Исповеди одинокого человека. 30 лет без Довлатова

24 августа 1990 года наша жизнь понесла невосполнимую утрату. В Нью-Йорке на 49-м году жизни не стало выдающегося писателя современности Сергея Довлатова. Кто не читал его рассказов, тот беден душой и разумом. А тот, кто читал, но не понял и забыл, с тем мне просто не о чем разговаривать…
Cимволично… или предначертано, что он умер почти день в день по прошествии 12 лет после своей вынужденной эмиграции в Америку. Перед писателем, публиковавшемся в основном в самиздате, соответствующие службы поставили невеликий выбор – или сесть, или уехать.
«Я лично пишу для своих детей, чтобы они после моей смерти все это прочитали и поняли, какой у них был золотой папаша, и вот тогда, наконец, запоздалые слезы раскаяния хлынут из их бесстыжих американских глаз!».
А ведь я мог с ним познакомиться. Летом 90-го года в Нью-Йорке меня звали на литературные чтения с водкой. Говорили, что будет какой-то «потрясный Довлатов, Ильф с Петровым отдыхают». Вторым вариантом уик-энда были смуглые девочки с текилой. Я выбрал второй, не сознавая, что совершаю главную потерю в своей безалаберной жизни. Какой идиот!
Потом прочитал некролог в «Новом русском слове». Сердце опять не ёкнуло.
Через несколько месяцев я прилетел в Ташкент к своему другу, переписывать чей-то убогий сценарий. Дабы уберечь меня от пучины безыдейного пьянства, маскирующегося под муки творчества, друг Юсуп подсунул мне журнал, кажется «Знамя», с повестью «Иностранка», подписанной смутно знакомой фамилией на «д».
И всё. До этого раз в несколько лет я менял литературные приоритеты. В старших классах кумиром был Хэмингуэй, к месту и не к месту вставлял цитаты: «Надо быть ироничным и милосердным», «Человек один не может ни черта», «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол…» и т. д., девчонки частенько отвечали на них благосклонностью. В 80-е на смену старине Хэму пришёл Габриэль Гарсия Маркес: «Пройдёт много лет, и поклонник Аурэлино Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела…». Тут уже кинематографические мэтры удивлённо поднимали брови — «надо же, а он не только в сортах портвейна разбирается». С появлением в моей жизни Сергея Довлатова вопрос о любимом писателе отпал сам собой и навсегда. С цитатами стало совсем просто, Довлатовым можно разговаривать, вставляя от себя одни междометия и вульгаризмы.
 «Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть родину. В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски».
      «В моем родном Ленинграде построили дамбу. В моем любимом Таллине происходит непонятно что».
      «Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, все это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой…».
Что это, если не самая ёмкая из написанных автобиографий? У самого так не получается. Слишком многословен…
Довлатова бесполезно читать поклонникам реализма, как соц, так и кап. У него всё облачено в гипертрофированную форму, недостатки и достоинства, собственное пьянство и разгильдяйство, таланты друзей, покорность к судьбе жены Лены (эта женщина великого терпения в его рассказах предстаёт сразу в нескольких ипостасях, попробуй, определи истинную), нигилизм дочки Кати… перечислять можно бесконечно. Своих родственников, объединенных общим «Наши» (не путать с одноимённой прокремлёвской шпаной, этих добрейший Довлатов нокаутировал бы в первом же раунде), он одновременно не жалеет и превозносит. От этого они становятся живыми и родными всем нам, кто понимает.
«Дед Исаак очень много ел. Батоны разрезал не поперек, а вдоль. В гостях бабка Рая постоянно за него краснела. Прежде чем идти в гости, дед обедал. Это не помогало. Куски хлеба он складывал пополам. Водку пил из бокала для крем-соды. Во время десерта просил не убирать заливное. Вернувшись домой, с облегчением ужинал…».
(Когда пишешь о Довлатове, есть большой соблазн скатиться до сплошного цитирования, лучше него по любому не напишешь. Постараюсь держать себя в руках, да только получится ли?).
В 80-е я часто и помногу вращался в питерской рок-тусовке. Удивительное дело, в ней обсуждали и цитировали кого угодно, от Попова и Галявкина до Сапеги и Шагина. Но только о Довлатове ни полслова. Хотя, казалось бы, он самый рок-н-рольный из питерских писателей. Недаром за оформление его книг взялись не кто-нибудь, а «Митьки». И дело не только в общей любви к возлиянию, хотя и это тоже. Дело в восприятии действительности. Если живёшь в стране полного и безоговорочного абсурда, его именно так и надо изображать, кистью или на ундервуде, неважно. Иначе, не интересно. Иначе, будет лживо. Иначе, можно сойти с ума. У кого ещё, кроме Довлатова, вы встретите такие парадоксальные формулировки: «потерпел успех», «одержал поражение»? Антисоветская агитация в чистом виде, галимая статья, однако попробуй, докажи. Браво, маэстро!
