Души неприкаянные

                Глава I
Будильник почему-то не прозвенел, но я точно помню, что на ночь заводил.  Проснулся от того, что визгляво и заливисто  взлаяла дворовая собачонка - всеобщая иждивенка; всем до боли надоевшая, но вызывающая своим облезлым видом такое же всеобщее сострадание.. В открытое окно на втором этаже все уличные звуки летят абсолютно беспрепятственно, и показалось, что собачонка подвывает прямо под кроватью. Сон оборвался на чем-то интересном, и от такого собачьего беспардонства сердце забилось торопливо, душа затревожилась.  Стрелка стыдливо  указывала на семь часов. Вчера еще казавшаяся благом свобода, сегодня показывала свои зубки. Жена с детьми уехала в отпуск,  и подстраховки нет. Впервые тепло подумал о вечно вшивой собачке: спасибо, разбудила.  Через полчаса нужно быть в гостинице на другом конце города.  Мои таксы наконец тоже проснулись,  и дружным лаем ответили своей старой подружке, регулярно дарившей им блох, а заодно и ежеутреннюю зарядку в  виде вычесывание этих  вечных скиталиц.
Кран горячей воды засипел, втягивая в себя воздух. Я только теперь вспомнил вчерашнее объявление: “В связи с ремонтными работами… отключение горячего водоснабжения с 7 час. До 17 час.”  Пят минут назад отключили. Наспех почистил зубы ледяной водой, решил не бриться. Душ тоже отменялся.
На ходу оделся, прогулял собак, отцепил ошейники, захлопнул дверь, выскочил на улицу… Ключа от машины в кармане не оказалось… Забыл в кармане другого пиджака. Что за чертовщина ?  Ну и день начинается. Уже сбегая по ступенькам с ключами в руках, вспомнил, что вчера барахлил мотор. Настроение портилось окончательно. Оставалось десять минут.
Мотор запустился с полуоборота. Давно уже я не слышал такой чистой работы капризного в последнее время двигателя. 
Странно…

                ***
     …-    Начнем с железнодорожного вокзала, - я включил правый поворотник.
- С вокзала, так с вокзала, - с тихой покорностью  сказал мой попутчик Егор.
      Как-то  позвонил Кузьма – мой старинный друг-ханты: «Приедет  Егор, родня моя. Человека  найти нужно. Помоги,   чем можешь».
 Больше он  о Егоре и его нужде не распространялся. Просто: «помоги, чем можешь, родственница потерялась». Кузьма человек таежный, лесной, тратить много слов не любит. Ни к чему шлепать попусту губами. Сам Егор скажет. «Маленько рыбачу, маленько охочусь. Дуся, Паша привет передают» - вот и весь разговор. Еще спросил, когда приеду – пески помочь  почистить да поневодить, рыбки на зиму заготовить. «Жир маленько растрясешь» - непременно ущипнет. Хоть и не говорун Кузьма, а на язык остер. 
На вокзале ее не оказалось. Я почти был уверен, что вокзал – это затея пустая. Некуда ей по железке ехать, но проверить для полноты сведений, как говорится, нужно. Вот аэропорт – это дело другое. Вертолетная площадка ей знакома. Речпорт тоже. Я уже мысленно выстроил маршрут через город: речпорт, городской парк, рынок, центральный универсам, аэропорт… 
- Может она не в Вартовске? – попытался я выведать, что известно Егору.
      -  Наши люди видели ее здесь, - Егор медленно достал сигарету, заложил ее за выпяченную нижнюю губу. – Сестра еешная здесь живет, племянница, значит тоже моя. Дядя я им. Они, правда, давно меж собой не знаются.  Сестра-то, Светка городскою стала, в конторе где-то работает - начальник. А Полина  что – уборщицей на почте. И то уволили, как с ней вот эта беда-то  приключилась. Мать их старшая у нас была, потом я, Спиридон, Тихон, Яков. Никого  уже не осталось: все в нижний мир ушли. Один  топчусь еще. Мать-то ее Анной звали.  Заместо матери  у нас после смерти родителей осталась. Всех на своем горбу вытащила и похоронила всех. Не приведи Господи кому такую долю.
Молчаливый поначалу Егор, потихоньку раскочегарился. Речь его текла складно, говорил он почти без акцента, слегка смягчая звонкие гласные, и меня его рассказ, что называется, «зацепил» за живое. Он делал длинные паузы, двигался дальше сначала робко, словно нащупывал невидимый глазу занесенный снегом путь, затем голос его набирал привычные обороты и непрерывным тихим бубном, перебивая уличный шум, глушил мотор и все вокруг. Я не просто слушал, я видел его рассказ в красках, в многозвучии, мне порой казалось, что я там. Он был талантливым рассказчиком, не отвлекался на мелочи, хотя мелочей в такой истории не могло быть. Каждое слово впечатывалось в мою память. Мне показалось, что Егор давно хотел поделиться с кем-то горем, излить тоску, переполнившую его истерзанную душу. Я оказался благодарным слушателем. Занятый вождением машины  и,  пораженный услышанным,   я лишь изредка позволял себе прервать Егора.
 В речпорту видели Полину пару дней назад. Да, кассир, полная неразговорчивая женщина, помнит: ходила здесь молодая хантыйка. Вроде, как «не в себе». Потом до ночи сидела вот там на скамейке.  Напоили ее чаем.  На ночь зал закрыли, и она ушла в город. Милиция уже интересовалась.
 Ищут.   
Неделю милиция всего района и города разыскивает Полину. Из деревни уехала она на  апарельке- самоходной барже..  Люди видели ее простоволосую, нетвердо стоящую на ногах у пристани. Апарелек прошло много - сезон,  и на какой ее увезли, никто сказать не мог. Говорят, что останавливалась самоходная баржа с досками. Кто-то слышал, что музыка громко играла.
- А больше ничего не знаем. Милиция спрашивает, а кто его знает? Каждый своим делом занят: кто в лесу, кто на рыбалке, кто по хозяйству…- Егор уже обвыкся и успевал на ходу озирать городские пейзажи, всматриваясь в толпы прохожих. –  Тесно как людям. Места мало, – ворчит он. -  Вон там, в лесочке посмотреть нужно. Здесь она могла ночевать.
Я сделал недоуменное лицо, пожал плечами, однако перечить не стал. Остановились у городского парка. Стройные березки, высаженные человеком в определенном порядке, просматривались далеко. Лишь в одном месте на самом краю густились кусты ивняка и мелкие березки насеявшиеся, как им вздумалось, образовывали затененный угол. Егор напрямую, не обращая внимания на песчаные дорожки, сутулясь, направился туда. Интуиция ему подсказывала, что искать нужно именно в том углу.   
- Ночевала она здесь. Только не сегодня, - Егор шевелил рукой примятую траву, тронул пустой прозрачный пакет с остатками хлебных крошек. – Городские много мусора оставляют.
      
                Глава II
Анна после смерти родителей замкнулась. Из веселой беззаботной девочки-подростка в одночасье  превратилась в молчаливую и угрюмую женщину, обремененную заботой о своих младших братьях.  Детство ее закончилось в   четырнадцать лет. Еще вчера у нее было все: и ласковая мама и всеми уважаемый, добрый отец, и любимые братики и сокровенная мечта, о которой она сказала только маме – стать учительницей.
Сердце начало тревожиться, еще вечером того дня,  когда мать с отцом не приехали  ночевать. Такого не бывало: отец,  обневоленный тайгою с детства, всегда приходил в означенное время, чтобы не тревожить жену и детей. Слух к ночи обежал уже все селение: Афанасий с Евдокией не вернулись.  Соседи, обеспокоясь известием,   утром собрались на Большое болото искать: трудно объяснить ночевку на ягоднике, что в двух песках по реке – полчаса  ходу на обласке. 
 Еще не успела  соседка тетя Фрося подобрать слова, чтобы сообщить страшное, а земля под ногами Анны колыхнулась, и она провалилась в пропасть…
- О, боги небесные! И ее не обошла трясучая! – Ефросинья подхватила  ослабевшую   Анну, уложила на полати. Тело Анны вытянулось, содрогнулось страшной судорогой,   –   уходите на улицу, - прикрикнула она на  мальчишек.
Давно уже ведется так, что хоть одну дочь, да отметит Торум своей страшной меткой в их роду. Словно проклятье какое или наоборот… Кто судить может волю Богов? Люди рассказывают, что так было всегда. Род их идет от знаменитых шаманов: о них и легенды передаются от старых к молодым.  Помнят еще рассказы про великого шамана Кармина Константина – прадеда Анны,  живущие на берегах древнего Ваха сородичи. Красные погубили… Не смог расстаться со своим бубном… Ефросинья еще помнит, хоть и маленькой была…
Мать Анны Евдокия Кармина, страдающая «падучей»,  боялась, что и дочери  передалась эта болезнь, но припадков у Аннушки не было.   Она росла здоровой девочкой, хорошо училась.  Евдокия радовалась: она могла смело смотреть Афанасию, своему мужу, в глаза, не боясь укоров.

                ***
…Проспала Анна  до следующего утра. Сон ее был неспокоен. Сутки металась  в жару.
 …Унесло ее в упряжке о семи оленях  с   шаманом Григорием Пращиным в неведомую даль. Выше деревьев летят олени, огонь из-под копыт высекается, выше облаков пушистых поднялись. Уже с луной сравнялись. Звезды рядом мелькают, золотом-серебром блестят. До большой реки Ась домчались.  Лентой река тянется в сторону полуденного солнца и в другую - холодную сторону тоже. Развернулась упряжка, на свет, в сторону полуденного солнца полетела вихрем. Больно глазам сделалось. Река внизу то в сторону восхода солнца повернет, то в сторону захода. И так семь раз по семь и еще семь раз.  Долетели до места, где Большая скала по средине стоит, реку на две части делит. А на той скале капкан большой стоит. Крикнул шаман: «Бросай что-нибудь в капкан, как бы самим не угодить». Достала Анна большую щуку из сумки, бросила, капкан закрылся.
Долетают до самой большой горы – «Алле-пеле-чив-ех». На  ней лица знакомые, тех, кто умер давно и тех, кто покинул мир людей недавно.  И они спрашивают: «Кто вы, куда летите? Какие помыслы ваши?» Отвечает шаман: «На большой реке Вах живем. Зверя, птицу промышляем. Оскудела земля. Богатые земли посмотреть охота: где люди без нужды и горя живут». «К Большому старику - Алле-Ике летите, у него спросите, где птицы, зверя много; где люди без нужды и горя живут! Не всем он об этом сказывает…» - слышат они вдогонку.
 Помчались, как ветер дальше. Долетают до большой долины, залитой солнечным светом. Среди высоких гор раскинулась равнина. Серебром блещут горы, словно золото льется с высоты солнечный свет, ослепляя глаза. Подлетают к золотой юрте самого Торума. Юрта под самой горой примостилась под деревьями, дающими  прохладу, заслоняя своими ветвями жаркое солнце.  Спускаются шаман Григорий и Анна с нарты, набираются смелости и заходят в юрту. Давай кланяться, давай молиться. Молились, молились и говорят, обращаясь к седобородому старику со строгим лицом: «Там, где мы живем птицы, рыбы, звери перевелись. Люди хворают,  до сроку умирают. Где, скажи, есть земля богатая, где люди живут, не зная болезней, и где нужды и горя не знают?»
 Торум тогда и говорит: «Я смотрю на землю. Сам знаю, где зверю бегать, птице летать, где рыбе нереститься; кому как жить, кому хворать, кому здороветь. Ступайте домой, скажите, что все хорошо будет».
 Слушают шаман с Анной, низко кланяются старику.
 Подошел тогда седой Торум  и погладил голову девушке. Ничего не сказал, только пристально в лицо посмотрел Анне. 
Выходят из юрты, садятся на нарту. Всхрапнули олени, паром дыхнули в стороны, помчались обратно, ветер обгоняя.
По солнцу, по месяцу летят,  семь поворотов по семь раз делает Большая река Ась и еще семь.
Летят быстрее, чем стрела, пущенная из тугого лука, быстрее ветра летят. Видят внизу озера маленькие бисером синим рассыпаны, реки тоненькие, как ниточки тянутся через зеленые болота, да гривы. Ниже спускаются, озера, как куженьки кажутся, реки лентами стелятся. Шаман и говорит: «Вот река наша Вах» Спустились ниже - озеро огромным стало, река необъятная, конца и края не видно. Вот и селение родное. У самого порога олени остановились. 
 «Петявола! – здравствуй! – громко говорит шаман Григорий Пращин хрипловатым голосом, осипшим от табака и частых песнопений под свой знаменитый на весь Вах бубен.
  - Петявола! – повторил он и погладил спящую девушку.
 Открыла Анна глаза, видит: старый шаман белый, как снег сидит рядом, руку ее держит в своей шершавой руке.
Много раз слышала о шамане Анна. Отец однажды Егора к нему возил. Мальчишки в стойбище тогда наелись каких-то кореньев. Всем ничего – отлежались, а Егору шибко худо было: весь вялый стал, на ногах стоять не мог. Только на шамана надежда оставалась. Больше недели ждала, не отходя от окошка, Евдокия, а рядом, словно прилипла к ее подолу, тихо ждала и Анна. Мать гладила ее голову и напевала бесконечную песню. Много горя и страдания было в той песне. На всю жизнь запомнила ее дочь. Не один раз слышала эту песню Анна.  Пела потом и Анна эту мелодичную песню  в трудную годину и тоска ее и неизбывное горе растворялась в той материнской песне, уходя вместе с тягучей мелодией куда-то далеко.
Засветилось радостью, солнцем засияло  лицо матери, когда пристал к берегу облас Афанасия, и Егор. выскочив из долбленки здоровый и радостный, чуть не сбил Евдокию с ног. А мать, обнимая сына,  обливала его слезами щемящего  счастья. Как узнала Евдокия, что именно сегодня вернутся ее родные  с далекой стороны,  никто не знал. Только тихо сказала  дочери: «Сегодня к вечеру приедут» Она не назвала имен: не накликать бы беду на путников. Не только добро уши имеет.

