Всё не так или всё будет хорошо, Малыш

                I
Конечно же, ей хотелось, чтобы все было не так. Она мечтала о белой фате, о белоснежном платье в кружевах, приталенном, подчеркивающем ее безупречную точеную фигуру, обязательно туфли на высоких каблуках, чтобы хоть немножко подтянуться к плечу жениха. Он должен быть высок и строен, кудряв, черноволос… С усами… нет, без усов: пожалуй,  усы колются… Нет, не поэтому, просто  она к усатым мужчинам относилась с настороженностью, может из-за соседа – усатого  пьяницы и дебошира. Наружность жениха каждый раз у неё получалась другой: то брюнет с кудрями, то вдруг ей покажется голубоглазый блондин – этакий былинный богатырь… Нет, он не должен быть похожим на скалу, на утёс. И ей уже рисуется элегантный с утонченными чертами лица русоголовый красавец. Вот он берет её руку, целует мягкими устами и шепчет… Никогда она не знала о чем будет говорить с молодым человеком, но знала наверняка, что беседа завяжется сама собой и обязательно он скажет что-нибудь о возвышенном, наверное о каком-то  балете или опере, а может он окажется любителем литературы, а то и вовсе литератором. Тут она обязательно пыталась найти изъян в своем литературном образовании. «Нужно еще раз прочитать Мольера, да, вот Пушкина выучить, пожалуй,  что-нибудь из «Онегина» - так приблизительно думала она в такие минуты.    Правда, таких минут выдавалось немного. Шла война, маленькая щупленькая девчушка Надя … по двенадцать-четырнадцать часов упаковывала снаряды, работая на военном заводе под Ленинградом. Руки   автоматически разглаживали упаковочную бумагу, живя, казалось своей заводской жизнью,  укладывали боевые снаряды рядками, а девичьи мечты  неслись туда, где светло. «Очнись! Взяли!» - это подруга, как всегда не вовремя,  прерывает славно сложенные мысли. «Тринадцать» - говорит в ответ Надя, и они тащат тяжелый ящик с боеприпасами  в склад.  «Тринадцать» - подтверждает кладовщица, записывая в свою тетрадь огрызком химического карандаша. Мозг снова заработал четко, видение исчезло. Она уже и не помнит, брюнет ли блондин пригрезился ей сегодня.   
Горечь, вызываемая тротиловой пылью, пропитала все вокруг:  воздух,  одежду,  кожу… Она, кажется, прилипла к  стенам,  спускается с потолка тысячью невидимыми нитями, залезает в ноздри, уши; она везде - даже еда в рабочей столовой  с примесью горечи.
Как-то странно устроен мир, иногда думалось Наде: Ленинград в блокаде, умирают люди,  погибают солдаты, пытаясь прорвать вражеское кольцо, а я думаю совсем о другом. Эта несдержанность фантазийной части ее сознания часто заставляла юную особу краснеть.   И она уже обвиняла себя в «преступно-эгоистичном образе мышления», «это непростительная несдержанность мечтательности». Так, наверное,  сказал бы тот брюнет, или блондин… Она снова запуталась  в своих предпочтениях…  Нет он так не сказал бы, а вот Тамара…
В редкие минуты отдыха, когда им было предписано заводским распорядком «подышать свежим воздухом» - так обыденно  это называлось (меж собой женщины судили по-своему: «пойдем, покашляем»),   Надя делилась со старшей подругой своими тайными, несдержанными и легкомысленными мечтами-видениями. Тамара к тому времени была уже замужем, и  это обстоятельство в глазах девочки-подростка представлялось ей непререкаемым преимуществом в делах подобного свойства.  В ответ Тамара лишь пожимала плечами, а иногда, отвернувшись к кирпичной заводской стене,  незаметно смахивала слезу. «От Лешки до сих пор с фронта  писем нет…» - тихо прошепчет свое наболевшее  Тамара, и тихо направится в цех: мол, не советчик я тебе …
 Потом был госпиталь.   Попала Надя в пульмонологическое отделение  прямо из цеха. Вдруг, как ей показалось, выключилось электричество. Иногда такое случалось в цехе, и тогда врубали  аварийное, но какое-то время все сидели в кромешной темноте. На этот раз для Нади свет появился  только в машине скорой помощи. И только там она поняла, что свет выключался на этот раз  только для неё одной.  Диагноз – воспаление легких, прозвучал в её восприимчивом  мозгу, как приговор. Потом какие-то уколы со странным названием «антибиотик» - совершенно новое лекарство. Доктор сказал, если бы не это чудо-лекарство – не выжить бы ей.
