Ничтожество

                « - Кто ты на самом деле? Ты не можешь быть Томом, но кем?
                - Почему вы не можете просто принять меня и замолчать?»

                (Р. Брэдбери «Марсианин»,
                из цикла «Марсианские хроники»)


   Её не то чтобы трясло от возмущения, но, всё-таки, было очень неприятно. Только что закончилось заседание, на котором обсудили её открытое занятие. Конечно, своё мнение они высказать не только имели право, но и были обязаны, как более опытные, более знающие коллеги. В качестве кураторов молодых специалистов. Но, если уж на то пошло, то можно, всё-таки, было и поделикатнее. Ведь работу свою она любила! Любила! Душу вкладывала…
   Ирина Владимировна Болдырева работала в лингвистическом институте на кафедре английской филологии первый год после окончания очной аспирантуры. Преподавала теорию грамматики английского языка студентам третьего курса. Поначалу взялась за преподавание этой дисциплины безо всякого интереса, исключительно под нажимом заведующей кафедрой, ну, и чтобы добрать нужное количество часов до ставки. Но, по мере ознакомления с предметом, проникновения в суть его, Ирина постепенно увлеклась теорией грамматики, стараясь обнаружить взаимосвязь между грамматическими тонкостями английского языка и менталитетом его носителей.
   Сегодняшнее открытое занятие, на которое заблаговременно были приглашены коллеги с кафедры, Ирина решила построить в виде семинара, но не совсем обычного. Вместо того, чтобы заставлять студентов зазубривать теории знаменитых грамматистов и затем пространно излагать их на занятии, тщательно следя при этом, чтобы та или иная теория была достоверно соотнесена с тем или иным именем учёного, Ирина посчитала более полезным и эффективным научить студентов видеть, как эти знаменитые теории работают на практике, то есть собственно в речи. Теории кратко излагались, затем находили своё подтверждение в художественных текстах, специально для этих целей подобранных Ириной. Иногда анализ грамматического явления в тексте, осуществляемый студентами, опережал изложение ими соответствующей теории, и тогда, получалось, студенты приходили к этой теории самостоятельно.
 - А вам не видится, Ирина Владимировна, - вопрошала, многозначительно повышая тон на последнем слоге каждого слова, заведующая, дородная дама в очках, из-под которых ледяным блеском обмораживали маленькие чёрные угольки-глазки, - какой-то, извините, обман в таком подходе? Ведь это что же получается? Студенты, на основании грамматического анализа текста, сами, повторяю, сами выводят теорию, а потом выходит, что такая же теория была открыта и сформулирована до них? То есть они узнают, что изобрели велосипед? И скажите, пожалуйста, к чему тогда все их усилия? Я бы, знаете, на их месте почувствовала себя разочарованной… Если это уже открыто до них, то почему бы просто не познакомить их с этими теориями, а заставлять испытывать это неприятное чувство?
 - Но ведь цели образования не только ознакомительные, но и развивающие, - пыталась объяснять Ирина. – Мне казалось, мы должны развивать у студентов самостоятельность мышления…
 - Это теоретический курс! – безапелляционно отрезала заведующая. – Основной целью которого является ознакомление студентов с теоретической базой дисциплины.
 - Да. Этим мы занимаемся на лекциях, а на семинарах…
 - На семинарах вы должны закреплять теоретические знания, полученные на лекциях, а не заниматься не пойми чем! Какими-то… псевдооткрытиями.
   Последнее слово она сопроводила пренебрежительным смешком и недоумённо-возмущённым пожатием плечами. Затем обратила преувеличенно иронический взгляд к остальным присутствующим, как бы ища поддержки у них, взывая ко всеобщему единомыслию. Едино с ней мыслию.
   Этот невербальный сигнал к атаке был тот час же принят. Сначала слово взяла Ерёмина. Откровенная подпевала начальства, за глаза, впрочем, даже не скрывающая своего презрения к нему.
 - У меня тоже к вам много вопросов, - отбивали стальной такт губы Ерёминой, глаза которой были деловито устремлены в блокнот с записями и только изредка вскидывались на Ирину, выстреливая острыми льдинками взглядов. Сталь в голосе звучала всё громче и настойчивее, рассекая воздух такими словесными перлами, как «терминологический нонсенс», «отсутствие логики», «бессистемность в планировании». Под конец Ерёмина откровенно лаяла, слегка даже подскакивая на месте и с каждым таким подскоком подаваясь чуть вперёд, в сторону Ирины. Словно собираясь наброситься на неё, но затем, как бы повинуясь трусливой собачьей осторожности (а вдруг жертва решится дать отпор!), снова осаживалась назад.
   Ирина, не ожидавшая такого напора, такой неприкрытой агрессии, растерянно оглянулась на заведующую, а затем на присутствующих. Как бы спрашивая: почему заведующая не остановит её? Самодовольная ухмылка заведующей, с восхищённым блеском в глазах наблюдающей за выступлением Ерёминой, дала ей исчерпывающий ответ. Слушая Ерёмину, заведующая слышала саму себя: все свои мысли, помноженные на психологическую атаку и словесную агрессию. «Ату её! Ату!» - кричали глаза заведующей, вспыхивая тем самым горделивым блеском с каждой новой атакой Ерёминой. Что ж, восхищение заведующей можно было понять: Ерёмина, молодой доцент, недавно защитившая кандидатскую диссертацию, была её ученицей. На которую та смотрела как на свою преемницу и единомышленницу. Возможно даже как на дочь. Только не по крови, а по мировоззрению. И в которой с удовольствием наблюдала плоды своего педагогического труда.
   Остальные присутствующие, испуганно притихнув, с вжавшимися в плечи головами и мышиным блеском в глазах, покорно ждали окончания атак Ерёминой. Некоторые бросали в сторону Ирины сочувственные взгляды.
   Высказавшись, Ерёмина с чувством глубокого удовлетворения выдохнула.
После Ерёминой слово было предоставлено одной из молодых преподавательниц, которую с Ириной связывали дружеские отношения ещё со студенческой скамьи.
 - Замечания, сделанные Анной Сергеевной, все в основном, конечно, по существу… - робко начала она, - но я, всё-таки, не совсем согласна с замечанием Анны Сергеевны о том, что…
   Услышав, что кто-то осмеливается быть в чём-то с ней не согласен, Ерёмина гордо выпрямилась и так же гордо повернулась в сторону говорившей, устремив на неё полный искреннего недоумения взгляд. У них завязался было спор, тут же резко прерванный властной репликой заведующей:
 - Так, ну всё! Открывайте отдельно лингвистическую секцию и там обсуждайте себе! Следующий.
   Другая, молоденькая, преподавательница-ассистент, сама еще недавно студентка, работавшая всего второй год на кафедре, так же несмело пролепетала, что да, урок ей в целом понравился своей атмосферой доброжелательности и сотрудничества преподавателя и студентов, но с замечаниями заведующей и Ерёминой она, всё же, не может не согласиться…
  Не дав договорить и без того не на шутку струхнувшей ассистентке, и заведующая, и Ерёмина с пылом, наперебой, уцепившись за последние слова выступающей, вновь принялись доказывать, что да, конечно все замечания по существу. Да так увлеклись собственным повторным выступлением, что совершенно забыли о последнем присутствующем – новоиспечённом ассистенте (только со студенческой скамьи) Костике, как его все ещё по привычке называли, - Константине Алексеевиче, наблюдавшем всё происходившее со стороны с отрешённо-философской, равнодушной улыбкой. А может это и не улыбка была, а застывшая гримаса страха… Кто знает!
  Костик должен был в следующем учебном году поступать в очную аспирантуру на соседней кафедре. Но возьмут его или нет – зависело напрямую от заведующей: если она согласится его рекомендовать, то для Костика выделят место в аспирантуре.