 
                *** 
- Услышал Торум мою молитву! Услышал! – уже громче зазвучал  голос шамана. – Она там была! Она видела Торума!
- Мы вместе там были – прошептали бледные губы Анны.
 Анна узнала шамана, с которым летала на оленьей упряжке о семи оленях.
Отец часто рассказывал  о Григории, об исцелении Егора. Анна бы узнала его из тысячи, хоть воочию не видела ни разу. Только седины меньше было у того, что летал вместе с ней. Теперь же белым он стал, как снег. Не могла знать Анна, что побелел он окончательно за последнюю ночь. Неистово молился он Богам,  теряя голос от курева и бесконечных песен. Призывно  звучал его  бубен, заглушая все вокруг. Григорий после кружения в ритмичном танце,   теряя рассудок, падал в изнеможении на земляной пол.  Казалось, что он слушает землю. Потом, вдруг встряхнув копной седых волос,  поднимался и снова кружил в танце-вихре… И снова падал… Шаман верил в пробуждение Анны. И оно пришло.
- Она видела Трума! Боги избрали ее! Торум коснулся ее чела! – шаман вскочил на ноги и начал свой танец.
Огонь в чувале колыхнулся. Тень шамана залетала по стенам, изгибаясь черными чудовищами. Дверь вдруг распахнулась от резкого порыва ветра, впустив посеревший от темных туч свет. Сверкнула ярко молния, ослепив своим серебряным блеском, и раскат грома оглушил присутствовавших.
- Кедр загорелся! Большой кедр загорелся! – заголосили  люди.
- Боги зажгли его! –  не крикнул, а взревел шаман надорванным голосом. Все услышали его.
 Люди селения выбежали на улицу  и смотрели на полыхающий кедр на высоком берегу Ваха. Григорий с бубном в руках кружил уже на улице, и все повторял сорвавшимся хриплым  голосом:
- Она там была! Торум коснулся ее чела!
 Молния еще  и еще сверкала, разрывая своим блеском тяжелое небо. Гром раскатисто громыхал, удаляясь за реку, за дальние болота. Радуга  на востоке выгнулась огромным луком, упираясь одним концом в озеро, другим в свинцовый Вах далеко за поворотом. Ливень лил сплошным потоком, но никто не прятался по избам. Всех заворожило  это величавое зрелище: горящий кедр и яркая радуга над полыхающим факелом. 
Потом долго не шел сон, и только с рассветом Анна снова забылась. Разбудил ее  какой-то шум в избе, и резкий хвойный запах. Для нее навсегда отпечатался этот запах  кедра - запах смерти.  Дверь была открыта.      Анна, словно сквозь туман видела, как подходят к стоящим гробам, сделанным из цельного кедрового ствола люди их селения. Приехали и с других стойбищ. Каждый подходящий поднимал один гроб, потом другой веревкой и неизменно повторял: «Еще можно было тебе пожить, зачем умер».  Никто не сказал: «Ну, видно пришло время умирать», как говорили обычно умершим старикам, или тем, кого унесла тяжелая болезнь. 
Не заметила Анна, как похоронили родителей, не заметила, когда разошлись люди. Не помнила, как помогала  Ефросинье подавать еду на стол. Не помнила она, как допоздна мыла посуду, прибиралась в избе.   Только две рюмки, стоящие сиротливо в стороне притягивали ее взор.  Еще долго стояли в глазах те две рюмки, накрытые одной краюхой хлеба…
Вдруг стало тихо и одиноко. Пустота. Плакать не хотелось.             Слезы кончились.   
Она укрыла легким одеялом Яшку и Тихона, поправила подушки Егору и Спиридону, погладила каждого, как делала мама и затянула долгую печальную песню.


                ***
…Тот день для Евдокии и Афанасия начинался обычно: снарядили они свой облас, собираясь за морошкой. Вокруг стойбища старики собирают, а кто помоложе и в силе еще, обычно за рекой, за старицей ягоду берут. Уже стали приставать к берегу в своем излюбленном месте, как вдруг встал из-за коряги огромный медведь и бросился на облас. Успел заметить Афанасий, что голова у медведя в крови. «Раненый!» - мелькнуло в голове. Времени на раздумья не было. Он спрыгнул на песок и с силой оттолкнул облас от берега. Жену бы спасти, сам он уже ни на что не надеялся: нож против разъяренного зверя шансов давал мало.. Евдокия    видела еще, как сверкнул металл в руках Афанасия, она услышала,  глухой рык зверя и отчаянный крик своего мужа… Не выдержало сердце Евдокии кровавой схватки... Уносил облас  бездыханную течением все дальше и дальше от ее суженого, истекающего кровью под крутояром,  пока не вынесло облас на пески далеко за поворотом. Нашли потом сельчане Афанасьева в обнимку с медведем. Нож точно был послан в сердце сильной рукой охотника, но и сам он попал в смертельные объятия разъяренного зверя. 
Нашли через неделю еще два вздутых трупа русских мужчин ниже по течению за поворотом. И еще один раненный объявился в Ларьяке. Он и рассказал, как они с друзьями погуляли на природе, как увидели плывущую через реку собаку. Только приблизившись, поняли, что это медведь. Течением лодку понесло прямо на медвежью голову. И тут  кто-то схватил топор,  ударил  с размаху...  Расплата пришла сразу – раненный медведь перевернул лодку.

               
                Глава III
Я с трудом нашел свободное место и припарковал машину у самого входа на рынок.
- Ох, сколько народу! – Егор отмахнулся рукой. - Как земля может прокормить   столько?      
Я подошел к пожилой женщине, торгующей всякой мелочью: вязаными носками да варежками, узнать что-нибудь о Полине, указав некоторые характерные приметы. Встречал я эту женщину и раньше на этом месте. Ничем помочь   она не могла. «Столько народу, что не запомнишь всех, кто проходит  мимо». Другие торговки  отвечали также. Мы обошли все шашлычные. Там тоже не видели женщины с нашими приметами. Егор морщил лицо, что-то ворчал себе под нос. Видно было, что ему не нравится ходить по рынку, толкаясь локтями. Он часто отставал, пропуская вперед то одного, то другого и ждал, видимо, что и ему уступят дорогу. Но этого не случалось, и он робко протискивался в плотной толпе.
- Ар-ях – много народа! – покачал головой Егор. - Как найдешь тут человека? -  он потрогал жидковатые с проседью усы. - Смотрят друг на друга, а лица не видят. Как  тут найдешь? Не будет она тут толкаться, - подытожил он.
Я методично прочесывал все улицы, держа направление в сторону аэропорта. И времени для рассказа у Егора было достаточно.
- А на следующий день после похорон пришла тетя Фрося к нам, - не теряя нити повествования, продолжал Егор, как только уселся в удобное сидение. – Помню, Аня подошла к ней, посмотрела так внимательно и говорит: «Тетя Фрося, в город поезжай, доктору покажись. Болезнь у тебя. Только спешить нужно». Я хоть маленький был: кого там, девять лет мне тогда исполнилось, а и то спужался, как на тетю Фросю-то глянул. Побледнела она, губы затряслись. «Елта-ку!» - «ворожит человек», крикнула она и выбежала на улицу. «Елта-ку! Елта-ку!» закричала она  и побежала от избы к избе. А к доктору она ездила, операцию  сделали. Не от этого померла потом  - от старости.
- А что было у Ефросиньи? –  поинтересовался я.
- Ты все равно не поверишь, - Егор достал сигарету, стал разминать ее, засопел, словно обиделся. Я почувствовал, что он все же собирается, что-то рассказать и выдерживал паузу.
- Вы городские ни во что не верите, а доктора и вовсе, - он посмотрел на меня, чиркнул спичкой, прикрыл огонь ладонями, как прикуривают на ветру, вытянул нижнюю губу и выпустил один, другой клубы дыма.
 Я,  делал вид,  что занят вождением машины и не торопил его. Егор еще немного помолчал, попыхтел. 
- У наших такое бывает иногда. Мы в лесу живем. Бывает, воду из болота пьем. Вот и Фрося попила болотной воды, и вместе с водой проглотила лягушонка. Лягушонок стал  в животе расти. Большой вырос, однако. Что она ни поест, лягушонок прожорливый все съедает. Вот и стала она худеть, а лягушонок растет и растет.   Анна и увидела его. Она насквозь всегда человека видела.  Как рентген ваш.  Вот как у нее получилось-то после смерти родителей! Прямо экстрасенс, как сейчас говорят. Я вот телевизор  смотрю и думаю: «Пустые вы люди. Все болтаете больше». А она все видела, все слышала. Она с деревом разговаривает, оно отвечает ей. Она с травой шепчется, и трава ей сказывает от каких болезней, что применять можно. Вот как! Сделали операцию Фросе, вытащили лягушку: больш-у-ую – с кулак. И все - поправилась. До старости дожила.
Голос Егора звучал негромко, но так  вгрызались слова  в мою душу, что не слышно уже ни звуков двигателя, ни городского шума. Мне чудится шелест листвы, я слышу завывания ветра и плеск воды. Словно не колесил я в своей «Ниве» по многолюдному городу, а неслышно ступал по мягкому ягельнику вдоль красавицы реки ясным сосновым бором. Ходил по песчаным улицам селения, слышал незлобливый лай собак, негромкий говор обитателей. Где-то вдалеке дробно бубнил бубен.
 С этого времени стали приезжать к Анне со всей реки. Поверили люди в чудодейственную силу ее.

                ***
Ездила она к шаману Григорию Пращину. Сам за ней прислал: « Хворый я стал, да и старость меня книзу гнет. В нижний мир собираюсь», - передали ей.
Анна уехала к нему.  Долго у него жила. Никто не знает, какие слова говорил он Анне, о чем песни пел старый шаман. Только приехала она домой с бубном шаманским – «коем» новым, одежду привезла: шапку шамана – «елта-мюль», отороченную мехом росомахи, расшитой шестью бисерными полосками, по шапке ящерицы вышиты. Халат – «елта-лепа» до пят с богатой вышивкой бисером.  Рукавицы шамана – «елта-пас» из кожи медвежьих лап с когтями и ноговицы – «елта-нир» - все сделано своими руками. Говорят, и медведя сама добыла, чтоб рукавицы сделать и амулеты. Приехала худая, бледная: кожа да кости. Только в глазах неведомый доселе блеск появился.  Одежда вся в сундуке кедровом хранилась. Кому одежда завещана была только Анне было известно: сам Григорий ей об этом поведал. Егору только одежду показала. Ей-то самой после того, как сам шаман сложил одежду в кедровый сундук, прикасаться уже было нельзя.
Старый шаман еще  пожил немного и умер тихо. Никого после Анны не пускал к себе.  Никого больше не видел до самой смерти. Колоду-гроб кедровую успел себе сделать. В ней его и предали святой земле.
 Случился с Анной как-то очередной приступ. Трясло в этот раз крепко, проспала она долго, а когда очнулась, сказала: «Григорий Пращин помер. Хоронить поедем». Все, кто мог передвигаться, собрались хоронить старого шамана. Двенадцать лодок отчалили от берега. По дороге еще народ присоединялся. Слух быстро разлетелся: «шаман умер Григорий Пращин. Сама Анна хоронить едет». В голове процессии - Анна с Егором.

