Мешавкино счастье

                I

Алька, как привыкли кликать ее  бабы,  идет  с коромыслом через плечи, плавно покачивая бедрами, словно и не замечает  облапывающих взглядов землячек.
Так уже повелось, что все в поселке, узрев еще издалека красавицу  Алевтину,    говорили не то со зла не то с завидками:
-   Глянь-ко –   Мешавкино счастье плывет.
- Ага! Че она нашла в ем? Дистрофик хромой.
- А вот же присушил…
- Дак ей-то куды было с тремя-то деваться.
- Тут девки не в етом дело: любовь...
- Кака така любовь! У ей трое, у него  своих трое. Шестеро на свою шею навесила, дуреха. Да еще и общего нажили – седьмого.
- Нет, девки -  любовь… Он же за ей как за павой ходит.
- А куды ему деваться? Хромой, старый, да с тремя довесками. А она смотри – красавица писаная. Да он ее, как хрустальну вазу должон носить…
- А может и носит… Завидно?.
Бабы стоят у забора, забыв уже, какое такое дело  собрало их сейчас в эту страдную пору сенокосную. Ясное дело не Алька. По им получается,  что и ему -  Мешавкину, и ей – Альке деваться друг от друга некуда. Судьба, значит.   
- Здравствуйте соседушки, - поравнялась Алевтина с бабами, сняла коромысло, расправила крепкие плечи, освободившиеся от гнета двух полных ведер чистой колодезной воды.
- Здоровой будь, - запели бабы.
- Не откосились ишшо? – спросила одна.
- Не-е-т, - протянула Алька. На дальнем покосе ворошить завтра будем, а на ближнем, за логом - косят.  Обед понесу, управлюсь маленько. Борщу наварила, пирогов напекла, да квасу холодненького с погреба. Упарились там, поди, мужички, вон жарища какая, - Альке и передохнуть охота, да и так перекинуться словцом. 
- Вручную что ли косят?
- Вручную. Где же денег наберешь на косилку. У меня же четверо мужиков, - Алька улыбнулась широко, – сказали - выкосим сами.
- Выкосят. Молодые-то, сыновья евонные, вон здоровые какие бугаи.
- Митя тоже, не смотрите на хромоту, он мужик так-то здоровый.
- Знамо дело, раз детей ишшо строгат, - хихикнула не зло соседка.
Алевтина, смутившись, ловко подхватывает коромысло, водружает на плечи, не расплескав ни капли влаги, и выразительно выгибая стан в такт шагам, идет по пыльной улице.
- Мешавкино счастье, - слышит она в спину.
- Бедная Алька.
«Пусть говорят» - думает Алевтина.
Бабы   вздыхают во след, но тут же, меняя тему,   судачат о другом. Об этой истории  все переговорено.               