***
 - Ваши чувства, Ира, понять можно, но вы сейчас мысленно сосредоточены на форме, а ведь за любой, даже самой грубой, формой стоит содержание, - пытался дружески успокоить Ирину Лев Львович Кузин (прозванный студентами «Эл в квадрате»), с которым Ирина случайно столкнулась в коридоре, когда Кузин возвращался с конференции, куда был приглашён в качестве обязательного участника и поэтому не смог присутствовать на открытом занятии.
 - Попробуйте, - продолжал он увещевать расстроенную коллегу, - отбросив эту форму, сосредоточиться на содержании сказанного. Аглая Михайловна (это было имя заведующей) ведь очень опытный педагог и методист…
 - Да я не против, Лев Львович! Безусловно, они все очень сильные специалисты: и Аглая Михайловна, и Анна Сергеевна… Но речь не об этом! Просто… понимаете… та форма, в которой они высказывались, способна обесценить любое содержание… Вам знакомо выражение «бить словами»? Вот на обсуждении произошло именно это… Избиение… До сих пор болит. Я ведь душу в своих студентов вкладываю… Душу! Так неужели нельзя было хотя бы это в качестве плюса отметить? Или это теперь вообще значения не имеет? Промелькнуло… так, вскользь, как нечто третьестепенное… замечание об атмосфере доброжелательности на уроке… Но на это даже никто внимания не обратил! А по мне, так это самое главное в любой работе. А ошибки… у кого их нет?
  Кузин открыл было рот, но Ирину уже несло.
 - Вы советуете сосредоточиться на содержании, отбросив грубую форму? Что ж, извольте. Замечания Ерёминой, в основном, состояли из мелочных терминологических придирок. Вот одно из них, цитирую дословно: «Вот вы употребляете термин ‘составное именное сказуемое’, а что, бывает ещё простое именное сказуемое? Именное сказуемое – оно всегда только составное!», и тому подобное. Но ведь термины, извините, не я придумываю. Они зафиксированы в грамматических справочниках и учебниках. Весьма странно со стороны такого первоклассного специалиста, как Анна Сергеевна, не знать об этом… Впечатление такое, что она просто жаждала морального самоутверждения. Любым способом…
  Ирина на мгновенье перевела дух и продолжала:
 - Основное замечание Аглаи Михайловны сводилось к тому, что, по её мнению, я заставляю студентов заниматься псевдооткрытиями, изобретать велосипед…
  Ирина вкратце описала Элэлу свой метод работы со студентами на семинарах.
 - Вы… тоже так считаете?
  В задумчивости вытянув губы трубочкой (Ирина давно заметила: он часто так делал, когда сильно задумывался), после непродолжительного молчания, Кузин медленно произнёс:
 - Вы знаете, Ира, при всей прогрессивности такого подхода в обучении – один мудрец, не помню, кто, сказал: «Я вижу – я забываю, я слушаю – я запоминаю, я делаю – я учусь!» - мне сложно охарактеризовать его однозначно: что да, это хорошо…
 - Почему? – разочарованно протянула Ирина.
 - Видите ли, на собственном опыте я неоднократно убеждался, что такой подход не для всех.
  И Кузин поведал жадно ловящей каждое его слово Ирине о некоторых случаях из своей преподавательской практики. Он говорил – спокойно, доверительно, не подавляя, а убеждая; не унижая, не обдавая холодом, а с тёплой надеждой (о, она это ясно чувствовала!) в то, что у неё обязательно всё получится, что у неё есть для этого потенциал! Да, да. Он именно так и выразился: потенциал. Вернув ей вместе с этим волшебным словом утраченную было уверенность в своих силах.
Он – говорил, она – оттаивала.

