходит? Казино растут как грибы, игровые автоматы натыканы у каждого метро, у школ, и даже у детских садов. Кому же это надо, чтобы наш народ полностью окриминалить? Не Ельцину же?
– Так он, наверно, об этом и не знает, – сказал Стас.
– Возможно, а вот евойная Танюша со своей семитерией…
– А что это такое, семитерия? – Ванька уронил пепел на свою рубашку. Вместе с нехорошими словами из его рта выскочила злость.
– Что-что… Кстати, Ваня, стал бы ты Танюшу на рулетке, на колесе?
Иван молча смотрел на меня, собираясь с мыслями.
– Да… Совсем плохой стал. А вот Стас…
– Рудольф Иванович, – перебил меня Стас, – что-то ты все на нас с Иваном перекидываешь. Про себя скажи что-нибудь эдакое, колкое.
– Она, Стас, этого заслуживает… Консультант хренов.
– Не консультант, а советник при президенте.
– Эх, узнал бы нанайский народ про ее советы, – я заглянул в пивную кружку. – Да сам Ельцин, был бы он в своем уме, все эту жидовскую кодлу на раз бы испортил.
– Да, он уже стал похож на скомороха, – сказал Ванька. – Выдавит слово и смотрит пьяными зенками, не моргнув, в одну точку, как удав. – Россияне… А россияне что… хавают его пьяный бред и злобно посмеиваются, а решиться на подвиги… кишка тонка… не те стали россияне – боятся.
– Господи! – Ванька воздел руки. – А на кой он вообще нам нужен, президент этот?! – У нас же страна общинная – община одним словом.
– Хватит, чуваки, – подвел я итог. – Нам сквозь эти дебри все рав¬но не продраться, а вот с казино и вообще с игорным бизнесом Дума могла бы разобраться.
– Ха, а ты знаешь, Рудольф Иваныч, что кореша из Думы и из администрации президента просаживают в казино бешеные бабки: по сто-сто пятьдесят тысяч за ночь… зелеными.
– Ну и пусть, это их право, куда определить свой капитал, только пусть они это делают где-нибудь за МКАДом – игорные и публичные дома надо вывести за пределы Москвы, тогда и автомобильных пробок меньше будет.
– А куда ни выводи, бабки-то все равно остаются в казино, а значит, все равно линяют за пределы нашей любимой родины.
– Да-а... – Ванька не на шутку нахохлился, – каких только служб не понатыкали: и ФСБ, и МЧС, и МВД, и налоговая полиция, а зелень как хиляла за кардон, так и продолжает хилять. Делятся бандиты с прокурорами, точно делятся…
– Так это вы, патриоты хреновы, недоумки, способствуете такому безобразию, отдаете свои последние этим пидарасам… За МКАД, за МКАД… Вы и за МКАД попретесь, лишь бы отдать дань крестоносцам. Уж лучше на Луну все эти заведения отправить за их же счет. Посадить на космический корабль «Гибель II» и – с Богом.
От смеха горлышко бутылки в Ванькиной руке застучало о край пивной кружки.
– Ну и натрепались, – сказал он, отошедши от досады. – Так, наверно, революции-то и делаются.
– А что нам может дать революция? – спросил Стас.
– А ничего, – ответил я. – Никогда революция кроме революционеров и контрреволюционеров, да еще хаоса и мук людских ничего не давала. Но попробовать еще разок надо… Нужен вождь, чтобы повел вас на баррикады, – продолжил я, гордо приподняв подбородок.
– Ковой-то вас?! – с запалом вымолвил Стас.
– Тебя и Ваньку, – не задумываясь ответил я. – Может, догоним Юрия Василича?.. Вот настоящий вождь!
– Ни хера он не вождь. Он инопланетянин, – сказал Ванька и, помахав перед нами кружкой, проглотил содержимое и потянулся к пирожку, который я в это время зажал в руке над столом.
Мы тоже выпили свое.
– И где пирожок? – не своим голосом воскликнул Ванька. Водка свела ему глотку.
– Ой, – удивился я, – вот же он. – Я положил пирожок на стол.
– Смотри, доиграешься, – пригрозил мне Иван.
– Таки хавай красную рыбу, ты же ее очень любишь.
– Жри сам эту вонючку, а я укушу пирожок, – он откусил полпирога, остаток кинул на стол.
– Во, как собакам швырнул, – строго заметил я и, откусив немного, положил остаток на стол.
– Жри, – сказал Ванька, – все равно выпивки больше нет, – он стал шарить по карманам, извлекая оттуда какие-то деньги.
– Вы че, в натуре, поройтесь тоже, – пьяным голосом как бы приказал он.
– Ладно, мужики, я ушел, у меня дела, – Стас стал совать нам свою руку.
– Ну ты, в натуре, в руку-то положи че-нибудь.
– Да-а-а, Ваня… – сказал Стас. Он хлопнул стольником и, не говоря больше ни слова, вышел вон.
Мы остались за столом вдвоем. Перед нами стояли пустые пивные кружки, пустая бутылка из-под «Гжелки» и вразброс валялись деньги.
Мы смотрели друг на друга, не зная, что делать, на что решиться.
Вдруг Ванька, проявив твердость духа, со страшным скрипом отодвинулся от стола вместе со стулом, резко встал, и, повернувшись по-военному кругом, направился к стойке.
– Деньги возьми, пьяница, – сказал я, сгребая их в кучу.
Ванька вернулся и, скомкав в кулаке бабки, снова направился к стойке.
– Мне и без денег нальют, – услышал я его пьяный бред.
Хорошо, что стражу порядка присвоили
в этот день звание
На выходе с эскалатора я буквально попал в объятия милиционеров.
– Дед, давай отойдем-ка в сторонку.
– В чем дело, опричники?
– Дело в том, дедушка, что мы пьяных задерживаем и отправляем трезветь – здесь недалеко. – Мент взял меня за шиворот и потащил в угол, где не очень ярко светились буквы: «Милиция».
– А и где тут пьяные? – огрызнулся я, икнув.
– Ты, дед, пьяный, и мы, не взирая на твои заслуги, оформим тебя как положено.
– Я не знаю, как положено, но у меня была причина надраться. – Я бубнил, а менты выворачивали мои карманы, извлекая содержимое и сваливая на свой ментовский стол.
– Я же никому не мешаю. Добираюсь себе до дома… Я уже добрался, на той стороне мой дом, – я рукой показал направление.
– Что же случилось, что ты так надрался? – спросил сержант, изучая мои документы. – О-о! Инвалид второй группы… Не боишься, что сердце не выдержит, разорвется?
– Не боюсь, начальник… Если и разорвется, никого не заденет, никто не пострадает – оно у меня холостое.
Менты заржали.
– Рудольф Иваныч, может, ты нам еще и стихотворение сочинишь?
– Вы стихи любите, любители?
– Да вот Федор балуется.
Федор кисло улыбнулся.
– Ну, пожалуйста… Экспромт, так сказать:
Перед нами мечта голубая,
Рядом с нами большая любовь,
Мы с тобой неразлучны, чувая,
Пока бабки не кончились вновь.
Менты заржали во второй раз.
– Это ты про себя, что ли? – спросил Федор, продолжая сверкать фиксой.
– Каждый сочиняет только про себя… Вот ты, Федор, ты же стихи все про себя придумываешь?
– Ну-ну-ну… Не всегда про себя.
– Так что же, Рудольф Иваныч, случилось, что ты, как говоришь, надрался?
– С поминок еду. Друг от водки помер.
Один мент заржал, двое других воздержались.
Мент сгреб со стола все мне принадлежащее и засунул во внутренний нагрудный карман моего пиджака.
– Федор, доведи Рудольфа Иваныча до дома, – он сказал ему адрес.
– Адрес-то хоть верный? – мент нестрого смотрел на меня.
– Верней не бывает. Пошли, Федя, я тебя водкой угощу.
Менты заржали…
– Ты уж, будь любезен, в таком виде нам на глаза больше не попадайся, – это у нас сегодня настроение хорошее – Федору сержанта присвоили.
Глава 13
Август 2002 года. Никаких глюков.
Все так и было
Я сегодня собирался пойти порыбачить, благо водоем был рядом. Ежедневные, хоть и незначительные выпивки, вроде бы не губительные, но все же угнетающие, требовали телесного и душевного возрождения, что всегда приходило ко мне во время пребывания на огромном водном пространстве и неважно когда: летом – на открытой воде или зимой – на воде, покрытой льдом и снегом. Естественно, хороший клев способствует подъему настроения, но и без клева тело и душа возрождаются, видимо, огромный объем природной воды благотворно действует на мой организм и психику.
Но неожиданно позвонил Брель и пригласил на фуршет.
– Бери кого хочешь и подгребай к четырем часам в редакцию, будут интересные люди: художники, поэты, капитан... морской капитан. Воевал на Севере.
Брель – известный фотограф, скульптор, художник. Он знал, что я неожиданно начал писать небольшие рассказы, а сейчас пытаюсь написать книгу про моряков, и морской капитан мгновенно заставил меня забросить мысли о рыбалке. Я позвонил своему другу Юренкевичу.
– Тебя Брель от рыбалки оторвал, а ты меня от дела отвлекаешь, думал доработать сюжет. – Юренкевич как бы завязал с большой музыкой и увлекся живописью, причем, основательно. Уже появились покупатели на его авангардные полотна. Импровизатор по сути, Юренкевич и своими оригинальными картинами вызывал завидный интерес. Не зря говорят, что талант – это не хухры-мухры...
Мы поехали в редакцию, которая размещалась в старинном двухэтажном купеческом доме, похожем на небольшую крепость. Дом был построен в 1660 году. В то время это была единственная кирпичная постройка на всю Кожевническую слободу.
Когда мы вошли, все уже сидели за импровизированным столом, где было всего много, и все стояло почти друг на друге в беспорядочной перемешке.
Поздоровавшись, мы поставили бутылки и фрукты на подоконник, там еще нашлось место, куда можно было это пристроить. Хоть внимания на нас никто не обратил, но все же народ зашевелился, тесня друг друга туда-сюда, высвобождая местечко. Кое-как примостившись бочком и получив бумажные стаканы с водкой, мы оказались частью единой дистанционной субстанции. О нас уже забыли. Стол гудел... Говорились слова, тосты, причем тосты произносили сразу человек пять-шесть. Тосты эти, естественно, не слушали, тыча пластмассовыми вилками в закуску.
