Старик и судьи

Пугливый, едва уловимый луч света, прорвавшись сквозь пасмурное небо, ринулся через зарешёченное окно темницы вовнутрь. Ласково и ненавязчиво посеребрил капли воды на ржавых прутьях решётки, высветил грубо сколоченный стол, старые, замшелые стены и старика, который лежал на топчане с широко открытыми глазами и молча наблюдал за чёрным пауком, что свил свои сети прямо на окне.
Старик помнил этого паука, и в который раз подивился упорству своего «сокамерника». Не так давно его прошлый дом, заботливо свитую паутину в углу комнаты, нещадно разрушила пожилая служанка, которая кряхтя и непрестанно чертыхаясь на своём флорентийском диалекте, замела пол и убрала нетронутый поднос с едой. Чёрный, ловкий и бесстрашный, он кинулся на огромный веник, ослеплённый благородной яростью. Ещё бы! Долгие годы он, не щадя собственных сил, строил свой дом, трудился над детищем всей своей жизни, недоедая, недосыпая и смирившись с сырым, промозглым климатом каменных стен. И когда он понял, что силы оказались слишком неравны, чтобы спасти то, к чему он так давно шёл, тогда паук отступил, ловко увернувшись от сандалии старой женщины и опрометью бросился в темноту, чтобы затем, зализав свои раны, начать всё заново. Старик горько усмехнулся – от тяжёлого башмака инквизиции уйти не так легко и он уже слишком стар, чтобы начинать всё сначала.
Он поднялся, поглаживая ноющее бедро. Последствия строгого испытания не заставили себя долго ждать. Облокотившись о стол, старик протянул дрожащую руку и взял перо. Обмакнув его в чернильницу и старательно выводя буквы, написал: «Разве Бог, который дал нам понимание, разум и чувства, может быть против того, чтобы мы ими пользовались?». Памятуя о цензорах, он задумался о написанном. Проявив снисхождение, инквизиция разрешила ему делать записи, но это вовсе не означало, что «дамоклов меч», занесённый над его головой, так и останется в подвешенном положении. Старые обиды не дают покоя строгим судьям и им достаточно любой зацепки, чтобы счесть обвиняемого еретиком. В данный момент карающую длань правосудия удерживают лишь дель Монте и герцог Тосканский, но и это не означает, что они будут его держать бесконечно. Старый друг, Маффео Барберини, ныне неприступный и добродетельный, уже не сможет ему помочь, несмотря на своё высокое положение. Высокий сан накладывает строгие обязательства и многолетняя дружба всегда отходит на второй план, когда в дело вмешивается политика. Хотя, кто знает…
В коридоре послышались шаги. Заскрежетал в замочной скважине ключ, направляемый твёрдой рукой тюремщика, отворилась дверь. В комнату вошли и властный голос, не терпящий возражений, произнёс:
- Пора.
Старик поднялся, ещё раз обвёл взглядом своё временное пристанище и, выйдя в коридор, зашагал вперёд, по возможности стараясь идти уверенно и с достоинством. Ему это плохо удавалось – годы взяли своё, и от горделивой осанки не осталось ровным счётом ничего. Ноги противно дрожали, старик выглядел жалким, беспомощным и неуверенным. Казалось, бесконечные ступени наверх никогда не закончатся. Тяжёлое дыхание со свистом вырывалось из широко открытого рта. Он споткнулся. Сильные руки помогли ему удержать равновесие и легонько подтолкнули вперёд:
- Шагай.
Поднявшись наверх, старик зажмурился от яркого света и остановился. Слезились глаза, всё тело колотил озноб, а мышцы, слишком изношенные, чтобы такие нагрузки проходили бесследно, буквально вопили об отдыхе. Собравшись из последних сил, он медленно зашагал к высокой, в три человеческих роста двери, украшенной декоративной резьбой на религиозную тематику, отворил её и вошёл в просторный зал. Покаянное рубище, накинутое на голое тело, было твёрдым, колючим и болезненно натирало кожу. Сквозь мозаичные витражи просачивался солнечный свет, окрашенный яркими красками венецианского стекла. Длинный стол, укрытый белоснежной скатертью, терпкий запах восковых свечей в золотых канделябрах, что щедрой россыпью усеивали самые разные уголки зала… И вершители правосудия - судьи, заседатели и присяжные в одном лице. Их чёрные, мрачные сутаны резко контрастировали с окружающим великолепием и на фоне замечательной росписи огромной стены позади них, изображающей восшествие на небесный престол сына Божьего, смотрелись инородными, уродливыми кляксами. Выражение их лиц было одинаково-надменным, а твёрдо сомкнутые губы словно прятали звериный оскал и острые, падкие до человеческой плоти клыки. В их глазах не читалось жалости, они давно стали твёрдыми и безжизненными, как мраморный пол под ногами. Они лишь требовательно смотрели на старика, ожидая его покаяния.