***
 - … Ну вот, а говорил: форма не важна, главное – содержание… Ещё как даже важна! Вот ведь сказал мне, по сути, то же самое, что и Аглая, но в какой форме!.. И эффект – совершенно другой, я… я словно окрылена, Калериванна! Он… он, представляете, сумел мне показать спорность используемого мной подхода, но сделал это с такой невероятной деликатностью, что я не только не обиделась, но мне теперь даже хочется исправиться, попробовать что-то другое… Он не только не поколебал моей уверенности в своих силах, но даже укрепил её! Видите, какие чудеса может творить критика с человеческой душой в зависимости от того, в какую форму её облечь? Нет, что там ни говори, а я всегда знала, Кузин – педагог от Бога…
  Весь этот словесный водопад – открытое занятие, обсуждение, свой разговор с Кузиным и, как результат, восторженные дифирамбы в его честь – Ирина сплошным потоком излила перед Калерией Ивановной – лаборантом кабинета иностранной литературы, женщиной немолодой, где-то около шестидесяти, седоватой, с несколько уставшим, но, в то же время, невероятно зорким взглядом неопределённого цвета глаз. Ирину она помнила ещё студенткой, уважала её и относилась по-матерински покровительственно.
  Выслушав, она резонно, с оттенком равнодушия бывалого человека, изрекла, мгновенно охладив восторги Ирины:
 - Знаешь, девочка, я тебе вот что скажу: ты будь с ним осторожнее.
 - С кем? Львом Львовичем?
 - Да, с Львом Львовичем.
 - А… в каком смысле осторожнее? Чего мне его бояться? Он совсем не такой как Аглая… Или Ерёмина.
 - Правильно. Не такой. Он хуже… Те хоть не скрывают своего нутра за внешним прикрасом: деспотичные и самодовольные дуры. С ними хоть и не знаешь точно чего ждать, но знаешь наверняка: ничего хорошего. А с этим… - Калерия вздохнула, и Ирина поняла, что равнодушие той было лишь напускным. – А с этим пока разберёшься, что к чему… Душу изранишь.
 - Да, Калерь Иванна… да как же? Да что вы такое говорите-то! Нет… Нет, нет! Лев Львович не такой, он…
 - Двуликий Янус он, твой Лев Львович! – не выдержала Калерия. – Волк в овечьей шкуре!
 - Да почему?! С чего вы взяли?
  Ирина также была дружески привязана к Калерии, даже любила её. Но сейчас Калерия безжалостно разрушала тот образ Кузина, который был так нужен и удобен Ирине: необыкновенного человека и профессионала. Идеал, который был ей просто жизненно необходим… У человека должны быть идеалы среди реальных людей. Отсутствие идеалов равносильно отсутствию смысла какой-либо деятельности и развития.
 - Потому что циник. Которому безразлично кому поддакивать и кого поддерживать. Обыкновенный приспособленец, просто блюдущий свои интересы. А ты и уши развесила!
 - Но, Калерь Иванна, какая корысть ему именно меня поддерживать? Я ему не начальство…
 - Ой, Ира, если бы кто мог наверняка знать: что и для чего! Я уж не знаю, с чего он вдруг решил тебя поддержать… В пику Аглае, наверно. Но могу поведать тебе, если захочешь слушать, конечно, в какую он скандальную историю вляпался однажды на одном из научных заседаний факультета.
   Первым порывом Ирины было уйти «с благородным негодованием», отказавшись слушать сплетни о своём коллеге и наставнике. Но банальное женское любопытство и горячее желание во что бы то ни стало расставить все точки над i, определить для себя, что же, всё-таки, за человек Кузин, удержали её от первоначального импульса. К этому желанию понять другого человека и любопытству примешивалось какое-то смутное, едва, пожалуй, ощутимое злорадство при мысли, что и её кумир, пусть и в деликатной форме, но, всё же, частично развенчавший её подход, а значит, в какой-то мере, оправдавший грубую прямолинейность Аглаи и Ерёминой, что и этот человек, мнение которого всегда было для неё так ценно, сам не без греха… Что и на солнце есть пятна. Что сейчас его так же, в её присутствии, беспощадно развенчают. В чём-то уличат. Так же, как её на этом обсуждении.
  Увидев, что Ирина осталась, Калерия продолжила:
 - Я всё молчала, когда ты – ещё студенткой, помнишь? – прибегала сюда за книгами и, между делом, всё пела про то, какой Лев Львович талантливый педагог и как у него на занятиях интересно. Молчала, потому что педагогическая этика – дело святое. Он, всё-таки, был твой преподаватель. А теперь, когда вы работаете вместе и ты уже не студентка, меня никакая этика не держит. Поэтому и предупреждаю: будь осторожнее! Никого никогда не идеализируй. Опасно это. Всегда будь готова к тому, что в любом человеке не только свет найдёшь, но и на тьму обязательно наткнёшься. Обязательно… И уж принять эту в нём тьму или в сторону отойти – это только тебе решать.
  У нас на факультете есть два профессора: один – с кафедры теории перевода, другой – с зарубежной литературы. Оба занимаются исследованием одной проблемы. Проблема, вроде, одна, а подходы у них к исследованию разные. Короче, спор у них там о подходах зашёл… На каждом научном заседании – чуть не до открытого конфликта, чуть не до драки… Диву иной раз даёшься: вроде, образованные люди, с высшим образованием, учёные… А как дети, ей-богу! Никак договориться меж собой не могут!.. Престиж, репутация, как же! Ну, естественно, война у них не только открытая, но и скрытая была…
 - Это как же? – не выдержала Ирина.
 - А так. Каждый, за спиной другого, старался переманить на свою сторону как можно больше сторонников. И не только со своих кафедр, но и с других.
 - А смысл? – засмеялась Ирина. – Ну, есть у тебя свой взгляд на научную проблему, так и развивай его в своих исследованиях, доказывай, научно обосновывай… Сумеешь – пойдут за тобой и другие…
 - Ну, это ты так рассуждаешь! А поддержка на научных заседаниях! У них тактика – подавить оппонента большинством голосов. И мотивация у них - отнюдь не забота о науке: кто быстрее обоснует свой подход, у того и шансов больше на получение гранта на стажировку за границей, понимаешь? Представляешь, если на каждом обсуждении тебе не с одним только своим оппонентом сражаться за свои взгляды приходится, а с целой кодлой?.. И каждый со своей силой давит, у каждого из них – свои аргументы, на которые суметь ответить надо, каждый из них – как минимум кандидат наук, а то и профессор…
  Ирина поёжилась.
 - … и самое главное – опять же не принципиальная правильность тех или иных взглядов, а… как бы тебе сказать… круговая порука в этих группировках научного толка. Чем сильнее лидер, тем более ему обеспечена эта круговая порука его группы сторонников. Одному против такой группы не выстоять, поэтому каждый и пытался как можно больше народу научного на свою сторону привлечь. А как это сделать? Заинтересовать как-то, опередив другого в полезности: кому-то рецензию на статью дать, другому – на диссертацию, тому-другому – ещё какую услугу… Кто успевал быстрее, тот и молодец. Тут все средства в ход шли: лесть, интриги, сплетни…
 - А Кузин-то тут при чём?
 - А с этим вообще смех да и только получилось! Можно сказать, попался в ловушку собственного двуличия… На два фронта играл, угождая и тому, и другому, в тайне от каждого. Зато заручился поддержкой обоих, при случае. Использовал каждого по максимуму: они ему и рецензии для дипломников, и поддержку в Учёном Совете, и с материалами для статей помогали… Ну, долго это тянуться не могло, конечно! На очередном научном заседании, где должна была очередная баталия состояться и куда, по настоятельной просьбе обоих, пригласили и Кузина, его окончательно припёрли, что называется, к стенке и попросили прямо сказать, кого же он, всё-таки, поддерживает – Иванова или Петрова?
 - И… что же он ответил?
 - А что ему отвечать? С кого выгоду свою имел, того и поддерживал – обоих!
 - Что, так и сказал?
 - Ну нет, конечно… Мямлить что-то начал, про целесообразность обоих подходов… Да общие слова, как всегда! Какая разница? Ты пойми, все, все абсолютно, увидели, что человек перед ними беспринципный, не имеющий своего мнения, а подстраивающийся под чужое сообразно обстоятельствам и собственной выгоде. Хамелеон! Как верить такому человеку? Как?

