Не акварельные
1
Сегодня мне тридцать.
Намаявшись от поздравлений и терпеливо высидев все яйца, подкинутые в вечер, я убегаю к одиночеству.
У одиночества нет традиций. Оно не требует соблюдения себя, оно не ведёт за собой поколения. Поколения сами идут за ним, но закрывая глаза ладонями, не желая терпеть его и чувствовать. Проклятое одиночество, говорим мы. Ну да, проклятое, - соглашается оно. - Так поднимите глаза к небу, да что там, к небу! Оглядитесь кругом, поищите мою собаку, где-то да зарыта она. Хотя, где - никак не скажу, не само же себя я придумало.
Мы говорим с одиночеством.
Я говорю с ним так, будто вовсе уже не смешно, будто выросла из него, нелепо и тесно мне. Но скупость судьбы не даёт просторной рубахи, а я, переросток, всё больше и больше стыжусь себя.
Сегодня мне тридцать, и что-то да есть у меня, и что-то да есть во мне, но этого мало. Мне - мало.
- Возьмите двести, не надо сдачи, - говорю таксисту, отпускаю его.
И усаживаюсь на лавочке у подъезда. Спешить куда? - некуда.
Хочется надышаться удивительно легкой и теплой июльской ночью, и я вытягиваю ноги, расслабляю плечи, отчего становлюсь совершенно сутулой и отрешенной. Я вдыхаю и выдыхаю мягкий, как тополиный пух, воздух, разминаю шею ладонями и поднимаю голову к звёздам.
Жадно заглатывая адреналин, мимо проносятся мотоциклисты. Звуки моторов уже не тревожат спящих за стеклами, они являются лишь продолжением того бесконечного шума, в котором мы все прижились. Раздражается только дорога, остывающая, проваливающаяся в сон дорога, несущая нас из последних сил.
Я пробую на вкус ветер, тот, что треплет двоих, рискующих так безответственно. Пусть теперь всё правильно и рационально, но вспомнить могу чётко, как это: во вспышках скорости, не успевая хватать кислород, задыхаться от страха и молодости. И помню скрип куртки, которая мешала быть ближе, чем и зарождала первое желание близости. Как я вас понимаю!
Где-то, совсем рядом, слышатся пьяные голоса. Это одергивает меня, и на цыпочках я бегу по ступеням к двери, быстро и ловко. Хорошо, что ключи висят на мизинце.
В раздолбанном лифте еду на пятый этаж и - дома, уже в безопасности. Я тихо-тихо снимаю сандалии, бросаю цепочку в вазу, чувствую, как душа - в комочек. Ну, защемило опять… Сейчас-сейчас, часто хлопаю ресницами и бегу кормить орущего кота. А после залегаю в ванную, в пену с ароматом зеленого чая. Лежу там долго и думаю: торопиться куда? - некуда.
Взбалтываю внутренности в себе - стакане.
Через край в одиночестве, я - на грани.
Грань смеётся: «Ты - зависима!
Но без тебя я сама - бессмысленна».
Два на часах. На кухне, по обычаю, лампа горит и бубнит телевизор, это создаёт иллюзию не - одиночества.
Я подхожу к окну и задвигаю шторы. Я выгоняю огни, выталкиваю ночь. Пусть властвует без меня, нынче я ей не подруга. А я себе - чаю? Нет… Так много воды во мне, что если вытечь слезами, то превращусь в лужу.
- Даже подтереть некому будет, - говорю я коту.
- Я подотру, - отвечает кот.
Шучу. Так могут только попугаи. Коты по природе молчаливы. А так хочется с кем-нибудь поговорить!
До тоски бы мне не было дела, если б не этот … не этот… парень… этот… человек…если б не он…
Я встретила его пару месяцев назад на ярмарке мёда. Мы с Алёнкой ходим туда каждый год, закупаемся живительными баночками. Это нормально - ходить куда-нибудь с подругами, она - моя подруга, но разве правильно начинать с того, что - я встретила его - тогда как она с ним и познакомила?
- Ирина. Олег, - сказала Алёнка.
Русый, голубоглазый, тощий такой Олег. Навскидку - метр восемьдесят. Однако, по ощущениям, места в пространстве занимает больше, чем требуется. Аура, наверное. Нетипичная? Интересная? Нахальная?
Я протянула ему руку. Он обхватил моё запястье, браслетом, и потряс так сильно, что, кажется, растянул жилу. Я сморщила лицо, Алёнка толкнула его плечом, а он сказал мне:
- Слабая, слабая девочка.
И, не проявив более интереса, развернулся, пошёл вперёд. Моё настроение не то чтобы испортилось, но сбилось с толку. Привычней, когда улыбаются, или делают вид, что понравилась.
- Он кто? - шёпотом спросила я.
- Ну, кто-кто?..
- Ясно.
И ясный взгляд, лукавинка тонкая, объяснили мне всю глубину, всю широту её высоты.
Олег ушёл далеко и потерялся из виду. А я сказала:
- Не очень-то воспитанный.
- Так, решил не мешать.
- Давно вы?
- Давненько, - ответила Алёнка. - А, знаешь, не спрашивай ничего, расскажу, когда окончательно всё уладится.
- С такими долго дела улаживаются.
- Ты, как всегда, противно-проницательна и обыденно-категорична! - воскликнула она и засмеялась.
Алёнка, с сияющими глазами, была похожа на живчика, в которого только что вставили новые батарейки. А я, с подсевшими, рассматривала баночки на прилавке и приговаривала:
- Ладно. Что у нас тут? Мёд гречишный, прополис, перга… Полезная, кстати, штука. Берём?
- Берём, - кивнула Алёнка и махнула кому-то, ему, рукой.
Скоро он подошёл и сказал, что будет ждать в кафе, этажом выше. И пока не доставалось мне ни полуслова, ни края взгляда его, я могла смотреть. Но когда было брошено - не в последний раз, наглядишься ещё, я подумала - глаза бы мои на тебя не глядели!
Он сидел за столиком, угрюмо уставившись в телефон, но это выражение не портило его лица.
В лице не было ни одной расплывчатой линии, ни одной неясной детали. Оно нравилось мне и, странно, казалось особенно близким. Я не стану дробить на глаза и губы, потому что все, кажется, просто и четко в нём. Но как бы так наглядеться, в секунду убедиться, что действительно просто. И если секунда не даёт ясности, то следующая за ней - перечит. На пристальность права нет.
И я бросаю сумку в угол дивана, сама бросаюсь в диван. Ведь это самое обычное дело, усесться напротив него, поправить холщовую салфетку и краем мысли заметить, что за такими лицами, должно быть, охотятся художники.
Да, его хорошо рисовать. Остро заточенным грифелем.
С заранее оговоренным официант справился без промедления: увидев нас, тут же принёс чай и кучу цветных тарелочек. На изумрудных глянцевых блюдечках любовалась собой Винартерта. А на лимонных - мороженое, фисташковое, в три шарика.
- Вау! Даже твоя хмурь не убила в тебе хорошее, - сказала Алёнка.
- Ты как решила, что у меня хмурь? - спросил он и положил локти на стол.
- Ха-ха, - ответила она, словно, ей ли не знать.
- Просто я изо всех сил стараюсь не нравиться твоей подруге.
- Ради Бога, не напрягайся, - сказала я.
И вот тут ещё у меня секунды, не прояснившие, однако, ничего.
- Серьёзно? Можно расслабиться?
- Да-да, - подхватила Алёнка, - не нравиться людям ты можешь и вполне естественно.
Он посмотрел на меня искоса и равнодушно спросил:
- Расскажи тогда, чем живёшь? Что на уме у тебя?
И, кажется, имени моего не помнил, кажется, и меня в нём не было ещё.
- На уме, как у всех - насущное, - так же равнодушно ответила я.
- Но, иногда хоть, летаешь в облаках?
- С облаков падать больно. Лучше по тропинкам ходить.
- То есть, существовать в рамках первобытных инстинктов, - глотнув кофе, сказал он.
- Олег! - одёрнула Алёнка.
- Кстати, - заметила я, - ты мне нравишься. А что касается инстинктов, не они ли являются двигателями прогресса?
- Вероятно, они являются тем, ради чего движется прогресс. И, кстати, ты мне - не очень.
- Это не одно и то же?
Он подумал и сказал:
- Надо разобраться.
- Я помогу, - сказала Алёнка. - Думаете, как обстояло дело? Кто-то напёк таких вкусных пирожных, что все захотели их съесть? Или все захотели особенного, и поэтому наделали таких вкусных пирожных?
- Из серии - курица и яйцо, - сказал Олег.
- Нет, - возразила она. - Курица - индивидуальность, и яйцо - индивидуальность. Желание - понятие эфемерное, а пирожное оно и есть пирожное, стоит по центру стола! Выходит, то, что движет, и то к чему движется, может быть одним и тем же.
- Ты гений, - сказала я.
- Пожалуй, - согласился Олег.
- И давайте уже поедим! - предложила Алёнка.
Мы взялись за ложки.
Алёнка ела естественно, не думая о размере куска и о самом процессе. Точно - давно его знает, и съела при нём не один пуд сладкого. А я не знаю совсем и ем маленькими дольками, чтобы рот широко не открывать. Я бы предпочла говорить, чем слушать звон срывающейся ложки, но на ум ничего не шло.
Олег смотрел то меня, то на Алёнку, и, наверное, мы обе нравились ему. Потом допил свой кофе, откинулся на диван и сказал:
- Сегодня в Ангаре Дорн, могу провести, если что.
- Дорна не хочу, - сказала Алёнка. - Да и Ангара уже не хочу, ты слишком много пьёшь.
- Думаешь, сопьюсь? - спросил он и почему-то посмотрел на меня.
- Алкоголики нынче не в моде, - заметила я.
- А я не модный, я сам по себе.
- А сам по себе ты кто?
- Трудяга.
- Он пашет на благо зрителя, - засмеялась Аленка. - Театр его поле, а сам он - плуг.
- Плуг?
- Плуг-плуг! Он выкорчевывает из сонных, лежалых душ какие-то сорняки, корешки памяти, и заставляет дышать по-новому. Или же просто дышать… - сказала Аленка и засмеялась снова. - Но это вовсе не мои слова, я цитирую.
- Ты, кажется, веселишь её, - добавил Олег.
- Так ты?.. - протянула я.
- Актёр, - просто ответил он.
- Актёр… - задумчиво произнесла я. - Знаешь, мне всегда хотелось дружить с каким-нибудь актёром.
- Зачем?
- Чтобы наблюдать за ним и в жизни, и в быту.
- Зачем?
- Вот, например, когда я смотрю на сцену, - искренне начала я, - некоторых из вас я могу запросто представить ковыряющимися в носу или с пивом у телевизора. А некоторые даже на кухне у плиты не представляются.
- Это уровень таланта, может быть.
- И чуть фанатизма с моей стороны.
- Фанатизм - эта вера, - сказал Олег. - Ты фанат, когда веришь в образ, и не желаешь разбавлять его чем-то ещё. Только талант заставляет верить.
Алёнка призналась, что никогда не обнаружила бы присутствия Олега в этом свете, если б не тот, софитовый. И что те, кому счастливится в нём блистать, имеют всё же большие шансы среди нас, смертных. Шансы на всё, на любовь и боль, на мечту и её исполнение… Олег спорил с ней, отстаивая всеобщее равенство, но признавая, конечно, значимость харизмы. И то, что у кого-то есть она, у кого-то нет, Алёнку тоже смущало. Глупые такие разговоры вели они, не замечая, что я - лишь слушатель. А я сидела и вспоминала, но так и не вспомнила день, в который Алёнка причислила себя к смертным. В нашем окружении только она и считалась ангелом, ну, или чем-то невесомым, чуть неземным.
А какой же он видит её? - подумалось мне. Среди всех, кто блистает рядом, среди темных лиц зрителей… Но я не смогла придумать, вероятно, потому, что взгляд его не давал ответа.
Чуть позже, конечно, Алёнка спохватилась обо мне:
- А что у тебя с ремонтом? - спросила она.
- Осталось чуть-чуть.
- Ещё не всё?!
- Нет. Этот пылесос уже выкачал из меня все силы. И деньги тоже - ответила я.
- Тебе ещё везёт, что не приходится ни с кем ругаться из-за цвета обоев или формы унитаза.
- Да, мужья на час, они такие покладистые, - пошутила я.
- Мужья на час? - удивился Олег.
- А что делать?.. - протянула я безнадёжно.
- Глазами хлопать! - довольно громко у него это вышло. - А иначе, какой толк в красивых глазах?
И тут я хлопнула ресницами. Хлоп…
- Слушай, может, тебе помочь? - спросил он, и взгляд его заметно оживился. - Лён, давай поможем, приедем, навалимся, и пусть девчонка отдыхает!
- Хочешь, приедем? - подхватила она.
А я не знала, хочу того или нет. Кажется, не была готова к сближению с ним.
Он посмотрел чуть пристальней.
- Подумаю, - ответила я. - А теперь мне пора. Правда, пора…
Я достала из сумочки кошелёк и хотела расплатиться за свою долю.
- Не вздумай, - пресёк Олег и так основательно, тяжёлым шутливым нажимом, подмигнул мне.
Я сказала: спасибо - пока - побежала.
Побежала вперёд эскалатора, в ту непогоду, что за стеклом. И, перепрыгивая ступени, думала: что же такое? Что такое?.. Хотелось оглянуться и посмотреть на него ещё раз, чтобы лучше запомнить.
Но вот, позади двери. И память, готовясь захлопнуться, словно створки ракушки, хранящей нечто бесформенное и скользящее, вдруг распахнулась вновь. И зашевелилось в ней то, что готово было принять новую пищу. Я вспомнила, как однажды, на свадьбе у друзей, поймалась на мысли, что мне отвратительно. Да, именно тогда я впервые ощутила мерзкое чувство зависти. Сейчас оно возвращалось снова.
Ветер хлестал в лицо, и сытный, тяжёлый дождь путался под ногами, безжалостно загоняя в тупик. А я, измокнув насквозь, раздумывалась о том, что ближе Алёнки подруги у меня нет, но кроме неё, бывали всякие. Друг от друга мы брали много - чужого не брали никогда. Выдавая одну за другой, замуж, как ни глядела на всё, но - со стороны.
Грустно же тем, кто в стороне, к ним рано или поздно приходит зависть. Но что это за чувство? Если бы просто жалеть о том, что у кого-то есть и не желать зла… Я никогда не желала зла. И не пожелала бы теперь, если б не захотела чужого.
Разве может счастливый человек хотеть чужого? Признаюсь в собственном несчастье и впредь будет мне известно, что чем ближе та, что имеет, тем страшней и паршивей ты.
2
Ближе Алёнки подруги у меня нет.
Знаете, как мы познакомились? Это случилось тринадцать лет назад в писательской организации. Я отправилась туда на суд присяжных, собрав подборку лучших своих стихов. Встретили просто и буднично, таких, как я, пруд пруди. И один дядька, состоявший в союзе писателей, прочитав мои листики, спросил:
- И Вы хотите на этом заработать?
Я не поняла вопроса.
- У Вас сложно и лично, никто не поймёт, - пояснил он.
- Надо проще писать?
- Избегайте ребусов. Что-то ещё?..
В ту пору во мне колыхал юношеский максимализм, хотелось заявить о себе, а тут… И засобиралась я.
В коридоре меня догнала девчонка.
- Обиделась? - спросила она.
- Неприятно.
- Есть такое, тут редко хвалят.
- Тоже не повезло?
- Да нет, говорят, мило, просто, чутко. А я хочу, как Маяковский бах - бабах!
- Сейчас и Маяковским никого не удивишь.
- Да, все повторяются.
- По правде сказать, я не уверена, что хочу быть понятной, - призналась я. - Зачем быть понятной?
- Ну, ты же хочешь, чтоб тебя читали?
Я остановилась, задумалась.
- Вот ты считаешь себя особенной? - спросила я.
- Не то чтобы очень, но замахнуться хочется.
- А если этот взмах окажется сильным, все посчитают тебя талантом, повально станут читать?
- Я, пожалуй, зазнаюсь, - смеётся.
- Но я не о том. Представь, что народ прочёл твою душу, понял, значит, нашёл в ней себя…
- Это признание.
- Может, дослушаешь?
- Извини, - сказала она, - диалог подразумевает....
Она начинала меня раздражать.
- Ты - не особенная! - заявила я.
- Вот это диагноз! - воскликнула она.
- Когда все понимают, когда тысячи могут тебя принять, значит, ты такая, как все! И точка!
- А что тут плохого?! - изумилась она. - Как все, значит, минимум одиночества, значит, максимум принятия!
- То-то и оно, - согласилась я. - Как максимум одиночества и минимум принятия скажут об обратном. И всё я думаю, что за такое толкает людей от людей?
Мне хотелось сказать - от меня… Но это и само стало понятно чуткой моей спутнице.
- Может быть, зло? - осторожно спросила она.
- Не было зла. И не будет. Думать, что ты особенная, проще, чем обозлиться.
- Это мудрее, чем обозлиться, - поправила она, достала тоненький носовой платок, и пока мы шли, молча, она всё сворачивала и разворачивала его, не решаясь коснуться носа.
У меня есть привычка - изучать людей. Я рисую словесные портреты, пытаюсь угадать характеры. И вот тогда, чтобы избавиться от раздражения, решила к ней приглядеться.
Она, как и я, невеличка. Пшеничные волосы по плечам. А глаза той светлой голубизны, которая не кажется мне красивой. Её взгляд смущал прозрачностью, и к этой прозрачности хотелось добавить синевы. Степень её ухоженности достигала той максимальной ступени, которую обозначают интеллигентной. Её, явно, обожают, дома, и у неё точно есть фортепиано. Но настырность, заложенная в ней природой, решает - играть ей сегодня Грига или слушать в наушниках рок. Она всё время шмыгала носом, и я решила, что у неё аллергия, - типичный признак тепличного растения. А потому, как естественно ускорялся её шаг, неизменно притормаживая, подстраиваясь под меня, я наделила её такими качествами, как деятельность и устремлённость. Суетливость таким людям не свойственна. Позже всё это подтвердилось и обросло новыми, более глубокими и ценными качествами, определяющими её, как личность.
- По-твоему, - нарушила она молчание, - чтобы быть особенной, надо быть одной?
Надо быть одной… Я очень любила себя и свой внутренний мир. Но, взрослея, начинала осознавать, что в моей жизни его слишком много. Желанное одиночество переходило в щемящее, а я всё слагала оды этому великому ощущению. Подумать только, вечный нытик. Я не могла больше оставаться одна, и пыталась заполнить пустоту теми, кто попадался под руку. Эти попытки отвлекали лишь поверхностно, не дотягивая до глубины. Как мне хотелось выть, как хотелось призвать на помощь Бога, дьявола, энергию, какие-то другие силы, сделать хоть что-нибудь. Но ничего, ничего не получалось!
- Одиночество это плохо, - тихо сказала я.
- Плохо, - подтвердила она. - А особенность, она ведь, знаешь, бывает и другой. Такой, что хочется, идти за ней, подражать, питаться ею. В хорошем смысле, конечно.
Я и сама эту правду знала, но ни за что не призналась в том.
Просто тогда мы с ней были моложе. А, в общем, в любом возрасте нам хочется быть особенными, но не хочется быть одинокими.
Мы дошли до остановки.
- Ты дай мне свой номер, - попросила она. - Я позвоню, когда наметится какая-нибудь посиделка, почитаешь своё. Хамов у нас нет, забулдыг и потерянных тоже не чествуем.
Сказала так, проговорила на слух мой номер и уехала на автобусе по маршруту сорок шесть.
Мы стали дружить.
То, что Алёнка назвала посиделками, по сути то и означало. Собирались компанией у кого-нибудь на квартире, пели под гитару, читали стихи. Мне было интересно, но я не торопилась становиться своей. Я присматривалась ко всем, а когда просили читать - читала, но без души, глуша интонацию, сдерживая чувства.
В одно из моих чтений главный наш музыкант Ванька злостно выкрикнул:
- Как вы думаете, если сейчас я подойду к ней и двину с размаху в ухо, что она сделает?
- С вертушки тебя уложит! - выкрикнул кто-то.
- Я спрашиваю, какой будет первая реакция её организма?
- Эта - всем тельцем удавит! - уверено заявлял народ.
- Не надо, - сказала я, - я заплачу.
- Заплачешь? - удивились все.
- И будешь права! Это единственная верная реакция, которая обнаруживает в тебе женщину! - Ванька говорил нервно, громко, с акцентом на Р. - То, что сейчас творится у тебя в душе, заставляет рыдать стихами, они - твой врождённый женский рефлекс. Это - секундное явление, которое не взято ещё в руки. Это мгновение до отпора, который ты можешь дать. А пока плачь, вызывай жалость! Не ту, немощную, скупую жалость зевак, а ту, глубокую, девичью. Я хочу захотеть рыдать вместе с тобой! Я хочу захотеть нести тебя на руках! Черт, я бы и влюбился в тебя, если бы капля женщины…
- Не торопи, - тормозил народ. - Она мало нас знает, ей нужно время…
- Мало знает? Она? Не причина! Мы - попутчики в её вагоне. Но какое время? Вы о чём? Ещё чуть-чуть и она превратится в старуху, тогда пусть и жамкает свои нафталиновые стихи!
Пропадом пропасть что ли, думала я. Ванькина импульсивность и даже агрессия парализовали меня. И я вдруг увидела со стороны, нет, я и раньше видела, но не хотела принять то, что всё во мне - странно. Неправильно всё во мне. И даже платье, льняное, хипповское, носимое по инерции и от безденежья, вмиг опротивело.
Надо сменить платье, я сменю платье, сменю платье, думала я и ревела, как и должна была, хотя бы изредка, чтобы выпускать по капле наружу.
- Что за натура такая у тебя, доводить всех до истерики, - ругалась Алёнка. Она вытирала мне слезы и обнимала так, что казалось, не всё потеряно. Что будет новое платье и буду новая я.
- Да разве это истерика? - с усмешкой сказал Ванька. Он взял гитару и быстрыми, резкими движениями вверх-вниз, вверх-вниз по струнам. Он не сложил аккорды в мелодию, но выдавал эмоцию и орал:
- У меня в башке весь мир
и я сам себе кумир!
Да-да-да и бла-бла-бла,
лопнет щас моя башка!
Стук! - по гитаре. Откинул в сторону её, успокоился. Сел передо мной на колени, потряс за плечи:
- Расслабься, просто расслабься по жизни, не трамбуй в себя. А?
- Тебе-то не всё равно?
- Мне - не всё равно, - сказал Ванька и притянул к плечу мою голову.
Слёзы стекали по гладкой, скрипучей поверхности его куртки.
Ивану за такую выходку я благодарна. Удивительно, но грубость иногда бывает нежнее нежностей. Как часто в попытке быть услышанными, мы делимся своими переживаниями, а нас гладят словами «ты не один такой» или «брось, всё уладится». Просто от нас так отмахиваются. Приходится зажиматься поневоле, и это уже образ жизни. Иван оказался тем человеком, которому было не лень переждать мои слёзы, но в этом лишь малая его заслуга. Большая же в том, что каким-то особым чутьём, не свойственным мальчишеской натуре, он угадал, что я на грани. Не поленился вытряхнуть её из меня, выколотить. И этого заряда хватило надолго.
Алёнкина же заслуга - в особом умении и желании сводить меня с теми людьми, делиться людьми, которые питают жизнью.
3
Суббота была до безумия жаркой, но одной из тех, что гонят из дома. Я придумала сотню причин, чтобы вырваться из лап своего кота, и улизнуть в душную свободу. До обеда я решала мелкие дела, вытирала пот со лба, тратила деньги и умирала от жажды. Ещё вспоминала Олега, по временам он очень навязчиво приходил на ум. И чем больше хотелось пить, тем раздражённее становилась мысль. В мысли конкретики не было, романтики не было тоже. Что же тогда? Может, просто, кроме него не о ком было подумать.
Я купила воды в киоске, свинтила крышку, но меня остановил чей-то голос:
- Красавица, дай воды!
Передо мной стояла цыганка. Она держалась за голову, обмотанную черным кружевным платком. Широкий, растянутый рукав её платья закрывал часть смуглого, сморщенного лица, оно было неприятно мне. И просьба её тоже.
- Дай, - повторила она.
Я вцепилась в свои пакеты, хотела что-то сказать, отойти, но она, заподозрив отказ, махнула рукой в сторону скамейки, на которой сидел он. Просто сидел и ждал автобуса.
- Не я, так он выпьет с тебя, - сказала она и выдернула из моих рук бутылку. А потом потянулась за моей рукой.
- Олег! - крикнула я, и в крике моём странно смешались чувство беспомощности и радости от неожиданной встречи.
Олег услышал мой крик, сообразил, что к чему, и в две секунды был рядом.
Цыганка, ничуть не смутившись, оправила юбку, сказала: «Ну, ну, ну»… И пошла себе, неторопливо, отмахиваясь о нас старой, костлявой рукой. Я неотрывно смотрела ей вслед, вслушиваясь в её бормотание. «Выпьет, выпьет, - говорила она. - Так хочет пить»… Но в этих словах я не увидела никакого смысла.
- Ты как? - спросил Олег, перехватывая мои пакеты. - Всё при тебе? Ну, идём-идём, топай ножками!
Он говорил, шутя, играючи шуршал сандалиями по асфальту. И я не отставала, топала. Смотрела на его плечо и думала: «Вот, иду я с ним, словно бы под гипнозом. А сама просто иду и делаю такой вид. Скоро нужно прийти в себя, но только не сейчас, ещё минуту».
Но тут подошёл автобус, и он, ухватив меня за руку, потащил за собой. Мы вместе запрыгнули и покатили.
- Куда едем? - придумала я спросить.
- На набережную. Я буду на скейте, а ты наблюдать.
- Не по возрасту забава, - буркнула я.
- Предлагаешь с девчонками забавляться?
Он облокотился на перила, и глаза его стали узкими, хитрыми. Мне захотелось лучше к нему приглядеться, допитать себя тем, что не вспоминалось.
Ну, что же он? - чёлка клочьями, брился вчера, у рубашки расстёгнуты верхние пуговицы. Худой такой, а на руках вены выделяются. Трудяга, конечно… У других - ни азарта, ни огромного рюкзака за спиной, а этот ещё и в сандалиях. Я глядела уже не тайком, и за это мне не было стыдно.
- Нравлюсь? - спросил Олег.
- Пытаюсь за что-то в тебе зацепиться.
Он, как пегий, взъерошенный лис, любопытно склонил голову, но, не увидев во мне ответа, выпрямил шею и сказал:
- Цепляйся за сердце, там гвоздь уже вбит.
- Ты хитрый и скользкий, терпеть таких не могу.
Он дёрнул плечами:
- Терпеть есть кому.
- Совет да любовь. Как дела у Алёнки?
- Не в настроении.
- Или в творческом поиске? - уточнила я. Мне ли не знать, в какие эмоциональные дебри заводит её этот поиск.
- Точно, - согласился он, и что-то внутри него перегорело.
Мне стало не по себе, точно так, неловко, чувствуют себя те, кто оказался свидетелем тайной сцены.
Он долго смотрел в окно, щурился, думал о своём. Потом вдруг вспомнил обо мне и сказал:
- Она говорит, ты - неплохая.
- Неплохая? И всё?
- И всё.
- А ты зачем интересуешься?
- Образ хотел додумать.
- Не получилось?
- Получилось. У меня воображение хорошее.
Впервые, с особой внимательностью и значимостью, он стал разглядывать моё лицо. Вероятно, сопоставлял придуманное с реальным, а в моей голове ныло: это всё игра, игра… так душно… Уйти, уйти… Я бы намеренно выпятила свои несовершенства, чтобы насмотрелся он враз, принял или отверг, и не смущал больше такой откровенностью взгляда.
- Что у тебя в пакетах? Гири? - спросил Олег и убрал волосинку с моего лица.
- Нет, но тоже тяжелое и металлическое, - ответила я.
Вероятно, он устроен так, как устроен: запросто и немудрёно. Не в плане личности, а в отношениях к другим личностям. Это надо принять.
- Ты красишь волосы? - неожиданно спросил он.
- Да, и ещё глаза, и губы иногда, это нормально.
- И платья носишь шёлковые… - задумчиво произнёс Олег.
И кружевные, и хлопковые, и мятные, как это, подумала я. И до того захотелось показаться перед ним в одном платье, тонком, на серебристых бретелях, что чуть не стало смешно.
- Ты чему радуешься? - спросил он.
- Да, так… - собралась я. - А, знаешь, я, пожалуй, пойду.
Олег удерживать не стал.
Я забрала свои пакеты и вышла на остановке. Мой автобус долго не шёл, но мне было чем занять себя. Я сидела на лавочке и делала вид, что рассматриваю афиши спектаклей. Вот так, когда-нибудь, и его лицо повиснет здесь, возле старой урны. И кто-нибудь нарисует ему усы, выбьет зуб. А, впрочем, ничто не испортит его лица. Только бы в глаза не кололи…
Автобус, кстати, пришёл позже, открыл мне дверь, и я поехала думать о своём…
В скользящем чувстве противного мелькала его улыбка. Я радовалась, забавляясь весёлыми сценками, которое крутило моё воображение. Вопрос - ответ, вопрос - ответ в придуманных диалогах. И так ясно я представляла его эмоции, слышала голос с хрипцой. Мне нравились его ресницы, тонкие, длинные, трещинка на губе и этот свободный небрежный вид. Каким смешным казался бы он в очках и в полосатом галстуке!
Фу-фу, - думала я, на бегу, заедая мечты бутербродами. И: всё, закончим на этом, - часто моргая перед порябевшим компьютером. И автоматически глядя в телевизор, и заслушиваясь любимой музыкой, и мельком взглянув в окно, теперь я постоянно думала об Олеге.
Однажды меня встормошила Алёнка, застав наедине с мыслями. И даже в ответе задумчивом «А?..» совесть моя не проснулась. Я зажила в каком-то своём, весёленьком мирке, отлично понимая, что на правах птичьих. Конечно, мне приходилось испытывать подобные эмоции, но это было так давно. Поэтому очередную пору влюблённости я сочла ценной для поддержания общего тонуса. Я не сомневалась в её кратковременности и отнеслась к ней, как к лёгкой передышке. Моя душа бурлаком на Волге так долго тянула неестественное ко всему безразличие, и вдруг ожила, залепетала. Пусть щебечет, - думала я, зёрен не подбросят, угомонится.
На работе во мне заметили перемену. Эти мерзкие девчачьи создания, из отдела великого маркетинга, блеску моих глазах не обрадовались. Среди нас половина почти не замужем, и каждый новый клиент - жертва. Но серьёзно ни у кого не складывалось, всех можно понять.
- Непривычно видеть тебя такой, - сказала гнусавая наша Звезда, не отрываясь от бумажек.
- Какой?
- Заметной.
- А было как?
- Серенько.
- И спокойненько?
Звезда умела правильно понимать сказанное. Чуя угрозу, тайную, надуманную, она успевала не только колоть, но и обсуждать меня у начальства. Кажется, всё, что ни делала я, шло не в пользу, а во вред предприятию.
Но я не держала зла. Во мне набирала силу доброта, и я заявила всему отделу:
- Тесно мне с вами, тесно. Летать хочется!
Я не знаю, что происходит с человеком, что именно преображает его. Всё кажется прежним, но словно напитывается живой водой. Ты чувствуешь себя другим человеком, а, может, и становишься другим. Иначе, почему, ранее не согласный, вдруг соглашаешься со своей красотой?
Мужчины, и, правда, стали уделять мне больше внимания. Их чутьё не обманывало. Во мне зарождалась особая энергия, свободы и желания, и она, не в пример распущенности, заставляла их вглядываться, заинтересовываться. Я всё понимала, но принимала лишь за одно густое пятно, которому отвечала взаимностью.
4
В четверг позвонила Алёнка и сообщила о том, что Олег рвётся помочь с ремонтом. Я не ожидала повторной инициативы, но согласие дала.
- Приезжайте вечером, - сказала. - Там и осталось-то гардины прибить да порожки.
- С тебя торт! - заявила она.
- Абрикосовый, твой любимый, я помню.
Пришлось пораньше уйти с работы, чтобы успеть в магазин, в душ и в лучшее домашнее платье.
А он пришёл один, с чемоданчиком, деловитый, джинсовый, выбритый. Захотелось дотронуться до его щеки и сказать: «Какой ты красивый сегодня!»
- Где невеста? - спросила я.
- Опаздывает, начнём без неё.
- Она разрешает?
- Скрипит зубами, - ответил он и стал раскладывать инструменты.
Потом же пришлось мне побегать: болтики, линейки, свёрлышки. Мы не говорили почти, но только как в операционной слышались иногда указания. А ещё он смеялся, когда падала отвёртка из рук, и недоумевал над тем, как в зимнем моем ботинке могли оказаться болты. А что такого, спрашивается? Капля нелепости, нечему удивляться.
С гардиной мы справились, и он предложил:
- Покурим?
- Покурим, - согласилась я и позвала его на балкон.
Оглядевшись по сторонам, он заметил:
- У тебя тут даже пепельницы нет.
- Сейчас принесу, - ответила я и принесла ему турку.
- Хорошая штука, - засмеялся Олег. - Не куришь?
- Нет, но иногда хочется дыма. Я подышу?
- Дыши, - сказал он и выпустил дым в окно.
Молчали неловко. В молчании тяжести не было, нет. Неловкость - это не однобокая вещь. Мне и Олегу она улыбалась, просто, нарушая законы первообладания. Но затягивать с ней не стоило, она грозилась перерасти в напряжение.
- Интересно, - заговорила я, - чтобы я подумала о тебе, если б сначала увидела на сцене?
- А что думаешь сейчас? - спросил он и посмотрел на меня так… Серые-серые глаза, в тон погоде, уставшие, тёплые, много таящие… А вчера ещё были синими, живыми и колкими.
- Я думаю, что… Я думаю, что стоит на тебя посмотреть…
- А у меня, кстати, новая роль - торопливо сказал он, - растаман-безбожник.
- Странная роль!
- И надо сыграть так, чтобы всё моё собачье нутро вышло!
- Твоё?
- Моё. И поверь, сложно, очень сложно играть себя самого.
В ожидании дождя он смотрел на тучи, а тучи мрачнели и теснились, как будто на небе им стало тесно.
- Я думала, что чем ближе состояние души, тем проще актёру.
- Неправда. Когда ты и ты, то, вроде как, ты в квадрате. Много тебя, понимаешь? Рискуешь попасть впросак.
- Но разве нельзя умерить себя?
- Попробуй… Но обличи, что прячешь…
- Не пойду на безбожника, - отмахнулась я.
- А что так? - Олег стряхнул пепел, и сигарета повисла в воздухе. Он ждал ответа.
- Не хочу знать о тебе больше положенного.
- А кто определил тебе меру?
- Сама.
- Сама?
- Сама.
- Итак, маленькая набожная девочка отказывает мне в исповеди, - сказал он и выкинул сигарету в окно.
Стало темно-темно и первые капли стукнули в окна.
- И всё же… Я вымотан весь, - заговорил он. - Я выпятился в своём Томе. Смотрите, смотрите, какое я есть дерьмо! Ха-ха, говорит зритель, да мы таких Томов сто штук со двора соберём! - глянул искоса, отвернулся. - Я вижу, ты не понимаешь, тебе и не надо, но… Знаешь, что страшно?
- Что? - шёпотом спросила я.
- По мнению большинства, мой Том и вовсе не дерьмо-великан, он просто несчастный паршивец. Выходит, его даже можно за это за всё пожалеть…
- Я бы не стала его жалеть, - скоро проговорила я.
- А что бы ты сделала?
- Напоила бы чаем, наверное… И ещё…
- Что ещё?
- Пожалуй, это всё, что я могла бы для него сделать…
- А чай - не жалость?.. - спросил Олег, усмехнувшись.
Ты сжал внутри свои странности.
Резиновым мячиком кинулся.
Мне крикнулось: эй! Лови!
И с выпученными я ринулась.
Игроком новым, растерянным,
К ста ударам - одним верным,
Разыгрываюсь мне вверенным
И держу на вожжах нервы…
Дождь разошёлся не на шутку. А мы стояли, тихие, посеревшие, и, кажется, ничто не связывало нас, только тонкий озноб внутри.
Я сказала:
- Надеюсь, Алёнка взяла с собой зонт.
- Ир, ты же лучше меня знаешь, - улыбнулся Олег, - что с ней анальгин на случай боли и зонт на случай дождя.
Он перешагнул через порог и потерялся в работе.
С приездом Алёнки всё стало просто и обычно. Они казались прочными, с уже установившимся подходом друг к другу, со всеми, свойственными влюблённым парам, выходками. Они ели торт из одной тарелки, смеялись над знаменитыми старыми варварами, которые хапают молодых красоток. И тут же оправдывали их, перекладывая вину на алчную молодость. Они смеялись над моим котом, худым и наивным до безобразия. Потом надо мной, уличая в чрезмерной лаконичности и зацикленности на белом. Они представляли меня в рубахе с длинными-длинными рукавами, но выражали надежду на то, что когда-нибудь мой дом разбавится яркими красками. Я объясняла, что так и задумано. И если вдруг захотеть зелёную комнату, то достаточно зелени на ковре и травяных штор, и ещё мелочей салатовых: вазочек, ламп, подушек… И этим я утешала их, думая о своём.
Для счастья нужно слишком много.
И это точно знаю я.
Сигары. Клубнем дым фартовый.
Осоловелые глаза.
Ленивые слова сквозь зубы.
И тут же душу полоскать
мгновеньем,
как играли губы
своей привычкой ускользать.
У странника опять дорога
клочками рвётся сгоряча.
Для счастья нужно слишком много…
Попытки рубятся с плеча.
За окнами стихал дождь.
5
Через пару недель я увидела его на озере. Кто-то из прошлой жизни кинул клич, и у нас собралась большая, весёлая компания. Мы, вспоминая обычай, решили отпраздновать день Ивана Купалы. Съезжались на четырёх машинах, только он ехал в первой, а я в той, что за ним.
С кучей провизии, с палатками и печёной картошкой жизнь казалась сладкой-сладкой. Солнце пекло так, что думать совсем не хотелось. Все обливались, желали друг другу счастья, хватались за руки и, закрепляя дружбу, бежали с разбега в озеро.
Как задорно смеялись дети, и как здорово было жить!
А после - по интересам. По кучкам и в кучу, из кучи по кучкам.
Я расстелила покрывало, улеглась по-пляжному, раскрыла черновик. А слова не шли, рисовались картинки: штрих за штрихом, и вот уже человек. А этот человек скакал босиком за мячиком, забивая за голом гол, пружинил на надувном матрасе, плавал, как великий плавун. Ещё тоннами ел шашлыки, поддаваясь здоровому мужскому аппетиту. Не лопни, - думала я. Пусть лопнет, - перечила сама себе.
Но он всегда видел меня, взглядом проверял - на месте ли? А я вросла в берег и двигаться не хотела. Пришлось только очки сдвинуть с макушки на переносицу, так незаметней следить за тем, как следят за тобой.
- Чего, птичка, не купаемся? Крылышки мочить жалко?
Олег присел рядом и поставил передо мной тарелку с зажаренным мясом.
Я задвинула очки на макушку:
- Котов много развелось, страшно.
- Так все коты с кошками.
- Так, т о - кошки, а птичку всегда хочется.
- Хорошо сказала. Ну, давай, не скучай, - прихлопнул меня по плечу и, хромая, пошёл к палатке.
Допрыгался, - подумала я.
Солнце никак не хотело садиться, и уже начинала надоедать эта райская жизнь. Но и в город мне не хотелось, поэтому настроение зашло в тупик.
Быть может, пришла пора прогуляться вдоль берега и далеко?
В попутчицы вызвалась Маринка, неугомонная экстрималка, широкие плечи, крутые бёдра, громкий раскатистый смех. Сегодня Марина была одна, а потому, если пошептаться, то только с ней.
Мы отправились туда, где берег зарос камышами, и шумных голосов не слышно совсем. И вот, уже виднеется плавающий остров. Думается, множество лет назад он был лишь маленькой частью камышового берега, которая каким-то чудом отделилась от него и поплыла туда, куда гнал ветер. Так, путешествуя от одного берега к другому, эта часть обрастала сама собой. Теперь же это - целый остров, который, подчиняясь порывам ветра, не может себя закрепить. И доставляет, к слову сказать, множество проблем рыбакам, ставящим сети. Трудно представить, сколько сетей зацепил он своими корнями и сколько приходится ему тащить на себе. Но мне всегда в этом видится что-то таинственное, и даже жуткое: тысячи рыбьих скелетов, попавших в двойной плен.
Мы шли, высоко поднимая ноги, а ноги путались в густой, упругой траве. Марина казалась задумчивой, и эта задумчивость возвращала её в женственность, делала мягче.
- Где твой Улан? - спросила я.
- Умар, - уточнила она, прихлопнув комара на моём лбу. - Потерялся где-то в Пенджабе.
- Совсем без вести?
- Есть весть, что встретил он мастерицу гончарных дел и закрутил с ней кувшин, а потом и вообще, - Марина тяжело вздохнула.
Я припомнила события того времени, когда они были парой, странной и дикой. Он - в жёлтой шапке, она - в разноцветных бусах.
- Вы же вместе туда уезжали?.. - недоумевала я.
- Уезжали вместе, но он теперь при невесте, а я не так - не сяк, баба - тюфяк.