Юренкевич вдруг встал, отодвинул ящик, на котором пристроился, и, вытянув вперед руку со стаканом, наполненным водкой, громко произнес:
– Господа!.. Не знаю, по какому поводу мы здесь с вами собрались, – все тут же затихли, услышав громкий командирский голос, и уставились на него, – но предлагаю всем одновременно на счет «раз» выпить за это.
– На сколько? – переспросила пожилая девица.
– На раз, на счет «раз», – уточнил Юренкевич. – Готовы?!
– Считай! – раздались голоса.
– Руки... покажите наполненные золоченые фужеры!
Все быстренько, со смехом, набульками, добульками и вытянули вперед руки с бумажными стаканчиками.
– У меня глаз острый, – Юренкевич обвел стол взглядом.
– У него очень острый глаз, – послышался шепот сбоку, я его знаю... где то видел… так, так, так… А, вспомнил! – на улице.
Все, затаив дыхание, уставились на него.
– Объясняю, – командным тоном молвил Юренкевич. – Сделали глубокий вдох, – он глубоко вдохнул, все сделали то же самое. – Выдох и задержать дыхание, – Юренкевич выдохнул вместе со всеми. – И... «Раз»! – выкрикнул он и, запрокинув голову, вылил в глотку содержимое. Создалось впечатление, что дернули за ниточку, ибо все запрокинули головы и вылили в свои глотки содержимое. Юренкевич захватил с газеты щепоть квашеной капусты и отправил ее в рот, переложив в мою ладонь остатки, и исчез с исторической сцены. Все уже о нем позабыли. Народ продолжал пить, хавать, произносить тосты по пять-шесть человек сразу.
– А ты не думай о ней, – бубнил сосед соседу, незаметно вытирая об его плечо руку, – не думай ты о ней, сама прибежит, поверь мне, я-то знаю.
– Да-а? – вопросительно отвечал сосед, – а вдруг и правда прибежит, что тогда делать?
– Гони ее на хер, – поучал сосед.
– А если не прибежит?
– Прибежит... Сама прибежит, никуда не денется. – Он обтирал другую руку о другое плечо соседа.
– Э нет... – слышалось с другой стороны стола, – графика есть графика, – звенел высокий голос, – ты можешь быть прекрасным графиком, а яблоко акварелью фигушки нарисуешь... Ну такое, чтобы его захотелось непременно скушать.
– Согласен, – мычал в ответ глухой голос, – но все равно ты прав, графика, графика и есть, а вот чтобы изобразить акварелью яблоко... ну хоть грушу, не важно, тут надо быть очень хорошим графиком.
– Правильно, – звенел высокий голос, – потому что яблоко акварелью куда лучше, чем какие-то там графики.
В конце стола раздался громкий смех...
– А вот такой же анекдот, только другой...
Я толкнул Юренкевича и сказал, показывая кивком головы:
– Она же задохнется.
Известный маринист в голубом пиджаке впился в губы пожилой девицы, которая присутствовала здесь в единственном числе. Их как будто соединили сваркой. Я мгновенно представил себе, как электросварщик постучал электродом по лысине мариниста и, возбудив электрод, стал сваривать их губы, разметав вокруг ослепительные искры. Я даже прикрыл локтем глаза, дабы не ослепнуть. Вдруг девица стукнула мариниста по лбу, и он разорвал сварку. Они глядели друг на друга и хохотали, утирая губы ладонями.
– Брель! – крикнул я.
Он услышал и повернул лицо в мою сторону.
– Где капитан?!
Брель вылез из-за стола и подошел ко мне.
– Пойдем познакомлю, – он подвел меня к толстому пожилому мужику и сказал:
– Это мой друг, он пишет книгу про моряков и хочет тебя кое о чем поспрашивать.
Мужик заулыбался.
– Максимыч, – сказал он и протянул мне руку. – Я к вашим услугам.
В это время Бреля подхватили двое молодых парней, и он повел их показывать свою фотокомпозицию, посвященную Альфреду Шнитке.
Максимыч вылез из-за стола, и мы уединились в комнате напротив.
– Что вас интересует, Рудольф Иванович? – спросил он.
– Все, что связано с военным флотом – звания, ордена, награды, типы кораблей, интересные случаи из жизни моряков...
– Да я мало что об этом знаю.
– Ну как же? Вы же морской офицер. Капитан.
– Да что вы, Рудольф Иванович, вас ввели в заблуждение! Верно, я капитан, бывший капитан, но капитан-то МВД, до майора так и не дотянул, и не жалею нисколько.
– Как?.. – я тупо смотрел на Максимыча. – Брель сказал, что морской капитан, служил на Севере.
– Ну, про капитана я вам прояснил, а что касается службы... Севера... Да, служил: был зам. начальника лагеря на зоне под Воркутой – про это могу наплести сколько хочешь, а про корабли... нет – другой профиль.
– Бред какой-то... Значит, Брель все перепутал. Наверно, перепарился. Он ведь два раза в неделю в баню ходит, к парилке пристрастился. Ну, Брель, ну, Брель... от рыбалки оторвал, снова пить заставил, а я уже хотел завязать на недельку.
– Да вы, Рудольф Иванович, не переживайте, в любой библиотеке подберут интересующий вас материал. Пойдемте-ка выпьем водки, – он с сочувствием смотрел на меня.
– Конечно, дорогой капитан, айда хлебнем по стакану и сбацаем «Яблочко», – мы весело засмеялись и бодро пошли к столу. – Никак серой воняет, а, Максимыч?
– Да я к запахам безразличен, как нос на зоне откусили, так я и перестал нюхать, веришь-нет? Уж лучше бы зубы выбили, их хоть новые сделать можно.
– Что, нос припаянный, что ли?
– Ага... Пластика.
– Зато, наверно, ухо чуткое, а, капитан?
– Одно нормально слышит, а в другое так въехали, что перепонка забарахлила: то слышит, а то отказывает.
– Но видишь-то хоть нормально?
– Вижу хорошо... одним глазом, – он вынул левый стеклянный глаз, подкинул его на ладони и, послюнявив, снова запихнул в глазницу.
– Максимыч, да ты же, да ты же... стоик, – мы засмеялись. – Жаль, что серу не чуешь.
– А чего жалеть-то, я же тебе верю. Пахнет, значит, пахнет. Я вообще-то люблю, когда серой попахивает: вот пукнешь, бывало, и ловишь запах, пока не исчезнет.
Юринкевич сидел, покачиваясь на ящике взад-вперед, и жевал.
– Что жуешь? – спросил я.
– Да что подцепишь... Вот зацепил что-то тягучее, зубы вязнут... ну не выплевывать же – тает потихоньку.
– Слышь... чуешь, серой пахнет, или мне кажется?
– Ничего тебе не кажется, точно воняет, и еще как! Надо бы сваливать от греха подальше. Давай на посошок и погнали отседа, – он налил себе и развернулся, чтобы налить мне, но я остановил его, сказал, что выпью вина. Передо мной стоял настоящий стеклянный фужер, наполненный красным, почти черным вином.
– Это, наверно, сок, – сказал Юренкевич.
Я поднес фужер к носу.
– Винище... портвейном отдает.
Мы чокнулись. Юренкевич сразу выпил, а я бросил взгляд в сторону Максимыча. Тот со своего места смотрел на меня лукаво улыбаясь, подняв бумажный стаканчик. Мы чокнулись с ним на расстоянии, и я отпил полфужера. Что-то звякнуло в моей голове; огненный блик возник перед глазами; я крепко зажмурился и почувствовал, что перехватило дыхание. Что это!.. Я стукнул себя кулаком по лбу и протер глаза. За столом не было ни одного человека. Стояла колодезная тишина и явно пахло серой. Я резко вскочил и увидел Максимыча, который с лукавой улыбкой продолжал смотреть на меня со своего места, держа бумажный стаканчик.
– Максимыч! Ты это... ну... где все, Максимыч?! Куда это все вдруг исчезли?!
– Что-что? Я не слышу! – прокричал он.
– Люди где?!
– Все тут... Шведский стол... Халява... – кричал он в ответ. – Давай, давай, пей же, а то прольешь!
Фужер с недопитым вином был у меня в руках и я машинально, видя, как Максимыч заливает в себя из стаканчика, выпил оставшееся. В голове что-то звякнуло, заставив меня зажмуриться.
– Ну, слава тебе Господи, – сказал я вслух. Снова все было по-прежнему. Шла гульба… В конце стола продолжали травить анекдоты и оглушительно смеялись. Рядом продолжались диалоги:
– Да прибежит, никуда не денется... гадом буду, прибежит.
– А вдруг не прибежит?
– Ну, может, и не прибежит... да должна прибежать, у меня такое бывало, – он ласково смотрел на безликого соседа и вытирал воняющие селедкой руки о его волосы.
– Графика – это да... но яблоко – это конечно, если акварелью.
Маринист с девицей опять впились друг в друга губами, и та колотила его по плечам голубого пиджака, выбивая пыль.
Юренкевич перекинул через ящик ногу, чтобы выбраться из-за стола. Он оперся о мое плечо, перекосив меня набок. Максимыч стоял, положив живот на стол, и что-то говорил. Он напрягся лицом, не боясь выдавить свой стеклянный глаз, и обращался неизвестно к кому...
Пахло пивом...
Неожиданно проснувшись, я посмотрел на электронные часы, которые высвечивали три часа ночи.
Как же я добрался до дома и оказался в своей постели? Мозги напряглись, пытаясь оживить память. И, вообще, были мы в редакции или все это мне пригрезилось?.. Ладно, утром позвоню Юренкевичу, он-то точно знает.
Рано утром раздался звонок. Звонил Юренкевич:
– Были мы вчера у Бреля в редакции или нет, скажи честно? В моей голове засели сомнения.
– В какой еще редакции? Глупости говоришь, спать мешаешь. Зубную щетку тебе вчера купили и, помню, хорошо обмыли, – я бросил трубку и повернулся на другой бок.