***
  Впервые она его увидела, когда перешла на третий курс. В расписании стояла его фамилия напротив названия дисциплины – «Стилистический анализ художественного произведения». Дверь в аудиторию резко распахнулась. Он… нет, не вошёл, а буквально влетел, стремительно пронёсся по направлению к кафедре, на ходу так же резко и решительно вытянув руку в сторону студентов, словно пытаясь отгородиться от них, чем тут же привлёк их внимание и заставил умолкнуть их беззаботную болтовню. Всё так же на ходу, ни на кого не глядя, небрежной скороговоркой бросил:
 - Здравствуйте-садитесь-пожалуйста.
  Без всякой интонации и выражения. Словно желал побыстрее отделаться от ненужных церемоний.
  Некоторых такая его манера первое время очень смешила, так как он проделывал всё настолько молниеносно и неожиданно, что никто и не успевал вовремя вставать. После того, как он велел «садиться-пожалуйста», студенты, спохватываясь, торопливо вскакивали, как ваньки-встаньки, и так же торопливо садились, тревожно перешёптываясь.
  Первое впечатление о новом преподавателе было двойственно-противоречивым: с одной стороны, смешной до колик, маленький, в смысле невысок ростом, худосочненький, с потешным вытянутым лицом, с торчащим острым носом; а вот дальше во внешности отражалась отнюдь не смешная часть: серые глаза под набрякшими веками, казалось, вообще не умели искриться ни радостью, ни просто хорошим настроением, ни вообще сколько-нибудь удобоваримой эмоцией или чувством. Одна холодная серьёзность. С налётом усталого безразличия. Влетая в аудиторию и на ходу, скороговорочно, приветствуя студентов, он сразу приступал к лекции. Как говорится, с места в карьер. Казалось, нисколько не заботясь о том, слышат и замечают ли его вообще. Говорил, обращаясь не к аудитории, а куда-то в сторону. К окну. Словно считывал оттуда.
  С первого занятия всем стало ясно: у такого не забалуешь. Особенно, помнится, расстроилась женская часть слушателей: глазки не построишь, он в них попросту не глядел, всё время отводя взгляд в сторону. Значит, поблажек не жди.
  Последовавшие затем семинарские занятия подтвердили первое впечатление студентов. Спрашивал Кузин всегда жёстко, требовательно, не делая скидок никому и ни на что. Оценок не завышал, но и не занижал без надобности, соблюдая справедливый баланс.
  Лесть и подхалимство тоже не поощрял. Как-то, во время одного из семинаров, опрашиваемый студент после очередного вопроса Кузина начал свой ответ так:
 - И вот, значит, как вы уже нам говорили, Лев Львович…
  Фраза эта магическим образом подействовала на Кузина. Правда, кажется, не совсем в том направлении, на которое надеялся студент. Кузин сразу встрепенулся и, подняв одновременно глаза, в которых Ирина впервые, наверное, за долгий период уловила насмешливые искорки (наконец-то хоть какая-то эмоция!), на отвечающего и руку ладонью вперёд, опять словно отгораживаясь, с иронической твёрдостью произнёс:
 - Меня цитировать не надо!
  И после непродолжительной паузы:
 - Продолжайте, пожалуйста.
  И снова уткнулся в свои записи, погасив искорки в глазах.
  Всё это способствовало тому, что у Ирины, как и у большинства её товарищей по учёбе, о Кузине сложилось мнение, как о преподавателе, безусловно, глубоко знающем преподаваемую дисциплину, отлично разбирающемся в филологических тонкостях стилистического анализа, а потому, естественно, желающем научить тому же студентов, требовательном, строгом, несколько чудаковатом (иногда, случайно сталкиваясь с ним в коридорах института или даже на улице, иные слышали, как он бормочет сам с собой) и сухом, практически лишённым эмоций.
  Всё это не содействовало зарождению симпатии к Кузину в студенческой среде, состоящей, в основном, из молодых, а то и совсем юных, а потому, в силу возраста, впечатлительных, эмоциональных и жаждущих в ответ такого же эмоционального отклика. Сухая же сдержанность Кузина вызывала определённое уважение, но вместе с тем и тревогу.
  Ирину, которой эмоциональная подпитка от учителей всегда служила дополнительным, если не основным, стимулом к дальнейшей работе и личностному развитию, такое положение особенно тяготило. На занятия Кузина она шла, мужественно сжав зубы и мысленно подбадривая себя многовековой Соломоновой мудростью: «Ничего-ничего… И это пройдёт!». Страх перед преподавателем не давал сосредоточиться на ответе, сковывал мысли, внушал неприязнь к предмету. Единственной её целью на занятиях вскоре стали попытки спрятаться где-нибудь на задней парте за спиной какого-нибудь широкоплечего сокурсника. Авось, не заметит и не спросит. Пересидим как-нибудь. Продержимся… И это она-то! Так любившая в школе английский язык и литературу!..
  И мысли эти, и ощущения были ей омерзительны, но только усиливали растущую антипатию к Кузину.
 - Преподаватель – знающий, но педагог – никудышный! – жаловалась она дома.
  Первый раз лёд тронулся благодаря случаю. В тот день она пришла в аудиторию позже остальных, все задние парты были уже заняты. Скрепя сердце направилась к вызывающе пустующим первым партам. Под смешки и нелепые шутки товарищей со вздохом опустилась за одну из них. Привычно стремительно распахнулась дверь, так же привычно влетел Кузин и пронёсся к кафедре. Не глядя ни на кого, всех скороговоркой поприветствовал и, усевшись, привычно уткнулся в журнал.
 - Откройте страницу пятнадцать, - раздался его скороговорочный голос. – Там вы найдёте отрывок из романа Уильяма Теккерея «Ярмарка тщеславия». У вас пять минут для ознакомления, потом я жду ваших комментариев.
  Ирина неохотно открыла учебник на пятнадцатой странице. То, что она там увидела, вызвало у неё, однако, вздох облегчения. Нет, не отрывок из романа, а то, что было написано на полях учебника как раз напротив искомого отрывка. Простым карандашом, мелким, но разборчивым почерком. Это была схема ответа-комментария именно к этому отрывку. Как раз то, что требовал Кузин. Какой-то добросовестный студент, предшественник Ирины, которому она тут же мысленно вознесла благодарность, видимо, в своё время так же, как она сейчас, готовясь к устному импровизированному ответу, быстренько набросал для себя прямо в учебнике план ответа с ключевыми понятиями и терминами. А потом позабыл стереть. А может просто не стал себя утруждать…
 - Болдырева Ирина! – услышала она вдруг. Как? Пять минут уже истекло? – Слушаю вас, - повторил Кузин, бегло взглянув на Ирину и снова погрузившись в свои записи.
  Шпаргалка сделала своё дело: наскоро набросанный краткий план помог Ирине, обладавшей природной филологической хваткой, в считанные секунды составить в голове развёрнутый ответ. Начатые неизвестным благодетелем мысли, представленные тезисно, она сумела развить, подкрепляя их цитатами из текста отрывка и соотнося с известными критическими статьями. Она чувствовала себя во всеоружии, говорила, всё более увлекаясь. Речь и мимика дышали эмоциональностью, глаза – горели, щёки покрылись румянцем. Это был её конёк – обсуждение художественного произведения. Страх позорно бежал из её души, устрашаемый любовью к книгам и к интерпретациям. А красноречие всё несло и несло её, уже, кажется, и забывшую, где находится, к филологическим далям. Пока случайно её блуждающий по просторам романа мысленный взор не наткнулся на чьё-то лицо из реальности. Знакомое и в то же время чужое… Умолкнув на полуслове, присмотрелась и с удивлением узнала… Кузина. Только теперь он был другой, не такой, каким его привыкли видеть стремившиеся забиться на задние парты студенты. Оставив свои бесконечные записи, выронив ручку на стол, он сидел выпрямившись, вскинув голову, приоткрыв рот и неотрывно смотря на Ирину округлившимися, широко раскрытыми, немигающими глазами. А в глазах, всегда таких равнодушно-сдержанных и потухших, горело теперь столь неподдельное изумление, словно он впервые её увидел. Щёки пылали лихорадочным румянцем, словно передавшимся ему от Ирины.
   Увидев такое незнакомое ей доселе выражение на лице этого «сухаря», как она мысленно его называла, Ирина на миг испугалась. Теперь уже оттого, что невольно вызвала у обычно скупого на эмоции человека столь бурную, хоть и немую, реакцию. Однако, ободрённая лёгким движением его головы и появившейся внезапно мольбой во взгляде, словно просящем: «Да!.. Да!.. Всё правильно!.. Дальше!.. Дальше!..», она, почувствовав, что отныне может не бояться этого человека, смело продолжила отвечать. Ведь теперь, открыто и широко смотря на неё, глаза в глаза, он словно сам безбоязненно распахнул для неё вход в собственную душу. Она как будто долго и безуспешно подбирала ключ к наглухо запертой двери, и вот, наконец, один из связки по счастливой случайности подошёл. Она смогла разглядеть теперь, что глаза у него не серые, как ей раньше казалось, а голубые. И они могли изумляться, вспыхивать, умолять, одобрять, вливать мужество…

