Любимое время года

  УАЗик лихо катил по новой бетонке, дробно отсчитывая дорожные плиты. С горбатого моста через Аган открывался величаво задуманный всевышним творцом зимний пейзаж. Раннее утро. Справа над рекой выкатилось огромное красное солнце. Оно еще великодушно позволяло собою любоваться, не набрав пока той ослепительной яркости, когда его лучи выбивают слезы, отражаясь от искрящегося чистого снега. Тени от прямых, как зубцы гребешка, сосен,   ложились длинными розовыми полосами через бетонку. От пересечения этих ровных рядов, возникало ощущение такой  бешеной круговерти, что в глазах рябило, и эта рябь вытесняла из сознания все без остатка – только солнце, снег и бесконечные тени… Время, не то останавливалось, не то разгонялось до невиданных скоростей;  пространство то расширялось до бесконечности, то сжималось в точку. Чувства, временами притуплялись, не позволяя воспринимать действительность, и тогда мелькание сливалось в непрерывность тени и света. Временами зрение обострялось,  выхватывая на скорости каждую тень. Поворот налево и  пространство, освобожденное от соснового плена,  заполнилось нежным весенним утром.  Солнце становилось все ярче и ярче в зеркалах заднего вида,  теряя свои четкие очертания.
       Вскоре мы остановились перед новым чешским общежитием, какие в то время можно было встретить на многих месторождениях. На пороге появился Лукин в лохматых унтах, мой  знакомый. Он вызвал меня по рации, и так, как треск во время сеанса связи стоял невообразимый,  я только и успел разобрать, что едем к хантам, к его больному другу, и нужно взять «трубочку слушать». Говорил он, торопясь и не зря: связь внезапно оборвалась и наш связист, как ни старался, ничего сделать не смог. Я взял «трубочку слушать», собрал аптечку и - в путь.
       Лукин Олег Ильич стоял на пороге и, растопырив свои длинные руки, широко улыбался. Я тут же попал в его крепкие объятия.
- А я уже стал сомневаться – приедешь ли? У нас рация накрылась. Скоро ханты подъедут. Они уже в  поселке, продукты закупают.
        В просторном холле стоял теннисный стол и мы, не сговариваясь, взяли ракетки.  Олег играл на том же любительском уровне, что и я. Игра шла ровно. В огромное окно центральная улица поселка видна, как на ладони.
- Едут! – Олег поймал теннисный мячик и подошел к окну. Три оленьи упряжки, одна за другой появлялись из-за поворота. Меня поразило это зрелище. Олени гордо держа головы, легко бежали, поднимая высоко ноги, из ноздрей валил густой пар, воздушные нарты легко скользили, слегка покачиваясь. Я впервые видел оленьи упряжки наяву. Олени, почему-то оказались меньше, чем я себе представлял. Только у двух оленей были красивые раскидистые рога. Один был с одним рогом, были безрогие. Три упряжки, по три оленя в каждой.  Ханты привязали оленей прямо к перилам  крыльца.
- Вот доктор, как обещал, -  сказал Лукин,  здороваясь с мужчиной, одетым в нарядную малицу. Оленями управляла женщина, как оказалось его жена.
- Николай, - подал руку он, не вставая с нарт. - Это жена моя  Аня.
       На лице Николая появилась улыбка, обнажая желтые, нездоровые зубы. Улыбался он, превозмогая боль. Лицо его с желтизной, изрезанное мелкими морщинами, выдавало человека, хоть молодого, но больного тяжелым недугом. Глаза смотрели мягко, с какой то обреченностью и робкой надеждой. Он сидел на нартах, свесив ноги, упираясь руками в колени, и тяжело дышал, приподнимая плечи с каждым вдохом. Трубка, зажатая в зубах, дымила, распространяя запах дешевого табака. Он медленно, как делают, обычно, старики, покряхтывая, встал, стряхнул снег с оленьей шкуры, поправил ремень, нож в деревянных ножнах и так же медленно снова сел.