У Маринки манера говорить - рифмами, причём, многие из которых записаны ранее, но просто ждут часа. Она так быстро выхватывает их из памяти, что всегда кажется экспромтом.
- Много насочинялось? - спросила я.
- Полно! И всё никчёмное, такое же, как вдохновитель. Буддист хренов.
- Раньше ты не была такой ранимой, - заметила я.
- Теперь не то, теперь уже не вся жизнь впереди.
- Подкосил он тебя, конечно.
- Подкосил. И оставил без Родины, без флага.
- Это что значит?
- Это значит, потерялась я.
- Ты найдёшься, чуть-чуть только потерпи!
- Ир, ну ты хоть не утешай! - с горечью попросила она.
- О-кей, поделом тебе.
- Поделом. Всю жизнь ко мне какие-то аборигены цепляются, а я им весь мир, всю цивилизацию!
- Знать бы, по каким законам судьба всех складывает…
- Эти законы давно уже определили физики, химики и поэты. Куда нам до них. Мы же простые русские бабы. Никто не кричит нам «Люблю!» с Эвереста, не дарит нам яхты, и морды за нас не бьют. А мы кутаемся в их бороды, принюхиваемся к запаху чего-то первобытного, коренного и думаем, что так и должно быть. И пытаемся приручить, не воспитывая, ведь страшно спугнуть. А потом приручиваемся сами и думаем, что любовь, и что уже поздно. Всё поздно: воспитывать, отстаивать себя, уходить. А они и не приручились вовсе: на! тебе ботинком по зубам.
Марина замолчала. А я подумала, что даже у таких сильных женщин, как она, за широкими плечами может таиться многое. И вся эта горечь, которая живёт в ней сейчас - её чёрный омут. Но он не может быть вечной истиной, время обязательно излечит её.
- Учись на моих, - сказала Марина. - Начинай воспитывать сразу. Кого не крепко зацепило - быстро отвалится, и тебе боли меньше.
- Было б кого воспитывать, - ответила я.
- Голяк?
- Беспросветный голяк…
Вечер легонько гасил солнце, и тёплый воздух зашевелился от тонкого дуновения ветра. У нас с Мариной была одна тоска на двоих, тоска одиночества. Но сегодня она не тревожила той силой, которую могла бы иметь в осеннюю слякоть или зимой в стужу. Сегодня она была кроткой, скучающей, и мы отдавали ей дань разговорами. Всё-таки лето, оно оптимист, оно заряжает надеждами.
- А вот у Алёнки опять любовь, - к слову, заметила я.
- Олег? Это моя подача, - небрежно бросила Маринка.
Её? Так почему же меня не оказалось в этой игре? Может, и шансы были б равны… Теперь уже только хлопать, пить за них, победителей.
- А мне он кажется странным, - едва сдерживая обиду, сказала я. И если бы Маринка была более чуткой, то непременно бы уловила её.
- Почему? - удивилась она.
- Не знаю, не могу объяснить.
- Может, ты и права. Олег, он из тех, кто на любителя. Красоты в нём - ноль, зато ума - палата.
- Умён-то - да, ум проскальзывает, - пошутила я.
- А знаешь, почему не прёт?
Я пожала плечами.
- Потому что с народом шапочно. Если и откроется кому, то по случайности. Проморгает своё и думает: «Нехай, побалую».
- Женщинам, наверное, нравится? - осторожно спросила я.
- Нравится. Но первый до них не шагает - лениться. Я долго думала, что в любви он ведомый: любит тех, кто любит его. И на эту тему ему как-то высказалась. И, знаешь, что он ответил? «Пусть есть так».
Маринка вытряхнула траву из сандалий и добавила:
- На самом деле не везёт мужику, непостоянство - это не роскошь, это наказание.
- Ты говоришь, он ведомый? Но непостоянство ведь знак того, что никто не любил его по-настоящему. Иначе он повёлся бы на вечную любовь и уже давно растил семерых по лавкам.
- Э-не, тот ещё хитрец. Любить - любил, но очень давно и очень трагично. Теперь только караваны, караваны…
И неожиданно - ревность во мне: любил, любил, трагично…
- Тогда зачем ты свела его с Алёнкой? - удивилась я.
- Я не сводила, только познакомила.
- Так он твой друг?
- Давнишний, но не очень хороший. Я не терплю в нём упрямства. Но он как-то терпит меня. Вы с Лёнкой больше не подружки? - спросила Марина.
- Почему?
- Она ничего тебе не рассказывает?
- О нём она не говорит.
- Она, как пить, в состоянии скрещенных пальцев!
- Странно, экземпляр-то сомнительный, - усмехнулась я.
- Но безумно талантливый!
- Хорошо играет? Да? - мгновенно, с детской наивностью, отозвалась я. Мне очень хотелось услышать о нём хорошее.
- Да. Я говорю ему: «Езжай ты из этого захолустья, в Питер или Москву!». Его не раз и приглашали.
- А он что?
- Говорит, где родился, там и пригодился.
- Редкостное умозаключение!
- И было б от безысходности! Хотя… может, что-то и держит его.
- Что, например?
- Родители, например. Интеллигентные алкоголики. Ходят по театрам и литературные вечера посещают, а после - по коньячку. От чего лица у них всегда бордовые.
- Неприятные люди?
- Зависимые, - сказала она и остановилась. Она потёрла лицо ладонями, распустила волосы, чтобы снова гладко собрать. И все её жесты указывали на то, что пора бы про них забыть.
Я и сама устала, но всё же, решилась на последний вопрос.
- А как думаешь, с Алёнкой у них может стать серьёзно? - спросила я.
- Я ничего не думаю, - отмахнулась она и пошла в обратную сторону.
В лагерь мы вернулись к закату. Народ дышал размеренно, облегчённо, кто-то бродил по берегу, руки в боки, кто-то выкапывал яму для большого костра, кто-то пилил ветки. Алёнка с Олегом сидели на пледе, поджав под себя ноги, и бестолково о чём-то спорили.
- Ещё минут десять, и послали бы за вами гонцов, - ревниво сказала Алёнка.
- И гонцов бы потеряли. Там так тихо, камыш шумит, и совсем суетой не пахнет, - мечтательно сказала Марина и уселась рядом с ними на их же плед.
Почему я не могу так? - подумала я. Почему я никогда не позволяю себе нарушать чужое пространство пары? Ведь есть же такие понятия, как «знай своё место» или «третий лишний». Неужели есть люди, которым не свойственно понимать эти значения? Ну, села бы на бревно, что рядом, или хотя бы позу скромней выбрала. Но Марина была далека от элементарных правил приличия, хотя и училась в аспирантуре, и слыла необычайно развитой. Беспардонность - это либо в крови, либо, когда терять больше нечего.
Но зато я могу ворчать, и переносить своё зло с настоящего объекта на объект под названием «козёл отпущения». Марина взяла на себя эту роль, потому что была замешана во внутренней моей истории. Во-первых, только что призналась - Олега с Алёнкой познакомила она. Во-вторых, она может смело улыбаться ему в лицо, не вызывая при этом подозрений. А разве моя улыбка может кому-то навредить? - перебила я саму себя. И мне показалось - может.
Настырное солнце всё ж таки улеглось.
Кто-то позвал:
- Давайте к костру! Как комары вас ещё не сожрали?
И все мы сошлись в точку, тесно уселись по кругу. Все чувствовали, как жар от огня коптит наши лица, и видели, как темнота съедает макушки. Каждый ловил друг друга взглядом и словом. Хорошо.
Олег сидел напротив. Да где бы ни сидел, только не плечом к плечу, было бы слишком.
Я подумала, что любовь должна быть ясной, она не должна морочить сознание, не должна задавать вопросов, смущать сомнениями. Она должна быть простой для понимания. Я его люблю.
Конечно, я не люблю его, просто я так подумала.
- Хорошо, что у всех сегодня срослось, - сказал Антон, подходя к костру. Он нёс шесть бутылок вина, по три в каждой руке, и к тому же пытался жонглировать ими. - Настало время настоящего, грузинского! Отличное вино!
Он откупорил первую бутылку, пустил по кругу. Каждый наливал себе и передавал другому. Так мы распили вторую и третью. От вина тело моё обмякло, но мысли остались кристальными. Поменялся лишь взгляд на них. И я подумала, почему бы не озвучить пару мыслишек вслух, ведь они уже не казались мне такими откровенными. Я бы могла рассказать о том, что…
Если б вы знали, как я хитра,
Зря бы костров не жгли,
Зря бы не пили со мной вина,
Гнали бы на угли.
Прыгай! - сказали бы, прыгнем и мы,
Ведьме - сгореть в огне.
Что ж, вот теперь и узнаешь ты,
Что этот бес - во мне.
Что ж, - ты сказал и прошёл вперёд.
- Глупо играть с судьбой.
Может ведь выйти - наоборот,
Станется ведьма живой.
И вот тогда пропадёте все,
Сгинув один за другим.
Так и не взыщете вы с того,
Кто одержим бесовским.
Я не безгрешен, почти что чёрт,
Мне и гореть дотла…
Ну, оставайтесь! А что до неё…
Пусть будет она жива…
Но я молчала…
Я знала, что следующий глоток принесёт мне состояние онемевших ног, сдавленного языка и беспричинного смеха. Поэтому с четвёртой решила хитрить. Антон такой фокус заметил и выдал меня:
- Ирочка моя, ты опять за своё?
- Ага, - откликнулась я. - Этот градус… он топит меня…
- Да все тут топнут, и что с того? - выкрикнул Антон. - А ну-ка, ребята, давайте!
Вместе весело тонуть на просторе,
на просторе!
На просторе!
-Мариночка, подпевай!
Маринка добавила слов, и, в общем, получилось неплохо. Но такими запевами меня не возьмёшь.
- Тоните-тоните, я поживу, - отмахнулась я.
- Вот в каждой стае найдётся птичка, которая решит отбиться от неё! - усмехнувшись, сказал Олег.
Алёнка сказала:
- Да что за беда? Давайте лучше выпьем за либерализм в обществе!
- За ЛИБЕРАЛИЗМ! - подхватил народ.
- За Я от винта!
- За СТРЁМ толпы!
- За СВОБОДУ личности!
Олег посмотрел на меня исподлобья, поднял бокал и произнёс:
- В тебе столько свободы, что ты заразила ей всех!
- Ты не против? - спросила я.
- Ничего не имею против того, чего не в избытке, - ответил он.
- А я знаю много такого, избыток чего пошёл бы на пользу…
- Деньги и великодушие! - перебил Олег. - Не учи учёных!
- Ты с ней не связывайся, - подхватила разговор Марина, - она страсть как любит учить.
- Ну, до учёных мне дела нет, - сказала я.
- Учёных мы только проучиваем! - крикнул Антон.
Алёнка что-то шепнула Олегу на ухо, он поцеловал её в нос и успокоился. Антон достал пятую, пустили по кругу.
- Вам бы больше пить, девушки, - обратился он ко мне и к Марине. - Хоть по-пьяни вас замуж выдать, настырные холостячки.
Марина громко захохотала:
- На мне уж сто раз по-пьяни женились, и всё без толку!
- А ты попробуй быть скромнее, - заметила Инна.
- Попробовать? - удивилась Марина. - Сыграть кота в мешке? Умильного, пушистого кота?
И раскатистый смех её поплыл по волнам к другому берегу.
Олег сказал:
- Марин, ты права. Факт в том, что с годами девушки становятся не такими играющими. Если уж в юности лучшие роли не увенчались успехом, то плевать надо на все эти спектакли. Не замыкаться, но становиться истинно самими собой. Это безумно притягивает!
- Чувствую, скоро жизнь наладится, - мечтательно протянула Марина.
- Моя уже, - сказала Алёнка и обняла Олега за плечи. От жизни ей доставалось легонько, поэтому она имела полное право на не-суеверие.
- А ты что скажешь? - спросил у меня Олег.
А я высказываться не собиралась, но пришлось:
- Умасливать ты мастер, Олег. Даже когда тычешь нас мордами в кучу пропащих лет.
- Я чем-то тебя обидел?- удивился он.
- Чуть-чуть.
- Чем же?
- Не так неважно.
- Для тебя, может, и не так важно, а для меня важно извиниться.
- Тогда скажи: извини. На том и сойдёмся.
- Извини, если что, - одалживая, сказал Олег и закурил сигару, демонстративно пуская дым кольцами. Потом остатки этого дыма он втягивал ноздрями, наслаждаясь ароматом дорогого тлеющего табака.
Весь вечер Олег бросался в меня дотошными фразами. «Ну, ты и забралась… Врёшь всё, что облаков не знаешь…» «Нам до тебя, где бы ты не была…» «Стойте! Она - плагиатчица!» «Нет, ну, допустим, ты - умная, а мы что?..» «Не сей смуту, и так разнобой!» «Вот тут бы тебе ещё заплакать…»
Я старалась не слышать, или отшучивалась, не в лоб ему, а в толпу. Маринка предположила, что таким образом он отвоёвывает Алёнку, потому что только я - главный соперник. Все приняли эту мысль и поспешили с ней согласиться. А позже Алёнка увела его за собой, ей вздумалось искупаться в ночном озере. И, словно русалочья, слышалась песня её, плеск воды и смешливый шёпот.
Когда вино выветрилось, меня потянуло в сон, и все разговоры стали скучными, неинтересными.
- Кто поделится своей машиной? - спросила я. - Не хочу ночевать в палатке.
- Пойдём, я всё устрою, - сказала Инна.
Инна - жгучая брюнетка странных кровей. Она уверяла, что можно смело считать её русской, да и в паспорте так написано. Но все подозревали в ней корни татаро-монгольского ига. И не случайно, ведь только она умела держать взбалмошного Антона в ласковых ежовых рукавицах. С Инной у нас сложились интересные отношения: мы не нуждались друг в друге по жизни, но в каждой компании некая эмоциональная связь держала нас вместе. Мы могли совершенно по-разному смотреть на важные вещи, но никогда не пересекались в споре. И если бы вдруг не стало её, я бы искренне жалела о ней, так и она жалела бы обо мне.
Она разложила заднее сиденье, дала тёплый плед. И сказала:
- Какой он наглый, этот Олег…
- Мне кажется, я его раздражаю.
- Между вами что-то есть, - уверенно сказала она.
- Вот как!
- С Алёной так слишком складно.
- Ну, складно и ладно.
- Но что-то не так…
Если бы Олег был хорошим актёром, то некоторых моментов в жизни можно было избежать. Теперь я засомневалась в его таланте, мало ли кто и что говорит.
- Разберутся, - сказала я.
- Ты им мешать не будешь?
- Ни в коем случае, - мне стало смешно. - Поберегу свои косы.
- Твои косы она не тронет, свои выдергает.
- Пустой разговор.
- Неправда. Заметно всё, - грустно сказала Инна.
- А кто, по-твоему, виноват? - спросила я.
- Олег, конечно.
- Натура у него такая.
- Может быть.
- И пьянь в голове.
- Может быть.
- Ин?..
- А?..
- В чём-то можно меня упрекнуть?
- Ты сегодня скромнее обычного.
- Беда…
Инна ушла. Я завернулась в плед и стала прикидывать в уме, что «утро вечера мудренее», что «не так страшен чёрт, как его малюют», и что «Бог- Бог, да и сам не будь плох». Засыпала я с чёткой установкой, что никогда больше не попадусь ему на глаза, на его удочку и остальные провокации.
6
Если рискнуть и пролезть через дыру в заборе соседа, то можно сразу оказаться там, на крутом берегу Иртыша. А можно просто выйти за калитку и обогнуть длинный, посеревший от старости забор. Можно идти босиком, скрючивая пальцы, остерегаясь прошлогодней колючей травы. Или, расправив ступни, странно радоваться боли, ступив на острый камень. А можно идти на цыпочках, закинув сандалии на плечо, и замирать от пения птиц и шелеста листьев.
Алёнка стояла на краю обрыва, наклонившись так низко, что равновесие её держалось лишь на честном слове.
Мы были за городом, у неё на даче, а она не ведала, что творила, когда звала меня с собой. Ей нужны были мои руки, и без них она бы не справилась, как не справлялась и все последние годы.
Всё, как всегда: бриджи, задранные до шорт, майки неоновых раскрасок, хвосты на затылках. Но только ещё Олег. И эта встреча, как и каждая следующая толика мышьяка, приближала меня к гибели. Вероятно, то, почему я не нашла причин от неё отказаться, является ослаблением ума в результате ранее принятого. Что ослабляло её ум, мне до сих пор не понятно.
- Что же ты? - спросила я. - И не страшно тебе?
- Не было никогда, а теперь вот страшно.
Я села на край, свесив с обрыва ноги, и её тоже заставила сесть.
- Оказывается тот страх, - сказала она, - который научно принято считать инстинктом самосохранения ради сохранения жизни, ютящейся в тебе, автоматический и своевольный.
- Слишком сложно, - отозвалась я.
- Я раньше не боялась ничего, не боялась высоты, глубины, возвращаться домой поздно, - продолжала она. - А потом пришёл этот страх. И, заметь, он пришёл гораздо раньше, чем та новость, которая смогла его объяснить!
Алёнка улыбнулась мне так, что стало понятным всё.
- Он знает? - спросила я.
- Конечно! Тринадцать недель уже, - довольно проговорила она. - Мы не хотели говорить до того, пока не услышали, что ручки и ножки на месте, что всё хорошо и сердечко бьётся ровно. У меня до сих пор мурашки по коже. Сердечко бьётся… Сердечко бьётся! Ир, я так счастлива…
- И я счастлива за тебя…
О чём речь? Честное слово, я желала Алёнке добра. Мы обнялись с ней и сидели так до той поры, пока Олег не спугнул нашу тишину.
- Никогда не верил в искренность женской дружбы! - сказал он, усевшись рядом с ней.
- А в неё и не надо верить, - отвечала Алёнка. - Надо наслаждаться, пока она есть.
- Ты наивна и очень доверчива, - Олег покосился на меня.
- А ты чересчур подозрителен.
- А мне было бы абсолютно всё равно, - заметила я, - если б сейчас сидела на грядке и не слышала этих слов. Но я сижу здесь, всё слышу, и начинаю тихонько ненавидеть тебя, бородатый спектаклист!
- Спектаклист! - захохотал Олег. - Вот уж не думал, что так легко выведу тебя из себя.
- Считай, я сдалась.
- Какая ты милая! - выпучивая глаза и покачивая головой, произнёс Олег.
- Она хитрая, - сказала Алёнка. - Она знает, что чем быстрее достигается цель, тем быстрее от неё отмахиваются.
Алёнка была спокойна. Её спокойствие сводило ситуацию к рядовой. Но Олег не унимался:
- А вы знаете, что даже у самых заядлых охотников есть излюбленная жертва? Кто-то любит косуль, а кто-то уток. Его цель всегда безлика, однако, он точно знает, в какого зверя целится.
Он посмотрел на меня так, как будто много знает обо мне и вот-вот расскажет.
- А вы знаете, - я подхватила его мотив, - не приглядевшись, и китайца одного от другого не отличишь. Но никогда этот народ не был безликим. Из толпы лицо выхватывает тот, кого задело, а кого не задело - проходит мимо. Но если ты охотник, а я китаец или утка, то целься, потому что, по сути, тебе всё равно, какое у меня лицо!
Олег в изумлении и слова не нашёлся сказать, за него сказала Алёнка:
- Не думай, что он хотел обидеть. Он имел лишь в виду само понятие - подруга, конкретная ты - ни при чём.
- Не выгораживай, - сквозь зубы сцедил Олег.
- Тогда выгороди себя сам, - ответила она ему.
Олег не из тех людей, что говорят, не думая. В умной его голове, я уверена, всё обстоятельно, но экспрессивно наружу, по случаю. Издержки профессии, может быть. И он не сделал ни одной попытки сгладить разговор.
Так что на огород возвращались молча, вместе, но каждый сам по себе.
Мы разбились по территориям: Алёнка рылась в теплице, Олег поливал грядки, а мне досталась малина. Крапива жалила ноги, и комары жужжали над переносицей. Но мне нравится эта пора: когда от земли пахнет тлеющей сыростью, а от листвы - сладкой пылью, и ещё клопами. Я заедала малиной то горьковатое, что осталось после дрянной сцены и думала, то теперь уж точно не о чем с ним говорить. Он меня выживет, рано или поздно избавится от меня, думала я, и с такой мыслью, разгребая ветки, наткнулась на осиное гнездо. Я сделала это так неосторожно, что осы, словно того и ждали, накинулись на меня роем. От первого укуса я взвизгнула, но когда почувствовала второй и третий, у меня началась паника. Я закричала громко, рванула из кустов, размахивая руками и щедро матерясь. Олег нёсся навстречу. В том, что произошло, он разобрался мигом, и крикнул: «Бежим!» Он сгрёб меня в охапку, а я, хохоча-плача, бежала у него под мышкой, радуясь тяжести его руки. Он тоже смеялся и уговаривал: «Не маши, не маши руками, говорю тебе! Успокойся ты, глупая! Ирка, какая ты глупая!»
Он усадил меня на табурет, и, пока я дорёвывала своё, рылся в моих волосах. Я одёргивала его, а он разводил руками и заставлял терпеть. Но когда совершенно невыносимыми стали руки его, я резко откинула их, а он сказал:
- Ну и живи с пчелой в голове.
- Я чокнусь? - спросила я.
- Не бывает чокнутых в квадрате.
Алёнка стояла рядом:
- Смотри-ка, у тебя на лбу шишка, вот здесь, вот здесь и вот здесь!
- Боже мой, на кого я буду похожа? - вопрошала я, рассматривая свои руки. Они горели, горело лицо, но, казалось, было за что мне.
Олег сказал:
- Надеюсь, ты не аллергик, иначе вздуешься, как мяч. Придётся спасать конкретно.
- Примочками обойдусь, - ответила я. - Со мной такое уже случалось.
- Понятно, - сказал Олег. - Бедовая.
Он вышел на улицу, нашёл какой-то травы, заварил, приказал делать компрессы.
- Я поеду домой, - сказала я, чувствуя, как опухаю.
- Куда собралась? - спросил он. - Тебя ни один автобус не возьмёт, разве только паранджу одеть.
- Правда, Ир, не обижайся, но ты всё страшнее и страшнее, - не без удовольствия добавила Алёнка.
А к вечеру лицо раздулось совсем, и я стала похожа на муравья, или на инопланетянина. Алёнка предложила измазать меня зелёнкой, чтобы усилить сходство. Но, кроме шуток, конечно, не понимала, как такое могло случиться? Она рыхлила клумбы, поглядывала на меня и удивлялась странно:
- Вот сколько лет собираю эту малину, и хоть бы что!
- А у тебя осы вместо собак: кусают чужих потихонечку, выкусывают, - сказал Олег, нагребая в стога сорняки.
- Странно, что ты ещё цел! - крикнула я ему.
- На самом деле, - заметил он, - всё к лучшему, всё познаётся в сравнении. Раньше я считал тебя страшненькой, а теперь вижу: нет, это ты сейчас страшненькая, уж лучше, как была!
Я ни в коем случае не хотела, чтоб Олег видел меня такой. Но с другой стороны, пусть думает, что мне всё равно, какой он меня видит.
Я облокотилась на тяпку и злобно выдала:
- А ты, красавец, молись, чтоб ночами не снилась, а то расшатаю нервы!
Алёнка остановила работу и стала пристально разглядывать червяков. А потом сделалась совсем чужой и уплыла в свой мир, задумчивый и молчаливый. Оттуда она наблюдала за нами, играя с судьбой и, вероятно, задаваясь вопросом: к чему всё это? Она, конечно, догадалась, что ни к чему это всё. Но если что-то и сбилось с толка, то непременно вернётся на место.
Я сделалась осторожной. А Олег не успокоился в своей внимательности к ней, пока не вернул её прежнюю беззаботность.
Я поняла, что значит - быть третьим лишним. И это - моя доля, нельзя путать положения. А с тем, что в голове, надо спорить.
Сам Олег, задолго до того, вписал меня в треугольник. Теперь же, почуяв беду, пытался выпихнуть оттуда. Вряд ли у него получалось.
Мы вдолбились друг другу в головы,
но коль честь береглась смолоду,
и нельзя заходить за чёрточку,
швыранули любовь в форточку.
И по принципу - с глаз долой -
мы вернулись к себе домой,
но не в этом углу, не в том,
друг у друга мы не живём.
И не надо ходить туда,
и не надо ходить сюда,
не найдёмся мы здесь с тобой
никогда, никогда, никогда!
7
Любовь - явление чудесное. Мы не можем объяснить её, но, как любое чудо, она эгоистично желает, чтобы от неё зависели. Она подкидывает сюрпризы, убеждая в не - случайности. И мы начинаем верить в неё.
Я увидела Олега через несколько дней в крупном торговом центре, он перебирал рубашки на вешалках и выглядел вполне безобидно. У меня была возможность остаться незамеченной, но я забыла о ней. Я подошла и ткнула:
- Эту возьми.
- Почему - нет? Идём мерить.
Я видела, как загорелось его лицо, кажется, мне не обрадовался. Потом накинул на себя непринуждённость и пошёл к раздевалкам.
Я потихоньку шла за ним… Что-то щемящее и родное - в его образе. Может, мы в прошлой жизни были близки? Или будем в этой? Удивляло осознание того, что он - твой. Он не сделал ничего, что бы тронуло душу, не взял красотой и не притянул загадкой. Но что же, одиночество снова шутит со мной? Заставляет цепляться, придумывает ощущения от состояния безысходности? Нет. Вокруг меня часто меняются мужские лица, характеры. Они, как и Олег, порой несвободны или недоступны по причине отчуждённости. Но чувство родства…
- Как я тебе? - прервал мои мысли.
- Мир будет в восторге.
- И ты, как его составляющее?
Я улыбнулась ему.
- А ты что же, мужчинам не очень нравишься? - спросил он и передумал задвигать ширму.
Как топором обрубил. Что за гадюка ты такой, зачем? - подумала я.
Но властвовать собой учили и я ответила:
- Тебе видней.
Он посмотрел на меня, и брови, и веки его сжались, как от головной боли.
- Извини, никак не отучусь быть паршивцем.
Я попыталась его успокоить, искренне соболезнуя:
- Я люблю себя больше, чем ты можешь обидеть.
- Не хотел, вроде, сорвалось.
- Проехали.
Я поймала себя на том, что в своих фантазиях никогда не заглядывала ему под рубашку. Не разрешала себе. Просто останавливала мысль, когда хотелось зайти дальше. И у меня получалось это. Но тогда, глядя на его голые плечи, спину с убегающим под ремень позвоночником, было трудно не выразить взглядом истинную откровенность желания.
И я серьёзно задумалась. Что происходит? Зачем я стою здесь? И какой бес всё это закрутил? Но, как осозналось позже, комок моего нахальства покатился уже с горы и стал набирать вес, подминая под себя все общечеловеческие ценности.
- Что ты думаешь об этих наших встречах? - спросил Олег.
- Случайности.
- Я не верю в случайности.
- Дело твоё.
- Есть случай, - сказал он, натягивая свою футболку.
- Романтик.
- Плохо разве?
- Хорошо. Я знаю, что романтики - очень счастливый народ.
- Знаешь и в сторонке стоишь?
- Я всё же девушка практичная.
- Видали мы практичных. Часто вы путаете свою практичность с меркантильностью.
- Вот если девушка букету роз предпочтёт килограмм апельсинов, или, допустим, участку на луне - дачу, какая тут меркантильность?
- И часто тебе дачи дарят?
- Ни одной.
- Зато апельсинами завалили, наверное, вон какая румяная.
Щёки, правда, горели. И я вся находилась в каком-то будоражащем состоянии, которое уверенно мешалось с ощущением собственной прелести. В этом магазинчике сияло множество зеркал, но я не удосуживалась заглянуть ни в одно из них. Я знала, что была красивой.
Мы шли по длинной торговой аллее, между прочим, так ходят в парках по вечерам, а над нами куполом нависало разноцветное стеклянное небо. И люди шли не спеша. Довольной, усталой походкой и удовлетворёнными взглядами они показывали всем свою состоятельность в этом мире вещей и красок.
Вот Вы, например, Женщина! Сколько раз Вам пришлось выплакаться, чтоб обрести такой непроницаемый взгляд? И зачем он Вам? Мы тоже, знаете, побитые люди, но не забитые насмерть штампами.
А, может, всему своё время?
Мы Вас можем понять, ведь не юные, но не сможем принять - так не хочется! Мы какие-то слишком рассеянные, и, в общем, надо бы разойтись в разные стороны, но сделать это непросто.
- Эту рубашку я буду называть Иркина рубашка, - сказал Олег.
- Я не люблю, когда меня называют Иркой.
- А я люблю называть всех Ирок Ирками, - похлопал меня по плечу.
Бесполезно спорить, выдвигая себя в уникальности. Такое манящее, настырное существо!
- Теперь пойдём сарафаны мерить? - спросил он.
- Я не за сарафанами.
- А зачем?
- Вечер убить.
- Скучные вечера, как тараканы, их травишь-травишь, а они ползут и ползут, - задумчиво произнёс Олег.
- Говоришь со знанием дела.
- А я во многих делах опыт имею.
У него зазвонил телефон.
- Привет! - ответил он. - В торговом. Встретил твою подружку. Ирину, да... Да-да, так и есть… Зуб вылечила?.. Ух, какая ты теперь опасная!
Действительно, ведь не было никакого секрета в том, что мы встретились. Однако же, я бы оставила это в секрете. Я бы обязательно придала этой встрече значение. И придала.
- Пока, заяц. Позвоню, как обычно, - закончил свой разговор Олег.
А мне предложил:
- Будешь смузи?
Я задумалась.
- С апельсинами! - настаивал он.
- Напои меня лучше кофе.
- А ты бы пригласила к себе? Напоила бы чаем? - нагло заявил он.
- Давай лучше по домам! - заключила я.
И он согласился.
До остановки всё равно шли вместе. Я спросила:
- Ты Алёнку хоть любишь?
Конечно, он был удивлён. Конечно, застала врасплох. Ну, нагруби, как умеешь, осади, укажи на моё место. Я не хочу быть такой наглой. Словом, влепи мне пощёчину, я задремала.
- Зачем тебе?
- Хочу быть за неё спокойной.
- Не переживай. Я с ней в равновесии, с желанием семьи и тихой старости.
Заученная какая-то фраза.
- Не говори о старости.
- Как же? В красивом женском лице должна видеться надёжная старушка, - словно поучая, с долей иронии проговорил он.
Я спросила:
- А промежуток до старости взят в расчёт?
- Всё взвешено и обдумано.
- Рациональность - не твой конёк, - заметила я.
- А кто это у меня тут под ногами путается? Копается, разбирается во мне…
- Извини, всё, - я хлопнула руками по губам.
Олег остановился.
- Ты, кажется, тоже не в своей манере, - он вопросительно и упорно посмотрел мне в глаза и не смог справиться с нежностью.
- Что ты знаешь про мою манеру?
- Да хоть и ничего, плохих актрис за версту чую.
- Брось! Моя естественность сейчас в Абсолюте. А вот ты, как канатоходец, протянул канат высоко, шаги вызубрил, а всё равно шею себе свернёшь.
Олег схватил меня за руку, движение было резким, болезненным, но тут же перешло в шутливо-примирительное.
- Смотри, за тебя хватаюсь!
- Вижу! К таким, как ты, равновесие только с бесом в седину.
Не понимаю, откуда в нас появилась потребность обижать друг друга. Или мы просто играли в игру, или мы просто играли в слова.
- Не лезь ко мне в душу, - сказал он и посмотрел на меня, как на кляксу, которую оставила на его плече птица: смущает ужасно и стряхнуть брезгливо.
Он, вероятно, подумал, что наш случай - всё же случайность, только напыщенная. И сразу почувствовал, как она напряглась и сдулась.
Дома я устроила себе стыдливую головомойку. Было похоже на старушечьи причитания: ишь, ты, придумала с чужими парнями заговаривать! Управа то на тебя найдётся!
В моей голове всё ещё шутило и прыгало по мозговым веткам. Это был очевидный отвлекающий манёвр от стволовой мысли. Но как только закатилось солнце, я устала сопротивляться. Сумеречная тоска сильнее разума. Она повалила меня на диван и дала волю слезам, стихам, угрызениям…
Прыгнуть в огонь -
коснуться губами.
Всё ли одно? Буридания.
Я рассмеюсь
за семью слезами.
Ты - отрицание.
Мания.
Я разлечусь над тобой
Маргаритой
и разобьюсь,
разбив
тело,
что до сих пор не покрыто
мантией тёмных игр.
Я распоюсь в тебе
песней бесовской.
Тоненько весковать
станут скрипучие
ветви,
качели,
будут замки стонать.
Перехвачу твои руки
объятьями,
пальцы врезая в ладонь.
Нет! Не коснусь!
Я искушаю себя.
Я выбираю огонь.
8
Думаю, Олег легко узнал мой номер, он просто порылся в Алёнкином телефоне.
- Нам надо поговорить, - первое, что я услышала в трубке.
- Где «здрасте»? - спросила я.
- Я всем гудкам сказал «здрасте», не слышала? - и засмеялся. Поразительно так засмеялся, близко, вольно и широко.
Ему для смеха - много не надо, он не раскачивается на шутках, смеётся сразу и от души, но только когда тронуло.
- Смейся, смейся, Олег. Скоро ты станешь самым счастливым!
- Вот оно - скоро! Ты узнаёшь меня, круто!
Нет, не круто, Олег. Не круто. Мне вручили уже пригласительное, и ты это знаешь, чёрт. С языка рвалось всякое, только моё, личное… Но!.. честь и достоинство!
- О чём говорить? - спросила его.
- О нас. Не по телефону, - уже серьёзно.
- Не собираюсь о нас, - чиркнула я.
Чиркнула, а на том конце загорелось:
- Красивая ты девка, Ирка! Раздражаешь ужасно, но…
Да, я знала, как это. Когда всё по плану, четко и слажено. И вдруг появляется кто-то и, как опухоль, сначала засядет в голове, потом начинает расти. И дальше уже давит на мозг, потому что - нельзя, неправильно. А потом разрушает клетки, появляется сонливость и вялое восприятие действительности. Так приходят вопросы: а почему нельзя? почему неправильно? И если не удалить её вовремя…
Почему бы не поработать над собой, не отвлечься? Сходить в клуб, например, или покататься на скейте? Тогда обязательно придёт успокоение, станет легче дышать, ты ощутишь это физически. И будешь рад тому!
Но снова скачок! Да к чёрту морали и принципы! И ты летишь, паруса рвутся, лопается сердце, потому что вот-вот счастье! Это агония, милый… Ты умираешь в какой-то своей, придуманной жизни, а в реальной тебе умереть не дадут. Тебя отвезут на носилках, сделают операцию, успешно, заметь. И ты пойдёшь на поправку.
Как тоскливо, Олег. Ты не мерзавец. Я цену тебе не назову, но ты дорогого стоишь. А мы воспитаны ещё в тех институтах, когда семью, как ячейку, нужно хранить, и это правильно.
- Ты больше мне не звони, - сбила я.
Но он звонит, а я не беру трубку, и не отвечаю на незнакомые номера.
9
- В чём дело? - спрашивает директор.
Он недоволен моей работой, потому что не видит в ней энтузиазма и прыти. По правде сказать, и сама недовольна. Я как амёбное существо, потерявшее нужду в пище. Остаток потенциала, который на самом деле давно иссяк, Иван Геннадьевич пытается выжать выговорами и предупреждениями. Не смотря на то, что ко мне он относится с уважением, с симпатией даже, его терпению приходит конец.
- В чём дело? - повторяет он, укладывая руки на стол. - Я не могу платить зарплату только потому, что Вы хороший человек. Я должен платить работнику, и с той прибыли, что он приносит мне.
- А я не могу больше тянуть эту лямку. Бессмысленную, однообразную лямку, - отвечаю я, свесив голову набок.
- Вы имеете в виду работу? - он поражен моей откровенностью, но проявляет к ней интерес.
- Конечно, а что же ещё.
- Вы считаете её бессмысленной?
- Только в зарплате и есть её смысл.
- Хорошо хоть в зарплате! - улыбается он, расслабляя позу директора.
- В бессмысленной зарплате, - добавляю я.
И он, совершенно расслабившись, догадавшись, что мне терять уже нечего, начинает непринуждённый разговор.
- Может, стоило пойти в космонавты?
- Чтобы запускать ракеты, не обязательно быть космонавтом, - отвечаю я, выравнивая плечи.
- А кем нужно быть?
- Нужно дело иметь по душе, - совсем откровенно говорю я.
- А, может, оклад больше? - спрашивает Иван Геннадьевич, пристукивая карандашом по столу.
- Кому как.
- А как Вам?
- Манипуляция с увеличением оклада является одним из эффективнейших трюков при воздействии на индивидуум, - мило улыбнувшись, отвечаю я.
- И сколько бы Вы хотели?
- А сколько Вы можете предложить?
Он, конечно, и вообще не платил бы. Но всё равно, за спрос денег не берут.
- Что мне с Вами делать, Ирина? Вы симпатичны мне, очевидно даже очень…
Ну да, ведь с тех пор, как я работаю у них, годовая прибыль «Р*» выросла на тринадцать процентов.
- И по правде сказать, питаю надежды на лучшее.
Я терпеливо жду.
- Я дам Вам месяц на то, чтобы выровнять положение. И только после этого можно решать вопрос об увеличении оклада.
- Поняла, - говорю.
И думаю: почему он меня не уволил?
10
Сегодня весь день парит. Солнце то выглянет, то спрячется за тучи, а остатки воздуха пахнут пылью, настырными духами и плавленым асфальтом. Люди, как Ихтиандры, тяжело дышат лёгкими-жабрами и ждут дождя.
Дождь не идёт.
Я еду с работы в битком набитом автобусе, стою у открытой форточки, а толку от неё - только волосы треплет.
Олег пишет: «Я буду ждать тебя в семь, в сквере на Ильинской, и думать, что ты придёшь».
Чего ты хочешь, Олег? Чтобы сердце моё, выскочив, понеслось сломя, за тобой? Так ведь давно уже скачет. Единожды взяв след, принюхивается, чует повсюду. И уткнувшись вдруг, начинает скулить жалобно, потому что намордник и поводок, а с ними - ни лая, ни свободы дышать. Но если руки твои связаны, то как оно может спасти? Оно укладывается и лежит тихо, водит глазами, смотрит на тебя и думает: «Когда чувствуешь, что слишком тесно, надо грызть и рвать то, что вяжет. Это и щенки знают».
19.10: «Десять минут - не опоздание!» - пишет он.
Я и сама так считаю, минуты легко прощаются, даже если дались нелегко. А если опоздать на день, на два, насовсем? Затаишь ведь обиду, скажешь: перерасход времени, ожидания. Время - деньги, ожидание - нервы. Пошлёшь всё. Успокоишься и поймёшь. Как и я понимаю теперь: не довершить ошибку, совершаемую уже, можно лишь силой воли, крепко взявшись за ум, рискуя быть непонятыми самими собой и судьбой собственной.
19.20: «Глупо надеяться?»
Олег, зачем надеяться, если уже получаешь то, что хочешь. Ты чувствуешь это. И незачем юлить. Кто мне она? Женщина с маленьким существом внутри? А кто она для тебя? И кто для тебя я? Выбери, и я соглашусь с тобой.
Люди жмутся друг к другу, корчатся, и сложно пробраться к выходу, не коснувшись тебя раздражением. Но я берегу, пряча всё глубже и глубже.
Я выхожу на остановке, точнее, выталкиваюсь и, отряхнув платье, иду не спеша.
И шли мне навстречу люди,
но было ничтожно мало
тех лиц, их повадок, судеб,
чего-то мне в них не хватало.
Толпа лишь разносит слухи,
что частью её был ты.
А если протянешь руки,
то истины все закрыты.
Какими путями водила?
Прятала в переулки?
На самотёк пустила?..
Ответы роят, гулки.
19.40: «Ожидаемо. Но жду», - пишет он.
И долго ещё? Разве можно быть таким бестолковым и назначать свидание перед дождём? Нелепые затеи хороши в ребячестве, там можно дурачиться, кидать на орла, не нести за удачу ответственность.
Я ведь дома уже, с кофе, с рогаликом в виде месяца. А ты не успеешь спрятаться, промокнешь, простынешь, может быть. Оттого ещё горше мне.
Я говорю с тобой мысленно, ты всё про меня знаешь теперь. И я о себе всё знаю.
20.00. За окнами крупно и зрело рябит дождь. Он расходиться не на шутку, мешается с ветром и обещает быть долгим. Я через строчку читаю газету, поглядываю на кота, а тот сидит на карнизе и ловит капли.
20.10: «Если твой кот сиганёт с балкона, я не успею поймать».
И не старайся, кот сам будет виноват.
Вот, Олег, до чего доводит упрямство.
Я смотрю на тебя сверху вниз и думаю: хорошо, что песочница - гриб, ведь я не особо доверчива и заблудшему барану крова не дам.
Смотрю на него и люблю. Недолго люблю, секундами, проблесками, вздохами.
А он стоит, облокотившись на столб, и смотрит на меня снизу вверх. Ему сегодня не очень-то везёт, дождь - косой, и грибная шляпа уже не спасает. Так проще, терять нечего: он выходит на середину двора, снимает белую, насквозь промокшую футболку, машет ей, и кричит: «Всё отлично! Я люблю дождь!»