                Глава  IY
             Скоро  замуж собралась Анна. Время приспело. Муж звал  к себе в верховья, но она не согласилась покинуть родительский дом, и решили молодые начинать свою семейную жизнь на насиженном месте. Дом-то родительский просторный, на большую семью рассчитан, да и поставил его Афанасий не так давно.
 Прокопий – молодой муж Анны добычливым охотником был, да и по хозяйству проворный. Жизнь наладилась, появился и достаток.     Братьев Анны Прокопий как своих принял. Егор  – самый старший,  к тому времени  седьмой класс закончил, младшенький Яков - только собирался в школу. 
Одно огорчало Анну –  падучая докучала.  Прокопий знал  о недуге своей будущей жены еще до женитьбы, но полюбил он свою Анну всем сердцем.
 Она  редко ходила в лес, редко собирала ягоды, не могла сопровождать мужа на охоте и рыбалке, как делали другие жены. Все свое время  занимала  хлопотами по дому.
 Как-то она заметила, что хворь отступила. Солнце заиграло ярче, изба словно раздалась и посветлела, какая-то тихая радость зародилась в ее душе: она забеременела... До самых родов болезнь не проявилась ни разу. И пока кормила грудью своего первенца Никиту - тоже. И вторая беременность тоже    прошла благополучно. Анна легко рожала свою девочку. Назвали ее Светланой. Родилась она хоть и зимой, но в светлый солнечный день. Свет и радость принесла в дом.
- Мне хоть каждый год рожай: ни разу не трясло. Я чувствую себя совсем здоровой, - как-то смеясь, сказала она своему мужу.
- И по мне хоть каждый год. Лишь бы тебе хорошо было, - Прокопий нежно прижал к себе  Анну. – Прокормим. Руки-ноги на месте, что еще нужно.
Но прошел еще год, другой, а больше забеременеть Анна не могла. Может сказалась простуда. Даже в больницу попала как-то. Всем могла помочь Анна. Попросить у Торума благодати для кого-то ей не сложно, а себе - сколько не просит - молчат Боги.
Не помогают молитвы. Не помогают жертвенные подношения. Не помогают заклинания и  увещевания. Тягучая материнская песня тоже не помогла.
Посмурнела Анна, но виду  старается не подавать.  Замечать стала, что проявляется хворь, когда на душе тяжко. А  без горестей-нещадей жизнь разве бывает? Каждому своего хватает. И ее дом тоже стороной не обходит.
  Прокопий стал выпивать. Сначала  редко. Анну даже веселило поначалу, когда он, подвыпивший, плохо владел языком или, шатаясь, не мог попасть ногой в сапог…
 Теперь не до смеху...   Дети уже в школу пошли, все  понимают, да и присмотр за ними нужен. Хозяйство в запустение приходит.
Заболел тяжко Прокопий. Пьяным нашли его в снегу чуть живого. Не стало хозяина в доме. Тяжелая болезнь сломила его. Стонет тяжко, ворочается ночь напролет, а чуть утро забрезжит, смотрит, где бы вина достать, залить горе. На плечи Анны снова легли все тяготы нелегкого лесного быта. Егор и Спиридон, помня сестринское добро, помогали. Где рыбой, где дичью поделятся, дров на зиму заготовить помогут, да и мало ли в чем нужно подсобить. Живут-то рядом.  У них  свои семьи, своих детей уже прижили.
Прокопий чахнул на глазах и скоро умер  незаметно. Также тихо  похоронили его. Потужила, поплакала Анна. Было же у них и светлое время. Плохое забылось.
   
                Глава  Y
В аэропорту диспетчер Валентина глянула-стрельнула  голубыми глазами:
- Во вторник была Полина здесь, бродила, как неприкаянная.
Оказывается,  диспетчер  знает Полину давно, еще  школьницей помнит ее.
-   Я место ей сделала. Народу-то сам знаешь, сколько бывает на вертолет, - обращалась она к Егору. - Ни за что не захотела улетать. К «сеструхе», говорит пойду. Мама, говорит, у нее гостит. Я говорю: «Умерла твоя мама, поезжай домой, тебя муж  ждет», а она свое: «Маму искать буду». Чаем ее напоила, накормила, хлеба, печенья с собой дала…  А теперь вот каждый день милиция ее ищет. Куда ушла не знаю. И зачем приходила тоже не пойму. Прямо, как неприкаянная…- повторила она. 
Егор потускнел. Я тоже рассчитывал, что в аэропорту найдется ниточка.
- Не расстраивайся. Обратно поедем другой дорогой, еще поищем, - попытался я  хоть как-то поддержать Егора.
- Расстраивайся, не расстраивайся, найти нужно ее – завтра вертолет. Потом   торчи тут неделю, а мне в тайгу уходить нужно: осенью каждый день дорог, так что найти ее нужно… Все равно найдем, - в его голосе  я уловил уверенность, которой у меня уже не осталось.
Я предложил пообедать в буфете аэропорта. Он согласился, и мы уселись за угловой столик. Больше никого в буфете не было, и за обедом Егор продолжил свой рассказ.
 Потянулись бесконечные будни. Ни праздников, ни выходных. Каждый день друг за друга цепляется, и нет им конца. Приедет кто издалека за помощью к Анне. Она обряд шаманский справит, полетит  то на  оленьей упряжке, то на большой птице – «Курок» в далекую сторону у Торума совет спросить. Откроет глаза,  расскажет все, как есть о болезни или, как горю помочь. Трав да корешков насушенных даст.
 А больше всего ей узнать хочется, что нового, чем народ живет. Вот нефтяники какие-то начали нефть - горючий жир земли добывать. Народу много прибывает. Да она и сама замечает, что много новых появляется в селении. Не долго, правда, задерживаются. Поживут маленько  зиму-другую, попробуют на зуб жизнь таежную и сматываются. Не многие остаются, но если  уж пришлась жизнь им здешняя по душе - пускают корни.   
Вот и к ней прибился Андрей Ненашев лесник нового лесничества. Ненаший, говорила Анна.   У соседей квартировал Андрей. Сначала помогал Анне по хозяйству. Одно, другое сделает. Плотницким делом хорошо владел. Крышу перекрыл, лабаз поправил. И как-то незаметно к Анне перебрался. Она и не против была, хоть и чужеземец, а охотничал добычливо, в рыбной ловле толк знал, да и к детям ее подход нашел. Братья его тоже признали. Анна снова повеселела, почувствовав опору.
Тяжко одной-то...
Ох, как тяжко!
 А тут деньки полетели легким пухом, ночки порхали быстрее. Все заладилось, все как-то само собой получается. Лето прошло, зима промелькнула, не успев надоесть и снова лето, снова зима. Незаметно время летит. Когда все ладом пошло, и хворь реже о себе напоминает.
  Но видно судьба такая Анне досталась, что не надолго счастье  задерживается у ее порога. Андрею предложили должность в городе: к тому времени  институт окончил заочно. Он звал Анну, но она осталась в своем доме. Не могла она уехать из дома своих родителей.  Андрей часто приезжал, уговаривал, но Анна осталась при своем. А потом пришло известие, что погиб в авиакатастрофе. Попросилась с Егором на могилку съездить. К тому времени приступов не стало, и поняла она, что носит под сердцем частичку того добряка-бородача, последнего в своей жизни мужчины.
Полиной назвала дочку. Андрей упоминал, как-то о маме своей, что похоронена в Тобольске, Полиной ее звали. Тяжело досталась ей дочь, чуть не умерла в родах, но Боги услышали ее молитвы, и стала Анна с помощью своих Богов и русского  Николы-Торума поправляться. Станет, бывало на колени на  полатях напротив маленькой иконки, что осталась от матери и долго  тихо молится. По своему молится.  Настоящих молитв не знает. Глаза у Николы-Торума, как у Андрея: добром светятся. Уже в забытьи услышит: «Не бойся, хорошо будет». Очнется Анна от видения, поплачет в углу  и станет легче утомленному сердцу.
  Рядом снова Ефросинья, соседка уже убеленная сединами. Ее звать не нужно – сама знает, когда помощь нужна.
 Слабенькая Полинка поздно стала на ножки, поздно разговорилась. Анна часто сидела вечерами у пышущего жаром чувала и пела  дочери песни своей мамы, вспоминая свое короткое детство.
 Часто перебирая старые одежды своей мамы, отца,  мысленно взывала о помощи, обращалась за советом. 
Уходя взором в бесконечность сквозь стену, или окно, она видела, как ловко отец работает топором, как метко снимает белку на охоте, помнит тепло его рук, даже запах  дыма смешанный с лесными ароматами, спрятанный в одежде вспоминается, будто вот он рядом. Она видит ловкие мамины руки, набирающие бисер, помнит ее руки, заплетающие ей косу, ее голос, помнит кружевные песни. Вот только с прошедшими годами лица стираются в памяти…
И только улетая на быстрой нарте о семи оленей во время  молитвенных танцев, и пролетая высокие скалы, видела  их ясно. Их каменные  лица взирали со скал:  «Куда летишь? Какие помыслы твои?» - спрашивали они. «На такой земле живем, где плохо живут люди. Зверя, птицы совсем мало становится.  Посмотреть где лучше живут» - отвечает Анна. «Лети к большому старику «Алле-Ике», дочь. Он все скажет!» - слышала в ответ знакомый материнский голос.
 И летела она к седому старику, и старик посмотрев ей  пристально в лицо велел лететь обратно: «На каждой Земле все пополам. И нужды и добра на всех хватает, а уж кому что – не загадывай» – скажет старик и исчезнет. 
       Не нашла она богатую землю где живут в достатке люди.
  Не встречались ей края, где не знают горя и   страшных болезней, где не теряют своих родных и близких.
 Обратно домой возвращала ее чудо- нарта.
 Открывала, очнувшись  усталые глаза и говорила: «Торум сказал: хорошо будет».
И с этой верой жила и другим помогала верить: «Хорошо будет»
Поздние дети всегда любимые. Истомилась душа по родному.  Невыносимо длинные  ночи и монотонные дни, похожие один на другой разбавились заботами о младшенькой. Часто вечерами рассказывала сказки Анна своей Полинке, сказки своей мамы, бабушки.  Закончатся сказки, про жизнь свою горемычную поведает, песню затянет без начала и конца, пока не уснет Полина, прижавшись к маминой юбке.
  Старшие Никита и Светлана надолго улетали вертолетом в школу-интернат (в деревне только начальная школа) и на долгие месяцы остаются в просторном доме вдвоем мать со своей любимой доченькой. Везде вдвоем: за водой к ручью идет Анна и Полина рядом. Дрова колет мать, дочь полешки собирает  и складывает ровненько в поленницу. Мать шитье возьмет, и Полина за иголку берется. Упадет Анна в беспамятстве, дочь подбежит, подушку под голову подоткнет и сидит рядом, пока не отпустят тело матери страшные судороги или позовет бабушку Фросю. Та уж знает, чем помочь маме.
- Не страшно тебе Поля? -  спрашивает седая старушка.
- Нет, бабушка, не страшно. Жалко маму. Ей больно?
- Сейчас  не больно.
- А есть лекарство, что бы вылечить маму?
- Нет такого лекарства.
И пока не проснется Анна, не уйдет Ефросинья домой. Как со своей родной внучкой нянчится.
- А почему у меня бабушки и дедушки нет? – спросит Полина.
- Тебя еще на свете не было, умерли они. Дед твой Афанасий бабушку Евдокию, жену свою спасал, в лапы медведю сам бросился, а у ей сердце слабое было…, - к горлу старухи подкатит ком, не дает дальше сказывать. Полинка притихнет, округлит глазки. Страх ее берет.
Ефросинья подбросит в чувал  дров и начнет рассказывать про дедушку Афанасия и бабушку Евдокию.  Как жили когда-то, каким знатным охотником был дед и какой мастерицей бабушка ее была: на весь Вах славилась умением бисером вышивать.
- Мама твоя у своей мамы, твоей бабушки научилась узорам разным и ты научишься.
- Я уже маленько умею, - и Полина достает платьице для куклы, сделанное своими руками. – Дядя Егор куклу обещал сделать.
- Раз обещал - сделает, - вздыхает тяжело Ефросинья и смотрит на яркие языки пламени, облизывающие казанок. Помешивает  варево деревянной ложкой, снова подсаживается к Полинке.
- А это мой папа?  – достает фотографию девочка.
- Да. Папа твой хорошим человеком был, в город уехал, маму твою звал… Машина убила его. Их там в городе мн-о-о-го, - Ефросинья делала паузу, -  больше, чем людей, однако,  - старуха смахивала слезу. – Душа у него добрая была.
- А душа, какая?  – спрашивает девчушка и заглядывает в глаза седой старухи. Она часто слышит это слово и не понимает, какая бывает душа. Рука, нога – понятно, а душа?
- Душа она  тенью ходит рядом с человеком, как тень. А может тень и есть наша душа. Не зря же на тень человека наступать нельзя.   А умрет человек – покидает его навсегда, капалухой может перелететь к другому, или другой какой птицей. Так бывает, мне мама когда-то рассказывала. Плохо тому человеку, в которого душа другого вселится – до смерти уже не отпустит.
Замолкнет старуха. Застынет в ее руке ложка.
Полина представляет себе огромную машину, что убила ее папу, его душу улетевшую  навсегда. Она не знает, как машина может убить человека.  Представляет себе огромную летящую  капалуху с бородатым лицом из фотографии.  Она ищет человека, в которого бы ей вселиться. Людей в городе множество: копошатся, как муравьи; вокруг машины страшно рычат, а капалуха мечется среди машин и людей и нет ей простора. Бьется вольная птица в окна машин, домов, к каждому человеку норовит подлететь и все отмахиваются руками.  Страшно Полинке, и она прижимается к бабушке Фросе.      