На другом конце стола обозначился Максимыч с бумажным стаканчиком в руке. Он подмигнул, выпил, и вдруг оторвав свой нос, подкинул его вверх и, поймав ртом, стал яростно жевать.
По мне пробежал озноб... Максимыч вдруг стал раздваиваться, расплываться, уменьшаться и исчез совсем. На его месте сидели в ряд писатели и писали.
– Что пипишем? – заикаясь, спросил я.
Писатели как один повернули ко мне лица с закрытыми глазами и, не открывая ртов, как один ответили:
– Книгу про моряков.
Слава тебе, Господи! Я полностью успокоился. Значит, я снова сплю, и ничего плохого со мной уже не случится.
Глава 14
Январь 2003 года.
Отсутствие интуиции – беда…
Стас отказался от моих услуг: от «пятерки» с подкрылками. Он никому не говорил, куда и с кем идет играть.
Ванька вдруг тоже заделался шатуном. И я теперь почти с ними не виделся.
Однажды раздался поздний звонок. На часах было около трех ночи.
– Маленький, ты что делаешь? – кричал Ванька в трубку.
– Сплю, я по ночам люблю спать, особенно последнее время. А ты, идол, что делаешь ночью?
– Лабаю на Пресне… Чувень, у меня на кармане семь косарей с лишним, но уже потерял чутье и боюсь ставить, могу все просадить.
– Линяй домой, кромешный. Надеюсь, не забыл, что тебе уже давно пора вернуть мне три штуки?
– Чувень, не могу, не могу ни на что решиться, буду потом проклинать все на свете. Предлагаю тебе срочно-срочно примчаться ко мне. Будешь лабать на мои и со своим трезвым подходом начнешь их рвать, а я подключусь, и мы порвем их окончательно. Давай, чув, лети быстрее на своих окрепших крыльях. Между прочим, только что один гражданин свою жену проиграл.
– Иди ты… – Я чуть окончательно не проснулся. – За сколько?
– Сто баксов дали. Прилетай быстрее, мы жену отобьем, наша будет.
– У меня, Ваньк, нет крыльев, только подкрылки, и те менять надо. Прощай, любимый, – ответил я и, положив трубку рядом с телефонным аппаратом, повернулся на другой бок и снова уснул.
Нежелание что-либо делать, тем более вылезать из постели и нестись незнамо куда, подвело меня, иначе я получил бы свои три косаря. Да и в истинность Ванькиных слов я, признаться, не поверил, а зря.
Ванька не стал больше испытывать судьбу и, получив в кассе бабки, решил действительно рассчитаться с долгами.
Он поехал ко мне в Строгино с сюрпризом, предварительно позвонив еще одному из своих кредиторов, который жил по пути ко мне, чтобы тот ждал его на дороге.
Но Ваньку ждали трое… Они залезли в машину, и кредитор, предъявив Ваньке ультиматум в виде больших процентов и нескольких болезненных ударов, отобрал у него все, оставив только на прожиточный минимум:
– Это тебе, Иван, суточные, – сказал он.
На другой день Ванька сидел у меня дома с распухшей скулой, пил водку и со слезами на глазах рассказывал о случившемся. Он очень сожалел, что не довез деньги, чтобы торжественно вручить их мне.
После этого печального эпизода Ванька все реже и реже стал появляться на людях. Он, конечно, пытался отбить свои деньги, пытался договориться с бандитами, но те не желали связываться с крутым кредитором за такие, по их мнению, мизерные бабки.
Его согнали со съемной квартиры, и он с семьей вынужден был переселиться в однокомнатную квартиру матери, где проживала еще и его сестра.
Но он еще барахтался и был, как говорится, на плаву. Стас же начал быстро лететь, словно у него вдруг выросли крылья.
Они с Ванькой и куратором-советником даже сгоняли в Питер с расчетом на неопытность местных казиношников, но, как у О.Генри, где «деревенщина» облапошил профессиональных городских мошенников, так и тут, в Питере, «неопытные» молодые дилеры оставили миссионерам лишь лазейку на скандальный отъезд восвояси. Лихо начавшийся вояж провалился.
Стас вдруг стал разговорчивым и дерганым. Но у него еще оставались заначки в лице сотоварищей. Не все еще знали о его финансовом крахе – он это держал в строжайшем секрете.
Снова моя «пятерка» с подкрылками каждый вечер на всех парах гоняла по его знакомым денежным дядям, которые без опаски и даже с улыбкой выдавали ему кредиты. А крылья у Стаса все росли и росли, и он все быстрее и быстрее улетал в пространство, где материальным наполнителем был только воздух.
Я оказался прав, когда Стас взял «до завтра» три тысячи баксов у охранников казино. Они с удовольствием дали ему эти бабки под небольшой процент.
– А где Борода? – спрашивали нас с Ваней везде, где бы мы ни появлялись.
– А что, его разве не было? Мы договаривались, что он сегодня здесь будет…
Его начали ловить!
Иван уже давно вышел из игры, пытаясь устроиться на работу то в одно место, то в другое, то в третье, но долго нигде не задерживался. Привыкнув к большим деньгам, он не знал, как жить на зарплату и менял места, на что-то еще надеясь.
Не перевелись за время перестройки творческие люди
Моя жизнь протекала обычным ходом – однообразно и скучно.
Отработав в бассейне, я возвращался домой и уже никуда не вылезал из своей берлоги. Я снова стал читать книжки, благо хороших книг накопилось немало.
Наконец-то я решился поменять масло сам. Это давно пора было сделать. Даже мне, неопытному водителю, было понятно, что движок работает не так как прежде, тянет хуже, да и контрольная лампочка неожиданно стала подмигивать. Я заехал в автомагазин и, купив все необходимое, поехал к себе на работу, там, думаю, и осуществлю это необычное для меня дело. Было очень жарко… Меня обгоняли всевозможные иномарки с полусонными водителями. Миновал две незначительные аварии. Сцены – как одна: водители из прилипших машин с агрессивными лицами орут друг на друга, размахивая руками.
Смотрю, голосует приличного вида молодой человек.
– Куда? – спрашиваю.
– Здравствуйте, – он называет адрес.
– Извините, – отвечаю я, – не по пути.
– Пожалуйста… Я хорошо заплачу.
– Извините, – говорю, – некогда.
– А куда вы движетесь?
– Улица Талалихина, – говорю.
– О-о… через Таганку?
– Можно и через Таганку.
– Ну тогда до метро, как раз мне и на Таганку тоже надо… Вот это жара, – говорит он и опускает стекло. – Вчера на Измайловской улице джип сбил женщину: выскочил из переулка и ка а к… Эх, метра три по воздуху летела бедняжка, а тот даже скорость не сбавил, так и покатил дальше, как будто ничего не произошло. Но я номерок-то успел запомнить – сегодня позвоню по 02… Да-а, жарища… То жарища, то холодище. Зима-то какая холодная была, машины, говорят, не заводились.
Я только хотел ответить, но он не дал.
– Это гады физики эксперименты проводят – сплошные катаклизмы… Леса горят, наводнения, цунами там разные, самолеты падают, корабли тонут, тоннели с поездами заваливает. Люди мрут как мухи: двух друзей недавно похоронил – сперва один помер, потом через месяц – другой. Молодые еще были. Да и стареем быстро, невооруженным глазом видно. Вы заметили, что время на земле стало двигаться быстрее, не так как раньше, несколько десятков лет назад. Наверное, кому-то выгодно, чтобы люди умирали быстрее.
– Кому? – успел вставить я.
– Физики… Физики гады… Евреи… Вы еврей, нет? Я тоже. Они же, евреи, что придумали! По экватору, в диаметрально противоположных точках нашего шарика, на большой глубине в одно и то же время, с точностью до секунды, производят мощнейшие ядерные взрывы направленного действия по часовой стрелке. Мы этого, естественно, не замечаем, но факт – приборы показывают. Они у них чуткие, приборы-то.
– Зачем они это делают? – снова торопливо спросил я.
– Как зачем, чтобы поставить все шиворот на выворот, набекрень, так сказать. Это ж надо! В Африке снег стал валить, а у нас здесь с вами – Сахара, – он стиснул кулаки и опустил голову. – Надо что-то делать, предпринимать что-то надо, а?.. – он повернул ко мне озабоченное лицо, сдвинув зрачки к носу.
– Так организуйте, мы готовы повернуть взрывы в другую сторону, – я тоже попробовал переставить зрачки.
– Да? Хорошо, подбирайте дружину, я свяжусь с вами.
– Таганка, – ответил я, притормаживая.
– Ну спасибо, удачного вам дня, соратник, – ответил приличного вида интеллигентный молодой человек. – Будем действовать смело и решительно, как вы считаете? – он вышел из машины и, аккуратненько прикрыв дверцу, пошел к метро.
– Э-э… философ!.. А это… – но он уже растворился в толпе.
Я сидел, откинувшись на сиденье, хлопая себя по ляжкам – меня душил смех… Такие все раскрутить могут, не только шарик. Ладно, физик, поехали химичить – масло менять и, расхохотавшись уже в открытую, я покатил на Талалихина.
Поставив машину передними колесами на край крыльца, ведущего в подвальное помещение (это меня надоумил один из местных водителей: «Я всегда тут меняю. Только делать надо быстро, пока начальство спит, иначе нагоняй схлопочешь»), я, воодушевленный, приступил к делу. Стоять на дне крыльца действительно было очень удобно: картерная сливная пробка находилась прямо перед глазами. Я поставил под слив таз и, надев на гайку специальный ключ, стал крутить. Гайка легко сдвинулась с места, но вдруг стала поддаваться все труднее и труднее. Я весь взмок, прилагая огромные усилия, чтобы повернуть гайку. Вдруг я увидел Михалыча, местного механика по оборудованию. Михалыч был дока. Он знал все! Он смог бы запросто своими руками построить самолет и поднять его в воздух.
– Михалыч, выручай, друг, – я объяснил ему ситуацию.
– Крышку сверху снял?
