Что угодно, только не дождь

Здорово, паря! Как жизнь, как делишки? Все справно? Вот и ладненько.


Скажи, а любишь ли ты байки? Вот и я люблю. Особенно на даче, вечерком, под чашечку чайку или штофчик беленькой. Ох, славно она идет под разговоры… Так о чем бишь я? А! Есть у меня баечка одна, думаю интересна тебе дюже будет. Знаю – любишь ты такое. Садись поудобнее.


Приключилась история эта в 60-х годах. Но начну я пораньше. Жил был на свете мужичок-старичок. И звали его – Василь Петрович. Жизнь, Василя не баловала – родился в деревне, пригодился там же. По хозяйству помогал матушке с батюшкой сразу, как только крепко на ноги встал. Благо края были южные, богатые – коли ты к землице с любовью, так и она не обидит. Потом красные пришли, свою десятину затребовали. Мужики повздыхали, да и махнули рукой – все равно кому урожай отдавать – барину, али приказчику, али государству новому. И пущай раньше за отданное копеечку какую-никакую давали, зато сейчас всякие чудеса современные в деревню поназавезли – радио, лампы электрические. Старики – пужались, а молодёж наоборот – к прогрессу тянулась.


Так и жил Василь – не тужил. Хозяйство от отца принял, женился, деток завел. А потом пришла война. Близко была тогда она и Василь первым побежал защищать своих. Добровольцем то бишь стал - в самую гущу лез. Хотел не пустить фашиста на родные земли, да не вышло. Потом наши верх брать стали. Говоривали, что когда за край его билися – что сам черт раскидывал поганцев. Дошел до Берлина, ранен был дважды жестоко, но выходили. Только на правую ногу припадать стал слегка, да во время дождя на руку жаловался – ныла рана от осколка.


Война закончилась победой, а Василь стрелой домой полетел - деток, да жинку проведать наконец. Всю войну им писал, только письма не отправлял – как немец деревню его занял, так ему весточку кинули, что эвакуяция была. Людей развезли кого-куда и потерялся след его родных. Но после войны-то они должны были вернуться!


И вот, прибыл Василь на родину – хозяйства нет, дома пожгли, окаянные. Что делать? Начал новый сруб ставить как мог – жена вернется с малыми а им и дом готов. Мужики стали подтягиваться, бабы ихние. Многих война пожрала, конечно, но кто выжил – никуда уезжать не хотели. Так всем селом и стали отстраиваться. Кто-то коров нашел убежавших, кто-то лошадей притащил. Откуда и как они выжили – Бог один знает. Хозяйство сообща стали поднимать, да вот только жена Василя все ехать не спешила.


Беда пришла, когда не ждали. В деревню тётка Глафира вернулась. Она-то и рассказала Василю, что семью его фашист пострелял. На смерть. И все, как будто не стало Василя. Справный еще мужик, осунулся и постарел в одночасье. Ходил, бродил по округе, как чумной, есть-пить забывал. Пытались его выходить, да так и не смогли.


В один прекрасный день собрался он, бросил все и уехал куда-глаза глядят. Катался по стране, перебивался заработками случайными. В конце концов, осел Василь в небольшом городке, да устроился в детский лагерь “Волна” мужиком. Он всегда был на все руки удальцом, а тут как раз такой человек и нужен был. Да еще и с детями работа! Василь всегда деток любил, добрый был к ним дюже. Нонче бы ему милиция житья не давала с истерией этой пе.. педа… ну про извращенцев этих! Ты понял.


Так вот. Устроился в лагерь Василь, да и зажил там же. Только Василем его больше никто не звал – Петровичем все кликали. Малые совсем – дядя Петрович звали, те что постарше – просто Петрович. Да даже другие работяги к нему так обращались. А я всегда – Дядя Петрович звал, хоть и годков мне было 15 тогда, это сейчас я его Василем… Для рассказа, значить. Очень он любил это “дядя”– улыбался всегда в бороду.


Петрович заведовал в лагере всем ремонтом. Где-что прикопать, подлатать, покрасить – Петрович, спасай! Он даже провода тянул, хоть и корочек не имел електрических. Следил за лодками и причалом – лагерь-то тот был возле речки. Неглубокой, да спокойной, но настоящей речки, а не какого-то там пруда! В свободное время Петрович строил своим маленьким друзьям всякие атракцийоны, да расширял спортплощадку. Благодаря его рукам, в лагере появилась водная горка (ох и спорили они с директором тогда насчет насоса для воды!), целая стена турников всех размеров и цветов, несколько тренажеров для ходьбы, да бочка для бега.


Еще он учил детей работать руками – показывал разные трюки и хитрости, рассказывал, как можно помогать отцам по дому, учил выживать в лесу, искать ягоды-грибы, рОстить овощи и фрукты и ухаживать за садом... Золотой был человек.


