С. П. Шевырёв. Библиография и критика, апрель 1846

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ И КРИТИКА
ЗА АПРЕЛЬ МЕСЯЦ
(«Москвитянин», 1846 г.)

Стихотворения Кольцова. С портретом автора, снимком с его почерка и статьею о его жизни и сочинениях, писанною В. Белинским. СПб. 1846 г.


Следуя порядку издателей, будем говорить сперва о статье г. Белинского, потом о стихотворениях Кольцова, и потом о статье Серебрянского о музыке.
В статье г. Белинского, кой-где дельной, но везде несносной по ее длине, рассказывается сперва жизнь Кольцова со многими замечаниями самого автора, потом следует художественная оценка. Мы узнаем здесь:
1. Что в Кольцове не было никаких следов элементарного образования.
2. Что вследствие этого он не понимал Илиады, хотя и восхищался Шекспиром в плохих даже переводах.
3. Что этот недостаток элементарного образования удивляет г. Белинского, которому известно, что Кольцов был четыре месяца даже во втором классе уездного училища и взят из училища уже на десятом году.
Кроме этих трех замечаний на нескольких десятках страниц рассказывается о событиях жизни Кольцова, о его дружбе, о любви, опять о дружбе, опять о любви, потом о делах и знакомствах и пр. и пр. Однако ж, как всему бывает конец, так явился конец и биографии Кольцова, и вот мы дочитались до критической части статьи г. Белинского. Поэтов он делит сперва по Менцелю на гениев и талантов, и характеристическим признаком таланта считает отсутствие, а гения присутствие оригинальности и самобытности. «Талант не управляет толпою, а льстит ей, не утверждает даже новой моды, а идет за модою: куда дует ветер, туда и стремится он». «Очевидно, что гений и талант суть только крайние степени, противоположные полюсы творческой силы, и что между ними должно быть что-нибудь среднее. В самом деле, иначе мip искусства был бы очень скуден, состоя из одних гениальных творений, окруженных развалинами эфемерных произведений таланта». - Вследствие таких умствований г. Белинский создает новой род художников под названием гениальных талантов, куда относит и Кольцова. Следует различие между гением и гениальным, между гениальным и обыкновенным талантом. «Последнее есть не более, как посредник между гением и толпою, род фактора, необходимого для облегчения сношений между ними: невольно увлекаясь идеями гения, он их совлекает с их высокого недоступного толпе пьедестала и тем самым приближает их к разумению толпы» - и множество подобных вещей.
Вообще эта статья есть одно из оригинальных созданий г. Белинского, которых характеристический признак - есть уродливость, странность, с претензиями на глубокомыслие, а производящая причина - талант, только в смысле автора.

*

Что сказать о стихотворениях Кольцова? Судить его строго, как художника, было бы несправедливо, потому что он не имел для этого достаточного образования. Но с другой стороны, он столько известен читающей Руси, что не требует ни малейшего снисхождения. Итак выпишем некоторые стихотворения, именно те, которые нам показались лучшими, и постараемся сделать по ним заключение.

ПЕСНЯ

Ты не пой, соловей,
Под моим окном;
Улети ты в леса
Моей родины!

Полюби ты окно
Души девицы...
Прощебечь нежно ей
Про мою тоску...

Ты скажи, как без ней
Сохну, вяну я,
Что трава на степи
Перед осенью.

Без нея, ночью, мне
Месяц сумрачен;
Среди дня, без огня
Ходит солнушко.

Без нея, кто меня
Примет ласково?
На чью грудь, отдохнуть,
Склоню голову?

Без нея, на чью речь
Улыбнуся я?
Чья мне песнь, чей привет
Будет по сердцу?

Что ж поешь, соловей,
Под моим окном?
Улетай, улетай
К душе-девице!

НЕ ШУМИ ТЫ РОЖЬ

Не шуми ты, рожь,
Спелом колосом!
Ты не пой, косарь,
Про широку степь!

Мне не для чего
Собирать добро,
Мне не для чего
Богатеть теперь!

Прочил молодец,
Прочил доброе,
Не своей душе -
Душе-девице.

Сладко было мне
Глядеть в очи ей,
В очи, полные
Полюбовных дум!

И те ясные
Очи стухнули,
Спить могильным сном
Красна девица!

Тяжелей горы,
Темней полночи,
Легла на сердце
Дума черная!

ДВЕ ПЕСНИ ЛИХАЧА КУДРЯВИЧА:

С радости-веселья
Хмелем кудри вьются;
Ни с какой заботы
Оне не секутся.

Их не гребень чешет -
Золотая доля,
Завивает в кольца
Молодецка удаль.

Не родись богатым,
А родись кудрявым:
По щучью веленью
Все тебе готово.

Чего душа хочет -
Из земли родится;
Со всех сторон прибыль
Ползет и валится.

Чт; шутя задумал -
Пошла шутка в дело;
А тряхнул кудрями -
В один миг поспело.

Не возьмут где лоском,
Возьмут кудри силой;
И чт; худо - смотришь,
По воде поплыло!

Любо жить на свете
Молодцу с кудрями,
Весело, на белом,
С черными бровями!

Вовремя, да в пору,
Медом речи льются;
И с утра до ночи
Песенки поются.

Про те речи-песни
Девушки все знают, -
И о кудрях зиму
Ночь не спят, гадают.

Честь и слава кудрям!
Пусть их волос вьется!
С ними все на свете
Ловко удается!

Не под шапку горе
Голове кудрявой!
Разливайтесь, песни!
Ходи, парень, браво!

*

В золотое время
Хмелем кудри вьются;
С горести-печали
Русые секутся.

Ах, секутся кудри!
Любит их забота;
Полюбит забота -
Не чешет и гребень!

Не родись в сорочке,
Не родись талантлив:
Родись терпеливым
И на все готовым.

Век прожить - не поле
Пройти за сохою;
Кручину, чт; тучу -
Не уносит ветром.

