Святая женщина или Вычурный эгоизм

Болезнь,  посланная  ей Богом, а именно  в этом была уверенна Анна Ильинична, была не смертельной, в том смысле, что не лишает человека жизни быстро и неотвратно. Болезней, конечно,  у нее было множество, как говаривали соседки – целый букет. Кстати,  они- болезни, не то, чтобы выделяли ее такой особенностью; нет – каждая из старушек в этом дворе, как, собственно, в тысячах таких же дворов и двориков, прижила себе свой букет со своими цветочками.
 Но если одни стремились свои болезни выставить, как говорится, на показ, что было  иногда весьма затруднительным делом, ибо никто твоей гипертонии или диабета не видит зрительно; то другие и рады были бы скрыть уродство, но сделать это, увы, было не в их силах.  Разве не заметишь согбенного до самой земли человека, разве не вздохнет кто-нибудь вослед – «Не приведи, господи!». 
«Не приведи, господи», перекрестились старушки на скамейке, когда мимо них прошаркала согнутая тяжелой болезнью  соседка. В руках она несла старую собачку таксу тёмно-коричневого окраса с выбеленной головой  по кличке Каштан. Поравнявшись со старухами, Анна Ильнична, повернулась всем телом, ибо шея ее оставалась неподвижной уже давно,  поздоровалась. Каштан вытянул в их сторону голову, двумя-тремя короткими вдохами вобрал в себя  воздух, уловив знакомый запах, вильнул хвостом, встряхнул уши, словно высвобождая их. Его поднесли к самым кустам в то место, где заканчивалась трава. Руки хозяйки медленно поставили его на землю, он ощутил знакомую твердь, попытался шагнуть, но его пошатнуло,  и он чуть не упал, уткнувшись носом в кучу  листьев, но сохранил равновесие; он снова вильнул хвостом, не то извиняясь перед хозяйкой за неловкость, не то  этот взмах понадобился ему для сохранения устойчивости. Задние ноги его смыкались суставами иксом, и его заметно покачивало. На эти особенности обращали внимание старухи, и завязывался уже надоевший разговор о немощности «животинки», о ее полной слепоте и глухоте, и о том, что Каштанчику и самому уже свет не мил, и что уже давно нужно его усыпить, и что это будет скорее милосердным актом, нежели проявлением жестокости. 
Пока Анна Ильинична терпеливо ждала, когда Каштан сделает свои собачьи дела, старухи на скамейке шептались, не очень, однако, беспокоясь о конфиденциальности, а потому обрывки фраз все же долетали до ее слуха. Разговор продолжился в том же духе и тогда, когда она, как обычно  с краю села на скамейку, держа собачку на коленях.
Она не видела лиц соседок, ее взору был доступен лишь растрескавшийся  асфальт, да закатившаяся под скамью  пустая бутылка из-под пива. Спросили, уж в который раз, о возрасте Каштанчика, и она в который раз сказала, что ему уже восемнадцать - «совершеннолетие», как обычно в этом месте хихикнули; потом Анне Ильиничне пришлось в очередной раз поведать о том, что Каштан последний год совсем ничего не видит и не слышит, и о том, что часто находит его уткнувшегося в угол или в комод головой. Так он может стоять долго, что, конечно же, указывало на его слепоту. Не ускользнуло от старух и то, что Каштан «нетвердо стоит на ногах». И тут Анна Ильинична вынуждена была поведать, что появились у него тяжелые приступы «навроде, как у эпилептиков», и снова кто-то из старух предложил усыпить песика:  «так и ему и ей будет лучше», а то и «он и она с ним только мучаются». Доводы были достаточно аргументированными, и не согласиться с ними было нельзя, но вот, как решиться? Как  можно решиться позвонить в специальную службу, вызвать «специалиста», когда «сердце кровью обливается», ведь  Каштанчик – «это  родное существо».  Ей напомнили, что номер телефона у нее уже есть, стоит только «проявить волю». Да, действительно  уже  месяц лежит у нее на комоде блокнотный лист с телефоном, услужливо записанный рукой соседки. Наконец-то спросили ее о собственном здоровье, о самочувствии, так разговор перекинулся на  самую животрепещущую тему.