                Глава  YI
Проводила Анна в Армию своего первенца, уехала Светлана в город. Не вернулись больше они в родной дом. Никита после армии осел в Новоаганске. Старшая дочь окончила бухгалтерские курсы, поступила заочно в институт, и скоро   назначили ее главным бухгалтером в городе.  Только однажды она приедет в  родную деревню: на похороны своей матери.  Будет она рыдать и просить прощения, что не нашлось времени поговорить с мамой. Только деньги присылала  да гостинцы к праздникам. Все деньги нетронутые нашли потом в сундучке, перевязанными веревочками и аккуратно сложенными: и те еще старые дореформенные и  те, что менялись, приобретая и теряя нули.   
 Сын Никита наведывается в отчий дом каждое лето.
- Хорошая у тебя жена, - говорит Анна, выглядывая в окошко. Там под навесом Ирина управляется с  крупной рыбиной. – По-нашему щуку чистит. Научилась.
Ирина ловко подрезает острым ножом чешую, вспарывает рыбину, нарезает ломтиками для жарки. Рядом бегает маленький  Ромка. Анна души не чает в своем внуке, и он любит слушать ее сказки. Только солнце садится за реку, а он уже тут, как тут:
- Расскажи, баба, сказку про зайчика.
- Слушай, пухие, мальчоночка мой, - усядется возле окошка Анна и начнет сказку про зайчика.
- Не так, - поправляет бабушку внучек, - вчера ты не так рассказывала.
- Так то вчера было. День прошел, с зайчиком уже другая история приключилась.
- А где зайчик живет?
- Там за ручьем.. Завтра я тебе покажу, где он  спит. Там и пух его есть, и тропинку  его покажу. След от его лапки остался.
- А лисичка тоже там живет?
- Лисичка за урманом в норке. Вон в той стороне, - махнет рукой Анна.   
- В другом лесу?
- Сказка в нашем лесу живет, - говорит Анна и смотрит на  Полину. Мол, Полинка знает.
Дочь тоже слушает. Она удобно устроилась на оленьей шкуре. Ромка прижался к ней, и не сводит глаз с бабушки. За бабушкиной спиной слабо подмигивает темнеющее окошко.
 Мальчик прислушивается к шелесту листвы, к шуму летнего дождя.
Сказка рядом живет…

   Побагровела первая осинка на том берегу ручья, порыжело болото. Дожди зачастили нудными серыми космами, небо потяжелело, выцвело, потеряв свои веселые летние краски. Завтра все уедут. Полина в школу-интернат собирается – выросла, окончила начальную школу. Вон уже и ранец с книгами надулся  у окна. У сына заканчивается отпуск.
Анна уложила уснувших детей, открыла дверь проветрить избу, подложив полено, чтоб не закрывалась. Душно стало от печки. Села у окна и уже не видела и не слышала, как  пришли Никита с Ириной и тоже улеглись  у дальней стенки, где раньше стоял чувал, а теперь красовалась сделанная руками сына резная полка для посуды. Переливы ее песни закружили легким танцем, чуть слышно зашуршали по углам. Слезы катились по щекам теплыми прозрачными ручейками...
    Когда закончилась ее песня, когда сон склонил  тяжелую голову к подушке, Анна не помнила.
 Утром  проснулась раньше всех. В одной руке она сжимала уже высохший за короткую ночь платок, другая рука обнимала младшенькую доченьку и внучка.
 Она поняла своей израненной душой, что  тихое счастье кончилось. Одиночество уже стучалось настойчиво и неотвратно.
А как немного ей нужно, чтобы чувствовать себя счастливой: видеть детей своих, внучка и знать, что Боги благосклонны к ним.
 Сегодня во сне Белый старик приснился ей. Сидит среди  юрты. Свет золотом разливается, слепит блеском своим.
- Тяжело живется, уезжают далеко родные мои, покидают родной дом. Скажи, как уберечь детей моих, чтобы не болели, чтобы удача не отворачивалась от них? - спросила тихо.
- Я знаю, кому, как жить, кому хворать, кому здороветь, кому удача улыбнется, от кого отвернется. Однако всем хорошо будет, – улыбнулся старик.
И на душе Анны потеплеет.  Одиночество она переживет, лишь бы у них все сложилось удачно… Нашел бы каждый свою тропинку в жизни. И не пришлось бы петлять подобно зайцу, запутывая следы, а торили бы свой путь прямо, ощущая твердь земли, обретая уверенность с каждым шагом. Были бы чисты их помыслы…   

                *** 
Все дети селения, повинуясь неизбежной доле, собрались на вертолетной площадке задолго до назначенного времени. Вертолет ожидали к полудню. Мальчишки носились по бревенчатому настилу, девчонки в стороне, выбрав место поровнее, играли в резиночки. Родители стояли тихо, понурив головы рядом со сваленными в кучу сумками и школьными ранцами.      Полина не плакала, уезжая из дома. Прислонившись  к маме, она держала на руках самодельную куклу, одетую в платьице, украшенное бисерной вышивкой. Куклу из дерева сделал ей дядя Егор, а одежду сшили вместе с мамой. Так  и стояли они в стороне, слившись воедино.
 Мать и дочь.
 В преддверии разлуки.
 В преддверии одиночества.
В преддверии  бессонных ночей, бесконечных песен и слез.
 Как ни ждали вертолет, а появился он внезапно, словно выплыл из-за высокой гривы.  Залопотали  лопасти, поднимая пыль, засуетились взрослые, собрались в кучку дети. Наспех обнялись.
Также внезапно, как и появился, вертолет набрал высоту, замер над площадкой. Развернувшись, с места взял разгон и вскоре превратился в беззвучную точку.
Рано утром сына с семейством  проводила. Ирине по-матерински наказала в доме мир да лад держать.   Долго Ромку  отпустить не могла,  и только когда  капитан катера громко рявкнул в рупор, оборвалось сердце Анны. Вроде привычным стало встречать-провожать их…
 Теперь вот и дочь улетела… 
Одна, совсем одна осталась Анна.
               


                Глава  YII    
- Как все-то поразъехались, - Егор запнулся, поднял голову, вслушиваясь в очередное объявление.
 Так он делал каждый раз, будто ждал какого-то известия. «Внимание пассажирам рейса номер…»  Егор, выждав,  когда металлический голос умолкнет, продолжал:
- Так вот, как все-то поразъехались, Анна и вовсе сникла. Замкнулась совсем.  Люди, раньше испрашивающие у неё совета,  докучать  перестали. Видят, что не до того ей. А тут и братья  покинули наш мир. Всех похоронила по нашим обычаям. На похоронах хоть бы слезинку обронила. Нет, не плакала. Она же их как сынков своих доглядала, матерью им была. Пожить толком не успели. Яшка и жениться не успел. Шибко пил. Как пришел из армии, так мы его трезвым не видали. Там видно и пристрастился. Сгорел заживо. У него даже лицо сделалось черное, как уголь. В гробу маленький такой лежит. Легкий стал. Сгорел, совсем заживо сгорел. Уголек один остался. Нашли его  в дальней избушке. Повесился на крючке, на котором когда-то зыбка его висела. Грех какой!  Шибко, видно, его огонь донимал изнутри, измаялась, видно душа.. Не было сил терпеть. Говорят, огонек над лицом горел, как сняли его. Вот как! – Егор швыркнул носом, глаза его увлажнились. – А Спиридона с Тихоном в ту осень Вах принял. Они уже по шуге  в Ларьяк сладились ехать мотором. Ягоду остатки свезти, да на зиму запасы кое-какие сделать. Что случилось с ними на обратном пути, не знаю. Прибило их к берегу…  Спиридону винтом полголовы снесло. На скорости видимо мотор завели, вот и крутнуло лодку.  Тоже без вина не обошлось. В лодке водку недопитую нашли. Раньше-то они не пили шибко, а тут… - Егор заволновался, оглянулся по сторонам. - А как не запить, если здоровые мужики в семье достаток не могут поддержать. И не лентяи ведь. Лучше их кто по Ваху рыбачить умеет?  Хоть летом, хоть зимой под метровым льдом. А кому она теперь это рыба нужна?  Тонн пять как-то сгноили, а сдать некуда. Пообещали в фактории принять, но так и не удосужились за зиму. Весной всю свезли в яр,  зарыли. Мимо пройти нельзя, смрад пошел по логу… Обходили то место дальней дорогой… Ягоду всю осень берут не разгибаясь, гнус, комарье сутками кормят. А деньги за  ягоду через год получат и то по частям. Они те деньги уже и не стоят ничего. Даром, значит горбатились. Надломилось что-то у них. Вместе и пить-то начали от безнадеги…   Схоронили их  рядом со свежей еще могилой младшего брата. Тут-то Анну совсем свернуло. Что-то сделалось с ней. Каждый божий день стала она на могилки ходить. Пойдет, постоит там, помолится. Оттуда на вертолетку сходит, там посидит на бревнах, а потом - на пристань. Долго стоит на берегу, вдаль смотрит. О чем думает никто не знает. Только потом домой идет, мелко ногами перебирает, тихо шевелится. Совсем старухой седой стала. В сорок лет… И так вот каждый день. Каждый день, - повторил для убедительности Егор.
«Что ж ты так убиваешься?» – бывало, спрошу ее.  «А как же Егорушка - мои ведь, все мои» - зальется тогда слезами. «Как же так, - говорит, - что человек своим трудом прожить не может? А как жить?»
«Ты бы себя поберегла  -  вон вся седая стала, исхудала, смотреть страшно» - говорю.
«Думаешь в избе легче?  Схожу на могилки, помолюсь, мне и на душе светлее станет. О Полинке душа болит. Тяжко ей будет, ох тяжко» - и снова в слезы.
Часто Полинку вспоминала: «Тяжко ей будет. И я во всем виновата». Как будто знала что наперед. Хотя как не знать, она все знала…- Егор встал, стряхнул крошки с одежды мол, все хватит рассиживать.
     Хватит, так хватит. Поехали дальше. Рыкнул с полуоборота мотор, Егор достал сигарету, долго разминал, пустил дым клубами, задумался. Оживился он, когда въехали в город. Я свернул на Омскую.
- Сюда поверни, сюда! –  Егор дернул  руль, чего раньше не бывало, и я чуть  не врезался в идущую справа машину, но притормозил и резко рванул вправо на улицу  Менделеева.
- Ты хоть заранее предупреждай, не в тайге, чай, -  пожурил его. – Чуть аварию не сделали.
- Померещилось мне или вправду ее увидел, - не обращая внимание на мои слова, сказал Егор,  - туда прямо, потише тут. Вот она! Вот она! – он тыкал пальцем у меня перед носом в окошко с моей стороны, закрывая  видимость.  Я не успел еще остановиться, он уже выскочил, побежал через дорогу, взвизгнули тормоза. Водитель  «Волги» громко заматерился в открытое окно. Я  пошел следом за Егором.
- Петявола, - остановился он перед Полиной.
- Здорова Егор, - грубовато ответила она. 
У Егора в глазах задрожали слезы, он хотел обнять Полину, но та отшатнулась. Полина стояла с распущенными спутанными волосами, цветастый платок сбился на затылок, кожаная куртка распахнута. Посмотрела на своего дядю отнюдь не дружелюбно.
-  Чего тебе надо?
- Я тебя ищу Полинушка, тебя вся милиция уже неделю ищет.
- Зачем меня искать? Я вот она. Не прячусь ни от кого.  У меня сеструха тут живет. Я  к ней иду. Мама у нее. Вот ищу. Не помню, где сеструха работает. Знаю, что контора такая кирпичная. Мама у нее должна быть, -  заключила она и уставилась в землю. -  Маму ищу, у сеструхи она,  - повторила она упрямо.
- Не найдешь.  Светку  в другое место перевели. Туда так просто не пускают - охрана.
- Меня пустят: она же сеструха моя...  Я кушать хочу. Два дня не ела. Маму ищу, - как-то быстро перескакивала Полина с одного на другое.
- Мама умерла. Зачем ее здесь ищешь? Поехали.
- Куда? - насторожилась Полина.
- В гостиницу.
По дороге Полина  жевала булку с колбасой, запивая «Фантой». Егор загодя купил еду: «Она ведь голодная столько дней», - он не сомневался, что найдет ее сегодня. Как он мог знать, что найдет?
- Дай закурить, - обратилась она к своему дяде.
- Тебе в больницу нужно, -  Егор, протянул сигарету.
- Не хочу я в больницу.  Меня снова в психушку положат, а я не псих. Я убегу оттуда, - не на шутку заволновалась Полина и забилась,  словно птица в клетке.
- Мы не в больницу, в гостиницу тебя везем, а завтра на вертолет и  вместе с Егором домой, - разрядил я обстановку.
Полина успокоилась и до самой гостиницы сидела тихо, попыхивая сигаретным дымом.
  В гостинице для коренных жителей, места были. Полину поселили к женщинам из ее селения, а мужская половина была и вовсе свободной. Егор занял одну из четырех пустовавших коек.  Нам никто не мешал за чаем продолжить разговор. Егор заметно оживился. Для него ничего необычного в том, что мы нашли Полину, не виделось.  Он с  самого утра и весь день  ни на минуту не сомневался, что племянница его найдется. Завидуя его оптимизму,  я  объективно оценивал  шансы, и понимал тщетность наших усилий.   Теперь же ловил себя на мысли, что вся эта невероятная история не могла иметь другого конца.  А с другой стороны мой здравый рассудок  сопротивлялся: как можно найти человека в двухсот пятидесятитысячном городе? За один день. Притом,  что милиция уже неделю прочесывает город вдоль и поперек. Не иначе как тут не обошлось  без невероятной чертовщины, или может  Божественного промысла. Егор, видимо призвал на помощь всех Богов и не только.
- Я, как сюда-то собрался, на могилке Анны побывал. Одежду из сундука кедрового достал, бубен. Плясал маленько, Седого старика спрашивал, Анну спрашивал.  Она мне сказала: «Все хорошо будет» - словно читая мои мысли, начал Егор. – Я знал, что найдем Полину.
- Как же можно знать, если ее неделю милиция найти не могла? Это просто случайность.
- Завтра вертолет. Мне ее завтра увезти нужно. А без нее мне возвращаться нельзя…  случайность,  -  упрямо забубнил Егор.       
- Егор, а как же Анна ходила на кладбище? Она что – выздоровела?  - решил я направить его на продолжение прерванного в аэропорту  разговора.
- Нет, трясучая не покинула ее. Реже, правда, приступы стали. Бывало, упадет прямо в лесу, отлежится и дальше идет, а то и в поселке скрутит ее. Потом, правда, собака ей помогала, Карай. Шибко умный пес был.  Без него шагу ступить не могла. И он без нее ни ни. Куда она, туда и пес. Все рядом ходит тенью.  Как только у ней приступ приближается,   руку лизнет, взлает – знать даст. Она  домой быстрей – приляжет. Как он это знал – не ведомо.  По-нашему собака не может в доме жить. А вот Карай у нее дома, как человек жил. Только постелька у него у порога была сделана – так фуфайка старая. Собаке-то у порога лучше.
- Откуда такая собака?   - спросил я.   
- Полина из интерната привезла, -  Егор затянулся, долго выдавливал из себя дым.   
               
