Персидские миниатюры

       Единым махом хозяин опрокинул кубок «троёного» вина. Выпив, боярин Федор перекрестил рот, насмешливо проговорил, глядя на Тюхина:

       -Ну, грешная душа поведай мне о своих трудах в кизылбашских землях. Так ли она нам нужна эта страна? Отчего столь долго посольство сидело бездельно среди магометан? И отчего тебя государь отправил в острог за горы Рифейские? Да, много ль милостей от царя персидского имели, может серебром и золотом, или каким «узорочьем», каменьями да платьем в поминках шахских пожалован?

       Молчал сиделец острожский, а ныне по царскому указу сын боярский, помимо бокала своего смотрел. С мыслями собирался. Cобравшись же так ответил боярину Плещееву:

       -У шаха Аббаса в лучшие дни получали мы на кормление по одному туману на человека в день. По-нашему, так то велики деньги – больше десяти рублей. И тех дней нечасто выпадало. Были там по повелению государеву. А все ответы я дал думским боярам. И добавить нечего. И сам ты, боярин,  знать должен, что по делам государевым нам царевым слугам говорить посторонь дозволено только где был и когда. А для какого дела, по какой надобности и с кем, это все подробно доложено посольским дьякам и в отчетах посольских записано.

       -Ты пей Михайла Акинфиевич, не шахских милостей вино, конечно, но тебе понравится. Нам с тобой много дел исполнить нужно, потому и беседа долгой будет…


       Скучно. Иван Чичерин, ныне старший посол, с утра куда-то уволокся, отдыхая от душной и всепроникающей (даже метровые каменные стены не преграда) жары. Не доел, не дожрал, не допил, кидался корками арбузными и словами бранными. Сидели за столом, уже по утру опаленные, а солнце еще только-только поднималось из-за отрогов черного Карача-дага. Что-то днем будет? И мыслить о том не хотелось.

       Переводчик Малюта Ногаев устроился на крыше. Там под навесом он проводил и ночи (в помещениях духота невыносимая), а днем вместе с толмачами потел над переводом грамот, писем, отписок, что поступали в посольство от разных чинов шахского двора. Занятие для него привычное, и если говорить он не наловчился, то разбирать вязь персидскую это его дело.  В сем деле помощником ему были посольские толмачи Софон Огарков и Иван Сергеев, бойко болтавшие меж собой на фарси. Малюта держал их подле себя по той причине, что слова и фразы без подтекста могли иметь иной раз почти противоположные значения. Заодно и поправлял своих собеседников. Они воспринимали речь кизылбашскую на слух, а затем перетолмачивали смысл Малюте. Но тому нужно было запись сделать, не извратив смысл цветистых и нередко весьма уклончивых ответов. Оттого и споры у них и крик стоял, а это раздражало и пугало второго посла. И тогда он поднимался на крышу и говорил так:

       -Вы, песьи головы, чего орете, на всю округу наши дела растрезвонили. Шкуру спущу! У меня стрельцы давно без дела…- однако, рукам воли не давал, в душе же злобу затаивал - всем тяжело было в чужом краю. И начальственно рычал - А то не ведаете, что слышать могут доводчики шахские?

       Те у въездных ворот стояли, и посольские, по аналогии московской, их звали приставами. И на Руси в заботы приставов входило не только прислуживать, наблюдать, охранять, пресекать недозволенные действия, в том числе без сопровождения никуда не пускать и общение с местным населением и, особенно, с иностранцами ограничивать, но и выведывать. И обо всем докладывать куда следует, а ежели случай позволит, то и подталкивать поднадзорных к нужным действиям. Софон с Ивашкой много чего знают, да не ведают когда им говорить, когда молчать. Распустил их старый князь. Завершив разнос, посол прогнал служек вниз, за стены толстые, а сам оставался и пил вино.

       На крыше хорошо! Ветерок тело потное обдувает, можно верх (кафтан) сбросить не чинясь. От центра, где базар, доносились рев верблюдов да вопли то ли людские, то ли ишаков, страстью изнуренных. На севере горные вершины снегом укрытые сияют. Покойно от привычного уже городского гомона. В дрему клонит. Отойдя сердцем, звал дьяка и давал ему еще задание – подготовить запись в приказный список. Сам потом поправлял Михайлой вчерне написанное, только то оставлял, что ему Москвой похвалой обернется. И рукой своей вносил – знал, что посольские дьяки тому особое значение придают. Если иным почерком вписано и нет тому оправдания - болезнью или особой занятостью - могут в вину поставить за оглашение посторонним. Пуще чести дворянской охранять следует посольский ежедневник от чужих глаз. А таких дел много было, в статейном списке (он как отчет перед избой посольской). Не на все наказы ответы есть, а те которые занесены, не подлежат оглашению чужим и случайным. А еще посол обязан описание всех встреч давать, и подробно о каждом знакомце рассказывать. Рассказывать, но не записывать, тут грань зыбкая. В такой чужи опасно записи делать, и на бумаге давать откровенные памятки о лицах официальных. Не ровен час, записи в недобрые руки попадут – забот не оберешься!