Организм, отнюдь не отмеченный богатырской печатью, слабо боролся с недугом, но жажда жить, а может быть и грезы,  являвшиеся ей и в больничной палате,  помогали одерживать маленькие победы, но тут же следовали провалы, сознание туманилось, стены палаты расплывались,  и она уже смотрела на себя, будто со стороны, на маленькую двенадцатилетнюю девочку, стоящую среди комнаты. И отдельные, отдающие металлом слова: «вероломный противник», «война»; и заголосившая враз мама, и задрожавший подбородок отца.    «Что будет с нами? Немцы в первую очередь пойдут на Ленинград,,,» - шептала потом за дверью мама. «Мы не пустим их в Ленинград, мы остановим фашистов…» - басил папа, а мама еле слышно всхлипывала, потом наступала тишина, и Надя засыпала в какой-то не детской тревоге. 
- Где я? Где я? – шептали девичьи губы.
- В больнице, девочка, в больнице. Очнулась голубушка, - слышит она вдалеке голос медсестры, - потерпи, я сделаю укол… антибиотик…
- Совсем не больно,  -  пытается улыбнуться Надя.
 В изголовье на тумбочке  расплывается, теряя  очертания, ее любимая кукла. «Галя была, где она? Немцы…» - тревожно прошептали сухие  губы, и  снова потолок пришел в движение,  люстра закружилась. «Антибиотик…»   
В тот роковой год   объявили, что учебный год сдвигается; школа закрылась, и они с девчонками-ровесницами бегали на берег Ладожского озера, где обычно любили отдыхать не только дети, но и взрослые, но и на берегу тоже складывалось все не так, как обычно. Вот бегут наши  солдаты и кричат, чтобы все уходили в лес, подальше от Морозовки, а то  скоро придут немцы и всех перестреляют.  И в самом деле,  через какое-то время на том берегу Невы - в Шлиссельбурге появились немцы. Не громыхали взрывы, не слышно было никаких выстрелов, только лязг металла, шум однажды нарушил тишину, а  по вечерам громкая иноземная речь, отраженная водной гладью разлетелась в окрест.      Надя слышит звуки губной гармошки и веселые песни на непонятном языке, доносящиеся с того берега. «Они скоро будут здесь, а там и до Ленинграда рукой подать» - шептались взрослые. «Где наши войска? Почему никто не защищает Ленинград? Их сдерживает только Нева».
А вот и наши. Солдаты появились как-то неожиданно. Нагнали много танков, машин.  Прошли по домам офицеры, скомандовали уйти за Морозовку в сторону Ленинграда. «Здесь будут вестись боевые действия» - передавалось из уст в уста. И загромыхало! Надя помнит, как страшно ухали снаряды, сотрясая домишко, в котором они остановились. «Дом испугался, - сказала она старшей сестре, - видишь,     стекло затряслось». А та заплакала, обняв свою младшенькую Надюшу. «Теперь наши выгонят фашистов» - дрожащим голосом, успокаивая сестру, сказала Галя.
Надя открыла глаза. Рядом сидела Галя, поглаживая ее волосы. Больше сознание не покидало больную,  и с этой поры изо дня в день ей становилось лучше.
- Это чудо, что ты выжила, - сказала докторша при выписке. Антибиотик помог…

                II
Сейчас Надя  была близка к тому состоянию в «скорой». Также трясёт, точно также комок сидит в горле противно, будто кто-то сдавил ей шею так, что тяжело дышать. И слёзы также,  как и тогда льются щемяще и горестно. Откуда только берутся? Ей хотелось, чтобы все было не так…
-  Не плачь, Надюша, всё будет хорошо, вот увидишь, - Ваня, теперь уже её муж, нежно держит за плечи.  И она чувствует, как он пытается прижать её хрупкую, почти невесомую к себе на очередной ухабине. Этот сильный спортивный парень держит её крепко, но ровно настолько, насколько необходимо, чтобы сгладить неровную дорогу.  Трясёт немилосердно…
-  Я хотела совсем не так. Совсем не так… - прошептала она тихо, скорее для себя, чем для присутствовавших.