И комок подступает к горлу…
Холодные капли по голой спине
тебе ли,
в безумствах тонувший,
помеха?
Из вон выходящего ряда
мы где
найдём своё милое счастье?
Я не зову его, а он топчет лужу кроссовками и показывает жестами, мол, что делать теперь? - уже вляпался.
А потом громко: «У тебя носки шерстяные есть?»
Я мотаю головой.
Он кричит: «А у меня дома есть, пойду одену!»
Я киваю.
На том всё кончается.
А что там за кадрами, то каждому известно, история ведь не новая.
11
Я уволилась с работы, благородно и чинно, подтянув хвосты, наставляя и советуя. В моём кошельке зарплата и отпускные, а, значит, на плаву продержусь. Все финансы рассчитаны, подработки в норме, а времени достаточно, чтобы найти новую работу, желательно, по душе.
Чего хочет душа - непонятно. Как только я пойму, так сразу и побегу по той дороге, что она укажет. Но пока внутри меня срабатывает особый механизм, который удерживает на старте. Навязчивая суетливость хлопочет во всём теле, и кряхтит: беги, беги… Вон сколько вокруг ярких людей, идей и приключений!
Потом эти порывы сменяются осязанием серости, заглотившее чувство к Олегу топит всякие надежды на взлёт. Эта влюблённость не даёт мне сил, потому что мечты о несбыточном - недопустимы.
Такие перемены в настроении совсем скоро сливаются в единую усталость от повседневности, но и эта усталость не останавливается в своём развитии. Она тоже ветвится.
То пуститься бы во все тяжкие, вмиг стать роковой, сменить гардероб, макияж. Продумать образ и появиться бы в тех местах, где меня не знают. Стать доступной для мужчин, дать возможность затянуться мной, а потом раскидать их налево и направо.
Нет. Нет! Всё не то. Это как надо упиться безысходностью?..
То трогательно жалеть себя и знать, что года идут, а во мне ещё теплится особенное. И жить в ожидании того, что кто-то особенное это откроет.
А кому захочется копаться в твоём коконе, если всю жизнь по забитым маршруткам, где все, как один, и ты - серая мышь. Где на свидания - в посредственных платьях, и тем говоришь: не очень то и хотелось понравиться. А в шумных беседах молчишь, как элемент нелепой загадки...
Какая большая ошибка - не заявлять о себе.
И, кажется, вот-вот избавлюсь я от этих метаний. Но снова улавливаю фальшь.
Вот крайняя точка, когда сама уже не справляешься с тем, что с тобой.
Я не справляюсь.
А потом накатывает вера, конечно - в силу, конечно - в хорошее.
Олег говорит, что вера и фанатизм - понятия равнозначные. Древние верили в высшие силы, а ведь этот их фанатизм, с переменным качеством переносящийся из века в век, дожил и до нашего. Современные мужчины фанатеют от еды, войны, футбола и водки. Женщины - от мужчин, детей, музыки и шоппинга. А я - от веры в себя.
12
Алёнке я дорога. При этом ясно - что-то её смущает. В ней поселились два противоположных чувства: грызущее раздражение и живучая совесть, которая напоминает ей о нашем честном весёлом прошлом.
Я не всегда тонко чувствую людей, но у моей проницательности, как и у любой болезни, бывают периоды обострения. Я читаю подругу насквозь и вижу её слабость. В порыве этой слабости Алёнка гнёт свою линию. Она протянула две параллели: она и Олег, она и я. И эти прямые больше не пересекаются. Имея при себе лишь единственный аргумент, который мог бы стать оправданием этой борьбы, она сочла его в равной мере значимым и сомнительным. Этот аргумент - интуиция.
Я живу той же заботой, и помогаю ей бороться.
Но двоюсь. Во мне то включается сучка, которая подло ходит с ней по магазинам, помогая выбирать платье, туфли. И я умышленно советую лучшее. То есть нарочно хочу, чтобы она была красивой, а этим желанием пытаюсь заткнуть подлое, что зреет во мне.
Я задаюсь вопросами: зачем ты берёшь меня с собой? Зачем посвящаешь в приготовления? Хочешь показать, что ваша с Олегом лодка плывёт ровно? Хотя… Виноватому чудится, будто вина его - на лбу - звездой. На деле проще. Она ничего не знает, да и знать нечего. А я - лучшая её подруга.
Потом я вспоминаю, что сукой никогда не была. Это от самобичевания. Изначально, в корне, то, что я называю подлым - чисто. И не надо заляпывать его предрассудками «моё - не моё», забрать или оставить. Просто неси это тихо в себе, и до поры.
В какие-то моменты мне хочется уйти, просто исчезнуть из их жизни. Причина бы нашлась, да и без причины - в моём характере. Но это будет слишком очевидно. Я не могу выдать себя. В конце концов, всё и так уладится. Их неминуемо затянут быт и забота о малыше. А я, как астероид, пронёсшийся близко-близко, по воле случая отклонюсь от траектории, не причинив вреда.
13
С работой помог Егор, хороший друг, моя палочка-выручалочка. И будет должность у меня та же, но сфера другая, и зарплата больше. Предстоят новые знакомства, и это, конечно, волнует - в который раз начнётся всё с понедельника.
Понедельник закладывают с воскресенья, а у меня с утра ни одного события в планах. Поэтому решаю устроить пижамный выходной.
Я сижу по-турецки, ем мандарины и чувствую себя очень счастливой. Я ощущаю это счастье физически, оно подступает к горлу, как прохладная вода, когда всё глубже и глубже заходишь в реку. Во мне ворочается радостное и тревожное. Я не могу уловить причину таких эмоций и прислушиваюсь к себе. Частично состояние оправдывается завтрашним днём, но смешивается с чем-то ещё. Может быть, это зарядка, поддержка из космоса? Так приняла бы радость и наслаждалась ей!
Но копающая, нудная мысль уже смутила. Мне тут же надоедают мандарины, бездействие и немытые волосы. А раздражение, наступившее на пятку, будет ходить за мной до тех пор, пока не уложатся волосы, и не накрасится последняя ресница. Я зависима от собственной красоты. Красота… Я всегда хотела быть лучше, чем есть, но себя ведь не выбирают. И моя задача - нести себя достойно.
Привлекательный облик разбудил во мне деятельную женщину, она шуршит. Она трёт окна, моет кругом, раскладывает всё по коробочкам.
Нет, остаётся что-то недоделанным…
Ах, точно, не продуман наряд на завтра.
Бежевое, и нечего думать.
В холодильнике всё есть.
Разве только сходить за сыром?..
Что, я умру без него?
В сумерках даже по магазинам ходить неуютно.
В дверь звонят.
В глазок хитро и пьяно, развязано заложив руки в карманы, смотрит Олег. И я смотрю на него через линзу, исказившую такой родной образ.
По всем правилам болезненных эпизодов нужно сползти по двери, зажать рот ладонями, выдерживая стойкость и удаляющиеся шаги. Но руки мои открывают дверь, глаза сверлят, а рот говорит:
- Тут как тут!
Он ухмыляется:
- Пусти, не обижу.
- Обидишь - переживу.
Рука машет жестом «проходи».
От каждого его движения дышится на грани ровно.
Он - уважительно туфли в угол, раскрытыми пальцами по волосам и к затылку, а локоть, задранный кверху, замирает в ожидании.
- Выдохни. Хочешь чаю? - спрашиваю.
Выдыхает. Идёт на кухню, как хозяин, я - следом. Включает чайник, спрашивает, где кружки.
Если бы я хотела обмануться, то положила бы руки ему на плечи, уткнулась носом между лопаток, вдыхая его запах. Пусть даже через рубашку, пусть даже с желанием большего. Я бы сжимала и разжимала пальцы, чувствуя тепло его тела. Мне не мешали бы хлопок и вечное слово «нельзя».
А если это желание - оступь?
По самому-самому
в самую…
И глубина моя - оземь.
Я не могу, не могу, не могу!
Можешь!
И в этой борьбе
плачу,
рыдаю,
смеюсь,
затихаю…
Я сижу за столом, поджав под себя ноги, с дыханием совершенно уже ровным. С усмешкой над той выходкой, которую позже он зачислит в нелепости.
- Ты - колдунья.
- Колдунья.
- Приворожила меня.
- Приворожила.
- Ещё и нагло не отпираешься.
- Ты не веришь в природное обаяние, - говорю я.
- Почему же?
- Не вижу смысла спорить.
- Тогда спроси, зачем пришёл? - говорит он, разливая по кружкам чай.
- Ясно зачем.
- Какая ты скучная.
- Скучно там, где предсказуемо.
- Опять рожей не вышел!
- Не принимай близко.
Ставит передо мной кружку, садится рядом. Очень рядом. Не знаю, как он, а мне становится холодно, приходится напрягать челюсть, чтоб случайно не стукнуть зубами.
- Мне кажется, я люблю тебя.
А дальше всё слышится, как через стеклянную банку. Так подслушивают за соседями, стараясь улавливать слово в слово, всё же теряя их часть, не успевая додумывать, хвататься за следующее.
- Кажется, потому что не верю в это. Ощущение, что люблю - чёткое, ясное, оно уже прижилось во мне. Но откуда оно взялось?.. Неужели можно его с чем-то путать? Так если путаешь, то и ясно, что не знаешь, какими словами назвать. А тут только одно в голове - люблю… Раньше я думал как? Что за шаг за шагом, и лишь из привычки растёт вот оно, то самое… А что оказывается? Что ты рождаешься с этим, живёшь… Не знаешь ничего... И… знаешь! Что когда-нибудь… Сейчас!.. Страсть, скажешь? Если так, то я проделал бы с тобой всё, что хочет животное. А я обожаю тебя. Я обожаю тебя! Это нормально? Изо дня в день… Изо дня в день в моей голове крутятся одни и те же картинки: вот ты улыбаешься, вот рисуешь в блокноте, смотришь в упор. Цепляет каждая мелочь, но всё же я пытаюсь понять, в какой именно момент так привязался к тебе?..
И дальше:
- Ириш…Что ты уставилась в этот пол? Надоело тебе?..
Я смотрю на него, и становится жутко от того, что сейчас вот придётся рубить с плеча, придётся толкать назад. А за спиной останутся горы истинных слов, которые я никогда-никогда не скажу ему.
Он говорит:
- А знаешь, как защемляет под рёбрами, когда смотрю Алёне в глаза? Я, вроде, и хорошо к ней, но теперь всё мешается с жалостью. Я хочу этого ребёнка и ничего не хочу рушить. Не хотел. Не могу… Почему ты появилась не часом раньше, а когда всё решено, крутится уже на вертеле? Нет времени выдержать срок, нет шанса понять, насколько всё прочно во мне... Я не хочу тебя обижать. Я запутался… Слушай, это не пьяный бред и не попытка свалить на тебя. Я просто хочу разобраться... Я чувствую, что ты тоже так. Скажи, что ты тоже - так!
Мотает головой:
- Ир… хочешь, брошу всё?..
Смотрит выжидающе.
- Молчишь… Считаешь меня слабаком или не веришь?..
Но…
Если я открою карту,
Ты почувствуешь свободу.
Но за той свободой - скука
И беспечная заря.
Я же знаю, в духе странствий
Ты выискиваешь грани,
На подручной парусине
Бегло чиркаешь моря.
Я разрежу на кусочки
Перечерченную в схему,
И сложу себя в колоду -
Разложи на дурака.
Мной не раз уже игрались.
Я невольно окропилась.
Не сочтёшь же ты нечестной,
Если выпадет ничья?
- Верю, - тихо говорю я и думаю: «Вот оно. Вот - оно».
- Это значит что? - спрашивает он.
- Всё должно остаться на своих местах.
Олег трёт лицо ладонями и опускает голову:
- Кверхтармашками, значит. Не ответ.
- Я не люблю тебя.
- Не любишь?.. - недоумённо спрашивает он. Как будто и быть такого не могло, что бы не любила. - А ты вообще знаешь, что такое любовь?
Рассказать, как она во мне?
Через чёрствые лица, через повседневность и рациональную мелочность, через заточенную наигранность и закалённую, упорную непрорубаемость…
- Нет, не знаю, - отвечаю ему.
- Ясно.
Что тебе ясно? Что ясно?! Или тебе так мало надо?
Он резко встаёт с дивана и нависает надо мной. Я думаю: будь, что будет… А он просто дышит, дышит моим воздухом возле губ.
- Не бойся, - говорит он шёпотом, - дело решеное. Проводишь?
И нет его.
Я варю себе кофе. Стою с кружкой у окна.
Сижу с кружкой за столом. Тщательно мою её.
Потом бреду до дивана и падаю, как мешок, холщовый, прострелянный… И истончаюсь от медленного зернового потока.
И закрыть, спасаясь, глаза,
Когда чувства рвутся наружу.
Разболелась опять голова,
И покой - это всё, что нужно.
Натянуть одеяло потом
На лицо, чтобы слёз не бояться.
Так встречаться с тобой тяжело…
А прощаться… Нет сил прощаться.
До свадьбы остаётся шесть дней.
14
Утро моего понедельника наигранно-весёлое. Я пою песни, кормлю себя йогуртом и убеждаю в том, что в жизни всё хорошо.
И на работу прибываю вовремя. А готовность к испытующим взглядам делает меня неуязвимой. Я оглядываюсь по сторонам: кабинет, с пятью рабочими местами, кажется довольно просторным. «Какое милое бабье царство, - думаю я, - и сейчас оно пополнится ещё одним чудо - созданием».
Фирма, основной деятельностью которой является строительство и сбыт материалов, имеет довольно крупные масштабы в городе. Директор, амбициозный и суетливый, по мере разрастания дела пополняет коллектив симпатичными девчонками. Их мордашки играют важную роль в ходе сделок. Но я не вижу здесь ни одного глупого лица, и это комплимент мне. Спасибо, Егор.
Наверное, соперница во мне не обнаружилась, поэтому встречают дружелюбно. Меня заваливают бумажками и рекомендациями, и я включаюсь довольно быстро, потому что работа - это самое то, и голове моей крайне необходима. Радует, что не придётся делать рассылки, заманивать клиентов, что достаётся живое общение.
- Как ты там? - спрашивает Егор через трубку.
- Живая.
- Странно, - удивляется он. - Не сгрызли?
- А чему ты удивляешься? - закрыв рот руками, шпионским шёпотом говорю я. - У меня иммунитет.
- Отпразднуем вечером?
- Вдвоём?
- Вдвоём.
Честно сказать, вдвоём нам уже скучно. В жизни редко случается то, что можно обсудить эмоционально, вся философия обговорена нами, а по-пустому ни он, ни я говорить не умеем.
- Ну, ладно, - соглашаюсь я, потому что до этого уже пару раз отказывала.
- Я буду в «White Fox» к семи, - говорит он.
- Ага.
А пока я иду на обед с Ариной и Дашей. Они вызвались показать столовую, которая, кстати, выглядит более чем прилично. Я тут же выкидываю из памяти коморки с прежних рабочих мест и перегрызы возле компьютера. Здесь можно чувствовать себя человеком, просто потому, что ешь теплую пищу. Я заказываю по совету, и впервые за долгое время ем с большим удовольствием. Действительно, я не помню, когда в последний раз ела по желанию, не заставляя себя. Девчонки исподтишка наблюдают, искренне дивясь моему аппетиту. Но говорить нам пока не о чем, думаем, о чём говорить. И тут, как будто, между прочим, Даша спрашивает:
- А Егор, он кто тебе? Любовник?
Я непонимающе смотрю на неё, а в себе определяю уже суть дружелюбия.
- Егор! Минин! - уточняет она. - Он порядочно суетился, спихнул одну девчушку, сказал, неграмотно работает, а потом такое резюме представил, что тебя с закрытыми глазами взяли.
Да…
Егора я знаю со времён студенчества. Пять лет мы учились в одной группе, но в его компанию я попала только к концу третьего курса, свёл случай. За тот небольшой промежуток, в течение которого мы работали над совместным проектом, он успел приглядеться ко мне и притянуть. А то того, как ни странно, будто не видел. Должна сказать, что в период нашего сближения я не была уже такой занудой, напротив, это был период моего расцвета. Я набиралась уверенности, доформировывала себя, полагаясь на сильные стороны своего характера.
Итак, нас стало четверо. Каждый - как прочный стержень. Поэтому если спорили - то до потери пульса, смеялись - хором, дружили - так дружили. Мы плыли в одной лодке, почти всегда по течению, но, бывало, и против приходилось плыть. Потом те, двое, спрыгнули на заграничный берег, но перед этим поженились и завели собаку. Крайние неожиданности, но они не помешали радоваться за них.
Мы же с Егором плывём дальше.
В Егоре я вижу много хорошего, но основной, противнейшей чертой его характера была и есть накопительность. В пору юности эта накопительность выражалась не только в денежном расчёте, но и в психологическом: он загребал в себя знания, людские судьбы, часто заводил новые знакомства и буквально пожирал своей энергетикой. Он учился на чужих ошибках и, казалось, не делал своих. Я видела в нём паука, всосавшегося в человечество, как в муху. Мне думалось, что к тридцати годам он превратится в толстого, лысого миллионера. Было жаль его красоту. А он и сейчас остаётся редкостным, стильным мерзавцем. Причём, с годами обаяние эгоизма усилилось, а юношеская самоуверенность переросла в стабильное, конкретное Я.
Когда я задерживала на нём свой взгляд, время останавливалось, и шумные голоса стихали. Хотелось забраться в него, покопаться, ведь более противоречивого человека на тот момент в моей жизни не было. Он был очень глубоким, извилистым лабиринтом. И да, я любила его.
Сознание пришло не сразу, но не было открытием, а объявилось просто, как факт.
Эта любовь была медленной, тягучей. Мне самой казалась она странной. В ней не обнаруживались ни чувство собственности, ни стремление навязать себя. В веренице бесчисленных его романов вырастала моя женская гордость. И те порывы, когда хотелось его целовать, то также медленно и тягуче, обнимая щёки ладонями, то бесстыже и откровенно, с желанием всего тела, глушились напоминанием о своей неповторимости. Если бы я затеяла борьбу, то сразу бы попала в утиль. Как и все, кому разбивал он сердца. Его оправдывала молодость. Нас всех может оправдать молодость. Но значение Егора было столь велико, что казалось недопустимым - затеряться в его судьбе вот так, через очередное любовное приключение. Мне казалось также, что любой намёк на отношения будет пресечен на корню. Грубость заставила бы меня страдать. Егор видел во мне товарища, акцентируя на том. Разве могла я перечить? Спокойная мысль - всему своё время - расставила всё по местам и открыла мне путь к смирению.
В конце концов, носить Егора внутри стало естественно. Это явление называлось полезной привычкой. Парадокс: привычка не мешала влюбляться и ходить на свидания. И хотя эмоции прогорали быстрее, чем разгорались, я не решалась назвать себя легкомысленной. Я просто становлюсь избирательной, - думала я.
Теперь уже проще обнаружить ту правду, в которой сказано: мой личный жизненный строй со всеми разочарованиями, на протяжении нескольких лет держал равнение на Егора. И эта зависимость без боли – тоже не без подводных…
Что с нами стало? Точнее, что из нас выросло?
У Егора успешный бизнес. Он занимается изготовлением кирпича, это вяжет его со многими строительными организациями. И хотя я уверена, что жизнь вовлекла его во множество тайных дел, между нами никогда это не обсуждается.
А я изначально сориентировалась неправильно. Родители поступили верно, дав свободу выбора, мне некого винить, и я полезла в перспективное русло менеджмента. Мне, как и всем, хотелось большой зарплаты. Я окончила институт с отличием, (учеба, кстати, не раздражала меня, но и не приносила удовольствия), и с рекомендацией пошла на работу. Но в первый же трудовой месяц душа заныла. Я старалась изо всех сил, вникала, понимала, и заслуженно заработала статус «подаёт надежды». Но цифры, бумажки и узкое пространство - всё это не становилось моим. Я убеждала себя во временности, радужной будущности, но в итоге пришла к заключению, что это не то, чего я хотела. А чего я хотела?
Я поступила в институт на заочное, по части ландшафтного дизайна. Сто лет художки и природная везучесть трудились, не покладая рук. Егор сводил меня с богатыми мира, и за умеренную плату я рисовала им клумбы, беседки и прочие прихоти. Но эти люди просто выносили мне мозг. И опять я убивалась между желанием больше заработать и желанием свалить всё коту под хвост. Ясно уже, и тут я не состоялась.
Я не решилась быть вечным студентом, а потому, в целях разнообразия, поменяла место работы. Я не отказалась от клумб и беседок лишь потому, что копила на жильё, точнее на первоначальный ипотечный взнос. Мне хотелось купить хоть маленькую, но всё же свою квартирку.
А кто помог мне решить все банковские и юридические дела, когда пришло время покупать? А кто перетащил мебель? Егор.
Да, десяток с лишним лет он рядом. Не помню, в какой именно момент я отчётливо убедилась в бесполезности моей любви. Она надоела мне и, в общем, изжила себя в прочности. Факт опередил это убеждение. Убеждение лишь озвучило факт.
Кто он мне? Я не знаю. Мы с ним - пластилиновых два куска. Пластилиновая суть - легко сцепляться, но нас как будто намочили водой. Мы прилепились друг к другу, но не смешиваемся. И не делаем никаких попыток.
- Друг, - рассеянно отвечаю я.
15
Я опоздала на минут двадцать, но опоздания Егор не заметил.
Он громко говорил в телефон, и ему было совершенно всё равно, что люди слышат. Увидев меня, он махнул рукой и жестом пригласил сесть. Я села.
Наверное, пропустил уже пару рюмок, подумала я, глядя на расплывчатую улыбку, обращенную к углу стола или к собеседнику. И в этой улыбке было полно самодовольства и крепости.
- Как ты? - отбросив телефон, спрашивает он.
- Живая, - повторяюсь я.
- Столько воды с утра утекло, а ты всё живая.
- Я не умру, Егор. Никогда. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.
- При нынешних катаклизмах я бы на такой срок не замахивался.
- Здрасте, - говорю я, - мне крайне принципиально дожить до старости!
- Зачем?
- Чтобы провести сравнительный анализ мыслей. Я ведь помню, как думала в юности, запомню, как думаю сейчас, и сравню с тем, что буду думать потом.
- А маразм, а Альцгеймер? - усмехается он.
- Ничего подобного. К моменту нашей старости всё будет излечимо.
- К моменту нашей старости решат нас кремировать. Чтобы пенсию не платить. Представляешь, как стукнет тебе шестьдесят, так стразу и в крематорий.
- М-да… - брезгливо тяну я и задумываюсь. - И как тебе такое в голову пришло?
- Да не грузись ты, - говорит он, почёсывая бровь, - я ж не партийный, дальше тебя идею не двину.
Принесли меню.
Я заказываю салат, бокал белого и шоколадные чипсы. Егор хочет чего-то более весомого и ещё водки. И пока мы ждём, он бесконечно говорит по телефону, срываясь с одного звонка на другой.
Подали еду.
Он извиняется передо мной и отключает телефон.
- Твоё здоровье! - говорит Егор и пьёт за меня.
В общем, мне всё равно, сколько он выпьет, лишь бы не начал учить жить. Потому что в его учении только он и пример, никаких исключений.
- Давай-ка я поделюсь с тобой, - говорит он, глядя на то, как я жую капусту, вытягивая из неё последние нотки соуса. И протягивает кусок свинины на вилке. Он решает кормить меня, как дитя.
- Ешь сам. Я вообще после шести решила не есть, - отворачиваюсь я.
- И не ешь? - спрашивает он, сверяясь с часами.
На часах восемь.
- Пока только решила.
- Зачем тебе это?
- Не знаю, - вздыхаю я,- вокруг столько изящного.
- В том то и дело, что вокруг. Ничего внутрь не попадает.
- Может, пережёвывать надо лучше? А, Егор? - говорю я и гляжу на него, неразумного.
Он выпивает ещё.
- Вот научи, - говорит, - как жевать, когда с первого прикуса тошнит?
- Тошнит от переизбытка. Воздержись. Устрой себе этакий пост от прекрасных.
- Только сошёл с поста.
- Не помогает?
- Посуди сама. Одна говорит: «Я для тебя». А ты - захотел уже верить, поверил ей. Но, ни хрена не твоя она, стерва. Другая говорит: «Я для себя», но ты ей не веришь. Ты ей уже не веришь, плохо сыграла… Какую жевать?
- А третья что? - спрашиваю я.
- Ты, видно, думаешь, что у меня железные челюсти? - вопрос горчит, и эту горечь он запивает ещё одной рюмкой. - Хотя, вот третья… В ней - ни соли, ни сахара, однако… В пресности этой какой-то и есть смысл. Вот знаешь, как в церкви просфора? Безвкусная благодать…
- Так и жуй её, - подхватываю я.
- Ну, да, - ехидничает Егор.
Он хмелеет. Глаза его бегают, отслеживая красивых, голова же ленится.
Я говорю:
- Прекрати глазами вертеть, ты же со мной.
- Но ты же не со мной, - перечит он.
- Как не с тобой? Меня дома кот ждёт, в голове апокалипсис, а я тут сижу, выжидаю, когда опьянеешь совсем. Потом провожу тебя до такси, а сама на автобусе поеду.
- И что, я даже на такси тебе не оставлю?
- Оставишь, - говорю я и знаю, что он никогда не упускает такие мелочи.
- Сегодня будет по-другому, - говорит Егор и машет рукой официантке.
А потом что-то долго объясняет ей на ухо и, довольный тем, что его поняли, щедро сыпет на чай.
Под первые ноты «Fragile» Егор поднимается и идёт ко мне.
- Мы будем танцевать? - спрашиваю я.
- Мы будем танцевать, - отвечает он и берёт меня за руку.
Совершенно не готовая к лирике, и раздражаясь нежеланием танцевать, я иду, удивляясь его выходке. Мы танцевали с ним лишь однажды, и много лет назад, но тогда я словно точёная слоновая косточка, немея и не умея поддаться движению его тела, остановила танец раньше положенного. Я даже не смогла оправдаться перед ним, настолько глубоко задело меня собственное смущение. А он удержал мою руку, прижался щекой и сказал: «Ты просто не доверяешь мне...» С тех пор мы не танцевали.
А теперь он обнимает меня, и сам останавливается на миг, ощутив что-то неожиданно хрупкое во мне. Или в себе?..
Но снова превращается в железного дровосека, с жесткими-жесткими мускулами, хрустящей рубашкой и хриплым голосом.
Когда-то он говорил, что танец весомей секса, потому что к сексу побуждает плоть, а к танцу - душа. Да, иногда он верил в душу и даже в себе обнаруживал не раз, но всегда удивлялся и не понимал, зачем она ему.
«On and on the rain will say
how fragile we are how fragile we are»… - поёт Стинг.
«Снова… снова дождь будет напоминать нам,
какие мы хрупкие, какие мы хрупкие», - полу-поёт, полу-осознаёт Егор.
И такая тоска по небывалому, такая жуть.
- Лучше бы я переспал с тобой, - говорит он.
- Сейчас?
- Когда-нибудь до сейчас.
- Ты очень смешной, когда пьяный, - говорю ему.
- А ты интересная… Интересно, какая ты?..
- Ну, такая…
- Какая? - торопит он.
- Оно тебе надо? - смеюсь я.
- Вот и я говорю, было бы до сейчас, было б не надо.
- Брось, и так дурно.
- Ты про апокалипсис? - спрашивает он. - А что там рушится у тебя?
- Не построенное.
- Ну, солнце, ломать - не строить, - говорит Егор и упирается в меня лбом.
Я отворачиваю лицо, и его лоб съезжает к моему виску.
- Тебя не смущает мой интерес? - спрашивает он.
- Нет, - равнодушно отвечаю я, - ты постоянно в каком-нибудь интересе.
- А ты поддерживаешь его, этот другой интерес к тебе?
- Нет.
- Почему?
- Потому что знаю наверняка, что ничего нового во мне не найдёшь.
- Ну, включи ты уже женщину, ей-богу, - пьяно стонет он.
- Я устала, Егор.
- Я вижу.
Он тяжело вздыхает, смотрит на меня, как на горе луковое.
- Кончилась песня, - прислушиваясь к музыке, говорю я. - Давай рассчитаемся и поедем, пока тебя совсем не развезло.
- Я хотел ещё вечера, - останавливает он.
- Нет-нет, всё, пора уже.
Приняв равнодушный вид, вальяжно ступая, и приговаривая «пора, брат, пора», Егор возвращает меня к столу.
- Давай закажем кексы, - говорит он. - Здесь такие вкусные кексы!
- Полно уже, - хлопая по животу, отказываю я, - ну, в самом деле, полным-полно…
Егор рассчитывается по счёту, многозначительно подмигивает официантке и говорит ей, указывая на меня:
- Видите, эта сестричка моя… как похорошела она…
И на разных такси мы разъезжаемся по домам.
Дома его ждёт полный бар спиртного.
В моём доме - целый пуд одиночества.
16
Неделя плывёт, как в тумане. С работой справляюсь, но эти приступы удушья…
Как часто мы слышим фразу - любить каждой клеточкой. Она стала до той степени избитой, что, кажется, ничего уже не значит. Но это именно то, что ощущает мой организм. Мне не хватает сил, чтобы перезагрузить мозг работой, а мозг отказывается вытеснять Олега. У меня дёргаются мышцы, ноют колени, рябит в глазах. Он весь во мне: то становится нереальным, придуманным, то вдруг я резко одёргиваю руку, чувствуя его прикосновение.
Я совершенно точно не схожу с ума, просто живу в режиме жёсткого недосыпа и аспириновой зависимости. Каждую секунду наших встреч я раскладываю по полочкам и считаю недостаточным тот отрез времени, что выдался нам. Это не может быть любовью, не может, потому что я не знаю его.
Откровение Олега поразило меня. Но схожесть наших взглядов на ситуацию, как-то-так-сложившуюся, уберегла меня от обид на его сомнительное признание. Если и мне свойственно непонимание чувства, то почему с ним не может такое случиться? Понятно всё: и что он - мужчина, и что ему следовало бы сдержаться, и бессмысленность его прихода. Всё-всё понятно. Но привязанность моя к Олегу уже определяется, как сильная, а в этой стадии, известно, любимого тысячи и тысячи раз оправдывают.
В переизбытке иронии из головы выкинулись все дарвинские и библейские учения. Этому дикому сбою нашлось только одно объяснение: мы все - подопытные кролики для каких-нибудь инопланетян. И сейчас они смеются надо мной. Вот-вот, ещё пару дней я покорячусь под одеялом, а потом эта программа отключится. Всех заблокируют.
Но вот! Олег принялся писать.
«Я есть, куда ты денешь меня?»
«Искал тебе место: в шкафу - заметна, ношу в голове».
«На семейном совете сверлили голову, думал: выпадешь - всех к чёрту пошлю».
«Не отвечай. И до тех пор молчи, пока сил хватит».
Пятница, вечер. У меня пересыхают губы, и я впадаю в дрёму. Шум в ушах то стихает, то жутко звенит. В дверь звонят. Открываю - мама. Мой лучик, солнце моё!
Мама, мамочка, мама… Я - не взрослая женщина. Я - заплаканное, милое дитя, уснувшее у тебя на коленях. Дитю бы проснуться, встать, поглядеть на солнце. Да ступням супить некуда, всюду он, разбросанный.
И как не поверить в любовь?
А любовь, та…
Пришла в белом,
Сказала: тело
Твоё негодно,
Нужна душа.
А!
Разнесла в куски
Череп по виски
Без следа.
А!!!
Рыла-рыла там,
Запятнала стан,
Не нашла.
А-а-а!
По хребту ножом!
Все суставы в нём
Выкорчевала.
МА-МА!
Расхлестала всё,
Я уже не то,
Я уже не я,
Мама…
А потом она,
Озарённая,
До пяты дошла.
Ду-ша…
17
Сегодня у нас свадьба. Да, у нас, потому что я тоже варюсь в вашем котле. Сегодня у меня сил - полно. Я изныла всё, что полагалось мне.
На этой свадьбе я вижу всех, в упор и по отдельности, смешанных в кругу и раздробленных по парам. Всех я наделяю характерами и историями. Видишь, Олег, ты уже не центральная фигура в моём воображении.
Алёнка, ты самая лучшая невеста на свете. Я любуюсь тобой и тебя ненавижу. Это любование пришло раньше мозолистых заморочек. Если бы ты не несла в себе ту гармонию души, которая является редчайшим явлением современного мира, если бы ты не была так нежна в зарождающемся чувстве материнства, если бы ты не была так настороженно беспечна в своей любви…
Всё могло бы быть по-другому.
Прозвучало чёткое «да»
и эхом - другое, скромное,
но это меня не тронуло,
я осталась сама своя.
Я продлила ещё терпение,
запивая глотком смирение,
и расправив на юбке складки,
станцевала всю боль в пятки.
Все бесконечно пьют. И я вместе с ними.
В момент, когда мой взгляд захватывает Олега, он сидит на стуле, раздвинув ноги. Опираясь локтём на колено, его ладонь удерживает голову, а пальцы отстукивают ритм по губам. Музыка ему нравится. От загсовой помпезности следа не осталось. Шея уже без удавок, с расстёгнутой верхней пуговицей. Пиджак - на спинке, и рубашечные рукава завернуло до - три четверти. Теперь он - он. Его невеста танцует.
В моей голове расплываются звуки. Снимите с меня туфли, они стали неподъёмными.
Ладно, если туфли не дают подняться, по залу пойдёт бродить душа. Душа знает, где рай, но там места нет. Это не большая беда. Можно наблюдать, воображать, чувствовать.
…Я глажу его по голове, прикасаюсь своим лбом к его лбу, держусь руками за его виски, мотаю головой и тяну стон…
Олег меня чувствует. Он вскакивает со стула и идёт в толпу танцевать. Поднимает руки вверх и щёлкает пальцами. Всё тело его движется, он свободен, ему хорошо.
Я вдруг становлюсь совершенно весёлой, совершенно пьяной и непристойной. И когда ди-джей включает неожиданный трек, который ещё с юности выковыривал потаённые частички моей души, я в мыслях позволяю себе сделать вот что: забираюсь на стол в туфлях, снимаю с себя юбку и машу ей над головой. Все кричат: «ЗА МОЛОДЫХ!» А я кричу: «ЗА ТИХУЮ СТАРОСТЬ, ТОВАРИЩИ!»
Рядом со мной на стул плюхается Маринка, она только что отстрелялась по конкурсу, но категорически отказалась снимать костюм девушки из Зимбабве.
- Как думаешь, это гнездо на голове, оно мне идёт? - запыхаясь, спрашивает она. - Давно нам так не было весело, правда?
- Правда, - соглашаюсь я.
- И ведь женятся ещё люди! На каждой новой свадьбе я задаюсь вопросом: неужели это любовь?
- Зуб даю! - уверенно отвечаю я.
- Не-е-е-т, - тянет Марина, - надежда на вечную любовь, она никогда не выйдет из моды.
- А сама вечная любовь?!
- Ах! Сама вечная любовь! Она бывает только в книжках. И с чего этого фантастов принято считать фантастами? Романистки - вот главные выдумщицы!
Какой-то седовласый интеллигент подхватывает меня на руки и, дотащив до танцпола, начинает кружить, сбиваясь на всех тактах. Я направляю к выходу ноги, но хватка старой закалки мешает свершиться побегу. Краем глаза я замечаю, как жена интеллигента, окончательно потерявшись в гастрономии, заедает кальмаров солёными огурцами. И мне хочется отомстить ей за такую безнравственность и прожорливость в том числе.
Я начинаю подыгрывать ядрёной удали моего кавалера и искренне надеюсь, что он вдруг испустит дух. Но, не дождавшись такой реакции, плюю на свою затею и ухожу-таки прочь.
В узеньком коридорчике между залом и туалетом я прислоняюсь к стене и закрываю глаза. Убавили музыку, и тамада объявил белый танец. А кого приглашать? Кто симпатичный, тот с женой, да и страшные - тоже с жёнами. В общем, расхватали всех, кто плохо лежал, ещё до меня. А я не могу так: сходиться по обстоятельствам. А, может, просто не было настойчивых обстоятельств.
Я возвращаюсь в зал. Здесь свет выключили, а огромные зеркальные шары под потолком пускают сотни зайчиков. Зайчики - это всегда из детства, это всегда от чуда, им не дано понять, как я сейчас несчастна.
Хочу домой. Меня может стошнить, и я боюсь позора.
- Я вызвал тебе такси, - говорит мне на ухо Олег и уводит на улицу.
Тут слишком много воздуха. Я чувствую, как каждый новый вдох натирает, раздражает мои ноздри и горло. Неожиданно дёрнуло мышцу под лопаткой, потом под коленом. Но я устояла, или отстояла, или выстояла. Какой-то толчок приводит в движение мою голову. Голова кружится по орбите и тянет за собой плечи. Кружение карусельчато-быстрое. Я - перевёрнутый конус с вершиной в ногах.
Олег поднимает моё лицо за подбородок.
- Не-не-не, с двумя в один день не целуются, - дразню я и висну у него на плече.
На улицу валит народ, стучит каблуками, свистит. Олег говорит кому-то:
- Проследи за ней.
И уходит. Нет, не уходит, убегает от меня.
Он и не знает, что у меня тоже серьёзно. Он думает - это только его проблема.
Мне хочется голосить, вольно, по русско-народному. Я даже чувствую огромную силу в голосе.
Дальше - не помню.
18
- Привет, алкоголик.
- Привет… меня что, четвертовали?.. - еле шевелю губами.
Я дома, на диване в позе покойника, в том же наряде, рядом сидит Егор. Ну да, кто же ещё тут может быть.
- Спасибо, что приехал, хотела с тобой поговорить.
- Ещё не выговорилась?
Он закидывает ногу на ногу, сцепляет руки в замок, готов слушать.
Время опять останавливается. Я вглядываюсь.
- Ты у нас мужик прямо настоящий… Уродился же…
Язык не слушается меня. Я говорю медленно, вспоминая слова:
- Брутальный такой... А у тебя морщинки вот здесь, в уголках. Потому что щуришься. Но это даже хорошо... Тебя, наверно, топором рубили. Собакевич ты. Но красивый.
- Вчера ты называла меня уродом.
- Я много говорила?
- Только по делу.
- М-да…
- Ты сказала, что я каблуками головы в асфальт вбиваю.
- Упрекала?
- Ставила фактом.
Егор сидит в той же позе. Я замечаю, что рубашка и брюки его измяты. И вообще он устал.
- Почему тебе никто не звонит? - спрашиваю я.
Обычно телефон разрывает его на части.
Он не слышит вопроса.
- В конце концов, мне самому за всё отвечать, - в пустоту говорит он.
- И как ты собираешься это делать?
- Как полагается, раскаюсь и исповедуюсь, - отвечает скучно, отмахиваясь от разговора.
- И всё?
- А что ещё?
- Отработка.
- Бесполезно. Проникаясь твоей философией, могу сказать, отработка - сплошная корысть, которая сидит в голове и ноет, что каждое доброе дело отмоет душу.
- А ты не озвучивай её тем, кому добро понесёшь.
- Умно, - он устало закрывает глаза.
- Так я спрашиваю, почему тебе никто не звонит?
- Отключил телефон.
- О, как же дорог мне твой сон, и как во сне ты беззащитна! - я переворачиваюсь на живот, ложу подбородок на руки. - Женись на мне.
Никакой внешней реакции. А голова моя обречённо падает на подушку.
- Погладь мне рубашку, надо идти, - говорит после, и диван выдыхает, избавившись от его веса.
У Егора всегда было и есть много женщин. Они виснут на его плечах, как рубашки на вешалках, нарядные, выглаженные. Лишь цвет меняется, а лица припоминаются только из последних. Никто не задаёт ему вопросов о женитьбе, и никто не советует остановиться. Он не ищет ту единственную, поскольку его сердце избаловалось и утомилось прежде, чем успело окрепнуть. Женщин уважает лишь немногих, я в их числе, знаю. Я не ношу медалей и журавлём не летаю, но на каком-то своём, избирательном уровне бываю ему дорога. Некоторое время я задавалась вопросом, почему он держит меня при теле? Будто за пазуху про запас положил. По истечении времени вопрос стал неактуальным, и был скинут с повесток дня.
Дверь за Егором закрывается, и я принимаю к сведению, что остаток выходного дня будет томиться в бездействии.
Ладно, половину поганого дня я вынесу, уже два на часах. Только как вынести? Я могла бы стать сильной женщиной, но ко всему противному примешивается похмельный дух.
Прости, Господи, никак не могу нареветься.
Я даже не знаю, смывала ли вчера косметику.
Почему-то сильно болит спина, и я ложусь звездой на пол, решаю думать.
В голове не то, чтобы пусто, но не одной мысли со стрежнем. Такого логического беспорядка я не ожидала.
Какие только чудовища эти мужчины! - думаю я. - Чудовищность кратна моей женской зависимости от них. В каком бы прочном футляре не содержалась сила и вера в себя, я не могу быть той единицей, которая сумеет дать отпор природе. Природе любви и желания материнства, природе слияния, трепета и несовпадения. Если бы кто-нибудь научил чутью, рассказал, как верить сердцу, не разуму, я бы ему поверила.
До чего же я одна, Господи!
Тоска… Снова ползут строчки.
Как глупо жизнь в моём миру
всё разложила не по полкам,
но есть же шкаф. Я. Вот стою.
А как в материи - то тонко.
И были силы для борьбы,
и то, за что бороться - ценно.