- Потрясло маленько, и живот разболелся, - сказал он тихо, как будто невзначай.
И не было в его голосе ни жалобы, ни слезливости: не о его боли, будто шла речь. Подошли товарищи Николая. Тоже в праздничных малицах.
- Егор.
- Михаил.
 Оба невысокого роста, крепко сбитые, они замкнули круг. Аня подошла к оленям, поправила упряжь, погладила их, достала мешочек с сухарями и по очереди подошла к каждому, приговаривая, что-то на хантыйском. Олени громко похрустывая, вытягивали шеи, медленно жевали, заглядывали в глаза хозяйке в надежде получить добавку.
- Ну, чайку попьем и в путь, - Лукин положил руку на плечо Николая.
- Чайку, маленько, можно.
Чай, оказывается, уже заварен. На просторной кухне, меблированной чешской мебелью, что шла вместе с общежитием, расселись кружком.
- Продукты взяли: тушенку, сахар, чай, - Николай держал кружку в ладонях, словно боялся остудить чай, дул, прежде чем громко потянуть ароматный горячий напиток. Все он делал медленно. Даже кисет с табаком искал долго, как в замедленной съемке, так же не спеша, набивал трубку, - зима кончается, весна пришла. Люблю весну. Праздник у нас сегодня - Вороны день. Оленя колоть будем, - Николай сладко затянулся, - Весна-а-а….
- Как это: праздник вороны? Чем же это заслужила ворона такую честь? – искренне удивился я. Мне и в голову не могло прийти такое – праздновать день вороны, этой воровки и хулиганки, прописанной в русских народных сказках, отнюдь, не  светлыми красками.
- Она первая прилетает к нам. Первая дает знать, – весна пришла. К человеку тянется. Всегда рядом  с человеком живет.
            Долго задерживаться не стали. Мы с Лукиным сели в первые нарты, водитель УАЗа Иван Васильевич -  во вторые, Николай с Анной замыкали колонну. Тихо шуршат полозья нарт. Олени несут быстро, мелькают низкорослые сосны, и скоро не стало видно поселка, не стало слышно его шума. Егор негромко гыкает на оленей, изредка подгоняя их длинным шестом - хореем. Летят по обе стороны деревья назад, кажется, что кружат они вокруг снежным хороводом. Олени всхрапывают, бегут резво, весело, словно это доставляет им радость. Снежная пороша искрится на ярком солнце. Низкий сосняк сменился нарядным белым березняком, затем нарты пошли вверх и вынесли нас в светлый сосновый бор, снова большое болото с низкими соснами, снова бор. Скупая на краски зима, показалась мне тогда не такой уж однообразной:  белые, сливающиеся со снегом березы, стоящие вперемешку с кедрами, соснами, позолоченными утренним солнцем,   заполняют пространство мазками самого даровитого художника – природы , радуют глаз меняющимися картинами. Иней, тронутый дуновением ветра искрится на солнце золотистыми блестками и разноцветной радугой. 
       Круговерть прямых и стройных сосен вскоре вынесла нас на огромную елань. Избы появились внезапно, как из-под земли выросли.
             Три семьи проживают в этом стойбище, которое расположилось в чистом сосновом бору, на берегу небольшой речки. Две маленькие избушки стоят рядом на краю гривы. За ними начинается крутой спуск к ручью. Стены избушек сложены из нетолстой, прямой, как карандаши сосны. Брезентовый верх, местами прожженный искрами, немного обвисший, придает им убогость. Они больше походят на туристические палатки, повидавшие виды. Наши упряжки уже под веселые голоса встречающих нас детей остановились по средине селения, ближе к большой избе, срубленной недавно. Светлые, еще не потемневшие от времени  бревна придают ей нарядность. Женщины, одетые в национальные одежды, расшитые бисером, выстроились перед нартами. Яркая одежда на фоне чистого белого снега выглядит торжественно. Ребятня с визгом скатываются с горки на деревянных санках - точной копии больших нарт. Мороз раскрасил их детские лица густой красной краской. Звенят в морозном воздухе их задорные голоса, создавая свой детский и звонкий мир в этом безмолвном и неподвижном параде седых сосен.