Надежда, теперь уже Черняховская, мельком глянула  на Ивана, а тот внимательно всматривался сквозь заплаканное стекло машины, пытаясь  следить за дорогой, чтобы  очередную выбоину смягчить своей сильной рукой. Конечно, он чувствует свою вину. Он тоже представлял себе всё не так.
Грузовая машина,  ревела своим многосильным мотором, громыхала потрепанным железом, но все же двигалась в этой серой взвеси мокрого снега, переходящего в дождь, и надвигающихся сумерек. Дворники усердно процарапывали небольшое окошечко в лобовом стекле только на стороне водителя. С пассажирского места дворник елозил, не убирая грязь и дорогу не видно совсем, но Иван упрямо всматривался сквозь густые грязные капли в никуда.
 «Боже мой, - вдруг подумала Надя, - какой нос! Прямо до неприличности длинный, и даже безобразный».  И она снова вернулась в то далекое девичье время, когда грёзы были светлыми и такими радужными, когда являлись в ее воображении принцы один краше другого.
За Иваном, прижавшись к дверке, как-то скукожившись, сидела его сестра. Она тоже обладательница совершенно схожего профиля,  отвернулась, и казалось, что ее нос воткнулся в боковое стекло.  Надя даже улыбнулась, вытерла глаза. 
-  Ну, вот и ладно, молодец, малыш. Все будет хорошо, - Иван тоже приободрился.
 «Какая у него длинная и худая шея» - снова начала придираться к внешности своего суженого Надя.
Да, она еще в первую встречу отметила несколько отличавшуюся от других, характерную внешность Ивана: эту долговязость, тонкую шею и крупный, выдающийся клином нос, но никогда не придавала этому  значения. Более того, ей всегда  нравился и этот нос и долговязость. Иван умел красиво ухаживать. Нет, он не дарил ей большие букеты цветов. У него просто не было денег для этого. Но как он умел преподнести билеты в театр на оперу или балет, обязательно блеснув эрудицией. Это потом он признался, что специально готовился. Как элегантно он брал ее под руку. Конечно, она помнит то состояние невесомости и отрешенности от всего мира, охватывавшее ее в такие минуты. Она слушала его приятный голос, и чувствовала себя если не королевой, то, по крайней мере - принцессой. 
Вспомнился  и тот курьезный случай, когда они с Иваном вынарядились в театр, надев, естественно все самое лучшее со своих  тощих гардеробов. Иван перед выходом в свет  густо намазал свои ботинки и туфли своей пассии гуталином. Только усевшись в театральные  кресла, они ощутили густой запах ваксы. Да такой, что дышать становилось просто невозможно. Народ стал рассасываться и рассаживаться подальше от источника запаха. Вскоре они сидели в гордом одиночестве  под бомбардировочными взглядами дальних соседей. Но это не помешало им насладиться театральным действом.
Три года Иван ухаживал за своей любимой, а предложение не делал, что уже в какой-то степени если не  расстраивало, то озадачивало его избранницу. Надя понимала,  почему тянет ее Иван с предложением,  и даже пыталась, как говориться, войти в положение. Он хотел заработать денег, чтобы начать семейную жизнь не с пустого места, но год за годом ничего не менялось, и его заработки в том числе.  «Дурачок, - думала Надя, - что ж я не понимаю. Мне с ним хоть в шалаше» Но вслух не высказывалась, а Иван никак не мог предложить ей этот шалаш: он надеялся если не на дворец, то хоть на свой угол в какой-нибудь коммуналке. Но и этого ему не светило: очередь нуждающихся на жилье терялась там за горизонтом.
Надя на некоторое время  отвлеклась недавними  воспоминаниями, но резкий толчок,  скрежет железа и   негодующее рявканье грузовика, вернули ее к действительности. А действительность была такова: едут они в старом самосвале, груженном песком из ЗАГСа, где только что она стала женой Ивана… И все случилось  не так, как много раз представлялось новоиспеченной жене.  Даже погода сегодня совершенно не подходящая торжественному случаю… Все не так! Глаза снова наполнились слезами. 
-  Не рви моё сердце, не плачь,  малыш, все будет хорошо.
- Что ты заладил «хорошо», «хорошо». Как же может быть хорошо, если все не так?- и тут Надежда заревела,  не стесняясь никого и ничего.