Но правим ведь собой не мы,
а предрассудок внутривенно.
Нет, никогда я не уйму
безнаглостность и пониманье,
что из чего я получу,
и что заслужит сострадания.
Жалко, что нет под рукой листа, ещё минута, и рифмованную мысль проглотит пространство без памяти.
Каким убогим кажется мне мир…
Но это потому, что мне убого в нём.
Я не ничтожна в своём убожестве, нет.
Мне просто снова нужно время, снова нужно пережить.
Наверное, всё самое интересное в моей жизни уже случалось, - думаю я. - И это понятно, я же не сидела взаперти…
Взаперти, не взаперти. При чём тут это? И о каких, собственно, приключениях идёт речь?
Становится смешно, потому что вдруг вспоминаю, как однажды упала в яму. Какая-то яма глубокая, прикрытая срубленными ветками. И я лечу, цепляюсь за что-то, вишу, задрав ноги, вижу небо со звёздами…
Интересно, насколько я вчера себя выдала? Олегу повезло, конечно, при нём я была в разуме. А вот Егору досталось. Наверняка, столкнула его лбом с собой настоящей. Пожаловалась на запретную любовь. Чего доброго, призналась в прошедшей любви к нему. Ничего страшного, когда-то это должно было случиться. Конечно, предполагалось это сделать в старости, сидя в кресле-качалке, запивая леденцы чаем. Кутаясь в шали, я бы смотрела на Егора выцветшими глазами и легко смеялась над собой шершавым смехом. А он, постукивая костяшками пальцев по колену, мотал бы головой, закашливался приступами стариковского веселья и говорил ласково: «Ну, ты даёшь, подружка, а что раньше-то не сказала?» Я почему-то была уверена, что наша дружба будет длиться вечно. А значит, вечно будет висеть на нём вина за моё личное женское несчастье.
Не помню, с какой именно неудачи началась незримая эта атака. Но, перемалывая в муку что-то очередное больное, вдоволь наплакавшись и почти уже угомонившись, я неизменно тычу в Егора пальцем. Если в реальности представить картину, то высказалась бы такая сопящая, бубнящая, но принятая, как есть, фраза: «Ты, ты во всём виноват! Не мог влюбиться в меня, жили бы сейчас счастливо!»
Егор, как самое прочное явление в моей жизни, ничем, естественно, не заслуживает такого отношения. Разве можно на нелюбовь обижаться? Можно, если разума недостаточно. При условии, что жизнь не удаётся.
Олег… Какой непонятной силой наделило тебя моё, женское. Ты стал тем мужчиной, который закрутил в голове мысль - не могу без тебя. Вот просто не могу и всё. Умру здесь, сейчас, на этом ковре, неумытая, скованная от ожидания какой-то новой боли.
Но удара не будет. Он уже был. Да и не то вовсе. Удар готовят и наносят целенаправленно. А кто тут в меня целился? Никто. Кроме пресловутых стечений обстоятельств.
Любовь? Нелюбовь? Но давит тяжело. А если, жмурясь, смотреть на вещи, то можно углядеть - вечного не бывает. Нужно лишь успокоиться.
Взять себя в руки - как Отче наш.
Теперь уже точно.
19
Начался беспросветный понедельник. А потом они следуют один за другим. Тяжесть кому-то несут, или начало. А мне не несут ничего. В них нет никакого смысла.
Осень киснет. Не хватает солнца и, кажется, что эта грязь заляпывает не только сапоги, но и душу.
И, вот ещё: на улицах весёлых людей совсем не осталось.
Врастаем. Как и множество других.
Врастаем в повседневность.
И в этот дом, в дороги, в нервность…
Захохотать. Как старый дуб хохочет,
Стволом трясясь
И дряхлой мощью.
Мы месим грязь. Мечтой и каблуками.
А кто-то - виноград,
Весельем и ногами.
А мы вот просто так... Так не хотим теряться…
Всё это до поры,
Нам нечего бояться.
С первыми заморозками приходит смирение, но оно не избавляет от приступов тоски, которые нападают без стука. Каждый вечер я увядаю от усталости истёртых мыслей. Цели мои растерялись, остался только маршрут, и тот замкнутый. Но, не смотря на это, каждое утро я просыпаюсь красивой. Никакая бессонница не может испортить белизну лица и влажный блеск огромных зрачков. Тело как будто налилось: не торчат, как прежде, косточки на плечах, чуть округлились бёдра, и грудь вырисовывается чётче.
Долго я не могла выявить причину преображения. Неубиваемая я? А теперь понимаю, что смотрю на себя глазами Олега, что живу на чеку, готовясь в любой момент столкнуться лоб в лоб с ним.
Мы не виделись со дня свадьбы. Изредка созванивались с Алёнкой. Я знала, что они заняты ремонтом в новой квартире, потом переездом и обживанием. Запыхавшийся, суетливый лепет подруги внушал доверие, убеждал в том, что у них всё отлично. Дальше я уже делала выводы для себя: Олег не изменился в отношении к ней, иначе её болтовня не была бы такой беспечной. Не изменился, значит, угомонился.
Не имея возможности заглянуть ему в глаза, я выругалась сотню раз, называя его шутом и баламутом. Конечно, наше всё - ничего было игрой напоследок в его холостяцкой жизни. Какая же я дура. Хорошо ещё, что никак себя не проявила.
Теперь работа - отдушина для меня. Мне комфортно в коллективе, и общение с новыми людьми лечит. К тому же, у меня появилась подружка.
С Дашей мы сошлись по двум причинам. Первая - живём в одном районе, и она часто подбрасывает меня до дома. У неё шустрая тойота, мгновенная реакция, в общем, удобно с ней. Вторая - её жизненное разумение идёт вразрез с моими убеждениями, она проще и легче, тем и притягивает. Она умеет веселить бесконечными, шумными рассказами о своих романах. Даша моложе меня и современней, и уверенности в себе - хоть отбавляй. По сути, я цепляюсь за её неугомонную энергию и заряжаюсь ей. А своими проблемами она здорово отвлекает меня от меня.
Сначала я считала её легкомысленной, но, приглядевшись, поняла, что она глубже и хитрее, чем кажется. В отношении меня Дашка тоже таит хитрость, я не знаю ещё какую, но мне всё равно, потому что камушек всегда держу при себе. Когда ей нужны свободные уши, она тащит меня в кафе. Мы всегда садимся за столик у окна, пьём кофе с тирамису, греем руки о чашку и смотрим, как падает снег. Уверенный, медленный, тяжеловатый, он несёт чистоту и прохладу. Он горстями засыпает тлеющую поверхность моей души. Душа становиться паром.
- У меня такое ощущение, что ты совсем не хочешь выдавать себя замуж, - говорит Даша.
- Неправда. Я делаю всё возможное.
- Что, например?
- У тебя претензии к моему виду или я бука какая-нибудь?
- Помнишь, ко мне парень заходил, высокий такой, чёрненький? Мы ещё в столовую вместе ходили. Помнишь? У нас с ним ничего нет, чтобы не думала. Ну, так вот, он сказал, что в толпе бы тебя не заметил - маленькая, серая. Но в тебе есть то… Особая энергия - его слова. И когда говоришь, улыбаешься, то ничто уже не держит, потому что… Потому что красота - естественное проявление тебя.
- Ужас как приятно, - улыбаюсь я. - Почему сразу не рассказала?
- Ну, тогда я немножко позавидовала. Обычно, от мужиков только и слышишь: красивые ноги, красивые глаза…
- Теперь что же, не завидуешь?
- Нет, но жалею даже. Ты всё больше в толпе…
В её трубке тарахтит коктейль, облизываются губы.
- Надо выводить в свет, - говорит она. - У тебя капец как мало времени осталось!
- Спасибо, - благодарю я.
- Тут не спасибо надо говорить, а действовать.
- Что предлагаешь? Хомутом на шею?
- Для начала - просто гулять.
Я смеюсь:
- Приходила ко мне мысль - гульнуть, да компании нет подходящей.
- А я? Чем не компания? Даёшь над собой шефство?
Смешная она.
Постоянно чему-то сопротивляясь, я не раз убеждалась в нелепости этого действия. Кому и что я буду доказывать, если откажусь от новых развлечений, знакомств? И я была рада, что появилась такая возможность.
Но пока в своём шефстве Даша никак не проявляет себя. Забыла, наверное. Это для неё в порядке вещей, обижаться не стоит. Лёгонькое разочарование.
20
- Хмурая ты какая, - говорит мама.
Она наготовила всякой всячины и заманила к себе на обед.
- Не выспалась, - отвечаю я.
- Надеюсь, причина была хорошая.
- В том и причина, что хорошей причины нет.
Она вздыхает.
- Мне сегодня приснилось, - начала я, - будто иду по полю, а поле серое-серое, жухлое, и оно начинает сыпаться. Оно делится на два берега, как если бы две реки текли параллельно, а я между ними. Только справа чистая вода, а слева - кровь. И эта кровь поднимается всё выше и выше. Мне, конечно, становится страшно, и я прыгаю в воду, но из неё меня выхватывает огромная птица и кидает в эту красную жижу! Фу, не могу! до сих пор привкус чувствую!
- На том и закончилось?
- Нет. Прилетела другая птица, не такая огромная, но сильней. И утащила обратно. Потом уже вижу со стороны: плаваю в чистом, а вокруг круги розовые расплываются.
- Не забивай дурным голову, - говорит мама.
- Не забиваю, а просто рассказываю.
- Просто? К жизни постоянно нужно приглядываться, а не только тогда, когда сны напоминают об этом.
- Уж я-то гляжу, и от такой пристальности скоро ослепну.
- Не ослепнешь. Слепнет тот, у кого глаза всю жизнь закрыты, а потом откроют раз, и падают плашмя.
- Тоже плохо. Но всё же не так, как мне.
- А что тебе?
Мама накрывает на стол, а мне приказывает сидеть, потому что ей в радость и очень даже полезно хлопотать. Она не унывает и не причитает над моей неустроенностью, не главенствует над сворой свах, хотя и прислушивается к ней краем уха. Не обнаруживая дельного, она не тревожит меня по пустякам, но желает добра и продолжает считать отличной девчонкой.
- Не умею расслабляться, - говорю я.
- Моя вина, - признаётся она. - Я ведь не учила тебя этому.
- Научи сейчас, - улыбаюсь.
- Ну, уж нет. Расслабишься, и тебя понесёт по течению.
- Меня и так понесёт, когда устану барахтаться.
- Тебе не кажется, что мы увлеклись метафорами? Давай обозначать именами.
- Хорошо, - соглашаюсь я. - Расслабиться, значит расслабиться. Барахтаться, значит надеяться. По течению плыть - смириться. Смириться с чем? С одиночеством.
- Расслабиться, значит расслабиться, - продолжает мама. - Не надеяться, значит не верить. Смириться, значит насупиться, махнуть на себя рукой.
- Думаешь, время ещё не пришло?
- А ты думаешь, когда-нибудь оно может прийти?
- Вероятно, что да.
- Мы - женское отродье, - говорит мама. - Мы ждём даже тогда, когда, кажется, что ждать больше нечего.
Так хочется рассказать ей про Олега, про то, что есть такой человек… С первой минуты хочется… И услышать верное: «Отпусти». Но я промолчу. И если явного от неё не укрыть, то тайной болью боли бы ей не прибавить.
21
В растянутом свитере я сижу на подоконнике и глажу кота. Я не слышу, но чувствую смех ребятишек, которые наряжают засыпанные снегом кусты сирени.
- Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит, - поют в телевизоре. В квартире светло и чисто. Но я перестала любить светлое время суток. Слишком много пространства и пустоты вокруг. Даже если рукой поведёшь, воздух покажется несуществующим, он проскользнёт через пальцы, не колыхнувшись, как привидение. Не за что зацепиться. И легкие наполняются пустотой.
Я жду темноту. Жду, когда город включит огни, и я зажгу лампу. Приглушенный свет сужает комнату. Я съеживаюсь в маленьком мирке и пытаюсь как можно дольше держать в себе тепло и уютную дремоту. Я закрываю глаза и прижимаю к груди колени. Это тот час, когда ничто не мешает мне думать о нём. И сердце моё замирает и плавится от чего-то хорошего, что есть во мне.
Иногда я чувствую жалость к той глубокой тоске, которая ускользает и уступает место пространственным мыслям-воспоминаниям. И тогда я вытягиваю из тумана поток тех болезненных чувств, с желанием ощущать остро. Я не хочу, чтобы всё снова стало скучно, я не хочу черстветь.
22
До нового года остаётся две недели, нужно определяться с подарками. После работы я захожу в сувенирную лавку. В таких местечках моя душа отдыхает и развлекается теплыми ассоциациями: это - родным, это - подружкам, Дашкам и Глашкам по мелочи…
Если бы я выбирала подарок Олегу, то остановилась бы на точёном философе с задумчивыми глазами и трубкой у рта. Я завернула бы его в тёплый шарф, тот, что видела недавно в дорогом магазине, и положила в калоши, чтоб не разгуливал в кроссовках под дождём. Если бы я выбирала подарок Олегу, остановить меня было бы невозможно.
Есть ещё и Егор, но чем богаче становится он, тем сложнее с подарком.
Всё-таки временами я стыдливо задумываюсь о той ночи: проболталась ему или нет? И не пересекались давно, так бы по глазам прочитала. И не звонит он, что тоже странно. А если самой позвонить и намёками? Хотя… Когда я его стеснялась?
Долго гудки…
- Говори! - резко и раздражённо, ему так со мной нельзя.
Поэтому буду прямо, не первый ведь год знаю:
- Слушай, в ту ночь, спьяну, говорила тебе, что люблю?
Ни на йоту не смягчая тон:
- И за этим ты мне звонишь?
- Я не вовремя?
- Вовремя, очень даже.
- Что, как хам?
- Голодный, - отвечает он.
- Заезжай, накормлю домашним, - предлагаю я.
Егор отвечает, что в городе его нет, что купил квартиру в Н* и уже почти перебрался туда.
Вот это да! Ни разу и словом не обмолвился. Что ж, будем принимать, как есть.
- А как же твой бизнес? - спрашиваю.
- Растёт, Солнце, растёт.
- А проводы?
- Устроим ещё.
Я смотрю на витрину, и на меня наваливается какая-то предательская обида. Да пошёл ты… - думаю и беру с полки сундук для денег. По почте отправлю.
- Что молчишь? - спрашивает Егор.
- Нечего сказать.
- А звонила-то зачем? - мягко уже, спокойно.
- Спросить, признавалась в любви или нет? - совершенно равнодушно отвечаю я.
- Тебе хоть дуло к виску, не признаешься.
- С дулом признаюсь.
Егор обрывает быстро:
- Ну, пока, некогда болтать.
Всё кувырком. Обвёл меня вокруг пальца. Хочется потрясти телом и потопать ногами, чтоб сбросить с себя эту раздражающую нелепость.
Не надо было звонить, думаю я, рассчитываясь на кассе.
Ну, позвонила и позвонила, думаю позже, уже на выходе.
А на улице мороз! Сейчас бы в маршрутку до дома, но приходиться долго ждать. Наконец - моя! Тёплая, как по заказу. Монеты рассыпаются по полу, потому что пальцы не шевелятся совсем, а кто-то помогает - мир не без добрых. И глаза слипаются от усталости дня, от бесконечных мелькающих огней, от сверкающего снега и ожидания чуда.
Подземный переход оглушает холодом и стуком собственных каблуков. Люди, не путайтесь под ногами, у меня последние ступеньки и двести метров до теплого одеяла.
У выхода стоит человек. Я его скорее чувствую, чем вижу. Его взгляд хватает каждого, кто выходит из перехода, но меня ещё не касается. Я останавливаюсь осторожно и, решая избежать встречи, делаю поворот обратно. Сбой в монотонном его привлекает, и меня, неуклюжую, окатывает густой медовой волной по коже. А потом громким «Стой!»
Стой, стой! - переливами интонаций. Я еле удерживаюсь на скользком и держу улыбку, которая, лишаясь терпения, перебарывает усилие мышц и прячется в варежку.
Олег одёргивает за плечо и крепко прижимает к себе.
- Тише, не шевелись, - слышу я запыхавшееся, родное.
Я и не думаю шевелиться. Я затаилась, чувствуя, как моя энергия перетекает в него, как расправляются лёгкие, и наливается ссутулившееся его тело. Он набирается сил. Бери! Мне для тебя ничего не жалко. Я отдам тебе всю свою кровь, всю до капельки, если будет нужно.
Счастье! Оно в съехавшей набекрень шапке и в вязаном шарфе, смешавшем в себе запах тела, мороза и дымчатых нот. Оно в сдавленном тельце заслоняет собой запреты. И в крошечной слезинке, не уместившейся в водовороте радости. Оно в шляпных, горластых песнях простуженных юных певцов. И в измученных мечтами словах:
- Я тебя ждал.
- Отпусти, Олег, - надо сказать и я говорю, отодвигая его от себя.
- Глупо, да? - говорит он и поправляет на мне шапку.
- Как в театре, зрителям нравится, - развожу варежками и решаю идти.
- Ир, ты живёшь в другой стороне, - окликает он.
Ах, да, стучу я по голове с выражением, мол - не все дома.
Не отстаёт, идёт рядом, плечом к плечу. Замороженный и – мой.
- Сколько можно, Олег? Ехай домой.
- Ехай? - передразнивает меня, выпуская клубы пара.
- Езжай!
- Запрягай лошадей, блин, скажи ещё!
Хлебом не корми, дай посмеяться.
- Едь, уходи, ступай… как ещё? - и самой смешно.
Он останавливается.
- Ир, мне приснился сон, плохой, про тебя. Ушёл с репетиции, хотел увидеть. Где потерялась?
- Олег, - останавливаюсь я, - а если тебе и завтра такой сон приснится?
Он сдвинул к ушам плечи, похлопал ресницами, как я, и сказал, выдыхая морозный воздух:
- Я буду молиться за тебя.
- Лоб не разбей, ладно?
Опять идём. Грею нос варежкой, чувствую, как под инеем тяжелеют ресницы.
- Слушай, я так замерз! - говорит он. - Я слышал, от переохлаждения умирают.
- Не такие живучие, как ты.
- А… понял, надежда есть, значит. У меня вообще сегодня день несчастливый, я упал с бобового дерева.
- Ты серьёзно? - еле держусь, чтобы не рассмеяться. - Олег, тебе срочно надо к врачу. Хочешь Скорую?
- Переживаешь? - ехидно спрашивает он.
- Веришь? - ехидно спрашиваю я.
- Чуть было. Но я не вру, крючки зацепили плохо. А я летел и думал… Как думаешь, о чём я думал?
- О весне?
- Нет.
- О судьбе?
- Нет.
- Говори уже.
- Да ни о чём не успел, там высота-то!
Подходим к подъезду.
- Всё, спасибо, что проводил.
- Предложи мне тепло, - говорит он, выстукивая из себя холод.
- От пощёчины, максимум, что могу предложить, - говорю я, стягиваю варежку и вопросительно смотрю на него.
- Однако… - тянет он, но смотрит настойчиво.
- Олег, я в гости тебя не позову!
- Тогда - пока? - расслабляется он и протягивает мне руку.
- Пока, - протягиваю тоже.
И удивляюсь теплу его руки.
- Я знаю твои окна, - кричит мне вслед, - буду ждать, когда включишь свет.
- Как хочешь, - машу в ответ.
Я тороплюсь, медленно едет лифт. Разбросав сапоги по полу, жму на все выключатели, зажигаю свет в коридоре, на кухне, в комнате. Так я говорю ему - да, хочу, что б был виден мой свет, но и очень хочу, чтобы он поскорее уехал...
Я не рискую подойти к окну, сажусь у батареи, грею руки и думаю: «Что делать?» А хочется бежать, мечтать, целоваться, смотреться в зеркало. Я удивляюсь себе…
Как во мне, такой домашней,
Расплясался вечер зимний?
Я как будто стала краше
И счастливей.
Пробежаться б по сугробам
Красных пальцев переплясом,
Затянуть бесовским слогом
Тридцать семь куплетов разом.
Петь и думать: губишь-губишь,
Вылезая вон из кожи.
Ты меня по дури любишь.
Я до одури, но тоже.
23
На новый год у меня три приглашения: от родителей, от Алёны и от Даши.
Алёнкино звучало примерно так: «Наконец-то появился повод собрать всех вместе, заодно новоселье спразднуем, будут Ивановы, Петровы, Сидоровы, ты и, может, ещё Васютины забегут». Нашлось лишнее звено? Конечно, я также подумала. Но вслух эту мысль не выразила. Спросила только: «Могу я прийти не одна?» Алёнка отчитала меня за то, что не появляюсь у них который месяц, что, может, и замужем давно, да под семью замками, что если не расскажу сейчас, то она лопнет от любопытства, а лопаться ей нельзя раньше времени, и что она вообще уже, как бочка, а я и в ус не дую посмотреть.
Конечно, она была рада. Я даже представила, как на картинке, спадающий груз незамужней подруги. Не иронизирую. Я знаю, любая из подруг может разглядеть во мне зависть, которая, как грузило, утяжеляет отношения и встаёт стеной. Они не слышат её в словах и, приглядевшись, не видят, но додумывают, образно меняясь со мной местами. Именно по этой причине так осторожно, приглушая, рассказывают о хорошем, а всё больше ворчат и жалуются. Понятно, понятно… У вас тоже не сахар.
Неясно, зачем я придумала кого-то, пришлось отговариваться. Веду себя странно теперь, как будто не на четвёртый, а только на третий десяток перевалило. Зато, какая живучесть поселилась внутри, она то плачет, то смеётся, но движет всеми частями тела.
К ним не пойду, решено сразу, а как соврала, так и перевру.
В тот же вечер пришло смс от Олега: «Поздравляю». С чем - догадалась, но не ответила. «А с ним ты бываешь ласковой?» Смешно и противно, но промолчу. «Врёшь всё», - минутой позже.
Угомонись уже и выходи из ванной, с балкона, из туалета… Где ты мне пишешь тайком?
В конце декабря мне принесли извещение о посылке. Не буду гадать, - думала я, гадая. А потом: ах, вот какой корявый у тебя почерк!
В коробке лежали плед, «Жажда жизни» Стоуна и огромный ёлочный шар. Всё это он густо посыпал конфетами и приложил записку, сложенную гармошкой.
Привет!
Новый год всё-таки.
Чувствую, как улыбаешься.
И думаешь - что теперь?
Просто тебе от меня.
Не выкинешь ведь в окно?
Олег.
Помню, как в школе один мальчишка писал мне записки. Он - люблю. Я - нет. Он - почему? Я - потому что. Он - не может быть. Я - может. Так до бесконечности. И тогда я поняла, что «нет», даже самое твёрдое, всё равно, что мост, перекинутый тому, кто будет просить объяснений, выражать несогласие. А если молчать? Что тому достанется? Монологи. Только лишь монологи.
24
Новый год я праздную с Дашей, в загородном доме её друзей. Здесь куча народу, громкая музыка, горка, бассейн, вино, шашлыки, нарядные платья и неугомонный дух. Дарья объявила всем, что я - это я и скинула на того, кто так хорошо обо мне отзывался.
Андрей - высокий брюнет спортивного сложения, классически красивый. Его красота привлекает более тем, что сам он к ней относится спокойно. Он моложе меня на пять лет, но словно ровесник. Заметно, что опору под ногами чувствует. Это выражают и взгляд его, уверенно-глубокий, и манера говорить, густо, но со знанием, и движения, нешлифованные, но правильные по природе.
Андрей решает быть моим спутником и не отпускает ни на шаг. Я не против, он - интересный, с набором игривых фраз. Таким, как Андрей, словесные заготовки нужны для забрасывания удочки, когда взгляд определил уже, что не мелко, осталось удостовериться. Неожиданно для себя, добрую их половину он израсходовал тут же, а остальные забыл или разочаровался в них. И теперь стал простым Андреем, таким же естественным, как я.
Я не отказываю ему в танце и тех прикосновениях, что в шаге тормозят перед вольными. Он всё же мужчина, а я всё же женщина, и между нами есть то, что разрешает и говорит «стоп», потому что кроме плоти, цепляет чуть-чуть внутри. Я отмахиваюсь от чувств к Олегу, смотрю на них свысока, кажется даже, забудусь, осталось увлечься сильней. А потом играю в игру: в ней трогают пальцы Андрея, как если бы тела касался Олег. После - прикрытые, сосредоточенные ресницы открывают глаза, и я встречаю задумчивый, пристальный взгляд. Он тоже тревожит, но больше с желанием: не смотри так, не надо. Андрей понимает - в нём нет той силы, которая заставит меня быть здесь и сейчас. Однако, спокоен, уверен. Ему нечем ещё дорожить.
Мы в беседке вдвоём. Андрей мешает угли в мангале и ворочает шампура. В доме шумят, через открытые форточки слышаться крики и смех. А мне, кажется, лучше здесь. Да, точно лучше. Я люблю запах дыма, уютное свечение и хрустящий снег.
- Ловко справляешься, - говорю ему, от нечего делать, вглядываясь в луну.
- Это у нас семейное.
А потом спрашивает:
- Знаешь, почему ты здесь?
Я смотрю на него с усмешкой.
- Знаешь? - улыбается он.
- Что есть твоё веление без моего хотения? - отвечаю я.
- Верно. Хотя, твоё желание быть здесь - удивляет.
- Почему?
- Я думал, ты не любительница шумных компаний.
- Что ещё?
- Что у вас с Дашкой нет ничего общего, - говорит Андрей, пряча в карман руки.
- Дело наживное.
- С ней можно нажить! Она слишком легкая, доступная, если прямо.
- Нехорошо за глаза так.
- Я и в глаза.
- Она это ценит?
- Что именно?
- Твою искренность.
- Нет. Ведь то - не искренность заботы, а откровенность мнения.
- Ты случайно в неё не влюблён? - спрашиваю.
- Я собираюсь влюбиться в тебя.
Кто-то грубо кричит из окна:
- Андрей, б*, где мясо?
- Пять минут! - выкрикивает он.
- Тащи, давай!
Андрей садится рядом со мной и повторяет:
- Собираюсь влюбиться в тебя.
- То пусто, то густо, - тяну я.
- Ты о чём?
- Мысли вслух.
- Понял, есть из кого выбирать?
- Одного до сотни не хватает.
- Когда соревнуются сотни, шансы у всех равны.
Андрей поднимается и идёт к мангалу.
- Нравится тебе здесь? - спрашивает он и показывает на дом.
- Не совсем.
- Не в своей тарелке? Я так и думал.
- Даже и не в тарелке, а как бы отдельно.
- И часто тебе так, отдельно?
- Всегда. Я слишком другая для нового мира.
- Но ведь ты не слабей его?
- Слабей, - признаюсь я. - Но зато я сильна в своём, придуманном мною.
- И что с этой силы толку? Вот если бы выпустить её наружу…
- Зачем? Мне и так нормально.
- А вот скажи: живёт на земле человек, один единственный человек, герой он или слабак?
- Не для кого ему быть ни тем, ни другим. Да и незачем, - отвечаю я.
- Значит, мир одно-человека, твой мир, бессмысленен?
- Ловко ты заворачиваешь! Но отстаивать себя не буду.
И умно так заявляю ему:
- За силу горения и скорость падения, звёзды перед вселенной не отчитываются!
- Ну, всё, - разводит руками Андрей, - я влюблён.
Я поднимаюсь, запахиваю шубу сильней, чувствую, что замерзаю.
- Скучно мне, - говорю я.
- Со мной?
- С тобой ещё ничего, а туда не хочется.
- И мне не хочется, - соглашается Андрей. - Каждый год, как по плану, одно и то же: перепьют все и пере...
- Все-все? - смотрю на него в упор.
Андрей смотрит задумчиво:
- Домой повезу тебя после двенадцати.
- Двенадцати долго ждать.
- Четыре минуты, - говорит он, глядя на часы. - Не бойся, ты – моя, все знают.
Бом…Бом…Бом… Быть дома… быть дома… быть дома…
Я, конечно, обратила внимание на то, что Андрей не прикасался к спиртному, без того был весел и заслужил большой плюс. Но всё же, на его машине ехать отказалась.
- С чего ты взяла, что это опасно? - спрашивает он.
- Неизвестно, что у тебя на уме.
- Да что я сделаю?
- На мясо, например, сдашь.
- Разве что на рёбрышки! - смеётся он.
Андрей уступает. Он поддаётся той апатии, что точит уже право на собственное решение. И лень ему не угодить мне.
Мы едем в такси, смиряясь друг с другом.
Дорога пустая, дорога вся наша,
и сколько в окно не гляди,
кругом темнота, в ней мне страшно
в пучок все вязать пути.
Сидит кто-то рядом, красивый и странный,
заботу беря на себя,
на что я ему отвечаю обманной
свободой глаза в глаза.
Подставил плечо и коснулся ладонью
растрёпанных шапкой волос,
как будто мне вовсе не посторонний,
как будто тревожу всерьёз.
И хочется тоже, но ради забавы,
« останься со мной до утра», -
сказать. И укрыться одним одеялом,
не соединяя тела.
С солнцем проснуться друзьями навеки,
весело кофе попить,
и на поводу у той же потехи
с порога навек проводить.
- Ты вернёшься потом туда? - спрашиваю.
- Зачем? Я получил уже, что хотел.
- Да? А, кажется, так мало…
- Сразу сполна не хочу.
- Уверенный, - замечаю я.
- Правда?
- Правда.
Я зеваю в ладошку, тайком и беззвучно. Андрей хлопает по карманам, проверяет ключи, телефон.
- Расскажи о себе, - говорю.
- Умён, - находится он.
- Слышу.
- Красив.
- Вижу.
- И просто отличный парень.
- Болтун!
- Хочешь, о высоком поговорим?
- О высоком я где-то слышала.
Я чувствую, ничто не тормозит общение, легко скользим, без задвижек. Андрея ни много, ни мало, ровно столько, сколько нужно.
- Что ещё? - вспоминает он. - А! Юрист. Есть своя небольшая конторка. Лично у меня, как у адвоката, дела пока вялые, приходится бывалыми дядьками прикрываться. Но на жизнь хватает.
- А машина у тебя хорошая… - протяжно говорю я.
- Подарок отца.
- Бесхитростный какой... Я-то чего жду? Когда пыль в глаза пустишь...
- Устал, не сообразил, теперь уже поздно, наверное? - толкает меня плечом.
- С другими-то будь поумнее!
- О-кей, - отвечает он.
И я засыпаю, не до храпа, конечно, поверхностно. Засыпаю, потому что спокойно, надёжно, хотя и наивно с моей стороны. Я чувствую, как Андрей легонько касается губами моих волос, не задумываясь над этим, а просто так, в естественном ходе вещей. И ещё потому, что ничем не отталкиваю его. Мне лень устраивать комедии, что-то говорить. Я досыпаю путь.
При первом торможении я понимаю, что уже в городе. Светофоры, светофоры… Открываю глаза и сажусь ровно.
- Ты такая маленькая, - говорит Андрей, - а храпишь, как трактор.
- Забыла, что надо стесняться.
- Шучу, ты ведь и не спала вовсе.
- Спала, мне даже снилось что-то.
- Твоя голова давила не всей тяжестью.
- Берегла твои плечи?
- Может, ненадёжными показались?..
- Приехали, - заключаю я.
Такси останавливается у моего подъезда.
И вот, на сегодня все переговорено, мы достаточно знаем друг друга, осталось решиться на большее. Андрей кидает свой телефон на сиденье и говорит водителю:
- Подожди, шеф, провожу девушку.
Он выходит первый, открывает дверь и берёт меня за руку так, словно тысячу раз уже делал это. А он так и делал, и будет делать с другими, не зная отказа. Здесь его быть не должно. Это - странность, которая льстит мне в поверхностных мыслях. В меня не крадутся раздумья - оставленный в машине телефон опередил плоские вопросы. Но, всё-таки, кто он? Интеллигент или грамотный баловник?
Не желая развеивать дрёму, я плетусь кисельной барышней, вставляю в скважину ключ, но не проворачиваю, а прислоняюсь спиной к двери:
- Ну, пока.
Андрей опирается рукой на дверь, сближая между нами расстояние, и смотрит на меня сверху вниз. На меня часто смотрят сверху вниз, и чтобы как-то выровнять позиции, я задираю нос и гляжу во все глаза. Это не вызов, не ожидание, как трактуют многие, просто привычка.
- Ирин, я улетаю завтра, меня не будет недели две. Не теряй, ладно?
- Ты можешь и потеряться, серьёзно, теряйся на здоровье, - говорю я.
- О-кей, - соглашается он, - пригляжусь там к местным девчонкам, не найду лучше - вернусь.
И прикасается губами к моим губам.
Я не шевелюсь.
Андрей отстраняется и смотрит вопросительно, но я молчу, не сопротивляюсь, и он повторяет попытку. Ненастойчиво, ради себя самого, не смутившись ничуть безответностью.
Я бы ответила, но он не хотел сполна…
- Нет?..
- Не хочу, извини.
- И ты извини…
Не хочу - было неправдой. Его нельзя не хотеть. Я ношу этот поцелуй в себе. Уголки моих губ и их сердцевина, они тонко, как будто на ощупь, прочувствовали касание, впитали, запомнили. И даже на эту память тело отзывается. Мне было бы с ним хорошо, я знаю.
А сердце? А сердце живёт своей жизнью. Оно ведь не спрашивает, мешает мне или нет.
25
- Если ты не явишься к Рождеству, я подумаю что между нами всё кончено.
Алёнка упорно зазывала в гости, и ни одна выдуманная причина не могла меня оправдать.
С фирменной шарлоткой, обмотанная на десять рядов шарфом, который должен, но не держит тепло, я поднимаюсь на девятый этаж. Лифт не работает. На каждом пролёте я торможу и пытаюсь изгнать из себя тот внутренний холод, что гладит между лопаток. Я дышу так глубоко, что следующая капля воздуха может оказаться последней, и я затрещу по швам. Как смотреть им в глаза, как не выдать волнение?
Наверное, сейчас законы подлости на моей стороне. И те придыхания, с которыми я ввалюсь на порог их квартиры, легко оправдаются двумя сотнями ступеней. Потом будут объятия, снимется пуховик, намылятся руки, - на всё уйдёт минут пять. За это время румяна - со щёк, а я договорюсь со своей непринуждённостью о мире. Алёнка подумает: зачем она надела такое красивое платье? Олег решит, что такое красивое платье я надела для него. А я спрошу: как вам моё новое платье? И все поймём, что прежние места потеряли, но играть будем хорошо, взрослые ведь люди.
- Привет! - встречает одна.
- Привет! Какая ты толстенькая!
- Не поверишь, скачу ещё, как кузнечик, спать только неудобно.
Я хотела пробежаться взглядом по углам. Но можно не напрягать зрение, я его не чувствую. Ещё с порога - в поведении подруги - его нет, в отсутствии посторонних звуков - его нет, в ощущении свободного пространства - его нет. Облегчение или разочарование? Не то и не другое. Надо было догадаться, что…
- Олег на гастролях, в кой-то веке никто не помешает нам говорить!
- Аллилуйя! - восклицаю я.
Алёнка изменилась, черты её лица стали менее изящными, надутыми изнутри. Без косметики, в просторном домашнем платье она кажется смешной и уютной. Странное дело, но как будто всегда такой и была. Я тут же забыла её прежнюю, а теперешнюю приняла и полюбила.
- Тебе идёт быть беременной, - говорю я искренне.
- Ты хочешь сказать, мне идут распухшие руки и ноги, и нос?
- Выходит, что так.
- Ты тоже стала интересней.
- А что во мне?
- Загадочное любовное томление, - отвечает она.
Если произнести эту фразу игриво, можно подумать, что за меня радуются. Если прищурить глаз, и то интерес читался бы. А она сказала равнодушно, вынимая пироги из микроволновки.
Обиделась, думаю, за то, что я так долго увиливала от неё. Я знаю, она не станет пытать вопросами, но будет ждать, когда расскажу сама, ведь «око за око», как срок истёк. До сей поры мне нечего было сказать. А теперь, когда перед глазами вырисовывается конкретный образ, я могу сочинить. И всем это будет на руку.
- Ну, слушай, - начинаю я. - Я влюбилась. Теперь окончательно.
- Ты так можешь ещё? - спрашивает она удивлённо.
- А как не мочь? Если б ты видела его…
- Какой он? - торопит она.
И я рассказываю сказку, добрую, вечную, про любовь. Я вкладываю в неё реальные, живые чувства, только имя герою меняю, и всё подкрепляю сомнениями, надеждами и трёхкратным стуком по дереву. Алёнка верит мне и не верит, как будто сомневается в чём-то.
- Я и сама затаилась, - говорю. - Наверное, нужно выдержать время.
- Ах, это время! Не время - вино! Выдержит счастье или закиснет? Окрепнет горе или выдохнется?
- Не ново, а, значит, правило.
- Да. Желаю нам всем удачи.
Теперь Алёнка верит. Да и к чему сомневаться - мне обманывать незачем, просто такая сложная жизнь. И, кажется, я сделала всё, что могла, нужно увести разговор.
- А что у вас? - спрашиваю.
- А что у нас? Бесконечные явки, анализы и горы витаминов. Как будто я не могу сама, наевшись котлет с гречкой, родить румяного и толстощёкого.
- Разве тебя заставляют делать это?
- Не заставляют, но рекомендуют настоятельно. А я выполняю всё, и если случится что, мне даже не в чем будет себя упрекнуть. Хотя, нет, упреком станет то, что я поддалась влиянию медицины, и из священного сосуда превратилась в простой инкубатор.
- Ну и сравнила!
- Да, простой инкубатор! И переживаю ещё, как бы он не сломался.
- Боишься рожать?
- Не знаю. Хотя, скорей бы… Тогда всё закончится.
- Но начнётся другое!
- Или совсем другое… - странно говорит она. - Сейчас…
Алёнка осторожно садится на стул, и думает, с чего начать. Вероятно, за этим она и звала. Отсюда и равнодушие её ко мне, столь неважной, в сравнении с тем, что в ней. Я прокручиваю мысли, возможные для неё. Самые подходящие - это те, что она может умереть при родах или те, что она может родить «не ребёнка, не котёнка».
- Долго ты будешь собираться с мыслями? - спрашиваю я.
- Думаешь, так просто?
Она облизывает губы, и, видимо жалеет, что сказала «А». Несколько секунд у неё уходит на то, чтобы справиться с внутренними разногласиями, и даётся ей это нелегко. Я не понимаю, почему эта глупая глупость не может вылететь из неё, но жду.
- Я изменяю Олегу, - говорит она.
Мой мозг, ошпаренный до пузыря, силится лопнуть и лопается. Мерзкой слизью вытекает вопрос:
- И как? Получается? - указываю ей на живот.
- Голове живот не помеха.
Думает опять. Спрашивает:
- Помнишь Погудина? Помнишь? Как я любила его…
- Как ты любила его?..
- Да как бы ни любила! - вскрикивает она. - Но оправдать его несостоятельность не смогла. А Олега я приняла сразу, всего, как есть, и за него ухватилась.
- Ухватилась… - повторяю я.
- Рядом с ним я становилась женщиной, нормальной, а не витающей в облаках… - продолжает она. - Я бродила в шаге от любви к нему, но Погудин… он… чувством, которое не успело погаснуть, тянул и тянул… Знаю, двоих любить невозможно, но они оба были мне дороги. Разум твердил - Олег, Олег... И когда окончательно всё решилось, я вдруг поняла, что беременна.
- Так и хорошо…
- Хорошо?.. - она разводит руками, и в немоте её страшнее всяких слов звенит правда.
Я не хочу ничего знать. Избитая такая история в неизбитом таком человеке. Святом для меня человеке, в жертву которому я приношу себя.
- Зачем ты мне это рассказываешь? - бессильно спрашиваю я.
- Тяжело, Ир… надо выговориться.
- Выговаривалась бы в пустоту! - бросила я ей.
Она смотрит на меня круглыми глазами, а я качаю головой, выражая беспомощную эмоцию: ну ты даёшь...
Спрашиваю:
- Теперь и от меня будешь зависеть? Опасаться за сохранность наговоренного?
- Ты не расскажешь, ты близкая.
- А тогда? Тогда не была я ближе, когда могла бы помочь?
- Проповедью?
- Да хоть бы и так!
- Правильно. Но, знаешь, вся моя жизнь такая. Всегда кто-то учит. А хочется, как поют: Боже, какой пустяк, сделать хоть раз что-нибудь не так…
- И не отвечать за то, - добавляю я.
- Кому как повезёт.
- Не повезло?.. Не повезло тебе?
- Перестань нападать на меня! - она роняет лицо в ладони, не в силах удерживать слёзы.
Я реагирую не так, как должна. Она ждала поддержки, избитых бессмысленных слов. Может, и утешала бы её, но - зверское чувство во мне... Я не могу уже абстрагироваться, входить в её жизнь участливо, не мешая со своей судьбой. Я смотрю на то, как она плачет, и не жалея, обвиняю в том даже, за что она не несёт ответственности.
- Ты не любишь Олега, - почти шёпотом говорю я.
- Люблю! - перечит она.
И добавляет:
- Своей какой-то любовью.
И тут на меня накатывает то резервное спокойствие, которое хранит себя до самой критичной панической точки, и я спрашиваю её:
- Что значит, какой-то своей?
