Тишина во мне

Я живу с семьёй загородом. Сейчас со мной: любимая Сейлан её муж Антони и маленький правнук Матиас. Сейлан моя внучка. Прекрасно помню, как мы все вместе выбирали ей имя. И как же, кажется, это было всё совсем недавно…
Моей тихой жены Тринели уже нет. Вспоминаю её, но словно всё было не со мной. Несправедливость ухода, как прерванный разговор, которому не суждено никогда возобновиться вызывала во мне нестерпимое желание удержать её в себе, и долго ещё я не выбрасывал вещи Тринели и тайком иногда нюхал их, пытаясь не забыть её запах…
Правнук изумляет меня своей беззаботною радостью. Каждое утро, пробуждаясь, он счастливо улыбается, озирая мир. Ничего не умея сказать, своим солнечным светом как будто говорит нам: «Здравствуйте, мамочка и папочка! Здравствуй, дедушка! Я проснулся, а вы здесь! И как же замечательно жить!» Беру его на руки и вместе с ним легко превращаюсь в дитя. Мы поразительно похожи: он ещё не говорит, не понимает, только искренние чувства светятся в нём, а у меня, хоть отбавляй разумения, и от этого слова становятся ненужными и их, как и у него заменяют чувства. Я стараюсь не пропустить момента его пробуждения, и он щедро одаривает непринуждённой чистой радостью…
Просыпаюсь рано и долго неподвижно лежу, вслушиваясь в жизнь. Мне никуда не нужно бежать, и ничего не нужно делать. Я давно отошёл от всего и теперь живу только воспоминаниями: неожиданными открытиями из своего далёкого прошлого и порой неутешительными выводами из этого…
Шесть утра, я в постели. Мне снится отец, и я долго беседую с ним. Его не стало двадцать лет назад. Теперь мне, как и ему, восемьдесят. И только сейчас я его понял. Разговариваю с ним, как с живым, но без слов. Постигаю его взгляд, задумчивость, переживания и хочу что-то объяснить, но не могу…
Слышу в себе его успокаивающий голос и такое ощущение, что мы стали одним целым. Встретились, чтобы не было мне страшно, и он рассказал и научил, как жить дальше. И такая тишина во мне…
Я смотрю на своих детей сквозь пелену прожитых лет, и меня не удивляет раздражённый тон их общения по каким-то, наверное, значимым для этой минуты, домашним суетным делам. Мне есть, что им сказать, но я молчу, поймут, обязательно поймут, но не сейчас…
Ну вот, наконец, нужно вставать, идти встречать ангельскую улыбку.
В гостиной здороваюсь с Антони, что-то он не в духе или не расслышал, не отвечает. Маленькая Сейлан выходит из спальни, с Матиасом: «Доброе утро, внученька! Доброе утро, мой любимый мальчик!» Сейлан держит Матиаса на руках, я стою рядом и жду, когда правнук улыбнётся и потянет ко мне свои ручонки. Но он смотрит и словно не видит меня и не улыбается и не тянется ко мне. «Что это с ним? — думаю я, — Матиас, родной!» Ангел, замерев, удивлённо и внимательно смотрит прямо перед собой и только через минуту расплывается в улыбке.
«Антони, дедушка ещё не выходи;л?» — спрашивает моя победительница…
 
*  *  *

Я умер. Заснул и не проснулся. Умер легко: многие считают – счастливой смертью. Для меня это понятно, ведь я прожил восемьдесят лет. Может и устал от жизни. Не думаю, что это счастливая смерть для того, кто ещё был полон жизни и которого, просто выключили. Спасает только то, что не успеваешь этого понять. Да и спасение уже не нужно…
         