А когда уезжала крайняя смена, Петрович оставался в лагере сторожем. Остаток осени и всю зиму, обходил он постройки, следил, чтобы ничегошеньки не протекало, протапливал помещения. Весной – готовил лагерь к новой смене. В общем, вся его жизнь – и был тот лагерь.


И вот, в один прекрасный день, Петрович, как обычно, готовил лагерь к зимней спячке. Крайняя смена уехала давно, а вот последний из работяг отчалил вчера, не забыв попрощаться с ним “по-свойски”. Вторая бутылка первача все еще таилась под столом. Нет, Петрович не был алкоголиком, хотя и мог бы им стать. Просто любил пригубить от случая к случаю. Но в меру.


В тот день, с самого утра, зарядил мелкий и противный дождь. А вот дел было невпроворот. Петрович тогда пожалел, что ленился и не вытащил лодки под навес раньше – похоже дождь собирался разыграться к вечеру не на шутку. Помимо лодок, нужно было сделать обход, собрать весь инструмент, да укрыть брезентом кой-какие ахрегаты, чтобы не замочило. Ну и еще там, по мелочи.


К вечеру, уставший, промокший и довольный, Петрович разводил огонь у себя в сторожке. Буржуйка, я скажу тебе, отличное средство разогнать хмарь, да холод! А когда на ней еще и конфорки специялизированные имеются – так вообще благодать. Дождина за окном разошелся. Стоило только Петровичу зайти в дом, как с неба ливануло, как из ведра – хорошо успел все накрыть, быть может хоть как-то спасёт. На столе у окна слегка подрагивала пламенем керосинка, да стояла кастрюля с заправленным суповым концентратом и копченостями. Еще был граненый стаканчик. Может же человек после такого промозглого дня побаловать себя отличным самогоном? Конечно может.


“Дзынь-дзынь!” – кто-то постучал в окно. Петрович закинул еще полешко, подошел к столу и глянул на улицу. Вода струилась по стеклу, а быстро стекшие на землю сумерки не давали увидеть ничего дальше пары сантиметров.


“Кого-там бог принес?” Он прихватил с собой керосинку, откинул засов и вышел на крылечко, под навес.


“Эй! Ктой-то тут шарится?” – крикнул Петрович в полумрак, но ответа не было. Спускаться с крыльца не хотелось, и он позвал еще раз – “Выходи, не обижу! Стар я обижать!”


Петрович постоял еще немного, пожал плечами и обернулся, чтоб в дом зайти, как услышал за спиной едва различимое за дождем “Эй!”. Вновь вгляделся он в темноту, затем прибавил керосинке огню и поднял ее повыше. На границе света стояла фигурка. Петрович пригляделся – вроде как молодуха. Стоит вся такая из себя стройная, фигуристая – видать одежда под ливнем намокла совсем, да прилипла.


“Эй, красавица! Чой там под ливнем мокнешь? Заходи в дом, погреешься. Супчику сейчас из концентрата наварим, разговоры поговорим, расскажешь чтой случилося. Чайку с мармеладью выпьем, еще вот. А на утро дождь, глядишь, и поредеет. Придумаем чтой-то делать”, – прокричал Петрович и шагнул вперед.


Фигурка дрогнула и отступила, а слева, очень близко от уха шепнуло еще одно тихое и сипливое “Эй!”


- Ах воно оно чо… - прошептал тогды Петрович и ухмыльнулся в бороду. Ступая как можно мягче, он попятился в дом и запер дверь на засов. Потом и амбарный замок примостырил до кучи. Подкинул в буржуйку дровишек, да поставил кастрюлю на конфорку и сел ждать, когда суп закипит.


“Дзынь-дзынь!” “Эй!” – раздалось со стороны окна, но Петрович даже не повернулся на звук.


“И не просись теперь. Ученые мы. Бабка много чего понарасказала, да наказала подальше от вас держаться,” – завел он беседу не знамо с кем по ту сторону стекла.


“Дзынь-дзынь! Дзынь!” “Эй!”


“Приглашал же уже, сама не пошла. Вот и мокни теперича.” – Петрович пошарил рукой под столом, откупорил бутыль и налил себе целый стакан.


“Дзынь-дзынь!” “Эй!”


“Твое здравие, чудь проклятущая!” - не глядя, он чокнулся стаканом со стеклом. Под ясно различимое “ХАШШШШШ!” Петрович осушил его и прокашлялся. “Сейчас бы сальца… Не шипи, знаю, что не любишь, вот и пью. Так что иди своей дорогой.”


“Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь-дзынь-дзынь! ”. “Эй! Эй! Эй!”


“Я говорю, иди своей дорогой, а она подружек привела. Ух и шельма! Нету вам тут ничего, убирайтесь, накуй, восвояси!”


Всю ночь Петрович тогда глушил все, что со спиртом было в сторожке. Так глаз и не сомкнул. Говорил, что перезвон стекольный до утра не смолкал. Помню, вздрагивал он потом как звук стекла звенящего услышит. Испугался тогда, видать, сильно. Но знал, что делать надобно – а это ужо полегче как-то, да? Он так и не решился выглянуть в окно до рассвета, а как затихло все, так печку водой залил, сторожку убрал, скарб свой собрал, да на мотоцикле лагерном в ближайший город и рванул.