                Глава  YIII
На новом месте Полина привыкла быстро. Старших девочек, соседок по комнате Вику из соседней деревни и Нину из ее же улицы  она знала и раньше.  В школе-интернате ей даже понравилось. Чисто везде, уютно. Только по маме скучала.
 Ей нравилось дежурить на кухне. Повариха тетя Маша спрашивает бывало, заранее зная ответ:
- Что будем готовить на ужин Полюшка?
- А это… пюре из картошки, - скажет тихо и покраснеет девчушка.
- Картошку, так картошку, - тетя Маша достает остатки в мешке и садятся они чистить.
 Стружка извиваясь, падает в ведро, белые клубни бросают  в кастрюлю с чистой водой. Тетя Маша все это время о чем-то рассказывает: как в школе училась в большом городе, как на барже они с родителями плыли по бесконечному Ваху в Ларьяк.
- Мне тогда   восемь лет исполнилось. В церкви нас поселили. Так и жили – каждый в своем углу.  Кто только до греха такого додумался: людей в церковь поселить?  Мне все запах лампадок чудился, как у бабушки в деревне.  Потом  расселили всех по квартирам, а церковь разобрали по бревнышкам на дрова. Теперь и свечку негде поставить.    Родители у меня умерли.  Так и живу.  Муж в город подался, а меня с собой не позвал… - нож в ее руках  замирает…
Задумается. Защемит сердце. Капнет слеза на острие ножа, разлетится на множество мельчайших осколков…
 То про сторожа одноного начнет рассказывать.
- На войне  ногу потерял.
 Полине  не понятно, как  ногу можно потерять и она себе придумывает сама, как потерялась нога деда Антона. Ей вдруг покажется, что вот дед Антон проснулся утром там, на войне, а ноги нет. И он ищет ее то под подушкой, то под кроватью, а ее нет.  Он хватается за голову и  плачет. Полина видела как-то старого сторожа  в слезах. Тот выпьет, бывало и душит его прошлое своей жестокой натуральностью.    
- Досталось ему. Один теперь на всем свете. Жена умерла, а детей у них так и не было, - смахнет слезу повариха.
- Как это один? Вон сколько людей в деревне! – Полина даже рукой повела, как взрослая.
Нравится тете Маше эта девчушка. Сердце доброе у ней. И непосредственность детская и искренность  подкупает эту грузную, с виду суровую женщину, повидавшую на своем веку всякого: и несправедливых укоров, и насмешек от односельчан. А тут и выговориться можно без опасения, что осудят.
- Он добрый и все умеет по дому. Хозяйственный. Как сошлись мы с ним,  сердце мое оттаяло, а то и жить  не хотелось.
- А моя мама тоже одна осталась дома… - теперь уже Полинка смотрит невидящими глазами в окно.
- Там косточки   твоему щенку приготовила, да объедки кой-какие. Так и сидит под порогом, тебя дожидается, - вздохнув, переводит разговор на другое тетя Маша
- Я его домой возьму. Маме. Он ей понравится. Я уже придумала как звать его буду – Караем. 
Щенок месяцев  четырех прибился в школу-интернат. Нашел себе убежище под крыльцом с черного входа.  Полина его подкармливала и щенок, отзываясь на ласку, признал ее и даже защищал, облаивая мальчишек, норовивших дернуть девочку за косичку. Сорванцы нарочно иногда толкнут девчушку, вызывая ярость щенка. Он отчаянно бросится на обидчиков, схватит попавшуюся штанину с таким остервенением, что мальчики убегают, оставив Полинку в покое. А защитник подбежит к Полине и смотрит в лицо: «Вот я какой» - говорят его светящиеся счастьем глаза.
Также молча, как и провожала, встретила доченьку Анна. Каникулы-то недолгие. Что тут радоваться: не успеешь наглядеться на ненаглядную свою Полинку, как снова в дорогу собирать. Она не сразу даже заметила, что этот повзрослевший щенок, что выскочил из вертолета вперед всех, бежит всю дорогу за ними. И только перед самой дверью в дом спросила:
- Чья собака с вами прилетела? Смотри-ка, за нами увязалась. Уходи, уходи, - махнула она рукой.
Не гоже приваживать чужих собак. Одного хозяина должна знать.
 Пес в одном скачке  очутился рядом с Полиной, прижался спиной и залаял, но не злобно, а как бы говоря: «Мы вместе»
- Это, Карай, мама. Я тебе его привезла. Он хороший, он тебе понравится,  поглаживая своего друга, торопливо сказала Полина.
- Карай? Когда-то у нас был Карай. Я маленькой была, как ты сейчас. 
- А я знаю, мне баба Фрося рассказывала, -   Полина поставила сумку на снег.
Карай, словно понимая слова, лизнул ее руку, затем подбежал к Анне и сел рядом с ее ногой. Она почувствовала тепло от  прикосновения, присела, взяла двумя руками хитроватую морду,  и  внимательно посмотрела в   желтые с грустинкой глаза. Теплый язык  беспардонно скользнул по лицу, губам, не дав возможности Анне что либо сказать, и она рассмеялась, отшатнулась назад, потеряв равновесие, повалилась в снег. Полинка, взвизгнув, подбежала, навалилась на маму, пытаясь натереть лицо снегом. Анна громко захохотала, увернулась; бросая высоко снег, поднимала белую пыль, искрящуюся на солнце. Они кубарем катались в снегу, не замечая прислонившуюся к углу дома старую Ефросинью.    Вокруг с лаем носился  Карай и хватал своих хозяек за одежду, руки, ноги.   Каждый радовался своему маленькому счастью.      
 

                Глава  IX
С появлением Карая, этого рыжего непоседливого и вездесущего вихря,  жизнь Анны приобрела какие-то новые, доселе неведомые очертания. Началось с того, что непривыкший к поводку  Карай, пролежал сутки, отказываясь от еды. Нет, он не срывал  ошейник, не извивался ужом, пытаясь  выползти из ненавистной петли. Он безропотно дал себя поневолить, залез в сделанную Егором новую конуру и лежа на мягкой подстилке, смотрел    потухшими глазами на ограниченный поводком мир.
- Лежит в конуре целый день, смотреть жалко, - комментирует Анна, зная, что Ефросинья стала слаба глазами и различает только свет, да очертания предметов. Предлагали операцию на глазах, но она отказалась. Мол, сколько той жизни осталось.
- Ничего, обвыкнется, - пытаясь успокоить Анну, тихо говорит Ефросинья. Сама же смотрит подслеповатыми глазами в сторону приникшего пса, покачивая головой, словно не согласна с собой.
- Не привыкнет, однако. Ошейник  камнем  к земле его прижимает. Он свободой надышался.    Не могу смотреть, как он мается,  - Анна наклонилась, сняла ошейник. Карай поднялся, брезгливо тряхнул загривком,  освободившись от ненавистного ярма, умыл хозяйку языком, толкнул передними лапами. Анна, как и в первый раз, повалилась на спину, засмеялась:
- Не сердись, Карайчик, не надену больше ошейник… никогда, - она встала, отряхнула снег.
Карай уже летает вокруг избы, бороздя глубокий снег, и после каждого  круга подбегает к Анне, подпрыгивает, прицеливаясь языком в лицо. Анна ловко увертывается: «Ну, будет тебе, будет».
-  Зайди   соседка, чай пить будем, - Анна открыла дверь, остановилась на мгновение в дверях, пропустила вперед Ефросинью. Та нащупала ногой порог, шагнула в избу.   
Сама же вытащила собачью подстилку из конуры, бросила в избе у порога. Карай тут как тут сел у открытой двери, не решаясь переступить порог.
- Иди ко мне, иди. Вот место твое, - потрепала рыжий загривок Анна.
- На того вашего Карая похож? - спрашивает Ефросинья.
- Похож… Место свое признал, а к столу не подходит. Умный, - кивает в сторону собаки Анна, – здесь жить будет.
Анна помогла Ефросинье пройти к столу, усадила, посмотрела на старуху. Нелегкая жизнь досталась этой хрупкой женщине. Казалось – каждый день оставил свой след на ее лице. Некуда уже ставить  отметины…  Замерло сердце Анны. Последнюю зиму, однако, зимует ее добрая соседка. 
- Что замолчала? – насторожилась Ефросинья, будто отгадала ее мысли.
- Смотрю на тебя тетя Фрося  и думаю: тяжко тебе в жизни пришлось. Ох-хо-хо!, - вздохнула тяжело Анна.
- - Тебе что ли легче было? С мальства ведь тебя помню. Роды у Евдокии, твоей мамы принимала. Крепенькой ты родилась. Красивой была, голосочек зво-о-о-онкий. Только рано отзвенел твой колокольчик. Вон какую ношу с пятнадцати годов тянешь. Сейчас вот не вижу обличье твое. Седой, поди, совсем стала, - старуха потянула руку на звук поставленной кружки. Анна помогла найти – не обварилась бы горячим чаем. – Помирать пора, в нижний мир собираться. Зря только землю топчу. Кому от меня польза… - Ефросинья отпила чай, взяла из руки Анны пряник, макнула в кружку.
- Не говори так. Не ты  -  мне бы не выжить. Дневала-ночевала у меня, уму-разуму учила. Совсем-то несмышленышем была… Испугалась я тогда... Думала, не справлюсь.
- Так то когда было… А сейчас только одного хочу: дожить до весны. На солнце поглядеть. Оно теперь не слепит меня, как раньше. А потом и  в нижний мир можно собираться. Все мои уже там. Одна осталась. Сын маленьким умер, муж с войны не вернулся, а родителей своих  как и ты же в молодости похоронила. Сгорели они в избушке, а меня чудом спас молодой учитель Ефрем Максимович. Его прислали к нам из далека. Потом замуж за него вышла в семнадцать лет. Давно это  было…
Так женщины частенько сиживали длинными морозными вечерами, вспоминая свою горемычную жизнь. Анна каждый день чистила дорожку от своего дома к Ефросинье. Старуха легко находила натоптанную тропинку. То у одной посидят за чаем, то у другой для разнообразия. Их связывало общее прошлое. Одними тропками ходили по этой жизни, из одного котла хлебали и радости и горести.
      - Морозная, однако, зима выдалась в тот год. Анна всю зиму из дому не выходила, - Егор не спеша пил чай в прикуску с сахаром-рафинадом и также не спеша подробно рассказывал дальше, – ну, разве что ко мне иногда забредет, да к Ефросинье похаживала по-соседски. На кладбище с морозами ходить не стала. Как-то сидим, чай пьем у нее. Я только с рыбалки вернулся, рыбы ей привез, да Ефросинье маленько. Так вот чай пьем, беседуем о чем-то, как вдруг Карай забеспокоился, засуетился, лизнул  руку Анне, сел рядом и взлаял как-то странно, а сам пристально так в лицо ей смотрит. Анна и говорит: «Опять трясти будет. Он ведь, Егорушка, меня всегда предупреждает, когда приступ случится. Как знает, понять не могу. За двадцать минут чует, а то и за полчаса». Она легла в угол: «Не смотри на меня, попей чайку. Хочешь, дров  пока принеси».  Пока управился с дровами, уху поставил. На улице уже стемнело. Хворь-то ее все чаще вечерами ломает.   Пес все это время рядом с ней сидит, глаз с нее не сводит. Потрясло ее маленько (к старости-то ее сильно не ломало). Карай наклонился к лицу и лизнул  лоб, лицо умыл. Она и проснулась сразу. И нет в глазах усталости, и боли, как раньше-то. Вот чудеса какие. Собака ей и лекарь и собеседник.