– Пробку отвернул, но вот тут беда…
– Да какая беда, давай крутить, – Михалыч был человек большой и сильный. – Да, елки-моталки, очень туго идет, – сказал он. – Погодь, я щас. – Он принес обрезок трубы и надел на ключ, увеличив рычаг. – Ну щас-то мы ее родимую… никуда от нас не денется. – Он ухватился обеими руками за трубу и надавил. Гайка пошла… Сделав несколько оборотов, мы услышали, как гайка стукнула внутри картера. Черное масло толстеньким жгутом хлынуло в таз.
Мы смотрели друг на друга и, по-моему, не дышали.
– Да, елки-маталки, – сказал Петрович. Он вытер о штаны руки и ушел.
Автосервис, слава Богу, был рядом. Мою «пятерку» руками притолкали к подъемнику. Замена масла в этот раз влетела мне в копеечку.
Это ж надо! Мы вкручивали гайку до тех пор, пока она не пробила картер и не оказалась внутри его.
Я видел, как Михалыч старается не попадаться мне на глаза, а некоторое время спустя мне сказали, что он уволился и устроился на бойню забивать скотину.
Я его не осуждаю. Жара и гады-физики, которые раскручивают наш шарик, наверняка подзаклинили мозги в его седой голове.
Глава 15
Зима 2004 года. Рассказ про зеркало очень оживил нижегородских бизнесменов
Шли дни, недели, месяцы…
В начале декабря позвонил мой друг Сашка, бизнесмен из Нижнего. Он со своим юристом должен был прилететь в Москву и попросил, чтобы я их встретил в аэропорту Домодедово, что я и сделал.
Они летели в Южно-Сахалинск, чтобы к Новому году доставить в Нижний рыбные деликатесы.
– У нас есть в запасе день, – сказал Сашка, – давай мы сводим тебя в ресторан, поди, давно не был в кабаке.
– Поди, чай, давно, – ответил я, – очень давно.
– Хочется грузинской еды, – причмокнул Сашка. – За базар отвечаю.
– «Арагви» устроит?
– Во-во-во, то, что надо!
– Не знаю, что сейчас это за «Арагви», – сказал я, – но я там раньше, давно то есть, бывал частенько. У меня в этом кабаке друг лабал на домре.
Около четырех мы зашли в ресторан. Ощущалась тоскливая тишина и желание сразу свалить отсюда.
Нас встретил очень вежливый человек и, подведя к гардеробу, предложил снять верхнюю одежду. Затем он любезно попросил нас следовать за ним.
Мы по мраморной лестнице стали спускаться в зал. Перед нами предстало огромное зеркало, почти во всю стену, что на лестничной площадке между верхним и нижним залами. Взглянув в зеркало, я заржал во весь голос, даже присел на корточки. Все уставились на меня с явным недоумением. Продолжая смеяться, я сказал, что расскажу о причине своего неудержимого веселья.
В ресторане кроме нас не было ни души. Меню было то же, что и сто лет назад, только в сто, если не в тысячу раз дороже.
Сашка не скупился на бабки, их у него в этот раз было немерено. Выпив коньяку, мы стали закусывать…
– Ну говори, что тебя так разобрало, – сказал Сашка, посасывая лимон.
– Люди, вы не поверите, но это не сказка, а истинная быль. Дело было, по-моему, в шестьдесят девятом году… Точно, в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Я тогда приехал в Москву с шабашки. Позвал друзей по институту и повел их в «Арагви». Попасть туда было невозможно, но я уже сказал, что тут работал мой корешок, и нас четверых пристроили.
Гуляем – пьем, хаваем… Башлей целый карман, да и всё недорого. За соседним столом сидели армяне. Как они оказались в грузинском ресторане, одному Богу известно.
– А как ты определил, что это армяне, они же как китайцы с вьетнамцами, все на одно лицо, – спросил юрист Николай и за¬кашлялся – маслина брызнула ему не в то горло.
– Николай, так они же сидели рядом с нами и громко, весело беседовали. А армянский от грузинского шибко отличается, даже глухой не спутает.
Началась музыка и мы с армянином вместе встали и двинулись в одном направлении – через два стола сидели четыре одиноких чувихи. Наш стол был ближе, я чуть быстрее подошел и пригласил на танец одну из них.
Армянин тоже стал приглашать ее. Чувиха думала-думала и предпочла армянина.
Я тихо говорю ему:
– Дай я с ней потанцую, а ты возьми другую или иди пока похавай лобио.
– Что-о-о! – взвился армяшка.
– Иди, покушай пока, я тебе еще закажу.
Армяне народ гордый… когда их много.
– Что-о-о! – от моей наглости у него даже голос подсел.
Чувиха его уже не интересовала.
– Я твою маму… – Он неожиданно бьет меня в лоб. Чуть в глаз не попал. Все сразу засуетились: армяне и мои кореша вскочили со своих мест. А теснота… проходики узкие. Я его поманил пальцем и быстро пошел на верхнюю лестничную площадку. Не прошло и минуты, как показались четверо армян, а за ними – мои хлопцы.
Я бью первого – плохо попадаю, бью второго – тоже скользяк. Третий, под два метра ростом и толстый, обхватывает меня и прижимает лицом к себе.
Трое дубасят меня по спине, по затылку, по армяшкиным рукам. Халдеи молодцы – они быстро всех растащили. Началась бормотня, кто виноват, кто начал драку и почему. Свидетелей-то было много… Все видели, что армяшка ударил меня первым. Он стоит на лестничной площадке, а я – чуть ниже – на верхней ступеньке лестницы и объясняюсь с метром, который стоит справа. У меня очень хорошо развито периферическое зрение – это с детства. Я повернул голову направо и разговариваю с метрдотелем и в то же время слежу за армянином. Чувствую, что что-то будет. И действительно тот размахивается и со всей силой запускает кулак в мою голову, пытаясь, наверное, снести ее напрочь. Я уклонился, и его кулак, просвистев мимо, увлек за собой и самого забияку, который с грохотом покатился вниз по мраморной лестнице и остановился только после соприкосновения с зеркалом, ударившись об него головой. Вы это зеркало только что видели.
На зеркале кровь и множество мелких трещин в точке соприкосновения. Тут уже не до драки – армяшка не поднимается.
Мои друзья вступаются за меня и начинается разборка, как нынче говорят, базар.
Армяшка наконец очухался… С нас требуют по сто рублей за ущерб, причиненный зеркалу. С нас – это с меня и с армян по сто рублей.
– Вы что, озверели?! – кричит один из моих друзей, – на маленького накинулись и еще сто рублей требуете. Не он же разбил зеркало, а вот этот.
А этот стоял бледный, приложив мокрый платок к затылку – платок был в крови.
– Да-а-а, маленький… – сказал верзила.
Я быстро расплатился за стол, отдал сто рублей метру, и мы срочно ретировались.
Не знаю, что стало с армянами, по-моему, у них в наличии не было ста рублей.
Но дело не в этом, а в том, что зеркало-то и сейчас в трещинах: его с тех пор так и не отремонтировали. А ведь тогда за двести рублей можно было повесить и новое.
Рассказ всех развеселил, и мы больше не жалели, что посетили «Арагви». От моего рассказа, доброго коньяка и сочного шашлыка мы окончательно ожили и, взяв с собой еще кое-чего, поехали домой доживать.
На другой день я отвез бизнесменов в Домодедово и вернулся домой, имея в кармане сто пятьдесят баксов.
Ровно через неделю Сашка звонит из Сахалинска, чтобы я встретил юриста и бухгалтершу, которая туда прилетела чуть позже, и помог им уехать в Нижний Новгород.
Ровно через неделю… Нижегородские бизнесмены
продолжают удивлять
Ераплан, ераплан,
Посади меня в карман.
Я заехал на стоянку аэропорта. Самолет опоздал почти на час.
Покрутился я там это время, понюхал, послушал и понял, что это за аэропорт.
– Ты чё тут вертишься? – ко мне подошел один джентльмен с меня ростом, но в два раза шире. – Смотри, не вздумай пассажира ловить. До Москвы не доедешь.
– Я родню встречаю… Можно родню встретить? Разреши, пожалуйста.
– Не умничай, умник… смотри… если родню.
В этом аэропорту, по-моему, кроме бандюков и нет никого. Когда прилетевшие заходят в аэровокзал, найти человека, которого ты должен встретить – проблема. Таксисты все перегораживают своими телами (их там просто море), всех отжимают на задний план и как стервятники набрасываются на прилетевших, хватая под руки, обнимая за плечи, стрекоча в ухо и отпихивая друг от друга, чтобы завладеть пассажиром. Может, у них и есть какая-то система, но я ничего не понял. А власти понимать не хотят. Их все устраивает.
Наконец я увидел Николая-юриста с Ольгой-бухгалтером. На них мгновенно накинулась сервисная свора. Они медленно продвигались вперед по коридору в зал прибытия, отбиваясь от псов чуть ли не кулаками. Я схватил юриста за рукав и повернул к себе.
– Рудольф Иваныч, – Микола открыл беззубый рот, растянув губы в улыбке. Он был абсолютно пьян.
– Рудольф Иваныч, познакомься – это Ольга Михайловна.
Ольга была трезва и почти в шоке.
– Что это такое, Рудольф Иваныч, как нам отсюда выбраться?
– Здесь есть железнодорожная касса, – сказал я, – давайте брать билеты здесь, чтобы успеть на подходящий вам поезд. А где Сашка?
– Са-са-сашка… Шаска остался на Сахалине, он подгребет позже, там еще дела, – юрист сдавил меня в объятиях.
У железнодорожной кассы никого не было.
– Давай паспорт, Николай, – Ольга стала рыться в своей сумочке.
– Деньги-то у вас есть? – спросил я.
– Есть, есть, – ответил юрист. Он отдал паспорт Ольге, и та стала оформлять билеты до Нижнего.
– Рудольф Иваныч, я пойду покурю пока.
Выход на улицу был рядом.
– Иди, покури, только не замерзни, – ответил я, – стой возле дверей, мы через пять минут выйдем и поедем на Курский вокзал.
– Ра-ра-зумеется, – ответил пьяный юрист.
Купив билеты, мы вышли на улицу. Николая у дверей не было. Не видно его было и в ближайшей округе.
