Сытая жизнь окончание

Так вот и наступил Надиной сытой жизни конец. Стали её спутниками гречневая каша, овсянка с фруктами, обезжиренный творог, бурый рис, рыбные котлеты, овощи на пару, зелёный чай, кефир. Близнецы, меж тем, каждый день уписывали блинчики, лазанью, ветчину, французскую выпечку. Няня с особым смаком при Наде пирожные трескала. Дорогой муж Борис запекал в духовке жирную осетрину – подарок благодарных пациентов. Верка, Катька и Дианка часто заказывали на дом пиццу и запивали её пивом или газировкой.
 
Первое время Надя бодрилась. «Ничего, – говорила она себе, взвешивая куриную грудку на кухонных весах, – это только поначалу тяжело, а потом всё пойдёт как по маслу». Правда, тут же представлялся ей золотистый брусок сливочного масла, но она не отступала. «Ничего, вот привыкну и Бориса с детьми приучу правильно питаться», – говорила Надежда, фотографируя унылую тушёную рыбу, бурую морскую капусту и стакан простой воды, чтобы послать всё это на контроль плотоядной диетологине. «О-ла-душ-ки! О-ла-душ-ки!» – требовали дети (прямо как на ёлках кричат обычно «Сне-гу-ро-чка!») и уплетали бутерброды с ветчиной и кетчупом.
 
Целые дни Надя дома не проводила, так что приходилось ей собирать еду в контейнеры и возить с собой. Диетологиня часто её ругала: то, дескать, не так отмерила, это, дескать, не так приготовила, тут на две калории больше, там на две молекулы меньше. Няня, треская беляши, злорадно похрюкивала.

Раз попросила Надя шофёра отвезти её на урок китайского языка (очень модное занятие – китайский язык). Мяо-сяо, ляо-бяо… Китайский дядюшка Ли Бо из города Хухуя сварил на обед горсточку риса. Это Надя прочитала в учебнике. И, прочитав, почувствовала себя до того голодной, что дальнейший распорядок дня дядюшки Ли Бо её уже не заботил. Еле высидела Надя до конца урока, слюну глотая. А уже пора было спешить на тренировку по плаванию.

Залезла она на заднее сиденье автомобиля, поскорее извлекла из сумки контейнеры с приготовленной заранее здоровой пищей и принялась жадно её поглощать. Руки у Нади дрожали от голодного озноба, ненавистные хлебцы крошились, гречка рассыпалась и закатывалась под сиденья, откуда извлечь её было не так, чтобы очень легко. Шофёр весьма неодобрительно наблюдал за этим в зеркальце перед собой. 

– Вот что я Вам скажу, – не выдержал он наконец, – очень не рекомендуется есть перед спортивными занятиями! Очень!!
Надя, оторвавшись от контейнера, подняла глаза. Встретились в зеркальце их взгляды: сердитый взгляд шофёра и затравленный Надин взгляд.
– Анаболизм, катаболизм… – бурчал шофёр.

«Это мой автомобиль!» – хотела было крикнуть Надя, видя, что водителю наплевать на её организм, что волнуют его рассыпанные по салону крошки ненавистных пресных хлебцев. Но как всегда проклятое интеллигентское воспитание не позволило ей это сделать.

Еле до конца тренировку дотерпев, голодная Надя сикось-накось оделась и побежала в кафе фитнесс-клуба, чтобы там, в уголке примостившись, прикончить свою несчастную гречку с паровой котлетой. Скромно сев за крайний столик, попросила она у милой официантки:
– Нож и вилку дайте, пожалуйста.

Официантка на Надю странно так посмотрела и, стремительно мутировав из приветливой в хмурую, удалилась в служебную часть, откуда вышла спустя пять минут, губы поджав и шипя:
– Не полож-ж-ж-ено в наш-ш-ш-ем кафе ес-с-с-ть с-с-свою еду. Или тут покупайте или прос-с-сим Вас-с-с на выход.
В тот момент Надины нервы не выдержали. Схватила она телефон и давай диетологине названивать и жаловаться:
– Клуб за шестьдесят семь тысяч мне поесть не даёт!!!   
– Не волнуйтесь, дорогая Надежда Васильевна, а не то заболеете неизлечимыми болезнями, – пропела в ответ диетологиня, – вот сию минуту спущусь, и всё будет улажено.