                Глава  Х      
         Привычными стали для Анны каникулы-отпуска детей своих. Встречала, провожала, старалась чем повкуснее угостить. Варенья вкусные из морошки, смородины получались. Ромка смородиновое любит, Полина - из морошки. Теперь с Караем ей ничего не страшно. В дальние урманы за грибами ходит. Болота, что за рекой, все исходила вдоль да поперек. Ягод больше молодых женщин собирать стала. Ходит-бродит за грибами-ягодами, песни поет. Для своих  ребятишек старается. И Караю, что вошел уже в силу, погулять на волюшке   охота. Запахи лесные манят его. То белку облает, то глухаря посадит на сосну, и давай его охаживать.
      Как-то по осени пришла к Егору:
- Собираюсь я, братец,  в избушку дальнюю. «Ваях-кенте» - зверя ловить.
- Одна, что ли? – опешив от неожиданности, спросил Егор.
- Нет, не одна - с Караем, - она погладила своего верного друга. –  За ружьем пришла.
- Яшкино   возьмешь,  оно  почти  новое, - после  короткого  раздумья  сказал   Егор. - Какого зверя ловить?
- Полинка большая уже. Скоро замуж. Белок добыть нужно, да так, что попадет, -  заключает Анна сердито. Не нравится Анне вопрос брата. «Зачем спрашивает» - думает она. «Нельзя загадывать наперед. Кушать неубитую утку негоже».
- Жених сам калым принесет за такую невесту, - Егор достал ружье в брезентовом чехле. Все ружья умерших братьев хранились у него.
- Ей вон в зиму одеть нечего. Большая стала, стыдно от людей.
- Ну, что ж раз решила, - Егор знал, что слово Анны всегда твердое, - нужно спешить до снега по воде добраться. Я тебе все  покажу, да рыбы на зиму поймать нужно. Кулемки обновить нужно, слопцы поправить… Приманку разложить.
 Анна кивнула головой в знак согласия.
- Я там  девчонкой с родителями была. Отец стрелять учил. Смутно все помню, - она поставила кружку с чаем на стол, задумалась.
- Лет-то сколько прошло… Я избушку другую поставил, та землянка завалилась совсем. Ледник там сейчас.
- А помнишь, как мы все вместе  до самого снега там жили? А потом на оленях домой добирались, - Анна  оживилась.
  Они сидели тихим осенним вечером, пили чай и вспоминали те далекие годы  счастливого детства. Егор был младше ее, Тихон и Спиридон озорные карапузы требовали постоянного внимания: глаз да глаз нужен за ними; Яшка совсем маленький в зыбке, подвешенной к потолку все больше спал. А как проснется да заорет, его и качнет кто ближе. Егор, бывало,  пнет его чуть не к потолку, Анна ругает, как взрослая, а того еще больше разбирает. Ждет случая снова бузнуть зыбку посильнее.   Его беззаботность, мальчишеское озорство тогда вызывали зависть у старшей сестрички, хотя и у него были свои обязанности: дров принести, за малышами присматривать, да и мало ли чего нужно сделать, когда рук не хватает.
   Придут отец с матерью вечером уставшие.  Отец и спросит:
- Чем, доченька кормить нас будешь? - а сам пока руки моет,  рассказывает, как день прошел. Мама ему поливает на руки, молчит. Нельзя хозяина перебивать. Хочется ей узнать, что ели малыши, не ревел ли Яшка, но молчит она, смотрит добрыми терпеливыми глазами на своего мужа.
- Ягоды насобирали с матерью в чистом бору, что за урманом, сетки проверили в старице: щуки поймались большие, -  он раскидывает руки. - Парочку рябчиков добыл. А то все рыба да рыба. Ну, а у вас как тут? Мужички помогают тебе?  - обращается он к старшей дочери.
- Помогают. Уху сварила, -  Анна посмотрела на Егора, забившегося в угол.
Егор боится, что расскажет   старшая сестра, как озоровал, но Анна не выдает его.
- Завтра слопцы насторожу, глухарь уже по утрам  на пески выходит, -  Афанасий вытирает руки. – Со мной пойдешь, Егорка.
- И я хочу, - опустив глаза книзу, говорит тихо Анна.   
- Хорошо, доченька, - говорит мягко Афанасий, и обнимает за плечи Анну. Она до сих пор помнит его теплые руки. Лицо вот стирается из памяти, а теплые сильные руки отца запомнились на всю жизнь.
Отец садится за маленький столик у крошечного окна, усаживает рядом Егора, малышей. Тесно в избушке.  Мама хлопочет, на стол собирает. Достает масло, хлеб нарезает.  Анна подает ложки, помогает маме расставить горячие парящие алюминиевые тарелки. Металл жжет руки, она ловко ставит на освободившееся место, отец подхватывает, ставит тарелку перед Егором, потом  малышам Тихону и Спиридону.
- Ну, вы кушайте, а мне Яшку покормить нужно, - говорит мама, когда на столе все готово.
Мама берет на руки маленького Яшку, напоминавшего о себе все это время  кряхтением и скрипучим криком. Надоело сидеть спеленанным в зыбке. Почувствовав свободу, он размахивает руками, сучит ножками, улыбается, а припав к теплой материнской груди замирает. В избе становится тихо, только ложки колокольчиками звенят, да слышно, как чмокает громко Яшка. 
Давно это было.
Последние воспоминания о родителях.
Последний год ее счастливого детства.

                Глава  XI
С трудом добирались на верткой «Казанке» в верховье обмелевшей речушки. Винт на мелях хватает ил, мотор подбрасывает на коряжнике, но Егор умело регулирует  скоростью. Маломощный «Ветерок», а Егор, зная о мелях, специально взял именно этот неприхотливый мотор;  потихоньку проталкивает лодку  вверх поворот за поворотом.
Не узнала Анна сразу  место. Подумала, может не добрались еще. Все не так: изба какая-то стоит под кедром, там над обрывом навес новый – бревна еще  не потемнели. Видно этим летом слажен. Берег вроде ниже… Березы какие-то большие у самого ручья… Все не так, как было раньше..
Потом  Егор показал старую землянку, поросшую сверху мхом, приспособленную теперь для ледника. Летом рыбу солит. Льду, да снегу набросает зимой: до августа хватает. Рыба хорошо в холоде получается.  Бочки в леднике стоят пустые. Недавно только освободил. Теперь на зиму заготовить нужно.
- Поможешь неводить. Бочки заполнить нужно, - Егор пошевелил одну, другую бочки.
 Анна заглянула в ледник. Через маленькое окошко слабо пробивается  свет.
-  Неужто раньше жили здесь? И как помещались все? 
- И я  о том же думаю всякий раз.
- Даже крючок остался от зыбки. Яшка здесь…- она вспомнила того голосистого малыша.
 Радостно зашлось сердце Анны. Она хотела еще что-то спросить, но подошел Егор тронул ее плечо, прервав на полуслове. Не всю правду знала Анна. Не желая тревожить  истерзанную душу сестры, Егор сказал ей в то скорбное время, что Яшка просто умер.
- Пойдем в дом. Чаю с дороги попьем, - голос его дрогнул, и Анне стало страшно.
 Пространство в леднике сжалось, сдавило ее.  Она, бросив последний взгляд на крючок в потолке, повернулась и заторопилась к избе. Больше она никогда не заходила в эту ставшую ей вдруг  враждебною землянку. Она ничего не спросила Егора. Он тоже промолчал.
За три дня наловили рыбы, насолили на зиму, напилил Егор дров, поправил петли на дверях, поправил кровлю, разложили приманку – рыбу вдоль ручья у слопцов. Егор все слопцы проверил и, хотя Анна умела их настораживать, рассказал подробно как они срабатывают.
- Птицу, какую добудешь, перо разбросай возле слопца, да протащи по снегу: зверь-то и заинтересуется, откуда перо, да запах – сам придет.
- Знаю, отец говорил.
Вернулась Анна сюда уже по первоснежью.  Дорога на снегоходе показалась не такою длинной. Несколько раз пересекали извилистый, во многих местах открытый ручей. Дух захватывало, когда на всем ходу мчались через большое болото. Анна смотрела на удаляющуюся полоску темного кедрача, на мелькающие низкорослые сосны, на неоглядную ширь белоснежного безбрежья и в сердце поселялось    нежное щемление, глаза слезились от ветра и света. Снежная пыль, летевшая с двух сторон из-под полозьев нарты, гусениц «Бурана» и подхваченная встречным ветром,     позволяла лишь изредка поглядывать вперед или  по сторонам. Ей ничего не оставалось, как смотреть назад на извилистый бесконечный торный путь. Карай лежал рядом, уткнувшись носом в оленью шкуру. Нарты бросало на кочках в стороны.  Анна и Карай уже привыкли к толчкам и не обращали на такие мелочи никакого внимания.   


                ***      

Легко скользят лыжи-подволоки – «нималь» по привычной хорошо наторенной лыжне. Каждое деревце ей уже знакомо, каждый взгорок, впадинка. Ноги сами бегут, глаза сами ищут означенные укромные места, руки привычно высвобождают из  слопца попавшегося зверька…  Но Анна думкою своею далеко… Руки ловко настораживают слопец. Карай тут как тут. Вертит хвостом – радуется. К приманке не подходит. Еще первым днем, настораживая слопцы, кулемки, капканы, она погрозила пальцем: «Не для тебя, для зверя еда-обманка». Пес повернул голову на бок, посмотрел на хозяйку, словно что блеснуло в глазах. «Понял» - подумала Анна и уже не боялась, что попадет он в ловушку, поставленную на зверя.
 Только на миг возвращается  она к действительности, когда осматривает с восторгом соболька – второй  сегодня. Удачный день… И снова расплываются очертания темных, стоящих частоколом стволы кедров, исчезают  звуки…      
Снова Яшка смотрит на нее детскими глазами:
- Прости меня сестрица, не вынесло мое сердце. Война мне в душу заползла холодной змеей…  Каждый день взрывы, автоматные очереди, душманы с перекошенными от злости лицами и кровь, кровь, кровь… Я не виноват, что попал в Афганистан, я не виноват, что остался жив, когда прижатые к горе погибли все из нашего взвода. Только меня и друга моего Витьку нашли потом. Откопали нас,  захлебывавшихся кровью погибших, из-под горы трупов. Витька из госпиталя сразу в психушку попал. Я выдержал, но как забыть, сестрица, такое.
Анна помнит, как рассказывал, будучи в подпитии, ее младший брат о той страшной войне. Из трезвого  слова не вытянешь. Молчуном стал Яшка, словно немой. В каждом ему друзья-однополчане мерещатся. Стал вином раны заливать. В избушке дальней все время один жил. Одной рыбой питался. Охотиться не мог: кровь. 
- Понимаю… Ранила тебя та война в сердце, на душу -«лилель»  наступила.  Но как же я: ты ведь сыночком мне был. Я тебя с колыбельки выпестовала. Ты дарил мне радость, давал  силы жить, когда опускались руки, когда не было сил терпеть, когда ноги не держали, руки не слушались, глаза  не видели, уши оставались глухими. Ты держал меня, не отпустил в нижний мир…
Отрывисто залаял Карай, вывел из плена воспоминаний.  Анна  встрепенулась, руки сами сняли с плеча ружье. «Глухарь» - определила охотница  по яростной взлайке, по тому, как кружился вокруг одинокой сосны на краю гривы пес. Она подошла ближе. Глухарь сидит на самой макушке сосны, вытягивая шею, следит за мотающимся внизу рыжим комком. Карай перебежал на противоположную сторону сосны, отвлекая внимание птицы, отчаянно крутится на месте, яростно до хрипоты лает, поднимая снежную пыль.
- Карай, иди ко мне, - Анна похлопала  по прикладу ружья, - нам не нужен глухарь. Вчера только  стрелили.  Зачем зря птицу переводить. Оха! Оха! – громко крикнула она и махнула рукой.
Глухарь мгновенно расправил крылья и, обламывая мелкие ветки, скрылся за густой кроной. Анна потрепала загривок своего верного друга, тот лизнул ей руку и послушно побрел следом, наступая на лыжи.
 Не надолго хватает ему терпения брести следом. Еле уловимый запах остановил его.  Он повел носом, вытянул шею. Характерный звук чуть слышного шуршания окончательно убедил Карая в правоте догадки,     и он стремглав ринулся вниз к ручью. Уже  через минуту-другую слышен его голос  в урмане. Короткая взлайка,  тишина, снова взлайка без ярости, но настойчиво зовет хозяйку. «Белка» - мелькнуло в голове охотницы, и она ускоряет ход на голос.
 Выстрел сухим треском расколол тишину. Мягкий снег не ответил эхом, поглотив звук разом без остатка.
 Скоротечный зимний день перевалил свой экватор, солнце скользнуло холодными лучами по кронам сосен, разлапистых кедров, рассекая белый снег длинными ровными тенями. Карай, то рыскал вдоль ручья, то уходил вглубь гривы. Но непременно подбегал к Анне и,  лизнув руку, снова скрывался из виду.  «Проверяет» - подумала Анна и улыбнулась.
Вдруг, Карай остановился, как вкопанный. Он вытянул шею в сторону избы, до которой еще оставался  длинный путь. Уши  сошлись   в напряженный треугольник. Анна остановилась, замерла. Оборвалась враз скрипучая песня лыж-подволок.  Установилась тишина. Откинув меховой капюшон, охотница тоже прислушалась, повернув голову и приставив к уху ладонь.  Тревога противной тяжестью разлилась в груди, залезла куда-то глубоко холодной змеею. Сердце встрепенулось: издалека доносился звук работающего двигателя. «Это не «Буран и не вертолет» - мелькало в голове, а ноги уже понесли ее в сторону избы, откуда доносился этот противный  чужеродный звук.  Карай звонко залаяв, бросился вперед и уже не пропускал вперед свою хозяйку до самой избушки.         
Поднимаясь по наторенной лыжне, Анна не сводила глаз с огромной зеленой металлической лягушки, распластавшейся на высокой площадке рядом с избой. Грохот двигателя теперь оглушает все вокруг. Исчезла тишина, исчез покой, ничего не стало слышно, только это зловещее рычание.   Синий дым спустился в распадок ручья, растянулся сизым и вонючим своим естеством с ровным, как под линейку верхним краем вдоль березняка. От едкого запаха запершило в горле. Карай бросился вперед со взъерошенным загривком, отчаянно залаял, бросился в одну, другую сторону, как бы выбирая удобную позицию для атаки, но от Анны далеко не убегал, словно опасаясь оставить ее одну. Подскочил, лизнул ей руку и снова с лаем кинулся вперед.  От машины-вездехода отделились две человеческие фигуры. Увидев собаку рядом с непрошеными гостями,  Карай ощетинился и зло зарычал. Анна подошла совсем близко, успокоилась. Пришельцы, одетые в камуфляжную форму  поздоровались:
- Здравствуй хозяйка.
- Здравствуйте, - сказал тот, что держал собаку.
Анне понравилось, что гости поздоровались первыми, что назвали ее хозяйкой.
- Здравствуйте, - тихо сказала Анна, прошла к избе, сняла лыжи, поставила ружье, сняла рюкзак, подаренный сыном.
Спокойствие хозяйки передалось собаке и Карай сел у ног Анны. Собака незнакомцев – серая лайка  тоже успокоилась. Карай вытянул морду принюхиваясь к новому запаху. Помахивая своим роскошным рыжим хвостом,  он приблизился к гостям. Собака пришельцев, натянув поводок,  оскалилась.
Теперь только Анна поняла, почему  Карай повел себя так дружелюбно.
«Подружку нашел. Тоже молоденькая. Год, однако, не больше» -  Анну снова что-то встревожило.
- Мы тут чаю без вашего ведома попили, перекусили…
- Попили, так попили… Что тут такого, сейчас еще чаю поставлю, - перебила Анна. Она уже поняла, что они были в избе, и ей понравилось, что  сами сказали.
 Ее ничуть не удивило, что чужаки зашли сами в избу, пили без нее чай. Люди в тайге живут по своим законам. Путник, охотник ли, набредший на избу в тайге, зайди, согрейся чаем. Помыслы были бы чистыми.   
Анна зашла в избушку. Поставила на горячую еще печку чайник, кастрюлю с супом из рыбной муки - «тюнь»,  сваренную утром, подкинула пару полешек. Потом достала испеченные вчера в золе хлебные  лепешки – «поруй-нянь», нарезала длинными полосками. Обычно она ломала руками, но сегодня гости. Достала масло, расставила кружки. Их оказалось в избушке как раз три. Кружки вымыты, перевернутые вверх дном. «На место поставили», -  Анна  заметила и то, что на столе порядок и  что ее продукты не тронуты.
- Заходите в избу, чай пить будем, - сказала Анна выглянув из двери.
Зашли сначала те двое, которых видела Анна, следом, низко сгибаясь, сутулясь, вошел третий с большими черными усами, смешно свисающими до подбородка.  Анна и на этот раз не удивилась: на снегу она различила три разных следа.
- Добрый день в вашей хате, - пробасил долговязый.
Мужчины сняли верхнюю одежду, подсели к столу.
- Суп из рыбной муки  кушать будете? - спросила Анна, а сама уже поддела варево разливной ложкой.
- Никогда не пробовал, -  потер ладошки тот, что называл Анну хозяйкой. – Доставай Леха наши харчи. Ставь на стол, доставай... - он замялся, посмотрел на Анну вопросительно.  «Начальник» - определила Анна.
- На меня не смотрите, доставайте, - Анна расставила алюминиевые тарелки с рыбным варевом. -  Кушайте, а у меня еще работа есть.
Она внесла рюкзак, вытащила тушки двух соболей  и с десяток белок, разложила на полатях за печкой. Пусть размораживаются. Еще ведь шкурки снять нужно. Мужчины замерли, все трое заворожено следили за Анной. Поймав на себе их взоры, Анна словно оправдываясь, сказала:
- Три дня, однако, не ходила: метель шибко разгулялась.
- С собачкой добыла все? – спросил «начальник».
- Без собаки-то, что в тайге делать? -  Она посмотрела на лежащего у порога Карая. Все трое тоже повернули в его сторону свои головы. Долговязый качнул одобрительно головой, цокнул языком. Анне показался его взгляд недобрым.
- Хорошая собачка, - сказал,  он.
Анна насторожилась. Не понравилось ей, что хвалят ее собаку и смотрят так, словно товар покупают. Сердце екнуло.
- Собака, как собака, -  с деланным равнодушием сказала охотница.
- Выпьешь? – спросил снова «Начальник», протягивая кружку.
- Я не пью, - коротко ответила Анна.            
Мужчины долго не задержались. Начальник торопил своих сослуживцев. Они оказались теми самыми нефтяниками, о которых столько уже слышала Анна. Первый раз видела настоящих нефтяников Из  рассказа она поняла, что они проводят какую-то разведку.
- Геологи что ли?
- Сейсмики мы.
Анна не слышала про таких, но расспрашивать не стала. Геологи, нефтяники, сейсмики: она все равно не разбиралась в тонкостях.  Все они для нее нефтяники. Каждый свое дело делает.  Что тут разбираться. У нее свои заботы-хлопоты, у них - свои. 