        В маленькой избушке Николая тепло. Аня, пока мы стояли на улице, успела растопить печку, поставить чайник. Раскрасневшаяся буржуйка разливает тепло расточительно, щедро одаривая каждого частичкой своей жаркой души. Сквозь небольшое оконце свет врывается пыльным столбом, освещая стол. Пар от чайника тянется к окну и стекает по стеклу прозрачными каплями. Николай разделся, закурил.
- В прошлую зиму перед Новым Годом, -  начал негромко он, обращаясь ко мне, - поехали мы в поселок за продуктами. Сахар, чай завезли в магазин, - ну и табаку, водки к празднику тоже надо. Выпили, мы там маленько, а мороз стоял… – туман…, - Николай улыбнулся, с трудом поднялся, взял спички, стал прикуривать потухшую трубку.
- С нами еще Мишка был. Мы на евошных оленях ездили, - подхватил быстрый на слово Егор, ставя ударение в слове «оленях» на последнем слоге, - обратно возвращались поздно, по темну. Домой приехали, смотрим: нет Николки. Потеряли, получается, по дороге. Мы обратно – искать. В поселок вернулись - нету, не нашли. Обратно – нету! Ну, ладно, думаем, завтра найдем…
- Ничего себе «завтра»! – не выдержал я, - мороз за сорок. Нашли? – задал я глупый вопрос.
- Утром нашли – живо-о-ой! Хант не замерзнет, хант в снег зароется, в снегу тепло-о-о-о, - прищурившись, тянет Егор, - малица греет, в малице мороз не страшен, - продолжал он и для наглядности встал, показывая малицу, сшитую из оленьей шкуры мехом  внутрь. Рукава ее заканчивались меховыми рукавицами с прорезью на ладошке. Не нужны рукавицы - рука высовывается из разреза, а рукавица болтается на внешней части кисти. Капюшон из ондатрового меха оторочен росомашьим мехом: он не индевеет на морозе от дыхания. Сверху малица обшита светлой материей и украшена бисерной вышивкой. Это праздничная малица. Ее Егор надел в честь дня Вороны.
- Сначала не холодно было, - продолжал Николай, - уснул. А под утро, как протрезвел – замерз маленько.
         Он сидел на полатях, снова набивал трубку и глухо покашливал. Кашель все усиливался и перешел в затяжной мучительный приступ. Николай согнулся, придерживая рукой живот. Боль исказила его лицо. Он отвернулся, тяжело дыша. Потом  с полминуты посидел с опущенной головой, словно стеснялся своей невольной слабости, поднял уже спокойное лицо, смахнул слезу рукой. Рассказ его снова продолжался тихо и мерно, как журчание ручья, еле перебивая треск дров в печке и детские голоса, доносившиеся с улицы.
        После того, как Николай «маленько замерз», он тяжело заболел. Ранее, дремавший туберкулез, свалил его, приковал к больничной койке. В вертолете по дороге в больницу он бредил. Ему казалось, что он плывет под водой, лежа на дне обласа. Вокруг шумит вода. Шум до боли давит на барабанные перепонки, перерастая в рев медведя.  Сверху видятся круги, превращающиеся в водовороты. Его обласок крутит, то поднимая, то бросая в бездну подводными течениями. Воздуху не хватает, его обнимает холодным покрывалом волна, выносит на поверхность, он жадно делает глоток воздуха, - и снова в пучину… Николай видит себя десятилетним мальчиком. Ему вспомнилось то утро, когда на рыбалке перевернулся  облас, запутался он в сетях и, чудом подоспевший отец вытащил уже бездыханного сына на свет и воздух…
        В больнице Николай очнулся только на следующий день. Врачи сутки боролись за его жизнь. Сутки не отходили от его койки медсестры.