       Большая неприятность была допущена князем, когда тот, описывая первый прием у шаха, записал так: «а справа сидит баба стара, блиско ж шаха». Это о жене шаха! Попробуй он так отозваться о супруге царственной – пожалуй не один застенок прошел бы оправдываясь, что в том нет оскорбления и измены! Про то шаховой жонке произвестили, кто-то из своих, а кто незнаемо. И то воспоминание в печальное состояние привело посла. Может, оттого шах и призвал на вторую встречу только дьяка?  Со слов Софонка, беседу имевшего с одним из евнухов шахских, шум та женка изрядный подняла с благоверным беседуя. Старшая жена Аббаса Великого (а уж то звание к нему прочно прилепилось и Оглан-ханум в своем кругу звать себя Великой велела) повела себя с евнухом так:

       -Ну-ну! Прямо говори, не рви сердца моего. Что узнал о послах московских?

       -Великая повелительница! Перстень правой руки великого шаха! Московиты, что призваны были ныне к мойдану, были столь неучтивы. Дикари они, не знают, как себя держать, что говорить, и каким образом на владыку Мира впечатление произвести. Гневен шах на их посла. По верным сведениям, от человека малого, что в помощниках у старшего посла приставлен знаю, что про тебя, душа моя, он и запись велел учинить недостойную. Назвал он тебя «старой бабой».

       -Это он, трусливый лис, про меня? Меня, ханум первую, дочь правителя Сеистана и Хан-да-хара, Заминдавара и Гармсира (ныне южные провинции Афганистана)? Бабой?

       -Так и записал. Старый посол наговаривал, а второй в свою книгу вписывал, да усмешку в бороде пряча, переспрашивал.

       -Вай-вай-вай! – взревела оскорбленная «повелительница», - где мой муж благоверный? Сыщите его тотчас – я видеть его хочу!

      Аббас в то время с султаном (по-нашему, царевичем) Мухаммадом Мирзой Худа Бенде, с сыном своим четвертым, беседу имел:

      -Ранук (с рождения такое имя к нему по душе пришлось), ты все свое время в Исфахане в забытьи и мечтах сладких проводишь. А не забыл ли ты часом, что родом ты от чагини — племени каджаров и все твои кровные братья по вере и роду воины? И с саблей  и с канджаром они даже ночью не расстаются. У тебя же на поясе вместо клинка, кровью врагов обагренного, я вижу только мешочки травяные сладкие грезы источающие.

      Молчал царевич, пряча взгляд, только глазами водил и ни на чем не мог задержаться. Поднялся Аббас на ноги, склонился над сыном. Черная тень подозрения исказило лицо царствующего отца, глухо и гневно, временами напоминая шипение растревоженной кобры, полилась его речь:

      -Я тебе в подчинение передал мятежную провинцию, и рассчитывал, что ты проложишь прямой путь к ее процветанию. Или ты, как Ахмед-хан Гилянский, косишь глазом на Аджетархане (Астрахань) и Москву? Уж не слепит ли тебя блеск золота турецкого и не оглушает ли звон тусклого серебра московского? Чем кончились заигрывания твоего старшего брата с чергёзом Фархад-бегом, знаешь? Я избавлю тебя от этих соблазнов и свершу это своими руками!

      И с еще большим гневом продолжил:

      -Ты не Раб Бога (худа бенде с фарси – «раб божий»), ты из рода Севефи непобедимых. Возьми в руки меч, взнуздай коня, собери лучших из лучших гулямов-воинов, только-только первой бородой украшенных, и отправляйся  границы персидские воевать у шамхала тарковского. И пусть завидущая нищая Москва думает, что ты мой отступник. Пусть с тобой послами обмениваются, а мне пишут слезницы, моля о милости к тавадам и азнавурам грузинским. Ни тебе, ни мне не пристало слушать о их правах над Кахетией и Картли и уверения о руках полных силы над дагами. Или одолей  цахурских лезгов (лезгин) разбойных и загони их в горы. И весь Кавказ будет под твоим управлением! А ты будешь моей правой рукой на западном побережье Каспия и в Восточной Грузии, будешь владеть тарханной (беспошлинной) торговлей!