Это о здоровье много не говорят, потому,  что нечего о нем  рассуждать - оно просто есть, и существует в единственном числе;  а вот о болезнях, которых, обычно,  бывает множество, говорят долго,  до бесконечности; если принять за бесконечность время  со дня зарождения болезни,   и до того часа, когда она, болезнь, уложит человека в могилу.
Она хорошо была осведомлена о своей болезни, а по-другому и быть не могло, потому, что эта болезнь, поименованная фамилией  изучившего ее известного ученого и врача Бехтерева,  уже  три десятка лет сгибает ее все больше и больше. Знать о своем недуге все,  значило  ничего уже не ждать, ни на что не надеяться, в том смысле, что прямее ее спина уже не станет, и боли по утрам во всех костях без исключения, вдруг не исчезнут.
Здоровье, вернее отсутствие его, это та стержневая тема, которая даже не сближала – она роднила дворовых старух; она, бесконечно подкидывая  сыроватых дровишек в незатухающий костерок долгоиграющих бесед, не давала затухнуть тлеющему костерку  животворящего общения. 
Таким образом, коллективизируясь, или классифицируясь, как сказал бы какой-нибудь ученый человековед-геронтолог, по схожим признакам, и, выделяя себя в особую общность,   легче переносить тяготы старости, одиночества. Для установления истины, стоит сказать, что Анна Ильинична только по необходимости, обычно очень коротко, сиживала на скамейке, которая расположилась в тени  сиреневых кустов. С одной стороны, она физически страдала от длительного сидения на жесткой скамье, а с другой – часто темы, затрагиваемые подругами, больно сыпались солью на незаживающие душевные раны. И здесь не обходилось без упреков со стороны своих подруг  по несчастью, таких же старых и немощных. Они были склонны объяснять ее неусидчивость нежеланием «уважить». 
  Более молодые обитатели двора скамейку прозвали  «старушечьей»,   что было не совсем справедливо, ибо скамья работала как минимум, в две, а то и три  смены: вечерами, когда старушки расходились смотреть сериалы,  местные пьяницы здесь пили пиво, долго  до полуночи, а то и за полночь; потом их сменяли  молодые парочки…

                ***
Раньше, то есть, очень давно, она почему-то думала, что когда - нибудь установится равновесие между тем, что есть на самом деле и тем, о чем она мечтала и чего ожидает от жизни. Но жизнь почему-то являла ей только суровую действительность, как неизбежную данность, поворачиваясь разными гранями, где было место и ярким вспышкам и  темным, длительным и одиноким ночам, но где  нашлось совсем мало места спокойному равномерному свету. Она не проклинала старость, не утопала в отчаянии от самого факта, но ее тревожило то, что она перестала в ком-либо возбуждать интерес к своей персоне. Родные,  а остались у нее только племянники,  не то чтобы забыли о ней – нет, они иногда звонят, справляются о ее здоровье, но это уже не так как было раньше. Она улавливала ту приходящую со временем интонацию,  когда все понимают какую-то неизбежность или невозможность что-либо изменить, но старалась ее не замечать. Вернее она старалась не обращать внимания, а не замечать она ее не могла, ибо эта интонация, как она понимала,  была предвестником неминуемого конца. Она была обречена на молчание долгие дни  и вечера. Молчание прерывалось необходимостью выгуливать Каштанчика, а значит, возможностью поздороваться с такими же старухами, пытавшимися убежать не так от одиночества, старости, как от необходимости молчать в пределах своих стен. Анну Ильиничну, подруги по несчастью, полировавшие своими задами скамью часами, обвиняли в непочтительном  «игнорировании общими интересами», а то и в «вычурном эгоизме», именно так сказала недавно соседка. «Вычурный эгоизм» въелся в память, но вспоминала она о нем только тогда, когда видела эту самую соседку. Каждый раз в такой момент являлось желание тут же открыть словарь и расшифровать значение, толкование слова «вычурный»: почему-то ей думалось, что она отыщет какой-то другой и затаенный смысл этого слова. У нее остались словари от той другой жизни, когда она работала учительницей русского языка и литературы. Но как только Анна Ильинична входила в свою тесную квартирку, она забывала про этот самый вычурный эгоизм.