– Оля, стойте тут, а я поищу его.
– Конечно, – ответила она. – Куда он задевался?
Короче говоря, искали мы его и ждали более трех часов.
Мы обратились в милицию: «Человек пропал, помогите найти». Нас послали на три буквы с впечатляющими доводами: «У нас люди не пропадают, у нас аэропорт не криминальный, ищите… Уснул где-нибудь».
Я обращался к таксистам, к работникам метлы и постовым милиционерам. Мы пять раз делали объявление по местному радио. Я обшарил все канавы, рвы, которые находились на территории – ничего.
Ольга заплатила за стоянку моей машины четыреста рублей, и я отвез ее на Курский, записав ее мобильный телефон.
Уже засыпаю в своей постели. Зазвонил телефон.
– Рудольф Иваныч, – слышу голос юриста, – ты можешь приехать за мной в аэропорт?
– Ты куда сгинул, юрист? – спросил я.
– До-о-лгая история… потом расскажу.
– Садись на электричку и дуй до Павелецкого вокзала. Сядешь в метро и доедешь до Курского. Там тебя ждет Ольга Михайловна с твоим паспортом и железнодорожным билетом. Поезд в 7:10 утра.
– Понял, спасибо. – Телефон отключился.
Я позвонил Ольге и предупредил, чтобы она встретила юриста на вокзале.
– Что, нашелся наконец? – спросила она.
Мажора в ее голосе не слышалось.
* * *
Только юрист вышел за дверь, как к нему сразу подошел огром¬ный детина в дубленке нараспашку.
– Куда едешь, на Курский? – спросил он.
– На Курский, – ответил юрист, – откуда знаешь?
– Я таксист, я все знаю, – сказал он и доверительно улыбнулся. Он склонился над юристом и, обняв его рукой за плечи, еще более доверительно сказал, почти спел:
– Дорогой ты мой, я тебя мигом доставлю до Курского, тут ехать-то совсем ничего. Куплю тебе билет и посажу на поезд, а утром ты уже будешь дома.
– Где дома? – вроде юрист что-то начал соображать.
– В Нижнем Новгороде, где же еще… Ты же оттуда?
– Оттуда, – юриста снова заклинило. Его стало подташнивать.
– Брат, ты слегка выпил и чувствуешь себя неважно, но мы откроем окошечко, тебя обдует ветерком, ты быстренько протрезвеешь и будешь прекрасно себя чувствовать.
– Да-а-а? Но там мой паспорт, – Юрист повернулся к вокзалу и показал пальцем.
– Какой паспорт, я тебе без всякого паспорта билетик достану и в вагончик посажу, – таксист усилил хватку.
Юрист что-то промычал, потом, зажав большим пальцем ноздрю, громко высморкался. Проделав то же с другой ноздрей, он пробулькал:
– Ну-у-у… поехали.
Приехав на Курский вокзал, таксист приказал достать деньги. Юрист полез в карман и вытащил бабки.
– И это все? – таксист нехотя взял деньги. – И сколько же тут?
– Все, – ответил юрист, – десять тысяч рублей.
– Сиди и никуда не высовывайся, я побежал за билетом.
Юриста снова замутило. Он с трудом открыл дверцу, еле успев. Блевотина все же зацепила край двери.
– Все же наблевал, – грозно сказал таксист, залезая в кабину.
– Нет, – ответил юрист, – я хорошо себя чувствую.
Таксист осмотрел салон и, ничего не заподозрив, успокоился, но сказал, что в машине воняет блевотиной.
– Ну-ну… Ну-ну… – красноречиво ответил юрист.
– Николай, без паспорта билет не дают. Я уже и так и эдак, – таксист сочувственно улыбался.
– Дык, дык… Я же тебе сразу сказал, что паспорт у Ольги Михайловны.
– Что делать будем? – спросил таксист. – Николай, уж не потерял ли я твои деньги? – он зашарил по карманам. – Слава Богу, не потерял, вот они.
– Бога не тронь, – юрист снова слегка просветлел. – Вези меня обратно.
– Куда, в аэропорт, что ли?
– Да, в аэропорт, – приказал юрист. – Меня там ждут.
– Сомневаюсь, – ответил таксист и завел тачку. – В аэропорт так в аэропорт. Поехали.
– Сколько это будет стоить? – спросил юрист.
– Туда и обратно? – таксист задумался.
– Нет, – юрист строго посмотрел на него, – сюда и обратно.
– У нас пятьдесят рублей за километр.
– Ну сколько?
– Три тысячи, – нежно ответил таксист.
– Поехали, – юрист откинул сиденье, привалился и закрыл глаза.
– Э-э, Николай! Приехали, вылазь.
Он помог юристу выйти из машины и повел его к аэровокзалу.
– Давай, дружище, ищи своих, и счастливо добраться до дома.
– Постой, мужик, а деньги… Ты у меня много взял денег… Ты у меня взял все деньги!
– Ах да… Стой тут, я принесу, они у меня в машине, – таксист быстро стал удаляться.
– Э-э-э, – промычал юрист и последовал за ним, пытаясь догнать, но того и след простыл…
Вот так наш юрист оказался один в Домодедовском аэропорту, не имея при себе ни документов, ни денег.
Послонявшись по вокзалу, он все же нашел доброго человека, который набрал на своем мобильнике номер моего телефона (Николай записал его в свою записную книжку перед отлетом в Южно-Сахалинск) и таким образом помог связаться со мной.
Вот такая приключилась банальная история.
Ну, а если подумать, то не так уж эта история и банальна. Ведь нашему бедолаге юристу было не семь лет от роду, а уже годиков эдак пятьдесят семь с гаком.
Так рассказал про свое неожиданное исчезновение юрист, позвонив мне из Нижнего по телефону.
– И ты веришь в то, что сейчас рассказал мне?
– Конечно… – После небольшой паузы, ответил юрист. – Все так и было.
– А мне думается, что ты ненароком прошляпил свои денежки в Домодедовском казино.
– Как это ненароком? – юрист закашлялся, не убирая ото рта трубку.
– То есть случайно, сам того не желая… будучи пьяным, – вкрадчиво втолковывал я ему. – Но почему так долго? Везло, небось, поначалу… Кстати, у вас в Нижнем есть казино?
– Есть… Э-э… Ты-ы… – он повесил трубку.
Глава 16
Зима 2005 года. Природа, рыбалка для невостребованной души – то, что надо…
Время исчезало как сигаретный дым. Была тоска… Давило чувство какой-то безысходности и, казалось, не было сил противостоять ей.
Неожиданно позвонил знакомый рыбачок и пригласил меня на рыбалку.
– Поедешь с нами на Рузу? Мотыль и все остальное есть.
– Конечно, поеду, а сколько?
– Чего сколько?
– Сколько людей-то, народу сколько едет?
– Ты четвертым будешь. Я вчера машину из ремонта взял, вроде фурычит… Ну так что, Рудольф Иванович, едешь с нами или не едешь?
– Конечно, еду, но надо подумать. Милейший, дай подумать.
– Сколько?
– Чё сколько?
– Сколько ты намерен думать?
– А-а-а… минуты три.
– Погоди, – в трубке послышалось как бы совещание. – Рудик, много…
– Чего много?
– Три минуты много, давай полторы…
– Гуд бай, ой, то есть, о’кей, – ответил я, – полторы минуты – нормально, должен уложиться.
– Ну давай думай… ждем…
Я зашел в туалет, зачем-то спустил воду, из душевого шланга водой под напором прошелся по ванной и вернулся в комнату.
– Алле… слушаешь?.. Согласен… я согласен, еду с вами.
– Уложился, – произнес рыбачок, – ровно полторы минуты. Завтра в семь утра мы за тобой заедем.
– Гуд бай, ой, то есть, о’кей, – сказал я и, повесив трубку, полез за ящиком, чтобы сразу начать готовить снасти и шмотки.
В семь утра я стоял у своего подъезда, положив коловорот на рыбацкий ящик. Было еще темно и – ни души.
Машина пришла вовремя. Мы поехали на Рузу – только там можно было что-то поймать, ибо февраль – глухой месяц, рыба клюет вяло.
Ехали молча… Рыбачок то и дело менял сигареты, пуская дым в приспущенное стекло. Двое других дремали. Я же увлекся картинкой, возникшей вдруг где-то в неизученной области моего головного мозга: таскаю «баранов» из двух рядом пробуренных лунок, еле-еле успевая насаживать мотыля. Я так увлекся, что не заметил, как пролетели два часа.
– Подъезжаем, – произнес рыбачок, – ой, ой… что это? Машину влево тащит, – он стал притормаживать и все услышали чавкающий звук, – наверняка колесо накрылось, – он остановил «Жигули» и вылез наружу. – Ну, конечно, километр, как минимум, на ободе катился, даже покрышка задымилась – левое переднее.
– С тобой вечно проблемы, – равнодушно произнес один из дремавших.
– Не каркай, – сказал рыбачок, доставая из багажника запасное колесо, – пара минут и поедем дальше.
– Помощь нужна? – подал голос другой дремавший.
– Да здесь окромя домкрата никого не надо.
Действительно он быстро заменил колесо, и мы поехали дальше.
Зарулив на заправку, он подошел к кассе.
– Двадцать литров, пожалуйста… вторая колонка.
Кассир дала сдачу и сказала, что шиномонтаж находится на другой стороне дороги, метрах в двухстах отсюда.
– А при чем тут шиномонтаж? – сказал рыбачок.
– При том… вы что, колесо еще не прокололи?
– Это почемуй-то не прокололи, еще как прокололи, запаску использовали.
– Да ну… – съехидничала кассирша.
Не успели отъехать с десяток метров, как на ободе оказалось заднее колесо и тоже левое.
С нехорошими словами все вылезли из машины.
– Топайте к мастерской, а я потихонечку доеду на ободе.
Монтажник словно ждал нас. Он стоял, скрестив на груди руки, растянув рот до ушей.
– Шо, братуши, гвоздя пымали?.. Вы с утра уже третьи будете.
– Давай, братка, поработай малость, посмотри, что сделать можно?