      Молчал «раб божий». К концу третий десяток лет жизни приближался, а силы в членах не имел, и воинской славы не искал Худабенде Мирза Сефеви. Великий страх заполнял его овечью душу. Второй и третий сыны шаха умерли, не дождавшись своего взросления. И жалостливых слов о них он не слышал ни от отца своего, ни от матерей их родивших. Уж так принято было при дворе, что малышей от года и старше забирали на воспитание и матери не интересовались более их судьбой.

      Но старший брат! Из уст в уста передавали тревожными шепотками, а он знал верно, о судьбе  Мухаммед-багыре. Красавец – орлиный взгляд, умница - с садром и имамами в спорах не знал поражений, его речи были подобны блестящим жемчужинам, добавляя свет потухшим очам надежды. Его благоухающие поэтические строки освежали заблудший разум! В скачке и в стрельбе - первый и несравненный - одной рукой мог на скаку барана на пику поднять! И сын у него - обожаемый дедом внук. Оттого, возможно, и убит его брат по приказу своего отца. Убит тем, от которого не ждал, на которого надеялся и не скрывал своих чаяний и желаний. Убит подло, во тьме ночной, убит жалким рабом, посмевшим называть себя черкесом (чер-гёз -воин), Бехбуд-бегом - личным охранником Мухаммед-багыра, осмелившимся поднять свой предательский клинок на хозяина. И за свою жизнь ничтожную убоявшегося. И все равно через день, казненный за оплошность, за то, что не уберег первого и старшего шахского сына. Наследника!
       Никому верить нельзя!
________________________________________________________


      Славно было при князе, при Михайле Петровиче, а теперь ответ держать ему, Ивану Чичерину, станется. Если казны приличной  государю не привезет. И чуяло сердце, что не привезет. И теперь, если с Асторохани весть о замирении с «крулем» польским дойдет до его Аббасова величества, не останется никакого повода просить денег на войну с Польшей. А каково это щеки надувать и перед шахом в позу великих послов вставать. То блазнь одна. И кто виноват будет? С кого спрос? И спрос немалый!

      И то первая встреча в Казвине им, послам, враз показала их место. На шах-майдане перед древним Чехель-Сотун послы сошли с лошадей и ждали прибытия шаха. Разглядывали расстеленные по двору (для них?) ковры, не решаясь на них ступить. Удивлялись небольшим бассейном выложенным желтым мрамором. Колоны (тоже желтые, на солнце золотом горели) первого этажа дворца отражались в его спокойной воде, разделяя водоем на три равные части. Отражения семи колонн второго этажа создавали иллюзию глубины бездонной. Вручение «поминков» (подарков от государя) по указанию Аббасову проводилось одновременно с дарами от посольства индийского императора Джахангира ( «Покоритель мира», -перс.).

      Справа от дворца на поляне князь Михайла Барятинский и Иван Чичерин разложили посылку царскую по росписи:
      -в первом ряду «двенадцать кречетов красных, и подкрасных, и кропленых со всем кречатьим нарядом, да восемь чегликов (самцов) кречатьих». То был уникальный подарок, особо оцененный шахом – страстным ястребиным охотником.
      -вторым рядом выложены были «узорочьи» богатые: два серебряных кубка, золоченых «на оба лица», и еще «кубочек… обложен серебром золоченым и белым, да олень серебрян с золотом на колесах». А поверх сего шесть сороков соболей (да десять сороков же от князя Барятинского), зуб рыбий отборный и крупный, слюда расслоенная на листы тонкие, прозрачные и вновь уложены в перебор с бумагой.

      Кроме того привезли послы к шаху вина «троёного» (тройной перегонки) 100 ведер, да 200 ведер двойного и сто «погребцов скляничных виницейских иль зеленых» (т.е. из венецианского стекла и простого зеленого). А в них четвереное вино.

      А напротив «индейские» послы шаху дары объявляли.