                ***
Это молодость дает волю тем чудовищным потребностям души и тела, которые нередко надрывают силы, и,  в конечном счете, растворяют человека в так называемом окружающем мире; и тогда наступает одиночество, сотворенное своими руками, ибо непрерывно возрастающие потребности разъединяют людей.
Но, то другое одиночество – то сотворенное одиночество в толпе, в водовороте жизни, оно звонкое и надрывное, как крик подстреленной птицы.  Не погоня ли за удовлетворением потребностей разъединила когда-то ее с любимым, который уехал в пору молодости  на Север, где есть большие возможности  эти самые потребности удовлетворить. Он погиб там в первую же зиму, не дожив пары месяцев до намеченной свадьбы.   То страшное одиночество, навалившееся враз, долго держало ее в своем цепком плену, заслоняя свет, заглушая мир красок, звуков, отравляя жизнь,  пока не перешло постепенно в одиночество  иного свойства:  тихое и гнетущее, не имеющее уже ни возврата ни конца. 
Одиночество – существует ли оно? Иногда Анна Ильинична  в этом сомневалась. Вечно бубнящий телевизор, редкие, иногда назойливые звонки соседок-подруг по несчастью, длительные иногда визиты бывших учеников, короткие разговоры с племянником по субботам. В конце концов, у нее есть собака, о которой она заботится, и которая ждет ее из магазина или поликлиники, проявляя всегда искреннюю радость.   Единственное существо, которое проявляло к ней неподдельный и искренний интерес,  это была ее собака, такая же старая и немощная. 
Она старалась не обременять себя тоской по молодости,  утраченному здоровью, тоской по прожитой жизни без испытанного материнского чувства. Она уже начала привыкать к мысли, что все прошло и ничего изменить нельзя. Только к старости человек начинает замечать, что потратил многие и многие годы на то, чтобы убедиться в одной единственной истине: все проходит, все тленно, а время бежит гораздо быстрее, чем хочется…
С точки зрения подруг-соседок, Анна Ильинична была не очень набожным человеком, да и сама  ловила себя на мысли, что не могла  сравниться по этому показателю с соседкой, которая почти каждое воскресенье ходила в церковь. Пребывая в состоянии духовно-божественного трепета в минуты отчаяния, елейного благодушия в редкие минуты душевного подъема, почитая   все церковные праздники, она чувствовала какой-то изъян в своем чисто духовном образовании, в смысле религиозной образованности. И в этом-то просвещала ее соседка, имеющая возможность в силу свей «ходячести» посещать церковь гораздо чаще старой учительницы. Несколько иконок, однако, стояли в красном углу, и она иногда молилась, как могла: и в часы относительного благополучия, и когда не оставалось уже сил терпеть  боль физическую, или когда душевная рана вдруг открывалась.  Она благодарила Бога уже за то, что он дарует ей пока возможность каждое утро чувствовать радость, состоящую в том, что рядом с ней пусть  немощное, но живое существо, ее  Каштанчик.
 Стоило ли так крепко привязываться к какой-то там собачонке? Да, тема привязанности человека к животным всегда трогала умы, всегда человек пытался найти ту грань, за которую не следует преступать.  «Не по-божески сходить с ума из-за болезни   собачки. А что будет с соседушкой, когда  не станет ее Каштанчика? Она же не переживет, -  судачили старушки на скамейке. А, по-божески ли выбрасывать щенка или котенка на погибель в мороз, как уже случалось в нашем дворе?»  Тут разговор уже клонился в другую сторону. Старушки вздыхали. Где она, серединка? Не есть ли мир, по сути, проявлением крайностей во всем? Жизнь и смерть, любовь и ненависть, преданность и предательство… 
Страсти разгорались каждый раз, когда Анна Ильинична выносила своего Каштанчика на улицу. Несколько раз в день  она выносила собаку,  каждый раз, прижимая к груди, как самое ценное, что есть в ее жизни.  В то время, пока Каштан,  уже давно потеряв свою гордую осанку, вытягивал седую голову, прогибал спину и делал свое собачье дело «по девчачьи» не поднимая лапку, Анна Ильинична позволяла себе присесть на скамейку, имея возможность перекинуться парой фраз с соседками. Каждый раз  Анна Ильинична слушала  доводы в пользу усыпления немощного Каштанчика без раздражения, а наоборот даже поддакивала своим подругам,  но  каждый раз оттягивала звонок в специальную службу.
