История любви и жизни Ариадны Эфрон

Посвящается Ариадне Эфрон


 Ариадна Сергеевна Эфрон, переводчица прозы и поэзии, мемуарист, художница, искусствовед, поэтесса; дочь Сергея Эфрона и Марины Цветаевой. 27 августа 1939 года была арестована органами НКВД и осуждена по статье 58-6 (шпионаж) Особым совещанием на 8 лет исправительно-трудовых лагерей; под пытками вынуждена была дать показания против отца.
После освобождения в 1948 году работала в качестве преподавателя графики в Художественном училище в Рязани. Жажду общения с друзьями — после долгих лет изоляции — скрашивала активная переписка с ними, в том числе, и с Борисом Пастернаком. Была вновь арестована 22 февраля 1949 года и приговорена, как ранее осужденная, к пожизненной ссылке в Туруханский район Красноярского края.   
В 1955 году была реабилитирована за отсутствием состава преступления.   
1

СТОЛЫПИН*

Под посадку поданный
«карцер». Табуны
загружают подданных-
проданных страны.

Загружают преданно
нёсших службу ей.
Загружают преданых
Родиной своей.

Слеплены, подстроены
наспех крытые,
были плохо скроены —
прочно шитые

все дела. Так сказочно —
фантастичные:
сказочник лубяночный
стряпал «личные».

Всех, кто не ко стеночке —
рельсами тянуть...
Им кремлёвский стрелочник
пролагает путь

во дома казённые.
Без собольих шуб.
— Ну, оговорённые,**
запахни тулуп!

Хошь перин лебяжьевых? —
Накоси! — Окстись!
До Погоста Княжьего***
двадцать две трястись...

Там сугробы долгие,
вышки, лес и лес!
Ну, лезай, убогие! —
стосковался рельс...

* здесь, «столыпинский вагон», после установления власти Советов название «столыпинский вагон» стало нарицательным. В вагонах подобной конструкции в массовом порядке перевозили репрессированных лиц.
** нужные показания выбивали из людей, вынуждая оговаривать себя.
*** «Так ехали двадцать два дня и двадцать две ночи до Княжьего Погоста — это за Котласом по железной дороге на Воркуту. Ехали сидя, не имея возможности размяться, не выходя, кроме как два раза в день по коридору туда и обратно!»(М. Белкина «Скрещение судеб.Алины университеты»)

2

Аля первая из всей семьи вернулась в СССР. «Энигматическая Аля, её накладное веселье...» — писала  в своих дневниках Марина Ивановна. А в те годы, именно в Москве, Ариадна действительно была счастлива. Она работала в журнале «Revue de Moscou» переводчицей в особняке Жургаза.
Он работал в этом же здании. Он был старше и женат. Самуил Гуревич. Муля, так называли его близкие. «Аля проходит боковым коридорчиком и поднимается на второй этаж. Она знает: сейчас, там наверху, в коридоре, она столкнётся с ним. Или, пройдя мимо открытой двери, увидит его за столом в кабинете, и он выскочит к ней или она войдёт к нему.<...> И потом целый день они будут перекидываться записками или курить в коридоре у окна, или он будет заходить к ней, а она к нему. Вся редакция уже знала об их романе, и скрывать было нечего.»(Скрещение судеб М. Белкина) Муля бывал в Болшево, они бродили по уснувшему посёлку и  были счастливы, он оставался у неё, она оставалась у него, Муля окончательно решил уйти от жены. И ничто не предвещало беды!
«Осень в том году была ранняя, после засушливого и чрезмерно знойного лета листья уже успели пожелтеть и осыпались на дорожки. А мимо скверика проносились трамваи, заслоняя на минуту милый и уютный жургазовский особняк. Трамвай «А» бежал по кольцу к Страстной площади, к площади Пушкина, а 27-й сворачивал на Малую Дмитровку. И пешеходы, кому надо было пересечь трамвайные рельсы и перейти туда, где жургазовский особняк, застывали у чугунного  вертящегося турникета, когда в листве загоралась сигнальная лампочка, предупреждавшая – «Осторожно, трамвай!». Але и в голову не могло прийти в тот ещё жаркий августовский день, что «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила…» И что вот-вот ей, Але, суждено будет подскользнуться...»(Скрещение судеб М. Белкина)

