Папино наследство

Он с самого детства приучил себя писать. Уже в школе он начал вести дневники, записывал ежедневно – свои впечатления, мысли, встречи, стихи. Поначалу он их прятал от родителей, сестры, затем от жены и детей. Потом этих дневников стало слишком много, и они заняли целую полку в его шкафу. Тогда он перестал их прятать – к тому же жена ушла, а детям они были совершенно не интересны. В школьном возрасте ему далекая тетя из Москвы подарила печатную машинку – и он отстукивал по ночам, раздражая родственников и соседей – всё, что только можно: перепечатывал чужие стихи, понравившиеся статьи, свои сочинения. Потом появился компьютер, и с ним всегда чего-то недоставало: запаха бумаги, тактильных ощущений, дырочек-точек на обратной стороне листа, которые мягко кололи пальцы, когда он вынимал из машинки отпечатанный лист. Компьютер ему казался бездушной машиной, но и к нему он постепенно привык.

Но в этом многообразии исписанных листов, тетрадей, дневников, была одна записная книжка, которая была особенно дорога для него. Это была розовая толстая тетрадь с мягкой и теплой на ощупь, будто человеческая кожа, обложкой. Между страницами торчала несколько потрепанная сплетенная из голубых нитей закладка, раздваивающаяся на конце – будто прихлопнули ящерицу, и она высунула язык от неожиданности. Эта записная книжка была как новенькая – потому что он берег ее, брал ее аккуратно, вносил туда записи или перечитывал отдельные страницы, а потом так же нежно закрывал ее и нежно прижимал к себе – словно маленького ребенка или любимую женщину. С этой книжкой он никогда не расставался – возил ее с собой на конференции, в другие страны, в отпуск на море. Всегда прятал ее от чужих глаз. Постоянно менял ее тайное место дислокации, и порой долго ее искал сам, забыв о новом потайном месте. О ней никто не знал, кроме него самого. Этот блокнот подарила ему когда-то любимая девушка. Он прекрасно помнил тот день – выпускной в Университете, радостные лица, она ждет его на остановке автобуса и вручает ему подарок, завернутый в ярко-красную упаковку. Потом были ссоры, ее беременность, выкидыш, его позорное бегство от нее – она оказалась слишком живой, чтобы уложиться в его сухие и безжизненные теории, не помещалась в его рассудочных схемах. Потом он попытался ее вернуть, но было уже поздно, и она вышла замуж за его друга. А он практически сразу после этого женился – ей (или себе) на зло – на ее знакомой, и был несчастен всю жизнь, живя с нелюбимой и вспоминая о той, первой, подарившей ему записную книжку.

В этой книжке он записывал особое – он даже так ее и надписал – «Для особого», хотя и сам понимал, что название как-то не очень. Туда он записывал самые важные для него вещи – фразы из прочитанных книг и просмотренных фильмов, из своих дневников, отдельные стихи, которые он любил перечитывать (и от которых, тайком от других, сентиментально плакал). Туда же он вносил свои зарисовки (хотя он рисовал ужасно, и сам признавался в этом). Он когда-то нарисовал там дом, в котором бы он хотел жить. Нарисовал лес, в котором бы он хотел спрятаться от всех. Ракету, на которой хотел улететь в космос, подальше от людей. Иногда это были просто какие-то абстрактные линии, но и в них он вкладывал особый смысл – зашифрованный и понятный ему одному (хотя спустя годы и в который раз просматривая свои записи, он порой задавал вопрос: а что я имел в виду тогда, когда рисовал эти каракули, и сам же смеялся над собой – как старый человек смеется над глупым ребенком). И еще – он никогда не давал себе права закончить эту записную книжку. Она была бесконечным воспоминанием о юности и первой его любви.

Живя в небольшом провинциальном городе, он всегда ощущал себя непомещающимся в его узких границах. Писатель, краевед, преподаватель, он был известным и даже немного знаменитым. Его статьи печатались постоянно в местных газетах. Его приглашали на все городские мероприятия. Он переписывался с различными поэтами, писателями, историками. Можно сказать, он был местной достопримечательностью. Он собрал огромные архивы по истории города и района. И он был доволен собой – чувствовал себя нужным, необходимым. Его любили студенты – называли его «машиной времени» за его живые истории о прошлом, как будто он сам там побывал и был свидетелем великих событий и другом великих людей.