Весь смысл ее жизни, лишенной надежды и утешения, сводился к какой-то страстной жажде исчерпать все, что дано, предначертано и что изменить уже нельзя, применив хоть самые невероятные усилия; впрочем, жизненной энергии на усилия уже не осталось. Пришла пора созерцать, страдать той  сладостно-приторной болью, которая бывает только в глубокой старости;  к которой привыкло и тело, и изможденная душа. Но когда есть предмет заботы;   когда  есть пока еще чувство ответственности, от которого так часто пытаются избавиться в молодости, оставалась  и необходимость жить. Именно такой необходимостью часто объясняла свое теперешнее существование старая учительница.

                ***
 Сейчас, в этой мрачной обстановке одиночества и отверженности, только  чувство ответственности согревало старушку. Она одной рукой гладила лежащую на диванчике собаку, другой как бы пыталась стереть пыль с фотографии молодого человека. Фотография в деревянной рамке стояла на комоде, примыкавшему к диванчику – любимому месту отдыха обитателей этой квартирки. Под фотографией лежал блокнотный лист с начертанным номером телефона.
 Уже дважды Анна Ильинична набирала  этот номер, каждый раз после тяжелых судорожных приступов, случавшихся у Каштанчика. Перед тем, как судороги вытягивали тельце собаки в струну, он издавал истошный вопль, потом  его передергивало несколько раз, появлялась пена у рта. Наблюдать такие  сцены не было сил. Свою боль терпеть легче, думалось в такие минуты. Дважды телефон не ответил. Значит не судьба, проносилось в воспаленном мозгу. Каждый раз после набора номера, она чувствовала, как сердце сбивается с ритма, сдавливало где-то за грудиной, пересыхало во рту.  Она садилась рядом с собачкой, привычно гладила ее рукой. А если со мной что-нибудь  случится, как же он? Кому он нужен?  Никто о нем не позаботится. Эта мысль часто посещала ее в последнее время, так часто, как случались сердечные сбои или внезапные головокружения такие пугающие, что кажется, вот-вот сознание покинет ее. В такие минуты она боялась не за себя. Она уже привыкла к повседневному ожиданию того, что наступит неотвратно.

               
 
                ***   
Сегодня утро пришло раньше, чем вчера:  в этом нужно было винить бессонницу, но такое уже случалось не раз, поэтому признать сегодняшний день не таким, как множество других никак нельзя. Вот и диктор в телевизионной рамке тот же; и также моментально забылось то, что минуту назад было произнесено этим смазливым личиком. Назойливая реклама тоже не изменилась.  Быстро протараторил о погоде уже примелькавшийся немолодой человек, пытающийся подражать  непоседливым молодым ведущим, и от этого становившийся смешным. Анна Ильинична даже улыбнулась, подошла к фотографии на комоде, провела узловатыми пальцами по верхнему краю, улыбка не сходила с ее уст, случайно она тронула блокнотный лист и  отдернула руку, улыбка исчезла, и лицо приобрело оттенок тревожности.
Она вдруг  вспомнила,  как кто-то из родителей на собрании высказался,  в том смысле, что  свет ее души освещает и обогревает учеников. Почему-то эти слова часто вспоминаются, греют ее уже потускневшую душу. Каждый человек, думала иногда Анна Ильинична,  хранит в себе,  в глубине своей души особый источник, внутренний свет, который питает  в течение всей жизни неповторимую сущность его человеческой натуры. Это он придает человеку в молодые и зрелые годы  уверенности  в достижении цели, и он же ссуживает силы пожилому человеку, когда все цели уже достигнуты, для преодоления главной спутницы старости – одиночества. Это этим светом человек озаряет других, и чем с большей щедростью он делится светом с другими, тем ярче  и теплее этот благодатный огонь.   Да, она любила своих учеников, она отдавала им все свое свободное время, свои знания.