Нашел потом Петрович директора, сказал, что худо со здоровьем стало и извинился, что не может больше сторожайничать там. Тот мужик был хороший, рассчитал его – не обидел, премию даже выписал. Помощь с больничками предлагал, но отказался Петрович – сказал, что сам привык проблемы решать. На том пожали они руки и разошлись. О чуди той, конечно, Петрович никому ни слова. Со мной только поделился потом, как детишки пропали. Времена тогда такие были – партия на всесоюзном уровне всякую чертовщину и религию запретила. Только, видать, чертовщине об этом сообщить забыли.


Почему он мне рассказал все-таки? Так Петрович – батькой мне вторым был. Я ж детдомовский. В тот лагерь в 57-м первый раз приехал. Потом в 59 и в 60-м, как раз в год, когда Петрович лыжи оттуда сделал. В предпоследней смене был. А как он выбрался оттуда, да обжился немного, так на опеку и подал. Видать понравился я ему дюже.


Что дальше с лагерем было? Ну что… Сторожа туда какого-то нашли, вроде, собак завели, да сбегали они часто. Потом новый сезон был, затем еще один. 4 года все было как раньше, а затем лето дождливое выдалось и несколько детей пропало. Мальченка 9-ти лет, вроде бы, и девчушки 12 и 13. Ох и хай тогда подняли на всю республику! Но так и не нашли их. Зато нашли делянку каких-то уголовников в десятке километров в лесу. Поймали, признание получили, дескать, это они детишек выкрали, снасильничали, да в речку и сбросили. Расстреляли их, в общем. Таки дела.


Петрович, как про детей этих узнал – совсем поник. К бутылке прикладываться стал изрядно. Я тогда в университет поступил в другой город. Приезжал, как только мог, пытался вытащить его, да какой-там! Когда сессию сдавал два года спустя – узнал, что отошел Дядя Петрович мой. Тяжко было… Да не обо мне речь.


Лагерь открыть хотели снова, да решили повременить. Через год – ремонт запланировали, да дотянули с ним до 66-го. Там бригады две загнали на объект, все дела. Все по науке хотели. А спустя пару недель, после ливня, связь с ними оборвалась. Собрали тогда комиссию, а как она вернулась, так лагерь закрыли. Местные поговаривали, что даже огородили, да табличек понавешали – вспышка какой-то холеры там якобы. В общем, ребят-строителей хоронили в закрытых гробах и то через пару месяцев после. А о случившемся предпочли забыть. Сейчас, коли искать возьмешься, так о лагере том и строчки не найдешь.


А дальше, малой, только слухи я ведаю, да говоры разные. Якобы самый молодой из тех, кто в лагерь на проверку ездил раскололся-таки, облегчил душу. Было то уже после развала в 93… Или 94? Память подводит, ну да не суть. Говорят, хватил из горла, да и молвит: “А ну, ибсти твою кобылу! Не могу я больше!”


Ну и рассказал, что как в лагерь тот приехали, так никого там не застали. Техника стоит брезентом прикрытая, инструмент весь убран аккуратно – видать от дождя прятали, я так разумею. А людей-то и нет нигде. Стали обход обходить – везде полы мокрые, да во всех емкостях, куда ни глянь, вода налита. И никого. Тут кто-то кричит: “Мужики, тут подвал затоплен! Будем откачивать?”. Будем-не будем, но есть слово надо. Вызвали насос из города, им отвечали, что будет через пару дней. Придется ждать, что уж поделаешь. Технику без надзора не оставишь, вот самые шишки в город укатили, а остальные осталися сторожить, да описывать все для отчетности. Тогда-то и нашли того малыша, что Петрович на водную горку примостырил. Решили счастья с ним попытать. Запустили и оставили воду выкачивать, а сами дальше на обход. Долго-ли, коротко-ли трудился тот насос, я не знаю. Что-то успел откачать, да и сгорел победоносно.


Но, видать, откачал-таки он достаточно. Заглянули мужики в подвал – там обе бригады и были. Вот только… Кожу с них всю посдирали, да зубья вырвали! Глаза – на ниточках болтаются, а жилы все повытянуты и к потолку на металлические скобы присобачены! Висят, значится, они такие, как марионетки. Все вспухли, посерели, языки из ртов беззубых свисают… Тот парнишка, рассказывал, не помнил, как до города добрались, но стрекача из лагеря дали знатного!


Потом медики туда катались, да кто-то еще там. Привезли гробы, как я и говорил, закрытые, а лагерь колючкой обнесли за пару километров. Усе – закрытая зона.


Ну, верить тому коммиссионскому или нет, твое дело. Проверять шибко никогда мне не хотелось. Ну его, на всякый случай, в баню. А Дяде Петровичу-то я верю. Как себе верю, паря.