КВН 60х

        Кто не помнит свои ранние школьные годы с утренниками и самодеятельными концертами, под присмотром строгих нравов учителей и воспитателей?  А если вас застало начало 60х, то дело не обошлось и без КВН. Вот и нас эти мероприятия не обошли.  В отборочный КВН самого нижнего звена меня почему то взяли, несмотря на мой малой возраст, наверное сильно хотел. Что там происходило я толком не понимал, просто стоял на сцене с ребятами из старших классов,  и смущенно смотрел в зал.  Ведущий по очереди задавал всем стоящим какие то вопросы, и когда дело дошло до меня, он спросил: «Скажи, сколько дверей в нашей школе?”

      Я стоял в растерянности, размышляя что за идиотский вопрос, откуда же мне знать, но отвечать что-то надо, и я ответил, что их вдвое меньше чем дверных ручек, но потом хотел поправиться и привести более точную формулу, поскольку вспомнил что в 5-м «б»  Вовка Сизов сегодня оторвал  ручку с внутренней стороны, когда мы соревновались с ним в перетягивании.  Внести поправку я не успел, поскольку раздались аплодисменты и ведущий перешел к другому участнику.

     Так меня записали в команду, которая поехала защищать честь школы на районном КВН. В районе, как я помню, все мое участие свелось к зрительскому вниманию, проявленному мною к команде — победительнице, которая, будучи  хозяином  конкурсной сцены, смотрелась  тщательно подготовленной.  В номерах были какие то акробатические инсталляции, стихи и даже что-то спели. Никто из гостевых команд даже близко не могли с ними тягаться. Как потом нам сказали, в отличие от нас, они были заранее знакомы с правилами и традициями КВН.

      Конечно, после такого облома я уже никогда в КВНах не участвовал.  Но вот в концерт самодеятельности меня все-таки затащили. Принципы добровольно-принудительного воспитания в комбинации с моими частными уроками музыки не давали никаких шансов этого избежать. По сюжету  нужен был пожилой солдат с гармошкой, играющий "Бьется в тесной печурке огонь".  Воссоздать такой образ оказалось не трудно.  Прически мальчиков тех  времен мало отличались от облысевших ветеранов, а найти галифе и гимнастерку оказалось еще проще.

      И вот я сижу на сцене на табурете, как бы в вагоне-теплушке, отапливаемом буржуйкой - небольшой, сваренной из стали, печкой.  На мне широкое галифе, наверное, 50-го размера. Хорошо что сижу - есть уверенность, что я их не потеряю. Кирзовые сапоги большого размера, до колен, также оказались кстати, чтобы скрыть нижнюю, хотя и узкую, но очень длинную часть галифе.  Гимнастерка была не важно какая, поскольку полностью  от колен до подбородка закрывалась от зрителей баяном, ради которого я тут и сидел. Торчавшие над баяном только уши и глаза вполне могли вызвать фантазии зрителя что здесь нет никакого наивно-детского лица, так что образ, я думаю, получился. 

      На другой стороне сцены стояла Лиза, в подшитых валенках,  как и положено в сибирскую зиму и, накинув на плечи свое темно-бордовое пальто, отчаянно махала одной рукой в мою сторону «синеньким скромным платочком», а в другой держала скомканный кусок бумаги, видимо, солдатское письмо, пересланное через школьную «почту».   Когда песня Ежи Петерсбургского в исполнении Клавдии Шульженко закончилась, настала моя очередь и я растянул меха.

        И вот, наконец, когда поленья окончательно истекли смолой, а занавес закрылся, я бросился со сцены в подсобку, где застал девчонок из параллельного класса, учительскую дочку с подружкой, которые отчаянно отрабатывали движения твиста — танца, в то время запрещенного, в том числе и  приказом директора. Увидев меня, они смутились то ли моего вида чучела с ушами, то ли неожиданным появлением, и быстро выскочили в зрительный зал, где по неосторожности и произвели, видимо единственные в своем роде, аплодисменты только что закончившейся на сцене инсталляции.