      Вечером того же дня в статейном списке рукою старшего посла князя Барятинского было писано: «А в дарех к шаху [от посла индейского]: шесть слонов [первоначально в Герат прибыло 10 слонов, четыре из них по пути то ли отданы правителям провинций, что вряд ли, то ли не переживших тягот пути]…, а на них сидят арапы, да два ноздророги, да буйвол, да пять возков нарядных невеликих, а впряжены в возки по две буйволицы… да десять рогов мамонтовых и буйволовых, больших и малых, да четыре лошадки невелики под седлы, да лань, да боран под попонкою, да два барсы живых… и иные многие дары [упущено в статейном списке: паланкины, верблюды]… по шти (то есть шести) клетках в серебряных птицы индейские черны, а сказали, что те птицы говорят розными языки [надо полагать попугаи]».

      Прибыл шах «от жон в [нижнюю] полату» бок о бок с послом Великих Моголов ханом Аламом в сопровождении большой свиты. Всадники прошли по коврам, остановились и спешились перед водоемом. Все одеты в шелковые и парчовые одежды в тюрбанах, размеров превеликих и драгоценными каменьями украшенными. Аббас оказывал послу необычайные почести и милости, обнял хана Алама и обращался с ним как с братом, а тот с невыразимой радостью целовал ногу шаха…

      По свидетельству Искендер бека Мунши (очевидца) со времен воцарения династии Сефевидов ни один иностранный посол не прибывал с такой роскошью и не был принят так радушно. А ежели к тому добавить (чего не отражено князем в отчете), что сопровождали Алама около семисот иных персон, то понятна будет угрюмость Барятинского и последовавшая вскоре хворь, трагически оборвавшая жизнь главного посла вскоре после шахского приема. Шах расчетливо продемонстрировал каждому из послов их значение и важность.

      На приеме Тюхин стоял у входа в зал (сидеть не по чину ему) и изумлялся, глядя на стены. Отделаны они были небольшими и необычайно красочными изразцовыми картинками. На каждой размером с ладонь, можно было разглядеть не только глаза и брови, но и выражение лица имама в чалме. И все это крошкой и обломками камня!

      Самые разнообразные сюжеты были выложены разноцветными камнями и стеклами зеркальными – охота, батальные сцены, беседы со святыми в поле в лесу, не берегу реки. Благородного вида воины-герои умирали на руках у женщин. На фоне горных пейзажей множество дворцов, памятников и погребений, с круглыми строениями поверх святых мест. И множество женщин с открытыми лицами в роскошных одеждах и в соблазнительных позах, полных грации и неги.

      Речь посла ему была знакома (вместе готовили) и он ее не слушал.
________________________________________________________

      Чичерин заглянул в смежные комнаты. Пусто. Только Михайла занят был за его розным письмом для приказного списка. Это теперь стало его обязанностью, вроде как вторым послом числится после смерти князя. Без благодарности (вознаграждения? Но то уж слишком!) и без желания – жара! Высунулся по пояс во внутреннее окно. Никого. И тогда дал волю:

      -Этот мерзавец, Булат-бег, хочет, чтобы я обесчестил свое имя. Как бы не так… Это он «великую ссору учинил промеж великих государей» и за то ему сыщется и «никако ему от шаха не пробудет (то есть не поздоровится)». Неправды его все равно откроются. Запиши это Михайла!

      Дьяк промолчал согласно. Положение «великого посольства» действительно было незавидным. Было ли то в результате клеветы приближенного (Булат бега) к шаху человека, или их неловкое, обидное поведение и попытка навязать свой церемониал приема послов - неведомо было дьяку. Хотя, понять шаха легко. И подарки невзрачны, и на встрече уперлись, требуя европейского обхождения и церемониала (это в центре-то Азии!). И ногу не целовали.

      От шаха на первой же аудиенции много обид было высказано в адрес воевод городов и чинов разных приказных, и что «корма» шахским послам давали мало (все вином крепким пытались поправить), а поборов вершили изрядно, и, иные из них многие дела мешкотно исполняли. А воинские люди (дети боярские, стрельцы и казаки) охрану не обеспечивали должную. Да и приставы хороши - те не пускали шахских послов свободно ходить, куда им вздумается, за всем дозирали и наверх облыжно докладывали.

