Цыган

                Ц  Ы  Г  А  Н
Авария была страшная – несколько легковушек, сплющенная «Газель» и перевернутый грузовик. Вереница машин молча стояла в траурной тишине. Никто не гудел и не матерился, скорбно посасывая папиросы и сигареты. Вокруг искореженных машин суетились инспекторы и врачи «Скорой». Молоденький инспектор, бледный, как мел, тихо стоял в стороне и качал головой. Ему было дурно от вида изуродованных тел и крови, которая, как ему казалось, была повсюду.
- Шел бы ты, парень, отсюда, - участливо посоветовал ему фельдшер, - а то не ровен час самого откачивать придется. Посиди уж в сторонке,  пока мы тут…
Инспектор покорно качнул головой и отошел к обочине дороги, где уже сидело несколько человек. Его мутило,  и он боялся, что его вырвет, и все будут смеяться над его слабостью. И потому он был благодарен фельдшеру за его участие. Но спокойно посидеть и прийти в себя ему не дали. Сидевшие мужики обступили его плотным полукольцом и почти шепотом начали свои расспросы.
- Ну, как там дела, выжил кто или нет? Да ты не боись, мы не трепачи какие… Вот она жизнь-то какая… И не знаешь, где тебя курносая караулит…
Инспектор почувствовал, как тошнота подкатила к горлу, и, чтобы пересилить позыв, торопливо заговорил:
- В грузовике вроде жив, а тот, что в «Газели» - не знаю, в лепешку. Вряд ли довезут,  и в легковушках тоже не лучше…
- Да не троньте вы его, - раздался чей-то голос, - не видите  что ли, что он еле сидит? Того и гляди сам сознание потеряет. Тут натура крепкая нужна, а он пацан совсем. Кровь-то, братцы мои, не водица… Пойти бы самому поглядеть, да не пускают близко. Может, кто видел что,  знает…
Сидевший неподалеку мужик средних лет тяжело поднялся и сплюнул, угрюмо и недобро взглянул на вопрошавшего.
- «Видел, знает…» - передразнил он его. – Ну, я видел и знаю. Тот, что на «Газели» - Ванька Назаркин с нашей автобазы… Не на что там глядеть, крошево одно… Только по номеру машины и понял, что Ванька… Об остальных не знаю. Только, если кто и выживет, все едино уж здоровым не будет! Баб жалко, детишек, что ждут…
 Ивана не довезли, он скончался по дороге, не приходя в сознание. Скорбная новость разнеслась по автобазе быстро. Начальство ходило озабоченное, а шоферы, узнав про смерть товарища, молча снимали засаленные кепки и уточняли:
- Это Цыган что ли, чернявый такой?..
Мало кто знал его настоящую фамилию, имя и отчество. За угольную черноту его волос, за смуглость кожи и черные глаза прозвали его Цыганом. Так и обращались при встрече, почти позабыв его истинное имя. И нрав у Ваньки был буйный:  чуть не по нему – в драку, даром что ростиком небольшой, зато коренастый, жилистый. До работы был злой, а до денег – бестолковый. Иной раз за копейку удавится, а другой – тысячи спускает не пойми на кого. По пьянке и вовсе чумной,  сладу нет. А трезвый – сам не съест, другому отдаст, последнюю рубашку готов снять…
Не сказать, чтобы его любили и уважали, и начальству с ним хлопот хватало, а только смерть его задела всех за живое. Был человек – и нет его! Хрупка жизнь… Где-то сквозь камень пробьется, а где-то вот так – нежданно-негаданно, без времени оборвется…
Собрали Ивану как положено денег, начальство подкинуло. Встал вопрос, кому нести, а желающих нет. И не то, чтобы лень или еще что-то, а забоялись мужики. Кому же охота такую весть в дом нести, женин крик и плачь видеть, детские сиротские глаза… Хотели Матвеевича послать, что знал его  дольше всех, он на дыбы: ни в какую не пойду – и все тут!
- Я,  Шурку, жену его, почитай, - говорит,- лет тридцать знаю. Сколько она с ним горя хлебнула, одному богу известно. И бил он ее, и мытарил, а все равно кричать станет. А я этих женских слез снести не могу, жалко мне их всех, баб-то… И Витьку, сына его, сызмальства… Иной раз подумаешь, ну, чего ты, дура, орешь по нему?  Ведь мучилась с ним, не жила… Может, хоть теперь вздохнешь свободно. А она голосит, как скаженная, будто лучше и краше его не было никого. Кровью срастаются друг возле дружки за столько лет, вот и рвется все больно. Да и одной сладко ли бабе?.. Пошлите молодого, у него еще понятия того нет, жизнь еще крючком не зацепила… Спрашивать у него ей нечего, в его плечо не уткнется. Пусть деньги отдаст  - и катится прочь скорее! А уж хоронить вместе пойдем…
Так и решили. Парень, было, заартачился, прицыкнули на него.  У бывалых мужиков не забалуешь! А когда он  из Иванова дома вернулся, только и сказал на немой вопрос: «Плачет!»…
Похороны были тихие. Из Ивановой родни почти никого: мать его умерла давно, жена Шурка, сын Витька и кто-то из дальней. Насыпали холмик,  крестик поставили – и нет Ваньки. 