- Глаза открываю, - рассказывает дальше Николай, - а вокруг все белое: потолок, стены, и женщина сидит рядом тоже вся в белом. Умер я, что ли? Ты, - говорит женщина, - всю ночь нам про страшных зверей рассказывал, песни пел  то на хантыйском, то на русском. Что я мог петь на русском? Я же ни одной песни русской не знаю, - Николай улыбнулся, захлопал часто глазами, отвернулся к окну.
         Набравшись сил, Николай через два месяца, так и не долечившись, сбежал домой. Его искали, дважды прилетал вертолет, но он скрывался, не хотел снова в больницу.
- Что, плохо было в больнице?
- Да нет, хорошо. И врачи хорошие, спасибо вытащили с того света…. Скучно стало. На весновку сбежал. Прошлой весной много рыбы было, ондатры пострелял, летом тоже рыбачил, а к осени снова плохо стало. Думал, отлежусь маленько, а оно все хуже и хуже. Вот смотри, какой худой стал, - он положил дымящую трубку на стол, вытянул тонкие руки вперед и снова закашлялся.
- Ты очень много куришь….
- Не могу не курить. Табак силу дает.
- Тебе лечиться нужно… в больнице. Лукин вертолет даст, я договорюсь о лечении.
- Сейчас нельзя. Вот отвеснуюсь…, - он на мгновение задумался, - мне больница уже не поможет, - обреченно произнес он спокойным голосом, - не хочу в больнице умирать.
        В избушку с шумом, впуская клубы холодного воздуха, ворвались дети Николая: девочка лет шести и мальчик трех-четырех лет. Девочка быстрая и разбитная, как Анна, что-то громко на хантыйском языке объясняла матери. Та позвала малыша к себе:
- Напрудил полные штаны, - не то ругала сына, не то переводила сказанное дочерью Анна, - домой сразу бежать нужно. Не май месяц.
       Она ловко сняла меховые кисы, которые сдернулись вместе с колготками. Потом с хрустом оторвала примерзшие к подошве кисов колготки. Ноги у малыша покраснели, как у гуся лапы. Анна взяла в свои ладони эти красные лапки, поднесла к губам, отогревая их своим горячим дыханием. Наблюдая эту идиллическую картину, я мысленно представил себе городского малыша, пробегавшего часок-другой в обледенелой обуви на морозе и мамашу, обнаружившую такую оказию. А Анна спокойно отогрела малышу ноги, вытерла блестящий ручеек под носом своего чада, переодела в сухую обувку и снова выпроводила на улицу.
    Подъехали гости на двух оленьих упряжках. Одеты они тоже празднично. Дети гостей сходу включились в игру, и уже не различить в куче, где дети гостей, а где хозяев. Оказалось, что ждали именно их.
Оленя закололи еще утром. За избой на снегу растянули шкуру.  Жители стойбища и гости в праздничных одеждах стали полукругом. Нам тоже предложили присоединиться к обряду. Вышел вперед Егор и на правах старшего, что то громко на хантыйском напевно сказал, обращаясь к своим сородичам. Затем все стали, пружинисто качаясь, поворачиваться во все стороны, молиться,как  говорится по-своему.
       Поклоняются своим богам лесные жители, не смотря на то, что в каждой избе найдется иконка Божьей Матери, Николая-Чудотворца. Свои боги им роднее, ближе, они уже много столетий помогают им выжить в тяжелую годину. И сейчас они просят их защитить свою землю от разрушения, дать возможность им жить так, как жили их предки. Они просят наполнить их реки рыбой, боры дичью, просят, чтобы олени плодились, чтобы ягеля было достаточно. Николай тоже молится вместе со всеми, медленно поворачиваясь по сторонам. Непривычно видеть его без трубки во рту. Он мысленно просит своих богов дать ему силы и терпения, здоровья и исцеления. Шамана нет. Обряд проходит скромно. Теряется нить, соединяющая народ ханты со своим прошлым, теряются вековые традиции. Не так, видимо, раньше праздновали день Вороны, день Весны предки Николая, Михаила, Егора. Я представил себе шаманов с бубнами, песни, пляски, молитву богам проникновенную и торжественную. Пружинисто раскачиваясь, я ушел своими мыслями в далекое прошлое, мое воображение несло меня в глубину веков. Я слышал гортанное пение шамана, бубен взлетал над его косматой головою, уводя его в дикую круговерть. Затем танец подхватывают мужчины, кружась вокруг костра, звучит мелодичная, протяжная песня, восхваляющая Землю, Небо, Богов. Гремит бубен, многоголосица наполняет бор, стелится по болотам и гривам, уходит в бездонное небо, возвращаясь лучами яркого солнца, играющего на разноцветных одеждах, и отражаясь от искрящегося снега, создается праздничное многоцветие.