- Знаешь, - начала она, - меня однажды спросили, кого я любила больше всех? Мне пришлось ковыряться в себе, сравнивать чувства. А так ведь быть не должно. Если есть настоящая, то она одна, красной жирной чертой. А я любила часто, но все они - в одном ряду. Олега я считаю особенным… потому, что он рядом, и особенный сам по себе. Но иногда мне кажется, что если когда-нибудь мы расстанемся, то и он выстроится в ту же линию. Хочется знать, дано мне вообще, в этой жизни, любить как… Вот хоть как ты пол жизни Егора! А если - да? Это значит, должно случиться? Не надо мне! Я правду говорю тебе - не надо… Но почему-то же задумываюсь над этим?..
- Думать можешь о чём угодно, мыслей снаружи не видно. А без действия, знаешь ведь, правды нет.
Правды ни в ком нет. Куда ни кинься теперь, кругом враньё.
- Ты думала, я лучше? - сопит она.
- Не лучше, просто видела тебя другой.
- Все мы немного другие.
- Да… Но я удивляюсь этому миру: кому, как не тебе, должно было выпасть большое и светлое?
- А почему мне? Почему мне?.. Только лишь потому, что моё воспитание не позволяет выказывать истину? Потому ли, что умею я сдерживать самое гнусное и пылить в глаза? Потому что я просто умею быть ангелом?
Понятно - она бунтует. Прёт против себя, но, поглощённая очевидными, реальными страхами, всё же лупит себя незаслуженно. Заслужила, конечно, но вместе с ней того заслуживаем и мы.
И жалость просыпается во мне…
Что я могу? Только слушать…
- Я поражаюсь себе, - говорит она, - как это мне хватает наглости забываться на время и жить, как ни в чём не бывало? А после хвататься за голову и улыбаться натянутым ртом.
О, поверь мне, такие умения приходят по надобности и очень спасают нас…
- А Олег, он чувствует тебя? - спрашиваю я.
- Олег и сам напряжён.
- Напряжён?
- Он также не весь мой.
Сердце моё замирает.
- Работа, друзья, телевизор... Вперемешку с необходимой заботой обо мне.
- Мужчинам свойственно так, - говорю. - Учись смиряться.
- Я научусь, - обещает она.
И потом мы долго говорим о том, что может их ожидать. Но всё это - пустое, никто не может того знать.
Полночь. Ночь. А я ворочаюсь с боку на бок. Думаете, признание подруги развязывает мне руки? Нет. Оно заставляет думать. Сначала - элементарно, набросками о том, что Алёнка с Олегом русые, светлые, а Погудин чёрный, как дёготь. Что случайно вляпаться, всем так вляпаться, невозможно. Что до родов ещё долго, и печально, что к этому дню Алёнка готовится не как к празднику, а как к началу конца. А потом - глубже, и так тянет за неё душу… Во мне больше нет злорадства, оно пролилось уксусом и испарилось в пространство. Теперь я чувствую её, как если бы сама готовилась стать матерью: невозможную в полной мере трогательность ожидания и спотыкающееся счастье.
Я решаю: обстоятельства их жизни не станут призывом к борьбе. Пользоваться ими - значит низко пасть. Не по мне это. Честнее сыграть в чёртову игру, загадать на сто знаков свыше, когда все пути сойдутся в одну точку.
26
От Даши не было слуха. И это хорошо, потому что сейчас пытливые вопросы об Андрее только бы раздражали. Мы увиделись с ней в первый рабочий день после долгих таких выходных.
Она влетает заполошной птахой и кажется счастливой и утомлённой.
- Привет, девочки!
Заваливается на мой стол локтями:
- Ну как?
- И этак, и так,- отвечаю ей.
- А точнее?
- Ты о чём?
- Кажется, я хлопотала, а тут ни намёка на спасибо.
- Ты про Андрея? Спасибо. Хороший парень.
Даша усаживается за свой компьютер, нажимает на кнопки и впадает в ожидание. Она ждёт, когда загрузятся все контакты и поля социума раскинутся перед ней.
- А вы только поглядите на него, лёгок на помине, - говорит Даша, вглядываясь в монитор. - Ага-ага, понятно. Да, понятно.
У Дарьи неисправимая особенность озвучивать эмоции от происходящего в сетях, а то и вовсе комментировать их. Всех нас это неволит прислушиваться и разочаровываться, потому что ничего нового она не выдаёт. Она может обсудить любую ситуацию, не смущаясь нисколько тем, что есть третий, четвёртый и пятый лишний. Я уже начинаю думать, что и в самом деле Дашка легкомысленна, или одно из её полушарий. Зато с работой справляется на пятёрочку: клиента заманивает легко, и кажется при этом серьёзной интеллектуалкой. Она относится к тем людям, которые никому ничего не должны, но держат обаянием.
- Смотри-ка, Ир, - говорит она и поворачивает монитор в мою сторону.
Я вижу фото с лазурным берегом, вижу Андрея и красивую девушку в красном купальнике. В предсказуемых своих объятиях они смотрятся хорошо, и меня нисколько не удивляет это.
- Так и напишем, - комментирует Даша, - реакции ноль.
- Не порть парню отпуск, напиши, что расстроилась.
- Рас-с-троилась…- пишет она.
- Что у вас там за дела? - включается Арина.
- Дарья сватает меня, - смеюсь я, - беспросветному мачо.
- Слушай, - тянет Даша, - а он не поверил мне, пишет, что я обманщица, и что по его подсчётам ты никак ещё расстроиться не могла.
- Что же теперь, благословить?- спрашиваю я.
- А… У вас тут разговоры завязываются, но мне работать надо. Я скинула твой адрес, разбирайся сама.
У меня замигало в углу - уведомление о письме. Открываю, а там: фотография за фотографией, летят разноцветные девчонки в его объятиях. Я считаю это детским садом, кривой глупостью и навешиваю на него ещё один ярлык - недозревший до мужика. И, кажется, совсем разочаруюсь, но приписка в последнем письме: «Привет. Краткий фотоотчёт. На случай, если не поверишь, что ты - лучшая».
Ну, да, в нём, явно, что-то есть.
В этом мире в законах несвоевременности вертятся миллионы, завертелись и мы. Мне не хочется отталкивать Андрея, он может стать хорошим другом. С другой стороны, зачем из мужчин друзей плодить? Рубаха-парень - не про меня. А товарища и одного достаточно. Мне нужен любовник. Природа просит своё, и подчас даже требует. Единственное, что её останавливает, так это несогласованность требований души с аморальными поведениями некоторых ухажёров. Я даже вспоминать о них не хочу. Андрей выделяется из общего фона умением держать себя и эстетическим восприятием тела. Я обнаруживаю его иногда в своих мыслях, они не цепкие, как будто нечаянные, но всегда приятные.
А вот мечта об Олеге - утопическая, она отрицает всех, кто не он. В реальности это может привести к монашеству, и тогда из старых дев мне не выбраться вовсе. Олег - не причина говорить Андрею - нет.
Даша еле доживает до обеда. Она умышленно ведёт меня к столику на двоих. Все тридцать три минуты я слушаю басню про шикарный роман с хозяином загородного дома, про бешенную страсть, в которой они проводили ночи, про то, как не хотелось ей возвращаться в шумный, грязный город, и как хваталась за телефон, чтобы позвонить мне, но он отвлекал поцелуями, и как здорого, что есть на свете нежадные мужики.
- Дашка, твоя красота - противоядие от жадности, - говорю я ей.
- Может, я и недостаточно красива, чтобы меня боготворили… но зато достаточно, чтобы быть дорогой! - заявляет она.
27
В двадцатых числах января приехал Андрей.
Он встречает меня с работы с большой корзиной фруктов.
- Как море? - спрашиваю я.
- Море, как море, вода и медузы.
- Заелся ты, видно, совсем.
- Нет, не успел проснуться. Пока моё тело Сибири оттаивало от зимы, приходило в себя и раскачивалось, отпуск закончился.
- Бедный…
- Ты-то как? - всматривается в меня.
- В режиме длинных ночей, в привычной размеренности, в сугробах, в инее.
- Не ответила ни одно моё письмо, - упрекает Андрей.
- А ты ждал ответа? - удивилась я.
- Ждал, конечно.
- Были бы письма, а то что - очерки самолюбования!
- Это тебя и задело! - довольно замечает он.
- Нет, - говорю, улыбаясь, - ничего не тронуло меня.
- Беда…
Андрей довозит меня до дома и говорит, что в выходные едем кататься на лыжах. И ничего, что я не спортсменка - он не собирается испытывать на выносливость, а просто хочет развеять заплесневелый вид. Андрей не говорит ни одного сладкого слова, будто чувствует, что от сладкого меня стошнит. Однако, глаза его следят за каждым моим движением, он словно удивляется им и крепко запоминает. Он не провожает до двери, а высаживает у подъезда, ссылается на занятость, а может, не желает ставить в неловкое положение. Правильно делает. Если зайдёт в мою квартиру, то увидит, что постель не заправлена, бельё - по батареям, и крошки на столе от завтрака.
Действительно, в последнее время сильная женщина отдалась в лапы апатии, такой, что даже лень за собой убрать. И с этой минуты я решаю: мой дом всегда должен быть готов к неожиданным гостям. И так расслабляться впредь себе не позволю.
Я грею ужин и думаю про всё подряд. О том, что с Андреем суха и неэмоциональна, о том, что такая вяленая вобла не придётся ему по вкусу, и о том, что надо срочно себя подкоптить.
На домашний звонит Алёнка:
- Привет, чем занимаешься?
- Грею ужин и думаю про всё подряд.
Ни в чём, кажется, не соврала.
- А ты? - спрашиваю.
- Учусь проще смотреть на жизнь, - отвечает она.
- Получается?
- Вчера получалось, сегодня нет. Как твой Андрей?
- На крючке ещё, - говорю я лениво.
- Вот я тебя знаю, мечтательный рыбак, туда глянешь - сюда глянешь, пока барахтается карась.
- Рано лопать ещё.
- Рано, если не голодна, а если уже урчит, то можно поторопиться.
- Я поняла.
- Это хорошо. Это очень даже славно. Приходите к нам вдвоём. Например, завтра. Скажу Олегу, чтобы был вовремя.
Когда она произносит его имя, у меня начинается аритмия. А она добавляет:
- Когда-то же надо начинать дружить семьями.
- Алёнка, ты совсем ненормальная стала, - легонько говорю ей. - Какими семьями?
- Ир, выходи уже замуж, всем проще и легче станет жить, - заявляет она.
- Кому это, всем? - я в протяжном недоумении.
- Я хотела сказать, будет веселее.
- Обхохочемся. Пять минут, как женой стала, и туда же!
- Я не то…
- Именно - то.
- Будем спорить? - тоскливо спрашивает Алёнка, желая смягчить разговор.
- Нет, побережём твои нервы.
- Мои нервы пока в порядке. И ты свои успокой. Ну, так, придёте завтра?
- Конечно, придём, - говорю я, - потешу твоё любопытство.
- Язва, - говорит она, на том и кончили разговор.
То ли ещё будет! И сама уже не знаю, чего от себя ждать. Держи себя в руках, Ира. Хотя, вот так, слово за слово, можно и разругаться, а потом не мириться никогда. И не мириться с мыслью, что не увижу больше Олега.
Всё, добрею. К семи, так к семи.
Андрею позвонилось легко, ничто не напрягло душу и не смутило её. Это ещё одно парадоксальное явление моей природы. Если б я имела серьёзные виды на этого чудесного паренька, гордость не позволила бы толкать себя к нему. А так…
- Иринка, что-то случилось? - приятный голос, спокойный.
- Я не по случаю катастроф.
- А по какому тогда?
- Андрей, моя подруга так озабочена моей личной жизнью, вернее, её отсутствием…
- Нужно успокоить?
- Да. Завтра в семь.
- Приглашаешь в своё кино?
- Одна серия, не больше.
- А дальше что?
- А что дальше?
- Ну, ты убьёшь меня в конце или что?
- Посмотрим.
- Может, ты умотаешь меня? - не унимается он.
- Умотать?
- Да, из серии в серию.
- Если ты хочешь…
- Хочу.
Я молчу.
- Хочу, слышишь меня?
- Слышу.
- И?..
И если мы вдруг приживёмся, то больше ничего не придётся оставлять за кадром, думаю я.
28
- Как давно мне не дарили цветов! - говорит Алёнка и мило улыбается Андрею.
- По-моему ты пылишь, - не соглашается Олег и пальцем тычет в её плечо.
- Разве считаются те, что ты тащишь мне из театра? - она делает невинное лицо. - Проходите, проходите скорее, чахохбили стынет.
- Чахчахбили? - переспрашивает Андрей.
- Ча-хох-би-ли, - разжёвывает Олег, стеклянно глядя в одну точку, ту точку, где руки Андрея разматывают на мне шарф.
Нас не на шутку ждали. Накрыли такой стол, что можно и свадьбу сразу сыграть. С Андреем мы улыбаемся, переглядываемся, хором говорим «Ого!» И это первый наш мяч, заброшенный в кольцо идеальных отношений. Олег в тот же миг включается, становится радостным и гостеприимным.
- Андрюха, давай по беленькой! - суетится он.
- Ирин, ты как на такое смотришь? - подмигивает мне Андрей.
Я мило кривлю лицо и одобрительно киваю.
- Добро! - кричит Олег и раздаёт кому что: белую, красное, сок. - За мир, в котором женщины рулят мужчинами, и за мужиков, которые за них всё разруливают!
- Стоп, - говорит Андрей. - Я не поддерживаю.
- Объясни, - тормозит Олег.
- Матриархат не должен побеждать.
- Не должен, - соглашается Олег. - Но если условной единицей считать не всё человечество, а индивидуумов, таких, как она или, как она…
Он обводит взглядом меня и Алёнку, и заключает:
- Обе хороши!
- Хороши! А что? - говорит Алёнка. - Мужская слабость - отличный перегной для самодостаточных амбиций!
- Ты меня обвиняешь в слабости? - спрашивает Олег.
- Я, как раз таки, по части масс, - поясняет она.
Олег спорит:
- Это семя не нашего поколения. Мы рождаемся уже под каблуком. А сильные сыновья зреют только в тех женщинах, в которых теплится ещё женственность и беззащитность.
- Как скоро ты всю ответственность переложил на нас! - возмущается Алёнка.
- Не переложил. Лишь сделал акцент на женщине.
- Он прав, - Андрей принимает сторону Олега. - Женщина должна быть мягкой. Но мы подчинимся ей, если исподтишка она того пожелает.
- И так просто вы признаётесь в этом? - удивляюсь я.
Олег смотрит на меня, прищурив один глаз, и говорит:
- Да-да, остроконечная наша звезда, всего-то и надо - пообтесать углы.
Подняли бокалы, и потекло тепло. Я думаю, Олег решает быть добрым другом Андрею, потому что ему так надо. Андрей не противится, хотя интуитивно право на дистанцию оставляет за собой.
- Рассказывай, Андрюха, как тебе досталось такое счастье? - спрашивает Олег и кивает в мою сторону.
Алёнка опережает ответом:
- С неба упала!
- На голову, - уточняет Андрей.
- Если бы на голову, - говорю я и глажу его по макушке, - она бы не выдержала.
- Она и не выдержала, - признаётся он.
Олег смотрит на меня остро, навязчиво:
- Но, ты же залечишь его потом? Правда?..
Становится ещё теплей, веселей, проще. Вечер течёт плавно, за разговорами ни о чём и о чём-то, что не оставляет следов в памяти. И я бы уже с удовольствием вышла замуж за Андрея, только бы вот так собираться семьями, выезжать на пикники летом, ловить рыбу и взгляды, радоваться мелочам. Много не надо. И мы никому не причиняли бы боль тайными этими необходимостями.
Олег силен, и сила его характера, гуляя по венам, с толчками пульса рвётся наружу.
Силён и тот, кто хлопает ладонью по моей ладони, перебирает пальцы и щурится, прижимаясь лбом к моему лбу. В том его преимущество: он делает это без оглядки, он никому ничего не должен. К тому же почти уверен, что я буду его.
Олега это не ломает. Я же вижу, как мне широко улыбается, как заботливо и непринуждённо тянет лямку хозяина.
- А ты знаешь, Андрюха, как наши девчонки под гитару поют?..
- Нет… - Андрей смотрит на меня положительно, удивлённо, взгляд его становится смелее, а голова - хмельней.
- У вас есть гитара? - обращается он к Олегу.
- Правда, Олег, неси, - просит Алёнка. - Десяти ещё нет, споём.
- А после десяти что? - спрашивает Андрей.
- После десяти - закон, - отвечает она. - В этих новостройках стены фанерные. Чувствую, всю жизнь придётся вполголоса жить.
- Спросите, хочу ли я петь? - смутилась я.
Алёнка разводит руками:
- Три к одному, на голос права не имеешь.
- На голос права не имею, а петь тем голосом должна…- ворчу я себе под нос.
- Играет кто? - спрашивает Андрей.
- Я не могу, у меня справка, - говорит Алёнка, показывая на живот.
- Держи, - протягивает мне гитару Олег.
Ему, наверное, тоже интересно. Ведь то, как мы поём, не слышал и он, но это секрет для Андрея, зачем-то такой секрет.
Я не играла года три точно, но пальцы находят аккорды и вспоминают их. Я ощущаю некоторое стеснение, на публику - не моё. Но когда звук выравнивается, мне даже начинает нравиться. Мы поём на два голоса. Алёнка тоненько тянет, я беру ниже:
На выпавший, на белый,
на выпавший, на белый,
такой же чистый, невесомый снег*... (ВИА «Пламя» прим. Авт.)
Олег не может смотреть на обеих одновременно, и по раздельности тоже не может, поэтому смотрит куда-то в пол, и, конечно, думает о нас. Андрей, чья молодость протекает в совершенно другом русле, заворожён. Я не знаю, что именно поражает, но в этот момент его взгляд кажется мне совсем юным, искренним, чем и заслуживает уважение. Олег следит за реакцией Андрея, и даже завидует, что тот может открыто выражать эмоции первого впечатления. А у него ведь тоже - первые.
- И всё, - говорю я после третьей песни и убираю гитару в сторону.
- Вот это - да, это - сила! - восхищённо произносит Андрей.
Мы делимся пополам: на мужское и женское. С Алёнкой прячемся в детской, рассматриваем распашонки, раскладываем их по цветам. Взгляд подруги туманится отрешённой теплотой, и она окунается в особый мир, в котором нет уже сил на суету, есть только любовь к малышу и ожидание.
- Знаешь, мне иногда хочется остаться вдвоём с моим мальчиком. Не просто вдвоём в этой комнате, в этой квартире, а вдвоём в целом мире. Чтобы он чувствовал, как спокойно мне на душе, и в моей голове не было бы ни одной посторонней мысли. Только я и он.
- Для этого совсем не обязательно лишаться мира.
- Обязательно. Не-существование вокруг означало бы полнейшую сосредоточенность на любви и необходимости друг в друге.
- Может, пора успокоиться, - говорю я.
- Я успокоилась. Как успокаиваются утопленники, которые идут ко дну океана. Они уже не пытаются, у них расслаблены руки и ноги, но только глаза открыты, и ими они наблюдают сквозь толщу воды за потерянным солнцем.
- Всё это лирика, и она неотступно с тобой. Будь ты хоть каплю прагматиком, то давно определила бы истину своего несчастья.
- И в чём его истина?
- Оно не так велико, как ты думаешь. Чем ты рискуешь теперь? Семейным укладом? Олегом? Но ведь Олег - и не та любовь. Так ты определила сама. И что с того, если вдруг не станет его?
- Я буду матерью-одиночкой с центром вселенной в коляске, - она улыбается. - Это довольно просто.
- И оступиться просто, но многое нам прощается. А если не простится, то переживётся наверняка.
- Олег теперь не то, - говорит она. - Теперь я чувствую острую необходимость в нём. Необходимость его отцовства. Может, сама природа подсказывает мне…
Алёнка напрягает пальцы в надежде найти нужное слово.
- Подсказывает мне… что так оно и есть, - и смотрит на меня умоляюще.
- Так и есть, - говорю я.
И она снова верит мне.
Мы возвращаемся к столу, в мир политики, машин, приоритетов. Олег, как всегда, в споре. Андрей, румяный, оборону держит. Мне нравится следить за ними, вглядываться в их лица.
Олега я не назову красивым, но лицо его обычно лишь в паспорте. А в жизни оно зовёт… Движением бровей, тянущим взглядом, бессовестной вечно-вчерашней щетиной, глубокими скобками по краям улыбки, которые определяют её, как - между прочим. И ни один, даже дряблый художник, не придумает, как смазать это лицо, как обезличить. Боже мой, как я его люблю!..
И другое - красивое. Красивей не бывает. Но так просто достаётся мне, что целуй - не целуй, всё так хорошо, и сплошные поводы для счастья. Красота его не толкается, она также естественна и обаятельна, как и он сам. Сейчас Андрей - мой щит, мне не трудно быть при нём и за ним, я действительно в этом нуждаюсь.
Я - весёлая и несложная, только где-то чуть-чуть ненастоящая.
Алёнка, опять говорливая, успевает шепнуть на ухо, что замечает моё волнение. И что я - зря, Андрей, без вопросов, проходит по всем фэйсконтрольным пунктам.
Андрей не играет совсем. Он влюблён в меня. Неужели? Я чувствую в нём себя, и ещё желание, и ещё понимание.
Олег - молодец, он думает о жене, и больше ничем не обидит её. Правда, делает вид, будто знает меня сто лет, и на том основании может хлопать по плечу и трепать мои волосы. Пусть так, с друзьями такое бывает.
- Покурим? - машет Олег головой и уводит Андрея на балкон.
Я не слышу уже, о чём говорят они, долетают только обрывки фраз: свободы нет… чеканит, как чокнутая… одолели, гады…. нечему удивляться…
А мы тихонько носим чашки со стола и обмениваемся впечатлениями от вечера. Алёнка даже чуть завидует мне, называя Андрея парнем из девичьих снов. И просит меня не искать в нём подвоха, а верить в его искренность.
Итак, вечер плавно сходит на нет.
- Андрей, машина назначена, - заглядываю я к ним.
Олег говорит:
- Ир, ты всё время куда-то спешишь, спешишь…. Угомонись уже, ладно?
- Сегодня и угомонюсь, обещаю.
Наш таксист блуждает где-то рядом. А мы стоим, ждём и трезвеем.
- Как тебе Алёнка? - спрашиваю я.
- Простая, наивная, глупая, - отвечает Андрей.
- Ты чего-то не доглядел в ней.
- Поверь, очень внимательно следил.
- Очень? - наседаю я.
- По-философски она, может быть, умна, но глупит перед очевидностью.
- У каждого своя очевидность.
- Согласен, но есть вещи, с которыми не поспоришь. Зелёный ведь красным не назовёшь.
- А Олег?
- Что - Олег? Сложный, неоднозначный, грубый во многих вещах. И ещё…
- Что ещё?
- Да, ладно, показалось, - отмахивается Андрей.
- Много критики, - замечаю я. - Интересно, что про меня скажешь?
Андрей хмурится, вспоминая.
- Маленькая, вредная, и ноги кривые.
- Неправда.
- Кривые, - утверждает он.
- По свету носят и хорошо. Но впредь, когда будешь на них смотреть, убавляй огоньки, ладно?
- Не-а…
Такси осторожно сдаёт назад.
- На Маркса? - спрашивает водитель.
- Да, - отвечает Андрей и мы усаживаемся поудобней.
- Я хочу поехать к тебе, - спокойно говорю, стирая с лица растаявшие снежинки.
- Нет, ты не хочешь поехать ко мне, - твёрдо режет он, укладывая мою голову к себе на колени.
- Почему?
- Просто. Давай помолчим.
- Почему? - навязываюсь я.
- Потому что в жизни не всё и не всегда должно быть, как есть.
Андрей гладит мои щёки, и я чувствую нежное.
- Объяснишь?
- Оно тебе надо?
- Надо.
- Объясню: когда незамужним девушкам надоедает верить в любовь, они начинают любить по требованию, а кто там под руку попадётся - не суть. Или же они ищут секс, просто и тупо - секс, надеясь в нём наткнуться на любовь. С такими легко.
- Как полезно тебя послушать…
- Полезно - слушай: ты не из тех, и, пожалуйста, не пытайся. Я всё понимаю, и, знаешь, жалею тебя и твоё отрешённое доверие ко мне.
- Понимать эту жалость, как гнусную?
- Зачем так? - удивляется он.
- Жалость, говорят, губит.
- Ну, добрая половина человечества считает по-другому.
- Жалеть - значит, любить?..
Я прислоняюсь к стеклу и ответа не жду. Но Андрей продолжает:
- Ир, я понял, что значит - чувствовать. Это случилось там, на пляже, когда не стало хорошо, а должно было. Женское тело отдавалось мне, а я брал, брал, и знал, что сейчас должно прийти то, что всегда приходило: насыщение и обмякание… Но пришло обмякание и раздражение. А потом ещё несколько ночей, таких же никчёмных и скользких…. Я в них уже знал, что хочу тебя. И знал, что хочу не по-свойски, а как-то сложнее, глубже… - он всматривается в моё лицо, он хочет, чтобы я понимала важность сказанного.
- Твоё признание обязывает, - шёпотом говорю я и приближаю к нему лицо.
- К чему? - так же, шёпотом, почти на ухо.
- Быть не просто собой, а лучше.
- Лучше - никому не вредит.
- Но может избаловать, - чуть слышно говорю я.
Он откидывает голову и весело выкрикивает:
- Не хочешь баловать?
- Нет!
- Поехали ко мне?..- лихо, как тот ещё авантюрист, предлагает он.
- Ну, уж нет! - веселюсь и я. - Маршрут указан уже.
- Машину развернём, какая проблема?
- Проблема в том, что я передумала.
- Да и не хотела она! - встревает водитель басом.
- Не время ещё, - улыбается Андрей и не представляет, как вовремя появился в моей жизни. Даже если ненадолго, даже если не всерьёз.
Давай сыграем в бильярд: вот тебе шанс - кий, вот тебе я - шар, вот и Олег - шар, разбей нас чётким ударом.
29
Поездка на лыжах не была уточнена. После нашего загула требовался отсыпной, и я решила, что предложение сведено к нулю. Но - нет. Андрей позвонил утром и сказал:
- У тебя что, домофон не работает?
- Как я люблю непрошеных гостей!
- Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро!
Он бодр и весел, чем весьма симпатичен мне.
- Дай мне пятнадцать минут, - прошу я.
- Зачем?
- Прийти в себя от счастья.
- Ладно, но учти, я без шапки.
Я прыгаю с дивана, под ногами уже суетится кот.
- Брысь, троглодит!
Внутри начинается какая-то суматоха. Успокойся, есть целых пятнадцать минут! Душ, голова, фен… Зубы! Пойдёт!
- За тобой спуститься? - спрашиваю в телефон.
- Добрые впустили. Открывай дверь.
- Ну, привет, - открываю.
Стоит, улыбается.
- Прикольно слушать, как пятками топаешь.
- Врун, дверь с изоляцией,- говорю я и приглашаю войти.
Андрей растирает уши и улыбается во весь рот.
- Одевайся теплее, сегодня на улице двадцать.
- Мне нужно позавтракать, иначе толка с меня не будет.
- Я подожду.
- Пойдём, - зову я, - вареников на двоих хватит.
- Ир, я не голоден.
- Пошли, говорю…
Он врёт, что в жизни не ел таких вкусных вареников, а я признаюсь, что до сих пор не решила, что ему больше идёт: правду говорить или выдумывать.
- А ты что-то решаешь уже про меня? - почти равнодушно, с вареником на вилке, спрашивает он.
- Не думаю, что уже пришла пора.
- Всегда сомнительно относился к поре. В детстве так вообще терпеть не мог. Пора есть, пора спать, домой пора… Так что, ты знаешь, ведь самое лучшее время и было - до поры.
- Всё относительно, - говорю я.
- Но относительно нас может быть иначе?
- Если «иначе» стоит на контрасте, то не надейся на скорый ответ.
- Я подожду, - говорит он. Потом, заметив что-то, для него интересное, встает и идёт к окну.
Берёт с подоконника «Жажду жизни», небрежно листает её и заявляет о том, что Ван Гог - дурак. И что таковым он считал его всегда.
- Я уверен, что к двести первой странице он не только успел очаровать тебя, но и заставил думать о нём, как о самом несчастном человеке, - перекручивая в руке закладку, говорит Андрей. - А, между тем, ведь не каждому дураку выпадает такое счастье: бесконечно воскресать от того, что убило бы всякого.
- А в чём, по-твоему, он дурак? - спрашиваю и не понимаю, зачем, собственно, сдался ему Ван Гог?
- А в том, что при такой живучести, при таком таланте умудрился-таки сдохнуть от чего и всякий подохнет.
- Ты жалеешь его… - понимаю я. - Не жалей, мне не жалко. Он изжил своё счастье сполна. Ни мне, ни тебе, как ни странно, не выпадет столько на век.
- Но сколько-нибудь, да будет нашим, - задумчиво произносит Андрей.
Он молча смотрит в окно, ждёт, пока я отмою посуду, а я расставляю тарелки по полкам, оглядываюсь на него, и улыбаюсь почти материнской улыбкой. Выбритый гладко, с взъерошенными волосами и в алом джемпере, он смотрится снегирём на фоне белых рам и январского снега.
Чувствую себя каракатицей, но вдохновлённой попытками быть шустрее. Я останавливаюсь, чтобы завязать шнурки на ботинках, Андрей останавливается тоже, краснощёкий, с живыми глазами. Снег сверкает так, что больно глазам, приходится щуриться. А берёзы все в инее… И тихо, только отголоски между деревьев. Трудно поверить, что в километре - город, за этими вот макушками. Там - широкая дорога, и выхлопные газы. А здесь кислород прочищает кровь, и мы дышим открытыми ртами, представляя, как ликуют наши внутренности.
И понимаю я, что Андрей - тоже мой, и наши энергии текут в одном русле. И тоже становится жалко его, а, может, я что-то путаю с жалостью.
А вот Олег, напоминаю я себе, не приведёт мою душу к равновесию, она так и будет скакать по шкале высокого давления. Вот как сейчас, ударило в висок и отпустило. Ведь отпустило…
- Знаешь, мне хочется ткнуть тебя палкой в спину, - запыхавшись, говорю я Андрею.
- Понимаю: лес, свидетелей нет, и я, такой навязчивый.
Он разворачивается ко мне, приминая лыжами снег.
- Навязчивый или настойчивый - решу я. Хотя, по моим подсчётам, ты уже должен был сойти с дистанции.
- Опять дебет с кредитом не сошёлся?
- Да. Давай постоим, - говорю я.
- Давай.
- Ты, наверное, думаешь, что в жизни таких улиток не встречал.
- Встречал, ещё и не таких. Дело не в том.
- А в чём?
- Хватает ли на них терпения.
- Что ты делаешь, если не хватает?
- Ну... если улитка небестолковая, могу прощально поговорить.
- А с бестолковой?
- По-английски, конечно.
- Тебе никогда не мстили за это?
- Бог миловал. Обычно достаётся той, что приходит на смену.
- Меня пока никто не тревожит, - говорю я.
- Надеюсь, и от тебя никому не достанется, - улыбается Андрей.
Хочется смотреть ему в глаза и влюблять в себя безответственно. А, может, я просто зазнаюсь, и в очередной раз проглядываю, как мной играются.
- А знаешь, что у меня в рюкзаке? - спрашивает он.
- Булочки, с маком - наугад отвечаю я.
- Точно!
- Точно?
- Точно!
- Точно?!!
Он отстёгивает лыжи, сбрасывает рюкзак на снег и начинает в нём рыться. А потом достаёт оттуда термос и булки.
- Видела! - деловито заявляет он.
- Как такое может быть?
- Ты о чём? Почему ни пирог, ни ватрушка? Дашка тебя сдала.
- Что ж ты такой не загадочный…
- Зачем мне? - спрашивает он.
- Это произвело бы на меня впечатление.
- И прибавило бы шансов на успех?
- Нет, конечно.
- И я о том же. Я решил: не бери меня в голову, - говорит Андрей.
- Совсем?
- Совсем. Хочу, чтоб без напряжения.
- Кажется, и так ничего не смущает, - говорю я.
Андрей наливает горячий кофе и протягивает мне.
- Пей, согревайся, сейчас ещё два круга и поедем переодеваться.
- Переодеваться?
- Вечером будет веселье. Наденешь платье какое-нибудь простое, не вызывающее…
- В моём гардеробе нет вызывающего.
- Мало ли, в тихом омуте…
В тихом омуте - всё, как водится:
Черти вьются, поёт сова.
Мне в святых нынче - не здоровится,
Там здорова я, где грешна.
И румянюсь, играя с косами,
Выплетая из них найтов.
А пиявки, лекари скользкие,
Пьют и пьют из меня кровь.
Мы откатали два круга, и Андрей отвёз меня домой. Он сказал, что заедет в восемь. А в шесть в моём правом боку заныло. Терпимо заныло, хотя в той степени, в которой с дивана не встанешь. С но-шпой - куда ни шло, но всё же пришлось позвонить Андрею и отменить веселье. Он предложил:
- Давай я приеду и побуду с тобой.
- Не надо, - сказала я, но посоветовала думать обо мне чаще. Так, уверила я его, надоем быстрее. На том и сошлись.
Я заснула под утро, но так крепко, что к будильнику отлично выспалась. Я привела себя в порядок, и решила, что можно начинать жить заново.
А на работе мой бок прихватило снова, гораздо сильней, чем вчера. Девчонки поставили диагноз - аппендицит. Я и сама разбираюсь в строении внутренностей, и ещё вчера на него грешила, но оказалась недостаточно готовой принять всерьёз. А теперь ко мне едет скорая, вот уже сорок минут едет, но я, конечно, её дождусь.
30
Шестой день я валяюсь в зелёной палате. Это уже второе попадание за последний месяц. После первой выписки я всего неделю и побыла дома. Потом, измученную болью, меня увезли снова. И, кажется, много кому известно, что у меня абсцесс. Дашка проявила излишнее беспокойство: сообщила всем, в том числе и Егору, что мне стало плохо, и что с одного операционного стола меня отправили на другой.
Я была невольным слушателем одного из телефонных разговоров Даши и Егора, и, не смотря на то, что активно жестикулировала, пытаясь умерить её, она всё же преувеличила мои страдания. Егор отреагировал моментально: перевёл на мою банковскую карту немалую сумму денег. Он поручил Дарье проследить, чтобы меня перевели в отдельную палату и обеспечили максимально щепетильный уход.
Если бы Егор сам позвонил мне, то я объяснила бы ему, что всё не так страшно. По крайней мере, я ничего не боюсь. И всё, что мне нужно - не чувствовать боль. Но он не звонил, наверное, не хотел выслушивать благодарные упрёки. Поэтому всё благодарное доносила до него Даша, которая, кстати, со всей ответственностью исполняла его указы.
- Понимаешь, - говорит мне Даша, - в общении со мной Егор держит дистанцию. Моя голова ему нужна только в качестве компьютера или счётной машинки. А теперь у нас появились внерабочие разговоры. Выходит, что ты мне содействуешь.
- Неужели он тебе нравится? - спрашиваю я.
- Ещё как!
- А как же твоя загородная любовь?
- Ради Егора я могу ей пожертвовать, - заявляет она.
А мне совершенно ясно, что Егор даже очки из кармана не вынет, что бы приглядеться к ней.
Но Даша наметила уже план действий, в ходе которого она должна была максимально приблизиться к Егору.
- Ты знаешь, ведь на следующей неделе он будет в городе, - говорит она. - Попроси, чтобы забрал тебя из больницы. Уверена, он не откажет. А я в это время буду рядом. Мне всего-то и нужно оказаться в его машине. Я всё придумала.
- Я не хочу просить его об этом.
- Но, почему?
- Хотя бы потому, что у меня уже есть Андрей.
- И с ним я договорюсь…
Андрей приезжает каждый день и всегда на пятнадцать минут, а потом приём посетителей заканчивается. У него много работы, и я прошу не беспокоиться, решать свои дела. Но он не слушает: после всех процессуальных дел, через пробки, с другого конца города едет ко мне, везёт городские новости и анекдоты. Мне не всегда весело их слушать, но я делаю вид, что всё не зря, и постепенно привыкаю к нему.
Олег про меня не знает. А я думаю о нём постоянно. Так много времени для раздумий, что бессмысленно обходить стороной. И я сдаюсь. Я рисую, рисую его… Радужного, сердитого, колкого и смешного. И, утомившись к ночи, говорю себе: как хорошо - нам ничто не мешало быть вместе.
А во сне он снова приходит ко мне, садиться рядом и сидит так всю ночь, рассказывает что-то умное, гладит моё плечо… Я жалуюсь ему на судьбу, говорю, что не могу так больше. Невыносимо так! - умоляю его.
А потом приближается утро, сон держит ещё, но путается. Олег упрекает меня в том, что я не люблю его, а я кричу - уходи, уходи! зная, что он и так уйдёт…
Я просыпаюсь, с головой укрытая одеялом, с ощущением расставания и слёз на щеках. За окном ещё очень темно, но я слышу, как кто-то шаркает тапочками по коридору и хлопает дверью туалета. Я слышу, как капает в кране вода, и чувствую дрожь по телу, неприятную, холодную, липкую дрожь. Я кутаюсь сильней, но, не успев прочувствовать тепло, тело бросает в жар. И тогда я откидываю одеяло, пытаюсь прийти в себя.
Мне некуда торопиться, пожалуй, даже полезно делать всё медленно: нехотя начинать думать, не спеша идти умываться, лениво пить чай, протяжно здороваться с медсестрой и вяло ждать завтра. Если ускориться, то все дела переделаются быстро, и остаток вечера занять будет нечем.
Зачем Егор настоял на отдельной палате? Это какая-то одиночная камера. Здесь даже книги, которые принесла мама, и те не читаются.
31
Врач говорит, что на выходных не выписывают, а выпишут только в понедельник. Это сообщение я принимаю смиренно, хотя более скучных выходных представить себе не могу.
Зато вчера приехал Егор, и обещал лично, что сегодня заедет ко мне.
Я думала, что обрадуюсь его приезду, но он кажется чужим и далёким. С некоторым напряжением Егор сообщает, что я заставила его волноваться.
- Всё лечится, какие могут быть волнения? - спрашиваю я.
- Раньше у тебя не было проблем со здоровьем, - отмечает он.
- Говоришь так, как будто я обязана быть вечно здоровой.
- А разве нет? - спрашивает он и смотрит на меня, как паук.
- Убери от меня эти твои глаза, - говорю я ему.
- А что?
- Нервоз по коже.
- Нервоз - это хорошо, я люблю, когда так, - произносит он и берёт меня за руку.
Егор рассказывает про свой бизнес, про удачные сделки и накопления. Его речь отделяется от мыслей, слова он будто прочитывает, а думает совсем о другом. Я чувствую напряженность пальцев, нервный нажим на мои, и понимаю, что это - его болезнь. Он оказался слабее того мира, в который прогрыз себе дорогу. Он заражён уже этими мозговыми болячками, которые свойственны только бесконечно богатеющим людям. Когда весь мир должен принимать их капризы и делать вид, что они нормальные.
Такая перемена пугает меня. Временно ли это явление? Может, в данный момент он гонится за чем-то, и очень этим поглощён? Или, напротив, упускает то, что сделает его весомей. Я не могу знать, но сейчас от его монолога прихожу в бешенство.
- Зачем ты озвучиваешь цифры? - рявкаю я.
- Не надо? - спрашивает он спокойно.
- Не надо.
- Раньше тебя не раздражало это.
- Теперь - да.
- Что так? - складывает на груди руки.
- Я боюсь, что скоро совсем тебя потеряю.
- В твоей жизни нет никого более надёжного, чем я, - он трёт переносицу, прикрывая рукой звучный зевок.
- Может, и так.
- Давай поженимся, - говорит он, и это я принимаю за недоразумение.
- Выходи за меня, - повторяет снова.
- Я не хочу за тебя.
- Уже не хочешь, - равнодушно произносит Егор.
- И не хотела никогда.
- Хотела. Я согласен.
- На кой хрен я тебе в тридцать? - морщусь я.
- А на кой была в двадцать?
- Да хотя бы моложе!
Егор проводит взглядом по контурам одеяла и говорит:
- В молодых телах дефицита никогда не было и не будет.
- Что-то я не припомню, когда это между нами велись такие разговоры?
- Всему своё время, - отвечает он.
- Бывает, что время приходит не вовремя.
Егор отходит к окну, смотрит, думает, теребя за спиной пальцы.
- Ничего бы не получилось тогда, - размышляет он. - Ты просила бы верности, я бы не дал. Я был жёстче, а ты, как меч: что снаружи - то твёрдо, но мягко внутри. Никогда бы под меня не прогнулась. Тебя надо было ломать… Ломать не хотелось.
- А сейчас хочется?
- Тянуть дальше некуда.
- Да нет, потянем ещё, пока я совсем не заржавею, - ехидно тяну я.
- Мечи не ржавеют.
- Но иногда достаются соперникам.
Наступает долгое молчание. Егор упорно смотрит в окно, а я в стену. Я понимаю, надо как-то оживлять разговор, прикинуться дурочкой, пошутить. Но на сей раз ничего придумать не могу. Да и не хочу. Устала. И всё давно уже - прошлое. То, что теперь касается Егора, туманно для меня и не имеет большого значения. Но всё же, мешает сосредоточиться на главном.