Зла беда - не буря -
Горами качает,
Ходит невидимкой;
Губит без разбору.

От ее напасти
Не уйти на лыжах:
В чистом поле н;йдет,
В темном лесе сыщет.

Чуешь только сердцем:
При;дет, сядет рядом,
Об руку с тобою
Пойдет и поедет...

И щемит, и ноет,
Болит ретивое:
Все - из рук вон - плохо,
Нет ни в чем удачи.

То - скосило градом,
То - сняло пожаром...
Чисть кругом и легок,
Никому не нужен…

К старикам на сходку
Выйти приневолят:
Старые лаптишки
Без онуч обуешь;

Кафтанишка рваный
Н; плечи натянешь;
Бороду вскосматишь,
Шапку нахлобучишь...

Тихомолком станешь
За чужие плечи...
Пусть не видят люди
Прожитова счастья.

НОЧЬ
(Князю В.Ф. Одоевскому)

Не смотря в лицо,
Она пела мне,
Как ревнивый муж
Бил жену свою.

А в окно луна
Тихо свет лила,
Сладострастных снов
Была ночь полна!

Лишь зеленый сад
Под горой чернел;
Мрачный образ, к нам,
Из него глядел.

Улыбаясь, он
Зуб о зуб стучал;
Жгучей искрою
Его глаз сверкал.

Вот он к нам идет,
Словно дуб большой…
И тот призрак был -
Ее муж лихой...

По костям моим
Пробежал мороз,
Сам не знаю как,
К полу я прирос.

Но лишь только он
Рукой за дверь взял:
Я схватился с ним -
И он мертвый пал.

«Что ж ты, милая,
Вся как лист дрожишь?
С детским ужасом
На него глядишь?

Уж не будет он
Караулить нас;
Не придет теперь
В полуночный час!..».

- «Ах, не то, чтоб я…
Ум мешается...
Все два мужа мне
Представляются:

На полу, один
Весь в крови лежит;
А другой - смотри -
Вон в саду стоит!..».

МОГИЛА

Чья это могила
Тиха, одинока?
И крест тростниковый
И насыпь свежа?
И чистое поле
Кругом без дорог?
Чья жизнь отжилася,
Чей кончился путь?
Татарин ли дикий
Свершил здесь убийство
В ночной темноте,
И свежею кровью.
Горячею брызнул
На русскую пыль?..
Или молодая
Жница-поселянка
Ангела-младенца
На руках лелея,
Оплакала горько
Кончину его, -
И под ясным небом
В поле на просторе,
В цветах васильковых
Положен дитя?..

Веет над могилой,
Веет буйный ветер,
Катит через ниву,
Мимо той могилы,
Сухую былинку,
Перекати-поле.
Будит вольный ветер,
Будит, не пробудит,
Дикую пустыню,
Тихий сон могилы!..

ДВА ПРОЩАНИЯ

«Так ты, моя
Красавица!
Лишилась вдруг
Двух молодцов.
Скажи же мне,
Как с первым ты
Рассталася,
Прощалася?».

- «Рассталась с ним
Я весело;
Прощалася -
Смеялася...
А он, ко мне,
Бедняжечка,
Припал на грудь
Головушкой;
И долго так
Лежал, молчал;
Смочил платок
Горючими...
Ну - Бог с тобой! -
Промолвил мне».

«И ты над ним
Смеялася?
Его слезам
Не верила?
Скажи ж теперь,
Мудреная,
Как ты с другим
Прощалася?».

- «Другой не то...
Не плакал он...
А и теперь
Все плачу я.
Ах, обнял он
Так холодно;
Так сухо речь
Повел со мной:
Я еду - вишь -
Не надолго;
Еще с тобой
Увидимся,
И вволюшку
Наплачемся?
По сердцу ли
Такой привет?
Махнул рукой,
Не кланяясь,

В мое лицо
Не смотрючи;
Пустил коня -
И был таков!». -
«Кто ж памятней
Останется
Душе твоей,
Красавица?».
-«Мне первого -
Конечно - жаль;
Люблю же я
Последнего». -

Во всех этих стихотворениях видна теплая душа, сильно и глубоко чувствующая, видно сердце благородное, видно наконец невольное стремление высказать себя - качества, необходимые для поэта, но еще не составляющие поэта. Измеряйте поэтическую природу своими впечатлениями, измеряйте ее на основании какой угодно эстетики, все-таки вы не найдете поэта в Кольцове. Может быть, вы будете сочувствовать ему, но это сочувствие будет происходить единственно от того, что он попал на чувствительную струну вашего сердца. Его песнь не возбуждает в вас восторга, не заставляет забывать ничего другого, не приводит вас в то состояние обаяния, в котором вы чувствуете как будто дыхание существ какого-то нового, высшего мipa. Напротив - если вы беспокойны, она сильнее раздражает вас, если вы печальны - она увеличивает вашу печаль, но если вы веселы, увы! она разгоняет вашу веселость. Я по крайней мере ни разу не испытал желания прочесть дважды сряду ни одного стихотворения Кольцова, хотя и читал их, не имея в виду писать рецензию. Отчего ж это происходит?..
Рассматривая критически, мы находим прежде всего, что в стихотворениях Кольцова недостает формы. Поминутно у него выражения пластические мешаются с отвлеченными, выслушанные с вычитанными, вырвавшиеся из глубины души - с принятыми с ветру. Это неважно, скажут многие; от Кольцова нельзя требовать совершенства формы по недостатку образования. Объяснение, может быть, справедливо, но оно не уничтожает замечания. Разрозненность выражения показывает разрозненность мысли, а у кого разрознена мысль, тот далеко не поэт.
Мысль прекрасная, если ее взять отдельно, кажется ничтожною вместе с другими, потому что с ними не связана, из них не вытекает; напротив мысль, отдельно ничтожная, западает в душу, когда видишь, что она не случайно высказана, не с ветру поймана, но есть необходимый результат общего мышления. Чтоб верно изобразить действительность, надобно или отделиться от нее, или принять ее совершенно внутрь себя. Но пока не совершилось это отделение или это соединение, до тех пор будет только разлад, - а это то же самое, что, имея крылья, быть прикованным к земле.
Говорят, Кольцов поэт чисто русский, чисто народный. По чести, мы менее видим в нем народности, чем во многих других, и именно оттого, что он силится подделаться под народность. Он вовсе не понял или лучше не почувствовал тайны этой поэзии, которую впрочем чувствуют очень немногие из книжно образованных людей, той тайны, которая, при безъискуственности делает ее художественною, при видимой растянутости не дает выбросить из песни ни одного слова. Странно бы было ставить ему в вину его попытку, но не менее странно и видеть удачное в неудачном.
Мысли о музыке Серебрянского мы читали лет десять тому назад в рукописи; и тогда, как и теперь, показалось нам, что это великолепные фразы, в которых по ограниченности нашей мы ничего не поняли. Видно, что при даровании автор не имел предмета, на котором бы мог развить его.