«Двадцать три часа последние новости», — сообщило радио. Я плавно включил передачу, мотор взревел, и послушная машина легко побежала, приглушая голос знакомого диктора. Мокрый асфальт в мутном свете фонарей. Тишина. Дождь. Ночь и непонятная пустота и тревога. Я еду по ночному городу, рассекая начинающийся дождь, не давая заснуть осенней листве. За мной поднятая стайка пожелтевших листьев, замедляя бег, перестаёт шептаться у тротуара, а начавшийся дождь отнимает у неё способность летать.
«Дворники» размеренно стучат: тик-так, тик-так, сгоняя дождь на край лобового стекла, откуда он струйками быстро стекает вниз, падает и разбивается, блеснув на мгновение красным светом подфарников, надолго успокаивается в тёмной и холодной луже.
Сегодня задержался, но домой не хочется. Сбрасываю скорость, достаю сигарету, и салон обдаётся густым синеватым дымом. Теперь мотора почти неслышно, только протекторы, подбирая под себя воду, хлюпают, фыркают, желая остановиться в своём родном, сухом и тёплом гараже. Остановиться и успокоиться. Я люблю такую езду. Дождь, дворники — тик-так, тик-так и тишина везде и только два исполосованных дождём луча выхватывают обрывки действительности, а всё остальное сливается в одно: туманом, обволакивая мысли и давая волю чувствам.
  Еду, курю, думаю и вспоминаю. И вдруг рождается во мне ощущение, что я смотрю на себя со стороны, такое впечатление, не я за рулём, а кто-то другой и, смотря, на этого другого: я понимаю, как он одинок. И от этого мороз бежит по коже. Затягиваюсь и в машине становиться почему-то теплее, как будто она понимает, как будто она чувствует.
«Вот парочка, загулялись, поздно уже или подвести?», — я проезжаю ещё несколько метров и останавливаюсь.
- Вы нас не подвезёте, задержались, а такси не поймаешь, мы заплатим, — говорит мне хорошо одетый мужчина лет сорока. А его дама стоит сзади, бросаю на неё быстрый взгляд, мне кажется в силуэте, что-то знакомое.
В машину, внеся свежесть осенней прохлады, дурманящий и какой-то невероятно знакомый запах духов, садится женщина, затем мужчина. Между ними разговор. Я тревожно принюхиваюсь: «Похожие духи? Неужели это она? — Борюсь с желанием повернуться и посмотреть, неужели Тринели? Глупо, но захватывает дух, - неужели я так всё хорошо помню? Она? Тринели? Нет, повернуться – нет!» Сзади двое: мужчина и женщина. Между ними тихий разговор: «Ну и пусть, — думаю я, — а вдруг не она!»
В машине трое. Дождь. «Дворники»: тик-так, тик-так. Я вспоминаю и мне тепло, как от маленького счастья, которое я вдруг нашёл. Как хорошо здесь. Они сидят и разговаривают о чём-то далёком и непонятном, о чём-то надоевшем, а в машине такой знакомый и родной запах. Я не слушаю их. Они чужие. А воспоминания мои, мои! Как хочется сделаться маленьким-маленьким, сжаться в один небольшой комок сердце и стучать, стучать, стучать, как этот дождь, как эти мысли, как эти «дворники»: тик-так, тик-так. И любить, любить, любить!
- Мы уже приехали, остановите, пожалуйста, вон там, — говорит мужчина. – Ты напрасно считаешь, что это дилетантство, ведь выставка в Париже была! Сейчас извини, мне нужно расплатиться с человеком. Вот возьмите, спасибо вам.
Она выходит из машины. Она дёргает его за рукав и что-то еле слышно его спрашивает, он отвечает: «Не хватит?»
- Вот возьмите, — из сумочки она быстро достаёт купюру и…
Море, туман, её губы, плечи, знакомый запах, «дворники»: тик-так, тик-так. Одиночество, жёлтые листья. Как хочется сделаться маленьким. Как хочется любить!