                II

О счастливой семейной жизни книг не пишут. Всех интересует закрученный сюжет, интрига, что-то этакое жареное. Слезы, измены, а еще лучше смертоубийство «на почве ревности»,  чтоб мурашки по коже – вот чего ждет читатель;  словом того, чего нет в  этой самой счастливой семейной жизни. И если счастливые семьи счастливы одинаково, то пути, по которым оно просачивается в каждую ячейку общества очень даже разные: на одних оно обрушивается разом, словно манна с небес, и счастливую пару объевшуюся дармовой каши пробирает невесть откуда взявшийся разрушительный понос; а другие складывают свое тихое счастье по маленьким крупицам, и радуются каждому дарованному Богом дню долго-долго.
 «Жили-были», хочется продолжить дальше. Ну, что ж хочется, так и поведем. Жили, значит, были в одном поселке молодая девушка-красавица Алевтина и немолодой уже мужчина Дмитрий Матвеевич, изувеченный поездом еще в молодости и списанный с железки по здоровью. В железнодорожном поселке другой работы ему не нашлось, и стал он плести разные поделки из ивовой лозы. Да так у него ловко да споро получалось, что вскоре это его увлечение стало кормить его. Перебивался так с хлеба на квас, потом молва о мастере облетела всю округу, даже в области заказы стали появляться; и зарабатывал, бывало, Дмитрий Матвеевич Мешавкин поболе, чем служащие железной дороги. Только труд этот был слишком тяжел: заготовить ивовые прутья надо - да вовремя, да ту еще иву, за которой бывало, по десятку километров топать приходилось. И все пешком – это со своей-то клюкой негнущейся. Правильно обработать - надо, хранить правильно – надо. А сколько терпения нужно, чтобы всякие выкрутасы из той лозы спроворачивать, да такие, что за душу берет, словно кружева какие сказочные, словно не из прутьев, а нитью золотой плетет. Женился  Дмитрий поздно:  за тридцать, однако, стукнуло на доброй тихой девушке, и жили они также тихо. Народили троих сыновей. И все бы было хорошо да ладно…  Но жена тяжело заболела какой-то женской болезнью, также тихо, как и жила, умерла. Как мог, пережил Дмитрий горе, как мог, тянул нелегкую лямку один. Сыновья подросли, помощь от них ощутимая пошла, особенно, что касалось заготовок лозы. Они молодые, быстрые на ногу, носили лозу снопами с отцовских мест, а тот, водрузив смешно очки на самый кончик носа, занимался плетением «до одури», как иногда говаривали соседи.
Так вот: на другом конце поселка за это время вошла в пору молодая красавица Алевтина, и вышла она замуж за самого славного парня Алешку. У них было свое счастье: громкое и голосистое, как утро майское. Часто слышали соседи перебранки меж молодых, но на утро - снова под ручку. «Молодые бранятся - только тешатся» -  шептались люди. Трое дочерей-погодок родились как-то враз, как с неба упали.  Шумно жили молодые, но с годами веселости поубавилось порядком. Пить стал Алешка. Покатилось все кувырком: с работы уволили, на другую работу не берут: молва быстро разошлась,  «как брехня по деревне». Позвал его на заработки однокашник на Север, куда-то на Ямал.
А через год получила Алевтина похоронку, как с фронта. Начальник прислал письмо, что так, мол, и так – замерз. Из деликатности, видно, не поведал истинную причину, но Алевтина и сама догадалась. Тут, как говорится и к бабке не ходи. Ни разу денег не выслал хоть детишкам на конфеты, ни одного письма не получила Алевтина. Все узнавала через знакомых.  Взревела поначалу молодая вдова белугой.  Горе  больно обожгло, глубокие рубцы остались в душе. Замкнулась Алевтина, сникла.  На работу, с работы ходила, торопясь, словно боялась чего. Сгорбилась, и потеряла ту молодую женскую стать, что вабила к себе еще не так давно всех мужчин поселка.

                III
Никто не знает, как случилось, что Алевтина перебралась в просторную избу-пятистенку к Дмитрию Матвеевичу Мешавкину. Судачили, будто на профсоюзном собрании, куда пригласили и бывшего железнодорожника Мешавкина, Алевтина, будучи профоргом, вручала ему подарок в честь профессионального праздника  – наручные часы; и что после праздничного застолья они уже не расставались. Ходили слухи, будто Алевтина заказала мастеру корзину, и он, сделав ей необыкновенной красоты плетенку, поразил молодую женщину прямо в сердце. Да мало ли слухов распространялось. А корзина та действительно существовала. Не раз видели с ней Алевтину. Все дивились работе мастера: надо же розу выплел, как живую на боку, да и в самой корзине плетение чудное какое-то применил – кружева будто сказочные.
Раз судьба свела их, да повязала любовью крепкой, решили они сочетаться браком по всем, как говориться, правилам.
В  ЗАГСе народу в тот день  не было, свидетели разве что:  хотелось тихо расписаться, к чему шум-то. Но шило в мешке не утаишь. Зевак набежало, что чуть забор не обрушили от такого любопытства. В окна зырят, диву даются, что же это делается: Алька, первая красавица за хромого идет. Пришлось сердобольной работнице государственного учреждения пустить всю толпу в залу. Сам Дмитрий Матвеевич разрешение дал:
- Пусть заходят, а то будто в замочную скважину подглядывают, - сказал жених и теплым взглядом огладил  Алевтину.
- Пусть смотрят на счастье наше, не жалко, – звонко согласилась невеста.
Видно с тех пор и пошло: «Мешавкино счастье».
Пока стоят ручка об ручку, речь сладкую слушают - вроде пара, как пара, но стоит с места стронуться, как хромота жениха прыгает гадкой лягухой в глаза. И возраст, припудренный торжественной обстановкой, новым костюмом,  лезет наружу, обозначая разницу в годах. Ей на тот торжественный момент не  исполнилось и тридцати, жениху через два года полтинник круглится.
- Нашел Дмитрий счастье свое, десять годов один бобылился.
- У Альки-то глянь, как глаза блестят, лампочками светятся, - судачат меж собой бабы.
- А он тоже срамной - прилип своими губами к Альке. Нет, чтоб так, для блезиру чмокнуть.
- Всуръез целуются.
- Может то любовь?
- Кака така любовь? Нужда заставила.
- Когда по нужде под венец идут, так не радуются.
Жених, словно уловил ухом  бабские шепотки, молвил:
- Люблю я Алю, больше жизни люблю, не дам ее в обиду, - словно оправдывается перед народом.
- И я Митю люблю, мы же счастье свое нашли, - вторит ему Алька. 
Какое такое счастье, думают бабы, какая такая любовь?