      И то возмущало второго посла, что дьяк по их, послов воле, по указанию князя Борятинского (и его Чичерина тоже) отправился на одноличную встречу с шахом. И там не испугался гневных слов восточного деспота. Доводы, претензии и угрозы Аббасовы отверг, добиваясь от шаха (а с тем и отправляли!) твердого обещания дать заем царю – главная цель посольства. А тоже попусту, не добился…

      Конечно, дьяку шах мог выговаривать то, что немыслимо послам слышать, и принято было бы как оскорбление «великих послов» русского государя. А значит и самого государя. Послы тогда должны были бы встать и покинуть дворец. А что за тем последовало бы и подумать страшно! Хоть и произносили они заученную формулу  «мы де готовы погибель прияти, пусть наказует (то есть показывает, проявляет) нелюбье  к нам, хотя смерть своя увидеть (хоть под страхом смерти)», только не решились судьбу испытывать. Потому, пока шахские гонцы топтались в посольском дворе, ожидая ответа на требование Аббаса, князь с ним, со вторым послом, убеждали Тюхина не перечить, не гневить понапрасну и «не смея шаха раскручинити» отправили дьяка и переводчика Малюту.

      Тут подоспели вторые приставы с настойчивым, с угрозами, требованием отправить дьяка на встречу в шахский дворец. А с ними и Хусейн-бек, улыбался, Тюхина кардашом (братом) называл. И уговорили послы Тюхина, убедили его, что он, де, сейчас сможет дело важности превеликой свершить и исполнить (ежели на то воля божья будет) наказ государев – добиться «денежной казны» (займа) в 400 тысяч рублей. А нет, так хоть бы 200, по крайности – 100. И сто тысяч сумма немалая, более трехсот пудов серебра! Его, дьяка, годовое жалование целых сто рублев! А пуд серебра ему и за тридцать лет в Посольском приказе службы не справить! Но не для шаха, получающего только от ширванской провинции десять тысяч пудов.

      А толмачей не пустили, и записи в статейном списке о своем решении не оставили. О том Тюхин только в Разбойном приказе узнал, под кнутом. Сокрыли, собачьи дети, сие немыслимое и нестаточное дело. Сам виноват, мог настоять!
      Теперь оно так смотрится, будто Тюхин самолично, без разрешения послов отправился на встречу. А то измена!

      И бояре то дьяку сполна припомнят на дыбе, кнутом и клещами калеными его «самовольство». И все остальные неудачи посольства припомнят и иные, к посольству не касаемые,  вины прибавят. Малюта ж Ногаев – единственный, кто мог бы правду явить на допросе. Но на вопросы бояр «силой ли, и угрозами ли  царским послам шаховы приставы увели дьяка отвечал, что де «он, Малюта, сам [того] не видал…». И Чичерин туда же, честь свою спасал (и спустя триста лет потомок его, пораженец и подписант брестского мира, «голубой нарком» Георгий Чичерин, также ужом крутиться будет).

      А толмачей, что были рядом и разъясняли, о чем требуют шахские слуги, допросить недосуг было, да, и где их сыскать в московском бардаке. Люди они простые, куда укажут туда и отправятся послушно. И веры им при случае тоже нет. Одно слово толмачи. То есть болтуны. И второй посол, князь Иван, ко времени выразительно им напомнил про «доводчиков». Ну, его, беса шкодливого, от греха всуе поминать…

_________________________________________________________

      Смутно чудилось памятливые русские равнины, какие-то мужики, бабы и дети с неприкрытой головой тихими стопами бредущие по некошеному полю. Косить, косить! Уже отгремели июньские грозы, уже налились соцветия, и обсеменились травы. Время пришло…

      Горько отдает в рту послевкусие выпитого шербета, излиха разбавленного кислым вином, нет никакой уверенности, что будет завтра. И все ото сна нездорового. Привиделось ему, а теперь и из головы нейдет. Идет он тихой околицей с Котаринкой своей под руку и младший их Мишка, а ему уж и седьмой год пошел, вперед них мчится, хворостинкой головки цветочные сбивая. А вокруг тихие сады давно уже отцвели, буйно ныне вишенье было…

      А пуще того захотелось по рассвету на озерца сходить, там посадские да и монахи с ближнего монастыря уже верно сети вытянули. И он бы с ними по грудь в воде, такой прохладной, а под ногами песок-от расходится и меж пальцев щекотливо забивается.

      На бережку костерок, дым его бесцветен по зорьке. Там все и собираются, одежонку отжатую на кольях развесили. И ждут, когда вода в котле закипит. И пока уха, остывает, покойны все, улыбчивы, всякие разговоры притушили. Ждут. Помолчать хорошо, когда душа чиста!