Воспоминания о школе возникли не на пустом месте: сегодня она ждала гостя – своего ученика. Воспоминания о том времени возникали все реже, хотя это утверждение вряд ли справедливо. О школе она вспоминала почти каждый день, но они, воспоминания, обычно, словно просачиваясь сквозь дымку времени, теряли четкие очертания и не всегда детализировались так четко, что бы можно было разобрать в подробностях события в какой-либо последовательности. Но детали ее уже не интересовали, ей достаточно было уже того, что эти воспоминания есть, и, в какой-то степени,  скрадывают ее кошмарное существование. Она долго и безучастно смотрела на портрет молодого человека, взгляд ее соскальзывал на бумажку с телефоном. Вдруг она вспомнила, что к ней должен зайти ее ученик Саша Лукашов, он уже позвонил, справился, сможет ли она принять его сегодня, назвавшись Александром. Смешной молодой человек, подумала она: я теперь свободна всегда… Сколько же лет «молодому человеку?», - вдруг ею завладело любопытство. По всем подсчетам выходило где-то около шестидесяти. 
 Рука потянулась к листочку, ей вдруг захотелось убрать его, чтобы не увидел Александр. Таким образом, она хотела избавиться от необходимости объясняться. Но тут же рука безвольно легла на колено. Убрать листочек старушка не решилась, она боялась, что в другом месте он затеряется. Взгляд ее переместился на часы, время подходило к полудню, Анна Ильинична решила поставить чайник. Она погладила собаку, прошептала ей, что-то вроде того, что ей нужно сходить на кухню, и чтобы он не волновался, Каштан лишь приподнял голову, уставился мутными глазами в темноту,   шевельнул хвостом и снова положил голову на подушечку. Ни слышать, ни видеть хозяйку он не мог, и лишь по удаляющемуся запаху определил, что хозяйка вышла из комнаты. Никакого беспокойства Каштан не выказал: он знал, что когда хозяйка уходит по своим человечьим делам надолго, она переносит его на коврик у входа.
Звонок в дверь застал Анну Ильиничну  на кухне, чему она обрадовалась: ей ближе к входной двери. Она улыбнулась, отметив это, и тут же рассказала об этом вошедшему, не так уж и молодому человеку. Он оценил ее тонкое чувство юмора. Отметив, что Александр изменился, она тем самым как бы обозначила тему для начала разговора, и он действительно завязался как-то легко и непринужденно. Несколько лет назад они уже виделись, а случилось это  в поликлинике, где у Александра работала жена. Потом он приходил к ней в гости, и они тогда долго пили чай, вспоминая школьные годы. Тогда Александр узнал об истории Каштана – он появился в квартире учительницы в то время, когда она решила уйти «на заслуженный отдых». Она приютила истощенного щенка, приблудившегося  к их двору. Долго ходила тогда Анна Ильинична по городу, расклеивая объявления, но поиски не увенчались успехом. За  схожую судьбу с известным литературным персонажем, и свою покладистость, кобелек получил кличку Каштан.  Сложное решение уйти с работы  принималось мучительно: больше всего она боялась стать ненужной. Но терпеть дальше снисходительно-жалостливые взгляды своих коллег и насмешливые, временами жестокие реплики учеников, уже не было сил. К тому времени болезнь уже уродливо согнула ее, лишив подвижности не только в спине, но и в шейном отделе позвоночника.  Дети жестоко копировали ее, и она нередко замечала это…
Ей необходимо было обладать силой светлой  и терпеливой любви, любви к своим ученикам,  сиянием незамутненного жестокой судьбой разума, чтобы сохранить в сердце теплоту, и делиться ею щедро и даже расточительно до душевной устали, даже изнеможения, чтобы не оставалось сил на мучительные воспоминания и, не дай Бог, на мечтательные разочарования.
Но Александр помнил свою учительницу в те далекие школьные годы молодой и здоровой. Сейчас он смотрел на старушку, сидевшую напротив, поглядывавшую на него изредка исподлобья, и не мог отвязаться от мысли, что от былой красоты ее не осталось ничего. Глубоко посаженные некогда  красивые синие глаза сейчас смотрели на него влажным туманным взглядом. От необходимости постоянно смотреть вверх из-за выраженных надбровных дуг, они стали на выкате и это портило ее лицо. Лишь характерные округлые скулы, да прямой греческий нос придавали ей схожесть с той молодой учительницей.