*

НОВОСЕЛЬЕ.
Часть третья, издание А. Смирдина. СПб. 1846 года.


Более всего в этом сборнике нас порадовало имя Смирдина на обороте заглавного листа.
Сборник подобно всякому порядочному сборнику состоит из стихов и прозы. Стихи принадлежат г. Бенедиктову, Губеру, Н.А. Полевому, Слепушкину, Струговщикову и *** Дурову и Графине Растопчиной. Проза: автору путешествия к Святым местам, гг. Булгарину, Гедеонову, Гребенке, Луганскому, Корсакову, Кукольнику, Н. А. С., Соллогубу, Хмельницкому и Н.А. Полевому. Остановимся на некоторых.
Стихотворение г. Бенедиктова: Три искушения, как и все стихотворения того же автора, обнаруживает дарование, утопающее в вычурных фразах. Автор мог выбрать одно из двух: или заслужить известность в истории нашей словесности, или известность в риторике как образец цветистого и надутого слога, - и выбрал последнее.
На этот раз он обогатил русский язык следующими выражениями:
«Разгул бытия, огневые очи, наливные перси, черная радуга, облекающая небо, иглы ресниц, облака вежд, в кудрях мог бы утонуть целый мip, - раскинутые оне могли бы

Опутать, окружить, обвить весь шар земли,
И целая земля явилась бы черницей
В глубоком трауре, покрыта власяницей». -

Впрочем, чтобы дать нашим читателям полное понятие об этом стихотворении, в котором, может быть, найдется и хорошее, лучше выпишем сполна.

В дни пылкой юности, в разгуле бытия,
Я знал три гибели, - знал три предмета я
Всесокрушительных: то очи огневые,
Да кудри темные, да перси наливные.

Те очи... небо в них являлось; но оно
В две черных радуги бровей облечено;
Сокрыв свою лазурь и яркий блеск денницы
За облаками вежд, за иглами ресницы,
Под сводом гордого, лилейного чела -
Мрачилось, гневное; таинственная мгла,
По прихоти, его мгновенно покрывала,
Струила дождь и град, и молнии метала
Те кудри черные... их страшно вспомянуть!
Те кудри... целый мiр в них мог бы утонуть.
Когда б оне с главы упали вдруг разлиты
И бурей взвеяны; - извиты, перевиты,
Как змеи лютые, оне вились, черны,
Как ковы зависти, как думы сатаны.
Та черная коса, те локоны густые,
Их волны, пряди их и кольца смоляные,
Когда б раскинуть их, казалось бы, могли
Опутать, окружить, обвить весь шар земли,
И целая земля явилась бы черницей,
В глубоком трауре, покрыта власяницей.

Те перси юные.... о! то был дивный край,
Где жили свет и мрак, смыкались ад и рай;
То был мятежный край смут, прихотей, коварства;
То было бурное, взволнованное царство,
Где не могли сдержать ни сила, ни закон
Сомнительной венец и зыблющийся трон; -
То был подмытый брег над хлябью океана,
Опасно движимый дыханием вулкана;
Но жар тропический, но климат золотой,
Но светлые холмы страны заповедной,
Любви неопытной суля восторг и негу,
Манили юношу к таинственному брегу.

Г. *** напечатал хороший перевод эпизода Уголино из Дантова Ада.
Стихотворение г. Губера «Последний друг» не будь растянуто, было б прекрасно.
Сокращенный перевод Шекспирова Тимона Н.А. Полевого походит на его же перевод Гамлета. Достоинство в том, что он легко читается, но существенный недостаток - уничтожение Шекспировского колорита.
Выпишем стихотворение г. Дурова, предоставив читателям судить и мысль его и изложение.

Когда трагический актер,
   Увлекшись гением поэта,
Выходит дерзко на позор
   В мишурной мантии Гамлета, -

Толпа, любя обман пустой,
   Гордяся мнимым состраданьем,
Готова ложь почтить слезой
   И даровым рукоплесканьем.

Но если, выйдя за порог,
   Нас со слезами встретит нищий -
И, прах целуя наших ног,
   Попросит крова, или пищи…

Глухие к бедствиям чужим,
   Чужой нужды не понимая,
Мы на несчастного глядим
   Как на лжеца, иль негодяя!

И речь правдивая его,
   Не подслащенная искусством,
Не вырвет слёз ни у кого
   И не взволнует сердца чувством…

О, род людский, как жалок ты,
   Кичась своим поддельным жаром!
Ты глух - на голос нищеты,
   И слезы льешь - перед фигляром!