      А здесь в чужом краю невозможно даже определить, что должно, что следует за чем. И сына старшего с собой в Персию потянул. За чем? Зачем он здесь? Иван большой уж детина, умом велик и силой не обижен. Грамоте обучен и вперед батьки молвь персидскую разумеет. Ныне ему, дьяку посольскому, помощник добрый. И оплата ему (двадцать рублев!) идет как сыну боярскому.

      Ткнув перо в бархотку, не прикрыв обсиженную чернильницу, Михайла пошел к выходу из посольского убежища. «Ничто нас не упасит, ничто нас не урядит от мира сего нам чуждого и неприютного».

      Выход из скромного двора ему никто не воспрепятствовал. То был знак, странный и настораживающий. Обычно сарбадар без спросу или специального указа от казия не открывал входную дверь, только бормотал что-то, как пояснял толмач – предупреждал, опасно. Только пристав пошел за дьяком, чуть отстав, да Софон Огарков, толмач посольский, увязался. К такому посольские привыкли. Выход в город без сопровождения невозможен. У Тюхина был свой пристав – улыбчивый "кардаш" Хусейн-бек.

      Впрямь, бродить по улицам «столицы мира» было всегда исполнено риска неоправданного. Первые же встречные пытались заговорить и непременно что-нибудь продать или стащить. Неважно, нужно тебе это или нет. И купить тоже готовы. А это  делать не велено. Не соответствует положению посольскому. Случаи такие известны, когда за торговлю за приставы взять могут и в кандалах отправить далеко от города. А и никого не известят – и сам не выпутаешься. Так из их числа сына боярского Хомякова Дмитрия за то, что он пожитки почившего князя по его же князя распоряжению по нехватке денег персидских (русские-то рубли здесь не принимают), на базаре в Казбине (Казвин) поимали и отправили в цепях на двор к даруге. И по сию пору неведомо, где он и жив ли.

      Булат бег, верный человек шаха, послом в Москву быть хочет, усмехается, послам, говорит, что торговать самим шахом недозволенно! И много еще бед с подачи того бега у посольства будет.

      -Что делается, - рассуждал Тюхин, - куда не шагнешь, всюду на этого бека, как в дерьмо наступишь. И вонища как из ямы выгребной…

      Всякий раз, если какие просьбы или требования обычные для любой страны выскажешь, тут же Булат-бег сам или его приближенный поперек встанет и на все один ответ – шахского дозволения нет, а получить его и месяца не хватит!

      Если отмахнуться от продавал удавалось, то следом неизбежно появлялись группы нищих, в ужасных лохмотьях, исполненные страдания вопли, напоказ выставленные увечья. Одному подашь – и тут же толпа тебя окружит и уже угрожающе не просят – требуют! И опять другой толмач, он же купчина, не раз бывавший на кизылбашской земле, по характеру травм определял причины - этот (рука правая отрублена) вор, что попался при ограблении почтенного жителя, торговца или шахского чиновника, а тот - не платил во время положенную дань, и его лишили правого глаза, спустя месяц, что был дан ему на исправление ему вырвали (или выкололи) и второй. Упорствовал? Ну, что ж, за него ответила жена или сын (если в возрасте), а малолетних детей – в рабство!

      В сумрачной тени улицы, задавленной серыми стенами домов без окон, под отблеском факелов, возникло какое-то движение. Суетливо мелькали фигуры и, пригнувшись в проеме,  исчезали. Нарастало гнетущее чувство тоски. У двери кто-то стоял, не разглядеть при мятущемся пламени. Одно ясно, было что-то невысказываемо гнусное. Обнаженный мужчина призывно и лакомо оглядывал Михайлу, чуть касаясь его одежды, но не рисковал прямо утянуть в испоганенные красной краской двери.

      А в легко отворявшуюся калитку (дверью это назвать сложно) юрко впрыскивались разноодетые мужчины. Разглядеть, кто это были Миха и не пытался.  Что это за притон или иное что-то, он не знал, но приметил место еще при дневном свете. Теперь ему растолковали, куда ведет эта ужасная дверь.

      -Что там, -спросил у своего спутника, Хусейн-бека, - ты знаешь?

      -Баня. Это лучшая в Исфахане персидская баня, - облизнул губы и даже вспотел от предвкушения пристав, - то дивное место, но только не для русских, не для иноверных… Хотя за деньги и тебя примут. А если желаешь увидеть настоящую жизнь персиян, то без бани  и без базара никак!

      -Да, уж наслышан. А бывать не приходилось. Почитай уж пятый месяц не мывшись, все ополаскиваемся. Действительно ли там так хорошо, как говорят?