Все обвинения давно прозвучали ещё на прошлых заседаниях. И, несмотря на своё красноречие, старик не смог избежать самого страшного из них.
«Еретик!»
Все доводы, не идущие вразрез со здравым смыслом, но в корне расходящиеся со Священным Писанием, были отметены безжалостной рукой иезуитов. Ему вспомнили все его опрометчивые высказывания, когда он, ещё молодой и глупый, пытался защищать еретические взгляды Коперника и, мало того, являлся их распространителем. Непонятно откуда появился лжедокумент, в котором он клятвенно обещал перед Богом и людьми, что не будет нигде и никогда даже упоминать о том, что Солнце находится в центре мироздания, а также распространять это еретическое учение, противоречащее учению Птолемея. Старик возражал, что впервые видит этот документ, но его жалкие оправдания для суда оказались недостаточны. Тогда он решил помалкивать, прекрасно понимая, что безжалостный маятник уже запущен, и остановить его уже не получится, разве что немного смягчить удар…
В углу зала, несмотря на летнее время, был растоплен камин, словно пастыри человеческого стада боялись холода, который своими цепкими когтями сможет подобраться вплотную к их и без того холодным сердцам. Старик посмотрел на пляшущие языки огня, охватившие своим неистовым танцем деревянные поленья внутри камина. Ему показалось, что огонь стремится затопить всю комнату и в нём слышался плач, стенания, дикие крики сожжённых заживо. На минуту перед глазами встало худое, решительное лицо Джордано Бруно, лицо воина и аскета. Он не раскаялся и без страха взошёл на костёр, словно бы сроднившись с убийственными языками пламени. Но старик не был воином. Его оружием всегда были ум, хитрость и терпение, только они помогали ему выживать в этом безжалостном мире. И пусть окружающие назовут его трусом, а инквизиторы проявят снисхождение, приняв покаяние грешника, он знал, что истина рано или поздно станет всеобщим достоянием. Он слишком стар для борьбы, но достаточно мудр, чтобы от неё не отказываться.
Он встал на колени перед судьями. Те, давно ожидая этого момента, оживились, их маски безразличия на лицах уступили место заинтересованности. Сейчас они походили на дворовых котов, которые, добравшись до сметаны, с утробным урчанием и жадностью накидывались на лакомый продукт. Словно гончие собаки, они вытянули свои шеи, в большинстве своём обросшие до неприличия жировыми складками, боясь пропустить хотя бы слово из покаяния, что произносил слабым голосом старик. Его покрытое морщинами лицо выражало смирение, руки были сложены в молитвенном жесте, а глаза слезились. Падкие до чужого унижения судьи особенно умилялись слезам, вида, конечно, не показывая. Но всё это читалось в их глазах. Откуда им было знать, что слёзы старика вызваны едким дымом, тянувшим из камина? Они хотели видеть только страдания грешника и, обманутые собственной гордыней, именно их и наблюдали.
Старик продолжал говорить. Он каялся и отрекался от своих заблуждений, его голос, отдаваясь в сводах зала, был мягким и убедительным. Он верил в силу слова и заставил поверить своих обличителей. Когда старик умолк, один из иезуитов встал и зачитал приговор:
- Ознакомившись со всем ходом дела и выслушав показания, Его Святейшество определил допросить задержанного под угрозой пытки как сильно подозреваемого в еретических, противных миру и Богу взглядах…
Старик безропотно стоял на коленях, всем своим видом демонстрируя смирение и покорность.