– Это мы мигом, – он подкатил свой мощный домкрат, снял проколотое колесо и унес его в помещение.
Рыбачок достал из багажника первое проколотое и закатил его следом.
– Ремонту не подлежит, – вынес свой вердикт запасных дел мастер, – видишь, корд весь наружу – зажевало сильно.
– А что делать? – рыбачок был в растерянности.
– Бери у меня бэу… вот это – двести, это – триста, это – четыреста…
– Что, условных единиц?
Монтажник заржал.
– Ставь за двести.
– А запаску?
– На запаску денежков нет… рисковать будем, твое доходное место стороной объедем.
– Уж не думаешь ли ты, водила, что это я гвоздей зарядил?
– Все, начальник, отчаливаем и думаем только о рыбалке. Спасибо за помощь, спасибо, что вовремя на месте оказался, не то на ободах так бы и рассекали… Уж лучше на ободах, чем на энтузиазме, а, рыбачки?.. Обода вертятся, машина катится, – шутканул рыбачок, выруливая на трассу.
Никто даже не улыбнулся.
* * *
– Где пристроимся? – спросил рыбачок.
– А чё шастать, давайте отойдем метров тридцать и лады. Вон там много скопилось, айда туда, чай, не дураки сидят.
Скопления рыбаков были разбросаны по всему водохранилищу. Черные кучки на фоне белого-белого снега напоминали дыры на огромном белом по¬крывале.
На берег выходил мужичок, красный как рак, и широко улыбался. Он волок за собой маленькие санки с рыбацким ящиком.
– Товарищ, клюет? – спросил один из наших.
– У-у-у, у нас клюет, литр на двоих клюнули… ха-а-ра-шо-о! А рыба… нет, не берет, не берет сегодня, – его сильно качнуло, и он летящей походкой продолжил свой клевый путь.
– Я пойду подальше, – сказал я и направился в сторону видневшегося вдалеке острова. На самом деле оказалось не так уж и далеко – обман зрения.
Морозы стояли давно, и лед оказался очень толстым. С трудом просверлив три дырки, я достал из ящика кормушку.
– Дед, ты чем собираешься подкармливать? – спросил неподалеку сидевший человек средних лет, одетый во все зеленое.
– Маночкой, – ответил я, – сухой манкой, крупой то есть.
– Твоя манка, дед, рыбу распугает, – процедил он злобно и, забрав свои причиндалы, потащился от меня подальше.
Подкормив лунки, я решил сделать небольшой обход с разведывательной целью.
– Какая глубина, коллега? – спросил я у мужика в тулупе с капюшоном.
– Шесть метров двадцать сантиметров, – ответил он звонким голосом.
– Что, рулеткой мерил?
– Зачем рулеткой, я тут все глубины знаю, все изучил.
– Вот это да… Ну…
– Шо-о-о…
– Баран берет?
– Сегодня вообще глухо… Вот два дня назад хорошо подлёщик брал, а сегодня – глухо…
– Ну, завтра, наверное, опять будет брать?
– Может, и будет… – давление, мать его…
– Что, давление высокое?
– Да не знаю, высокое, низкое… не берет сегодня, мать его.
– А я манкой подкормил… Минут через двадцать подойдет, начну таскать.
– Дай-то бог… А я чем только не подкармливал: и сухарями с подсолнухом, и гречкой с постным маслом – один хер не берет.
– А вон навороченный как увидел, что я манку достал, убежал прочь.
– А-а-а, этот… Он мотылем кормит, мы с ним вместе сели.
– Ну у него-то берет? Мотылем ведь…
– Да один хер… Вот два дня назад фанера хорошо шла.
– И завтра, наверное, будет брать?
– Может, и будет… Давление, мать его… Я ведь тут все места знаю, мать его… А… Слушай, вот на кальере окунь здорово берет.
– Хороший окунь на кальере?
– О-о, на кальере хороший окунь: на кило и более…
– А где этот кальер? Под Рязанью?
– Чего мелешь?.. Недалеко тут этот кальер – у Озерны.
– Да… – сказал я, – везде хорошо, где нас нет.
– И то верно, – рыбак вздохнул.
Посидев около часа и не заметив поклевки, я уже стал поду¬мывать поменять место, как вдруг кивок на одной из удочек вы¬прямился и замер… У меня ухнуло сердце, и я подсек… На руке повисла тяжесть…
– Есть, коллега!.. Что-то крупное! – я стал медленно и плавно выуживать рыбину.
Тулуп устремил на меня завороженный взгляд.
Увидев в лунке голову подлещика, я осторожно взял его за жаб¬ры и выкинул на лед.
– Хорош, нечего сказать, – «тулуп» стоял рядом, цокая язы¬ком. – Манкой, говоришь?
– Маночкой, ею родимой.
– У тебя много? Насыпь кормушку?
– Бери, бери… Вот пачка стоит, отсыпь сколько надо.
– Ой, у меня тоже подъем! – пискнул «тулуп» и бросился к своим лункам.
Клев продолжался минут двадцать, и все поклевки были конкретные, с подъемом кивка.
Я взял шесть подлещиков граммов на шестьсот-семьсот каждый.
Все вдруг стихло…
– Коллега, стая к тебе ушла! – крикнул я «тулупу».
– Берет, берет, мать его… Надо же, как ты сел, брать стала, мать его…
Посидев минут тридцать, я снова подкинул в лунки манку. В этот раз клев начался почти сразу после подкормки. Наряду с крупным подлещиком я вытас¬кивал и плотву, и густеру, и подлещика поменьше. Работали все три лунки. У ме¬ня закоченели руки и заканчивался мотыль.
Схожу к ребятам, подумал я. В этот момент ко мне подошли двое парней. Немолоденькие, в приличной экипировке.
– Дед, мы видели, как ты машешь руками.
– Ну и чё… А вы где?
– Да только-только расселись… Вот подкормим пока… Пошли с нами помаленьку, – парень провел ладонью по своей щеке, – у нас всего много…
– Да нет, что вы… Спасибо, у меня своя компания. Как раз собирался проведать, они вон там сидят, – я показал направление.
– Да ладно, не обижай хороших людей, – они подхватили меня под мышки и понесли к своей стоянке. Я смеялся, повиснув у них на руках, поджав ножки. Ребята были серьезные.
– А вы, хлопцы, почему не смеетесь, такого даже в кино не увидишь.
– Мы люди серьезные, даже на рыбалке, – ответил один.
– Привет, дед, присаживайся, – в настоящем дубовом кресле с инкрустацией сидел толстый господин в куртке с капюшоном. На ногах были светлые унты. Огромные меховые рукавицы лежали перед ним на льду. Двое легко одетых людей, стояли по бокам кресла – один – лицом ко мне, другой – спиной. Еще трое серьезных парней накрывали складной столик. Мне предложили стульчик, и я сел.
– Принесли аккуратно, не повредили дедушку?
– Как видишь, Михалыч, он легонький.
– Вы и гранитный монумент упрете не надрываясь, а во мне весу-то… бушлат, валенки, да потроха, – Михалыч засмеялся, я тоже, остальные нет.
– Давай за знакомство… Как вас… – Михалыч поднял наполненную серебряную рюмку. У меня в руке вдруг тоже оказалась такая же рюмка.
– Меня зовут Рудольф Иваныч, вы – Михалыч, а…
– Они сами рассекретятся, – Михалыч потянулся ко мне, и мы чокну-лись.
Две бутылки были приговорены мгновенно. И закуска была хороша: свежие овощи, свиной рулет, семга, хлеб, наверное, прямо из пекарни. Пили, ели, изредка произнося незначительные фразы.
– Спасибо, молодые люди, спасибо, Михалыч.
– Пожалуйста, – ответили сбоку. Михалыч же кивнул большой головой.
– Рудольф Иваныч, а ты кто по жизни, чем занимаешься?
– Я писатель, Михалыч, детский писатель, пишу нехитрые дет¬ские матерные рассказы.
Михалыч засмеялся по-мужски, остальные нет.
– Слушай сюда. Вот небольшой сюжет для твоего детского рассказа, – Михалыч покашлял в кулак:
– Я ведь не всегда был богатым. Умом, потом и кровью ковал свой бизнес. Начал с небольшого производства. Делал колбасу. Кишки, в которые набивают мясо для колбасы, в народе называются «концы». Большой был дефицит. А у меня корешь работал снабженцем на мясокомбинате и помогал мне с этими «концами». Еду как-то в троллейбусе, народу немного. Вдруг зазвонил мобила. Я ищу, шарю по карманам, не могу найти телефон – бывает такое, когда о чем-то задумаешься, а задуматься тогда мне было о чем. Народ в троллейбусе подсказывает, что звенит из сумки, которая стояла на полу возле моих ног. Ну и такой разговор: меня спрашивают из цеха, достал ли я «концы». Связь никудышная и я кричу, что «концы» достал. Какая длина, спрашивают. Я отвечаю, что длина «концов» двадцать пять и тридцать пять сантиметров. Мне говорят, что мясорубка сломалась и мяса хватит, чтобы заправить только двадцатипятисантиметровые «концы». Я ору, почему сломалась мясорубка и куда теперь мне девать тридцатипятисантиметровые «концы», они же усохнут… Ну хорошо, хорошо, говорю, заправим двадцатипятисантиметровые «концы» и постараюсь наладить мясорубку.
Кончаю разговор и вижу, что весь троллейбус закатывается неистовым смехом. Я тоже как следует посмеялся вместе со всеми.
– Если понравилось, опиши, детишкам будет интересно.
– Напишу, вот ей-ей, напишу, – сказал я, вытирая рукавом выступившие от смеха слезы. Смеялись мы с Михалычем, остальные нет.
– Ну, Михалыч… Ладно, пойду к своим, у меня мотыль кончился.
– Григорий… – Михалыч кивнул головой.
Григорий протянул мне открытую коробку. Крупного мотыля в ней было граммов триста не меньше.
– Бери, бери, больше бери!
Я взял большую щепотку и положил в свою мотыльницу.
– Спасибо, спасибо…
– Пожалуйста, – ответили сбоку.
Михалыч же кивнул головой:
– Ну вот, подкрепились, давайте ловить рыбу, ведь мы рыбу ловить сюда приехали, а, Рудольф Иваныч? Мы тебя все равно обловим.