Александр отметил, что все вещи, предметы, которыми пользуется старая учительница, разместились в нижних полках потускневшего кухонного гарнитура. Верхние полки опустели. «Теперь Анна Ильинична живет на первом этаже»,  - иронично заметил он про себя и горько улыбнулся. Она, наделенная особой чуткостью, которая присуща каждому, тонко организованному человеку,  перехватила улыбку. Она сказала, что-то вроде того, что время вершит свой суд, стала оправдываться, что давно не делала ремонт, и что теперь уже, наверное,  в нем нет нужды. Тут она запнулась. Возникла неловкая пауза.  В это время,  варенье с ее ложечки капнуло на ворот свитера, и она рукой стерла прозрачно-розовую каплю, облизала руку, вытерла ее застиранной тряпочкой для стола; и сделала это так привычно и обыденно, как можно позволить себе только в присутствии очень близкого человека;  и сразу прошла возникшая  напряженность. Александр расслабился, он встал и посмотрел в окно. Там за стеклом на скамейке сидели старушки и о чем-то беседовали.
После чая, они перешли в комнату. Конечно же,  Анна Ильинична не могла не пожаловаться на болезнь своего Каштанчика. Она рассказывала об ужасных приступах «навроде эпилепсии», при этом непрерывно гладила собаку; показала листочек с телефоном, и, конечно же,  не преминула поведать о том, что дважды телефон не ответил, и что каждый раз  «сердце заходится», но все равно «никуда не деться». Анна Ильинична не обошла вниманием и свое здоровье, и здесь она упомянула о нем не потому, что хотела выдавить слезу сочувствия, она говорила о своих «сердечных делах», о своих «полуобмороках» в том ключе, «что  будет с собакой, если со мной что-то случится».  Она искала сочувствия и находила его в глазах Александра. Он смотрел на свою учительницу,  и не мог отвязаться от мысли, что одиночество может раздавить человека, уничтожить его, но оно и возвышает его над другими, ибо человек, не переживший одиночества, не может стать в полной мере сострадательным и справедливым. Представление, которое люди составили себе об одиночестве и старости,  всегда будет отличаться от суровой действительности: ведь представить себе,  и пережить, прочувствовать это не одно и то же. И не одно и то же дать совет одинокому человеку и получить его. Люди, стоящие по разные стороны баррикад не могут понять друг друга в полной мере, но  сочувствие,  идущее от сердца,  это и есть попытка понять, а она дорого ценится нуждающимся. Здесь нельзя, что называется,  пересолить. Александр держал меру умело, терпеливо выслушивая учительницу,  удивляясь ее выдержке, такту.
Собственно наступил тот момент, ради чего пришел Александр: он принес книгу  одноклассника Володьки, тот сейчас живет в далекой Сибири, пишет книги, уже удостоился  литературных премий. Анна Ильинична узнала о таком увлечении своего бывшего ученика от Александра тогда в поликлинике. Сейчас она трепетно гладила обложку книги и сказала, что не могла бы подумать, что тот неусидчивый сорванец, доставлявший немало хлопот своим не самым лучшим поведением, мог бы стать писателем, ведь, чтобы писать книги,  нужна усидчивость. Александр возразил, что, мол, жизнь меняет человека и усидчивость вырабатывается опытом и обстоятельствами, в данном случае он подумал и о себе, о своей нелегкой военной службе. Она легко согласилась, в свою очередь, сославшись на свой опыт, заставивший ее выработать в себе не только усидчивость, но и терпеливое отношение к несправедливой судьбе. Разговор как-то увядал. Усталость хозяйки не ускользнула от наблюдательного Александра. Анна Ильинична встала, сославшись на то, что от долгого сидения у нее «ломит в спине», подошла к окну и, увидев на скамейке свою соседку,  вспомнила про этот «вычурный эгоизм». Вкратце поведав своему ученику о сути «обвинений» со стороны соседки, она попросила Александра достать словарь Даля на букву «В». Он  исполнил ее просьбу.