В ожидании докторицы сидела Надя вся пунцовая. Высилась напротив неё красным столбом официантка и злобно глядела на Надину паровую котлету, желая взглядом её (Надю? котлету?) разложить на атомы.

Диетологиня, спустившись, поспешила тотчас к заведующему кафе, тогда как вокруг Нади с официанткой розовели уже от напряжения блестящие столики и налитая в графине вода. Мухи, нервно лапки потирая, предвкушали схватку. Через двадцать примерно минут диетологиня вышла боком из двери служебного помещения.    
– Сожалею, Надежда Васильевна, – сказала она отчуждённо, – но таковы действительно правила. А иначе всё это может выйти боком. Здесь нельзя есть то, что с собой приносите. Но зато… Вам позволено каждое утро звонить повару и заказывать еду по программе.

На секунду диетологиня смокла, разглядывая муху, после чего с нагловатой ухмылкой добавила:
– За день-нь-нь-ги-и-и…

Тут уж Надя не могла скрыть своего возмущения. Выпуская пар, безуспешно попыталась она скомкать жёсткий контейнер с паровой котлетой. А потом, поднявшись и во весь свой рост выпрямившись, зашептала диетологу в лицо. Содержалось в этом шёпоте что-то опасное, как в шуршании листьев, только-только поднимаемых подлетевшим ураганом.

– Я голодна! С-с-слышите, я вс-с-сё время голодна! Я голодна! – крикнула шёпотом Надя, не зная до того момента, что шёпотом можно кричать.

Диетологиня, почуяв скандал, на всякий случай отступила на пару шагов и принялась Надежду изо всех сил уверять: потерпите, прошу Вас, ещё недельку, и всё пройдёт. И болезнь, дескать, и скорбь, дескать, и печаль тоже, и воздыхание туда же, и голод. Организм ваш, дескать, адаптируется, и всё будет, дескать, распрекраснее некуда.

Неправа оказалась диетологиня.  Быстро бежали дни, унося с собой действительно всё, кроме голода. Чем бы ни занималась Надежда, мерещились ей сковородки пахучей жареной картошки, салатницы, полные оливье с майонезом и сельди под шубой, гуси с яблоками, поросята подрумяненные, шашлыки кавказские, котлеты по-киевски, торты с жирными кремовыми розочками и даже (о, ужас нестерпимый!) вреднючие чипсы, кровавые кетчупы и плебейские кулебяки с капустой.

Тридцать первого мая случился неожиданно Надин день рождения. Неожиданно, потому как жестокое недоедание вкупе с хороводом назойливым воображаемых блюд заставили Надю позабыть о своём празднике. Любимый Борис, однако, о таком важном событии помнил. Преподнёс ей серёжки жемчужные и билеты на оперу в Большой театр, дети – рисунки на тему «пусть всегда будет солнце», няня подлючая – пирог домашний, которым члены Надиной семьи с удовольствием набили себе животы.

Тридцать первого мая с утра Надя своё изможденное лицо припудрила, румян побольше нанесла, губы красным подкрасила, няня близнецов нарядила, и всё семейство отправилось в Храм Искусства. Выпили в честь Нади по бокалу шампанского в буфете и поднялись в сияющий золотом и пурпуром роскошный зал, где давали в тот день «Севильского цирюльника». Заиграла знаменитая увертюра, и под звуки её вспомнила Надя, как великий гурман композитор Россини шприцем вводил в пасту паштет из фуа гра, как уплетал он жареную вырезку с соусом из мадеры, а потом болонскую колбасу «мортаделу» размером со спасательный круг, а затем фаршированную баранью ногу, а после ещё спагетти, ещё окорок, и в довершение всего как безутешно рыдал он по погибшей в реке индейке с трюфелями (сам же он туда её и уронил).

Началось представление. Фигаро на сцене жизнь прожигал, Розина на балконе томилась, граф Альмавива от любви изнывал, интриги вовсю плелись, а знающий толк в сытой жизни композитор Россини посылал Наде в ухо антидиетические сообщения. «Желудок, – шептал этот лютый враг правильного питания, – есть дирижёр, управляющий огромным оркестром наших страстей».  «Пустой желудок, – продолжал он зловредно, – для меня, как фагот, рычащий от недовольства, как визжащая флейта-пикколо…» Оркестр веселился: «Тра-па-па-пам… Тра-па-па-пам…» Композитор не унимался: «Полный желудок… тире… барабан радости». На сцене ослеплённый уже мыльной пеной доктор Бартоло не замечал подготовки к побегу Розины с Альмавивой, а великий обжора Россини шептал в Надино ухо: «Есть, любить, петь, переваривать – вот четыре действия оперы под названием жизнь… Проводящий её без наслаждения ими – последний дурак!» «Есть, любить, петь, переваривать… есть, любить, петь, переваривать… есть, любить, петь, переваривать…» Настоящая мантра, чего уж там…