      -Что ты! Это же чудо. Ты, Михайла, решись, и может жизнь твоя переменится… Гляди не на тех, кто заходит, осмотри и приглядись, кто и как выплывает из этих дверей!

      И впрямь. Еще солнце только стремилось к закату. Вошедших углядеть не удавалось, уж очень стремительно они проникали туда, вглубь.

      Но выходившие стоили того, что бы отметить их своим вниманием. Их лица, подсвеченные закатом, с остриженными благообразно бородами и пейсам светились благостью, большие оливково-страстные глаза масляным елеем обозревали мир. Казалось, даже одежда мягкими волнами стекает и округляет их фигуры. Это были жители, отринувшие свои горести и страдания, познавшие мгновения утраченного в детстве утреннего счастья. Движения их были степенны и исполнены внутренним спокойствием и удовлетворением.

      «Господи! – мечтательно пронзило крестьянского сына, ныне дьяка Посольского приказу, - баня! Вот, чего мне не хватает для успокоения усталой души и мятежного норова!»

      Но день клонился к всеобщему сну и покою. А ретивого дьяка, плохо знающего чужестранный мир, жизненный опыт увлекал в подворье, где им предписано проживать и ждать шаховых милостей. Михайла мотал головой и почти навзрыд умолял достать ему березовый веник и составить компанию в парной, в буйном расправлении и отдохновении.

      Прошло еще несколько дней в заботах и обязательных, по повелению старшего посла, трудах - нужных и обременительных - прежде чем измученный мечтаниями Михайла отважился в свое первое посещение бани.

      Хусейн предупредил его, что в русской одежде он будет вызывать излишнее внимание и даже подозрение. И согласился составить компанию. Михайла решил не рядиться – не пристало ему царскому слуге и православному богомольцу надевать басурманские одежды. Но простыню с собой взял – толмач объяснил ему, что иранцы не обнажаются даже в мужском обществе полностью. «Прежде чем снять штаны, укрой тело ниже пояса тканью. Но твоя русая борода!...».

      Осторожно протиснулись через входную дверь. В нос ударил смрадный дух нечистых тел, опиумной гари, кофе. И внизу и вверху какие-то смутные тени в полумраке не спеша исполняли свои странные обрядные, как решил сперва Тюхин,  церемонии. Слышались крики и тихие восклицания. Справа по ходу лестницы группа мужчин, еще в одежде, жестикулируя что-то обсуждали, как он понял, предстоящие развлечения. Слева на длинной круговой галерее сидели и лежали полуобнаженные люди. Тут же были проемы дверей в какие-то помещения.

      Михайла растеряно стоял, не зная, что ему предпринять далее. В неглубоких нишах в стенах горели факелы и курились ароматизирующие свечи. Из левой галереи к ним вышел человек в шапочке и шароварах, заправленных в цветастые носки - джурабы. Нервно потирая лоб, Михайла последовал за гостеприимно увлекающим его человеком в какую-то комнату, вход в которую была завешена толстым ковром. Воздух в этом помещении ему показался еще более спертым, наполненным дурными запахами старых ковров и слежавшейся пыли. Пришедший с ним Малюта куда-то исчез.

      Помещение имело два окна в потолочном своде, и оттого факелов и свечей не было, а в квадратные отверстия проникал солнечный свет. Это успокоило дьяка. Перед уходом сопровождающий что-то произнес, но Михайла из всего понял лишь, что он должен подождать – вот здесь, на тахте, - скоро придет кто-то. Кто именно осталось непонятым.

      Сквозь окно, то, что было ниже другого, были видны далекие, в зелени, отроги гор. Неопределенность вносила сомнения и страх в мыслях, а что если сейчас явятся и станут принуждать к отказу от христианской веры? «Тьфу, глупости!» -  успокоил мятущуюся душу Михайла.

      Послышались шаги, шорох, легкое покашливание и из боковой двери вышел мужчина. Ниже пояса он был укрыт простыней до пола, выше торс демонстрировал рельефные мышцы. Не хватало кривой турецкой сабли на боку, и если бы не простыня, его можно было бы принять за воина кочевого племени. Все так, как он представлял себе исконных врагов Руси – крымских татар. Судя по впалому животу, этот человек не относился к привилегированному обществу. Вот только … длинные волосы, окладистая борода. Выгоревшие брови, расшлепанные в скрытой усмешке толстые губы.
 