                ***
Кончились первые настоящие морозы. Анна упаковала свой скарб, собралась домой. Быстро время пролетело.  Удачная охота получилась. Егор приехал и удивился, что сестра готова к отъезду, будто ждала именно сегодня.
- Я уже неделю жду,  когда морозы кончатся… 
- И мешки неделю на улице лежат? – спросил Егор, стряхивая с малицы плотно прибитую  снежную пыль.
- Сегодня утром вынесла.
Анна перед отъездом вошла в избу, сняла привезенную с собой иконку Николы -Торума,  протерла рукой, поцеловала, положила в карман вещмешка, вышла на улицу, поклонилась избушке:
- Хорошо мне было, - прошептала тихо. Да и как не хорошо: ни одного приступа за все время, удачно зверя промышляла, всегда огонь Матерь согревала ее в мороз и стужу.
Потом села в нарту рядом с Караем, успевшим  уже пригреть себе место, и двинулись в путь. Домой.

-  Вот скажи мне: как могла она знать, что я в тот день приеду? – Егор посмотрел мне в глаза, подлил кипятку в кружки.
     - Ты же сам сказал: морозы кончились – ты и поехал. Она также сориентировалась: морозы кончились - вот и ждала. 
- Не-е-е-т, - протянул Егор, покачав головой. – Она старика  ночью видела, он ей сказал: домой поедешь. 
Я не стал продолжать спор. Воспитанный в духе материализма я бы поспорил с кем-то, но рассказ Егора  пленил мое сознание  необыкновенностью, но еще более странным показалась мне та непосредственность, с которой  Егор объяснял происходящее. Конечно же простыми совпадениями все не объяснишь. Но мне не хотелось вдаваться в пустопорожние доказательства невозможности точного предчувствия, в безнравственные изобличения чудесных предзнаменований. Я начал понимать, что не все в этой жизни возможно разложить на атомы и молекулы, не все в нашей жизни взвешивается самыми точными весами, не все  удается увидеть в самые мощные микроскопы, не все слышимо даже самыми совершенными акустическими приборами. Существует еще нечто, что подвластно только человеческому духу, сцеплению мыслей и образов, ничего общего не имеющего с рациональным и расчетливым рассудком.    
-   А что ты скажешь на то, - завелся уже Егор, уязвленный моими сомнениями, -  что Анна знала, что те нефтяники ее Карая украдут? Она сразу почувствовала. Сколько раз повторяла: «Злыми глазами посмотрел тот длинный на Карая, ой плохо это! Украдет - грех на душу возьмет».  «Как же , - говорю, -   украдет если он от тебя ни на шаг не отходит»  «Так он каждый вертолет встречает - Полинку ждет, каждый катер – Ромку выглядывает. А на привязи он умрет и я за ним... Так и так - конец получается…». Плачет и приговаривает:  «Полину жалко, доченьку. Тяжко ей будет». 
 



                Глава  XII
          Пожелала Анна, чтобы сватали дочь по-нашему.  Меня попросила посаженным отцом быть, -  продолжил Егор после паузы, смахнув слезу. – С Агана человек прилетал, Ананий Кадамкин - сват – «ур-ку» вертолетом от жениха, спрашивал меня как да что, может какие обычаи наши не сходятся с тамошними. Все ему рассказал. «Весной ждите, - говорит, - по насту приедем», - Егор не спеша прикурил сигарету, попыхтел, попыхтел, улыбнулся и повел рассказ дальше.


                ***
 На двух буранах и оленьей упряжке прибыл жених - «май-ку» со своей родней и сватом. Анна уже знала этих людей. Полина рассказывала о своем женихе Алексее, о родне его. Отец Алексея Валентин Тылнин знатный охотник, свое родовое угодье имеет. Нефтяники квартиру в городе предлагали – отказался: «Оленей куда дену. Дед мой оленей держал, отец здесь живет, и я буду на этой земле жить, где дед похоронен» Люди говорят хороший человек.
Привязали они упряжку оленью на краю селения, «Бураны» там же с нартами, груженными разным добром: свататься приехали. Рога оленей ленточками украшены, на «Буранах» ленты на городской манер через капот.
- «Петявола» - здравствуйте. Мир Вашему дому. «Хатлан хатл пила» - вместе с солнечным днем! – поприветствовал хозяев вошедший в дом Ананий. Он низко поклонился Ане, Егору.  Егор узнал его, но виду не подает.
- «Петявола, петявола!» - ответил Егор.
- «Петявола» - тихо сказала Анна.
Тихонько рыкнул Карай.
-  Нельзя, свои это, - Анна махнула на него рукой.
- Пришел спросить человека –«касы», люди говорят есть у вас человек, - уже начал свою игру «ур-ку».
Егор с Анной переглянулись, но ничего не ответили: не поняли, мол, о чем речь.  «Ур-ку» постучал по полу своим черемуховым посохом - «сог-юх», повернулся и вышел.
- Молчат люди, - с деланной серьезностью сообщает он «новость»  жениху.
- Иди еще спроси,  – отвечает отец жениха Валентин.
Снова заходит в дом «ур-ку». Еще ниже кланяется он Егору и Анне.
- Пришел человека спросить, есть ли у вас человек? – говорит Ананий игривым голосом.
Молчит Егор, молчит Анна, недоуменно пожимая плечами.  Побежал обратно «ур-ку». Детвора на улице - следом, снежками бросают, смеются. Все взрослые в селении тоже на улицу вышли. Слухом земля полнится. Знают, что Полину сватают: красивая невеста. Жених издалека - с Агана. Редко теперь на оленьих упряжках в селении появляются. Народ вокруг оленей крутится: хорошие олени, ухоженные, упитанные. 
- Молчит отец, молчит мать невесты, не знаю что нужно, - снова говорит сват жениху и его родственникам.
- Вино возьми, какой ты недогадливый. Кто же без вина за невестой  ходит? – Валентин вручает бутылку водки и отправляет свата снова в дом невесты.
- Пришел человека спросить. Есть ли человек? – спрашивает он, низко кланяясь, и ставит бутылку на стол. В избе восстановилась тишина. Слетела игривость и все напускное с лица «ур-ку». Все решится сейчас. Примут угощенье, или нет…
- Вот теперь мои уши слышат тебя, человек с дальней стороны, говорит Егор. – Садись, дорогой гость, чай пить будем.
Анна поставила на стол строганину, мясо добытого Егором глухаря, стопки. Подняли наполненные стопки мужчины, выпили. Сват побежал радостный через все селение:
- Нашли человека, здесь живет невеста – «май-ни»! – кричит он. – Давай подарки, «май-ку». Отцу подарки, матери подарки, пока не передумали, – Обращается Ананий к жениху весело.
 И уже с подарками возвращается в избушку под хохот ребятни.
- Вот тебе Анна  от жениха, - разворачивает он большой цветастый платок, - а тебе Егор шкуру выдры.
Понравился Анне платок, понравилась шкура Егору. Усаживают гостя за стол, наливают по чарке.
- Ты, поешь Ананий, а то не выдержишь до конца, - говорит Анна, подкладывая кусок глухариного мяса.
- Теперь выдержу, не впервой, - отвечает веселый Ананий, закусывает основательно. – Где же невеста? – спрашивает он.
- Такая она у нас неряха, ничего не умеет делать. Шить начнет, только пальцы исколет. Сварит суп, даже собака отказывается, - говорит для порядка Анна. – Нужна ли такая невеста?
- Мы знаем, какая мастерица Полинушка, знаем, как вкусно готовит: добрые люди рассказали, - разубеждает  сват.
Снова бежит Ананий к жениху, рассказывает, какая «неумеха» его невеста.
- Скажи, что нужна она мне и такая.
- Жених говорит, что согласен он взять такую невесту, - сообщает он Анне и Егору волю жениха.       
- Растеряха она у нас: пойдет дров принести, рукавицу потеряет, станет посуду мыть, перебьет всю. Как отдавать замуж. Бить будет муж такую жену, - говорит Егор
- Не будет бить. Хорошая хозяйка наша невеста. Знаем, люди хорошо говорят, - отвечает Ананий и снова опрометью к жениху.
То  бедность невесты, то еще какой изъян Егор с Анной найдут у своей Полины. Ананий уверяет в противном, каждый раз выпивая рюмку.   На шестнадцатый раз Анна говорит уставшему и уже подвыпившему свату:
- Зови всех, замерзли, поди на улице. Брюхо погреть пусть котел поставит жених  и два оленя, двести белок, три выдры и два платья пусть готовит.
 На лице «ур-ку» появляется настоящая улыбка: дело сделано. Не зря он старался, хлопотал. А выкуп давно уже оговорен с Егором и с собой имеется.
- Устал я, Алешка, - говорит он наконец жениху, – неси калым!
Пока собирают меха  в узел, мать Алексея Зоя и Валентин -отец  отряхивают малицы, приводят себя в порядок, не спеша направляются делегацией в дом Анны. Следом за ними уже слегка  пошатываясь, несет калым Ананий. Старший брат Алексея с другом  закололи оленя,  развели костер, поставили большой котел на огонь.  Народ, увидев дым от огня, заслышав, что мясо оленя уже варится, подтягивается к дому Анны. Давно не сватались в селении по-настоящему.
 Невеста уже в доме.
Гости поздоровались и, не торгуясь, достают шкурки, складывают  на комод в углу: связки белок, шкуры выдры, отрезы на платья. Анне понравились и Валентин и Зоя своей основательностью, не суетливостью.
- Вот невеста, - показывает на стоящую в стороне Полину Анна. Глаза у Алексея загорелись, но он остался на месте. – Садитесь рядом, - показала она молодым на шкуру оленя. Они сели на одну шкуру за маленький столик, на котором стоял уже заваренный специально для них чай в маленьком чайнике и две кружки. Гостей позвали за стол, продолжить разговор.
- Дети наши давно знают друг друга, - начала Зоя, кивнув в сторону молодят. – Мы издалека приехали, так, что свадьбу сегодня сыграем, наверное, - она пытливо посмотрела на Анну.
- Сегодня и сыграем, - согласилась Анна.
И начался пир. Все люди селения пришли. День теплый выдался. Кто на улице устроился, кто в избе. Песни полились над старым Вахом, пляски пошли полным ходом. Веселится народ.    
Увезли на третий день невесту. Усадила Анна сама Полину на нарты, вернулась в дом за женихом:
- Пора тебе ехать, отец, мать ждут, солнышко уже высоко, дорога дальняя.
 Провожала Анна свою доченьку с легким сердцем: добрые люди эти  Тылнины. Знала, что не будет терпеть обиды от мужа своего Полина. Помоги вам, Боги небесные  прожить долгую и счастливую жизнь. Народите детей на радость себе и нам, родителям вашим. 
И снова жизнь Анны вошла в привычные берега. Только Полина приезжает теперь от случая к случаю, а не по привычным для нее каникулам. А Карай, также заслышав вертолет, стремглав летит на посадочную площадку, также встречает все пристающие к пристани катера и самоходки. Также и Анна ходит почти каждый день на могилки – «ленкаса-яга-пугол» - юрты покойников. Только там она может поговорить с усопшими. Она слышит их голоса, задает им вопросы, они отвечают. Они спрашивают ее, и она говорит: «Все хорошо у нас,  только вас нет рядом».  Отрешаясь от всего земного, в эти минуты она проживает те давно минувшие дни заново. Много дум передумала  в такие минуты. Карай  не отстает, а уж если нужно пробежаться, ноги размять, лизнет руку:  только его и видели. Прибежит снова лизнет, в лицо хозяйке посмотрит – все ли в порядке?
- Бегай сколько хочешь, только не ходи к вертолету, плохие люди есть, - который раз повторяет она своему верному другу.