Теперь о прозе. Но уж говорить ли о прозе? Помнится, я читал в Петербургских сказках, что во времена Калифа Гарун аль Рашида Пюблик Султан Багадур, которому прекрасная Критикзада все засказывала и никак не могла досказать одной из прекрасных повестей из Альманаха г. Владиславлева, велел отцу ее - визирю Брамбеусу - Али-Тютюнджу-Оглу Багадуру зашить всю прекрасную прозу альманаха в мешок и бросить в воду, что визирь и исполнил в точности. Будь я визирь, я б охотно сделал то же
С статьей Графа Соллогуба «Бал».
С статей г. Хмельницкого «Мой мячик».
С двумя статьями г. Гребенки «Черта из частной жизни Боченочка», и «Пиита».
С статей г. Корсакова «Да здравствует покойник!». Затем остаются: «Старый Хлам. Предание» г. Кукольника. Здесь повествуется, будто бы паровая машина изобретена Англичанином Мак Стефенсом за 80 лет до Уатта. Замечательный факт, если правда. Только по нашему мнению подобными вещами шутить нечего; надобно было представить документы, а не состряпать какую-нибудь повесть.
Нам показались очень занимательными статьи Рюриково городище, (автора путешествия ко Святым местам), Два отрывка из записок о Риме, А.Н., и Римский Карнавал Н.Н.
Статья г. Булгарина «Поездка в Грузию», замечательна в особенности по рассказу Графа Аракчеева о своих первых годах. Выпишем.
«Мне говорили много - кое-чего о тебе, - сказал граф, - расскажи-ка нам о своих странствиях - верно и откровенно». - «Я иначе и не умею рассказывать о себе», - отвечал я, и начал повествование о моих военных похождениях и странствиях от Лапландии до скал Гибралтара, сокращая рассказ, по возможности. Но граф сам заставлял меня распространяться об Испании. Когда я кончил, граф, помолчав несколько, сказал: «Да, братец, я по себе знаю, как судьба располагает человеком, и как малейшее обстоятельство может иметь влияние на всю жизнь. Отец мой, бедный дворянин, - продолжал граф Алексей Андреевич, - не прочил меня в военную службу. У нас был родственник в Москве, к которому меня хотели выслать, потому что он обещал записать меня в какую-то канцелярию. Из меня хотели сделать подьячего, то есть, доставить мне средства к снискиванию пропитания пером и крючками. Не имея понятия ни о какой службе, я даже не думал прекословить отцу. Между тем приехали в наше соседство, в отпуск, два брата Корсаковы, кадеты Артиллерийского Кадетского Корпуса (ныне 2 Кадетского). Мы с отцем поехали в гости к их родителям. Лишь только я увидел Корсаковых, в красных мундирах с черными лацканами и обшлагами - сердце мое разгорелось. Я не отходил ни на минуту от кадет, наблюдал каждый их шаг, каждое движение, не проронил ни одного слова, когда они рассказывали об ученье, о лагерях, о пальбе из пушек. Возвратясь домой, я был в лихорадке; несколько дней сряду кадеты днем и ночью виделись мне, и наконец, я не мог преодолеть себя, бросился отцу в ноги и, рыдая, сказал, что умру с горя, если он не отдаст меня в кадеты. Мне был тогда тринадцатый год от роду, и я знал только Русскую грамоту и четыре правила арифметики. Единственными моими учителями были отец мой и дьячек. Отец старался обучить меня хорошему почерку, - но я никак не мог достигнуть до этого, и хотя впоследствии я изредка чертил планы, но никогда не мог писать красиво. Это самое приводило отца моего в отчаянье, потому что красивое письмо необходимо человеку, который должен выслуживаться в канцеляриях. Отец выслушал меня, поднял, посадил возле себя, и сказал: «Я не прочь; да как попасть в Петербург, как определить тебя? У меня нет ни денег, ни покровителей!». - «Позвольте мне пойти пешком, - возразил я. - Я дойду как-нибудь, брошусь в ноги Государыне и она, верно, сжалится надо мною. Вы мне столько рассказывали о ее благости!»... «Нет, если уже идти пешком, так идти вместе, да и терпеть вместе!» - сказал мой добрый отец, заплакал и прижал меня к сердцу. Продав все, что можно было продать, и запасшись нужными бумагами, отец мой отправился со мною, на долгих, в Петербург. Я был в восторге и тогда только призадумался, когда пришлось прощаться с доброю моею матерью. Рыдая, благословила она меня образом, который ношу до сих пор, и который никогда не сходил с груди моей, и дала мне одно увещание: молиться и надеяться на Бога. Всю жизнь мою следовал я ее совету!