 Так незаметно визит подошел к концу, Александр откланялся. Он хотел было обнять учительницу, но почему-то не сделал этого.  С минутку подержав  в своих больших ладонях ее шероховатые руки, он высвободил их, положил руку, скорее на спину, чем на плечо учительницы, и, сказав обычное «держитесь, не болейте…», вышел. Уже в проеме двери  негромко и робко прозвучало приглашение наведать ее, «когда найдется время».   Лишь только закрылась дверь за гостем, Анна Ильинична, постояв минутку в раздумье в таком месте, откуда ей был виден и стол на кухне с неубранной посудой, и край дивана, все же склонилась в сторону мягкой лежанки. «Потом уберу, - махнула она рукой, - нет сил». И тут она не прибеднялась, действительно силы покидали ее, и она с трудом добралась до дивана, перебирая руками от стенки до косяка двери, а там уже и до комода. Тяжело отдышавшись, взяла в руки словарь, но не стала открывать его. Полистала Володькину книжку, обрадовавшись тому обстоятельству, что там есть иллюстрации, улыбнулась, поставила ее, прислонив к старой цветочной вазе.  Села рядом с Каштаном, он отреагировал  взмахом хвоста; достала пузырек с лекарством. Стакан с водой стоял тут же на комоде рядом с портретом улыбающегося человека. Снова на глаза попался листок бумаги с крючковатыми цифрами, она поставила на него стакан, будто пытаясь, таким образом, его замаскировать, сделать  недоступным взору.  «Я не смогу позвонить сейчас. Я не смогу позвонить никогда, - прошептала она.  Глаза ее увлажнились,  - но что станет с моим мальчиком?» Она погладила Каштана, легла рядом. Он  придвинулся к хозяйке вплотную, лизнул  руку. «Потерпи, мой мальчик, я знаю, что нам пора на улицу, потерпи…»

                ***
Человеком Александр был далеко не сентиментальным: суровая жизнь военного человека не способствует развитию этого качества, но природа наделила его душой чувствительной к чужой беде. Растроганный встречей с учительницей,  он решил свой путь домой держать через безлюдный  парк, хоть и было это значительно дальше. Ему хотелось подольше продержать в себе то состояние  щемящей   чувственной подавленности, которое заполнило его душу целиком.   В этом мире все ищут покоя, промелькнуло в его голове, и он повернул к старинному мосту. Течение под мостом несколько ускорялось, ибо сжатая каменными опорами река, стараясь пропустить всю воду через узкое место, убыстряла свой ход,  и от этого у средней опоры возник небольшой водоворот. Он-то и притянул взор Александра. Журчание, издаваемое водовертью,  то усиливалось, то становилось почти неслышным. 
   Александр еще пребывал под воздействием недавно состоявшегося разговора с учительницей. Он еще там - на кухне  отметил про себя, что она говорила так,  будто завтра решила умереть. Она словно прочла его мысли, и сказала, что чувствует приближение конца, что час уже настал, что пора… Только страшное слово она не произнесла, будто боялась накликать беду раньше срока.   Но это, видимо,  показалось ему:  она уже давно преодолела самый жуткий страх – страх смерти, что сделало ее свободной от истощающей нутро мнительности,  каких-то предрассудков и предчувствий; и это сделало ее  чуткой к пристрастности судьбы, но не зависимой от нее настолько, чтобы требовать справедливости от других. Нет,  она не боялась смерти, как не боятся ее те, кто уже привык ждать ее, но она уже не ждала от судьбы никакой снисходительности.
Ученик поймал себя на мысли, что с тех пор, как человек становится одиноким, он словно очищается от скверны страсти, становится чистым и обретает несокрушимую силу духа; отчаянье шлифует душу до блеска, но делает это  безжалостно - грубой наждачной фактурой  по живому.
Река давала возможность почувствовать всю промозглость этого осеннего дня: нависшие сплошным покрывалом тяжелые серые тучи отражались в воде таким же темно серым свинцом. Парк на другом берегу, наполовину  сбросивший  с себя жухлую листву, понуро застыл в окружающей его серости. Просыпались на воду первые капли осеннего дождя, их становилось все больше и больше. И вот тогда, когда шелест, прошедшийся по воде,  заглушил журчание у центральной опоры, Александр услышал радостный женский  голос за своей спиной. От неожиданности, он резко оглянулся. Насколько же он был поражен, увидев пару идущих стариков под одним зонтом. Она, сгорбленная маленькая, сухая старушка держала зонтик, высоко задрав руку,  и что-то весело рассказывала своему попутчику. А тот, большой и грузный,  тяжело переступая с ноги на ногу, раскачиваясь при этом, держался за свою маленькую подругу. Лицо его ничего не выражало и казалось даже мрачным. Александр вдруг поймал себя на мысли, что он в один миг разгадал тайну этой немолодой пары.  Он смотрел во след старикам, зачарованный такой картиной: словно в туман, в эту осеннюю серость уходит пара пожилых людей, и это на фоне старинного замка. Величественная картина, подумал Александр. А ведь всю жизнь этот, сейчас немощный толстый старик, был опорой своей жене, подруге. Он был здоров и полон сил, а теперь  превратился в большого грузного немощного старика, нуждающегося в помощи этой хрупкой сухонькой старушки. Все поменялось. Не изменилось одно – они также нуждаются друг в друге, как и в молодости.   