                IY 
Алевтина с плетеной корзиной  вышла за калитку, и словно забыла что-то, снова взялась за штакетину. Возвращаться - плохая примета.
- Аня! – крикнула громко. На пороге появилась девчушка лет десяти.
- Что, мам?
- Бельё погладь – пересохнет, и Машу покорми, как проснется, да приглядывай за ей!
- Хорошо, мам!
На Алькин голос оглянулись бабы. Они все ещё не расходились. Видно шибко суръезный разговор имелся.
- На сенокос бегу, - словно оправдывается Алька.
- Заждались тебя уже там мужики-то.
- Им обедать уже пора. Вон пирожков свежих испекла…, - Алевтина остановилась – не пробегать же мимо.
- Ты вот скажи, Алька, как тебе удается так мужика держать, что он готов тебя на руках, как вазу хрустальну носить? – спрашивает румяная Верка.
- Снова за свое! Завидно, чтоль? – скрипнула  пожилая соседка.
- Да нет, просто интересно.
- Что тут рассуждать, - Алевтина поправила белый платок, - я его не держу никак; мужики ведь только напускают на себя суровость: лоб морщат, брови насупливают, да басом рыкают, а как приласкаешь его, да приголубишь, так у него и глазки нежностью засветятся, и голос бархатным станет.
- Знаем мы их мужиков-то. Имя спуску давать нельзя, одной ласки мало, имя и кнут нужон.
- То-то твой ходит, как зверь хищный, на людей бросается, намедни моего чуть не ухайдокал. Видно совсем кнутом-то заездила.
- Твой-то  тоже хорош, - пошла в контратаку Верка.
- Ладно, я пойду, - Аля тихо отклеилась от разругавшихся баб. Никто уже не обратил на нее внимания.

                Y
Солнце печет немилосердно, стрекочут сухо кузнечики, высоко в небе радуются погожему дню жаворонки.
Вжик, вжик, вжик – ложится трава ровными рядками-валками. Первым идет отец, за ним сыновья. Стелется запах свежескошенной травы по всему лугу. Загорелые  спины  переливаются налитыми мускулами. Засмотрелась Аля на такую красоту – ладится работа. Не сразу заметили косари свою кормилицу.
- Э-э-эй! Ваша мама пришла, молочка принесла! – весело выкрикнула Алевтина.
 Как по команде остановились работники, вытерли косы пахучей травой, обступили Алевтину. Она первым делом налила квасу в кружку, сначала подала мужу.
- Ещё на часок работы.
- Быстро вы управляетесь, я думала,  и половину еще не выкосили? – удивилась Алевтина.
- Да с такими орлами горы свернуть можно!– отец гордо мотнул головой в сторону сыновей.
После обеда легли в тени отдохнуть.
- Не простыньте, - заволновалась Алевтина, - подстелите что-нибудь… распарились.
               