***
  - Ну, ты, мать, сегодня и разошлась! – слышала она рядом восхищённо-завистливый шёпот подруг, когда они дружной гурьбой вышли из аудитории. Но она думала не о своём наполовину фальшивом успехе. Боже сохрани ещё упиваться им! Перед глазами всё стоял образ совершенно нового Кузина. Которого она сегодня случайно открыла для себя. Подумать только! Если бы не эта шпаргалка… Кто знает, наверное, она в очередной раз вышла бы сегодня из аудитории всё той же, какой и вошла в неё, неизменившейся…
  И это изменение лихорадило её изнутри: оно было и радостно, и тревожно, и умиляло, и пугало одновременно. Даже после того, как она закончила отвечать, и Кузин стал спрашивать остальных, привлекая их к обсуждению, Ирина видела, что он никого больше не слушал, а всё с той же ошеломлённой заинтересованностью в широко раскрытых глазах небесного цвета неотрывно смотрел на неё.
  Спустя какое-то время впечатление это поблекло в памяти Ирины. Тем более, что чувствовала она себя теперь совсем иначе на занятиях Кузина. Страх перед выступлениями исчез. Оказавшаяся случайно в её учебнике шпаргалка стала для Ирины своего рода волшебным заклинанием «По щучьему веленью, по моему хотенью», открывшим в ней дар устной импровизации. Первое время она ещё цепко держала в памяти подсмотренную ею схему чужого ответа, и по этой схеме, убедившись в её работоспособности, строила последующие свои импровизации. Независимо от автора и произведения.
  Однако в следующем полугодии им ввели дополнительный спецкурс по творчеству Рэя Брэдбери, инициатором которого стал Кузин. То, что Брэдбери был, если не самым любимым, то уж точно одним из любимых писателей Льва Львовича, стало яснее ясного с первых занятий. Куда только девалась его обычная сдержанность и усталое безразличие! Во время этих занятий он становился полной противоположностью себя того.
   Не был он больше и тем внезапно оглушённым и растерявшимся преподавателем перед неожиданно открывшейся с другой стороны студенткой, которую до того дня считал бесцветной серой личностью. Теперь настал его черёд показать себя с новой стороны и научить хоть сколько-нибудь мыслить самостоятельно тех, за чей будущий профессионализм он, как преподаватель, чувствовал себя в ответе.
   Основной метод, который Кузин использовал при обсуждении, он сам обозначил как «сократовский»: студенты знакомились с рассказом, высказывали сначала общие впечатления, затем пытались сформулировать и развить ответы на подготовленные заранее преподавателем вопросы. Обсуждения часто заводили в тупик, заставляя участников сомневаться в правильности своих первоначальных мыслей, порой отказываться от них и пытаться снова и снова искать ответ. Часто занятия так и заканчивались зависшими вопросами без ответа, что нередко приводило студентов в крайнее замешательство, недоумение, а некоторых и в раздражение.
   На сей раз настала очередь Ирины прийти в интеллектуальную растерянность, смешанную с невольным восхищением перед неожиданно открывшимся педагогическим даром Льва Львовича, в котором она ему до этого упорно отказывала. С какой непревзойдённой лёгкостью этот человек умел повернуть её мысли в таком направлении, где, по меткому выражению одного персонажа, «они сроду никогда не гуляли»! И какое красноречие! Какая увлечённость! Настоящий оратор! Артист!.. А сколько, оказывается, в нём природной деликатности и педагогической мудрости! Как он умел вытянуть какого-нибудь растерявшегося бедолагу из неуверенности! Как-то, во время ответа, она запнулась на полуслове, потеряла мысль и, сконфузившись, замолчала. Ожидавшая, что он сейчас обдаст её при всех холодным презрением и, отвернувшись, спросит другого, она услышала его тёплый и подбадривающий голос, одобряющий начатую мысль и помогающий развить её, не потерять. Подступивший было призрак старого страха перед неудачей бесследно растаял.
   И она полюбила сократовский метод. Безбоязненно спорила с Кузиным, а радостно-солнечные вспышки в небесного цвета глазах были ей лучшей наградой. Как он радовался её успехам! Только истинно любящий своих учеников педагог способен так наслаждаться их личностным ростом! Как ей, оказывается, повезло! А она-то, дурочка, думала…
   Она даже сама не заметила, как постепенно забыла ту, подсмотренную случайно, схему чьего-то стандартного ответа со стандартным мышлением. Собственные мысли, освобождённые от пут тревоги и страха, рождались легко, складывались в слова и связные предложения, подпитанные ободряющим взглядом преподавателя и её собственной увлечённостью.
   Так занятия с Львом Львовичем постепенно превратились для неё из муки в праздник, которого она теперь ждала с нетерпением.
   Больше всего Кузин любил обсуждать рассказы из «Марсианских хроник». Всё чаще, замечала Ирина, и настойчивее звучали в его комментариях мысли о недопустимости подавления человека человеком, о том, что насилие над личностью, какими бы целями оно ни руководствовалось, никогда не может быть оправдано. Ибо оно ожесточает душу, делает человека нравственным калекой, способно толкнуть его на самые безнравственные поступки.
 - Как вы думаете, кто такие марсиане у Брэдбери? – спросил он как-то раз, обращаясь к группе.
 - Жители Марса.
 - Что в них особенного? Какие у них способности?
 - Телепатия, способность менять внешность…
 - Для чего они меняют внешность? При каких обстоятельствах?
 - При встречах с землянами, - отвечали ему, вспоминая рассказы «Марсианин», «Третья экспедиция».
 - Как вы думаете, почему?
 - В «Третьей экспедиции» для того, чтобы усыпить бдительность землян, втереться к ним в доверие и уничтожить.
 - Почему? – не унимался Кузин.
 - Боялись?
 - Чего?
 - Землян.
 - Почему?
 - Потому что не знали их, не знали, чего от них ждать…
 - То есть в основе их действий лежит страх от незнания. А в «Марсианине»?
 - Мысли землян заставляли марсианина принимать тот облик, который каждый из них хотел видеть…
 - Не кажется ли вам, - спросил Кузин после небольшой паузы, - что каждый из нас, в тот или иной момент своей жизни, бывает вот таким же марсианином? А кто-то и всю жизнь… носит чужие лица? Под давлением чужих мыслей и желаний? Не зная толком собственного лица. Превратившись в ничто. Из страха быть разоблачённым и растерзанным. Страх, страх проникает в наши души, в наши поступки, делая из нас чудовищ, заставляя лгать!.. Мы сделали ложь основой человеческих взаимоотношений!..
   Последние слова он почти выкрикнул притихшей аудитории. Лицо исказила гримаса боли, сменившаяся выражением усталого отчаяния.
 - Мы не можем и, вероятно, не сможем никогда принимать друг друга без масок, - заключил он с горькой улыбкой. – Без масок мы слишком неприемлемы… друг для друга.
   Ирина поняла, что он сейчас делился с ними чем-то своим, лично и мучительно пережитым когда-то и, возможно, переживаемым до сих пор. Отчасти побуждаемая сочувствием и желанием подбодрить Кузина, отвлечь его от неприятных воспоминаний, отчасти пожелавшая вступиться за собратьев-землян, пусть даже марсиане у Брэдбери – всего лишь метафора, она подняла руку и заговорила об одном из своих любимых рассказов – «Зелёное утро». Разве же не достоин восхищения Бенджамин Дрисколл, прилетевший на Марс сажать деревья и обеспечить других поселенцев кислородом? А сколько мужества, стойкости в преодолении трудностей! Марс ему сопротивлялся, а он – выстоял, подчинив его себе и уподобив Земле.
 - Как вы думаете, Ира, - спросил на это Лев Львович, - почему в этом рассказе нет марсиан? Куда они делись?
 - Как куда? – растерялась она.
 - Вот и мне интересно: куда? – продолжал он. – Помните, в первых рассказах была представлена точка зрения марсиан на существование жизни на Земле: есть или нет? Марсианские учёные считали, что на Земле жизни нет. Не помните, почему?
 - Из-за кислорода…
 - Вот именно! Они меряли своими, марсианскими, мерками. А это значит, что марсиане сами не могли жить в кислородной среде. Понимаете?
 - То есть… вы хотите сказать, они погибли? Марсиане? Из-за землян?
 - Или погибли, или ушли. Из-за Бенджамина Дрисколла с его благими намерениями и кислородом. Мужество и стойкость одного человека, решившего изменить Марс, человека, которым вы так восхищаетесь, выжили целую расу живых существ… Представьте себя на месте марсиан!..

