Обыкновенная новелла

                I
Жил-был на свете человек по фамилии Толстокувалдовских, а именем отчеством он был таким наречен: Иннокентий Эммануилович. Был он среди всего прочего городского населения очень средним человеком: среднего роста, средней упитанности, то есть не тонкий,  и не сказать, чтобы его толстым называли.  И лицо у него было среднее, ну в смысле, что нос у него чрезмерно не торчал, или не горбатился, как-то сильно заметно; и губы вроде не выпячивались так, чтобы бросалось такое своеобразие в глаза. Поэтому его никто не дразнил ни носатым, ни  губошлепом. Уши? Нормальные уши были, никому и в голову не пришло бы сказать: ушастик. Даже лысина его была средненькая: не сказать, чтобы во всю голову, но все же нет-нет, да и скажет кто-то: «вот тот лысенький и есть Иннокентий Эммануилович». Видите:  «лысенький», обычно говорили, что указывало на лысинку, а не на лысину ото лба и до самого затылка. Кто-то,  знаете  такой зануда,  может еще не убедился  в совершенной среднестатистичности описываемого  индивидуума,    и хотел бы глянуть ему в глаза. Ну, что ж, пожалуйте: глаза его были не косоваты и не узковаты,  и не был он лупоглаз;   глаза его не отражали цвет неба и  не были они карими:  они были серыми.  Такую внешность да разведчику, чтобы легче теряться в толпе, но он служил Мельпомене. Так, во всяком случае,  он любил формулировать свою причастность к театру в одном из прекрасных городков,  в приличной удаленности от столиц. Служил Иннокентий Эммануилович декоратором при одном театре всю жизнь. Менялись директора театра, спивались режиссеры, перетряхивалась труппа; сменились даже несколько бухгалтеров, а декоратор оставался неизменной константой на протяжении без малого пятидесяти лет. Он всю жизнь мечтал о сцене, но судьба распорядилась так, что его персона всегда покоилась в тени. Вот еще почему, касаясь предмета его занятий, вы не получите прямого ответа. Он непременно скажет «служитель Мэльпомэны», вуалируя точное свое местоположение в этом мельпоменном царстве; и только  трижды спросив, вы получите  несколько раздраженно:  «я дэкоратор». Именно так он говорил: МЭльпомЭна,  дЭкоратор,  употребляя  в этих словах вместо «е»  букву «э».   Художником его никто не «обзывал»  ибо и сам себя не причислял к этой касте. Рисовал он очень уж средне, если не сказать, что рисовал он плохо. «ДЭкорации», однако ему удавались. Тут лучше применить «получались», ибо вне воли рисующего случались просто шедевральные лебеди, например,  на фоне пруда. Издали они больше напоминали настороженных лошадей, а как приблизишься, так смахивали на тоскующих пеликанов. Хотел бы  - не выйдет такой образ создать, так запутать скользящее сознание  зрителя. А режиссеры все до одного прихлопывали в ладоши и испускали с придыханием: «авангард».  Потом и сам Иннокентий Эммануилович стал догадываться, что пишет он в стиле авангарда и очень этим возгордился: «Я авангардист» - говорил с задумчивым видом, почесывая шетинку на средней упитанности лице.  «Вау!» - восклицали ценители искусства, особенно те, которые за авангард готовы были на многое,  если даже не на все. А все го-то у них, обычно, было немного, но они все равно были готовы и на такие жертвы.  Щетинка тоже была у Иннокентия Эммануиловича средненькая: не такая густая, как сапожная щетка, а наоборот - с проплешинами;  и походила она на старую ондатровую шапку, крепко побитую молью. Щетинка появилась недавно:  как вот мода вошла на щетинку, как стали носить ее почитай, что все служители Мельпомены, служители разных там Муз, так и Иннокентий Эммануилович «ощетинился». А за модой такого рода наш декоратор следил: только влез интеллигентный люд в джинсу, так тут же и он «достал Монтану», вошел в моду вельвет, он уже в вельвете щеголяет. И нет в этом ничего предосудительного:  раз все так, то и он так же. И в этой щетинке он тоже как-то усреднялся.