- Я устал, - говорит Егор. - Я устал от всего, что не может остановить меня.
Я хотела сказать, что в искусственных остановках, может, и есть смысл, но что я-то - настоящая.
Но в этот момент вошёл Андрей, и остановил ненужную драму. Он не удивился Егору, а тот наигранно был удивлён.
Я представила их:
- Егор - друг, Андрей - друг.
Они пожали друг другу руки, и Егор сказал, что время его вышло. Он ушёл до понедельника, чем и облегчил моё существование.
Андрей сказал, что решил устроить себе короткий день, а мне - праздник. Он записал несколько концертов моих любимых групп и принёс ноутбук. А ещё вложил в руку подарочную карту из магазина музыкальных инструментов. Ему очень хотелось, чтобы я купила себе гитару, самую лучшую.
Моя душа не выдерживает наслоения эмоций, и я обнимаю Андрея за шею, награждая удушливыми объятиями.
- Ты не ревнуешь меня к Егору? - спрашиваю я.
- Нет, - отвечает он. - Меня осведомили о нём.
32
В понедельник всё случилось по плану: Егор приехал, Даша тут. Кажется, для Егора она явилась раздражающим фактором. Я читаю по его лицу, ей же этого понять не суждено.
Дарья не делает ничего дурного и на рожон не лезет, но вся его, обволакивает духами и взглядами, случайными прикосновениями и мягкими извинениями за них. Она ждёт реакции, приглядывается к нему, но что для неё - реакция, лишь ей одной известно.
Егор привык быть мишенью, хотя больше любит стрелять. Но эти роли давно уже не вызывают нужных эмоций, поэтому плевать он на них хотел. Я реакций не вижу.
Опережая меня на три шага, Даша прыгает на первое сиденье. Я намеренно торможу, чтобы не мешать естественному ходу событий. Но по тому, как грубо Егор захлопывает за ней дверь, и всякий бы догадался, что дело - труба.
- Тебе там удобно? - спрашивает Даша, обернувшись ко мне. - Хорошо тебе там?
- Ты ещё в люльку её положи и качай, - говорит Егор.
Она вопросительно смотрит на него.
- Щебета много, в ушах звенит, - поясняет он.
- Знаешь, лаять я тоже умею, - заявляет она.
- Ваше призвание, Даша, - мяукать.
- Да поехали уже! - говорю я.
В дороге Дарья рассказывает Егору о том, что машина её в ремонте, и теперь ей крайне неудобно добираться до дома. И просит подвезти её тоже, но только поле того, конечно, как помогут мне. Она объясняет, что живёт чуть дальше, в тех весёленьких новостройках, которые построены на болоте.
- Весёленьких, говоришь? Это весьма интересно… - протягивает Егор.
Я сосредотачиваюсь на своих мыслях и не слушаю их болтовню. Лишь изредка, через зеркало, ловлю взгляды Егора, а они очень, очень саркастичные. Но они от мужчины - к женщине, чёткие, без сомнения. Что ли я теперь не подружка?
Я замечаю, что Егор не сворачивает к моему дому, а проезжает мимо, но отрешённо думаю: ему видней. Даше не понятен такой манёвр, и она озвучивает волнение.
- Дарья Александровна,- обращается он к ней, - назови-ка свой точный адрес.
Даша называет адрес, перебарывая то, что называется крушением плана. Она находит в себе достаточно сил, чтобы не выдать разочарование. Но о нём всем и так известно.
Даша, Даша…
Вылезай уже.
Тебя довезли.
Меня Егор везёт молча, врубив музыку. Вообще, иногда полезна громкая музыка, она избавляет от обязанности что-то говорить и от неудобства того, когда сказать нечего.
Остановившись у подъезда, Егор убирает звук и задаёт ненужный вопрос:
- Ты подумала?
- О чём только я не думала.
- Выйдешь за меня?
- А, ты об этом! Конечно, нет.
- Почему? - впивается взглядом через зеркало.
- Потому что, - отвечаю я.
- Нет, давай, как ты любишь, по полочкам: во-первых, во-вторых… - Егор ждёт ответа.
- Во-первых, мы не испытываем должных чувств. Во-вторых, ни ты, ни я в таких одолжениях не нуждаемся.
- Послушай, зачем так глубоко копать? Мы знаем друг друга лучше, чем кто-либо, и этого знания достаточно.
- Уговариваешь? - спрашиваю его в затылок.
- Привожу доводы.
- Нет, ты ржёшь надо мной! - выкрикиваю я и начинаю смеяться.
Мне теперь кажется, что Егор решил разыграть меня, такое случается с людьми, когда им всерьёз становится скучно. А он даёт кольцо и время подумать. Я отказываюсь от подарков, и уверяю, что укоренилась в подружках насмерть и даже свадебный поцелуй элементарно не потяну.
- Иди сюда, - говорит он маняще и зазывает рукой. - Иди, иди…
- Я пойду, - говорю, цепляясь за ручку, но слышу щелчок. Егор блокирует двери.
- Ты же любила меня…
- Это было давно и неправильно.
- А мне нравилось это, - издевательски тянет Егор. - Нравилась твоя настырная преданность, деланная независимость… Нравилось следить за твоим взрослением, считать своей тихой гаванью, к которой когда-нибудь, может быть, придётся причалить… Мне это нравилось.
Он говорит, откинувшись на сиденье, а я чувствую, как насильно обнажают мою душу. Я не стараюсь понимать, а только осознаю, что совершенно не знаю его, этого мутирующего человека. Становится противно мне.
И проливается чай, и рассыпаются леденцы, никто не смеётся больше. Всякой дружбе - по сроку годности. Чего теперь нам? Выдохлись.
- Солнце, куда это делось всё? - спрашивает Егор.
А солнце светить не хотело неясно
и свет потушило, точнее - погасло.
Точнее, свело все лучи на нет.
Точнее сказать - его больше нет.
- Что ты там шепчешь?
И я высказываюсь вслух.
- Ещё увидимся, - говорит.
И снова щелкает замками. Он тянется за ключом.
А мне можно идти.
33
В конце февраля «Родился Максим Олегович! 3800, 53. Вылитый папа!»
Понятно, что такой шаблон облетел всех родных и близких, но для неё и для меня эти слова значат намного больше.
Мои глаза долго не моргают и от того становятся стеклянными. Оказывается, я на что-то надеялась, и теперь явно осознала это. Я тихо говорю себе - всё. Всё, всё… Теперь успокойся.
И продолжаю работать, усердно, самозабвенно, до вечера. А когда девчонки начинают собираться по домам, я придумываю причину остаться, потому что домашние стены добьют меня.
- Поедешь на маршрутке? - спрашивает Даша.
- Да, иногда полезно, - отвечаю я и снова утыкаюсь в бумажки.
Их голоса стихают, удаляясь концом коридора, а я роняю голову на стол, закрываю глаза и долго жду, когда перестанет рябить. Я замечаю, что при таком наклоне мои щёки слегка провисают, и начинаю надувать и сдувать их. Это отвлекает меня от слёз, этакий эффект самовара. Но сколько не пыхти, вот-вот закипит, и польётся солёным кипятком. Хочется, чтобы сейчас кто-то близкий был рядом, собрал мою горечь в чашку и сказал, что теперь станет легче жить.
- Смешно пыхтишь, - слышу голос Андрея.
Я резко поднимаю голову, а он выглядывает из-за двери, потом проходит и садится напротив.
- Дашка сказала, что у тебя много работы.
- Как видишь, приходится пыхтеть.
- Предлагаю спустить пар, пойдём мороженого поедим.
- Пойдём, конечно, - соглашаюсь я.
Я так рада ему, так благодарна, что даже он это заметил.
Маленькое, уютное кафе, игрушечные круглые столики. При мягком свечении лампы лицо Андрея кажется ещё выразительней, ресницы гуще. Сквозь туман невыпавших слёз, я смотрю на него и думаю: интересно, осознают ли красивые люди то, насколько они красивы?
- Я люблю клубничное, - говорю, отодвигая меню.
- А чай? «Поцелуй Ангелов» или «Мармеладный Тедди»? Ну? Ну! задай тон вечеринке!
- Чёрный, без сахара, - улыбаюсь я.
- Девушка, принесите чёрный - обращается Андрей к официантке, снисходительно пожимая плечами.
- Алёнка родила мальчика, - сообщаю ему. - Вылитый Олег.
- Как-то ты не особенно радуешься, - вглядывается он в меня.
- А как бы, по-твоему, я выражала особую радость?
- Как если б в меню были булочки с маком.
- Это самое примитивное, что можно придумать, или есть ещё более?
- Не думал, что оно обидит.
- Не думал, я знаю. Ты же не можешь мыслить, как я.
- Но некоторые моменты могу улавливать.
- Повезло тебе.
- Повезло ненормально, - говорит он, настойчиво всматриваясь в неожиданную мою ядовитость.
- В чём же тут ненормальность? - спрашиваю.
- В зацикленности на внутренних мирах.
- Психология нынче - культ, так что ты в ногу со временем.
- Психология нынче - стереотипна. Стереотипы меня не интересуют.
- Отдельные личности? Я, может быть?
- О да, - соглашается он. - Ты интересна вдвойне.
- Двуличная особа?
- Скорее так: тебе присуще искреннее хамелеонство.
- А каким оно ещё бывает?
- Неискренним.
Я улыбаюсь довольно.
- Не льсти себе, - говорит он. - Тут ты не единица. Единицы как раз те, кто обладают неискренним.
- Ты убеждённый оптимист, или жизнь балует?
- Оптимист.
- И не видишь, сколько вокруг фальши?
- Я не останавливаю на ней взгляд.
- В чём, по-твоему, заключается искреннее? - спрашиваю я.
- Лояльно меняться от одного человека к другому, тем самым увеличивая шансы на совпадение.
- И вот, по-твоему, я - искренний хамелеон?
- Да.
- Может, ты слишком молод, чтобы отличать настоящее от деланого?
- Может. Но раз нам дана молодость, то как-то нужно её переживать, - говорит уже отвлечённо, по-воробьиному. Ему не хочется больше серьёзных тем, и портить вечер не хочется.
А я, кажется, слишком откровенна в отношениях с Андреем и даже не думаю прятать в себе ту часть, которую лучше прикрыть загадочностью. Я настолько бесхитростна, что скоро он обнаружит в себе провидца и разложит меня по костяшкам.
Что же ждёт нас тогда?
34
С Олегом сложно. С ним невозможно покончить сейчас. Я стервенею от непреложности его существования, от необходимости отрицать и от той муки, которая съедает мой рассудок.
Олег говорит, есть только одно счастье, которое нельзя оспорить, и откидывает кружевной уголок одеяла. Я вижу крошечное личико, до боли схожее с его лицом. В первые дни появления дети нарочно похожи на своих отцов, чтобы ни у кого не возникало сомнений. Это очень правильный закон природы, он расставляет все по своим местам и запускает турбину естественного хода семейной жизни.
Олег не нарадуется. Он больше курица, нежели петух, в отношении своего цыплёнка. Несомненно, статус отца льстит ему и поднимает выше.
И только когда я встречаю взгляд его, что-то неотвратимое и извиняющееся в нём, но так, чтоб незаметно другим. Я хорошо держу себя, легким кивком головы и медленными ресницами говорю ему: всё нормально, за счастье не извиняются.
Что же ты?.. Улыбнись мне.
Довольно нам тосковать.
Я бы горя вовек не простила тебе,
а счастье дано прощать.
И не слышать себя боле,
видеть свет лишь, глаза твои.
Всего у любви много…
Но больше всего - любви.
Только вышли от них. Не знаю, заметил ли Андрей, как Олег, протягивая мне на прощание руку, погладил её большим пальцем, и ещё взгляд на пороге, и мою растерянность.
- Прогуляемся? - спрашивает Андрей. - Воздух хороший.
- Можно, конечно, - соглашаюсь я и беру его под руку.
Доверяясь расчищенной, вглубь ведущей алле, мы идём, не спеша, каждый в своих мыслях. Андрей запасается воздухом.
- В ситуации с третьим лишним, - говорит он, - хреново быть третьим. А если случиться квадрат… где лишних двое… то ни хрена это не утешает.
- Ты про что? - я делаю вид, что не понимаю его.
- Про тебя и Олега, - обличает он нас.
Я смеюсь.
- Ты тоже их видел? - спрашиваю.
- Кого? - не понимает он.
- Этих двух приведений. Ведь если поддаться фантазиям и долго-долго вглядываться в пустоту, то всякое можно увидеть.
- От встречи к встрече - толчки. Не до фантазий.
- Вот странно, - говорю я, - живёт человек, не просит ничего, а ему дают, но спрашивают за это.
- Кажется, мне не хватает ума, чтобы понимать твои головоломки.
- Не прикидывайся дураком.
- Мне не выгодно это.
- И мне не выгодно. Из-за чего спор?
- Из-за тебя и Олега.
- Что ты будешь делать! - восклицаю я. - Юлить мне? Оправдываться?
- Не надо оправданий.
- Тогда не надо проницательности и вероломства.
- Вероломный - он, - говорит Андрей.
- Всё ты знаешь!
- Издержки профессии.
Я задумываюсь:
- В чём же, по-твоему, его вероломство?
- В опасной, эгоистичной игре по отношению к тебе.
- Вероятно, это издержки его профессии.
- Ни один актёр в мире не станет играть ради себя самого. Ему нужен зритель, его зритель, который питает и ждёт.
- По-твоему, это я?
- Ты.
- Выходит, у нас взаимно?
- Выходит, - ухмыляется он.
- Какие будут советы?
Андрей, не думая, выдаёт:
- Переломи, скомкай, выброси в хлам!
- Сложнее не придумаешь.
И я понимаю, как тяжело это слышать Андрею. Он не ожидал такой честности, и не ждал, того, что всё так есть. Теперь бы он рад вернуться, и снова перетерпеть то, что давно тревожит. Но вот есть правда, и вот есть он, привязанный ко мне крепче, чем думалось.
- Надо было… вам надо было в самом начале… срубить.
Я держусь из последних сил, чтобы не зареветь. «Не твоё дело, не твоё дело» - вертится на языке.
- В самом начале, - повторяет он.
- У нас не было начала, - оправдываюсь я. - Кажется, сразу в середину попали.
- Начало есть у всего. И он, как мужик, в первую очередь должен был думать.
- В чём ты его обвиняешь? - недоумеваю я.
Андрей долго молчит, ищет вину, явной вины не видит, спрашивает:
- Так, ты любишь его?..
- Нет! Нет! Не знаю… - путаюсь я.
- Может быть, вы - любовники?
- Нет.
- Это хуже.
- Ты хотел сказать - лучше?
- Я хотел сказать - хуже. Так ты начинала бы уже понимать, что толку нет, есть только бесконечное ожидание и бесконечные проводы.
- Бесконечное ожидание… - повторяю я и одёргиваю голову, как от чего-то невыносимого и пугающего.
- Как думаешь, почему он не останавливает себя?- спрашивает Андрей.
- А почему ты не останавливаешь себя?
- У меня нет на это причин.
- А у него причины есть… - соглашаюсь я.
- Но недостаточно уважения к вам обеим, иначе бы догадался, что существует такое понятие, как ответственность.
- Олег не бросит её, я знаю.
- Значит, бросит тебя. Но прежде заберёт остатки твоей молодости.
Андрей, при всей своей благовоспитанности, всё же не умеет щадить.
- Я замечаю, что мужчины часто жестоки со мной, - говорю я и освобождаю свою руку от его руки.
- Это бывает с теми женщинами, которые позволяют. Или с теми, от которых не получаешь, что хочется.
- Ты! - тычу я ему в грудь, - ты тоже очень жесток!
- Я правдив с тобой! А у тебя достаточно разума принять то, что я говорю.
- А ты, верно, думаешь, что Америку мне открываешь?
- Открываю глаза.
- Ой, Андрей… - мотаю я головой. - Не надо этого, не надо! Всё тысячу раз жёвано мной, пережёвано. Ты на своей колокольне и прав во всём. Только бы мне набраться сил.
- Будь добра, наберись. А теперь поедем.
Простились мы странно, бегло, как те приятели, что случайно столкнулись в толпе. Ну, привет-привет, ну, пока-пока. Незначимо и не печально, бесполо, как будто и вовсе встреча была не важна.
Я была уверена, что больше не увижу Андрея.
Ну и что, думала я, почему, собственно, он должен быть? Он не звонит, но так даже лучше, никто не сует нос в мои тёмные дебри.
Очевидно, озлобленность мешала мне понять значимость потери.
Но вскоре я начала скучать по нему, по его правильности, разумности, да и просто присутствию. Я пыталась выяснить у Даши: слышала ли что-нибудь о нём? Она отвечала, что Андрей не из тех, кто перед ней отчитывается. Она даже не вникала в суть нашей ссоры, считая, что «милые бранятся - только тешатся». И ещё удивлялась тому, что не я могу взять и позвонить Андрею сама.
Я, действительно, уже не могла так. На меня свалился груз временности, ненужности. В конце концов, в нашей с ним истории он был главным, я лишь поддавалась ему. А его отступничество - его право.
Видя, что дело не движется с места, Даша решается набрать его номер, но даже после пяти попыток не получает ответа.
- Оставь это, - говорю я.
- Нельзя быть такой принципиальной, - отвечает она. - В современном мире женщины сами добиваются мужчин или просто берут их. Везёт тем, кто шустрее, а такие, как ты, вечно кусают локти.
Но ведь существуют женщины, которые остаются с теми, кто сильнее. За тем, кто слаб, такая женщина не побежит.
35
Андрей позвонил через неделю. Я не захотела быть гордой, даже не задумалась над тем, какой стоит казаться: обиженной, равнодушной, весёлой… Просто ответила на звонок:
- Привет.
- Привет.
- Тебя долго не было. Я не ждала, но волновалась.
- Почему не звонила сама?
- Ты был очень занят? - отвечаю вопросом на вопрос.
- Честно, не очень. Я думал.
- Думал…
- Думал: быть или не быть?
- Побудь.
- Заеду вечером?
- Конечно.
Андрей ждал на улице.
Сделав пару шагов навстречу, он останавливается в нерешительности. Я машу рукой, как ни в чём не бывало, и присущее ему спокойствие возвращается.
- Вот - я… - пожимая плечами, произносит он.
- А вот - я, - отвечаю, чуть улыбнувшись.
- Ты так спокойна…
- К чему эмоции?
- Вероятно, твоё милосердие объясняется полным равнодушием ко мне? - с усмешкой спрашивает он.
- Без признаний сегодня никак?
- Можешь отмолчаться, - говорит он и указывает на машину. - Поехали?
В дороге Андрей спокоен, он никуда не торопится, и от светофора к светофору, как рыба в воде. Он не суетится, не материт очумелых водителей, и лишь изредка посматривает на меня.
- Так не хочется везти тебя домой, - говорит он.
- Ну, отвези на набережную, сегодня тепло, прямо чудо.
- Вообще-то у меня билеты на «Сплинов», - улыбается он. - Не откажешь?
- Нет, не откажу, - безвольно отвечаю я.
В последнее время я чувствую себя холодцом. Ты меня хоть плавь, хоть морозь, а хрящей, как вынули, так и нет. Только запашок остался.
- Да, живости в тебе маловато, - замечает Андрей. - Но потенциально ты небезнадёжна.
- Позволь напомнить: нелёгкая это работа - из болота тащить бегемота.
Притормаживая на повороте, Андрей, не без злой доли спрашивает:
- Надеюсь, бегемот запомнил лица тех, кто затащил его туда?
- Лица? - уточняю я.
- Лица, - подтверждает он. - Олег, Егор… И это только те, кого я знаю…
Я смеюсь:
- Я поняла! Ты решил вырезать всё мужское поголовье!
- В войне все средства хороши, - говорит Андрей и уплывает в разгон.
- Ты не говорил, что ревнуешь к Егору.
- И не ревную. Но знаешь что, у нас с ним был tet a tet.
- Час от часу не легче.
- Встречу назначил он. Говорил о тебе. Говорил плохо, я бы даже сказал - непристойно.
Я не соглашаюсь:
- Он не может обо мне непристойно.
- Может. И, поверь, я не стал бы рассказывать, но тогда эта дрянь осталась бы тайной дрянью.
Однако же, у Андрея словарный запас гораздо шире интеллигентного. Но и над всем этим я решаю посмеяться:
- А что сделал ты? Набил ему морду? - спрашиваю я и скрещиваю на груди руки. - Или нет, пожал ему руку?
Андрей, теперь уже явно злой, останавливается на светофоре, включает дворники, следит за ними.
- Я спросил: что тебе до неё?
- И что?
- Что он ответил? Что это всего лишь мужская солидарность.
Три, два, один… поехали.
Я начинаю сомневаться в Андрее: может, он просто придумал? Может, в нём недостаточно взрослости, чтобы понимать, какая глупая эта затея?
Афиши, афиши, реклама и лозунги на плакатах…
Зачем ему? Егор - не соперник.
Кто-то сигналит, может быть - нам, но я щурю глаза на фонари, а они выпускают в ответ лучи.
Егор - не соперник... Соперник - Андрей!
Я чувствую, как щеки мои набирают цвет, чувствую напряжение, с которым язык давит на нёбо, и хлёст догадки.
Ах, Егор! Насколько гадко ты выстраиваешь свою жизнь, впутывая в неё тех, кого решил сделать своим инструментом! Теперь я даже подозреваю, что Андрей не первый, кого ты задумал спасти от меня. Как это похоже на тебя… Как похоже, чёрт побери! Но уже не ранит так, как маленькую девочку, остро. Только тупой зубной болью, червячным движением, нудным сверлом.
- У тебя ко мне есть вопросы? - спрашиваю я у Андрея.
На что он отвечает мне:
- Ир, если мужик не хочет делиться женщиной, он говорит - это моя женщина. Клевета - удел неудачника. Я только хочу понять, почему ты позволяешь этим двум ублюдкам, из которых эгоизм прёт, как дерьмо, использовать себя?
- Я не знала, что это так, - просто отвечаю я.
- Знала.
- Как правильно знать о том, чего не понимаешь?
- Можно подумать, между глупостью и тупостью отличий совсем нет.
Андрей напряжён. И мы снова - коса на камень.
- Отличи-ка, попробуй! - говорю я.
- Достаточно посмотреть на себя со стороны.
- Дурой меня ещё назови!
- Нет, так нельзя, - Андрей резко бьёт по рычагу и тормозит у обочины. Нас обсыпают звуки сигналов, мы же молчим.
- Всё, давай успокоимся, - говорит он.
- Что ты прицепился ко мне? - не выдерживаю я. - Какой-то праведник с кучей нотаций!.. Как безвозмездный благодетель! Как какая-то… липкая липучка! Что тебе от меня?..
Андрей глушит двигатель, вдыхает так глубоко, что остаётся только посмотреть на меня ласково и попросить:
- Не надо глупых вопросов.
- А ведь не сложно ответить, - лезу я на рожон.
- Не время пока отвечать.
И тут он тоже прав. Зачем мне сейчас про любовь? Что б как в мясорубку и в фарш? Так, что вкуса её потом не отличишь, не выделишь.
- Будем проще, - смиряюсь я. - Раз уж что-то свело нас, так будем держаться.
И он машет головой, соглашается:
- Надо держаться. А иначе - как?..
Вспоминаю вот что: когда подруги рассказывают гадости про своих мужей, я выслушиваю их терпеливо, но никогда не поддакиваю. Я стараюсь сохранить нейтралитет или оправдать виноватого. Потому что знаю: если сторона, которой ты доверяешь, будет подпитывать твои сомнения, дело может кончиться плохо. Есть такие хитрые стороны, которые, преследуя собственные цели, руководствуются этим правилом и ловко манипулируют тобой. Сейчас я хочу, чтоб для меня такой стороной оказался Андрей. И правильно будет - поддаться влиянию, поверить в его благие намерения.
36
Я не умею таить зло. Не до холодной войны мне. А потому решаюсь вызвать Егора на разговор.
Егор - не отрицает.
И я упрекаю его в том, что своей клеветой он предаёт нашу юность, предаёт всё хорошее, что делал для меня в жизни.
Зачем? - задаю я вопрос.
Он говорит - заигрался со мной. Ровно как тот пацан, что строит тайком гаражи и гудит мотором, тогда как вырос из старых штанов. И даже дворовым признаться стыдно в тяге к детской игре.
Но вот и тяга пропадет, у старой игрушки не тянет мотор. Надо отдать, - говорят пацану. Кому-то нужней. А он? Вроде как память детства…
И что?.. - спрашиваю я.
Ерепенится. Думает, если сломает, то кому же будет нужна?
И что? - не терпится знать.
Одна лишь блажь, которую можно назвать любовью, мешала сломать хребёт. Больше её нет, как нет и желания удерживать дальше.
Я истинно проживаю зло, сжимаю кулаки с желанием двинуть в его челюсть. Я в полной мере вживаюсь в эти эмоции, не откладывая на потом.
Ну, тише-тише… - говорит он.
Да, и ещё: ки дает небрежно что-то вроде «прости», но это уж, как сама...
Неужели это и есть последний наш день?
37
Время пошло.
Всеми мыслями я прижимаюсь к Андрею, а он больше не тормозит меня. Я отдаюсь нашим встречам и чувствую, что в надёжных руках.
Я не обещаю быть тоже надёжной - он не настаивает.
Он хочет быть рядом - я не отказываю ему.
Единственно, о чём прошу - не говорить лишнего, не говорить больше, чем чувствует. И тогда он начинает осторожничать в значимых словах, чтобы не спугнуть правдой. А потом привыкает её сдерживать, и уже ловко жонглирует словами - мячиками: милая-милая ты, тоска без тебя, кто, если не ты, и дальше - по обстоятельствам.
Я хочу научиться так тоже, и всеми своими поступками, действиями, отношением Андрей пытается этому научить. Но пока мои руки слишком слабы, и мячики падают.
- Привет! Мне друг из Армении кизиловое варенье привёз, полезное - жуть!
Андрей протягивает банку:
- Держи, с чаем мешай, а то охрипла совсем.
- Андрей, по тебе уже весь бомонд скучает, - говорит Даша, наблюдая одухотворённое его состояние.
- Заеду-заеду, некогда пока, - говорит он, целует меня в щёку и убегает.
У него сегодня важная встреча, а он с вареньем ко мне на работу!
- Либе-либе, аморе-аморе… - поёт ему вслед Даша, подёргивая плечами.
А потом поёт для меня:
- Какой счастливый случай, какой счастливый случай, такое может с каждым вполне произойти… Правда, девчонки? - накручивает волосы на палец.
- Правда, Дашенька, - отвечает Арина. - Верить и ждать.
- Верить и ждать, - подхватывают другие.
- Девушка, а на какой сеанс у вас места с поцелуями? - спрашивает Андрей, низко-низко наклоняясь к окошку.
- На самый последний, про любовь только там, - улыбается кассир.
- На самый последний?.. - уточняет он. - Ир, ты боишься не выспаться?
- Страшно, ага.
- Тогда на ближайший давайте, два. Пойдём, пока пиццу съедим. Тебе уже можно, хватит на кашах сидеть.
И он выбирает огромную пиццу.
Я говорю:
- Ну и аппетит у тебя. Давай маленькую закажем.
- Маленькие я называю жадными. Они не дают насытиться, только дразнят.
Думаю, про меня так тоже можно сказать.
А потом смотрю на дымящую пиццу, и аппетит разыгрывается.
- Какое всё-таки зверское оно, чувство голода! - сообщаю я.
- Отличное чувство. Жуй!
А потом, на пятом ряду от экрана, мы пьём пепси из одного стакана, и прижимаемся друг к другу плечами, да и губами могли бы дотянуться, но…
- Эти места для поцелуев не предназначены, - шепчу ему на ухо.
- Я помню, - шепчет Андрей, но целует всё равно.
Перед самым прыжком, в бассейне, я признаюсь, что не умею плавать.
- Утонешь - не прощу, - смеётся Андрей, он приготовился ловить.
- Ты же простил мне лыжи! - говорю я и с визгом прыгаю в воду. Оттолкнувшись от дна, барахтаюсь изо всех сил, ловлю воздух, ругаю налипшие волосы.
- Хватайся за плечи, - кричит он и ловит мою руку.
Я хватаюсь за его шею, целую в плечо, игриво, легко, незаметно. Близость его волнует.
- Какая ты невесомая! - восхищается он и ныряет с головой.
- Не колоти так, - захлёбываясь, кричу, - а то мои ноги в твоих путаются.
- Пойдем ко дну, если не колотить, - объясняет он, задрав голову.
И, действительно, думаю я, если не колотить, то и ко дну пойдём…
38
- Хочешь, я покажу тебе дом, в котором вырос? - спрашивает Андрей.
- Там никого не будет?
- Никого, кроме нас.
- Покажи.
Мы едем вглубь города, туда, где запрятались прочные двухэтажки с потрескавшейся штукатуркой и ржавыми потёками с крыш. Нет больших магазинов в округе, по-вечернему тихо здесь.
Андрей открывает дверь огромного гаража, скрипучую и такую тяжелую, что ему приходится наваливаться на неё всей богатырской силой.
- Вчера только чистил снег, а сегодня опять навалило, - довольно ворчит он.
А я стою в стороне и разглядываю двор: вот - старые качели, песочница, засыпанная снегом, и ни одного следка. Пожалуй-ка, дети выросли, и внуки выросли, теперь их и калачом не заманишь, - думаю я. А снег падает хлопьями и переливается в свете фонаря. На улице тепло и мягко. Но весна, как всегда, опоздает.
В то время соседка, которая вышла расчистить крыльцо, остановилась и стала рассматривать меня.
- Здравствуйте, Тамара Ивановна! - кричит ей Андрей.
- Добре, добре, Андрюша, - отвечает она, провожая нас взглядом.
- Она плохо слышит, - объясняет он.
- А зрение у неё хорошее?
- А зрение у неё - любопытное, - улыбается.
Он открывает замок, щелкает выключателем, и мы проходим в холодный коридор, как если бы в деревенском доме назывался он - сенцы. Потом ещё замок, и теперь уже тепло - дом. Снова щелчок - свет. Первое, что я чувствую, это открытость и гостеприимство того, что называют душой дома. Неожиданно, в то же мгновение, я принимаю эту энергию, и, значит, дом принимает меня.
- Родители построили себе новый, а этот продать не решаются, потому что здесь дух их молодости и моего детства, - говорит Андрей, скидывая ботинки с ног.
- Ты у них один?
- Есть младший брат, но его детство уже в большом доме. У него нет нужды бывать здесь, - говорит Андрей, встряхивая мою шубу от снега.
- А у тебя это дом свиданий?
- Девчонок я сюда не вожу, - серьёзно отвечает он, - толку? Только топать. Большинству нравятся современные интерьеры.
И он стал показывать комнаты.
Вот это - гостиная, оклеенная тонкими, полосатыми обоями. Здесь только диван и светлые шторы на окнах. Комната, в которой давно не собирались гости. А она их ждёт и теплом выдаёт надежду.
Вот это - спальня. Здесь - размеренно течёт жизнь. Высокие шкафы со стеклянными дверцами, сплошь забитые книгами. Наспех заправленное одеяло на широкой кровати, и тоненькие бра на стенах с выцветшими обоями. А у большого окна - дубовый стол, нагромождённый разными бумагами. Какая-то часть их совершенно старинного вида, профессорского вида. Всё здесь удивляет меня: и пальма, растущая из египетского горшка, и это окошко в стене, в виде арки, в котором виднеется кухня. Всё это имеет смысл, всё это - живёт для хозяина.
Хозяин здесь он.
А он ведёт меня на кухню, где резные шкафчики, клеёнчатая скатерть. А стены, увешанные тарелками и сувенирами, привезёнными из разных стран, будто музейные. Здесь также уютно, как было когда-то, при матери, и нет ни намёка на холостяцкое небрежение. Мне интересно разглядеть пейзажи, что на фарфоровых кругляшах, и загадать на будущее: побывать там, где меня ещё не было.
- Мы много путешествуем, - говорит Андрей, видя мою заинтересованность. - Только в путешествиях можно найти себя.
- Правда? Я тоже так думала. Но каждый раз находила себя под мышкой у мамы.
- А я у неё под мышкой разъезжал по миру, может, поэтому везде было хорошо. Только теперь часто неуютно, и нет в душе гармонии.
- Я узнаю в тебе одиночество.
- И до тебя оно наращивало темп.
- А при мне?
- Затормозило при тебе, как паровоз на станции, и ждёт гудка.
- У меня есть время?
- Кажется, у тебя его целый вагон, - отвечает он, и мы идём дальше.
- А тут у нас два в одном: гардероб и мини-спортзал, - Андрей открывает дверь в небольшую комнату, где пол устелен матами, груша свисает с потолка, а по углам разбросаны боксёрские перчатки.
- Ты можешь ударить. Вот так, - говорит. И бьёт боковым по груше.
Следит за моим, лёгким, а потом открывает зеркальный шкаф, достаёт футболку, первую попавшуюся, и протягивает мне:
- Останься сегодня со мной.
Он уверен, спокоен, может быть только взгляд упорней, и вдох гуще, а выдох неуловим совсем.
- Хорошо, - соглашаюсь я, - заберёмся под одеяло, будем пить вино и смотреть фильмы. Ты же купил вино?
- Оно в багажнике, я мигом, - улыбается он и убегает.
Я переоделась в его футболку и встала у зеркала. Наверное, я довольна собой, потому что глаза мои улыбаются, в них есть что-то томное, но чуть нерешительное. И я подбадриваю себя, говорю, что давно не чувствовала такого комфорта в душе, и что всё неслучайно. Разве в чём-то я обманывала себя?..
- Утонула? - спрашивает Андрей.
Он подходит близко, смотрит на меня, тонкую спичку, радуется мне.
- Я похожа на летучую мышь, - машу перед ним руками.
- Классная ты!
Резким движением он подрезает ногой, но не даёт мне упасть, а ловит на лету и плавно спускает на пол. Я не двигаюсь совсем, ведь можно столкнуться лбами, а он замирает, принюхивается к запаху моих волос и щеки.
- Ты без духов сегодня…
- Забыла, - шёпотом говорю.
- Так лучше… - произносит Андрей чуть слышно.
И, кажется, он устал ждать, нетерпелив даже, но не сделает ничего против моей воли. А моему желанию жеманство не к лицу, ведь я хочу, чтобы он целовал. И он целует. По уголкам и нежно, как он умеет… А ещё - иначе, совсем иначе, смело… Потому что сегодня ему позволено...
- Поедем на Байкал летом? - спрашивает Андрей и прижимает ближе, к обнажённому телу.
Ого, думаю я, он будет со мной до лета! И говорю:
- Конечно, поедем. Мази от комаров побольше возьмём.
- И палатку огромную, и консервов мешок,- добавляет он. - Дикарями поедем.
- Будем заезжать во все города… Разгуливать в цветных бриджах… Я разрешу тебе отпустить бороду, пусть все видят, что мы дикари.
Я закрываю глаза ладонью и напеваю что-то из выдуманного, лёгкого. А он, совершенно счастливый, крепко целует мои щёки, плечи и руки.
- А ещё включим музыку, на всю катушку, чтобы заглушала зов цивилизации, - мечтает Андрей.
- О нет, перебор!
- Почему? - удивляется он.
- Без её шума я не ориентируюсь в пространстве.
- Толпы народа не ориентируются в пространстве, однако, живут.
- Толпы - не эталон, - говорю я.
- А кто эталон?
- Не кто, а что. Равновесие. Редчайшая штука.
- Ты права, - соглашается Андрей.
И уткнувшись в моё плечо, шепчет:
- Люблю тебя...
39
Я не глубоко сплю, чутко. И когда среди ночи в дверь постучали, сердце забилось не от неожиданности, а от страха. Передвигаясь на цыпочках и, кажется, не дыша, заглядываю в глазок.
Олег.
Как есть, во всей своей бесшабашной красе. Я сама себе не поверила, но дверь открыла.
- Что-то темно у тебя, - говорит он.
- Салюты все спят.
- Я ночевать, - проходит. - Лампочку хоть зажги.
Штанишки на мне и майка, в общем, прилично, мило, решаюсь включить свет.
- Ты пьяный сейчас или трезвый?
- Чувствуешь, запах есть? - он дышит мне прямо в лицо.
Чувствую только его запах, перемешанный со сквозняками улиц. Но вдыхаю так осторожно, что вот-вот начнёт лихорадить, от неудержимой жадности и желания открыто дышать.
- Пьяный в трезвом обличье. Удивляю?
- Поражаешь.
- Ты одна? А, может, не одна?
Он вытягивает шею и кричит:
-Эй, тут есть кто-нибудь?
- Не ори, кота напугаешь.
- Мне у порога прилечь? Или как? - спрашивает он и закидывает шапку на самую верхнюю полку.
- Со мной будешь спать, пошли, - говорю я и иду на кухню.
И пока разбирается он со всеми своими одеждами, я вытряхиваю из рук дрожь, беззвучно, рывками, закачиваю воздух, и не представляю, как в миг один привести себя в божеский вид.
- Ты давай, такими фразами не бросайся, - по дороге в ванную предупреждает он.
- Ну, сглупила, давай, извиняй.
- Я, кстати, заметил, что при мне ты как будто глупеешь, - выкрикивает он, намыливая руки.
- Неправда, я всегда такая.
- Глупая?
- Глупая, - подтверждаю я и качаю головой.
Он проходит ко мне на кухню, осматривается, вспоминает, что был здесь уже не раз, усаживается за стол.
- Курицу будешь? Печенье?
- Кажется, просто бы чаю попил.
Смотрит на меня…
И становится стыдно за голые плечи, за такую маленькую грудь. Хочется прикрыть себя руками, но я сдерживаюсь, ведь этот жест уже не остановит его. Я мысленно скольжу вместе с ним по собственному телу, смущаюсь и радуюсь, потому что вижу - он очень доволен.
- Почему ты не дома? - спрашиваю.
- Дом там, где душа.
- Дом там, где живёт тело.
- Ты так не думаешь.
- Философ, пей чай и…
- И?..
- Я надеюсь, ты уйдёшь.
- Отложи все надежды на завтра. Сядь, поговори со мной.
Я дую на пар, а в голове мелькает мысль, что у нас с ним сложилась уже особенная жизнь на двоих. И эта жизнь живёт своей жизнью, наблюдает изнутри за внешними нами и может не тревожить даже, но только б не видеться. И не скучать в промежутках. Между нами так мало слов, и поступков, но когда рядом, всё другое становится мутным, далёким. И нет больше сил - держаться.
Я пожимаю плечами:
- О чём говорить?
- Знаешь, - начинает он, - есть такие люди, которые делают меня пустым. Я смотрю на них, и мне нечего сказать. Просто эхо по мозгам гуляет. Я думаю, вот! только что был умным, а теперь? Что тут скажешь?.. А есть такие, которые засылают в голову мысли, и она становится полной. Вот ты. Я бы говорил с тобой, говорил… Но ты не поддерживаешь меня никогда. Странно.
- Очень странно?
- Согласен, видимые причины у тебя есть. А невидимые - какие?
- В нашем случае невидимые вытекают из видимых.
- Ты всегда выражаешься одним предложением?
- Если я решу много говорить, ты до утра не уйдёшь.
- Я и так не уйду.
- Так зачем ты пришёл? - вздыхаю.
- По душевной надобности, - вздыхает. - А зачем пустила?
- Думала, ты по делу, - оправдываюсь я.
- По делу, думала? Средь чёрной ночи?
Олег делает такое удивлённое лицо, будто: ничего умнее ты придумать не могла?
- Ну, раз нет дел, так и пока, - развожу руками.
- Таки пока? - издевается он.
- Уходи, пока не поздно, - и я машу головой в сторону выхода.
- Что ты называешь «поздно» - сближение?
И тут уж совершенно откровенно глядит, объясняет мне взглядом всё, что сам подразумевает под сближением. Хочется двинуть ему с ноги, но вместо того, смех вырывается из меня. Я редко смеюсь в голос, но тут нервное или…
- Ну, нет, мой милый, - стучу по столу пальцами, - здесь мы с тобой не запнёмся.
Потом думаю и говорю:
- А ведь, правда, мы же современные люди, захотел прийти - пришёл, не захотел - не пришёл. Всё просто. Нужно только правильно задвигать своих половинок.
- У тебя нет никого.
- Андрей.
- Бред. Занавеска, отдушина, - жёстко кидает слова.
- Ещё чуть-чуть и я влюблюсь в него по уши.
- Это либо есть, либо нет, - проговаривает он, стуча кулаком по сердцу.
- Мы по-разному устроены.
- Разница в чём? - смотрит на меня исподлобья, крутит стакан.
- В том, что у тебя как минимум полгода не было секса, и твои гормоны не знают уже, к кому приткнуться.
- Ты чокнутая?! - он возмущён крайне, и теперь бы сам с удовольствием двинул мне.
- А что тебе? Хотел влюблённую дуру?
- Любовь!
- Любовь, Олег, сделает меня опасной. Я порушу всё ваше. Порушу, так и знай! Или ты надеешься на мою кротость?
- А ты, похоже, надеешься спугнуть? - дразнит, успокаивается, а глаза играют нахальством, теплотой и усталостью.
- Тебя ни чесноком, ни колом осиновым, - отмахиваюсь от него.
- Любишь ты меня, Ирка, - и он обречённо улыбается.
- Вот тебе!