                ***               
Потом корила себя  Алевтина: «Накаркала». Простыл таки Дмитрий. Сначала так - недомогание какое-то навалилось. Думал поначалу, может с устатку. Потом зазнобило: неладно же в такую жару вдруг сделается зябко, да такая слабость наляжет, что и шевельнуть рукой неохота. Сначала еще ходил с ребятами сено ворошить, а на третий или четвертый день не смог. В боку закололо, дыхалка сбилась. Вызвали фельдшера. Послушала она, глаза округлила, дрожащими руками нашарила в своем саквояже бумажку с печатью, нацарапала непонятным почерком направление в больницу, сделала укол от жару.
- Немедленно ложиться в больницу, - сказала строгим, не терпящим возражения голосом. 
- А что у него? Диагноз, какой?  Что-нибудь серьёзное? - начала сбиваться Алевтина.
- Плеврит. Ему откачку нужно делать жидкости из плевральной полости, - научно объяснила фельдшерица, заметно волнуясь.
Это волнение опытной фельдшерицы тоже не ускользнуло от внимательной Алевтины. Заколотилось сердце, почуявшее беду, пересохло в горле.
- Мы сейчас же, немедленно, только соберемся, а машину дадите?   - затараторила Аля.
- Машину я пришлю, если шофер, куда нибудь не запропастился, собирайтесь, - фельдшерица уже была на ходу.
«Хоть бы не запропастился» - мелькнуло  в голове Алевтины. «Хоть бы не запропастился».
- Что ты так убиваешься, Аля, будто хоронить собралась, - тихо молвил Дмитрий, когда уложился в носилки.
- Не говори таких слов, - и пристально посмотрела ему в глаза, - помирать тебе никак нельзя.
- Нельзя, я знаю, а значит и не умру, - прошептал он как-то неубедительно.
«Сказать ему сейчас или не время?» - засомневалась  Алевтина. Потом решила, что ничего сейчас говорить нельзя. Мало ли, а вдруг холодных соленых огурцов ей захотелось просто от жары нестерпной, вдруг тошнит не от того, а просто от работы непосильной и голова может от того же кружится. Но то был самообман, на который мы часто себя обрекаем, чтоб легче неожиданности всякие перенесть. Знала ведь Алевтина о своей беременности, конечно, знала, но ставить сейчас мужа в известность в столь невыгодных обстоятельствах не стала.
Увезли Дмитрия в область.
  Опустел дом, одиноко стало Алевтине, что прямо выть охота. Не пройдет и минутки, чтоб не вспомнила о своем Мите. Съездить в область в горячую пору не найдет возможности: то на дальний сенокос  стожить поедут, то на ближний; да погода одурела - дожди заладили, на поводке коротком держат: только успевай хоть по маленькому стожку в день да застожить. Зато звонить чуть не каждый день бегает.
- Что ты трыщешься каждый день, - уже обижается фельдшерица, - откачку ему уже сделали, сейчас антибиотики колют. 
- Связь с областью неважная и ей приходится по часу, а то и два терять, чтоб дозвониться в отделение. А там тоже не шибко привечают, нагрубят еще, да обхают, что, мол, каждый день спрашиваете. Из реанимации перевели в общую палату,  идет на поправку, радуйтесь, мол, и не тревожьте так часто, без вас, мол, забот полон рот. Так месяц миновал, другой начался. То  фельдшерица весточку добрую передаст – идет на поправку, то сама в фельдшерский пункт зайдет. Несколько раз удалось с водителем передать чего-нибудь домашнего, надоели там, поди,  казенные харчи. Хоть и знала Алевтина от водителя, что кормят хорошо.
 Сенокос кончился, заготовки пошли: огурцов-помидоров закрутить, варений разных наварить, благо, что все уродилось. Опят же – хозяин постарался: его рукой все посажено.  Солит огурцы Алевтина, непременно подумает: «Митя любит, чтоб огурцы с помидорами в одной банке», и рецепт выбирает тот, что мужу по нутру. Все угодить ему охота. Вот он приедет из больницы и будет она его потчевать всякими вкусностями.
- Мама, - кричит с улицы доченька младшая,  – Варенье будем варить из клубники?
- Нет, доченька, папа любит засахаренную.
- А я хочу варенье.
- Хорошо, дочь, и варенье сварим. Ягод-то много.
И так во всем: прежде о своем Мите подумает.
                ***
Черт ее дернул в тот день в больницу припереться. Не менее, однако, часа не могли дозвониться в областную больницу.
- Как там наш Мешавкин? – спросила бодро  фельдшерица в трубку.
- Сейчас посмотрим…
- Новенькая какая-то, - сказала фельдшерица Алевтине, - закрыв ладошкой трубку. Сейчас посмотрит. – Да, слушаю… Мешавкин, да.
Инициалы?  Д.М… Дмитрий Матвеевич… Как? - глаза фельдшерицы округлились, подбородок мелко задрожал.
- Что  с ним? – взревела Алевтина. – Что?
- Умер, - и трубка выпала из рук.