                III
27 января на дворе, а дождь лепит какой-то ноябрьский – нудный и затяжной, не останавливаясь  ни на минуту.   Конечно, свадьбы справляют и зимой может быть, но лучшее время, естественно, весна,  лето: цветы вокруг, яркое солнце, сменяющееся луной к тому времени, когда начинается или входит в разгар  праздничный вечер. Пахнет жасмином…  Легкая полудрема тут же вытряхнулась на очередной ухабине. «Боже мой, почему такая погода в январе и  именно сегодня, в ТАКОЙ день?» И снова слёзы. Кажется, никогда так она не плакала, не рыдала так горько.  Всё не так!   
На пороге родительского дома вышедших (в данном случае лучше употребить – вылезших) из кабины грузовика молодоженов в сопровождении сестры жениха, встретила старшая сестра Нади. Не подозревая ничего чрезвычайного и необыкновенного в этот ненастный день, она обыденно спросила:
- Вы откуда такие заполошные явились? – ее удивляло только то, что гости появились в будний день. Обычно они приезжали на выходные. Надя перехватила вопрошающий взгляд своей старшей сестры   и, запинаясь, произнесла:
- Это… родственница…  это родная сестра Вани… Виктория, - она указала на заслоненную худой фигурой Ивана такую же долговязую женщину. Виктория вышла из-за Ивана, склонив голову. – А это моя сестра – Галя, - Надя рукой указала на стоящую на пороге с ведром в руке хозяйку дома. Виктория шагнула вперед, качнула  головой.
- Ну, что ж будем знакомы, - Галя поставила ведро и протянула руку.
Наступила неловкая пауза.
- Ведро полное, значит – к удаче, - решил разрядить обстановку Иван.
- Это  мусор, - Галя снова взяла ведро.
- Вот и хорошо – мусор – это к счастью и к… деньгам, - еле нашелся Иван. Он ловко подхватил Надю под руку, та  вдруг приосанилась,  и они подошли вплотную к Галине.
- Вы, прямо, как жених и невеста, - вырвалось у хозяйки дома.
- Ты не угадала, Галя: мы уже муж и жена. Я ведь замуж вышла, - сказала Надя как-то с вызовом, и губы на последних словах нервно  задрожали.
- Как?
- А вот так, моя сестрица, -  продолжила Надя в том же духе, - потом, смягчив голос,  она протянула свидетельство о браке, и  уже мягче сказала, -  Галя, серьезно, мы расписались в Морозовке,  вот документ…
Старшая сестра была посвящена в долголетние отношения молодых людей и внутренне была готова к такому результату. Когда-то же должен был набраться решительности этот симпатичный и стройный моряк. Иван часто носил морскую форму, и между собой сестры называли его моряком.  Она и не желала своей любимой сестре другого избранника,  они все уже решили. Более того, Галя, бывало, тонко намекала Ивану, что он так красиво и галантно ухаживает за Надей, что ей это будет нравиться хоть до самой пенсии. Шутки шутками, а дело уже шло к свадьбе, и все к этому были готовы.
- Я поздравляю Вас, - она обняла новоиспеченных молодых, - но я представляла себе все не так. И она зарыдала, приседая на порог и увлекая за собой младшую сестру.  Иван стоял над ними,  ощущая руками их дрожащие плечи.
 

                ***
Я раньше ни от кого не слышал  этой  мелодраматичной истории.  Получив приглашение на золотую свадьбу Надежды Денисовны и Ивана Дмитриевича,  известных в родственных кругах - тети Нади и дяди Вани, я тут же вылетел в Питер.
На юбилейную свадьбу пришло много народа: это и подруги-блокадницы Надежды Денисовны, с которыми она когда-то работала на военном заводе,  это и родственники, и  представители администрации города Санкт-Петербурга,  и даже депутат городской Думы. Поздравительная церемония проходила в лучшем ЗАГСе  северной столицы на Английской набережной. Мы восхищались своей тетей Надей, выглядевшей сегодня счастливой невестой, одетой в розовое платье. Дядя Ваня, повязавший чуть ли не впервые галстук, смотрелся при всем своем теперешнем  объеме,  этаким подтянутым женихом. Зазвучала торжественная  музыка, юбиляры чинно поднимались по парадной лестнице, за ними шли мы, гости с цветами. Щелкали  фотоаппараты, ослепляя идущих вспышками, работали видеокамеры…  Лепные потолки, мраморная лестница, Хрустальные люстры и много света…
Потом после торжественных речей и поздравлений, после чтения «молодым» стихов о любви своей «невесте», зазвучал вальс Мендельсона, и Надежда Денисовна попала в руки своего кавалера, и он  завертел ее в этих кружевах вальса счастливую и такую озорную. И  мы  видели эти счастливые лица юбиляров,  и слезы накатывались на глаза, сердца всех присутствовавших гостей наполнялись той радостью, что приходит только в минуты истинного восторга. И не хотелось верить в то, что им по восемьдесят.