После спектакля повёл Борис всё семейство в один из чудеснейших ресторанов Москвы «Bolshoi» прямо напротив театра. Уселись они в изысканном белоснежном зале с коринфскими колоннами. На потолке – хрустальные люстры с подвесками, в кадках – раскидистые деревья; массивные кресла, обтянутые коричневой кожей, блестят, словно выкупавшиеся бегемоты. Раскрыл Борис большое меню «Bolshogo» и начал от души блюда заказывать: осетровую икру со сметаной и тонкими блинчиками, бочковые солёные грибы с подсолнечным маслом, паштет утиный со сладкими помидорами (специалитет заведения).

– Мясную солянку с телячьим языком! – потребовали близнецы. – А ещё хотим сочный люля-кебаб, торт из медового бисквита и мороженое!
Что же Наде для себя выбрать? Нервно пальцами скатерть теребя, заказала она щавелевый суп, филе трески на пару (да-да, и его можно взять в ресторане «Bolshoi»), на десерт – «пятиминутку из свежих ягод».

Озноб пробегал по её телу, когда приносил официант блюда мужу и детям. Чувствовала Надя слабость в ногах, резь в глазах, пальцы на руках сводило, слюна из желудка поднималась, голова кружилась. Вот уже почудилось Наде, что Борис сегодня небрежно выбрит, что воротничок на сорочке его перекошен, что на рукаве её неприглядное пятно и вообще как-то мало смотрит супруг на Надю, а всё больше на телячий язык и чёрную икру в блинчиках. Потом поглядела Надежда на перепачканные соком от люля-кебаба рожицы близнецов и до того ей лихо стало от голода, что собственные дети показались языческими божками, которых мажут жиром для ублажения.

Засосало у Нади под ложечкой так, словно в желудке у неё сидел много лет не кормленный дикий зверь и выл, и скрёбся, и требовал еды.
– Воротник поправь! – рявкнула Надя на мужа злобно и неожиданно для себя самой.
Борис, к такому тону жены отнюдь не привыкший, оторвался от блинчиков с чёрной икрой, и на Надю удивлённо воззрился. У Нади же от голода голова совсем кругом пошла. Нездоровым огнём загорелись глаза.
Крикнула она близнецам:
– В туалет умываться, неряхи!
– Да что с тобой ни с того ни с сего приключилось? – не понимал ничего Борис.

И тут разыгрался первый в их сытой жизни семейный скандал. Припомнила Надя Борису всё: мало дома бываешь, нам с детьми внимания не уделяешь, все домашние проблемы на мне, в школу на родительские собрания не ходишь! А вы (это уже близнецам) игрушки за собой не убираете, всё ломаете, пачкаете, на стенах рисуете, уроки вовремя не делаете, никакой управы на вас нет, никакого сладу не предвидится! Форменно один большой варвар и двое маленьких!!

Тогда Борис, ничего о звере в Надином желудке не знающий, но догадавшийся, что у супруги истерика, быстренько всю семью из ресторана увёл и, как доктор, попытался Наде успокоительное дать. Ей же хотелось кричать: «Дайте говяжий бульон с пельменями! Дайте ногу камчатского краба со сливочным соусом! Дайте утиную ножку «конфи» с вишневым ризотто! Дайте Baby Chicken “Tabaka” style! Дайте… ну, хотя бы хлеба белого, пожалуйста!!!»

Но ничего этого Надя не крикнула. Над сознанием её властвовала плотоядная диетологиня, ждущая отчётов с фотографиями пять раз в день.

Прибыв после всех треволнений домой, Надя, словно шарик лопнувший, обмякла. Ощущения её как-то притупились, рухнула она на постель и заметалась в беспокойном забытьи.