                *  *  *

Здесь надо сказать, как я понял, есть два состояния и они оказались достаточно просты, если думать отрешённо: первое – это, когда тебя выключили, а второе, когда перезагрузили. Меня, наверное, перезагрузили. Я пока не разобрался толком, могу сказать только одно, что перезагрузка даёт мне возможность быть. Хоть я уже весь здесь, со мной больше ничего не случится, вся моя человеческая история закончилась. Я всю жизнь искал смысл, а сейчас я понял, что смысл жизни больше жизни, он жизнью не заканчивается, потому так и сложно бывает его найти, пока ты живёшь…

Отец лежит на кровати. Болеет. Я сижу рядом и с азартом, который меня увлекает, рассказываю о своих планах, об отношении к жизни, вере во всё хорошее и о том, что в жизни, конечно, всё непросто. Отец внимательно слушает, потом говорит: «Расскажу тебе быль. Захотелось нам, с моим другом Кристой выпить, ну и после работы зашли мы в дешёвую пивную. Криста стал в очередь: портовые грузчики деньги получили, а я пошёл столик искать. Народу битком, но нашёл один, за которым начали уже собираться. Вижу, Криста машет, что делать — подхожу: «Постой, так в туалет захотел, я столик подежурю», — говорит он. Купил я всё, что полагается: выпили мы с ним, закусили, весело поболтали, да и грузчики народ весёлый, когда выпьют. Я про деньги не спрашиваю, неудобно, думаю, понимает и отдаст, небогато мы жили, сынок. Идём домой, весёлые — это летом было, и видим, у лавки фруктовой разгружают первые арбузы.
«Подожди», — говорит Криста и идёт за арбузом. Я стою, у меня денег нет. Криста покупает арбуз, я не выдерживаю и прошу:
- Криста, купи и мне!
- Извини, дружище, деньги кончились, но я тебе отдам за сегодня!
И вот идём мы, сынок, домой он несёт своему сыну арбуз, а у меня для тебя ничего нет. Вот, сынок, – это, сынок, жизнь!»
 
                *  *  *

Меня всю жизнь окружали приличные люди. Но, сейчас я подумал, а откуда же берутся неприличные люди? Я знаю, каждый из них в себе думал, может быть, и хорошо: по-доброму, а добра не получалось. Добра в мыслях не существует. Добро – это доброе дело. А зло совершается сразу, как только подумал, оно творится мыслью и уже его не отменить и не исправить. Это пока живешь непонятно и ведь это неслучайно, иначе чтобы тогда было после смерти? А вот самое главное и притом самое случайное на свете – это любовь. И разве эта случайность не тайна? Ведь я мог бы встретить совершенно другую женщину, а испытывал бы к ней такие же чувства…

Старая церковь. Идёт служба. Людей немного. Я вхожу, мне лет пятьдесят. На меня посматривают: я хорошо одет и не местный. Крещусь и подхожу к лавке. Вполголоса спрашиваю, продающую свечи пожилую женщину:
- Здравствуйте, что за служба?
Старушка окидывает меня недоверчивым и не по месту деловым взглядом и, прижимая палец к губам, давая понять, что говорить сейчас нельзя, нарочито крестится. Тогда я подхожу к женщине лет сорока и шёпотом спрашиваю:
- Простите, что за служба?
У неё просветлённое лицо, такие бывают только у верующих людей.
- Соборование начинается. Возьмите свечу.
- Спасибо!
Запели певчие. Запели очень стройно.
Наклоняюсь немного вперёд и вижу на клиросе трёх женщин: полную, стройную и очень худую. Но этот жидкий хор поёт невероятно хорошо.
«Дом Бога», — думаю я.
Смотрю украдкой на часы и медленно начинаю продвигаться к выходу, но здесь появляется батюшка: средних лет, роста и возраста и продолжает читать молитву, но с такой неожиданной силой, с такой верой, как мне кажется, хотя церковь полупустая, что я останавливаюсь.
Бросаю взгляд на икону Николай Чудотворец, и мне кажется, что святой смотрит очень сурово. Остаюсь. К тому времени все в церкви выстроились. Батюшка обходит каждого: мажет маслом лоб, руки и шею и так семь раз за службу. Соборование длится долго. Потом батюшка встаёт в стороне, люди от него отходят и через время опять начинают вставать друг за другом: «Исповедь», — понимаю я.
Хочу уйти, но хожу медленно по церкви, делаю вид, что смотрю на иконы, а сам внимательно наблюдаю за таинством. Между очередью и священником — расстояние, с которого ничего не слышно, притом каждого подходящего батюшка укрывает рясой, наклоняет к нему голову и внимательно слушает. Что-то говорит или молча, крестит и отпускает грехи. Подошла женщина лет сорока пяти, ухоженная и подала три тетрадных листа. Батюшка, прочитав, что-то назидательно говорит женщине, послышались её всхлипывания. Она быстро выходит из церкви. Пошли старушки.
«У них-то, какие грехи?» — думаю я.
Светлая обстановка меняется. Батюшка, устав от людских грехов, не так убедительно, но всё с таким же усердием отпускает их.
«Верит! Исповедаться? Может я за этим сюда и пришёл? Господи, а как это делать, что говорить?» — Сердце забилось. Покупаю свечи, теперь можно. Подхожу к той женщине, что дала свечу.
- Вот возьмите, спасибо.
- Да что вы, ну спасибо.
- А что говорить? — Спрашиваю, указывая на очередь.
- Ваши грехи. Можете не говорить, можно написать. Грех, который считаете главным, то, что беспокоит.
Все грехи вдруг выстраиваются в очередь, а самые отвратительные, о которых не хотелось вспоминать, понимая, прячутся в конец её…