27 августа арестовали Алю, с этим событием рухнули все надежды. Под страшными пытками (Алю ставили раздетую в холодном  карцере, где нет возможности присесть, вызывали на допросы в ночь, держа до самого утра, не давая таким образом спать, а спать в камере днём запрещалось, били резиновой  дубинкой, всячески издевались) выбивали из неё показания против отца и её самой. Заставляя признать агентами французской разведки. Не дай Аля  показаний против отца, спасла ли этим его? Нет. Всё было давно решено. Не хватало лишь деталей. Как говорила она в письмах: «все дела были плохо скроены, но очень прочно сшиты», и всё же, она держалась двадцать дней. Не всякий мужчина выдержит и недели таких испытаний. А когда отошла от пыток, отказалась от своих показаний. Незадолго до своей смерти она писала: «...на людях каждый день, изо дня в день, я жила на протезах, и когда ночью, оставшись наедине с собой, снимала их, то оказывалась обрубком», Марина Ивановна, сбежавшая с Муром из Болшева, когда арестовали всех жителей дачи, и поселившаяся в Голицыне, ночами добиралась поездом до Москвы, чтобы рано утром успеть с передачами на Любянку. Всю дорогу разрывая сердце мыслями, возьмут или не возьмут. Облегчённо выдыхая,если брали, ведь это означало — живы.

«Хотя я и в тюрьме, но я счастлива, что вернулась в Россию, что у меня есть Муля! Только очень жаль,что у меня нет от него ребёнка...», — говорила Аля. «У Али был неисчерпаемый запас жизнелюбия и, как говорила о ней Марина Ивановна, «изумительная лёгкость отказа…». Это ещё про маленькую Алю она написала: «… ей тоже трудно, хотя она не понимает. Сплошные вёдра и тряпки, — как тут развиваться? Единственное различение — собирание хвороста. Я вовсе не за театр и выставки – успеет! – Я за детство, то есть и за радость: досуг! Так она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, вёдра, еда, учение, хворост, сон. Мне её жаль, потому что она исключительно благородна, никогда не ропщет, всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку. Изумительная лёгкость отказа. Но это не для 11 лет, ибо к 20 озлобится люто. Детство (умение радоваться) невозвратно...» Но Аля не озлобилась, пройдя через всё то, чего Марина Ивановна даже представить себе не могла! И это её черта – «всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку» — проявлялась и там, на Лубянке… (М. Белкина Скрещение судеб) Как рассказывали те, кто был с ней в те времена там, они много смеялись, придумывали какие-то розыгрыши, после всех унижений и мук на допросах, необходима была разрядка. Аля старалась поддерживать своих подруг по беде, хотя сама нуждалась в поддержке не меньше. Удивительно, Аля вязала. Всё время находясь в застенках. Вязать было нельзя да и нечем и не из чего, Аля вязала на двух спичках. Она распускала косынку и вязала варежки, потом наоборот. Ей было 27 лет. Самый рассвет. 22 дня везли их, незаконно осужденых, невиновных, в «Столыпине» в Коми. В края снегов по колено. Всё время Муля поддерживает её в письмах, обещает приехать, когда будет известно, где она «остановиться». «Я люблю тебя до конца нашей жизни. Я глубоко убеждён и даю тебе слово, что ты будешь свободна и мы будем вместе…» и обязательная подпись «твой муж».
 