Дождь усилился,  Александр быстрым шагом прошел через парк, посетовав на то, что не пришлось пошуршать листьями, и спрятался в маленьком уютном кафе, чтобы переждать дождь. Кофе подала молодая миловидная  официантка. Она поставила чашечку на стол, крутнулась на месте и пошла через зал, кокетливо виляя задом и завлекательно чеканя шаг. Она, конечно же, знала, что у нее красивые ноги, потому и юбочка ничуть не мешала ими любоваться. Но Александр вдруг подумал: а ведь и она когда-нибудь состарится. 
Домой Александр пришел в скверном расположении духа. Уже стемнело. Жена стала собирать на стол.  Все время, пока жена возилась на кухне, он сидел у камина  и смотрел на разгоравшийся огонь. Ни говорить, ни даже думать не хотелось.
За ужином он молчал. Не выдержав долгой паузы,  едва-ли     не  впервые нарушив заповедь офицерской жены – не лезть в душу, она задала несколько вопросов подряд. Она задавала следующий вопрос, не получив ответ на предыдущий. Ее интересовало, как прошла встреча с учительницей, не болеет ли она, и не с этим ли связано такое подавленное настроение, спросила о погоде, посетовав на то, что целый день не выходила из дому. Она словно нащупывала путь к диалогу. Но офицер молчал. Вдруг он сказал, не поднимая головы от тарелки: «Хорошо, что мы старимся медленно и успеваем привыкнуть к этому». Все, больше он не сказал ни слова.

                ***   
Утром ему позвонили. Звонила соседка Анны Ильничны. Он догадался сразу, быстро оделся и вышел на улицу. Уже при встрече соседка рассказала, что  «Вечером не вышла, думали, может так, что-нибудь, а вот когда и утром не вышла, тут уж и ломиться стали. Умерла  на диванчике. Прилегла отдохнуть, да так и не проснулась. Легкая смерть. Заслужила она, добрая душа, - причитала соседка. А Каштанчик-то, прямо мордочкой в лицо уткнулся и тоже…  Он ее, видимо мертвую лизал, целовал…», - при этих словах соседка залилась густыми слезами. «Вон там на балконе лежит Каштанчик в простынке.  Не пришлось ей специалиста вызывать…» - добавила она,  уже успокоившись.
Хоронили на третий день, как и положено. Отпевал ее молодой священник. Никто не рыдал, не бился в истериках. Пришло много народу – в основном бывшие ученики -  Александр постарался. Нанесли кучу цветов, венков. Тихо всхлипывали соседки, племянники вытирали мокрые глаза платками, ученики стояли молча, многие тихо плакали. И вот, когда священник закончил отпевать, и должен был дать команду выносить гроб из квартиры, вдруг соседка запричитала громко:
-  Отец Антоний, отец Антоний! Позвольте в гроб собачку положить, она же ей была как дитё. Позвольте, позвольте! - она упала на колени и стала хватать батюшку за полы рясы.
-  Не по-христиански это, нельзя! - строго пробасил  батюшка.
-  А может исключение…
-  Я сказал нельзя! Выходите все,  выходите. Все выходите! – громко и строго  повторил священник. Он помог подняться старушке.  -  А вы останьтесь, - тихо обратился он к Александру.
 Все вышли.
-  Возьмите собачку и положите в ноги, прикройте, чтоб не видно было. Не по-христиански это, понимаю, - увидев недоумевающее лицо Александра, сказал батюшка, - но святая женщина была Анна Ильинична, у нее мой старший брат учился и отец.  Царствие ей небесное, - он перекрестился.
 Александр исполнил, как велел священник.
-  А фотографию можно, вот эту… тоже?
- Да, конечно, только прикройте…
                2014