– Да мне просто повезло – стайка заблудилась.
– У нас не заблудится… Давайте пацаны, с Богом.
На меня уже никто не обращал внимания. Я встал и бочком, бочком стал удаляться к своим лункам. Собрав рыбу и смотав удочки, я пьяный, сытый и обогретый душевной теплотой поплелся к своим.
Глава 17
Апрель 2005 года. Доброта не всегда приводит к добру
А время продолжало исчезать, как исчезающий в небе аэроплан, становясь с каждой секундой все меньше и мень¬ше...
Подъезжая к дому, я увидел Стаса, который, понурив голову, шагал туда-сюда около моего подъезда.
– Рудольф Иванович, как я рад тебя видеть! – лицо Стаса действительно засветилось.
В принципе он не изменился за это время, если не считать рыжей бороды, которой у него на лице сейчас не было.
– Привет, Станислав, – мы пожали друг другу руки. – Это каким же ветром тебя сюда занесло?
– Ветром надежды, Рудольф Иванович, – ответил он.
– И на что же нам надеяться? – я пытался угадать, в чем дело. – Я ненароком подумал, что ты уже в гестапо, так долго не по¬являлся.
– Да, ты почти угадал, трудные времена для меня настали.
– Ты же, Стас, всегда стремился к трудностям, чтобы преодолевать их, чувствовать в себе уверенность, не так ли?
– Ладно тебе, давай поговорим серьезно. Позволь мне пожить у тебя пару недель, – Стас достал из кармана бумажник и, вынув двести долларов, протянул их мне.
– Две недели, Рудольф Иванович, не больше.
Я отодвинул его руку.
– Зачем мне рисковать. Я не хочу, чтобы меня вместе с тобой живьем закопали.
– Никто не знает, где ты живешь, и за пару недель не разнюхают. Я даже на балкон за это время не высунусь. Выручай, старик, они пока потеряли след… Две недели, две недели…
– И что же это за две недели такие?
– Понимаешь, уже давно я отдал под залог свой паспорт и сей¬час фактически вне закона, но мне твердо пообещали за две недели сделать паспорта – наш и заграничный, я много дал за это денег. Как только получу загранпаспорт, слиняю за границу, благо есть куда. Рудольф Иванович, ты не рискуешь. С сегодняшнего дня по истечению двух недель я в любом случае соскочу. И еще… у меня с собой специальные журналы с объявлениями и телефонами по недвижимости – нароем за это время бабок, я ведь этим бизнесом уже занимался, так что есть хороший шанс заработать.
– Это что же? К нам будут приходить клиенты, что ли? Ты чё, Стас, городишь?.. Конспиратор…
– Рудольф Иванович, все делается по телефону. Из дома придется выйти один раз, чтобы забрать свою долю. Это дело уже хорошо отработано, просто последнее время я этим перестал заниматься, сам хорошо знаешь почему. Ведь казино не воспитывает, а перевоспитывает.
– Ты знаешь, что Ванька должен мне полторы штуки?
– Знаю, он мне говорил об этом.
– Так вот, Ванька переложил этот долг на тебя – ты же ему дол¬жен деньги?
– Хорошо, Рудольф Иванович, разберемся… Возьмем с недви-жимости. Ну так как, Рудольф Иванович, пустишь?
Я пыжился-пыжился, рожу корчил-корчил и в конце концов дал согласие. Мы поднялись ко мне на седьмой этаж.
* * *
– Что у тебя телефон все время занят? – жаловались мне люди, пытавшиеся связаться со мной, когда наконец дозванивались.
– Линию ремонтируют, – отвечал я, – скоро наладят.
Стас действительно работал… Он по объявлениям находил желающих купить и продать квартиру, профессионально вел разговор, представляясь сотрудником посреднической фирмы. Получая абсолютное согласие, он звонил своему старому дружку-маклеру (только у него он денег не брал, признался мне Стас, как чувствовал) и тот дорабатывал сделку. Я трижды встречался с этим маклером и получал от него каждый раз по пятьсот баксов. Сколько наваривал сам маклер, нам не нужно было знать.
Прошло две недели… Никаких паспортов Стас не получил, зато провернул одну клевую операцию. Он сам поехал на встречу с маклером и привез две тысячи долларов.
– С паспортами получается волокита, – сказал Стас, выкладывая на стол полторы тысячи. – Это твои. Я должен дождаться документов, мне их доставят по этому адресу. Дай мне еще небольшой срок.
* * *
Я продолжал жить своей прежней жизнью: с утра работал в бассейне; потом мотался по пустяковым делам или вообще без дела; иногда встречался со знакомыми, оттягиваясь с ними за выпивкой. Стас меня хорошо обеспечил, и я тратил бабки, не задумываясь. По вечерам мы с ним, хорошо выпив, раскладывали пасьянс, смотрели телик, слушали музыку. Я даже приучил его к джазу, как мне казалось, но, наверное, он мне подыгрывал – он любил попсу, если это можно назвать любовью. Но джаз мы слушали много. Он ни разу не воспротивился и даже запомнил по именам нескольких исполнителей.
Я несколько раз слышал, как Стас разговаривает по телефону с кем-то из своих знакомых, убеждая его, чтобы тот не волновался, что на днях жена привезет из Германии валюту, и все будет о’кей.
– А ты говорил, что никто из кредиторов не узнает, – мы стояли друг против друга и он убедительно успокаивал меня: говорил, что это его давнишний кореш-таксист и что должен он ему не по игре, и сумма незначительная, просто его задолбала жена – не хватает денег на какую-то дорогую мебель.
– И, как назло, с квартирой ничего не получается… Вроде бы уже обо всем договорились, но покупатель вдруг начал сбивать цену, а продавец не уступает. – Стас разложил пасьянс.
В течение следующей недели он еще пару раз объяснялся со своим настырным таксистом.
– Рудольф Иванович, ты все деньги потратил? – спросил Стас.
– Вот осталось пятьсот, – я достал бабки из нагрудного кармашка.
– Да, маловато… Что же с квартирой, что же с квартирой?.. – Стас стал раскладывать пасьянс.
– Ты как лунатик… Сходи проветрись… Разрешаю.
Стас с натяжкой улыбнулся.
Вечером он достал из-под стола две бутылки коньяка.
– Это откуда? – удивился я.
– Я сегодня сходил в магазин… Завтра работаем с квартирой – договорились.
Я был рад за Стаса.
– Вот и рассчитаешься со своим таксистом.
– Конечно, Рудольф Иванович… Наливай.
Настроение у нас было хорошее… Я рассказывал анекдоты, и мы смеялись.
– Что, разве не смешно? – спросил я его сквозь смех.
– Смешно, Рудольф Иванович, я же смеюсь.
– Да ты смеешься каким-то наружным смехом.
– А что, бывает и внутренний?
– Не знаю, – ответил я. – По-моему, когда смешно, человек смеется.
– Ладно, Рудольф Иванович, поставь Чета Бейкера.
– А-а-а, полюбил-таки… Такого трубача грех не полюбить.
Мы стали слушать джаз, и я вдруг начал клевать носом.
– Стас, выключишь тут все, а я лягу… Что-то притомился сегодня.
– Конечно, выключу, ложись, не беспокойся.
Я пошел в туалет, дернул по инерции запертую дверь и, вернувшись, рухнул на свою кровать.
* * *
Проснулся я от того, что почувствовал стук по голове – методический стук. Вроде даже в это время приснилось, что мне делают операцию – трепанацию черепа.
Я с безмолвным криком открыл глаза. Дверь в мою комнату была открыта и свет из прихожей освещал ее. Надо мной стоял человек и тыкал мне в лоб дулом пистолета.
– Оклемался? – тихо спросил он. – Где деньги?
В другой комнате слышались глухие удары и возбужденный голос:
– Завтра сделка… бабки будут… получишь всё с процентами.
Опять глухой удар и снова голос Стаса:
– Клянусь, завтра всё отдам, завтра отдам!
Я тупо смотрел на человека, который держал меня на прицеле и ничегошеньки не понимал. Я думал, что сплю и это очередной кошмар, но удар рукояткой по голове окончательно заставил меня проснуться.
– Где деньги? Башку прострелю.
– Нет у меня денег, чё привязался? Как вы тут оказались? Дверь же закрыта.
– Мы открываем любые двери.
Я сел на койку, свесив ноги и растирая шишку на голове.
– Где у него деньги, Борода! – крикнул человек с пистолетом.
– Нет у него денег, – ответил Стас, – я точно знаю.
– Сиди и не выходи отсюда, – человек трижды легонько ткнул меня стволом в голову.
– Сижу, сижу…
В голове стоял колокольный звон. Язык стал шершавым и чувствовалась общая слабость. Такая слабость появилась у меня впервые. Если бы я и захотел встать, то все равно бы не смог, и потому продолжал сидеть ко всему безразличный.
– Видак, телевизор… – слышу я голоса сквозь шум в ушах.
– Да тут и брать-то больше нечего. Двухкассетник… А это что за коробки? Если завтра не будет бабок…
Больше голосов не было слышно, только донесся звук захлопывающейся двери. Прислушавшись к голосам, я сообразил, что налетчиков было трое. Наконец, собравшись с силами, я встал и на слабых, дрожащих ногах зашел в комнату к Стасу. Он сидел на кровати, опустив голову на колени и накрыв ее руками.
Без телевизора, аппаратуры и двух больших коробок с сервизами, да еще с опрокинутыми стульями и оборванной шторой, комната показалась мне нежилой, я не узнал свое жилище.
– Я пойду лягу, – сказал я, – голова раскалывается.
Подставив голову под холодную воду и слегка придя в себя, я снова лег и уснул.
Проснувшись, я долго лежал с закрытыми глазами, вспоминая ночные события. Язык был сухой и шершавый, все тело ныло.
Что же это со мной произошло, думал я, не открывая глаз. Неужели отравился?.. Наверное, коньяк был левый. Как же они попали в квартиру? Двойная дверь, замки фирменные… Так, так, так… Таксист… Я сразу все понял. Пошатываясь я побрел на кухню. Телефон с оборванным проводом валялся на полу. Попив холодного чая, пошел к Стасу. Он одетый стоял, прислонившись к подоконнику, скрестив на груди руки.