Княжий погост, потом станция Ракпас. Холодные бараки по 100 человек. Долгая дорога до комбината, по колено в снегу, а в межсезонье в грязи. Аля работает мотористкой, чиня солдатские шинели. Их чистят, латают, отпаривают. Вагоны шинелей. Позже работает на изготовлении зубного порошка. Видоизменённая, тяжёлая, но жизнь продолжается. В том числе и благодаря письмам. «Мне стыдно признаться в своей слабости, но я так устала, хотя никому этого не говорю и не показываю, что иногда по-настоящему ничего больше не хочется, ничто больше не интересно, кроме одного: чтобы случилось чудо и ты бы взял меня с собой к себе, а дальше всё – даже не хватает фантазии...», «Я бесконечно благодарю тебя за твое отношение ко мне, к маме, Муру, ну, одним словом, если ты разлюбишь меня, если это положение вещей будет тяготить тебя, ты не забывай, что лучшим доказательством дружбы будет предоставить меня коротко ясно моей судьбе. А то ведь ты врун у меня, разлюбишь, будешь жалеть и говорить, что любишь как мне разобраться на таком большом расстоянии?..», «Боюсь, родной мой, что в моем лице взвалил ты на себя непосильную и некрасивую ношу...» и любимый отвечает ей: «Малыш мой,<...> ты сокрушаешься тем, что вместо счастья принесла мне горе. Это совсем не так. Счастье от тебя началось с нашей встречи, а потом все разрасталось и стало неисчерпаемым…». Муля хлопотал о встрече. И писал, писал, писал.

ПИСЬМО

Мне страшно признаться в слабости,
полнее она в груди.
Не надо, мой милый, жалости:
разлюбишь — своей иди

дорогою. Не в проталинах,
в морозных коростах вся,
снегами душа завалена...
быть может и ты иззяб?

Исколотые разлукою
студёной. О, сколько ночей
я пытана страшной мукою,
но эта в сто раз страшней!

Затерянные между строками.
Разъедены — грусть едка.
И правда бывает жестокою!
И жалость порой жестка!

Мой родненький, весточкой скорою
избаловал — вот результат —
я сделалась нынче хворою,
а с детства умела ждать...

Тоска кровоточащей язвою...
По пояс вокруг снега!
Дремучей бедой непролазною
легла между нами тайга.

Марина Ивановна отправляла посылки, письма. Но однажды письма прекратились. От Али долго скрывали смерть матери. Она чувствовала, что что-то произошло, и не могла добиться ответа. Муля был против того, чтобы Але рассказывали, жалея её подорванное здоровье. Только почти через год тётка расскажет о случившемся. «... как жестока иногда бывает жалость!», напишет Ариадна, «... ваше письмо, конечно, убило меня. Я никогда не думала, что мама может умереть, я никогда не думала, что родители смертны. И всё это время, да мозга костей сознавая тяжесть обстановки, в которой находились и тот и другой, – я надеялась на скорую, радостную встречу с ними, надеялась на то, что они будут вместе, что после всего пережитого будут покойны и счастливы... Вы пишете, у вас слов нет. Нет их и у меня. Только первая боль, первое горе в жизни. Всё остальное ерунда... Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я несла бы часть её креста, и он не раздавил бы её…». Не смотря на всю трагичность ситуации, Аля находит в себе силы заниматься судьбой маминого архива. По её просьбе, всё оставленное Мариной Ивановной перед эвакуацией, наконец оказывается в одном месте. Самуил Гуревич, как может помогает, поддерживает. Бандероли, посылки, лекарства и деньги... конечно, письма... «Сегодня ровно три года с того дня, как ты согласилась стать моей женой…», «…Сегодня пятая  годовщина с того дня, когда ты и я и провидение решили: будь что будет…»