- …приговорить к заключению по усмотрению Святой Конгрегации. Тебе предписано не рассуждать больше письменно или устно о движении Земли, и о неподвижности Солнца… под страхом наказания, - иезуит выдержал паузу и строго посмотрел на подсудимого. - Вследствие рассмотрения твоей вины и чистосердечного раскаяния, присуждаем и объявляем тебя, за всё вышеизложенное и исповеданное тобою… как одержимого ложною и противною Священному и Божественному Писанию мыслью, будто Солнце есть центр земной орбиты и не движется от востока к западу, Земля же подвижна и не является центром Вселенной. Дабы столь тяжкий и вредоносный грех твой и ослушание не остались без всяких последствий, и ты впоследствии не сделался бы еще дерзновеннее, а, напротив, послужил бы примером и предостережением для других, мы постановили книгу под заглавием «Диалог о двух главнейших системах мира» запретить, а тебя самого заключить под домашний арест, сослав на виллу Арчетри близ Флоренции.
Жаркие языки пламени в сознании старика растаяли, и он понял, что его объявили не еретиком, а «сильно заподозренным в ереси». А это спасало от костра.
- Можешь подняться.
Он поблагодарил своих обличителей и попробовал подняться, но затёкшие ноги не позволили ему это сделать. Тогда крепкие руки стражников помогли ему встать и вывели на свежий воздух.
- Я свободен? – робко спросил раскаявшийся, обращаясь к провожатым.
Те ничего не ответили и, молча развернувшись, вошли обратно в здание. Лишь когда за ними закрылись створки дверей, старик с облегчением вздохнул. На этот раз жизненное кредо паука спасло ему жизнь. Хотя, в пауке ли дело?
Поправив спутанную, давно не мытую бороду, он огляделся. Вокруг бурлила жизнь. Уличные торговцы зазывали покупателей, звонкими, пронзительными голосами выкрикивая название своего товара. Нищие, облепив каменные ступени, протягивали руки, прося подаяния. По вымощенной брусчаткой мостовой проезжали экипажи с представителями дворянского сословия, а высоко в небе пылало солнце, своими жаркими лучами одинаково согревая всё вокруг – от мала и до велика. Старик усмехнулся. Как ни крути, а всё равно нисколечко оно не спешило в угоду проповедникам крутиться вокруг Земли.
На старика никто не обращал внимания. Вечный город жил своей жизнью и ничья другая жизнь его нисколько не заботила. Тогда он накинул капюшон и зашагал в сторону гостиницы.

Наступила ночь. Бледный свет луны освещал пустынные, словно вымершие улицы. Лишь копошащиеся у сливных ям крысы, что вышли на ночной промысел, да редкие патрули городской стражи создавали некую иллюзию жизни. Тёмный силуэт, неслышно ступая по каменным плитам, скользнул вдоль стены. Послышался негромкий стук. Дверь приотворилась, бросив узкую полоску света на ночного гостя.
- Veritas? – спросили из-за двери.
- Deceptio.
Тогда дверь отворилась полностью, впуская нежданного гостя. Как только он вошёл, хозяин тут же заскрежетал засовом, водворяя его на месте.
- Как всё прошло?
- Замечательно, - смеясь, ответил вошедший, скидывая с головы тёмный капюшон.
Хозяин улыбнулся. На него глядело лицо давешнего старика, который странным образом помолодел. Тяжкий груз прожитых лет больше не давил на плечи. Он был строен и полон энтузиазма. Его глаза, такие загнанные и смиренные на судилище, теперь смотрели открыто и дерзко. Волосы, слегка посеребрённые сединой на висках, выглядели ухоженными и опрятными, равно как и борода, подстриженная по последней моде.
- Похоже, вынужденное заточение пошло на пользу твоей фигуре. Как обычно, бутылочку Кьянти и жареные крылышки каплуна? – поинтересовался хозяин, хлопая гостя по плечу и потирая ладони.
- Боюсь, одной бутылочкой мы сегодня не обойдёмся, мой друг, - хитро подмигнул старик и прошёл к столу.
Уже далеко за полночь, давние друзья, Галилео Галилей и Его Святейшество папа Урбан VIII, допивая последнюю бутылку изумительного вина и заедая всё это дело мягким и сочным мысом, подняли последний тост.
- А всё-таки она вертится! – провозгласил Галилей.
- Воистину так! – не замедлил с ответом папа Римский.
Зазвенели бокалы и древнее, но от того не менее мудрое изречение «In vino veritas», никак не могло быть deceptio, потому незамедлительно нашло своё самое настоящее фактическое подтверждение.