Средний человек Толстокувалдовских Иннокентий Эмануилович если и отличался  от многих представителей творческой интеллигенции , так это  необычной фамилией, именем и отчеством. Но и тут его усреднили земляки -коллеги,  по за глаза, да и в глаза тоже,  звали Кешей Молотком, молодцом то бишь. Фамилия тоже тому поспособствовала. «Ну, ты Кеша, Молото-о-ок!», подхватывал ведущий артист труппы, и тут же уведя Иннокентия Эммануиловича в уголок, шепотом в самое ухо мурлыкал: «Дай до зарплаты трешку, душа измаялась». Кеша доставал зелененькую бумажку и тыкал в прижатую к штанине  руку ведущего артиста, чтобы режиссер не заметил. «Молоток, Кеша! Ты мне может жизнь спас» - проникновенно, как со сцены шептал ведущий артист и скрывался.  Спасенный ведущий артист и теперь, спустя три десятка лет обращая свой взор в сторону декоратора,  декламирует сипло: «Выручи, старина, не дай погибнуть». И получив сотенную,  неизменно благодарит: «Видит бог, Молоток ты Кеша!»

                II
  Мог ли Иннокентий Эммануилович, обладая   наглядной среднестатистичностью  в ряду многочисленного племени служителей  Мельпомены поступить иначе. Мог ли он не влюбиться в свои шестьдесят шесть в длинноногую, белокурую, синеглазую ценительницу прекрасного. Тем более, что для этой Венеры Милосской, этой белопенной Афродиты, этой богини, самое прекрасное таилось в этом театре.  И  лишь только его  представили «дэкоратором», она сделала алыми  губками круглое колечко и выдавила грудное «о-о-о», при этом глаза ее выразили искреннюю удивленность.   Как попала эта дива в секретное закулисье после премьерного показа спектакля в день открытия сезона, Иннокентий Эммануилович не знал, но познакомил их ведущий артист: «Нинэль» - галантно указал он на Афродиту, Венеру Милосскую и просто богиню. «Иннокентий, наш дэкоратор. Без него наш театр – не театр»- указал ведущий артист на авангардиста. Он наполнил пластмассовые одноразовые  стаканчики водкой и предложил оригинальный тост: «за премьеру, дамы и господа». Откуда ни возьмись,  сомкнулись не менее пяти-шести стаканчиков, мягко соединившись импровизированным букетом, они также беззвучно  разошлись лепестками по разным ртам. Через мгновение  тишина нарушилась разнобойным кряканьем, словно все разом понюхали благоухающий цветок.
Иннокентий Эммануилович успел чувственно прошептать, глядя прямо в роскошное декольте: «за знакомство». «Это тоже премьера в каком-то смысле» - услышал он в ответ. Больше никто этого не слышал. Так бывает, когда в шумной компании два человека тихо разговаривая, четко улавливают  друг друга,  настроившись на отдельную, только им ведомую волну.   Иннокентий проследил, как полстаканчика водки непрерывным тихим  ручейком протекли в алое колечко. Нинэль  мило выдохнула, издав такое прелестное «о-о-о-о», совершенно определенного содержания. При этом она замахала ручкой перед алым колечком. Как-то так начало складываться, что Нинэль очень быстро  сократила дистанцию до неприличия, так показалось, во всяком случае,  Иннокентию Эммануиловичу на какое-то мгновение. Но установившийся в банкетном зале  галдеж  произвел на него такое, знаете ли,  седативное   воздействие.  То есть успокаивающее или даже умиротворяющее. И он уже по-другому взглянул на эту,  уже совершенно исчезнувшую,  дистанцию, ощутив тепло,  парившее из декольте. Его ухо ласкали знакомые слова «искусство», «авангард». «премьера», «овации», которые так легко слетали с этих прелестных уст.  Конечно же,  декоратор не заметил того, что Нинель просто повторяла все это вслед за ним и окружающими их  артистами.  Она даже в слове «дэкоратор» употребляла второй буквой «э», что не могло не нравиться уже повеселевшему носителю этой профессии.
