Дао московской осени

...вы видали, как красиво разлеглись по грязи ночью стоптанные листья клена, желтые, серо-рыжие, мутно-красные, как лениво по ним идет мокрый от лужи ботинок, а они словно рябой ковер, лысый ворсинками-пятнами, не говорят ни о чем и тем превосходны, ободранные ветром пальцы деревьев достигли нулевой степени письма, они не ревут, не смеются истерично у оградки газона, они содержат  в себе послание нуль. Просто лежат в своем порядке и созерцающий их мимоходом может увидеть как мусор-падалицу, отрыжку позолоченной осени, так и шкатулку  редкой работы, персидский ковер, пуштунскую шаль — то, что, как учит нас Дао дэ цзин, не может быть выражено словами, а дано нам лишь шальными эмоциями, парящими в молочной ночи подобно Фаворскому свету, а тот пронзает души, но не всегда мы способны с горы наших забитых плечей его увидеть в нас. Остановись над этим пятипалым листом, занеси ботинок и не дай ему встать рельефом на хребты этого красавца. Это чистый увэй, приятель, недеяние надо уметь ценить, раз ты идешь домой в полночь один. За оградкой газона, за лужайкой, за тремя деревьями во глубине этого двора стоит дом 1903 года или какого-то другого, но если назначить ему с заколоченным парадным входом конкретную дату, пусть и воровато-глупо даже, он начинает играть своими красками. Мещанская улица, первая по счету, самый край города, упершегося тут с севера в Рижский вокзал, откуда паровозы дымя несутся к Балтийскому морю, и остзейские бароны практично рассаживаются во второго класса вагонах, докуривая на перроне. Доходный дом с простеньким фасадом преображается из-за прямоугольников окон своих, пурпурных, сиреневых, фиолетовых, словно невидный мне живописец теперь сто лет спустя решил вымазать некогда тыльные глазницы всеми оттенками правее синего. Она соединяется по своей красе с листьями на земле, с облаками на небе, рожденными тремя полосатыми трубами, и летят обратно в меня, и даже если я что-то и понимаю в эту секунду, это нельзя никак выразить словами