3

 Аля находилась на станции Ракпас, но однажды отказавшись быть «осведомителем», её отправили в штрафной лагерь дальше на север, валить лес. Там она сильно заболела, но всё равно была вынуждена работать с высокой температурой. И всё бы закончилось плохо, если бы однажды её приятельница по бараку, оказавшаяся в бригаде самодеятельности, не изловчилась отправить через случайного пассажира письмо Муле: если хотите чтобы ваша жена осталась жить, срочно добивайтесь перевода из этого лагеря. Чтобы совершить такой перевод, нужны огромные связи. У Мули они были и он спас Алю. Её перевели в более мягкий климат, в Мордовскую АССР. Там Аля расписывала ложки, работая почти по специальности.Вскоре закончилась война, Муля сумел добиться встречи с Алей, хотя это было почти невозможным. Но после отъезда Муля замолчал.  Испытание встречей, порой, куда сильнее испытания разлукой. Он любил живую, улыбчивую, большеглазую Алю, а встретился с лагерной женщиной. Можно ли, пройдя столько лет лагерей оставаться прежней? Какого человека украсит пребывание в этих местах? «Женщины это испытание выдерживали, но —мужчины — те, кто был на воле, те, кто встречал лагерных жён…»(М. Белкина Скрещение судеб) Ко всему прочему, у Мули была семья. А жизнь с осуждённой по 58-й статье, означало распрощаться и с работой, и с многим другим. По окончании срока, восемь лет день ко дню, Але было запрещено проживать в Москве, она устроилась в жутких условиях у старых приятелей в Рязани. Там же устроилась работать преподавателем графики в художественном училище. Эту несломленную женщину, сохранившую веру в хорошее, доброе и искорку в глазах, обожали преподаватели и студенты. Она отвечала им взаимностью. Но спустя год после возвращения, Аля была приговорена к пожизненной ссылке в Туруханск Красноярского края, как ранее осужденнная, где пробыла до 55-го года, до полной реабилитации. Её жизнь в Туруханске и после ссылки, отдельная история. Ей было 27 лет, в тот августовский день, когда последний раз все были вместе, все были живы: папа, мама, Аля и Мур.

«Здесь тоска лезет из тайги, воет ветром по Енисею, исходит беспросветными осенними, дождями, смотрит глазами ездовых собак, белых оленей, выпуклыми, карими, древне греческими очами тощих коров. Здесь тоска у-у какая! Здесь тоска гудит на все пароходные лады, приземляется самолетами, прилетает и улетает гусями-лебедями. И не поет, как в России. Здесь народ без творчества, без сказок и напевов, немой, безвыходный, безысходный».
(Из письма А. Эфрон Б. Пастернаку)

ВОДЫ ЕНИСЕЕВЫ

На далёком севере
половодье. Стынь.
Воды Енисеевы
разливают синь.
Тишь.
      Клубок наматывай —
вечность коротать.
Ах ты даль лохматая!
Туруханья гать!..

Пойманы мы птицами,
как в силок стрижи...
Срок течёт меж спицами,
знай себе вяжи!
Годы — нитки путаны,
петли да накид...
Горе душу кутает,
слева бередит...

Многое  п р е к р а с н о е —
разлучая нас —
было в утро красное,
там — в последний раз;
многое о б ы ч н о е —
прочь с календарей!
Ко всему привычная
стала я теперь.

Оказалось с вечера,
со своей горы —
испытание встречею
хлеще той беды
названной — разлукою,
(эта ль не у всех?),
нам — случилась мукою...
Встречи ж не для тех,
кто на вечном плавании
по седым морям...

Бабьи испытания
по мужским плечам?..

Полноводен батюшка!
Лошадиный труд:
на носилках травушку...
как не потонуть!
Утлою лодчонкою —
самый сенокос! —
кабы да с избёнкою
Енисей не снёс!

Вон как ширь расходится! —
лицевая гладь...
всё вяжу в бессонницу...
вспоминаю мать...
и тоска — просторами!
в круг встаёт тоска!
у двери, за шторою
стережёт меня,
с гулом: пароходовым,
авиатурбин...
вся тоска по родине
посреди пустынь
внутренних.
           Каратели
справили тоске
трон. Тоска по матери —
клином вдалеке
проплывает вечером,
как и я он — сир...

Поселенью вечному —
вечный конвоир
разошедший водами...
Ставшие судьбой
коромысла с вёдрами,
полные бедой.