В Петербурге мы остановились в Ямской, на постоялом дворе, и по нашим деньгам наняли уголок, за перегородкой. На другой день отец мой нашел писца, который написал нам просьбу, и после того, отслужив молебен, мы пошли хлопотать по нашему делу. Много нам стоило ходьбы и терпенья, пока от нас приняли просьбу. О решеньи не было ни слуху, ни духу, а, между тем, мы каждый день из Ямской ходили на Петербургскую Сторону и ожидали на лестнице Директора Корпуса, Петра Ивановича Мелиссино, чтоб поклониться ему и припомнить о нашей просьбе. При этом ожидании скудный денежный запас моего отца все таял да таял, и наконец вовсе растаял, так что нам не осталось ни копейки. Положение было отчаянное! Отец мой слыхал, что тогдашний Митрополит Гавриил помогает бедным. Нужда заставила отца моего прибегнуть к прошению помощи. Мы отправились в Лавру. Множество бедных стояли вокруг крыльца. Отец мой просил доложить Высокопреосвященному, что дворянин желает видеть его. Нас впустили. Отец мой рассказал о несчастном своем положении, и просил помощи. Высокопреосвященный отправил нас к казначею, и нам выдали - рубль серебром. Вышед на улицу, отец мой поднес этот рубль к глазам, сжал его и горько заплакал. Я также плакал, смотря на отца. Одним рублем мы прожили, втроем, то есть с служителем нашим - целые девять дней! Не стало и рубля! Мы пошли опять на Петербургскую Сторону, и опять поместились на директорской лестнице. Вошел Мелиссино; я не дал отцу моему говорить, выступил вперед и в отчаяньи сказал: «Ваше превосходительство! примите меня в кадеты! Мы ждать более не можем, потому что нам прийдется умереть с голоду. Всю жизнь буду благодарен вашему превосходительству, и буду молиться за вас Богу! Батюшка мой не вытерпит и умрет здесь, а я за ним!». - Слезы градом полились у меня. Мелиссино посмотрел на меня пристально. Я рыдал, а отец мой также утирал слезы в безмолвии. Мелиссино спросил меня о фамилии, и когда подана просьба, и потом воротился в комнаты, велев нам подождать. Через несколько минут он вышел и, подавая мне записку, сказал:
«Ступай с этим в канцелярию: ты принят в Корпус». Я бросился целовать его руки - но он ускользнул, сел в карету и уехал.
Прежде чем идти в канцелярию, мы пошли с отцем в церковь и, не имея на что поставить свечки пред образом, помолились Богу с земными поклонами, и вышли из церкви с радостным сердцем. На другой день я был принят в Корпус. Исстари говорят, что счастье и несчастье приходят всегда со свитою своею. Отец мой в тот же день встретился с одним родственником, приехавшим из Москвы с туго набитою мошною, и давшим ему денег на проезд в деревню. Бог помиловал нас!». Граф при этих словах перекрестился и продолжал: «Этот первый урок бедности и беспомощного состояния сильно подействовал на меня. Я старался заслуживать милость моих начальников. Мелиссино особенно полюбил меня за мою исправность. Я был произведен в унтер-офицеры, потом в корпусные офицеры, и им же рекомендован Наследнику Престола, в Гатчино. Там была служба тяжелая, но приятная, потому что усердие всегда было замечено и знание дела, исправность, отличены. Наследник Престола жаловал меня, но иногда и журил крепко, всегда почти за неисправность других. Однажды, когда мне крепко досталось за упущение по службе караульного офицера - я побежал, с горя, в церковь, и стал молиться, класть земные поклоны и, чувствуя свою безвинность и думая, что лишился навсегда милости Наследника Престола, не мог удержать слез и даже зарыдал. В церкви не было никого, кроме пономаря, который тушил свечи. Вдруг послышались за мною шаги и звук шпор. Я вскочил и утер слезы, оглянулся и вижу: - Наследника Престола! - «О чем ты плачешь?» - спросил он меня ласково. - «Мне больно лишиться милости Вашего Императорского Высочества»... - «Да ты вовсе не лишился ее! - примолвил Наследник, положив мне руку на плечо. - И никогда не лишишься, когда будешь вести себя и служить так, как до сих пор. Молись Богу и служи верно; а ты знаешь, что за Богом молитва, а за Царем служба не пропадают!..». Я бросился на колени перед Наследником и, в избытке чувств, воскликнул: «У меня только и есть, что Бог да Вы!»... Наследник велел мне встать и идти за собою из церкви. Я шел за ним в молчании; наконец он остановился, быстро посмотрел на меня, и сказал: «Ступай домой... Со временем я сделаю из тебя человека!»...
Он сдержал слово, но за то и я был привязан к нему душею, и теперь обожаю память его, Он осыпал меня милостями не по заслугам, а по благости своей»...