Так мог ли Иннокентий Эммануилович – служитель «Мэльпомэны», «дэкоратор»,  работающий в стиле авангарда, местами переходящего в кубизм и абстракционизм (так он сам определил свое кредо перед этим божественным созданием, Венерой Милосской, Афродитой), поступить иначе, чем он поступил?   А поступок его был таким: он предложил уединиться где-нибудь в тихом уголке. 
Как и в каждом театре на просторах вселенной, так и в этом,   тихих и темных уголков было множество. Один из них – мастерская декоратора. Блуждая темными коридорами,  богиня и декоратор не раз слипались боками, что будоражило их обоих, рождая на ходу неведомые  до селе чувства. Так им тогда казалось.
- Если Вы меня здесь бросите, я потеряюсь, я не найду дороги назад, и буду блуждать вечно в этих коридорах, -  томно прошептала Венера Милосская, Афродита и просто богиня, взяв под ручку Иннокентия Эммануиловича.
- Я вас никогда не брошу, я готов идти с вами рука об руку вечно, -  промурлыкал декоратор, работающий в стиле авангарда, порой преходящего в кубизм и абстракционизм.
Прошу заметить, что слово «вечно» было употреблено обоими, как говориться, заинтересованными сторонами.   
Вечность категория неопределенная, но не для влюбленных. И вот, когда тяжелая дверь мастерской отворилась, они вошли в ее темную утробу, как в вечность вместе, бок о бок, чему, с одной стороны способствовала дверь, сузившая пространство, а с другой – вдруг пробудившееся великое желание быть близко друг к другу.  Включатель не сразу нашелся под рукой хозяина. По дороге к этому самому включателю, рука сначала  наскочила, как бы невзначай на коленку Венеры Милосской, Афродиты, просто богини,  потом скользнула чуть выше, однако не так высоко, чтобы женщина взвизгнула, но достаточно для того, чтобы выдать свои намерения; затем рука заскользила  вверх, минуя вулканическую зону. Рука как бы вильнула и прошлась по краю кратера, вышла на равнину. Но вскоре под ладонями декоратора возникли совершенно ожидаемо мягкие округлости. Едва вторая рука  ринулась в помощь заплутавшей по дороге к включателю, как  чуть ниже поясницы  резко притормозила, погрузившись в тугую возвышенность растопыренной пятерней.   Включателя ни левая, ни правая рука не нашли, совершенно сбившись с курса.
Глаза, однако,  обвыклись и начали различать отдельные предметы. Все же тусклый свет просачивался с одной стороны через отворенную дверь, а с другой –  через небольшое окно, неплотно занавешенное тяжелыми шторами.  Узкая  полоска желтоватого света с ровными краями разделяла пространство мастерской на две половины от окна до рабочего стола, пролегая через стоящий посередине мольберт.
- Проходите в мои апартаменты, - галантно пропел Иннокентий Эммануилович, отлепившийся от богини, Венеры Милосской, Афродиты.
- Это твой кабинет? – спросила Нинэль. В ее вопросе улавливалось удивление, которое показалось хозяину кабинета таким наивным и чистым.
- Да, это моя мастерская. Это место, где я творю, где происходят чудеса, милая Нинель.
Они уже перешли та «ты»  без  ненужных условностей и лишних слов, как это бывает в таких случаях.
Эта полоска света, мольберт, стол с  фигуркой греческого атлета, стул уже были знакомы Нинель. Так, во всяком случае, ей показалось. Она    оглянулась вокруг. На стене над столом висели в рамках картины с изображением треугольников, кругов и другими геометрическими фигурами. Да, она здесь была.  Пока богиня оглядывала мастерскую, за ее спиной почудился знакомый звук раскладывающегося дивана. И действительно диванная книжка разложилась с характерным и знакомым  хрустом.