Я показываю ему средний палец и, спотыкаясь об кота, чеканю в комнату. Олег догоняет меня в коридоре, а дальше уже невозможно понять. Он бросает меня на диван, зажимает ноги коленями и сдавливает рукой запястья. Мне не справиться, хотя попытки усердные. Олег с такой силой прижимается губами к губам, что я чувствую боль. Мой кислород заканчивается быстро, потому что вдох был неполным, и я задыхаюсь. Он даёт передышку - целует шею, плечи, срывается на хрип:
- Любишь?
- Нет!
И снова - в губы, беспорядочно, грубо, не нацеловавшись, с вдоха на выдох:
- Любишь?
- Нет!
Мои лёгкие нервно закачивают воздух, отчего живот и рёбра ходят ходуном. И я шиплю по-змеиному:
- Ну, целуй, целуй! Что мне? На теле души нет!
Он прижимается ко мне лбом - как тепло от дыхания - и резко откидывается на спину.
- К черту тебя!
Он тяжело дышит, я вздрагиваю. Я чего-то жду и прислушиваюсь. Так долго тянется время, но дыхание его выравнивается и он говорит:
- Ты права, лучше уйти.
НЕТ!
Неожиданно из моей груди вырывается защемлённый какой-то звук, а из глаз брызжут слёзы.
Мне никогда ещё не было так горько расставаться с тобой… Сто тысяч лет назад я решила уже, что - твоя, и теперь меня сдавливает чувство вины за это желание уйти. Разве можешь ты сейчас бросить меня? В тот самый момент, когда я примиряюсь со своей слабостью, когда я вот-вот сдамся. В долгое твоё молчание я сыплю беззвучными молитвами: только не уходи, не уходи только… И громко всхлипываю.
- Плачешь…
- Грубо так…
- А ты?
- Накопилось,- отвечаю я и, измятая, сажусь рядом, прижимаясь спиной к его телу.
- Я понимаю, что загоняю нас в угол, - говорит он и, легонько коснувшись плеча, гладит меня по спине. - Так не должно быть вечно…
Тише… Не говори ничего. Прижимаю палец к его губам.
Я поверю лишь тому, что расскажет время.
А пока есть ночь, есть я и есть ты…
Вот ты - раскинул руки.
От запястья к запястью - сплошное сердце.
И мои духи - духи
в тебя въедаются.
Бесстыдно - нежны желания
в густо текущем шёпоте,
теряются в пьяном сознании -
что мы теперь? кто я тебе?
Вместе, без расстояния,
от кончиков пальцев и до…
сцеловываем с дыхания
срывы свои на стон.
Где тёплое счастье качает ритмами,
яркими вспышками свет,
там навсегда воедино слиты мы,
нас друг без друга нет.
40
В жизни Даши всё случается без предисловий. Постель сразу, любовь сразу, разрывы чёткие. Но у всех людей, без исключения, всё самое интересное или дурное случается ночью. Время - одиннадцать перед сном, Даша кричит в трубку:
- Он избил меня! Он избил! Ты должна приехать!..
- Буду, жди, - обещаю ей и еду на такси.
Даша стала неотъемлемой частью моей жизни. В начале нашего знакомства она была необходимым звеном, радужной девочкой, смешным эпизодом. Роли меняются. Полезной становилась я: серьёзной подруженькой, благодатным слушателем, ценной подсказкой.
Она открывает дверь, и я вижу лицо, измазанное тушью, глаза, опухшие от слёз, и губы, с красной трещиной. Что же она не умылась до сих пор, или думает, что эти подтёки прибавят мне жалости?
Даша при виде меня закатывается истерическим смехом, который, как всегда, некстати:
- Посмотри, посмотри на меня! Какая я теперь красавица!
- Смешно тебе?
- Так бывает, ты же знаешь.
- За что он тебя? - спрашиваю.
Она болтает пальчиками по воздуху и падает на диван. А потом начинает сумбурный, рваный свой рассказ.
- Сначала - ни за что, просто зашёл и двинул. Потом перечислил все мои грехи. А мне что? В защиту ни слова не сказать! Бац - опять, молчи, говорит, … и самой понятно, языком не двигаю... Гадина! Шубу забрал, серёжки… Хорошо ещё, с ушей рвать не стал. Снимай! кричит, я и без того уже догадалась…
Она говорит, всхлипывая, без конца трогает щеки и губы, проверяя на боль.
- Я спрашиваю, за что он тебя?
- Думаешь, не за что?
Помолчав немного, она признаётся:
- Неверная я, не-вер-на-я!
- Даша! - призывно говорю я. - Тебя мужики, как котёнка, всё время в одну и ту же кучу тычут и тычут…
- А мне что, - язвит она, - отмоюсь и опять гадить пойду!
- Нормально…
Она лежит, закинув ногу на ногу, рассматривает свой маникюр. А мимика лица полностью подчинена процессу, который руководит её мыслями.
- А знаешь что? - говорит Дашка. - Вот что происходит со мной и с такими, как я? Жизнь совсем избаловала… И, кажется - всё-то у нас есть! Или будет.
Я протягиваю ей салфетку.
- Да убери ты свой платок! - отмахивается она.
И продолжает:
- Мы даже не осознаём толком, что никто нас не добивается, а просто случаются с нами на короткий срок. И в этот срок мы продумываем шаги, а там - как повезёт. Но - оп - сучочек! У тебя, у него, - всё равно. Смотрите-ка, сколько других, гладких на вид брёвен, плавает вокруг!.. И всё - нафига маята? Погнались за другими… Никто не учил нас благородному, нас только заваливали праздниками. Валили и валили на меня эти праздники! А в них всё меньше и меньше надежд на веселье. Одни капризы. По горло уже!
Я говорю:
- Так если ты понимаешь, что мешает взяться за ум?
- Ну не могу я быть лучше, не могу, - Даша сопит, смотрит в потолок. - Научи, а?
- С чего начнём? - задумываюсь я.
- Ну, хотя бы с уроков верности.
Как будто кольнуло меня. Какими бы путями мы не шли, судьба обязательно завернёт нас на ту тропу, где через чужое обличье можно поглядеть на себя. Почувствовав вдруг обманчивое родство, как бывает у подруг по несчастью, перемешанное с желанием утешить и самой утешиться, я признаюсь:
- Сама не умею.
- Как это? - настороженно произносит она.
И то, что так тянет мою душу, не имея возможности высказаться, то, что который день уже ищет слушателя, но не находит его, сейчас вот рвётся наружу. Рвётся просто так, без расчёта на понимание, без боязни упрёка, просто потому, что невыносимо внутри.
- Я изменяю Андрею, - тихо говорю, передумав на полуслове, в надежде, что не расслышит.
Дашины слёзы мгновенно иссыхают. Она услышала.
- Ну, ты и сука… - протягивает она.
- Как и ты, в общем.
- Неправда! У меня выбора не было. Я родилась сукой, а ты…
Она начинает разглядывать меня с такой подозрительностью, что становится не по себе. Обо мне думали лучше. Или по-другому. Мы о ком-то, а кто-то о нас, и все по спирали квиты.
- Даша, иди, умойся, - останавливаю я её взгляд.
- Как ты думаешь, я буду молчать о тебе?
- Поверь, это не так уж сложно.
- Ты попросишь меня молчать?
- Я прошу тебя умыться.
Даша уходит в ванную, а я рассматриваю картины на стене. Графика. Минимум линий, максимум полотна. И никаких пуфиков на диване, нет занавесок на окнах. Мебель и та глянцевая, так что у пыли здесь шансов нет. И шансов на понимание тоже.
- Я возьму без содержания, и буду зализывать раны, - говорит Даша, усаживаясь рядом со мной.
Умытое её лицо стало выглядеть намного лучше.
- Тот, другой, он что - богаче? - спрашивает она.
- Это бы оправдало меня?
- Тебя - нет. Ты же, очевидно, сглупила.
- Сглупила? - улыбаюсь я. - Не думаю.
- Будешь теперь с ним? - печально взглянув, Даша словно бы поняла меня.
- Нет.
- Правильно, лучше Андрея никого не может быть.
- Я это знаю, Даша…
- Значит, молчи. Молчи, и само всё сойдёт на нет. И я тоже буду молчать.
41
С Олегом мы не встречались с той ночи, и я очень скучала по нему. Это томление с каждым днём нарастало всё больше и сдавливало дыхание. Моё боковое зрение в любой момент готовилось выхватить его из толпы, а плечи - почувствовать рядом. Но этого не случалось.
Я вглядываюсь в уставшие лица толпы, и в каждого бросаюсь немыми словами: «Это не ты! Не ты!» Я знаю, моего терпения хватит ровно до того выдоха, когда вновь увижу его.
Но вот в почтовом ящике я нахожу атласный конверт цвета сирени, а в нём - билет на премьеру. Я держу его в руках, а радость уже разливается… Хочется плясать на ветру, разбивая об бубен ладони, хочется захлебнуться свежестью ветра и сощуриться от яркого солнца. Моя душа визжит от восторга и колотит себя в грудь кулачками. Теперь я знаю, что скоро увижу его, и пусть в каком-то другом образе, с расстояния в метров двадцать, но это не смущает меня, а лишь оживляет мысли. А, может, он вообще не будет играть, но будет моим спутником? Нет, такую неосторожность он не допустит.
Скоро! Скоро я увижу его!
Зал полон. Удобное место в центре партера, соседнее кресло свободно. Кажется, я обращаю на это внимание, но отвлекаюсь тут же, ведь третий звонок.
И спектакль уже начался.
В меня впиваются магические движения актёров, музыка, эмоции. Спектакль в жанре пластического сюрреализма, я обожаю такие постановки! И, конечно, в ворохе нереальных образов, в спрятанных под масками лицах я пытаюсь угадать его. Внутренними какими-то подсказками чётко выделяю одну из фигур и цепляюсь за неё. Я двигаюсь вместе с ней, выгибаюсь и шевелю пальцами. Меня сжимают эти ритмы и разбрасывают по частям.
Боруммм…
Боруммм…
Тондо-тондо-тондо…
Пури-пури,
Пури-пури,
пур! Пуре.
Шиии…
Сердце волнуется, бьётся о рёбра. Как ты красив! Как талантлив и дерзок! Я отдаюсь тебе…
Какой-то мужчина, шёпотом извиняясь, проскальзывает мимо и садится на свободное место рядом. Он приближает ко мне лицо и спрашивает:
- Вы - Ирина?
- Да, - вздрогнув от неожиданности, отвечаю я.
- Я от Олега и провожу Вас к нему, как только спектакль закончится.
Я легонько киваю головой и отворачиваюсь от него так, как будто он ничем не удивил меня.
Незачем сопротивляться, ведь я уже здесь. Приглашение принято. Но снова эта дрожь, и зуб на зуб не попадает, и руки немеют от холода.
В зале включают свет.
Я отдаю тебе дань аплодисментами, нарастающим волнением и бесконечной благодарностью за то, что думаешь обо мне. Я хочу к тебе и ничего не стыжусь больше.
Меня ведут по коридорам, мимо шумной гримерной и дальше, где звуки уже за спиной. И оставляют, толкнув в полуоткрытую дверь.
- Привет! Не убежала? - говорит он.
- На каблуках и не пытаюсь. Привет.
Кажется, Олег хотел встретить другими словами и жестами, но он стоит и смотрит на меня, не моргая. Скулы его, под толстым слоем грима, напрягаются, и он тяжело сглатывает. Я подхожу к нему близко-близко и легонько провожу рукой по волосам, щеке, подбородку. Олег закрывает глаза, замирая, и только ресницы его сжимаются и вздрагивают, как будто прикасаюсь к обожжённому лицу.
- Я боюсь целовать чудовище, - шёпотом говорю я.
И он оживает, сгребает меня в охапку, целует беспорядочно в губы, в макушку, в лоб. Он улыбается нарисованным ртом, сжимает мои плечи, виски, ладони. Любит ли он меня?.. Любит. Просто, как есть, по судьбе, чутко душой и дико, всем телом. Что чувствую я - забываю. Где руки мои, ноги, как губы ему отвечают? Трудно найти слова.
Но сложнее вернуться в реальность, которая стуком двери нарушает счастливый сон.
- Олег, вот ты где! Тебя в общей все потеряли, - пискляво поёт молоденькая мордашка.
- И чего ты всё не уймёшься, Лерочка? - спрашивает хриплым голосом Олег.
Лерочка ехидно исчезает, а он подходит к двери и проворачивает ключ.
- Уже так не будет, Олег, - говорю ему в спину.
- Как? - откликается он.
Я не нахожу, что ответить, опираюсь руками о столешницу, разглядываю себя в зеркале. Губы и щёки мои измазаны гримом, но мне всё равно.
- Думаешь, это и есть свидание? Среди груды отсыревшего хламья? - он подталкивает меня плечом и начинает стирать с лица маску.
- Здесь не так уж и плохо. Лучше, чем там, куда собираешься позвать.
- Ну, всё у нас с тобой по плану, - итожит он. - Ты думаешь обо мне так, как я и думал, а я думаю о тебе так, как ты и не подумаешь.
Классика жанра.
Мы смотрим друг на друга через зеркало, и оно отражает огромные наши зрачки, пунцовые щёки и чудные, красивые лица. Мы такие сейчас хорошие… Как можем мы быть плохими?..
Не смотря на то, что моя любовь к Олегу является неоспоримой, особенной, я чувствую, что его - сильней. Она делает его зависимым, но где-то там, внутри, и выдаёт лишь болезненными взглядами, непроизвольной дрожью и натянутой до предела сдержанностью. Страсть - это то, чему мы позволили выйти наружу. Это эго, которое рискует, шагая по головам обстоятельств. Однако ж, скоро ему придётся подчиниться им.
Но, оказывается, это не всё… Так случается, когда сталкиваются сложных два человека. Жизнь часто учит нас не доверять, и паршивый приобретённый этот рефлекс, как шакал, путается под ногами. Именно он заставляет выдерживать истинные чувства, именно он говорит за нас по поверхности. Отшучивается страстями, колкими взглядами и словами.
И вот уже ни при чём обстоятельства. Любовь - вне обстоятельств. И ни единожды не коснувшись друг друга, не греша, она есть и будет в нас жить. Поглядите-ка нам в глаза - теперь мы хитры - вы не увидите её там. Раздробите нам черепа - хлипко и странно - вы не увидите её. Как не видим мы Бога, но чувствуем Его.
Я смотрю сейчас на Олега, и с меня сползает шкура выработанного притворства. Всё бессмысленно в моей жизни, только он, и только ему я могу донести этот смысл.
- Я люблю тебя, - говорю ему.
Он поднимает голову, как к небу, а я смотрю на человека, который только сейчас и встретил свою свободу. Вижу, как крепнут его мышцы, как выравнивается дыхание, настраиваясь на естественный ритм, вижу, как он улыбается, пристально разглядывая ладонь с раскрытыми пальцами.
- Ты… - поворачивает ко мне лицо, - ты не можешь чувствовать по-другому.
42
Иисус сказал: «Истинно говорю вам, они уже получают награду свою». Я говорю Богу, что признаю свой грех. Но, при всём желании, раскаяться не могу. Я ищу себе оправдание, чего делать непозволительно, и не нахожу его. Есть просто счастье, за которое придётся платить.
Расплата приходит сразу. Она в безмолвном договоре о встрече по возможности, и в бессрочной невозможности встречи. Она в призывах совести и ещё более глубокой тоске. Она в неизбежном отдалении от людей, которые ничем не заслужили этого.
Я не отталкиваю Андрея и ни в чём не признаюсь ему. Пока. Я просто не знаю, как решиться на это. Мы продолжаем видиться, но у меня всегда находится множество причин, чтобы отказать ему в близости. Завязался такой узел, что пора рубить топором. Я хочу отказаться от них обоих, но торможу от бессилия и усталости.
Олег и будущее - не совместимы.
Дорог ли мне Андрей? Или всё-таки это жалость? Или, хуже того, гнусный страх упустить синицу?..
- Ирин, мне придётся уехать по работе, - говорит Андрей. - Это надолго, недели две, три.
- Я постараюсь без тебя… - и не могу договорить фразу.
- Не скучать?
- Не скучать, - выдыхаю я.
- А я не знаю.
Молчим.
- Весна такая холодная, на дворе уже март, а на крышах ни одной сосульки, - жалуюсь я.
- Второе сегодня. Торопишь время.
- Просто не люблю мерзнуть.
Андрей пристально смотрит на меня, а я вытаптываю сапогом ромашку на снегу и задаю себе вопрос: что он чувствует? Конечно, всё чувствует. Может, ему и не надо ехать, просто решил отпустить.
- Я… - Андрей не знает, что сказать, - я позвоню с другого номера, когда буду там, ты ответь. Я знаю, ты не отвечаешь на незнакомые, поэтому прошу заранее, ответь. Ты слышишь меня?
- Слышу, конечно.
- Ты так увлечена этой… этим цветком, что хочется плюнуть в него!
Он никогда не был таким. Возмужавшим и обессиленным, рвущимся и загнанным одновременно. Его искренность с силой толкает меня в плечо, его взросление - моя заслуга, а, значит, я несу за него ответственность. И я живу с этим грузом, не имея сил избавиться от него. Что мешает сказать: эй, мальчик, шансов - ноль, давай мимо! Но ведь у него были шансы…
- Плюнь, - говорю.
- Извини, день нервный, хотя и не оправдывает. Я поеду, - говорит он, так и не дождавшись приглашения.
Умоляешь: «Глаза твои
Мне как небо нужны, как свет.
Посмотри же, прошу, на меня.
Посмотри же! Хотя бы вслед...
Я с тобой - не с тобой всегда.
Бредишь - бред твой люблю до слёз.
Но мне страшно порой за тебя,
Ведь ты даже смеёшься всерьёз.
Я не знаю, какому ангелу
Или дьяволу служишь ты,
Только милые руки окутаны
В светотень неземной тоски.
Я не знаю, просить ли прощения
Или требовать выкуп с вины?
Ничего о тебе не знаю я,
Но к твоим лишь ногам - цветы».
Ты уходишь. А я, безмолвная,
Долго-долго смотрю тебе вслед…
Ведь не скажешь, кому доверено
То, чего во мне больше нет.
А ведь Андрей сидит уже где-то внутри, ковыряется и приживается. И невозможно, просто невозможно сделать ему больней.
Я стою у подъезда до тех пор, пока его машина не скроется за углом. Но, задержав в себе грусть, я всё же вздыхаю с облегчением, потому что большую часть меня поглощают другие эмоции.
43
Да, мы слишком умны друг для друга,
трогательны, мучительны.
Ах, если б не так туго,
могли и не быть вместе мы.
Как много путей-можностей
улететь, упорхнуть.
Стой!
Одному тебе даже выси всей
мало.
А нам с тобой…
- Привет! - говорит Олег в телефон.
- Привет! - отвечаю я.
- У меня новость: купил руль с четырьмя колёсами, готов встретить с работы.
- Нет, с работы не надо, давай на Ивановской, в шесть.
- Конспирация?
- Конспирация, - соглашаюсь я.
На самом деле мне хотелось оставить за собой право на маленький остров, местоположение которого не было бы известно Олегу. Его импульсивность и полная отдача эмоциям (но вовсе не боязнь косых взглядов), делала меня осторожной.
До Ивановской я доезжаю на маршрутке. И уже без пяти оглядываюсь по сторонам, ожидая эффектного появления.
Он подхватывает меня за локоть, яркий, душистый, в куртке шофёрски-распахнутой. И я отдаюсь безотчётному: хватаюсь в ответ за него, скольжу каблуками, косолаплю слегка и радуюсь.
- Хотел карету купить, но дорого, блин, не по карману мне. Прикинул в уме ассоциациями: карета - что? Роскошь, винтаж, ретро… А дальше? Ну, ретро и ретро… Древность! А проще - старьё! Прокатимся?
Он открывает дверь серебристой, вполне приличной ещё девятки, и приглашает войти. На сиденье я вижу бархатную подушку с золотой тесьмой, с круглыми пуговками и одобрительно киваю головой.
- Да-да, - поддерживает Олег. - Напрокат у самой королевы!
- Любишь меня? - шутя, спрашиваю я.
- Люблю, - отвечает он, и взгляд его замирает от сосредоточенности мысли.
Он - всё… Существо, вылепленное из подкожного материала, годами вынашиваемое под сердцем, укрытое иллюзорностью жизни, бредовое, вытомленное, чуточку, может быть, выдуманное.
Вот он теперь - сконцентрированный в одном взгляде, до плача родной, простуженный, смотрит на меня ласково.
Явный, из плоти и крови, имеющий тон и голос, видимый всеми прохожими, смотрит на меня, улыбается.
И хочется сжать его снова, накинуть платком и - под мышку. Бежать воровато, но прытко в тот самый конец света… не умилостивить где, не выжить, но остаться одной историей в ненаписанных архивах человечества.
- Хорошо сидишь? - спрашивает Олег.
- Хорошо, - отвечаю.
- Не мешает ничего? Не смущает?
- А должно?
Он пожимает плечами:
- Может, и не должно, но проверить надо.
- Надо так надо, - по-солдатски соглашаюсь я.
И - поехали! Закоулками, скрытыми путями, ухабами. А правила ему нипочём. И выбоины, и лежачие полицейские - нипочём. Скорость так скорость! Блескует азарт в глазах. И всё это не на шутку, не единолично, а вовлекая, затягивая, но с полным внушением безопасности. И только лишь разворот, резкий, скрипучий, скользкий, приводит меня в чувство.
- Давай остановимся, - спокойно прошу я.
- Зачем?
- Корыто скрипит.
И поправляюсь тут же:
- Карета.
- Ты боишься? - спрашивает он, притормаживая.
Я говорю:
- Страха нет, но рисковать есть чем.
- А мне, по-твоему, нечем?..
Можно развести разговор, философский, где-то с упрёками, было бы только к чему. Но сегодня мне хочется лёгкости, той, что шёлковой струйкой меж пальцев, обычных слов, привычных жестов. Как у всех несложных.
- Когда научился лихости? - спрашиваю его.
- Лихость не наука. Она в крови.
- Ух, ты!
- На самом деле, - говорит Олег, - только последние два года я был без машины. А до того, как без рук.
И добавляет хвастливо:
- Вырос в «Ночном дозоре»!
- В том самом «Ночном дозоре»? - удивляюсь я.
Он доволен ужасно:
- Любишь меня?
- Чуть-чуть, - отвечаю.
Лукаво обманывать просто. Так мило и без зазрения. К тому же, в полу-любовь никто теперь не поверит. Олег говорит: «И на том спасибо!» А я говорю: «Не стоит благодарить».
Стремление души в чём? Найти счастье. Большое и бескорыстное - крайняя редкость, лишь только для самых везучих. Чаще - счастье несчастное, укромное, как у меня. Но ведь ты подарил его, тебе и спасибо.
- Как на работе? - спрашивает Олег. - Никто не обижает?
- Ты же знаешь, не так просто меня обидеть.
- Не так просто делать вид, что не обидели. Но в этом сила. Не обижаться совсем, значит плевать на всех и вся. Ты же не можешь так?
- Не могу.
- И я не могу, - задумчиво произносит он.
- Что-то случилось? - спрашиваю.
- Стык на работе.
- Ну, расскажи.
- Что говорить? Говоришь, как есть, и тебя тут же обвиняют в грубости и абсолютной невменяемости в коллективе.
- Разве ты не привык к подобным заявлениям?
- Привычка не делает меня равнодушным, а лишь раздражает.
- Не льстит? - удивлённо, с усмешкой смотрю на него.
- Пижонам она льстит! Меня же заставляет копаться в себе и в других.
Я говорю осторожно:
- Но ведь ты часто бываешь груб…
- Как ты… - и поправляется, - как все вы не можете понять, что грубость не бывает без надобности?
- Она может быть и внутренним пороком, - говорю я.
- Так не приближайтесь к тем, кто с пороком! Но если вы, разумные люди, допускаете общение со мной, знаете меня хоть на йоту, то уже подкованы этим знанием. Моя грубость должна толкать вас к раздумью!
- К какому такому раздумью?
- О собственной неправильности, об ошибках…
- Ты считаешь, что нет иного способа указывать на ошибки?
- Я не приемлю других способов.
- Почему? - недоумённо спрашиваю его.
- Потому что всё остальное - слюнтяйство. А так - двинул в челюсть! Что? Больно? Думай!
- Я много думала, - честно признаюсь я.
- И приняла. Правда? - смягчается Олег.
- Нет.
- Я и сам знаю, что - нет. Но на всякого меня найдёшься ты. И не сделаешь меня другим, но позволишь быть лучше.
Я смотрю по сторонам, узнаю местность, вижу дом. Понимаю, что на сегодня наш срок истекает, секунда за секундой, полезным молчанием, урывчатыми взглядами, потребностью в ласке…
- Мне предложили командировочный график работы, - договариваю я упущенное.
- А что ты?
- Согласилась, - отвечаю я.
- Разве это хорошо?
- А разве плохо?
- Женщина должна быть при доме, - говорит Олег.
- Как курица при яйцах? А мне-то что? - проще простого спрашиваю я.
И он, не придумав причины, по которой могло меня это касаться, развеселился вдруг и спрашивает:
- Так ты ничего не чувствуешь?
- А что я должна чувствовать? - поддаюсь я его весёлости.
- А ты приподними её… ну, эту свою… Вот так. Что там?
Я щупаю под подушкой и натыкаюсь на ребристый какой-то шарик.
- Орех? - удивляюсь я.
- Была бы принцесса, была бы горошина! Открывай!
Я пытаюсь разъединить половинки, но у меня не получается, только ноготь отваливается насовсем.
- Коварное любопытство, - с ворчливой настойчивостью проговариваю я и пытаюсь ещё.
- Ну, ладно тебе, - говорит Олег, - откроешь дома. Только сильно молотком не долби.
И теперь мне вдвойне весело, чумно от поцелуя.
Я машу ему рукой с крыльца, а он мне - в открытое окошко.
А дома, расковыряв Грецкий, я обнаруживаю кольцо с жемчужной горошиной.
То ли я не принцесса? - зазнаюсь я. Самых голубых кровей!
44
Только он мог придумать это! - подумала я, возвращаясь с работы, мельком взглянув на свой балкон. С него огромным пучком торчали воздушные шары. Их разбрасывало ветром по сторонам, они путались между собой, но держались невероятно стойко. Ведь не догадались бы грабители оставить такой презент в качестве утешения? Да и не стали бы вероломствовать накануне восьмого марта.
Я поднимаюсь в волнении, но кругом тихо: замки целы, кот рад и спокоен, следов никаких. Сразу бегу на балкон и вижу: к шарам ещё и разноцветные коробки привязаны, но валяются они, как случайно заброшенные. На каждой коробке - по бирке. На бирках - по надписи: «Гормоны», «Олег», «Бородатый спектаклист», «Тоже Олег», «Охотник». Я улыбаюсь.
Я заношу их в комнату и распечатываю осторожно, стараясь не навредить дорогой упаковке. И что же я вижу?
Тоже Олег дарит мне тапки, пушистые, белые, тёплые.
Охотник - восточные сладости, минимум два кило.
Гормоны - ночную сорочку, шелковую, с тонким кружевом.
Спектаклист - чайник, пузатый, фарфоровый, с острым носиком.
А Олег - браслет, золотой, с мудрёным плетением.
Он пишет: «Ириша моя, привет! Не знал, какой Я может больше тебя порадовать, поэтому от каждого меня - от души».
- Ну как его не любить? - спрашиваю у кота.
В его урчании слышится: «Люби, люби, люби, кто не даёт?»
А я ведь даже позвонить не могу, чтобы сказать спасибо. Сижу на диване, жую что-то вкусное и не загадываю на завтра.
Олег позвонил через двадцать минут.
- Ветрюга, да? - спрашивает.
У него есть привычка начинать разговор без приветствия, она обманывает ощущением, что и не прощались.
- Спасибо тебе! - отвечаю с благодарной грустью.
- Рассказать, во сколько обошлась мне аренда вертолёта?
- Расскажи.
- О, я столько натерпелся, карабкаясь на твой пятый! Надеюсь, не зря… А то ты, как будто грустишь?.. Ты точно там ничего не забыла?
- Точно, - говорю я.
- Сходи-ка, проверь. На всякий случай, - говорит Олег и отключается.
Если сказал так, значит, надо проверить, думаю я, залажу в его тапки и выхожу на балкон, но тут же слышу громкое:
- Теплее, тепло, горячо!
Я поворачиваю голову, а он стоит на балконе соседа, машет цветами и улыбается самой неподвластной улыбкой. И можно дотянуться до него рукой... Какое счастье! Мне бы вскрикнуть, полуобморочно, плеснув из ладони в сердце, но сердце ликует и слова сказать не даёт.
- Выхоти са него самуж, - выглядывает сосед-старик, шепелявый, седой, в тельняшке. - Хоросий парень, седрый.
- Ладно, - говорю я.
- Ставь чайник, - кивает головой Олег и даёт знак. Он целует деда в лоб и исчезает за дверью.
Секунда, и я встречать. Долго встречать, до поздней ночи…
Загребая его со всеми потрохами-изюминками, обнимая, перекидывая волосинки на чёлке, словно бусины на счетах: слева направо, справа налево. Слушая взахлёб, говоря по чуть-чуть искренне. Не печалясь, в истомном вакууме, в беспричинной беспечности, нежно так…
- А знаешь, - говорю ему, - когда я увидела тебя в первый раз, ты показался мне таким странным.
- Это нормально, - говорит он. - Странные все, кто не мы…. Нормальными кажутся те, кто очень на нас похож.
- Мы с тобой не похожи совсем…
- Ну и что? - шепчет он. - Ну и что?..
А потом находит ответное:
- А знаешь, какой показалась мне ты?
- Слабой.
- Слабой назвал для того, чтоб обнаружить слабость, - целует в висок.
- Очередной эксперимент над человечеством? - шучу я.
- Что поделать? Такая порода!
- Так какой я тебе показалась?
- Моей, - отвечает он.
Любить так любить?
Думается, конца не бывает у Вечности. А хочется ещё хоть одним глазком поглядеть на него спящего, утреннего. Видеть, как он потягивается, щурится, открывая глаза свету. Как скидывает одеяло, свешивает ноги на пол и оборачивается…
Но ему нужно идти.
- Обними меня, - просит Олег на пороге.
И раненую нежность свою я заставляю выйти, чтобы проводить его. Конечно, он больше поверит, когда я вцеплюсь ему в горло, когда схвачу за загривок и растрясу ему мозги за ту боль, что причиняет мне. Но сейчас ему приходится верить в нежность, потому что иначе - зачем всё?
- Хорошо, - говорю я. - Хорошо. Вот так или крепче?
- Крепче не надо, и так давит…
- Но у меня ещё столько сил…
- Столько сил, столько сил… - гладит меня по спине. - Воробей мой.
45
Олег, в неуёмной страсти и в открывшейся ему свободе, торопливо кутает меня в липкую паутину счастья. Берёт всю, и не хочет ни с кем делить. Он агрессивно реагирует на звонки Андрея, но я говорю, что у него нет на это права.
- Может, ты и замуж за него выйдешь? - ехидно спрашивает он.
- Может, и выйду, - равнодушно отвечаю я.
И ему нечем бить.
Моё счастье, как маятник: при толчке качнувшись сильно-сильно, замедляет ход и ведёт к нулю. Пойманное его рукой, оно зависает, не дотягивая до остановочной вертикали. Толкает снова. И сердце бьётся чётко, звонко, вокруг туманиться, и, кажется, что все проблемы исчезнут сами собой. Потому что сильна ещё вера: он - для меня, я - для него.
- Давай сходим в клуб, - говорит Олег.
Он улёгся на диван, подперев руками голову, и только ночник освещает нарисованное его тело. Как будто нарисованное. На самом деле оно тонко чувствуется, и чувствуется сильней, если приблизиться.
- В клуб? - спрашиваю, приближаясь. - Я не была там лет сто. Ну, пять, точно.
Я заставляю его подвинуться, укладываюсь, как он, становясь зеркальным отражением.
Но вот касается, и вовсе не зеркало я, а чистая река, без дна и без берега. Плюхается в меня, тычет носом, а я чувствую волну за волной. Я живая.
- Ты говорила, что любишь танцевать.
- Люблю, но совершенно не помню, как это делается.
- Но должно быть, помнишь, как музыка, овладевая мыслями, подчиняет тело, и ты сама уже - ритм.
Он топает по мне пальцами, улыбается безнадёжно.
- Это я помню, - мечтательно тяну я.
- Хочу видеть, как ты танцуешь…
Я медленно сползаю по простыням.
- Куда? - спрашивает Олег.
- Песню ловить.
И я танцую под хриплые звуки радио, в одной рубашке на тонких бретелях и босиком. И понимаю, что никто никогда не видел во мне того, что видит он. И не желал меня так…
Как хорошо чувствовать его запах, целовать без спроса, быть смелей себя прежней, влюбляться в сокровенное. Хохотать над его ухом, не боясь оглушить и сбиться, сбиться со звона колокольчика. Как хорошо утомиться, угомониться и улечься, в конце концов, закинув на него ноги. Сказать:
- Всё, не двигайся.
- Преобладания жест?
- Чёткий?
- Чёткий, - соглашается, складывает крестом руки.
Милый мой… Любимый мой человек! Что же будет после тебя?..
Плач?
Тонны дней в переизбытке любви и свободы?
Мольба за то счастье, что для меня, а для неё - мука?
Или другого счастья просить?..
Я не знаю другого.
46
Андрей вернулся в конце марта. К моменту нашей встречи у меня уже был монолог в заготовке, заученный, изъезженный повторениями. Я знала, что будет нелегко, но не понимала, почему так нелегко.
Когда я увидела его на улице, за стёклами фойе, сгорбившегося в неудачных попытках разжечь сигарету... я прислонилась лбом к стеклу и, вдохнув глубоко, толкнула дверь.
- Привет! - говорю ему. - Жёлтый пуховик! Что-то новенькое!
- Не смог удержаться и купил.
При виде меня его улыбка делается такой широченной, что толкает вверх щёки, глазам приходится сузиться. А в них радость льётся рекой. Он здесь теперь, и нет места гордости, выдуманной чопорности, которыми наказывают любимых за неотвеченные звонки, сухие слова и неясные реплики. Он тот, открытый и честный, искренний и свободный, тот, который должен быть нужным мне. Я увлекаюсь его радостью и поддаюсь ей.
На улице холодно, сыро и по-мартовски ветрено. С первым ознобом обманная лёгкость развеивается, и я прихожу в себя. Ведь есть что-то такое, назойливое, неприятное, что нужно сделать сейчас. Появляется глубокое желание оттянуть, дать возможность подышать ещё. Но придёт же завтра, и за завтра - завтра. Зачем пытать напряжением, если проще, очевидно, проще пережить? А дальше - каждый своей дорогой. Я и раньше так делала, но не испытывала при этом чувства неправильности.
Быть бы мне белкой, прыгать с ветки на ветку, собирать орехи с разных деревьев, разгрызать их и сравнивать: чьи вкуснее? Но, однако же, пора прекратить этот внутренний бред и вспомнить последовательность, в которой нужно сказать.
- Андрей, - говорю, позабыв, как надо, - я оступилась… Я оступилась снова. Я упала, Андрей! И бежать больше некуда.
Молчит.
А после молчания спрашивает неловко:
- Что чувствуешь?
- Хочу бежать.
- Ты же сказала, что упала.
Он пытается сосредоточиться на сути, но я чувствую, как к нему приходит потерянность. Я вижу, как взгляд густеет, как тускнет лицо, становится суровым.
- Я же сказала - хочу. А это не всегда возможно.
- Значит, бежать невозможно?
- Невозможно.
Андрей перекидывает мою руку через свою и заставляет идти так, навстречу ветру. Он ничего не говорит, иногда только смотрит на моё лицо, долго, без злобы, без упрёка. Я искоса поглядываю на него. Мне кажется, что уже всё сказалось, и добавить нечего. Только смущает холод и озябшие руки.
- Что он предлагает тебе?
- Настоящее…
- Настоящее? Мм-да… Настоящее должно обрастать общими событиями, планами… Фотографиями, в конце концов. А он даже этого не сможет дать.
Андрей разворачивается, и мы идём обратно. Он прячет мою руку в свой карман и греет, растирая пальцами. Ветер торопит, метёт нас поганой метлой, но расцепить не может. Неужели этому длиться вечно? Мы будем ходить вот так, взад-вперёд, и ничто не разорвёт молчаливый круг?
- Мы расстаёмся, - говорит он.
- Да.
- У тебя было время подумать.
- Да.
- Если б не эти три недели, случилось бы раньше. Верно?
- Верно.
- Я знал, хотел оттянуть.
- Андрей…
- Может, ты предложишь мне дружбу? - наскоро говорит он.
- Зачем? - спрашиваю его.
- Ну, все так делают.
- Чтобы смягчить расставание?
- А ты, значит, и этого не хочешь? - он грустно улыбается мне.
- У меня просто не хватит наглости…
Я хочу придумать одно слово, которое означало бы «улыбаться тебе, как ни в чём не бывало, говорить о жизни, раздельной от тебя»…
- Дразнить собой? - он чиркает зажигалкой. - Мне это нужно.
- Зачем, Андрей?
- Чтобы запомнить не такой жестокой, и, может, когда-нибудь простить.
Я делаю ему больно. Так ли больно, как видится, или ещё больней? Боль часто непредсказуема: бывает, мы чувствуем, что пик её настал, а это лишь самое её начало.
- Прости меня, - я глажу его лицо, стряхиваю мокрый снег с его плеча, захлёбываюсь порывами ветра.
И думаю: какой ужасный день для расставания. Как всё ужасно.
- Да всё нормально, - Андрей осторожно убирает мои руки.
- Иди, - говорит он. - И я пойду.
Он улыбается, успокаивающе, ободряюще. Я делаю несколько шагов, оборачиваюсь нерешительно:
- Идти?
- Иди, - кивает он головой и поднимает кверху ладонь. - Иди уже.
Нет, он никогда не простит. Возненавидит сразу, как только скроюсь из виду. Я не хочу, чтоб меня ненавидели, но творю ошибку за ошибкой. Я - в капкане, который грызёт оболочку, выпуская наружу естество. Из меня течёт похоть, мерзкая эгоистичная похоть. И виновата во всём сама! Распустилась. Что теперь осторожность? Целого нет - беречь. Неизбежно, совсем скоро, о нас с Олегом узнают все. И мне, абсолютно виноватой, придётся смотреть ей в глаза, всем им - в глаза. И они будут видеть мои. Глаза умирающего животного. Будут чувствовать запах гнилья и раскаяния, и отрекаться один за другим…
Выхожу на балкон ночью.
И каждую ночь.
Заблудшие мимо шепчут:
- Луны дочь.
А я надрезаю локти,
Смотрю вниз:
- Может, и вы насолите?
Может, завыть на бис?
Я прижимаю руки
И отрываю вновь,
Сцеживаю от скуки
Хлипкую мерзкую кровь.
Что же делать теперь?.. Теперь, когда остаётся позади единственный человек, призывающий меня к спасению. Почему моя слабость оказалась сильней его силы? И почему так тоскую о нём?
47
Сегодня у нас с Олегом свидание. Мы сидим в ресторанчике у речного порта, «Hello» - приветливо звучит. Посетителей мало, и все не местные, с ближайшей гостиницы. Приезжие - одиночки, не смущённые своим одиночеством, этим и вычисляются. Да, ещё тем, что пьют за своё, не чокаясь. Так тихо здесь будет до той поры, пока не оттает река, и не пойдут прогулочные корабли. Но тогда здесь не будет нас.
А где-нибудь будем мы?
Олег держит мою руку, перебирает пальцы, гладит ладонь, и, кажется, уже этим счастлив. Но он не из тех, кто довольствуется малым. Познав большее, он жаждет его до дрожи, и эта дрожь передаётся мне. Мы смотрим друг на друга, не моргая, пока зрачки не иссушатся совсем, потом щуримся, и уставляемся в окно. За створками шторок не март уже - не апрель ещё, не день - ещё и не вечер. Нет больше сумерек, сверкающих кристаллами снега, как нет и тепла от заката. И ясно, что весна, но неясная. А кого бы спросила - какой ей быть? Найдутся и те, кому всё равно.
- Давай-ка я сяду рядом, - говорит Олег. - Вот так. Положи мне на плечи головушку.
Мы замираем, сидим молча, теряясь в пространстве и времени. И эта мелодия в стиле lounge как нельзя кстати.
- Вы определились с заказом? - спрашивают извне.
- Ах да, здесь же ещё и кормят! - шутит Олег.
Мы наспех перечисляем всё, что хотелось бы нам, отправляем официанта, и тут бы застыть снова, но что-то случается с тишиной. Идут и идут люди, голодные, плюхаются на диваны, предвкушая сытость. Я не против людей, но от каждого хлопка двери моя душа ёжится.
- Ты напряжена, - замечает Олег.
- Вечный страх быть застуканными, - объясняю ему.
- И где найти такое место, чтобы ты не боялась?
- Там страха нет, где море по колено.
- Ты ходишь по воде… - говорит. Он словно бы видит во мне святую, но что за чушь!
- Необтёсанная, грубая неправда! - останавливаю его.
- И ты не желаешь её слушать?
- Не желаю.
Олег думает, признаёт за собой просак, но пристраивается к равновесию.
- Я же спокоен, будь спокойна и ты, - просит он.
Но сколько ещё быть спокойной?
- Мы расстались с Андреем, - говорю я.