Привиделось Наде то ли во сне, то ли наяву, будто сидит она в Царской ложе Большого театра. На сцене – гигантских размеров стол, растут из него сталагмитами канделябры со свечами, вокруг них теснятся блюда, кувшины, графины, плошки, салатницы, супницы, бокалы. Всё разнообразными яствами наполнено-переполнено. Рассольник с уткой, борщ на говяжьем бульоне, пирожки домашние с капустой, грибами, говядиной, паштет из куриной печени, луком карамелизированный, традиционный холодец из говяжьих хвостов. Всего не перечислишь. Ароматы над сценой и в зале плавают до того одуряющие, что собственной слюной можно подавиться.

На запахи эти выдвигаются нетерпеливым шагом из кулис бывшие Надины соседки – Верка, Катька, Дианка. За ними – диетологиня со своей улыбочкой плотоядной, следом – тренеры по плаванью и по пилатесу, няня, шофёр, домработница, хоровичка, горнолыжники и в довершение – главный удар – сам Борис Урысон с детьми, включая маленького. Все они с горящими глазами за столом рассаживаются и ждут сигнала, от вожделения ноздрями подрагивая. Оркестровая яма наполняется музыкантами. Скрипят пюпитры, вздрагивают в предвкушении пира струны, шелестят многообещающе страницы партитуры. Выплывает на сцену из упитанных певцов состоящий хор Большого театра. Надя в ожидании нехорошего ерзает в кресле, слюну глотая. Над оркестровой ямой возникает шевелюра маэстро Россини. Выдержав паузу, взмахивает он палочкой. Хористы раскрывают рты. «Есть, любить, петь, переваривать… Есть, любить, петь, переваривать…», – несётся по залу. 
Раблезианское пиршество начинается. Сверкают приборы, звенят бокалы, хрустят челюстями, причмокивают губами едоки. Диетологиня с тренером по пилатесу крабью клешню с разных концов стола перетягивают, няня с Борисом осетинский пирог с двух концов объедают, дети, включая маленького, руками хватают всё что ни попадя и в рот запихивают.  Хор ни на секунду не смолкает: «Есть, любить, петь, переваривать… Есть, любить, петь переваривать…»

Надя от голода сидит уже в полуобмороке, дикий зверь внутри неё желудок ей выкручивает, кишки её себе на хвост наматывает, но всё-таки краем глаза замечает она внизу, в партере какое-то движение в темноте. Нечто неразличимое пока, но живое, по-видимому, копошащееся, ползёт решительно к сцене, набирая темп. Ближе и ближе подбирается что-то страшное, какая-то каша ожившая, оркестровую яму обтекает, справа и слева на сцену проникает, словно в кольцо её хочет взять.  Едоки тоже темп убыстряют, ничего не замечают, потому что это не какие-нибудь бедные едоки картофеля Винсента ван Гога, а едоки, знающие толк в сытой жизни.  Да ещё маэстро Россини дирижирует, в паузах успевая спагетти из блюда вытягивать.

Только зря они не обращают внимания на живую кашу. Надя вон на мгновение даже о голоде позабыла, так как видит в свете софитов жуть жуткую: отделяются от монолитной массы отдельные особи. И как человек, в некоторых необычных вопросах отлично подкованный, различает у них усики, голову, брюшко, ходильные конечности и какие-то гоноподы. Подступает всё это вплотную к столу, и едоки, от жора, наконец, очнувшиеся, дурными голосами орут. Гигантские вши – это всё-таки не божьи коровки или там муравьишки-комарики.

С воплями бросаются врассыпную Верка, Катька, Дианка, вслед за ними – диетологиня плотоядная, тренеры по плаванию и по пилатесу, хоровичка, няня, шофёр, горнолыжники, домработница. Борис детей под мышку хватает и с ними в оркестровую яму сигает прямо на контрабас. Маэстро Россини блюдо из-под спагетти долизывает. Он-то, будучи великим гурманом, насытиться умеет в любых условиях; вся же прочая роскошная еда достаётся…  вот именно… вшам-культуристам.


РЕМАРКА ОТ АВТОРА: зачастую дотошные люди старой закалки допытываются, а что же такого умного автор хотел сказать в своём произведении, чему научить читателя, какую пользу принести обществу, что возвышенного после себя оставить.  На это автор желает со всей откровенностью заявить, что порой он абсолютно ничего не хочет сказать своим произведением, но если это кому-то так необходимо, то вот, пожалуйста: 

МОРАЛЬ: не увлекайтесь бездумно правильным питанием (это может повлечь за собой бомбардировку семьи, а также вред вашему здоровью вплоть до галлюцинаций) и не завидуйте чужой сытой жизни, не зная всех её обстоятельств (она может оказаться голоднее вашей).