- Присаживайся, - трепетно произнес Иннокентий. И она послушно села на край дивана.
- Подай мне плед, - буднично попросила Нинель.
Иннокентий сдерну с полки плед, за ним следом упала подушка. Уже через мгновение богиня, Венера Милосская, Афродита сидела укрытая шерстяным пледом совершенно обнаженной.
- Иди ко мне, - шептала она, протягивая свободную руку: другой она придерживала плед и была настолько неотразимой в этом полумраке, что декоратор, работающий в стиле авангарда, переходящего в кубизм и абстракционизм, страстно и восторженно  воскликнул:
- О, богиня! О Венера! О  Афродита! – он сложил руки на груди. - Где кисть моя? Где мой мольбЭрт!
Не трудно догадаться, что в слове мольберт, он вместо буквы «е» применил букву «э». Иннокентий Эммануилович сделал торопливый шаг в сторону световой полоски, в сторону мольберта, но был буквально пойман на ходу,  и уложен на диван. Влажное колечко коснулось его вялых губ.  Душевная паника внедрилась в холодеющую душу служителя Мельпомены: он еще пока не ощущал того, что должен был бы уже ощутить каждый мужчина в подобной ситуации. И тут на выручку пришло колечко,  неотвратно  спешившее мелкими шажками от шерстявого подбородка  к предмету беспокойства декоратора.

                III
- Мне было хорошо с тобой, - прошептала дежурную фразу Нинель.
- Мне тоже, богиня ты моя! – бодренько ответил Иннокентий Эммануилович, теперь только поняв, как близко был он к провалу, и как все благополучно обернулось.
- Налей даме вина! – проговорила Нинель томно.
- У меня есть только  водка, - робко попытался оправдаться служитель Мельпомены.
- Давай водку, - махнула свободной рукой Нинель.
Из тумбочки Иннокентий достал недопитую бутылку, извлек уже изрядно зачерствевший кусок черного хлеба.
- Вот все, что у меня есть.
- Что бы ты без меня делал? – игриво произнесла Нинель, и открыла свою сумочку, из коей извлекла бутылку водки,  прозрачные пластмассовые стаканчики  и  заботливо завернутый в салфетку порезанный сыр. Даже Иннокентий Эммануилович догадался, что все это добро Нинель реквизировала  с праздничного стола.
Иннокентий включил тусклую настольную лампу и света добавилось.  Стаканчики беззвучно сомкнулись.
- За наше знакомство, - пропела Нинель.
- За чудесное знакомство, -  бодренько произнес Иннокентий, он остался доволен собой.
Иннокентий заворожено смотрел, как ручеек тонкой струйкой вливался в прелестное колечко, потерявшее алый цвет. Как художник, он не мог не обратить на это внимания.  Невольно его взгляд скользнул вниз,  поверх шершавого подбородка. Он улыбнулся.     Выпили за искусство, уже стоя у стола – она покрытая линялым пледом, он – мятым покрывалом походили на античные скульптуры. Иннокентий, указующе протягивая десницу в сторону вывешенных картин, попытался просветить свою слушательницу:
-   Пейзаж, это что? Это реализьм,  для этого есть фотоаппараты, а настоящее искусство – это фантазия, это – полет мысли. Вот, например квадрат Малевича – вот она вершина! Но что такое квадрат? Фантазии мало.. А у меня – треугольник, шестиугольник! Сечешь? – несколько развязно начал просветительскую речь дэкоратор.
- Нет, мне это непонятно, - пошатываясь,  отвечает Нинель.
- Как  же? Треугольник! Смотри – это и   пирамида, это и  любовный треугольник…! Вот сколько скрытых смыслов! – Декоратор распалялся, размахивал руками.
- Налей еще! - нетвердо требовала Богиня, Венера  Милосская, Афродита.
- Может, хватит? – икнувши,  засомневался Иннокентий.