Я много лет собирался засесть за собственные армейские мемуары, Довлатов тормознул меня в этом на полтора десятка лет. Кажущаяся простота его литературного языка и лёгкость формы в итоге приводит к постыдному копированию, от которого так трудно избавиться. А ещё вводит в уныние и осознание собственной бездарности то, как он сумел совместить в одном две равновеликие для нашей литературы темы — лагерную и армейскую. Действительно, в его рассказах не понять, кто же больше сиделец — зек или вертухай. И страшно, и смешно одновременно, так может сделать только великий талант.
 На Мосфильме у меня был знакомый механик из золотой молодёжи, сын известного партийного сценариста, сей мифотворец замещал отцовский долг денежными купюрами с Лениным в углу. Отпрыск так увлёкся их переводом в жидкое состояние, что даже его добрый папа осознал необходимость суровой армейской школы. В итоге разгильдяй два года отстоял на вышке, охраняя воркутинский лагерь. Читать его письма оттуда было действительно страшно. Например, о том, как после смены караула ему лучше вернуться в барак, чем в казарму — целее будет. То же самое написано и у Довлатова, только так, что не оторваться. Значит, правда…
У Довлатова любой зэк лучше ефрейтора-подонка Фиделя. Лучше, умнее, тоньше. Но это не только по рождению, это гримасы СИСТЕМЫ. Один из самых ярких эпизодов о постановке ленинианы в зоне написан, по сути, ради одной фразы, сказанной рецидивистом Гуриным:
«Сколько же они народу передавили… барбосы эти… Ленин с Дзержинским… рыцари без страха и укропа. У нас в лагере мокрушников раз-два и обчёлся, а эти — Россию в крови потопили и ничего. Они-то и есть самая кровавая беспредельщина…».
При чём сам Довлатов не причислял себя к борцам с режимом, он был пассивным его созерцателем. И опять фирменный парадокс — «после советских я больше всего не люблю антисоветских». Если брать его жизнь и творчество в целом, то о них, на мой взгляд, очень точно написал мой большой (во всех смыслах) друг, поэт-песенник Ярослав «Сэнди» Трусов, тоже до поры до времени не знавший о существовании писателя Довлатова:
Я не спасал в реке детей,
Закона я не блюл сухого,
Я просто радовал людей,
Тем, что не делал им плохого.
Довлатов не просто писатель из эпохи застоя, он - один из нас…
А каким был Довлатов писателем (кроме того, что «великим», это вне обсуждения)? Имеется в виду — советским, русским, армянским или еврейским? Вопрос непраздный, на интернет-форумах периодически читаю, что израильтяне отказывают ему в еврействе. Мол, писал на русском, мать — армянка, не иудей, Израиль предпочёл Америке и т. д. По мне он самый яркий и достойный пример здорового космополитизма. Для Довлатова чужеродный Таллинн настолько же родной и близкий, как Питер или Пушкинские горы, ибо везде он находил близких и родных по духу людей. Так что гордиться им, как своим, вправе все — русские, евреи, армяне, наши в Америке…
Кстати, я слышал, что в те Горы сегодня едут не только, а иногда и не столько, к Александру Сергеевичу, сколько по «боевым местам» Сергея Донатовича, в избушку, где «через щели в полу к нему заходили бродячие собаки». И великий поэт на великого писателя не в обиде — «ай да Серёга, ай да сукин сын!».
Был ли Довлатов верующим человеком? Не знаю, сомневаюсь, о своих отношениях с Всевышним он почти не писал. Но жил-то по-божески, делился чем, мог — куском, стаканом, словом — что ещё надо?
И абсолютное отсутствие меркантильности, что свойственно тому поколению. У Довлатова своё понимание богатства и жизненного успеха, такого определения я ни у кого до него не читал, но видел много примеров из жизни. Ничего не могу с собой поделать, опять цитата:
«Вообще я уверен, что нищета и богатство — качества врожденные. Точно так же, как цвет волос или, допустим, музыкальный слух. Один рождается нищим, другой — богатым. И деньги тут фактически ни при чем. Можно быть нищим с деньгами. И — соответственно — принцем без единой копейки.
Я встречал богачей среди зеков на особом режиме. Там же мне попадались бедняки среди высших чинов лагерной администрации…».
У Довлатова все симпатичные герои такие богачи — «иностранка» Маруся, блистательный Эрнст Буш, запойный фотожурналист Жбанкин, двоюродный брат Боря. Последний когда-то стал для меня прообразом Ельцина, они оба комфортно себя чувствовали исключительно в пограничных ситуациях — первый президент России на танке у Белого дома, его питерский тёзка в колонии общего режима. В обычной спокойной жизни оба напивались и валяли дурака. А ведь для Довлатова Борис Николаевич был пустым звуком, он о его существовании узнал незадолго до своей безвременной кончины. Что значит сила таланта!
А еще довлатовских героев объединяет общее определение — «лишние люди». Писатель и сам к таковым себя относит, что точно отражено в рассказе «Куртка Фернана Леже»: «Муж завещал вдове общаться со всяким сбродом». И нечего стесняться, в той системе успешность в карьере была в большинстве случаев аморальной, на грани подлости и предательства.