- Ты никогда с ним и не была, - грубо замечает он.
Во взгляде Олега - вина и радость. Он чувствует ответственность, принимает мою жертвенность, но взамен целиком себя предложить не может. Он никогда ничего не обещает, а я ничего не прошу.
- Сколько у нас времени? - спрашиваю я.
- Сегодня об этом можно не думать.
- И плыть? - я делаю ладонью волну.
- И быть…
Я никогда не задаю ему вопросов о том, как он улаживает сомнительные моменты с женой. Не могу сказать, что меня не интересует это. Просто все проблемы Олег скидывает по дороге, и приходит весёлым, живым, моим. И я оставляю его себе. Нам даётся так мало, что мы трясёмся над каждой минутой, а теперь он говорит, что можно не думать о времени.
- А как же Алёнка? - вырывается у меня.
- Не переживай, - отвечает Олег, - будет и её вечер.
Я отвожу глаза.
- И что дальше? - спрашиваю.
- Что дальше?.. - протягивает он.
- Да, я хотела бы это знать.
- Что именно ты хотела бы знать?
- Именно то, что дальше? - жестикулирую я руками.
Олег чувствует, что прижало, без намёков заранее, без предупреждения, и в голове ещё нет достойного и разумного.
- Сложно принять решение, - отвечает он.
- Снова смущают сроки?
- Сроки тут ни при чём.
- А что - при чём? - настырничаю я.
Я знаю всё, но хочется слышать ушами, что есть для него дороже. И он говорит:
- Максим слишком мал, я не могу уйти сейчас.
- Вот, - говорю я. - Вот. Ни сейчас и никогда ты не сможешь уйти, потому что я никогда не попрошу об этом! А знаешь почему?
- Почему?
- Потому что похоть, которая одолевает нас, рано или поздно иссякнет!
Олег становится красным, как рак:
- Что ты говоришь? Похоть! Ты в своём уме?
- Естественно! - выкрикиваю я.
- И это всё, что есть?
- Всё!
- Тогда отвечай за неё сама! - шипит он.
- А кто же ещё? - сцеживаю злобно.
- Отвечали бы вместе, если за любовь, а так, извиняй, по отдельности!
- По отдельности - это можно! - заявляю ему, и из глаз моих брызжут слёзы.
- Стой, стой, стой! Пойдём-ка, выйдем, - он подскакивает, берёт меня за плечи, ведёт на улицу. Я не сопротивляюсь, и мне уже всё равно: не посетители, так пусть прохожие видят, как беззащитно я плачу. Что уж, в самом деле, строить из себя бабочку, порхать от случая к случаю, веселить глаз.
Посмотри-ка, как раздувает волосы ветром, как липнут они к щекам, и как хочется признаться в зависимости. Признаться в кровожадности, в немилости ко всему, в собственничестве!
- Что с тобой? - спрашивает он.
Что со мной? Тебе ли не понимать, что со мной… Я чувствую такую слабость, что даже позвоночник не в силах держать меня.
Олег, осознавая нелепость вопроса, прижимает к себе и баюкает, как дитя:
- Прости, Ириш, прости за то, что заставляю проходить через всё это. Я обещаю, я всё улажу, немножко только потерпи…
Уткнувшись в плечо, я глажу его по спине и говорю безнадёжно:
- Нет смысла в терпении... Ведь что мы получим, перетерпев?
- Помолчи, помолчи теперь…
- Давай всё решим сейчас! - я отстраняюсь от него.
- Мы не можем решать сейчас, - медленно произносит он, удерживая за плечо, как будто я могу убежать.
Я говорю тихонько:
- Расстаёмся мы.
Кажется, на секунду он перестаёт дышать. Потом жёстко:
- Нет.
- Я всё решила.
- Много на себя берёшь!
Молчу, а он снова:
- Нет.
- Что может решить твоё «нет»?..
Олег вытирает мне слёзы и говорит, что сейчас отвезёт домой, заварит крепкого чаю, и мы всё спокойно обсудим.
А дома, на кухне, он принимается убеждать в том, что люди, которые любят, не имеют права так лихо разбрасываться друг другом.
Я говорю:
- Надо рвать, Олег. Рвать, пока я чувствую, что мне хватит смелости выжить и жить, как прежде, ничем нас с тобой не выдав.
Он садится передо мной на колени и говорит:
- Да у нас всё на лбу написано.
- Ну, так оденем маски и разойдёмся, и никому ничего не скажем!
- А чем дышать? - спрашивает он.
- Воздуха, что ли, мало? - усмехаюсь я.
- Не отказывайся от меня…
- Уйди!
- Не отказывайся от меня…
- Уйди!!!
- Ну, нет же, нет! - злобно давит он и сдавливает руками моё лицо.
- Это невозможно, - мотаю я головой, пытаясь освободиться от него. - Невозможно. Эти уговоры, они не приводят нас ни к чему!
Он склоняет голову на мои колени и говорит:
- Я люблю тебя. Я не хочу с тобой ссориться.
48
От моего рёва
Тело дало трещину.
Нет! Не была готова
К этим порывам бешенным.
Да! Из меня вены
Вылупились, как змеи,
Да, мои зубы - стены -
Рухнули. Страшно мне ли?..
Боль нагоняла так, что я боялась упасть. Я не была готова и отступила.
Были ещё встречи. Но для меня они становились ожиданием. Я тонко присматривалась к Олегу, пытаясь угадать внутренние движения. Мне думалось, что наш разговор сделает его решительней. Поначалу так и казалось: он ещё сильней ухватился за меня, из любого, даже самого неудачного дня выуживал встречу, болтал наигранно - непринуждённо и тоже присматривался. Он видел то, что хотел: испуганная вероятным расставанием, я дышала им, как перед смертью. И не могла надышаться.
Но только когда глаза его ослабили зоркость, разговоры стали искренне - непринуждёнными, а встречи редеющими, я поняла: перед смертью - не надышишься.
Очень мне надоело быть тайным сокровищем, луковым счастьем, сумеречной девочкой. А в груди защемило: как не быть?
Да так - не быть. Ведь не бывает же меня по утрам, по воскресеньям, в гостях у мамы, у кровати, когда ребёнок простужен… В супермаркетах, на обозрении, выбирающих тумбу для детской…
И решимость снова взялась за своё: поселилась внутри и точила, точила, как моль дорогие убранства. Если бы он захотел, он прихлопнул бы её и враз избавил нас от расставанья. Но он не хотел.
И поэтому моя моль, источив всё на сто рядов, момента уже не ждала. Что сейчас посыплется то, что потом … Вылетела из шкафа и врезалась ему в лоб.
- Поедем на набережную? - спрашивает Олег.
Он не торопится заводить машину - следит за тем, как я усаживаюсь, как укладываю сумочку на колени.
- Нет, - отвечаю я.
- Почему?
- Там судей много.
- И что же они там делают?
- Нас ждут.
- Стоят и ждут?
- Ходят между обывателями, надеются на случай.
- Навряд ли надеются.
- Но лакомиться будут. Сплетничать будут, обсуждать, - говорю я.
- Пусть судят все, кто не ты и не я.
- А Бог?..
- Бог знал, чем всё это закончится.
Он целует меня, целует…
- Нацеловался? - спрашиваю его.
Олег напрягается, ждёт неясного.
- Странный вопрос, - говорит.
- Можешь не отвечать. Я нацеловалась.
- Ну… ладно, - недоумевает он.
- Совсем.
Олег откидывает голову, закрывает глаза:
- Опять?..
Я переставляю сумочку, смотрю на него, на счётчики, рычаги. Наш маленький домик, серенький, с обшарпанной панелью…
- Я больше так не могу…
Он смеётся коротко, усмешками, протягивает: «Ааа…» Как будто надоела я, достала вконец, и ничто не мешает мне выйти. Конечно, это не так, но я уже придумала это, осталось только легонько толкнуть дверцу…
Дорога дряхлая, походку не выровнять, поэтому иду наугад, как каблук попадёт. А он едет медленно рядом, и уже во всём просит простить…
Если бы только сказать, как это: отговаривать его от себя, уговаривать, а после - не отвечать на звонки, плутать по переулкам, возвращаться домой за полночь, лишить его всякой возможности достучаться.
Читать про него в альманахе, надменно смеяться над тем, что пишут: «Мы видим дьявола… Пленённые его естеством, страшимся, недоумеваем… кто же руководит гением?.. Не сам ли Бог?..» Хорошо это автор придумал, искренне.
А ещё, в разговоре с Алёной, слышать на заднем фоне:
- Кому звонишь? Ирке? Ну, привет ей от меня.
И рёв Максимки, и быстрое, подружкино:
- Ой, никогда путём не поговорим.
Не надо.
49
Андрей не звонит мне, он словно потерялся в мире, или вообще не стало его. Я скучаю по нему иногда и жалею, что всё же не остались друзьями.
Отношения с Дашкой стали холодными. Может, из-за обиды, может, потому, что больше не видит во мне выгоду. А, может, я замкнулась сильней. Она никогда не говорит об Андрее, но всё равно остаётся той ниточкой, которая в случае крайней необходимости может связать меня с ним.
Я превратилась в робота, взяла на себя кучу лишних обязанностей, за которые никто не хотел браться. И когда мне неожиданно повысили зарплату, наш дружный коллектив замер и шепнул незлобно: «Выслужилась!» «Попробуйте и вы!» - отмахнулась я.
Я записалась в тренажёрный зал. Так что три вечера в неделю освобождались от вопроса - куда себя деть? Я изнуряла себя тренировками, но редкие чувства удовлетворённости были наградой.
Я очень даже быстро привыкла ходить в кино по ночам, покупала билеты на 20.30, усаживалась удобно и, отключившись от сюжета, глотала слёзы вперемешку с попкорном. Со мной пытались знакомиться. Но мне эти попытки казались немилыми, нескромными, ненужными вовсе.
Так длился месяц. Бесконечный капризный май.
Сегодня с очередного сеанса я возвращаюсь в хорошем настроении. Потому что была комедия, потому что смеялась. Я смеялась! Таксист, взволнованный моим очарованием и собственной нерешительностью, протягивает визитку и говорит:
- Если бывают на свете чудеса, то это Вы и есть.
- Правда?
- Правда, Вы сказочная…
- Да нет же, я настоящая. Хотите - потрогайте, - говорю я и протягиваю ему руку.
- Не буду, - трогательно отказывает мне.
Он надеется, что я позвоню, а я бы не советовала. Махнув на прощанье рукой, отпускаю его с миром.
В подъезде пахнет сыростью, торчащими газетами и нотами знакомого одеколона. Становится тепло и горько, но я стараюсь запудрить горечь, сосредоточившись на тепле. Я слышу, как хлопает дверками лифт, застрявший на каком-то этаже, и думаю: «Ну, и хлопай себе, обойдусь, не на кой-то же чёрт есть лестницы».
Тусклые-тусклые лампочки, тлеющая пепельница… Звук от движения и голос откуда-то сверху:
- Это ты?.. Конечно, ты. Шпильки, одна, страшно…
И он спускается навстречу, небритый, уставший, мой.
- Что за жизнь у тебя такая, беспорядочная? - Олег садится прямо на ступени и улыбается мне. - Хаос и никакой логики.
Я пожимаю плечами.
- Помнишь ты, что у нас сегодня годовщина? - спрашивает он. - С того дня, как лоб в лоб?
- Не заморачиваюсь на датах.
- Правильно, - соглашается он. - Ведь каждая новая дата сгущает краски времени, и картина жизни становится тяжелей.
Я сажусь рядом, подминая под себя плащ. Думаю: быть боли.
Он поднимает голову, рассматривая меня с ног до головы:
- Жаль… не акварельные мы…
- Зачем ты опять?.. - спрашиваю его.
- Скучаю, Ир... Имею я право скучать? - он протягивает мне руку и, без ответа, она застывает на весу.
- Могли бы просто в гости позвать. Я бы пришла.
- Ты похудела, - говорит он. - Щёк не стало совсем.
- А ты без ботинка, - замечаю.
- Он застрял в твоём лифте. Как я в тебе.
- Как такое могло случиться?
- Не знаю, - равнодушно отвечает он. - Ты зануда, мне никогда такие не нравились.
- Я про ботинок.
- Говорю же, не знаю.
Молчим.
- Послушай, надо сказать… Меня приглашают в Москву. Поедешь ты со мной?.. Насовсем.
И он приближает лицо, смотрит выжидающе.
- Не к лицу мне столицы, Олег, - отвечаю.
А он трогает виски и говорит:
- Знаешь, иногда я думаю, что если бы с ней что-нибудь случилось…
- Прекрати, - я замираю на миг. - Прекрати сейчас же!
И, оскалившись, смотрю на него в упор.
- Успокойся, плохого я ей не желаю. Это из тех непрошенных, гонимых мыслей, и где-то там, на подкорках…
Но продолжает:
- Я бы взял тогда Максима… И пришёл… Приняла бы ты нас тогда?
- Нет! Мне не нужен ни ты, ни твой ребёнок.
- Пой… пой, птичка, - протягивает он.
В нём всегда было много желчи, столько, что хватило бы на орду. Она не знала краёв, лилась себе, растекалась. Теперь же, столкнувшись с близостью, она застыла внутри и не знает, что делать дальше.
- Я обманывала нас, Олег, - смотрю на него уверенно, так, что сама бы себе поверила. - Я думала, что люблю тебя, но - нет. Нет во мне этого.
Боже!..
Если бы он ударит сейчас, я бы приняла удар. Я бы бессовестно заплакала, прикрывшись физической болью. Но он не ударил, справился.
- Ты хорошо над собой поработала, - усмехается он.
- Я действительно могу без тебя.
На стене нацарапано: «СОЛЬ». Я рифмую в себе:
мозоль,
боль,
ля-бемоль,
балаболь,
Ассоль…
ах, изволь,
обездоль,
в ноль…
Олег размышляет тоже: опустив низко голову, шевелит губами, сдвигает и вздёргивает брови. Есть всё в нём: ехидность, отвратность, неверие и немота. Не хватает лишь расщелины между зубами и сцеженного плевка.
Но он говорит:
- Ты так много и часто врёшь, что, пожалуй, по правде, лучше с тобой не связываться.
Я немею.
Он хлопает меня по коленке, как старую, добрую знакомую, и - шарк-шарк - идёт вниз по лестнице.
Я не держу его, даже мыслями, даже гоню истошно.
Вот и проваливай! Проваливай - да!
За весь наш год я не сделала ничего, чтобы выцарапать тебя от неё. Разве только, что… я была…
Всеми силами - я была! А ты?
Что - ты?
Добропорядочный гражданин, с кем не бывает.
- А ботинок!? - кричу я, срываясь с места и безвольно свисая с перил.
- Себе оставь. На память, - откликается он, и я слышу, как хлопает дверью.
Космической дверью, за которой - тугая бездна.
Тихо так…
Я - в дельфиновом одеяле. Эмбрионом.
Ничто не греет.
Я не стала сегодня с балкона -
Там асфальт от дождя тлеет.
Я не стала тонуть в лужах,
Разбиваться о чёрные камни.
Пусть всё уже, и пусть мне хуже.
ТАК МНЕ!
50
Сегодня такой тёплый день, отличный повод для прогулки. Она сидит на скамейке, качает коляску и курит.
Она предложила встретиться в парке, недалеко от их дома. Сказала, что нужно видеться хотя бы раз в сезон, чтобы не отвыкать друг от друга. Она понимает прекрасно, что после расставания с Андреем мне не хочется делиться мрачными мыслями, и именно этим объясняет неторопливость моего общения с ней. Я, будь хоть каплю благородней, призналась бы, что сама стала инициатором расставания. Но, не имея той капли, взвалила вину на скверность своего характера и нежелание Андрея меня терпеть.
- Бог мой, ты снова дымишь! - говорю я и сажусь рядом.
- Ну, раньше ты меня без сигареты и представить не могла, - отвечает она и улыбается.
Действительно, Алёнка относится к числу редких женщин, которым, не смотря на миловидность лица и ангельские манеры, сигарета идёт. Раньше она курила задумчиво, тонко, оставляя за собой право на лёгкий аромат mohito и струйку дыма. Она знала, что это - её мода и стиль. Но знала также, что это - временно. И позже прилюдно осмеяла себя, чечёточно растерев последнюю сигарету.
Но вот, она сидит и курит, также задумчиво, хотя и без прежнего удовольствия.
- Посмотри, что я принесла, - говорю ей и протягиваю пакет, битком набитый подарками для Максима.
- Ирка! - восклицает она, заглядывая внутрь. - Вот если б Симка умел говорить, он бы сказал, что ты самая догадливая тётка в мире!
- Ну, уж! - тихо радуюсь я.
Максимке четвёртый месяц. Он крепко спит, и щёчки его румянятся от тепла. Я наблюдаю за ним, и чувствую такую необъяснимую, нежданную любовь, что хочется вздрогнуть, зажмуриться. Хочется прижать его к себе, и качать, качать, петь нежное, доброе и целовать легонько.
Он стал ещё больше сыном Олега, крошечный Олег, а Алёнкиного ничего. Я говорю:
- Он у вас самый красивый.
- Самый - самый, - соглашается она. - Иногда мне даже становится стыдно.
- Стыдно?
- Перед теми, кто одинок, - смущается Алёнка.
- Не стыдись, каждое одиночество чем-то заслужено.
- Чем же оно может быть заслужено, если только не злом и корыстью?
- Терпимостью тоже, бездействием…
- Вот трутней не любит мир, а терпимость-то что?
- Терпимость, как нежелание борьбы.
Алёнка склоняется низко, расстёгивает ремешки на сандалиях, скидывает их, рассматривает мозоли.
- Вероятно, что ты права, - подумав, говорит она.
И добавляет с грустью:
- Хотя, и в гнёздах не всегда счастье.
Я не задаю ей вопрос, тот, что про них. Но она сама:
- С Олегом творится что-то, тревожный стал, странный.
- Хм… - зависаю я.
- Приходит поздно, угрюмый, ко мне холодный. И только Максим может выбить из него брюзгу.
- Он как-то объясняет это? - настороженно спрашиваю я.
- Конечно. Тем, что бросил курить. Представляешь?
- Поверь, это не самое плохое, что случается с мужьями.
Она трёт ногой об ногу, намеренно задевая мозоль, делая себе больно.
- Я чувствую больше, чем хочу чувствовать, - говорит она. - У него кто-то есть. Точно. И меня убивает это.
Я говорю:
- Тебя всю жизнь что-то убивает.
- Да, меня всю жизнь что-то убивает, но это добьёт.
- Добьёт, - подтверждаю я.
- Добьёт?
- А ты как хотела?
- Как-то хотела, но только не так.
- Ну как ты хотела?
- Да, Боже ты мой! Счастья на веки вечные!
Мне захотелось влепить подзатыльник, или подскочить и тоже надавить на её мозоль, или…
Я ненавижу её.
- Не ной! - говорю я. - Выбирайся уже из своей кладовки.
- Что ты называешь кладовкой? - она таращит глаза.
- Ты же чувствуешь тревожное! Ты же видишь очевидное, но растишь проблему до последнего, как флюс, который потом только резать!
- Я не понимаю…
- Ну, так пойми! Если видишь, что твой мужчина ускользает, то делай уже что-нибудь!
- Что!? - недоумевает она.
- Что? Не мне ведь учить! Но! Будь я на твоём месте, я бы взяла его в охапку и валила куда подальше!
- В тундру, может быть? - с издёвкой спрашивает она. - Там с бабами не густо!
- Да хоть и в тундру. И дело не в бабах, которых может быть сотни, а не узнаешь. А в бабе, которая твоим же чутьём даёт о себе знать.
- Как всё сложно, - тяжело выдыхает она. Но, кажется, настолько привыкла к тому, что жизнь сама за неё выравнивает, что даже лень ей верить во всё это.
- Хочется отдохнуть, - говорит она.
- Сходи в цирк.
- Но с другой стороны, - спохватывается вдруг, - клоунадой проблему не вылечишь. С чего-то надо начать…
Весна дарит зелень и выпускает на волю новое поколение: юное, лучистое, в коротких юбках. Они с молоком матери впитали науку о том, как ловить на живца. И этой, как и следующей, весной сплошь отличницы: кто по усердию, кто по настырности, а кто просто так - подарок природы. Они не всегда искренни в своём беззаботном веселье. Они тонко напряжены, и этим напряжением выдают ожидание. И чем легче они, тем ожидание короче. Это закон природы.
А через три недели Алёнка позвонила мне и сказала, что её страхи - надуманные. Объяснилось, наконец, отчуждение, мучившее их: Олега пригласили в Московский театр, поэтому долгое время он пребывал в сомнениях и неуверенности в том, стоит ли?.. Но она поддержала его, и это снова сблизило их.
Она сказала, что он улетел на разведку, и ему там нравится, что голос у него бодрющий, и что чуть позже они переберутся туда всей семьёй.
И добавила ещё: «Если бы у него здесь какая-нибудь была, серьёзная, разве бы он решился уехать?»
Ей этот вопрос ничего, кроме «нет», ответить не может. А что отвечает он мне?..
51
День их отъезда назначен на последнюю пятницу июля. Олег просчитал, что это самый удачный день по всем Фэн-шуй заморочкам. Только ли этот просчёт? День моего рождения. Наверное, хотел насолить. Так или не так, но из года в год мне придётся возвращаться к этому дню, пить за себя, за него. А потом, когда я остыну, буду пить по инерции и вспоминать…
Алёнка просила помочь ей с вещами, и, конечно же, я еду. Я согласилась лишь потому, что конец всего очевиден, и лучше увидеть его своими глазами. Я настроилась хорошо, поэтому ничто не сможет выдать меня. Во мне больше нет болезненной истеричности, злобы на жизнь, ненависти. Есть только тупое смирение и пофигистическое отчуждение от действительности.
- Как думаешь, может, стоит подписывать коробки? - спрашивает она меня.
- Не знаю, - отвечаю я, недоумённо глядя на груды вещей, нужных и не очень, но всё же, нажитых ими и выдающими их совместную жизнь.
- Я не думала, что это так сложно, переезжать. Мне бы хотелось порхнуть птицей и запросто перелететь. А тут чемоданов море, море расставания.
У Алёнки слезятся глаза.
- Вот только не надо плакать, - говорю я.
- А кто, если не я? Кто за нас всех поплачет?
- Дождь. На завтра передают дождь.
- Ирка, ну как я без тебя? - она отпускает слёзы.
- А ты возьми её с собой! - кидает Олег.
Я скриплю скотчем и зубами. Мне казалось, колкого на наш век хватило. Ну, что ж, пусть доплёскивает. Некогда сосредотачиваться на ответе, и я хватаюсь за новую коробку, заворачиваю вазу. Алёнка скользит по паркету, материт собственную неуклюжесть, несобранность. Олег носится от дверей к лифту, сгружает нажитое. Что-то увезётся в гараж, что-то к маме, но больше - с собой, в Москву.
Я не понимаю Москву, зачем ей столько провинциалов? Больше половины она и в лицо не признаёт. Хотя… Это лицо признает, настырное, решительное лицо.
- Придумай что-нибудь, чтобы не провожать, - говорит Олег, пользуясь минутным отсутствием жены.
- Я уже придумала, - отвечаю.
- Значит, знаешь, что будет тяжело?
Сказать ему, что я его ненавижу? Он, верно, ответит: «Это лучшее, что можно услышать». Я говорю:
- Планирую горько плакать.
- Потопа, гляди, не устрой.
Он вытирает со лба пот, а руку о майку. Белая майка его растянулась совсем, а рваные джинсы сползли до костяшек. И что в нём, худом, такого?
Боже мой… Боже мой! Ничего в нём нет, но, однако же, Бог, помоги мне!..
52
И летят по небу странные птицы.
В них ни клина, ни крика,
Ни жажды разбиться,
Ни тоски,
Ни иллюзий,
Ни ломаных крыльев.
Больше нет ничего.
А что было -
Забыли.
Это забавно: гулять по городу, смотреть на небо. Знать, что они улетели в семь поутру, но провожать чужие самолёты. Думать: вот так улетал и он, и не верить своим глазам. А потом, со следующим самолётом, повторять себе: да, именно так он и улетел, по небу. Разве сложно понять?
Слёзы стынут в глазах, когда холод проступает в них, но потом опять горячо, и плавленым сургучом они падают на асфальт. Маленькие штампики огромной моей тоски.
Вот мимо - киоски с мороженым, и я покупаю клубничное. Порадую душу - на тебе! Пока ты совсем не заела меня. От мороженого тошнит…
Вот здесь перейду дорогу, по пешеходному, разумно и адекватно. Вокруг люди, такие же, как я, только не плачут. Но у каждого своя минута для грусти.
Вот это - Ильинская, здесь он меня не дождался. И почему я тогда не пришла? Было б на встречу больше, но к расставанию - горше…
Вот здесь - поворот к парку. Есть главный вход, но он слишком помпезный, с надписью «Добро пожаловать!» В него не юркнешь, а пройдешь мимо охранника чинно, с выражением абсолютного без-умысла. Мол, нет никакой вины на мне, чистая я. А есть ещё один - потайной, излюбленный хитрыми. Я пройду через него, хотя и без умысла тоже.
Вот это - фонтан, и брызги вместо дождя. Дождя сегодня не будет. Солнце заступило на сутки.
Вот это - дорожка, вымощенная плитой, уводит к набережной. Пройдёт сквозь ели, покажет зелень, отблески света, тень и шишки на земле, ящерицу и белку. Маленькую, шуструю белку. Покажет и пропадет. А до воды - только по песку, высматривая мелкие, хрупкие ракушки. Если иди по пенному краю, то можно дойти до высокого моста, того, что соединяет два берега. Я прогуляюсь еще до него, потом перейду на другую сторону, сяду в автобус, поеду к маме. Она ведь ждёт.
У этого моста такие грозные опоры, никто не может усомниться в их надежности. Тонны автомобилей снуют и снуют по нему, а я тонко иду, и моего веса он не чувствует вовсе. Но оберегает, как может: бордюрами от машин, периллами от чего-то ещё. Глянешь вниз, на ржавую реку, на волны платочной вязкой - мутная-мутная вода. Никакого тепла и уюта. Рябит и рябит, проглотит тебя, не заметит. Слегка кружится голова, но это от жары и усталости. А я стою и смотрю. Смотрю глазами сотен утопленников, которым жизнь была не мила. И… так хочется жить.
ТАК ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ!
ВДОХНУТЬ ПЛОЛНОЙ ГРУДЬЮ, РАСПРАВИТЬСЯ!
И сказать:
Понимаешь… Было!
Души сломанные не в радость.
Да, закорчилось всё, заныло,
И до срыва такая малость...
Но истерзанными ступнями,
Разогнувшись наполовину,
С прапрабабушкиными песнями
Доношу горбатую спину.
Пусть уже я не так красива,
Стёрлись зубы и скулы тоньше.
ХА!
Если я ТАК любила,
Значит, смогу и больше!
53
Проходят времена, и счёт им - то дни, то месяцы. Всё хорошо со мной. Я мотаюсь по командировкам поездами, которые с точностью до минуты глотают и сплёвывают людей на станциях. Я люблю плацкарты, намеренно верхние полки, забравшись на которые можно быть одинаково со всеми и самой по себе. Я вглядываюсь в людей, проникаюсь ими, оставляя в памяти их лица. А за их лицами мелькающие города, сторожки, степи.
Я привыкаю к молодым, смелым, лохматым. Они сидят на нижних, краснеют от духоты и духа романтики.
- Смотри мне в глаза, - говорит девчонка парнишке. - Сможешь удержать взгляд?
Испарина выступила на её лбу, а глаза, зелёные, как густая мята, нагло впиваются в него. Она медленно снимает водолазку, обнажая красивую, полную грудь в бюстгальтере. Ей жарко, но взгляд его странно туманится и скучает.
- Какого они цвета, твои глаза? - спрашивает он.
- Всякие: зеленые, серые, фиолетовые, - отвечает она, натягивая майку, и продолжает смотреть упрямо.
- А у твоей подружки - ясные, голубые, - говорит он. И смотрит в окно, на то небо, что мелькает меж гор и сосен. Просто горы и сосны ближе теперь, но небо - всегда небо.
- Причём тут я? - спрашивает другая девчонка. Она сидит рядом, уставившись в телефон.
- А причем тут вообще все? - ехидно отвечает он ей.
Она поднимает голову, хочет сказать, но не говорит ничего.
- Так и промолчишь своё счастье! - бросает он, хватает её за руку и тащит вдоль вагона.
Тела их, худые до невозможности, с длинными руками, нескладные, бросает из стороны в сторону. Она вдруг нервно, совсем по-девчачьи, выкрикивает:
- Дурак ты!
- Сама дура! - рявкает он в ответ.
- Хм, - фыркает обиженная первая.
Хочется сказать ей: девочка моя, в удел мы или не в удел, но должны получать решительное, твердое. Что с нами в бирюльки играть? Вот он: целует её в тамбуре, и всем всё без слов понятно. Олег бы не смог так.
Я привыкаю к толстолобым, с надеждой понять их душу.
- Что за Россия! - говорит дама.
Она сидит напротив, дожёвывает рыбную котлету и недоумевает:
- Сирость одна кругом. Куда ни глянь - домишки чернючие, поля жухлые.
- Так осень теперь, - замечаю я.
- Допустим, что осень. А на кой нам столько пространства? В аренду бы сдали, что ли!
- Кому, например? - спрашиваю я.
А колёса стучат.
- Кому, например, не знаю, - отвечает она. - Не мне же об этом думать.
- А о чём, по-вашему, думать Вам?
- Что нынче хорошего мало.
- Но всё же оно есть?
Она смотрит на меня бесцветными глазами и выдыхает:
- Вы мешаете мне расслабиться.
- Может, мне пересесть?
- Сидите, - добреет она. - И без того скучно.
А знаете Вы, дама, как скучно глядеть на Вас, скучно сказать о лени, которая может быть виновницей Ваших бед. Но я скажу, если позволите поболтать. Хотя… поздно уже, Вы приехали.
Я привыкаю к мужчинам, пью с ними чай, лапшу ем. С умными больше молчу, слушаю, обезличив себя, как женщину. С простыми говорю просто, так, чтобы удивляться и восхищаться их простодушием. Но и им я - друг и товарищ.
Я никогда не отмахиваюсь от общения, даже от бестолкового. Навязчивых только не люблю. Но, так или иначе, даже и они помогают коротать жизнь.
Когда на пути зима, долго в окно не смотришь. Ну что там? Просторы снежные, следы заячьи, дым, да опять просторы. Устанешь от белого. Зато хорошо спится. Спишь-спишь, проснёшься, спрыгнешь откуда-то сверху, а внизу уже люди новые: лыжники, фехтовальщики… Свежие ещё, не пропитанные духом поезда. Зовут колбасу есть с булками. Я расправляю помятый свитер, тру глаза, наливаю кипяток, делюсь конфетами.
Присматриваюсь опять. Все лица до боли знакомые, но ни одного родного лица. Вот как будто их где-то видела… А где могла? Да где только не могла, всюду такие лица.
Как я хочу, что бы он был рядом! Хоть молча, слушая стук колёс, хоть громко, цитируя Бродского. И, кажется, что он здесь, сидит за перегородкой, вытянув ноги, скрестив на груди руки, и читает вслух:
Как легко нам дышать,
Оттого, что подобно растенью
В чьей-то жизни чужой
Мы становимся светом и тенью.
Или больше того -
Оттого, что мы всё потеряем,
Отбегая навек, мы становимся смертью и раем.* (Иосиф Бродский - прим. авт.)
Я привыкаю к старикам, к их морщинкам на выцветших лицах, к незамысловатой философии их жизни.
- Мне восемьдесят три, - говорит дед. - А ей восемьдесят.
И показывает на свою бабку.
- А вместе мы шестьдесят лет.
- Дай Бог вам здоровья и долгой жизни! - говорю им.
- Самое то, - отвечает он. - Это же как: червячок и тот ползёт от опасности, а мы-то ведь и не червячки даже - люди. До последнего жить хочется.
Жить хочется! И булькает у них чай в стакане, от того, что дрожат руки, и глуховаты они уже… А за окошком весна, реки тают. Скоро станет тепло-тепло, будут птицы, ручьи, солнце.
Я отворачиваюсь к стене и укрываюсь клетчатым одеялом. Я легко убаюкиваюсь, но прежде дослышу их разговор.
- Кама не двинулась ещё, - говорит бабка.
- А? - недослышит дед.
- Кама не двинулась, говорю
- Ну и что? Теперь нам уже не важно.
- Что значит, теперь? - возмущается она. - Никогда это не было важно.
- Неправда, - перечет дед. - Было когда-то…
Всё-таки они вечные. Буду думать, что вечные. А если не они, то значит и не мы.
54
Предстоит мне обычный день. Обычный, рабочий день. Но утром, стоя на остановке, я думаю: «Что-то не так…» Ощущение равновесия и спокойствия. Так непривычно, без тоски-то. И хорошо! Сейчас моё душевное состояние находится на том витке пропорциональности, когда одиночество уже не пугает. Кто-то назовёт это смирением. Тоже верно. Но ближе - отпускание. Я незаметно так его отпустила. Это меняет сознание. Я чувствую в глубине себя ту, что была изначальной. И готова открыться снова.
Я поправляю чёлку, подтягиваю ремешок, счищаю с каблуков грязь. Слишком много движений, но они вдруг стали необходимыми.
Рядом со мной останавливается автомобиль, и я небрежно бросаю взгляд. В действительности я никого не жду, но только во внешней действительности.
- Далеко тебе? - спрашивает Андрей.
Он подтянулся к окну настолько, насколько позволил ремень безопасности. Не думая вообще, я подхожу, открываю дверцу и сажусь на переднее сиденье.
- Мне на работу, - говорю я.
Машина трогается резко, а он улыбается:
- Я же просто спросил.
- Я могла бы ответить, что далеко, - улыбаюсь небрежно. - Но тогда б ты спросил: как далеко? Я б спросила: зачем тебе? Ты б ответил: да просто так. Я б сказала: езжай тогда. Ты б поехал. И где тут смысл?
С ним затворилось что-то: он хочет смеяться надо мной, но не знает, как быть искренним; он хочет нажать на тормоза, но едет на красный свет; он забыл, что подрос уже, возмужал, стал красивее. Но ведь я всё вижу, такое не спрячешь.
- Какая хорошая песня, - говорю я, уловив знакомую мелодию. - Пожалуйста, сделай громче.
Андрей прибавляет звук и успокаивается. Кажется, он только что принял моё существование здесь. А я искренне рада ему. Он всегда для меня много значил, только этому простому значению не хватило силы в борьбе с трагичным и пафосным значением Олега.
Всю дорогу мы едем молча, слушаем болтовню по радио. Он сосредоточен на дороге, а я на прохожих. Я не знаю, о чём думает он, но думаю: если ни о чём не спросит, тогда и в самом деле бессмыслица.
И вот уже подъезжаем. Я вижу, как сбегается народ: все в одну дверь, но по разным офисам. Сейчас и я побегу, или пойду прогулочно, или просто пущу походку на самотёк. А, впрочем, при пуховом рыле, хоть лети, хоть скачи. Приехали.
Я поправляю чёлку. И уже вдогонку, в открытую дверь, он кидает:
- Ты с ним ещё?
- Нет, конечно.
И вот уже не обычный день. Добрый день, добрый день, - говорю я всем, кто встречается на пути.
И желаю всем доброго вечера.
И уже не обычная ночь, не такая, когда не можешь уснуть от мыслей, роящихся в узких пределах возможного. А такая, когда не хочется спать. Твоя фантазия ширится, покидая пространство предела, и летит в невесомость вселенной. Я сижу в темноте, облокотившись на спинку дивана, гляжу то в потолок, то в окошко. И какими-то другими глазами смотрю на жизнь: полуслепыми, но с особой зоркостью; полу равнодушными, но желающими ухватить сразу всё, все мгновения в сознании, всё, что случалось, случается. Меняются сложные мысли, становятся проще, доступнее пониманию. А нудные, будние, с головокружительной быстротой сужаются до точки, их больше нет.
Я готова к лёгкости, я почти легка.
Ночью звёзды ближе. Отражая наши сомнения, они своим блеском дают понять, что всем вопросам пора быть отвеченными.
Ты с ним ещё?..
Я всегда буду с ним, но нам уже не помешает это.
55
Андрей позвонил в субботу, рано, чуть до восьми:
- Спишь?
- По утрам я не сплю, а маюсь, - говорю я.
- Сегодня «Витязи» полетят. Поедем?
- Поедем.
- Заеду за тобой? Часа через два?
- Ладно.
Где- то внутри я знала, что будет так. Так, и никак иначе. Я смотрю на нелётную погоду, на ветер, на пасмурный холод и думаю: Андрей - это хорошо, это тепло и близко. Есть повод улыбнуться душой и понравиться себе в зеркале. Что-то лукавое и решительное в глазах, что-то слишком свежее. И всё хорошо: и свитер, и джинсы, и эта нелепая шапка, и SMS: «Выходи». Рука привычно тянется за духами, но останавливается.
Я сбегаю по ступенькам, ищу его взглядом и нахожу совсем рядом, красивого, делового, в пальто. Я хочу его обнять, но что-то тормозит и стесняет. Андрей ловит моё смущение, удивляется, радуется. А потом прижимает к себе, но отпускает тут же.
- Да у тебя борода! - восклицаю я.
- Не борода - щетина.
- Надо же было так обрасти!
- Да уж, - соглашается Андрей.
Садимся в машину. И едем, не спеша.
- Мы не виделись двадцать шесть месяцев, - говорю я, пытаясь разобраться в ремнях безопасности.
- Считала?
- Да. Я скучала по тебе.
- А сейчас?
- И сейчас.
- Бывает, то, насколько сильно скучаешь, осознаёшь только в момент встречи…
- Бывает…
Светофор, одна рука на руле, другую протягивает:
- Давай пять!
Как просто. Наконец, заболтали, поняли, что весело, поняли, что дорого. Не заметили, как оттаяли, не моргнув, доехали.
А на набережной народу, как на салюте, все ждут и мёрзнут. Вот-вот полетят. Я не люблю подобные мероприятия, не люблю эти песни и танцы, сцены, скроенные на скорую руку. И не люблю мёрзнуть, но решаю терпеть. Андрей натягивает на меня капюшон и говорит, что фиолетовое лицо мне не к лицу.
- Придётся отпаивать тебя кипятком, растирать и ставить банки. Навязалась на мою голову!
Я делаю удивлённое лицо, решаю двинуть коленом.
- Позлись, позлись! - дразнит он.
И полетели! С гулом моторов гудит моё тело. Чувство необъяснимой тоски, невероятного восхищения и … патриотизма! Задрав кверху голову, и, напрягая до твёрдого скулы, я сглатываю комки тревоги, цепкие до горла. Я молюсь за тех лётчиков, смелых от Бога, и, кажется, что только эти порывы удерживают их от падения. Я молюсь за всю Россию и люблю всех на свете!
Признаюсь честно, копаясь в сущности, я не раз упрекала себя в малодушии. Бывает, заброшу себя мысленно то в пожар, то в войну, то в кораблекрушение. На основании какого-то глубокого познания, я выявила в себе полнейшее отсутствие героизма. А чувство патриотизма в моей личности путалось, задавалось вопросами, ускользало. Но в каждой минуте полёта, в каждом движении во мне ворочается та гордость, которая спит, как в берлоге, пока толчком не разбудят.
Мне становится хорошо и спокойно, как ребёнку, который, вырастая из детских страхов, крадётся в полутьме к ширме, чтобы одёрнуть её. Он видит - чудовищ там нет. Раньше жили, а теперь не живут. Как и то малодушие, которое жило во мне.
Это очередной этап взросления. Ведь взрослеть мы можем в любом возрасте. Или меняться.
Я смотрю на Андрея, глаза его улыбаются и щурятся. Поднятый воротник и съёжившиеся плечи, и ветер, шевелящий ресницы. Иногда он шмыгает носом и быстро-быстро трёт его, вынимая из кармана руку. Потом снова прячет её, и тут же тычет в небо: «Ты гляди, а…». «Смотри-смотри, как!..»
Не отступив в прошлом, Андрей неизбежно загнал бы себя в тупик. Тупик смятения и бессилия. Лишившись природной решимости, он мог бы сменить её на упрямство, бодучесть, не свойственные его натуре. И всё рано не достиг бы цели. Наверное, та молодость, которую проживал он, она и спасла его.
Теперь же он возвращается к желанному для него состоянию. Не выдуманному, должному нравиться пристальным взглядам, а состоянию решимости на выдохе, когда валятся грузы, когда струны теряют свою упругость и звучат не так звонко, как требует публика. Но в этом долгом, протяжном аккорде не вялость вовсе, а расслабленное эхо. И он поражается сам тому, насколько просторно ему сейчас.
Надо же, как ловко могут передаваться интонации души тем людям, для которых ты открыт! А я не убегу больше, я слишком научена.
И я люблю его тоже, своей какой-то любовью. Не яростной, не раздирающей, но имеющей право быть.
А художник, рисуя жизнь,
Мнёт холсты, разливает краски,
Рвёт листы на куски, в клочки,
Зарывает талант в ненастье.
Что ни вспомнится - вспоминать
Будет после, с судьбой согласный,
И лукаво в руке сжимать
Полотно белым свёртком на счастье.
© Copyright: Ирина Приходько 2, 2020
Свидетельство о публикации №220091000243
Свидетельство о публикации №220091000243
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.