- Давай за Малевича, - схитрила  Нинель.
- За Малевича – дело святое, - порывисто изрек  декоратор. 
Как же замечательно вот так рассуждать об искусстве с интересным собеседником, с этой богиней.  И беседа ему действительно показалась  такой легкой, но вместе с тем такой содержательной, затрагивающей глубинные смыслы искусства. Так ему тогда казалось, когда он, находясь в состоянии невесомости, парил высоко-высоко.  Есть же люди! Есть же женщины! Он смотрел заворожено на  богиню, Венеру Милосскую, Афродиту! Иннокентий в какую-то минуту страстного порыва  упал на  колено и  лобызнул божественную ручку мокрыми губами. 
В это время Нинель не без гордости вспомнила, как вовремя  остановила декоратора, работающего в стиле авангарда, не позволив ему взять в руки кисть. Дело в том, что горький опыт у нее имелся и именно в этом кабинете, в этой мастерской. Она тогда позволила ведущему артисту, у которого оказался в кармане ключ от этой обители, декларировать стихи. Она же не подозревала, что у ведущего артиста их было в репертуаре великое множество. И после каждого стихотворения он непременно манерно целовал ей ручку и выпивал по полстакана горячительного. Дело началось и кончилось стихами. Потом ведущий артист,  громко выругавшись прозой,  залег спать. Сегодня она проявила бдительность.
- Сперва любовь, потом искусство, - проронила она про себя, но Иннокентий Эммануилович  усек  своим  обостренным слухом совершенно неприемлемую формулу.
- Вы хотите оспорить первичность искусства? – спросил он, переходя на фальцет.
- Выключай свет, декоратор, я спать хочу, -  Нинель  уже потеряла возможность что-либо понимать.
Утро наступило неотвратно, как зима в Воркуте или роды у беременной. Оно не подкрадывалось исподволь, а пришло вместе с головной болью, сухостью во рту и многими другими  уже известными служителю Мельпомены сопутствующими симптомами внезапно, подобно взрыву.   Разлепились нагрубшие веки, окинул  уже заполнившуюся дневным светом обитель наш среднестатистический герой. За столом сидела, повернувшись боком к этому самому столу, закинув ногу за ногу его богиня, Венера Милосская. Афродита.
- О-о-о! Иннокентий Эммануилович! Вы живы? – при возгласе «о-о-о», богиня сделала губки ярко алым колечком.
- Говори просто Кеша… Пить хочу, - простонал декоратор. Он уже нашарил своими осоловелыми глазами  бутылку газированной воды.
Пока, что до настоящего момента все происшедшее с Иннокентием Эммануиловичем не отклонялось  от среднестатистичесых версий уже известных человечеству похождений «старых козлов». Я не зря применил такое неприлично жесткое определение, ибо  оно, может быть,  еще встретится нам. Ну, так мне кажется.  Не будем же мы  наполнять деталями это романтическое увлечение служителя Мельпомены воображаемой богиней, Венерой Милосской, Афродитой, ибо история, случившаяся с Иннокентием Эммануиловичем, не выходит за рамки обыкновенной истории, многократно случавшейся с самыми разными «старыми козлами». Опять попрошу прощения за неприличное определение, но не я его придумал вообще, и не я его притянул в эту историю, в чем вы сами убедитесь потом. 
Однако,  хотелось бы все же успокоить тех, кому вдруг стало жалко Иннокентия Эмануиловича в это засушливое утро: из своей волшебной сумочки Нинель извлекла бутылку вина. Хозяин кабинета,  применив смекалку и навыки, добытые в подобных ситуациях, открыл ее, протолкав пробку внутрь спасительного сосуда.   

                IY               
Дома Иннокентий Эммануилович сегодня, естественно не появился, как, собственно и завтра и послезавтра.   
Поселились влюбленные на квартире знакомого друга Иннокентия, который уехал на Север. Нинель до романтической встречи с декоратором  временно проживала в семейном общежитии, где были заведены строгие правила, а жила она там «на птичьих правах и висела на волоске», как она сама определила свой статус.