Но однажды вечером он пришел домой разбитый и уставший. Болело сердце, как будто кто-то сжимал его в своем кулаке и не отпускал. Он выпил корвалолу и закрылся в своей комнате. Казалось бы, ничего такого не произошло. Утром ездил в редакцию, днем – несколько лекций. Все, как обычно. Но стоя на остановке и ожидая своего автобуса, он разглядывал проезжающие мимо машины – отрешенно, как будто в забытьи, отдыхая от напряженного дня. И вдруг его взгляд зацепился за лицо в одной из машин – красном форде. Это лицо было знакомым, даже родным, но давным-давно забытым, выплывшим из прошлого. Это была она. Он давно не видел ее и даже последнее время не вспоминал о ней – все-таки прошло уже много лет, и так много всего поменялось. И она была за рулем, проехала мимо. И его окатило ледяной волной. Он решил не ждать автобуса, пройтись пешком. И во время этой прогулки он впервые задал для себя страшный вопрос, который застал его врасплох, распял его своей прямотой: а что я здесь делаю? ради чего всё это? И он не находил ответа. И пустота разлилась из него и затопила весь мир. Было пусто и бессмысленно всё – вся жизнь, все потуги, все поступки, все подвиги. Всё обесценилось моментально – в один миг, разрушив красивый карточный домик и не оставив ничего взамен.

Когда он пришёл домой, его встретили уже взрослые дочери. И он посмотрел на них и ему стало противно от мысли, что у него есть дочери. Он ясно осознал то, что всегда скрывал даже от себя самого – он никогда никого не любил. Его дочери всегда были для него чужими – от нелюбимой жены, они были изменой первой любви. И поэтому он никогда не бывал с ними близок, не чувствовал родные души в них – как будто только вынужденное соседство по комнатам заставляло его с ними разговаривать и общаться. Он прошел в свою комнату, закрылся в ней. Дочери знали, что отца лучше не беспокоить – они выучили его язык. Он лег на диван, достал свою тайную записную книжку и положил себе на грудь. Он гладил ее, как будто это была она – как будто она лежала рядом и никогда никуда не уходила. Гладил ее по голове, по ее мягким и шелковым волосам, чувствовал ее запах.

Он как никогда осознал, что всю свою жизнь он бежал от самого себя, от правды о себе. Он был всегда занят, чтобы не думать, не вспоминать, забыть прошлое. А сейчас все перевернулось вверх дном. Он стал настоящим. Но это была сплошная пустота – ничего не осталось, все маски разлетелись, и он остался наедине с самим собой – зияющей дырой в бесконечном и бессмысленном пространстве.

Он не понимал, что делать с этим дальше, как можно жить с этим осознанием. Он закрыл глаза. Сердце билось, как будто сломался какой-то ограничитель, как будто стерлись зубцы шестеренок и механизм крутился вхолостую, все более и более развивая скорость, лишенный всяких тормозов. Потом что-то сломалось – движение прекратилось и осталось одно тело. Его тело. Тело, которое не могло больше жить, остаток сознания, которое потеряло смысл…

Утром старшая дочь заглянула в комнату отца – удивляясь, что он так долго спит. Отца она там не нашла – она нашла какого-то чужого человека с бледным уставшим лицом. Она поняла, что совсем не видела отца настоящим – вот таким, как сейчас. Он всегда был чужим, каким-то далеким, прятавшимся от всех и молчавшим о самом главном. А вот теперь он настоящий – только поговорить с ним уже нельзя, да и не хочется.

После него остались груды книг, исписанных старательными каракулями тетрадей, записных книжек, папки фотографий. Поначалу дочери пытались разобрать папин почерк, но, поняв всю безуспешность (а главное – всю бесполезность) этой затеи, не нашли ничего лучшего, как отвезти всю эту макулатуру на дачу и сложить в подвале, чтобы комнаты не захламлять. Жизнь продолжалась дальше – и шла своим чередом. И вечерами, сидя за чашкой чая и в который раз просматривая альбомы с фотографиями, вспоминали об отце. И он им представлялся далеким, как будто из очень давнего прошлого – смутным воспоминанием о самом близком для них человеке, которого они так и не смогли узнать. Возможно, они и пытались это сделать, когда он был жив, но он не пускал их в свой внутренний мир – как будто прятался от них и от себя за какими-то невидимыми каменными перегородками. И с его смертью перегородки пали – и не осталось совершенно ничего, кроме смутных и далеких воспоминаний о незнакомом родном человеке, которого они звали «папа».

На следующий год по весне загородный дом затопило. Груды тетрадей, сваленные кучей в подвале, наполовину отсырели, наполовину покрылись плесенью. Пришлось развести во дворе костер и сжечь все папино наследство. Последней брошенной в костер тетрадью была та самая записная книжка – «Для особого». Она была найдена в руках умершего. Младшая дочь, пролистав ее, не нашла там ничего интересного – странные каракули, непонятные рисунки, какие-то детские стихи. Эта тетрадь горела красиво – она сразу вспыхнула. Розовая, будто человеческая кожа, обложка, покрылась черными волдырями, и на траву стали падать красные капли краски – словно кровь. Никто не обратил на это внимания. Все было буднично, разумно, без всяких эмоций – просто наводили порядок и сжигали мусор. И не осталось ничего – только груда пепла, которая под струями дождя превратилась в грязь и стала черноземом. А через год на месте этого костра не выросло ничего – единственная пустошь на дачном участке словно утраченная память о том, чего никогда не было.