***
   Когда на выпускном курсе подошла пора выбирать научного руководителя для дипломной работы, для неё этот вопрос был давно уже решённый. Не был неожиданностью её выбор и для Кузина. Вместе они уже давно составляли интеллектуально-творческий дуэт, фонтанирующий литературоведческими и лингвистическими идеями. Писать научную работу под руководством такого специалиста, как Кузин, стало для неё ещё одним поводом для гордости.
  Предложение об аспирантуре и последующей работе на кафедре было озвучено самим Львом Львовичем:
 - Нам нужны именно вы, Ира! – горячо убеждал он её, и без того окончательно обалдевшую от счастья и гордости при мысли, что теперь она будет постоянно рядом со своим наставником и кумиром. – Вы, и только вы! – повторял он. – Ваши знания, ваш пытливый ум, ваше умение мыслить, чувствовать…
  Он, оказывается, тоже не хотел с ней расставаться! А она-то, глупенькая, ревела ночами, думая и думая о том, что вот уже близится госник, за ним – защита дипломов, а там – выпускной, и – всё… В свободное плавание или по распределению. И больше не увидит она его лучистых голубых глаз, вспыхивающих теперь, при встречах с ней, такой приветливой радостью… Никто и никогда больше не сумеет так, как он, дать ей понять, что она – молодец, что она – исключительна… Никто не сумеет больше так согреть душу.
  «Никто… Никогда…» - шелестели листы заключительных глав дипломной работы. 
  «Никто… Никогда…» - стучали по буквам, капая и растекаясь пятнами, слёзы.
  Ревя, поняла, что влюбилась. Вот же угораздило! В своего научного руководителя…

***
   «Двуликий Янус… Приспособленец… Хамелеон…» - навязчивым хороводом кружились у неё в голове слова и обрывки фраз Калерии, когда она вышла из кабинета. – «Предаст, когда выгодно будет, – и не задумается…», «Будь осторожна!..», «Свет… Тьма…», «Принять… Отойти…»
   Тьма… Ну и пусть! Ну и пусть будет тьма. Раз без неё совсем никак. Но зато сколько света!.. Про тьму в нём она ровным счётом ничего не знает. Разве только по слухам. А вот про свет знает, наверное, лучше остальных. Про тот самый свет, который он дарил ей своим одобрением и поддержкой, своей увлечённостью, своим принятием. Взглядом, жестом, улыбкой, словом.
  «Волк в овечьей шкуре!» - предательски всплыло откуда-то с самых низин памяти и тут же замутило тот светлый образ, который она все эти годы так бережно хранила в душе. «А сами-то! Сами тоже хороши! Не волки, что ли?» - мысленно с возмущением возразила она Калерии, защищая Кузина. – «Интригуют, сплетничают друг о друге, используют… С волками жить – по-волчьи выть. Подумаешь, обоих использовал!.. А что ему ещё оставалось делать, если оба насели на него? Давили! Что они, пострадали сильно?...»
   Поток её мыслей был неожиданно прерван возмущённо-негодующим, точно распекающим кого-то, голосом, в котором Ирина, приблизившись, узнала голос заведующей:
 - Нет, Лёва, ты подумай только! Какие лингвистические несуразности выдают на открытых занятиях наши молодые преподаватели! И это человек, закончивший аспирантуру, защитивший диссертацию! Я всегда говорила, аспирантура не даёт молодым специалистам глубоких теоретических знаний! Не даёт!..
  В унисон Аглае вторил голос Ерёминой, который тоже невозможно было не узнать.
При звуке их голосов Ирину пробрал мороз по коже. Обсуждали её. И её открытое занятие. Распекали, жаловались, возмущались. Голоса Кузина слышно не было. Он, видимо, слушал. Не выдержав, она осторожно выглянула из-за угла и увидела троицу у кафедры. Аглая говорила эмоционально, жестикулируя. Ерёмина стояла рядом, державшись прямо и медленно, со значением, кивая в знак согласия. Кузин, слегка склонив голову набок, внимательно слушал. Взгляд его был направлен также в сторону. Губы плотно сжаты, словно в задумчивости.
   Ирина, затаив дыхание, внимательно за ним наблюдала. Ждала его слов. Любой реакции. За или против? Вступится он за неё или поддержит Аглаю с Ерёминой? Или так и промолчит весь разговор? Точнее, весь монолог. Аглаин. Ждала.
Словесный Аглаин поток, казалось, никогда не иссякнет. Но вот она, наконец, замолчала и в ожидании немедленного ответа требовательно воззрилась на Кузина. Кажется, о чём-то спросила. Ирина почти не слушала слов, теперь были важны жесты и взгляды. Кузин, взглянув, наконец, на собеседницу, согласно кивнул. Не возражая. Та, ободрённая этой поддержкой, с упоением продолжила прерванную тираду.
   Ирина всё ещё продолжала стоять за углом, как приклеенная, но уже ничего не видела. Да и не слышала, кажется, тоже… Словно мутная пелена застлала взгляд. Судорожно сглотнула. Собственно, подумалось ей, можно больше не стоять…  Всё, вроде, ясно. Sapienti sat!*
   Отвернувшись, направилась в противоположную сторону.

***
 - … Типовой вид – Ничтожество. Подвид – Ничтожество Обыкновенное. Ареал обитания
 – сфера высшего образования, высшее учебное заведение. В данной среде обитания весьма распространён… - изощрялась в интеллектуальном остроумии, пытаясь рассмешить подругу, Зойка с биолого-химического.
  Подсела к Ирине в преподавательской столовой, забежав туда в перерыв перекусить.
 - Привет! Ой, а ты чего какая? Случилось чего?
  Хотелось побыть одной, спрятать от людей свою так нежданно-негаданно, по-захватнически, вторгшуюся в душу опустошённость и одиночество… Кому на такие сокровища любоваться охота! Да и незачем кого-то грузить своими внутренними проблемами…
  Но вот появился извне человек. Искрящийся жизнелюбием и юмором, беззаботностью и внутренней лёгкостью. Заглянул ей в глаза, и беззаботность в мгновенье ока сменилась озабоченностью. Ещё не услышав от Ирины ни слова, Зойка этой своей озабоченностью проникла к ней в душу и взяла часть её груза себе. Ирина не выдержала, её словно прорвало.
 - Да плюнь ты на них, - спокойно-презрительно бросила Зойка, выслушав подругу. – Не принимай близко к сердцу. Особенно этого вашего… как там его?... Кузина. У нас на кафедре про него тоже наслышаны! Сволочь та ещё!.. А этой вашей… как её?... Аглае… поддакивает, потому что боится её, вот и всё. Про неё тоже наслышаны, её все боятся… Она у вас, Господи помилуй, какая-то… - и Зойкино лицо исказила такая гримаса, словно её вот-вот вырвет. Это придало Зойке такой потешный вид, что Ирина невольно улыбнулась. Молодец она, всё-таки. Зойка. Весёлый, светлый человечек… Почему она, Ирина, не такая же?
   Подходя к кафедре, чувствовала умиротворённую, лёгкую грусть. Грусть дружески улыбалась хозяйке и нараспев повторяла весёлым Зойкиным голосом: «Нич-ч-чтож-ж-жес-с-ства абыкнавеннннае!», чем почти рассмешила Ирину, когда она уже открывала дверь. Нужно было забрать сумку и отправляться домой.
   Едва шагнув за порог, замерла на месте: на кафедре за своим рабочим столом сидел Кузин и что-то читал. Обернулся на звук. При виде Ирины усталый взгляд из-под тяжёлых век преобразился в еле сдерживаемую улыбку, в которой она теперь видела лишь издёвку. Встав, он шагнул ей навстречу, вновь открыв лучистую синеву своих глаз:
 - Вы домой, Ира? Если на остановку, пойдёмте вместе?
 - Нет, спасибо, - холодно бросила, не улыбнувшись в ответ. – Мне в другую сторону.
  И, взяв сумку, вышла не попрощавшись.