Тишь далёким севером.
Довяжу рядок.
Воды Енисеевы...
вот ещё годок...

4
НИТИ АРИАДНЫ

С насыпи да в склоны —
как в пустое лить.
Через все препоны —
Ариадны нить,

через все помехи,
сквозь десятки лет,
штопает прорехи —
лихолетий след.

Почивая в лаврах
страшных красных дней
сколько Минотавру
скормлено людей?

Сколько душ похитил?
Безымянность плит.
Ариадны нити,
рушьте лабиринт!

Всё когда-то было,
ах — перо в руке!
Все давно уплыли
по большой реке

сквозь Аида вёрсты
тонкий жизнь ручей...
Прикасаюсь к горстке
той, в руке твоей.*

Всё ж из лап чудовищ —
А’лины труды —
вырваны сокровищ
залежи, пуды!

Писем чемоданных —
по листочку с рук,
книжек самизданных —
по словцу на круг.

Восклицаю вечность
душ! Благая весть!!!
Эти вот — за млечность!
Этим, мер не счесть!!!

Мой пожар глубинный —
только б свет продлить! -
И тяну, Марина,
Ариадны нить.

Когда Ариадна вернулась из ссылки, она по листочку собирала письма и стихи матери. Архив был огромен. Часть, Марина Цветаева, уезжая в СССР, оставляла на хранение по разным людям в Европе, понимая не всё можно везти. Многое оказалось утерянным. А перед Елабугой, раздавала архив в Москве, и в Чистополе, уже по приезде в Елабугу. Больших трудов стоило Ариадне пробить первую книгу стихов матери. Подобно мифическим нитям, были эти старания, трудно шла до нас поэзия Марины Цветаевой через лабиринт того времени.

* - отсылка к стихотворению Марины Цветаевой "Тебе - через сто лет" "Со мной в руке — почти что горстка пыли — мои стихи!"

5

«Сижу с мамиными рукописями, вместо того, чтобы хладнокровно разбираться в них, только и делаю, что читаю и плачу, и хватаюсь за голову. Из этого сундука, окованного железом, как из ящика Пандоры встаёт вся та жизнь, которую я в себе и держала, тоже, как в ящике, и не давала ей ходу. Выйдя из сундука, мамина жизнь туда не возвращается больше, под этим не закроешь крышку. Вот мы и встретились вновь и я, живая, нема в этой встрече, говорит только она».


«<...> Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь я несла бы часть её креста, и он не раздавил бы её...»
Из писем Ариадны Эфрон.

ВСТРЕЧА

Из таких невозвратных ямищ
воротят — коли грянет гром.
Мы, лишившиеся пристанищ,
не нашли, возвратясь, свой дом.

Нам не выпала перекрёстность.
Расхождение на пути.
В ту же нору, что в Мерзляковском,
через столько дорог прийти.

Сундуков разведу затворы:
проносимое на горбе
столько лет, как сосуд Пандоры,
передержанное в себе,

прикоснёшься — срывает крышку!
Ах, за голову да бежать!
Эти рукописи — не в книжки,
эти письма — нельзя в печать!

О, чернильные громовержцы,
вёрсты грифельного пути!
Из глубин сундука, как сердце
вынуть матери из груди...

Разрастаясь по краю лога
вызревает рябины кисть.
Промелькнут за порогом дроги
развернув предо мной ту жизнь.

Напролёт этот день и вечер,
в письмах пол и встречаю ночь.
Вот и выпала наша встреча,
вот и свиделись мать и дочь.

Не помочь той душе мятежной,
вот бы выпало рядом стать,
я взяла б на  себя, как прежде,
тяжесть маминого креста:

вместе в гору друг с другом сросшись,
на двоих вдвое больше сил;
быть бы рядом и этой толщей
он её бы не раздавил...

На полу письменам внимая,
точно голоса лишена,
я — живая — сижу немая,
говорит в эту ночь она.