По дороге в кафе, где уже были накрыты столы, тетя Надя после моих слов восхищения, радостно сказала:
- Сегодня все было так, как я когда-то мечтала…, - она прослезилась, промокнув глаза  платочком, - я об этом мечтала пятьдесят лет назад… и вот - свершилось.
И уже за столом, когда спало напряжение, и наступило та непринужденная обстановка, когда позволительно приземлить тон беседы до привычного родственного разговора, тетя Надя сказала:
«А ведь пятьдесят лет назад все было не так, - Надежда Денисовна посмотрела на своего благоверного, - вот этот молодой тогда человек ухаживал за мной уже три года. Я  и не надеялась, что он когда-нибудь сделает мне предложение. А тут, как-то приезжает вместе со своей сестрой в Морозовку ,  и говорит: «Пойдем в ЗАГС, распишемся, я хочу, что бы ты стала моей женой» Я оторопела:  «Ты мне три года о любви говорил, то да сё, а тут пойдем, распишемся» - я немного даже возмутилась такому его обыденному предложению.  Я как-то представляла это событие не так: цветы, признание в любви, а уж потом предложение стать женой. Ну, он, правда, поправился: «Ты же знаешь, я тебя давно люблю, давай сегодня распишемся, я хочу, чтобы ты стала моей женой», - сказал он как-то невыразительно, но я то знала, что от души.  Это было 27 января 1948 года. День освобождения Ленинграда. В такой день Ваня решил преподнести мне сюрприз. Как мне было отказаться?  Тем более, что он мне тоже нравился.   На мой вопрос, кто будет свидетелем, он сказал: «Вот свидетель, моя сестра …»    И я не подумав даже,  согласилась.
Иван с сестрой приехали из Ленинграда в Морозовку, где я тогда  работала. В местном  ЗАГСе в этот день не оказалось заведующей, с которой, оказывается Ваня уже договорился на тот день. Она, видимо,  просто забыла о нас. В ЗАГСе на рабочем месте оказался  единственный человек – бухгалтер. Она-то сказала, что начальника нет. «Но я имею право подписи, - сказала бухгалтер, - так, что расписать я вас могу,  и это будет совершенно законно. Только вот ключей от сейфа нет, они у начальника, а в сейфе бланки и печать».  «А если я открою сейф?» - спросил Ваня. «Если откроете, то все будет нормально – распишем».  И он достает свой ножичек, и открывает замок. Я тогда еще очень удивилась таким его способностям. «Ну, думаю, и муженек у меня будет…».  Бухгалтер достала бланк, заполнила его, мы расписались в нужных местах и она, поздравив нас, выдала  свидетельство о браке. Вот так обыденно без музыки, цветов и другой  атрибутики, сопутствующей таким событиям,  произошло то, о чем мечтает каждая женщина.  А потом мы вышли на улицу. Шел проливной дождь. Конец января, а на улице, будто осень. До дома, где я жила тогда идти было порядочно – несколько километров. Понятно, что под таким дождем нам не уйти. Вдруг едет какая-то большая машина с песком. Ваня ее остановил, и этот шофер согласился подвезти нас к дому. Всю дорогу в этой машине я ревела вот такими слезами. Я только потом поняла, что я наделала. Нет, я не жалела, что вышла за него замуж, но я то хотела, что бы все было по-другому.
И Надежда Денисовна закончила свой тост словами:
«Я хочу поднять этот бокал шампанского за то, что сегодня все случилось так, как я мечтала пятьдесят лет назад…» 
Иван Дмитриевич поднялся, расцеловал своего Малыша, так он все пятьдесят лет называл свою любимую жену, и сказал: «Я ж тебе говорил, Малыш, что все будет хорошо…»
                2009