Жизнь души для живого человека виртуальна. Если смысл нашей земной жизни жизнь вечная, это значит, мы стремимся к жизни виртуальной? А кто сейчас я? И что такое тогда реальность? Смерть – это дорога в мир, где живёт душа. Из жизни ничего не видно в смерти. А после смерти видна жизнь. Видно, что тайны не сокрыты от нас, нам всё дано явным образом. Все ответы на поверхности, но увидеть их умом невозможно, нужна вера…

… Подумав, я нерешительно встаю в очередь: «Я должен это сказать. Да, это главное. Об этом я и хотел спросить. Писать не буду, буду говорить!»
- Я грешен, батюшка! Полюбил женщину, а она замужем.
- Это нехорошо.
- Я знаю, что нехорошо, но не знаю, как жить!
- Но вы немолоды, какая уж такая любовь, что не знаете, как жить? Это плохо!
- Уже год всё длится. Я не знаю, что делать!
- Бог не делает ничего во вред человеку. Каждый человек достоин счастья. Но счастье ли это, если это грех? Это нужно как-то разрешить. Кто-то должен уйти. Кто-то уйдёт. Во имя отца и сына и святого духа, аминь!
Я опять на автобане. Вокруг зелёные деревья. Начало июня. Недалеко от дороги течёт речка. Очень красиво.
Я под впечатлением: настроен решительно и прибавляю газу. Вдруг из прилегающей дороги выскакивает старый грузовик, и деваться уже некуда. Ударяюсь в грузовик сзади и лечу в кювет.
Лежу в перевёрнутой машине, понимаю, что голова разбита: по лбу в глаза течёт кровь. Я спокоен. Паники нет, смотрю на небо. Из-за тучи выходит солнце и светит прямо на меня. Поют птицы. Куда-то исчезает весь этот гул ненужной жизни и птицы поют! И, кроме природы, как будто ничего нет на земле.
- Куда ты гонишь? Запинаясь, говорит пьяный водитель грузовика. Что делать, что теперь, делать? — Он явно напуган.
- Всё правильно, кто-то должен уйти. Попробуй открыть дверь и вытащи меня, — говорю ему, успокаивая, и теряю сознание…

                *  *  *

Интересное дело, мы все так заняты всегда, а как похороны, у всех находится время, не скажешь, конечно, извини, друг, не получается — в следующий раз. И стоим мы, смотрим на усопшего, как заворожённые тайной и не верим, что это произойдёт и с нами. И к естественной скорби примешивается облегчение от понимания, что не ты умер. И от этого даже как-то особенно сочувствуешь покойнику. Раньше зачем-то заставляли всех домочадцев обязательно присутствовать подле умирающего. Наверное, чтобы видели и дети, и взрослые — пока живы, что будет с ними, помнили о смерти. Сейчас же всех берегут, как бы ни травмировать, а получается наоборот…