Статья казака Луганского «Ружский мужик» по изложению хороша, по содержанию... Странно, что такой писатель, как Казак Луганский, хочет следовать примеру составителей Физиологий Петербурга; неужели столь велика зараза, что поражает даже самые здоровые организмы?
Наконец Отрывок из заметок русского книгопродавца его сыну, Н.А. Полевого. Мы уверены, что он писан первоначально не для печати, и печатать его не следовало. А то подумаешь, что серьезно Полевой думал, что сочинение товар, а писатель торговец...

*

Николай Алексеевич Полевой. Сочинение В. Белинского. С.-Петербург. В типографии Праца. 1846 г. с. 55.

По долгу библиографии надо сказать несколько слов и об этой брошюре, наполненной чудес всякого рода. С некоторого времени начало показываться в журналах имя г. Белинского. Кто такой этот г. Белинский?
На что вам знать это? - восклицает несколько громких голосов. Студент, Профессор, Генерал, Канцелярист, - не все ли равно для критики. Вы разбирайте, что говорят вам, а не кто говорит. Судите сочинение, а не сочинителя.
Хорошо - скажите же мне: какие есть сочинения господина Белинского?
Г. Белинский не представил еще никаких сочинений. Он написал одну комедию в пяти действиях, и она скончалась в первое представление, так что никто и не узнал ее конца, кроме суфлера, а начала никто не понял, и г. Белинский от нее отпирается; он написал еще начало Русской Грамматики, Этимологию, но по ней, оказалось, нельзя сделать даже порядочного анализа, и сочинение синтаксиса не воспоследовало.
И так это сочинитель без сочинений, в роде Г. Краевского?
Нет. Г. Краевский указатель, а Г. Белинский - критик. Ему принадлежит ряд критических статей в Телескопе, Молве, Наблюдателе, Отечественных Записках.
Перебираю все эти статьи, и нахожу в продолжение десяти слишком лет одни и те же возгласы, подправляемые по временам варварскими фразами из Немецких и Французских журналов. Сначала, когда г. Белинский произнес их в первый раз, можно еще было их прослушать; можно было даже надеяться, что молодой человек, занимаясь и учась, сделается со временем полезным делателем в литтературе, хоть и в числе чернорабочих, переводчиком, сократителем, даже рецензентом для сочинений второклассных; но он остановился на первом шагу, закружился в первом кругу и, как будто осужденный злым волшебником, начал сказывать одну докучную сказку, начал петь одну монотонную песню, - и пел ее десять лет, поет и теперь без умолку.
Какое же содержание этой докучной сказки?
Ломоносов не поэт. Державин ничего не значит. Богдановича нечего читать. О Сумарокове, Княжнине, Хераскове не стоит труда и говорить. Озеров сентименталист. Карамзин устарел. Пушкин начал было хорошо, и встретился с демоном, но, испугавшись, отошел от него прочь, и тем испортил все дело, а Лермонтов с ним подружился, и сделался первым поэтом, и прочее тому подобное, что называется на Петербуржском книжном языке: Еролашь.
Эта еролашь, казалось, должна была быть оставлена без всякого действия и награждена общим презрением. Нет! у нас ее слушали, принимали, одобряли, и вот в Москве какой-то господин Галахов, в угодность г. Белинскому, ставит позорное клеймо на Державинские оды Бог и Водопад, на Ломоносовские размышления, в Хрестоматии, назначенной для юношества, и вот в Киеве какой-то господин Аскоченский составляет чуть ли не из нее Историю Русской литтературы.
Этот-то господин Белинский увенчал свое критическое поприще изданием вышеписанной брошюры.
Вот что например он пишет в ней: «Три человека, ни сколько не бывшие поэтами, имели сильное влияние на Русскую поэзию и вообще Русскую изящную литтературу, в три различные эпохи ее исторического существования. Эти люди были Ломоносов, Карамзин и Полевой!» (с. 7). Полевой с Ломоносовым и Карамзиным! Каково?
Полевой имел влияние на Русскую поэзию? А Пушкин нет? Где же поэты, ученики Полевого? Где поэмы, их произведения? Полевой имел влияние на изящную литтературу - где же эти сочинения, писанные под влиянием Полевого? Укажите нам их, как мы указываем на сочинения Ломоносовские и Карамзинские... Но стоит ли труда останавливаться на этом вздоре!
Перевернем несколько страниц: «Не без причины восхищавший современников, до-исторический слог Карамзина теперь бледен и бесцветен. Он относится к настоящему Русскому слогу, как язык новейших латинистов к языку Горация и Тацита».
Но где же этот настоящий Русский слог? У кого? В каких сочинениях? Поставьте подле этой собственной вашей страницы (16-ой) страницу из Карамзина, и вы увидите, что она писана вами языком Карамзинским, кроме неправильностей, ошибок, вам лично принадлежащих. Так, например, ни Карамзин, ни знающие из учеников его не скажут: «Исторический слог Карамзина слишком не лишен реторического оттенка. Карамзин не сказал бы, что направление истощило самого себя и обратилось в застой». Карамзин не сказал бы: «В духе этого направления уже ничего нельзя было делать». Неужели эти обороты знаменуют прогресс? Избавь нас Аполлон от такого прогресса! Правда - это настоящий слог Русский, то есть теперешний, но не настоящий, то есть не истинный. Читая подобные выходки об языке Карамзина невольно воспоминаешь одну басню Крылова о Хавронье, о которой совестно распространяться более.
Около сорока страниц Г. Белинский разглагольствует в сороковой раз о старой Русской литтературе, и только в конце своей брошюры обращается к Полевому. В чем же состоят его заслуги? «Первая мысль, которую начал он развивать с энергиею и талантом, которая постоянно одушевляла его, была мысль о необходимости следовать за успехами времени, улучшаться, идти вперед, избегать неподвижности и застоя как главной причины гибели просвещения, образования, литературы. Эта мысль, теперь общее место даже для всякого невежды и глупца, тогда была новостью, (!!) которую почти все (!!!) приняли за опасную (!!!) ересь (!!!)». (с. 37). Может ли невежество быть более дерзким? Мысль о необходимости умственного движения принадлежит Полевому, и была сначала принята опасною ересью! Где, когда, кем? Эта мысль принадлежит к общим местам Русской литературы со времен Ломоносова, и никому, никогда не казалась ересью. Кто не думал об ней в высшем литературном кругу? Разве внизу, в обществе каких-нибудь удалых молодцев, молодых охотников, которые почему-нибудь не допускались выше, она представлялась в таком виде.