На поминки шоферы не пошли. Чего им там, среди родни делать? Своим кругом решили помянуть - без бабьих слез, без лишних расспросов. Начальство не возражало. После смены и расположились. Закуска нехитрая, водка и душевные разговоры – все свои, лишних ушей нет. 
- Ну, земля ему пухом! – Сказал Матвеевич, подняв стакан. – Не чокаясь. – Он покосился на налитый стакан с куском черного хлеба. – Спи, Ванька, с миром! Все там будем, только спешить туда не надо…
Выпили по первой, по второй и по третьей.
- Я Цыгана, почитай, лет тридцать знаю, - разговорился Матвеевич. – Сосунком еще… Ох, и поваляла его жизнь! Правда, сам во многом виноват, оправдывать не буду.  А где-то и помяла его судьба крепко. Иной раз думаешь, с чего бы это? И ответить не можешь.
Вы вот думаете, откуда Цыган родом? Небось, скажете с Урюпинска какого. Ан нет! Московский, чисто московский. Мать-то его, аккурат, в Серебряном бору жила. Он все к ней в гости поезживал, когда женился на Шурке. А до нее, - Матвеевич смачно причмокнул, - женился он на Маруське. Ох, и хороша девка была – высокая, красивая! Как Цыган ее улестил, одному богу известно. За ней парней ухлестывало, чуть не весь порядок. Ну, и я тоже, - Матвеевич ухмыльнулся. -  Видная девка была! Малина, а не девка!
Ваньке в ту пору всего восемнадцать лет стукнуло. Маруське по плечо не доставал. И старше она его была лет на пять.  Убей меня, не пойму, как  она за него замуж пошла! Только мужикам и парням то не помеха была. Липли они к Маруське, словно она медом была помазана.  А Ванька бесился. Глаза кровью нальются – не подходи, чисто черт цыганский! Парни с ней хиханьки да хаханьки, Маруська зубоскалит, нравится ей такое внимание. Понятное дело – женщины! Ванька ее-то обидеть ни-ни, трясся над ней. А уж с ребятами – с кем только ни дрался.  И в один такой случай пырнул Маруськиного хахаля ножом. 
- И впрямь, как цыган! – мотнул головой один из шоферов.
- Не перебивай! – Зашумели на него. – Дай послушать, что дальше было.
- Посадили Цыгана, - продолжал Матвеевич, - на пять лет посадили. Маруська его недолго горевала. При Иване мужики ей прохода не давали, а уж без него… Одним словом,  развелась она с Ванькой и вышла  вскоре замуж. За нашего же парня. Вот он ей под стать был – здоровый, крепкий, красивый парень. Мать-то Ванькина боялась ему в тюрьму писать. Ну-ка с дуру он сбежит или еще каких дел наделает! Голова-то лихая!.. И Маруська опасалась того же. Так что с новым мужем решили они уехать, чтоб беды не было. В одночасье их как ветром сдуло. Сколько ни пытали, не сказали, куда едут. Да и бог с ними…
Матвеевич закурил и глубоко вздохнул. Он уже чуть захмелел, и пьяные слезы увлажняли его покрасневшие глаза. Затянувшись, он крякнул, снова налил себе стакан и хотел было его выпить, но передумал.
- Когда Ванька вернулся, неделю не просыхал, все грозился порешить обоих. Мать-то его ни жива, ни мертва была. Спасибо участковому, урезонил он его.  Припугнул, как следует, что, мол, опять оформит, куда надо. Ну, Ванька малость присмирел. Что ни говори, а жить как-то надо… Он и в тюрьме по нашей шоферской части был. И на гражданке по ней же пошел. На грузовике пахал. Лютый был в работе. А может так горе свое лечил. Гнал, боже ты мой, как! Без продыха… Права себе выбил первого класса, а только, - Матвеевич махнул рукой, - верите ли, мужики, они, что дуршлаг твой были, все сплошь в дырках. Я его, бывало, стану урезонивать, да куда там! Мат-перемат – и все тут! Ну, помянем раба божьего! – Матвеевич, наконец, выпил свой стакан. Мужики потянулись за ним.
Матвеевич неожиданно разразился громким смехом. И его мясистое лицо, красное от выпитого, стало похоже на пухлый шар. Солидное тело его тряслось и колыхалось, он вытирал катившиеся слезы, а мужики недоуменно глядели на него: не спятил ли кореш Цыгана.