                YI               
Когда ниточка счастья рвется так неожиданно, человек не в состоянии оценить происшедшее. Не вырвалось из горла смертельно раненной Алевтины  душераздирающего рева, не упала она без чувств, только тихий стон нарушил тишину больничного кабинета.
Тихо,  добрела она домой, тихо сообщила о постигшем  горе детям. И они также тихо восприняли недобрую весть, тихо завсхлипывали, засопели носами и бесшумно  плакали до самой темноты, не в состоянии  проронить ни слова.
К обеду следующего дня  уже сделали гроб. Крышку сыновья украсили плетенными заготовками, найденными в мастерской отца. Ехать за мужем Алевтина решила сама. Порывались сыновья, но слово ее осталось твердым.
 Нерадостная картина: в машине скорой помощи гроб, а на переднем сидении, рядом с водителем женщина с черним челом, в черном платке и в черном одеянии.
- Не приведи господь, Мешавкино счастье,  - шепчут бабы, крестясь, провожая машину.
«Не успела сказать Мите… Так и умер, не зная, что будет у нас еще один Мешавкин. Как же так? Как мог он умереть? На поправку, на поправку… Вот тебе и «на поправку». А может то - ошибка?», - вдруг вспыхнуло в ее воспаленном мозгу. «Нет. При мне же звонила… И фамилию и инициалы спросили…».
Водитель молча вел машину. Уже подъехали к переезду.
- А вон, вроде Дмитрий Матвеевич идет, - сказал он удивленно.
  Не узнать Мешавкина было нельзя. Так характерно хромал только он.
Алевтина не слышала слов водителя, мимо ушей пролетели слова. Удрученная горем женщина не смотрела на дорогу, она лила тихие обильные слезы, промокая невидящие глаза мокрым платком. Но, что-то будто шевельнулось в груди, не в уши, прямо в мозг, видимо, слова попали. Она подняла просушенные глаза и замерла.
- Остановись, - приказала она твердо. Это был он, несомненно. Алевтина не страдала слабым рассудком, ей никогда ничего не казалось, она не верила в разные там миражи. Она видела явно своего мужа.
- Остановись, – повторила она. – Разворачивайся, дай знать детям, гроб увези куда-нибудь и сожги. Голос не дрожал. Она сдернула черный платок, черный пиджак, бросила водителю в руки. Митя не должен видеть…
- И это сожги. Все, уезжай, уезжай же! - уже с дороги крикнула она обезумевшему водителю и направилась навстречу своему счастью.
- Здравствуй,  Алечка, здравствуй, милая, - Дмитрий обнял нежно свою любимую.
- Здравствуй, Митя. Дети ждут тебя. Мы все соскучились.
- А как я соскучился… А слезки почему?
- Так - то   от радости. От радости ведь тоже плачут, - и она разревелась уже не сдерживаясь, - у нас ведь еще один будет, - Аля, всхлипывая, погладила живот.
- Ничего, прокормим, милая. Это ведь добрая весть, не плачь.  У нас в палате, представляешь,  тоже Мешавкин лежал Денис Михайлович. Думал – родня, но нет, просто однофамилец. Хотя говорят, что все однофамильцы, если покопаться, окажутся родственниками.  Умер: рак у него оказался…  А как ты узнала, что меня выписали?
- Звонили…

                Июнь 2006 г.