«Нет возможности пересчитать все авторитеты, уничтоженные Полевым?». Какие авторитеты уничтожил он? Те, которые и в общем мнении ничего не значили, или казались знаменитыми и великими в том же низком обществе, а в Ареопаге, где заседали Крыловы, Дмитриевы, Мерзляковы, Жуковские, потом Вяземские, Пушкины, Баратынские, и так далее до наших времен, никакой посредственный писатель не имел значения: всякому воздавалось свое. Не было ругательств, кои теперь срамят Русскую литературу, но, решительно, не воздавалось и почестей незаслуженных.
Какие сочинения были у нас в ходу! которые остановил Полевой? Ровно никаких.
Полевой так же сражался с ветряными мельницами, как Г. Белинский, т.е. они составляли себе призраки, махали над ними своими бумажными мечами, и провозглашали себя героями, а в самом деле они только Дон-Кихоты, без невинности и простосердечия Ламанхского рыцаря. Полевой сражался с Гречем и Булгариным, которых после начал превозносить, а впрочем брал дань с одного невежества, по выражению Батюшкова, ту же дань, которую берут все наши записные рецензенты: над дрянью они потешаются, а чуть книга позначительнее, они не находят ничего сказать об ней, кроме общих мест.
Без смеха нельзя читать, какие вещи рассказывает Г. Белинский о разных литературных обстоятельствах. Где он слышал об них? Где бывали такие? Например: «Литературные нравы вполне соответствовали таким литературным понятиям. Молодой человек, желавший попасть в писатели, должен был прежде всего найти себе мецената, или между знаменитыми писателями, или между знаменитыми покровителями литературы, за тем должен был добиться лестной чести - попасть на литературные вечера своего мецената. Там предстоял ему долгий искус: прежде всего он обязан был «не сметь свое суждение иметь»; его дело было слушать умные речи опытных людей, молча или словесно во всем соглашаться с ними. Только со временем, уже приобретя лестную репутацию Грибоедовского Молчалина, мог он дерзнуть попросить позволения - прочесть свое первое произведение. Прочтя его, он выслушивал критику и советы, обязан был переменять, переправлять и переделывать каждую строку, каждое слово, которое не одобрялось кем-либо из опытных и почтенных знатоков словесности. Сто раз переделанное и переправленное его детище поступало наконец в печать. Еще лет десяток - и литература русская обогащалась, в лице этого новициата, или писателем с талантом, но уже без всякой самостоятельности, или дюжинным писакою. Во всяком случае, он поступал тогда, с благословения своих меценатов, в число опытных и знаменитых писателей, - и все верили, что он - большой писатель, потому что за него ручались не его сочинения, а такие знаменитые авторитеты. За тем, он сам попадал в авторитеты и в меценаты, и в отношении к другим играл такую же курьёзную роль, какую играли в отношении к нему знаменитости, которые «вывели его в люди». Теперь это невероятно, а тогда было так!».
Свежо предание, а верится с трудом!
Жизнь всех наших писателей нынешнего столетия слишком известна. Назовите хоть одного, который подвергался подобному искусу. Скажите, кто у кого был Меценатом? Кто руководил Вяземского, Грибоедова, Глинку, Писарева, Дмитриева, Загоскина, Пушкина, Баратынского, Хомякова, Языкова, Шевырева, Погодина, Даля, Одоевского, Павлова, Надеждина, Андросова, Максимовича, и проч. и проч. Все они начали писать и печатать до 20-летнего возраста, и девятилетним терпением никто не может похвалиться? Всякий писал что и как хотел и умел. Откуда же берет г. Белинский все эти сведения? Ясно, что он рассказывает нам понятия того общества, которому принадлежал он, а высшее общество литтературное, которое у нас никогда не прерывалось, для г. Белинского не существовало, как и не существует.
А вот продолжение исчисления достоинств Полевого: «Полевой показал первый, что литература не игра в фанты, не детская забава, что искание истины ее главный предмет, и что истина не такая безделица, которую можно было бы жертвовать условным приличиям и приязненным отношениям». (с. 41). Есть ли терпение слушать подобные вещи! До Полевого мы думали, что Литература - игра в фанты. Повторяю: может ли невежество быть более дерзким? Карамзин в Академической речи, например, в Истории Государства Российского, Мерзляков в своих разборах, Жуковский - играли в фанты! А Полевой искал истины? Разве он играл в гулючки!
Дело вот в чем: Г. Белинский не имеет никакого образования. Это гений-самоучка, которые у нас растут как грибы, ежегодно, между студентами, не окончивающими курса. Ни на каком языке он читать не может. И во всех его писаниях нет ни малейших следов какого-нибудь знакомства ни с одним писателем иностранным. Телеграф Полевого был для него Журналом, Библиотекою, обществом, Академиею, Университетом. В этом Университете он учился и выучился всем наукам, особенно Теории Словесности и Истории, немудрено, что издатель показался ему всемiрным гением. Вспомним о мыши Крылова, которая думает, что сильнее кошки зверя нет. После Полевого г. Белинский получил Меценатом г. Краевского, который, разумеется, не мог его разуверить по причинам очень понятным. Допустим высокое значение Полевого для благородного его воспитанника, воспитанника, который сделался ревностным его преемником, наследником главного его достоинства - разрушать авкторитеты, ему несносные, потому, что сам он не может приобрести никакого авкторитета, разве только в глазах Г. Галахова.
Сделаем еще более. Г. Белинский выбрал эпиграфом следующие стихи Пушкина:
... На жизненных браздах
Мгновенной жатвой, поколенья,
Но тайной воле Провиденья,
Восходят, зреют и падут,
Другие им во след идут.