      Что-то обеспокоено отозвалось в сердце. Если бы не крашенная в черный цвет борода, успешно скрывающая возраст, если бы не полотенце, обмотанное вокруг бедер… «Таких и у нас в Костроме полно…» Вологодские, костромичи, вятичи и они могли бы улыбаться также.

      Вошедший сел на поджатые ноги, глазами указал Михе его место на тахте напротив. Молчали, оглядывая друг друга. Вошедший улыбнулся, показывая ущербные возрастом зубы. Вернее сказать их почти полное отсутствие. Ткнул пальцем куда-то вперед дьяка и «цокая» произнес:

      -Михайла Акинфиевич! А как бы это славно, сейцас огрузиться по грудь в прохладную водицу Едомши-реки али Глухова-озера, ногами цекотно песок меж пальцев сдавить, услышать тревожное уханье неясыти ноцной под утро, да вдохнуть бы горько-сладкий дымок костра под ухой севрюжьей?

      Перед глазами дьяка поплыли зеленые пятна, как после долгого глядения на солнечные блики. Михе показалось, что в комнате запахло серой, он застыл и душой и телом, не в силах что-либо вымолвить…

      -Да, ты меня не помнишь, Михайла? А как в 114 годе близ Рухтомы-устья по болотному берегу, что с правой стороны, и по леву по лугу заливному с рецьками Шекшею, да Святицей и Цолсмой сети таскали с моей ватагой помнишь ли?


      «Господи, дай мне сил, дай всем нам сил, а государю нашему, Михаилу Федоровичу, долгая лета, и здоровья по все дни, и чтоб все богомольцы душою подвиглись на дела нужные и народу русскому утешными!...»

      Так исполненный благодарения молился дьяк, стоя у переносного алтаря. ставленого усилиями посольского священника. В молельной, куда вход был всегда открыт для всех членов посольства, тихо, светло горели свечи, образа умытые уксусом светились. Его молитва была искренна, исполнена чистыми порывами. От сердца шла, беззвучно, не для Господа - себя утешал, успокаивал. А более всего обнадеживал. И не один был в комнате, все собрались. Шепотки да вздохи. И все радостные, с улыбкой. И священник посольский с ними в одном ряду словами скуп, глазами горючими свою паству не ущемляет, не ищет скверны в их лицах, а в одежде крамолы.

      Добрая весть достигла посольского общества. Из Москвы через известие от астороханского воеводы Ондрея Хованского известилось посольство об окончании войны с польским королем Жигимонтом. Долгая и мучительно-кровавая пытка русского народа завершилась в декабре 1618 года в деревне Деулино, что возле Троице-Сергиевого монастыря. Подписали перемирия на 14 лет да на шесть месяцев.

      Второй посол истолковал эти вести как добрый знак для завершения посольского наказа. Война с Польшей завершена и нет никаких оснований для выспрашивания у шаха Аббаса денежной казны. А значит можно считать миссию исполненной. Тем более, что в наказе не оговорен такой случай.

       С вестью из Астрахани никаких новых указаний посольству не поступило. И послу Чичерину, вкупе с дьяком Тюхиным не оставалось ничего иного, как действовать согласно заключительной статьи «наказа»: «как… Бог вразумит». Зачем Москве теперь «докончательное» соглашение с шахом о военном союзе против османов?
 
      И шаху оно не нужно, так как мир с османской Турцией у него достигнут. И, следовательно, денег шах не даст! А отказ шаха и Москву освобождает, от каких либо обязательств, принятых ранее. Теперь пусть менее энергично, но можно упрямо добиваться обещанного шахом займа «для окончания войны с королем польским Жигимонтом». Все-таки была слабая надежда, что шахский двор не извещен «об учиненном мирном поставлении». А главное "отпускную" аудиенцию просить у шаха. И домой, домой!

      И для отчины то было самое благолепное начало новой жизни . И был молебен, и пили кислый персидский шераб, произносили вслух горячие речи. Стреляли из ружей, задвигая вглубь угнетающее осознание невыполнение наказа Посольской избы. Но главное считал дьяк – мир!

      «Как-то оно там? Ликует народ? Или еще невнятно, во что обратится мирная жизнь, повседневно растрачиваемая на преодоление невзгод? Мужики вернутся по деревням, и вместе всем миром возьмутся за дела свои, запустелые? Это будет уже новое время. Радостное»
 
      Он что-то накоротко объяснил Чичерину, отмахнулся от пристава, от стрелецкого сопровождения и скорым шагом отправился к своему новому знакомцу.