***
  Всю дорогу домой не отпускала от себя, своего мысленного взора, его взгляда, который волей-неволей поймала, прежде чем выйти с кафедры. Со злорадным удовлетворением поняла, что её слова и ледяной тон ударили. Причём, кажется, больно… Так и видела перед собой его полураскрытый в недоумении рот и такой же открытый в своей беззащитности взгляд, в котором было что-то от чувствующего себя несправедливо обиженным ребёнка.
  «Ничего, ничего!» - злорадно повторяла себе. – «Пусть почувствует себя в моей шкуре! Предатель! Раз с Аглаей и Ерёминой якшаешься и обсуждаешь меня с ними за моей спиной, значит ты такой же, как они». Она-то была почти уверена, что он её любит и никому, даже заведующей, не позволит отзываться о ней и её вкладе в общую деятельность кафедры плохо. А оказывается, даже он, Лев Львович Кузин, профессионал своего дела, с которым даже Аглая, как ей казалось, считалась, даже он боялся её. Боялся и беспринципно подстраивался, как хамелеон. Потому что если начать возражать, оказывать сопротивление – это себе дороже. Он такой же обыкновенный трус, как и все остальные на кафедре. Также всё с оглядочкой, с осторожностью. Господи, как противно! И это – её учитель! Стыдно… Все его лучистые взгляды, которые она так бережно хранила в сердце, все его слова ей о том, что она – личность мыслящая и глубоко чувствующая, - всё ложь? Или, быть может, этот его кивок Аглае был ложью?
  Вспомнились слова Зойки о нём, как о человеке слабом, а потому ничего другого для себя не находящем кроме как приспосабливаться к начальству: «…боится, потому и поддакивает». Слабый… Вспомнила, что не первый раз слышала о нём такое. И, словно в подтверждение этих воспоминаний, перед глазами снова всплыл этот его беззащитно-испуганный взгляд ей на прощанье. Результат её мести. «Можешь не смотреть! Сам виноват!» - мысленно крикнула она его взгляду, пытаясь отогнать его. Теперь он казался ей укором за внезапную холодность. Поняв, что отогнать его ей так и не удаётся, решила повнимательнее всмотреться. Беззащитный. Испуганный. Как ребёнок. Почему вдруг испугался? Неужели её потерять? Её студенческое обожание, которое она пронесла сквозь годы вплоть до того нечаянно подслушанного разговора? А теперь? Как ей теперь к нему относиться? Этот человек по-прежнему оставался для неё загадкой, как при их первой встрече. Хамелеон? Приспособленец? Или просто слабый человек, задавленный обстоятельствами? Когда он лжёт, а когда говорит правду?
  Пока она мучительно раздумывала над всеми этими вопросами, в голове проносились разные знакомые образы. Среди прочих мелькнули и лица Калерии Ивановны и Зойки. А вместе с ними, точно фотографическим снимком, блеснула в памяти знакомая картина: она совершенно чётко увидела вдруг со стороны себя саму, так же выслушивающую и так же согласно кивающую Калерии и Зойке, когда те злословили при ней о Кузине, пытаясь одна – предостеречь, другая – утешить… Так же, как Кузин выслушивал Аглаю и Ерёмину и кивал им. Если бы тот же Кузин увидел её в момент разговора с Калерией или Зойкой и услышал фрагмент разговора, возможно он отреагировал бы так же, как она, когда увидела его с Аглаей и Ерёминой… Ведь и она слушала не возражая, не защищая. Как же она сама-то относится к Кузину на самом деле? Она-то его любит? Именно его? Или она любила его отношение к ней? Отношение, добытое не совсем честным путём, доставшееся ей волей слепого случая, благодаря забытой в учебнике шпаргалке…
  Слабый человек? Да ведь и она, оказывается, не сильнее его! Также склонна к осуждению, сплетням. А если вдуматься, кто такой слабый человек? Или кого принято считать слабым в среде так называемых ‘сильных’ людей? Того, кто не ударит в ответ, кто не подчиняет и не подавляет? Не вносит изменений в действительность, проявляя свои волевые устремления, ибо для того чтобы изменять мир вокруг, нередко приходится подавлять и подчинять своей воле чужие. А потому не внушает ни страха, ни опасения. Вот такой необычный парадокс: с сильными не чувствуешь себя в безопасности, поэтому их избегаешь, дабы не быть подавленными и подчинёнными их несгибаемой волей. Со слабыми, которые не стремятся тебя подчинить, наоборот, чувствуешь себя словно под защитой. К ним тянешься, им можно поплакаться в жилетку, не боясь суровой критики в ответ, так как слабые, сами нередко снося несправедливые удары и критику в свой адрес, лучше всех знают, каково это – плакать от боли, причиняемой непререкаемой волей сильных. Тех, кто стремится менять всё вокруг, кто почему-то вбил себе в голову, что изменять мир к лучшему – это их миссия, а понимание лучшего у них чаще всего связано с реализацией собственных амбиций.
  Сильными нередко считают себя те, кто, полагая своим долгом изменять несовершенную действительность, присваивают себе и право грубого вмешательства в чужую жизнь, принуждая к изменению и её, либо ломая безжалостно. Слабый не смеет присваивать себе такого права, познав на собственном опыте всю боль и страдание такого насильственного вмешательства. Слабый – тот, кто сломлен обстоятельствами, созданными сильными, а значит тот, кто обрёл способность понимать других, таких же сломленных. Понимать и этим своим пониманием исцелять и утешать.
  «- Ваши чувства, Ира, понять можно…»
  Ей вдруг подумалось, что само слово ‘слабый’ ведь очень созвучно слову ‘славный’… Славен тот, кто слаб! Славен и мудр, ибо он не стремится делать невозможное и безжалостное – изменять человека. Изменять насильственно. Всё, на что у него хватает сил – это принимать другого, даже не всегда его понимая… Это специалисты по душевной чуткости. Чаще всего подвергаемые затем презрению тех, кто получил от них свою порцию душевной чуткости, внимания и сочувствия.
  «Ничтожество…», - со стыдом и болью отозвалось в памяти. Отозвалось и стало выстукивать в голове, как на печатной машинке, по слогам: ни – что – же – ство … ни – что – же – ство … ни - что… ни - что… Что – это что-то, присутствие чего-либо. А когда к ‘что’ добавляется это коротенькое отрицание ‘ни’, то что-то становится ничем, то есть… даже не чем-то мелким, незначительным, а вообще ни-чем. Нулём. Пустотой. Исчезает, сливаясь с тишиной и невидимостью… Есть ведь такое выражение «кануть в небытие». Вот и ничто – это то же небытие. Когда кого-то или чего-то просто нет. Не существует.   
  Так почему же живой человек, вот Кузин, например, не глупый, воспитанный, интеллигентный человек, а предпочитает превратиться вот в такое ничто, инертно и безвольно поддакивая всем, кому попало, словно у него самого своего мнения нет? Но ведь должно же быть! Она точно знала. Не могло у такого человека с его умом, проницательностью, уровнем профессионализма не быть своей точки зрения!
Эти размышления почему-то вызвали перед мысленным взором образ церковного батюшки, выслушивающего исповедь от прихожан. Так же молча, не перебивая, не вынося ни оценок поступкам или намерениям, ни окончательного приговора. Важен сам процесс выслушивания. Молчаливого. Безоценочного. И в конце – принимающего. Всё, что бы ни было сказано. Всплыли в памяти те редкие случаи, когда в своём суматошном ритме жизни ей, всё же, удавалось посетить церковь. Припомнила, что, выслушивая исповедь, священник очень часто прикрывает лицо рукой. Сначала она восприняла этот жест как признак усталости священнослужителя, нежелания даже смотреть на исповедующихся, словно его воротило от них… Потом узнала, что это было не так. Некоторые священники специально прикрывают лицо рукой, пытаясь хоть частично стать невидимым для прихожанина, дабы того не покидала уверенность, что исповедуется он не перед этим конкретным батюшкой, таким же человеком, как и сам исповедующийся, может быть, даже ещё более грешным, а перед Богом. Священник только присутствует при этом акте, пытаясь слиться с невидимостью и тишиной. Не осуждая, не переубеждая, не приговаривая.
  Интересно, исповедующиеся пытаются себя оправдать? Те, кого приходилось выслушивать, а затем понимающе поддакивать, Кузину, сначала выпускали пар, злобно обсуждая кого-нибудь из своих коллег, с пеной у рта доказывая правоту собственных поступков и намерений, затем, немного успокоившись и обретя способность рассуждать здраво, словно спохватившись и устыдившись собственных слов, сказанных сгоряча и подчас не вполне справедливо по отношению к своим товарищам, пытались с тем же пылом оправдать вынесенное ими суждение и собственное злословие. Оправдать. Себя. То есть оправдаться. И снова застучала в голове печатная машинка – заработало её выработанное годами лингвистическое мышление, чеканя понятие на слоги и пытаясь сформулировать его смысл: о – прав – дать – ся. Если убрать приставку о-, то получится ‘прав – дать – ся’ – то есть ‘дать правду себе’ , обрести правду для себя. Свою правду. Свою… А ведь это важно для человека – обрести свою, именно свою, правду. Определить её для себя. Ведь правда человека – это его намерения, причины его поступков, его убеждения, его внутреннее содержание, его сущность… Ни в коем случае нельзя лишать человека этого права – обрести свою правду. Лишите его этого права – и он превратится в ничто, перестанет рефлексировать, а вместе с утратой способности к рефлексии потеряет свою индивидуальность, потеряет себя как человек. Свою волю и стремления потеряет. А нет стремлений – нет и свершений.
   Понимал ли всё это Кузин так, как понимала теперь она, Ирина, или нет – неизвестно. Но он не препятствовал людям, которых выслушивал, обретать свою правду. Он не ломал их, как сделал бы кто-нибудь с моральными принципами, окатив высокомерным презрением и осудив за злословие. У любого злословия есть истоки. И он, выслушивая, не мешал людям искать их и разбираться. 
   Что ж, наткнулась и на тьму. Сбылись слова Калерии. Но, всё-таки, сколько грелась в лучах света! Да и до сих пор греется. Неужели всё это теперь так просто отринуть, забыть, вычеркнуть? Ну уж нет! Так просто она от своего Учителя не отречётся. Кто, как не он, Лев Львович, создал из неё эту самую личность – мыслящую и глубоко чувствующую? Подобно, наверное, тому, как создавал Пигмалион свою Галатею? Ведь это будет равносильно тому, как если бы от родителя отречься, внезапно узнав о нём что-то нелицеприятное. Вот у медиков есть «Клятва» Гиппократа, в которой такие слова: «Клянусь … считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями … и в случае надобности помогать ему в его нуждах…». Почему бы что-то похожее не придумать и для педагогов? Научивших тебя профессии, наравне со школьными учителями, действительно, считать надо вторыми родителями. Первые – дали жизнь. Вторые – помогли отрастить крылья и взлететь. А она, слушая с каким-то мстительным злорадством сначала Калерию, потом Зойку, поступила подобно Хаму, без стыда разглядывающему и осуждающему наготу отца своего, вместо того, чтобы отвернуться и отойти.
   Завтра, завтра она обязательно найдёт Льва Львовича, извинится перед ним и всё будет как раньше. Он поймёт, она знает.