Лето. Закрытый гранитный карьер. Рядом речка и озеро. Семья ловит рыбу. Два мальчика стоят возле скалы.
- Ну что, Бартоломей, боишься? Полезли, — говорит мальчик постарше.
- Нет, не боюсь, давай! — отвечает Бартоломей.
И они начинают подниматься по скалам вверх. Маленький впереди, постарше сзади. Сыпется песок с мелким камнем, но первое препятствие пройдено.
- Ты куда? - Кричит Бартоломей приятелю.
- Да ну, что я дурак, высоко!
Бартоломей понимает, что в этом споре он может победить и отвечает:
- Эх, ты, смотри! И продолжает лезть вверх. После очередного препятствия он стоит спиной к скале и со страхом смотрит вниз. Очень высоко. Там далеко озеро и на нём он видит маму и папу и младшего брата. Они мирно ловят рыбу, ничего не замечая. Приходит понимание, что обратно спуститься уже нельзя. Смотрит влево, между скалами лежит песок с мелким камнем. Вправо — ничего не видно, только большая, выпирающая вперёд скала, её не обойти. Он смотрит вверх. В метрах пяти видит край, на котором колышется трава, но до него не добраться. Внутри страх и нерешительность. Затекают ноги, он осторожно переминается, ещё раз в надежде оглядывается по сторонам. Наконец смотрит вниз и ему кажется, что он падает, и земля быстро приближается навстречу. Ещё минута и сорвётся, кружится голова, опять в панике осматривается и в следующий миг прыгает в проём между скалами на песок и из последних сил, цепляясь руками и ногами, не давая песку под ним опомниться, вскарабкивается наверх и хватается за край! В туже секунду сходит песочная лавина…
Бартоломей сидит на краю и смотрит вниз на озеро. Страх дает ему первое ощущение радости жизни. Так хочется жить! Так хорошо жить, чувствует он всем своим существом…
- Выбрался?! Ну, молодец, а я решил обойти. Здесь есть дорога, вон там, — сказал чуть позже старший мальчик, подойдя сзади.
- Да..., ответил Бартоломей задумчиво, щурясь и совсем по-взрослому. Он попытался смотреть на солнце. И увидел яркий свет, который не жег глаза, а звал...

                *  *  *
               
Мысль рациональна, иногда она лишает жизнь чувства. Она всегда не до конца, то есть, не всегда истина, потому что мы меняемся. Мне хочется больше чувствовать! Чувства борются с мыслью, потому что они, не претендуя на истину, подспудно обладают ей, знают, что тебе нужно, когда ты сам даже этого ещё не понимаешь…
Подумав об этом, и, ощутив яркий свет, в ту же секунду я пришёл в себя…
 
Первое, что увидел, было заплаканное лицо моей любимой Сейлан:
- Дедушка, дорого;й, как же ты нас напугал!
- Ну что ты, родная, это не страшно. Извини, не хотел, а что было?
- Тебя реанимировали, врач сказал, что будешь ещё долго жить, ты ведь был без сознания больше суток!
 
                *  *  *
… Бартоломей — это я. Папа так окрестил, означает «сын пахаря». Я теперь прогуливаюсь у моря, поправляю здоровье, может, я и не умирал вовсе, хотя это так быстро происходит: не успеете заметить! 
 Утро. Как хорошо просто идти. Моросит дождь. Ветер ударил по волнам и по всему берегу побежали белые «барашки». Море, огромная чаша чистого воздуха! Дышишь, дышишь, и, кажется, никогда не надышаться. Дождь немного усилился, а ветер стих, и море успокоилось, принимая к себе своих маленьких братьев.
Я иду по длинной песчаной косе, капельки дождя скользят по моим щекам. Что-то безвозвратно ушло. А что будет? Иду: раз, два, ноги слегка проваливаются во влажном песке и за мной остаётся длинный след. Это иду я. Можно сделать ещё сотни и тысячи шагов, оставляя следы, но каждый шаг будет чем-то новым, а каждый след тем, чего не вернёшь…
Вьётся лёгкая паутина бытия. Дождь, море, туман. Всё сливается, набегают слёзы, и я вспоминаю всё, чтобы понять, чем была для меня моя жизнь. Память уносит меня к моим старым следам. Я не здесь. Я вспоминаю. И только о новых шагах напоминает мне песок: ш, ш, ш…