       
В большой, светлой избе Егора, на низком столе стоит казан с отваренным оленьим мясом.
- Садитесь сначала вы за стол, -  обратился хозяин ко мне, Лукину и водителю Ивану Васильевичу, - а то мы будем кушать по-своему, -  и он показал рукой на большую миску с кровью, на сырое мясо.
Оленина оказалась очень вкусной. Отваренная большими кусками на костре, она распространяла аппетитный аромат. За обедом завязалась беседа. Егор сетовал на то, что дичи стало меньше, оленям негде пастись: дорога к кустам прошла через пастбище. Нефть попала в речку…
- А тут еще олени стали пропадать, - продолжал  Егор, - один пропал, потом другой. По насту трудно искать. Куда деваются олени ,- не знаем. Почти месяц искали.
Обычно быстрый на слово, Егор рассказывал медленно, затягиваясь сигаретным дымом. Он сделал длинную паузу, словно, переживая заново трудные многодневные поиски в тайге, по урманам и болотам.
- Нашли? – не выдержал я.
- Нашли, - он снова замолчал, - на буровую следы привели. Бульдозерист застрелил.
- Разговаривали с ним?
- Говорили.
- Ну и что?
- А…, плохой человек был, - коротко закончил Егор.
Он тяжело вздохнул. Ему до сих пор жалко оленей. Они уже почти перезимовали морозную зиму. Важенка должна была в мае родить олененка. Другой пропавший был хорошим ездовым оленем.
      В избе стало тихо. Никто не ожидал такую короткую и несколько странную концовку рассказа. Все встали из-за стола, вышли молча на улицу. День уже перевалил за полдень, и заметно похолодало. Пора собираться домой. Мужчины собирались трапезничать «по-своему».   Анна подогнала упряжку, что бы отвезти нас в поселок. По дороге все молчали. Рассказ показался нам диким и жестоким. Бульдозерист не вызывал симпатий, но….

                ***
     Несколько лет спустя, на охоте, я спросил своего друга Кузьму:
- Ты знаешь Николая, Егора, Михаила, что живут за старыми Покачами?
- Как не знать? Николай родня мне, он тоже Покачев.
        Кузьма рассказал мне, что Николай с Анной той весною перебрались на весеннюю стоянку, где Николай последний раз рыбачил - весновал.    Анна по насту в конце апреля  выследила и убила медведя. Поила мужа медвежьим жиром и желчью. Приезжал из Рускинских шаман, но ничего не помогло. Умер он на майские праздники в разгар весны, в его любимое время года прямо в обласе, так и не успев оттолкнуться от берега.
- Знаешь ли ты историю с оленями, что пропали у Егора?
- Я им искать помогал. Бульдозерист застрелил.
- Так, что стало с этим бульдозеристом?
- А…Плохой человек был, - сухо сказал Кузьма.
- Я уже это слышал, - чуть не закричал я, - они что, убили его?
- По-нашему - человека нельзя убивать: сам умрет когда-нибудь, - ответил спокойно Кузьма, -  Сказали ему, чтобы уезжал. Наша земля может отомстить ему. Она не любит жадных.
- Ну и…?
- Уехал.