– Стас. Как они попали в квартиру?
Стас молчал…
– Наверно, ты забыл запереть ее, – наконец выдавил он.
– Это с какой же стати оставлять дверь на ночь открытой, а, Стас?
– ?
– Давай прощаться, Стас.
– Рудольф Иванович, это недоразумение, – сказал он и, перекинув через плечо куртку, ушел, не сказав больше ни слова.
Наверняка он встречался вчера со своим таксистом. Тот дал ему клофелин и Стас, как мог, компенсировал свой небольшой, как он сказал, долг. Больше я его никогда не видел.
Пойду в аптеку, подумал я и полез в карманчик. Денег там не оказалось. Кое-как наспех соединив провода, я позвонил своему другу врачу.
– Столовую ложку… лучше две, яблочного уксуса на стакан воды – три раза через два часа. Срочно!
Яблочный уксус у меня был. Его и принес когда-то мне этот доктор.
Как и все когда-нибудь проходит, так и у меня со временем все прошло. Я выздоровел, и жизненная реприза вновь вернула меня к полноценной, бессмысленной жизни.
Глава 18
Июнь 2005 года. Полуразвязка
Прошло два месяца… Я вышел из своего подъезда и подошел к машине. Вчера она еле-еле завелась, и я решил проверить свечи.
– Ты Рудик? – спросил меня высокий худощавый парень кав¬казской наружности, стоявший с другой стороны открытого капота.
– Угу… Помочь хочешь?
– Мы тебя уже целую неделю тут пасем, – сказал второй, кладя мне руку на плечо.
Я узнал его. Это был бизнесмен, в офис к которому мы со Стасом заезжали. Правда, это было давно. Мне тогда привезли из Волгограда на продажу пятнадцать килограммовых банок черной икры, и я в тот раз продал две банки этому чуваку. Он был очень доволен.
Ну а потом, уже без меня, Стас взял у него «до завтра» пять тысяч долларов.
– Ты уже несколько раз уезжаешь у нас из-под носа, – доложил мне бизнесмен.
– Бороду ищите?
– Где он? Мы знаем, что он у тебя живет.
– Врать не буду… жил, это точно, – ответил я, – пока не ограбил и не слинял, а куда неизвестно.
– Так… Приступим к действиям, – сказал бизнесмен, – Валера…
Валера двинулся ко мне, обходя машину.
– Не будем же мы посреди улицы вести базар, пошли ко мне в дом, – сказал я и захлопнул капот.
– Ну пошли.
Мы поднялись в квартиру и я провел их на кухню.
– Где Борода? – повторил бизнесмен.
– Чувак, я привел вас в свою квартиру, чтобы вы, во-первых, убедились, что его здесь нет, а во-вторых, чтобы вы поняли, что я тут ни при чем. Он мне тоже должен много. Возможно, меньше, чем тебе, но тоже много, и я так же интересуюсь его местонахождением, как и вы, как и многие другие. Я бы тоже поучаствовал в сдирании с него шкуры, тем более, что он меня еще и ограбил. Иди посмотри, в комнате ничего не осталось, ни видака, ни телевизора, ни аппаратуры, ни денег и еще много чего не осталось.
– Он чё, нас лечит? – сказал Валера, повысив голос, – дай-ка я его немного вразумлю.
– Что ты, Валера, такой настырный? Горишь желанием отработать гонорар? – спокойно молвил я. – Ты думай маленько, если есть чем.
– Ты смотри, он еще и грубит, – Валера встал.
Я тоже встал.
– Ну начнется драка, шум, тарарам… Или ты думаешь меня одним ударом урыть? Мол, маленький, достану одним ударом. Не получится, у меня по этому делу хорошая выучка. А тут еще акустика как в консерватории. Соседи в ментовку позвонят. А ментовка-то прямо во дворе за магазином, ты что, не разглядел, что ли?
– Да, да, – подтвердил бизнесмен, – милиция рядом, я знаю.
После этих слов я понял, что беды не будет. Он же не дурак, чтобы рисковать своим положением. А главное, он, по-моему, действительно мне поверил.
– Видишь, он знает. Ворвутся менты, а ты им под нос студенческий билет Московского государственного университета, да? Студент, мол, жить не на что, а мне долг не отдают.
– Ладно, Валера, сядь, – бизнесмен слегка приподнял руки.
Наступила пауза… Встав из-за стола, он сказал:
– Давай с тобой так договоримся, если узнаешь что-нибудь, сообщи, – он дал мне свою визитку.
– Разумеется… а ты мой телефон знаешь?
– Знаю.
– Ну, если и ты что надыбаешь, тоже пошли мне маляву. Он, пес смердячий, меня обескровил и мне есть, что ему сказать и предъявить.
– Хорошо, мы тебе верим, но если…
– Позвоню сразу, – опередил я его.
– Давай проводи нас, открой дверь. Пошли, Валера.
– Ну ты и жук, – не зло промолвил Валера, закрывая за собой дверь.
Не перевелись еще умные люди на земле русской, возникла вдруг в моей голове благородная мысль.
Бизнесмен так мне и не позвонил, как и я ему.
Развязка
А год спустя мне позвонил Ванька.
– Ты где пропал? – спросил я. – Опять лягушек потрошил?
– Теперь бы я этим занялся, – отвечает он, – только кто субсидировать возьмется?
Он поведал мне о том, как его из жалости взял к себе на работу экспедитором один из знакомых по казино.
Ванька ездил с шофером по продовольственным базам и за наличные покупал необходимые продукты для приватных магазинов своего хозяина. Жизнь стала налаживаться. Он приоделся, одел жену и ребенка, обставил квартиру новой мебелью, купил большой фирменный холодильник, пылесос и видеотехнику.
Однажды с крупной суммой (должен был в «Кристалле» закупить партию водки) он случайно заглянул в «Ударник» – и не попал: сначала, говорит, везло, а потом «прицел сбился»…
Прятаться Ванька не стал, говорит, делайте со мной, что хотите. Его отправили в рабство: он целый год с бригадой хохлов строил хозяину дачу за одни харчи.
– Ладно, – говорю, – зато с квартирой все в порядке?
– Из квартиры все вывезли, – с нездоровым смехом сказал Ванька. – Кстати, намедни Борода позвонил, я так удивился! Мать у него умерла, и он свою квартиру отдал одному из своих кредиторов, тот после этого простил его.
– А другие? – спрашиваю. – У тебя же еще должок, как бюджетик маленького государства.
– А других Бог простит, – ответил он.
– Представляешь, работает санитаром в какой-то психушке, там и живет. Мне, говорит, нравится. Психи, говорит, удивительный народ, точно из другого мира. Приходи, говорит, к нам, я устрою это дело, жалеть не будешь.
– А ты что?
– Сказал, что подумаю.
– Да, Иван, ты счастливый и благородный человек, все отдал людям… здоровье, молодость, семью… Так, говоришь, жена иногда ночевать не приходит?
– Ага, – хихикнул Ванька. – Я ее спрашиваю: где пропадала? А она – в библиотеке, диссертацию писала… Так что, Рудольф Иваныч, скоро она у нас будет ученая, и заживем мы-ы-ы…
– Так ты, Иван, снова все отдашь людям.
– Нет… На этот раз все я не отдам.
А спустя еще полгода Ванька позвонил снова и сказал, что Стаса все же вычислили и есть мнение, что его того…
Очень жаль – хороший был человек, и нисколько не жаль – казино превратило его в другого, совершенно опасного для общества человека.
Но человек-то был, существовал, стремился… Стремился обыграть систему. Но система сломала его, уничтожила. И что же, еще одним человеко-игроком стало меньше. А количество казино выросло в десятки раз. А сколько еще игроков ждут своей участи… Открываются новые кладбища – тихие гавани для земляных обитателей. Отсюда, из этих перевалочных пунктов, по незримым маршрутам уносятся души умерших в никому неизвестный мир – МИР ИНОЙ.
А Ванька умудряется даже сейчас, когда все казино аннулировали, находить запретные казиношные места. По-моему, его знают все игроки нашего мегаполиса. Он иногда выигрывает, чаще наоборот. И продолжает одалживать деньги. Дают ведь! Иногда долги возвращает, чаще – нет.
* * *
Я сидел, размышляя. Вспоминал Стаса, обхватив ладонями стакан с вином, невольно уставившись на картину, висевшую на стене не на самом видном месте. Постепенно мои размышления о бренности человеческого бытия отодвинулись на второй план. Картина вновь полностью завладела мною: это море с темно-синими одинаковыми волнами, золотого цвета песок, а на песке ослик темно-серого цвета со светящимися глазами… А, может, и не ослик… На горизонте синела гора, а на зеленоватом небе расплывчато просматривались то ли луна, то ли солнце. Я никак не мог оторвать от картины глаз и вдруг почувствовал, что внутри меня стало подмораживать. Я тряхнул головой, скинув оцепенение, оделся и спустился на лифте вниз: решил сходить в магазин и взять бутылку чего-нибудь. Выходя из лифта, я чуть не наступил на котенка. Он сидел, сжавшись в комок, и смотрел на меня человеческими глазами.
– Ну что, дружок, все повторяется, – сказал я, гладя его мягкую, пушистую спинку. Котенок сразу стал тереться мордочкой о мою руку. Я подхватил его, сунул под куртку и вышел на улицу. Тепло его маленького тельца сразу передалось мне.
Уже был ноябрь со свойственной ему погодной непредсказуемостью… Свирепый ветер рвал наверху облака, а внизу поднимал и крутил сухую колючую пыль и все остальное, что было ему под силу. Лужи уже покрылись ледяной коркой, и холод липкой змеей заползал мне снизу под джинсы.
На подходе к магазину я вдруг поскользнулся, но на ногах устоял, крепко прижав к себе котенка.
Да… гололед на земле! Гололед!
СЕ ЛЯ ВИ
© Copyright: Канаков Альберт, 2020
Свидетельство о публикации №220090900859
Свидетельство о публикации №220090900859
Рецензии