- Попал я как-то с ним в баню, - сквозь смех снова начал Матвеевич. – Видал я  всякое, но такого! Как разделся Ванька, онемел я – галерея картинная, Третьяковка! Весь расписан подчистую, места живого нет. Даже задница и та разрисована. Одно место только, как заплатка белело – крантик с бубенцами -  и то по причине боязни, что откажет в нужный момент из-за такого художества.  И чего, мужики, только на нем не было: и бабы всякие, и кресты, и церковь и черт его знает, что еще… Вся баня сбежалась глядеть! Где еще такое увидишь! Ну, его мужики подначивать стали. Мол, тебя, Ванька, за деньги показывать надо, как музей художественный, и с бабами морока будет. Пока они все твои картины разглядят, аппетит пропадет! - Мужики загоготали вслед за Матвеевичем. – Мы с ним в напарниках ходили, - продолжал он. – Вдвоем на молоковозе пахали. А там, мужики, так – сначала молоко в цистерне возишь, а потом в ней же спирт или коньяк, чтобы, значит, цистерна очистилась. За коньяком ездили далеко, в Армению, Грузию,  на наш Кавказ. Ну, Ванька на руку всегда был нечист. Молочка или, скажем, сметанки всегда себе нальет, домой принесет…
- Да ты, Матвеевич, то ж, небось, не промах, - съехидничал один из шоферов, - в ангелы-то не годишься!
- Чего уж там, - Матвеевич кивнул,  - ясное дело, у воды быть да не намочиться… И я грешен таким делом, не скрою… А только до Ваньки мне далеко… Так вот, вышел один случай… Везли мы тогда коньяк. Ванька себе целую канистру налил от бензина, литров двадцать. Припер домой. К тому времени женился он на Шурке. Она на стройке работала маляром. Махонькая, худенькая,  личиком ничего тоже и коса  пшеничная до пояса, самое  ее богатство. Короче, под стать ему. Поначалу все у них вроде хорошо было. Комнату получили, Ванька обставлять ее начал, ни с какой деньгой не считался. Шурка  на сносях уже была, приплод ждали. Он волок, себя забыв. А как родила она, опять в дурь попер. Никак он Маруську свою забыть не мог. Да еще оказия такая, что соседка ему попалась вроде Маруськи – такая же большая и красивая. Вот он и взыграл. Видно, крепко он Маруську любил, а на Шурке своей горе вымещал. Так, чтобы по имени ее сроду не звал, все «Шуруп и Шуруп». Руки у нее, конечно, отбивались от такого отношения. Приедет он, ничего нет, ни обеда, ни уюта. Перво-наперво снова водка, дружки, ей тумаки и в спину: «Давай, Шуруп, за бутылкой!». Потом опять скандал и драка. Намучилась баба… Сына Витьку  в том же духе воспитывал. Души в нем не чаял, а дурь унять не мог. Прахом все шло… Что ни купит втридорога, все либо раздаст, либо сломает. А любил, чтобы у него все самое лучшее было, самое, что ни на есть, дефицитное. По части достать, равных ему не было. Из-под земли достанет, что хочешь, только скажи. Имел подход к людям, ну и деньги тоже свое делали…
Так вот, налил Ванька канистру – и домой сволок. А с  того времени мы с ним по стакану другому сами выпили. Хороши уже были оба. Ванька по пьянке дома и похвались, что у него коньяка целая канистра. Соседей стал угощать, кому литр, кому два нальет. А жили в коридорной системе. Это длиннющий коридор, а по обеим сторонам комнаты, как в гостинице. Кухня, удобства – общие. Все про всех все знают, какие у кого штаны и то известно… Ванька еще малость с ними выпил – и ковырнулся замертво. Устал с дороги, выпил на голодный желудок – и захрапел, пушками не разбудишь.  А канистра у него в тамбурочке за дверью стояла. Один сосед его возьми да и отлей себе из нее еще литра три. А Ванька пьяный-пьяный, а памяти никогда не терял! Сунулся – не хватает  коньяка. Туда-сюда, кто взял? Попер на соседку свою, которая на Маруську его была похожа. Он ее в кумовья взял: «Ты, кума, коньяк отлила? – Спрашивает. – Я ж тебе две бутылки налил!» - И матом ее. А она ему: «Не брала я твоего коньяка и не сказала бы, кто взял, если бы ты на меня не подумал». И рассказала, что как уснул он, пришел вскоре на кухню сосед их, другой Иван, с чайником. Поставил его на стол, решил с бабами потрепаться. Тоже уже пьяненький был. На кухне всего две плиты было, и всегда очередь на конфорки. Кума Ванькина и подумала, что он чайник вскипятить хочет. И как только конфорка освободилась, она чайник  на огонь и поставила.   Сосед с лица сбледнул. Хвать-похвать его, а оттуда коньяк и плесни. Бог шельму метит! Так вора и поймали. Цыган его чуть не убил! Еле оттащили. Сосед хотел на него заявление в милицию  писать, да куда там! Всем миром на него насели – ворюга, никто за тебя и слова не замолвит! Я Ваньку тогда отодрал по первое число. Сам, говорю, сядешь и меня подведешь, дурья твоя башка! Только толку-то что… Ушел я тогда от него…  Вскоре Ваньку поперли… Кантовался где-нигде, пару раз в аварии попадал. В одной едва выжил, уж никто не надеялся. Шурка его горя хлебнула с ним  - до краев и больше! Да горбатого могила правит… Потом уж, когда начальство сменилось, опять к нам пришел… - Матвеевич пустил пьяную слезу, - Я ж ему говорил… я ж ему, сукиному сыну, говорил… Жизнь-то не за понюшку табака…  Ну, мужики, давай еще по маленькой, и земля ему пухом!..