***
   Следующим утром, придя в институт, забежала до начала занятий к Калерии в кабинет. За словарём. И, уже на выходе, точно ткнул кто изнутри:
 - Калерь Иванна, скажите, а чем та история закончилась? Ну… с двумя профессорами, помните? После того, как Льва Львовича раскусили?
 - А, эти! - задумчиво протянула Калерия, сосредоточенно перебирая книги в шкафу.
 – Да ничего. Сейчас вместе работают. Над монографией.
 - Как? – ахнула Ирина. – Это при такой-то вражде?
 - Ну, это когда была вражда! А теперь – мать родна.
 - Да… как же они общий язык сумели найти? Просто удивительно!..
 - Удивительно… - машинально повторила Калерия, задумчиво вертя в руках огромный том. – Куда бы его приспособить?.. А? А! Да нет, ничего удивительного, - добавила она, возвращаясь мыслями к разговору. – Сначала объединились на почве общей обиды на Кузина, за его двуличие. Ну, а потом решили, что могут объединить и исследования. В одну общую монографию. Вот и всё.
 - Значит… значит, Кузин был, всё-таки, прав? Насчёт целесообразности обоих подходов?
 - Да-а-а… целесообразности… - мысли Калерии вернулись к шкафу, заставляя её снова бессознательно повторять за собеседницей отдельные слова.

***
  Он шёл ей навстречу. В лице – так испугавшая её когда-то сухая сдержанность. Поравнявшись с ней, беглый взгляд строгих глаз, утративших свою лучистую синеву, и скороговорочное:
 - Здравствуйте-Ирина-Владимировна.
 - Лев Львович! – крикнула в спину. – Лев Львович! Подождите, пожалуйста! Мне поговорить с вами надо.
  Остановился и, обернувшись:
 - Да… Ира?
Ира… Надежда есть!
 - Лев Львович, простите меня за вчерашнее, пожалуйста! Я… я была так… расстроена из-за этого открытого занятия… Мне нужно было…
  Смешавшись, как когда-то студенткой, она смущённо замолчала. Он ждал. Ждала и она. Желая провалиться сквозь землю. Как когда-то на первых занятиях с ним.
 - Всё в порядке, Ира, - услышала она наконец. – Я всё понимаю: нервы… Вы приложили старание и вправе были услышать доброе слово.
  Она робко глянула на него: он улыбался, но смотрел не на неё, а куда-то в сторону, слегка склонив голову набок.
 - Правда? Вы правда не сердитесь?
 - Нет, конечно, - покачал головой, переведя наконец взгляд на собеседницу. Глаза всё так же молчали, выражая скучающую усталость.
  Нет, она не могла отпускать его таким! Надо что-то сказать, что-то такое, что вернёт ей прежнего Льва Львовича! Вернёт эти радостные вспышки в его голубых глазах… Он должен, должен понять! Он же такой умный…
  Словно угадав её чувства, Кузин включил так покорившие её искорки в глазах, сбросив в секунду усталость, и уже более бодро сказал:
 - Сегодня после занятий планируется научная секция на одной из кафедр. Как раз по теме вашей диссертации. Я думаю, вам интересно будет послушать? Я собираюсь пойти.
  Ирина чуть не подпрыгнула от радости:
 - Конечно! Я бы хотела послушать!
 - Договорились. После занятий.

***
  Через два года Аглая ушла на пенсию. Должность заведующего кафедрой, по единогласному решению Учёного Совета, перешла к Кузину. Приняв должность, новый заведующий сразу приступил к радикальным реформам в деятельности кафедры, приведшим к добровольному увольнению ряда сотрудников. Среди тех, кто написал заявление по собственному желанию, была и Болдырева Ирина Владимировна.

            
                « - Кто ты на самом деле? Ты не можешь быть Томом, но кем?
                - Почему вы не можете просто принять меня и замолчать?

                … он закрыл дверь и запер её на засов. »

                (Р. Брэдбери «Марсианин»,
                из цикла «Марсианские хроники»)
*Умному достаточно!