                Глава XIII
- А потом все кончилось. Все -  враз, - Егор посмотрел на меня влажными глазами, прикурил очередную сигарету, тяжело вздохнул, словно собирался преодолеть последний, самый сложный барьер. - Мне люди сказали, что Карая увезли вертолетом. Какой-то высокий усатый мужчина. Он с собакой выходил с сучкой в охоте, видимо,  и Карай прыгнул за ней в машину.  Это прошлой осенью случилось. Сын Полины  Сережка как раз в первый класс пошел... Анна слегла. Долго, однако, болела. Никого не пускала к себе. Принесу ей рыбы, хлеба, да так чего ни будь покушать: молчит. Что ни спрошу  - молчит. - Только один раз сказала, заливаясь слезами: « Белого Старика видела…». «Что, - спрашиваю, - сказал старик?» «Не буду говорить, не хочу злых духов тревожить». Ни слова больше от нее никто не слышал. Молча ходила на кладбище. Худая стала. Откуда силы только брались. Рыбки немного настругает, чаю попьет – и вся еда.  Как морозы установились, дома затворилась. Пришел как-то к ней, а ее нет дома. Изба уже холодная, ночью не топилась. Следы  замело: всю ночь метель гуляла. Соседей спрашиваю: не видел ее никто. Я «Бураном» все объездил, никаких следов не нашел. В сторону кладбища не один десяток раз смотался, все напрасно. Людей поднял, все прочесали, не нашли. До Полины весть недобрая дошла. Бросила она все, примчалась. «Искать, - говорит, - маму буду».
 Егор уже не мог владеть собой, он вытирал слезы рукавом, часто останавливался, собирался c силами, продолжал дальше. Ему нужно было выговориться. Нет сил держать в себе столько не расплесканного горя и не излитых страданий.  «Где же, - спрашиваю, - искать будешь, если я уже каждый метр обшарил» А она все свое: «Искать маму буду».
-   Мы с ней по-новому все прочесали – не нашли Анну.

                ***

Полина поселилась в своем родном доме, где все напоминало ей о маме, каждая вещица возвращала ее  в беззаботное детство, но душа не находила покоя. Приходили односельчане, пытаясь успокоить, утешить ее. Соседка, поселившаяся в доме умершей  Ефросиньи,  как-то принесла вина.  На время ее горе отступило. Утром болела голова, тошнило, но то ощущение вчерашнего вечера она запомнила.            
          На лыжах-подволоках, взятых у Егора, Полина упорно обходила окрестности уже не один десяток раз.
      Егор узнал от людей, приехавших из Ларьяка, что видели Карая, бродившего у школы-интерната. Сбежал от своего невольника. От еды он отказывался. Потом его видели в  стойбищах. Охотники рассказывали, что находили странные следы в далеких урманах не то волчьи, не то собачьи. Егор не сомневался, что это были следы Карая.   Направление следов указывало на то, что собака направлялась в сторону их селения.
Не нравилось Егору, что Полина стала выпивать со своей соседкой. Соседка, одинокая женщина, потеряла семью из-за пьянки. Пытался пожурить Полину, но та уже не прислушивалась к его словам:
- Я сама знаю, что мне делать, - грубо оборвала она его нравоучения. – Ты маму найди, а не учи меня, - словно укоряла его, говорила племянница.
      Уже первая капель напомнила о приближающейся весне, хотя на календаре-то давно уже весна. Наст окреп,  и Полина могла больше обходить на лыжах. Она сначала шла пешком по наторенной буранице, затем надевала лыжи и обходила все небольшие гривки, бороздила болота вдоль и поперек. Днями теплело, подтаивал снег, налипал на лыжи, и она прекращала поиски.  Вечером приходила подружка…
Тот день начинался обычно. Полина прошла по буранице больше, чем вчера. Она каждый день прибавляла к предшествовавшему пути. Остановилась, решая куда направиться сначала. Ноги понесли ее сами. Только у самой гривы она стала всматриваться в снежные наносы на пеньках, наклоненных стволах деревьев, некоторые коряги уже освободились от снега. Редкие тени низкорослых сосен по краю гривы распятнали снежную равнину разнообразными узорами.  Мысли запутались в кружевах.
Вспомнился сон, что приснился под самое утро:  долго пробиралась на лыжах через высокие горы. Луна сменяла солнце, а она все шла и шла. Ни птиц, ни зверей не встретила она на своем пути.  Скалы отвесные стоят по сторонам. Лица стариков на скалах по обе стороны смотрят на путницу. Поклонилась им Полина,  дальше пошла Так долго она меж скал петляла - дорога долгая, как вышла на большую поляну.  Свет серебряной рекой течет полноводной, а по средине юрта золотая стоит и возле юрты  белый старик «Алли-ике». Лицо у него доброе, знакомое Полине. Присмотрелась – лицо отца  с той фотографии смотрит на нее, только борода седая.
- Маму ищу, -говорит Полина, - не скажешь ли в какой стороне искать.
- В ту избу иди, дальнюю, - махнул рукой старик. Еще что-то сказать хотел старик, но проснулась Полина.         
Опамятовалась от видения Полина, смотрит: идет уже по краю гривы вдоль ручья. Бывала она когда-то здесь с  Егором. Она знает, что в верховьях ручья избушка  есть. Угодья деда, а теперь  Егора. Рассказывал как-то, что мама там охотничала. Она шла по высокому месту. Внизу занесенный снегом ручей, справа чистый сосновый бор, в глазах рябило от теней и солнечного блеска. Чувства ее обострились, что-то заставляло всматриваться в каждую тень. На пригорке снег уже подтаял, местами обозначились углубления вокруг деревьев, обнажая зеленый брусничник. Вдруг  ее привлекла какая-то коряга у самого распадка. Сердце затрепетало, ноги побежали…  Она остановилась, как вкопанная: из-под снега виднелась рука, державшаяся белыми восковыми пальцами за вывороченный корень. На среднем пальце Полина увидела знакомое серебряное кольцо. Брызнула в глазах яркая вспышка, оборвалось внутри, Полина  отпрянула в сторону, побежала в глубь гривы. Из-под самых лыж из снежной глубины, громко хлопая крыльями, разбрасывая снег, поднялась капалуха и, набрав высоту, развернулась, протянула вдоль ручья, уселась на верхушке сосны не далеко от того страшного места. Полина, словно зачарованная, не сводя глаз с птицы, тихо переставляя лыжи,  приближалась к той сосне. Капалуха с лицом матери не шевелилась. Мама смотрела на нее, и слезы капали  из ее неподвижных глаз на снег  большими каплями, гулко ударяясь о твердый наст.  Большою стала птица. Полина уже различала ее крепкие лапы, обнимающие толстую ветку человеческими пальцами. На среднем пальце – серебряное кольцо…
- Мама!  – крикнула громко Полина. «Мама!» - Эхом отбилось от противоположного берега. «Доченька моя! Доченька моя!» - дробилось по бору.
Капалуха распахнула крылья, закрыла солнце.
Света не стало.
Холодом дыхнуло в лицо.
На время все исчезло.
Полина раскрыла глаза.  Кроны высоких сосен беззвучно висели в вышине. На лице растаял снег, смешавшийся со слезами.
Улетела  душа мамы.
Куда улетела?
 Встала Полина пошатываясь, отряхнула лохмотья снега и побрела домой, не замечая ничего вокруг.   

- Душа Анны в нее вселилась, - сказал после паузы Егор. - Сама не своя стала. У нее в глазах огонь погас. Совсем другие стали глаза. Похоронили Анну рядом с Яшкой, по другую сторону - Ефросинья. Сама выбрала это место. Полина, как и Анна раньше - не плакала. Чернее земли лицо сделалось. К мужу она больше не вернулась. В доме Анны жила. Алексей приезжал, упрашивал. Вместе с сыном приехал, отмахнулась: «Уходите, маму искать буду!» «Похоронили маму», - говорит ей Алексей. «Нет, -говорит, - она ушла в избушку. Мне отец сказал. Искать ее буду». А весной Карая нашли  в зимовье, где охотились когда-то с Анной.  Все сухари съел. Столько голодом бродил, ни из чьих рук еду не брал. А тут родной дух. Не выдержал желудок… Не дотянул он до селения…  Нашли его под навесом. Вот так… К нему она шла…   Один поворот остался. Немножко не хватило сил. Трясучая ее одолела, а Карая рядом не было. Она знала, что ее Карай в избушке, а ты сомневаешься…  С тех пор вот и ищет маму Полина. Она и в Новоаганске у брата была, и в Ларьяке искала, вот в Нижневартовске уже второй раз. Год уже бродит, как неприкаянная. Только про избушку не вспоминает. Боится… - закончил Егор и затих, уставившись в окно.
Егор протер глаза кулаками, покачал головой, достал фотографии. Я отметил, что Полина походит на свою мать. Пообещав, что завтра утром отвезу в аэропорт, я попрощался.

                ***
Желающих вылететь вертолетом было значительно больше, чем посадочных мест, поэтому давка образовалась невообразимая. Вышла из диспетчерской знакомая уже мне Валентина:
- Сегодня борт заказан для детей. Группа детей летит из дома отдыха, так что возьмем  взрослых только шесть человек, - объявила она не терпящим возражения голосом.  И она прочитала список. Егор и Полина значились в числе счастливчиков.
После этих слов лишние люди безропотно собрались обратно в гостиницу. Тихо, без лишних слов, без ругани и скандалов. «Ну что поделаешь - в субботу улетим». 
Привезли детей. Они дружной стайкой вышли из автобуса, сложили свои сумки, пакеты в кучу. Видно было, что они уже привыкли к переездам и действовали довольно организованно. Руководитель группы, молодая воспитательница громко скомандовала:
- Далеко не расходиться. Оля, - обратилась она к девочке постарше, - посмотри за порядком. Володя Кунин,  вернись обратно! – крикнула она озорному мальчугану.
Среди детей оказался и сын Полины Сергей.
 Она подошла к нему.
Она не обняла его, не расцеловала, как делает любая мать после долгой разлуки с ребенком.
- Сережка, дай мне соку, я уже неделю ничего не ела, - как-то развязно сказала она и попыталась взять из его рук пакет.
Сережка отдернул руку, повернулся к ней спиной, опустив голову. Он стеснялся своей матери.
- Ты мне сын или не сын, - снова требовательным тоном обратилась она к мальчику и снова попыталась взять сок. – Вот найду твою бабушку – все ей расскажу, - по-детски обиделась Полина.
Я наблюдал за ними. Мальчишка убежал от нее, сел на дальнюю скамейку.  Полина подошла к нему снова и села рядом. Мне из машины не стало слышно  их голосов. Но мальчик снова отбежал в сторону. Полина осталась сидеть. Я видел только ее спину. Она низко уронила голову.  Плечи ее вздрагивали. Сережка постоянно наблюдал за ней,  не сводя глаз,  но что-то сдерживало его.
 Но вот он осмотрелся вокруг и, поняв, что каждый занят собой, и никому нет до него дела,  тихонько подошел к своей маме и протянул ей сок.