Я часто думаю, почему советская власть так ненавидела именно Довлатова, изредка, но печатая Рейна, Евгения Попова, Марамзина? И нахожу этому одно объяснение. После службы в конвойных войсках к Довлатову явно подходили «люди» с предложением о сотрудничестве. Догадываетесь, куда он их посылал и какими словами? Дальше от агентов шло непонимание и праведный гнев — «что этот бывший вертухай о себе думает?!». Ломали. Не ломался. Предпочитал валяться в отключке под рукописным плакатом к собственному юбилею: «35 лет в ДЕРЬМЕ и ПОЗОРЕ».
Его сон охраняла скорбная Лена. Тоже выдающаяся, кстати, женщина, предстающая перед читателем в десятках разных ипостасях, в основном жалких и сомнительных, но, тем не менее, родившая в Америке непризнанному на тот момент классику сына. Какой там взбесившийся конь или горящая изба, тянуть на себе пьющего гения без особых надежд на публикацию — вот истинный подвиг. Нет слов, настоящая русско-еврейская женщина, жена-героиня!
Сам Довлатов, как известно, был тот ещё бретёр, боксёр в тяжёлом весе. Но только подтрунивал над своей кулачной доблестью, ставя намного выше силу духа. Что сделаешь кулаком с СИСТЕМОЙ, с окружающим хамством и пошлостью? Зато любой КГБ, любой люмпен бессилен перед такими людьми:
«Однажды Буш поздно ночью шел через Кадриорг. К нему подошли трое. Один из них мрачно выговорил:
 — Дай закурить.
Как в этой ситуации поступает нормальный человек? Есть три варианта сравнительно разумного поведения.
Невозмутимо и бесстрашно протянуть хулигану сигареты.
Быстро пройти мимо, а еще лучше — стремительно убежать.
И последнее, — нокаутировав того, кто ближе, срочно ретироваться.
Буш избрал самый губительный, самый нестандартный вариант. В ответ на грубое требование Буш изысканно произнес:
 — Что значит — дай? Разве мы пили с вами на брудершафт?!
Уж лучше бы он заговорил стихами. Его могли бы принять за опасного сумасшедшего. А так Буша до полусмерти избили. Наверное, хулиганов взбесило таинственное слово — „брудершафт“.
Теряя сознание, Буш шептал:
 — Ликуйте, смерды! Зрю на ваших лицах грубое торжество плоти!..».
Вот читаешь и думаешь — так на экран и просится! Ан нет, Довлатов абсолютно некинематографичен (и не сценичен). «Комедия строгого режима» очень удачная лента, явившая стране Виктора Сухорукова. Но это именно «по мотивам», шнырь в роли Ленина даже отдаленно не похож на авторитетного рецидивиста Гурина. И побегом тот рассказ Довлатова тоже не заканчивается. Разве можно убежать от себя, если ад зоны не вокруг, а внутри каждого из нас?
На исходе жизни Станислав Говорухин выдал ленту, стилизованную в его представлении под 70-е, очень близкую по тексту к литературному источнику («Компромисс»). На выходе получилась исповедь голодного, во всём сомневающегося человека, пересказанная устами сытого и равнодушного. Вся фирменная довлатовская ирония куда-то ушла без следа.
За «Заповедник» Анны Матисон я, если и не убивал бы, то лишал вгиковского диплома. Без права пересдачи. 
Ещё один феномен. Дмитрий Быков, безусловно талантливый поэт и небезынтересный публицист, делает себе имя как литературный критик на неприятии творчества Довлатова. Всем нравится, а ему нет… вот такой, блин, оригинал. Хотя, как прозаика, его и рядом не стояло.
Сейчас очень модно рассуждать на тему — кем бы были кумиры минувших дней, доживи до светлого сегодня? Например, Высоцкий — стал первым артистическим олигархом, собирал стадионы или тихо пил абсент на вилле жены под Парижем? Или Цой — гонял чаи в Кремле, пел в тысячный раз на Васильевском спуске о жажде перемен или возглавил марш несогласных?
Насчёт Довлатова у меня сомнений нет — у Сергея Донатовича не было ни малейшего шанса прожить дольше.
Смотрите сами, в своих четырех томах он написал обо всём, что знал лично, и то много возвращений и повторов. Честно говоря, «Филиал» и американские рассказы, пусть немного, но слабее остального творчества. Такое впечатление, что Довлатов потерялся, его размеренная американская жизнь не приносила главного — ТЕМЫ. То самое пресловутое пограничное состояние, так измотавшее его сердце в Союзе, ушло, а освободившееся место не хотело заполняться. Но стать великим с таким мизерным объемом материала, который филологи брезгливо обзывают беллетристикой, 20 лет после смерти издаваться миллионными тиражами — для этого надо быть действительно ВЕЛИКИМ ПИСАТЕЛЕМ.
Об одном прошу — не преподавайте Довлатова в школе! Иначе отобьёте всю охоту его читать у моего младшего сына, я вам этого никогда не прощу. Так и знайте.