Минуло лето, осень. Иннокентий Эммануилович ходил на службу, как и многие годы исправно, только вот  изменения во внешнем облике   произошли довольно заметные, ну, конечно для тех, кто его хорошо знал.   Так вот сразу и не скажешь в чем  дело, но походка его стала не такой уверенной, хоть и раньше он ходил не строевым шагом. Голова его села еще ниже: он и раньше немного сутулился. Потертая дубленка, смотревшаяся раньше несколько небрежно, в том смысле, что эта небрежность долженствовалась  так же, как и на многих «креативниках» , теперь висела скучно,  навевая  грусть. Лицо Иннокентия осунулось:  непроходящие  из утра в утро мешки под глазами  на фоне седеющей щетинки, придавали ему налет изможденности.
- Здоров ли ты, дружище?  - спросил его как-то ведущий артист.
- Здоров то здоров, но вот не знаю, что теперь делать… С Нинель жизнь не ладится, из дому ушел…  Прямо не знаю – оказался между небом и землей.
- Зря ты с Нинкой замутил всерьезку.  Всякий гриб в руки берут, да не всякий в кузов кладут, так вот дружище, - он обнял за плечи  декоратора, -  Дай триста рублей до получки.
- Какие деньги? Нет у меня ни копья. Мне сегодня пожрать не на что.
Иннокентий Эммануилович поведал другу о своем непростом жите-быте: Нинель пьет почти каждый день, не работает, приходит поздно, часто далеко за полночь, а то и под утро. Сквернословит и курит дешевые сигареты прямо в квартире, и ему некурящему человеку «дышать уже нет сил». Только не стал он открывать другу самое больное, как она пренебрежительно зовет его Кешкой, и не только наедине, но и в присутствии посторонних.
- Вот такая история. Не знаю, что делать, - закончил он, и почувствовал какое-то облегчение, как бывает с человеком, когда он, наконец-то выговорился, поделился своей печалью.
- Обыкновенная история, - ничуть не удивился ведущий артист. В его интонации Иннокентий не уловил нотки сострадания.
- Для тебя, может и обыкновенная, а у меня прямо первый раз так вот получилось.
- У тебя теперь как в том анекдоте: встречаются два старичка. Один жалуется на свою старуху, что ворчит часто по пустякам. Его товарищ, женатый на молоденькой,  говорит: а у меня жизнь спокойная,  никаких скандалов, никаких проблем  – вечером ушла, утром пришла… 
Реакции на анекдот не последовало. Ведущий артист поняв, что публика не приняла шутку, решил как-то разрядить обстановку:
- Домой иди,   Верка простит, она у тебя баба мировая.

                ***
В такой обыкновенной истории и конец должен быть совершенно обычным. Так и получилось. Внял совету своего друга Иннокентий Эммануилович и побрел в сторону дома. Долго ходил вокруг да около, заглядывая в окна. Стало смеркаться, включился свет в квартире и он решился. Дверь открыла жена. Посмотрела на него так, будто он вернулся из магазина, но по обыкновению не то купил.
- Не знаю, имею ли я право на снисхождение и прощение… Не знаю примут ли меня в этом доме…
- Заходи,   старый козел, кот блудливый.  Явился?    Домой все  же пришел? Заходи, не торчи в дверях, не май месяц.
- Я виноват… я все обдумал, и понял…
-  Заходи, заходи… Куда ж тебе деваться? – прервала его жена,  -  а то, не приведи господи,   сдохнешь где ни будь, как собака под чужим забором,  и похоронить будет некому. 
Иннокентий Эммануилович почувствовал что-то вроде приятного тепла там глубоко под сердцем, его мозг начал оживать, возвращая всем органам чувств привычное состояние. Перед ним стояла его родная жена, любимая женщина, мать его детей. Вот именно так он думал в ту минуту, когда она называла его «старым козлом».                2015г.