Это что значит? Полевой сделал свое дело, а теперь является на сцену г. Белинский. Итак мы присоединим имя г. Белинского к именам Ломоносова Карамзина, Полевого, и скажем пожалуй: Ломоносов, Карамзин, Полевой и Белинский, а потом разделим это разнородное собрание на две половины: Карамзина оставим с Ломоносовым, а к Полевому отрядим Белинского: similis simili gaudet.
Скажем вообще о посредственности: охота у нее смертная, но участь горькая! Силится она попасть наперед, а все остается назади; как ни надувается сделаться чем-нибудь, а все остается ничем! Она может кричать, может скликать народ, то есть толпу, но вот явится другой крикун, который кричит еще громче, ругается еще смелее, и толпа оставляет первого, валит ко второму. От второго зазывает ее третий, и так далее. Телеграфа перещеголяла Библиотека, которая впрочем имела и имеет собственные, неотъемлемые достоинства, Библиотеку затмили Отечественные Записки. Отечественные Записки доходят до нельзя. Идет слух о новых удальцах....
Впрочем, г. Белинский имеет такой склад ума, что... не может остаться без противоречий, говоря о предмете самом простом, как Полевой: послушайте, как он честит своего клиента-патрона. «Он сделал свое дело и, по-прежнему хлопоча о движении вперед, без собственного ведома и желания, наперекор самому себе, начал принимать характер коснения. В эти три года (последние - Телеграфа) были напечатаны в нем большие критические разборы Полевого сочинений Державина, Жуковского, Пушкина, и повести: Блаженство Безумия, Живописец; Эмма. В тех и других Полевой высказался вполне, в тех и других вполне выказались угол его зрения, сгиб его ума, характер его образования, равно как вполне отразилась его эпоха, с ее живою деятельностию, беспокойным тревожным движением, заносчивостию, юношеским жаром, простодушным убеждением, с полуфранцузскими тенденциями и полунемецкими идеями, с поверхностию и неопределенностию в понятиях, с чувствами вместо мыслей, предощущениями вместо отчетливого сознания, часто с громкими словами и туманными фразами вместо теории, с смелостию, отвагою, одушевлением... Из журналиста он пошел в сотрудники, расходился и вновь сходился с журналами, в которых участвовал, принимался было за редакцию новых - и только доказывал этим, что время его прошло невозвратно. При этом, естественно, не мог он не увлекаться спорами, полемикою  , выгоды которых уже не могли быть на его стороне...». с. 50.
Хотите ли знать, каков был философ Полевой по мнению самого Г. Белинского? «Немецкая философия сильно занимала его ум, но он знакомился с ее идеями не из прямого источника, недоступного для диллетантов и любителей философии, а из популярных лекций Кузена, - и его главная ошибка тут состояла в том, что этого бельлетриста философии он принял за главу философического движения, будто бы скончавшегося в Германии с Шеллингом!».
Хорош философ!
Хотите ли знать, каким был Историком Полевой, по мнению Г. Белинского?
«Ему казалось, что смутный хаос, образовавшийся в голове из идей Гердера, Шеллинга, Гизо и Тьери, очень удобоприложим в Русской Истории. Это значило вовсе не понять Русской Истории, и не нужно говорить, что из этого вышло? (с. 53)».
Нельзя не привести окончания этой выходки Г. Белинского: «Истина взяла наконец свое, и последние томы Истории Русского народа уже очень похожи на Историю Государства Российского». То есть: История Полевого так дурна в последних томах, что уже похожа на Историю Карамзина! Где мы? что мы слышим? «Досаду на своих противников стал вымещать на истории Карамзина. История Русского Народа явилась с двойным текстом: в одном была история, а в другом довольно нехладнокровные нападки на Карамзина, и каждому из этих текстов было отведено ровно по полустранице... Пожалеем о слабости замечательного человека, оказавшего литературе и общественному образованию великие заслуги; но не будем оправдывать его слабости, или называть ее добродетелью...».
Скажите - какая связь в понятиях у Г. Белинского? он думает, что можно еще называть добродетелью такой образ действия.
Хотите ли знать, каким был критиком Полевой, по мнению Г. Белинского? «Полевой отступил от Пушкина, как от отсталого поэта, в ту самую минуту, когда тот, из поэта, подававшего великие надежды, начал становиться действительно великим поэтом; с первого же разу, не понял он Гоголя и, по искреннему убеждению, навсегда остался при этом непонимании».
Каков критик, который не понял ни Пушкина, ни Гоголя! За это верно Г. Белинский и ставит его рядом с Ломоносовым и Карамзиным.
Хотите ли знать, как Полевой дорожил своими мнениями и мнением своего журнала. «К этой же эпохе Телеграфа относится и принятие им в свои сотрудники одного писателя с его статьями многоглаголивыми, широковещательными, плоскими и пошлыми, в которых под формою ратованья за новое скрывались отсталость и страшная ограниченность в понятиях». (Г. Белинский позабыл, что он сам есть только второе издание покойного Ушакова, только без его начитанности, что многоглаголание и широковещание Ушакова есть краткость и лаконизм в сравнении с бесконечными одиннадцатью статьями о Пушкине и тому подобными!) (с. 49).
Вот еще доказательство, как дорожил Полевой своим мнением, (впрочем и дорожить было правду сказать нечем), из слов самого Г. Белинского: (Телеграф) уронили две важные ошибки его издателя. «Первая из них была - примирение (!!) с одними Петербургскими Журналами и одною Петербургскою газетою, после продолжительной и постоянной войны. Так как война эта делала особенную честь Телеграфу, то примирение не могло не скомпрометировать его». (с. 48).
А каково заключение:
Явится много толков о Полевом: «Одни будут без меры превозносить, другие без меры унижать его, те провозгласят его великим ученым, другие - великим романистом и нувеллистом, третьи, - чего доброго! - великим драматургом; но едва ли кто-нибудь призн;ет его тем, чем он в самом деле был замечателен...».
Г. Белинский может быть спокоен. Толков не будет никаких, и толковать не об чем. Великим романистом и великим драматургом и великим ученым может Полевой показаться только таким же критиканам, как сам Г. Белинский, но эти критиканы, которых всегда бывает много, будут больше превозносить самого Г. Белинского, или его преемника, чем Полевого, потому что Телеграфа нет на свете, а кричит теперь и надувает им в уши новое сонмище. «Но едва ли кто-нибудь признает его тем, - продолжает г. Белинский, - чем он в самом деле был замечателен». Что за глубокомыслие, что за проницательность!
Отстраним журнальных соперников и переберем всех лучших писателей времени Полевого, всех первых людей наших: Дмитриев, Вяземский, Жуковский, Пушкин, Баратынский, Дельвиг, Плетнев, Писарев, Дмитриев, Языков, Хомяков, они все на втором, третьем годе увидели, что за Журнал Телеграф, и что за писатель - Полевой, и все выразили свое мнение более или менее. Погодин характеризировал его тогда верно по поводу издания двух первых томов Истории Русского народа, в 1829 году, следовательно, почти двадцать лет назад:
«Рецензент, - сказал он, не желая лишней доверенности к своей статье, - долгом поставляет еще предупредить читателей, что он писал ее не в спокойном расположении духа, не с хладнокровием, какое требуется от критика, какое проповедывал он всегда другим, и, смеет сказать, до сих пор сохранял сам. Он никогда не думал, чтоб мог написать такую рецензию, - но он не думал также, чтоб когда-либо могла быть напечатана подобная книга. Да не скажут, что пером его водило пристрастие, - нет! Негодование. - Без пристрастия скажет он и теперь, что уважает Г. Полевого, больше многих превосходительств и сиятельств, как человека с природным умом и трудолюбием, который сам себе дал образование, достиг даже до того, что может пускать пыль в глаза иному ученому, - как журналиста ловкого, сметливого, готового, которой умеет выбирать для Русской нынешней публики приятное и занимательное чтение, - как рецензента, который смешно иногда шутит над дюжинною книжкою, - как читателя, понимающего иные хорошие мысли порознь, - как издателя, которой дает работу типографиям и бумажным фабрикам, - но здесь и пределы его достоинств; не учившись классически, имея особливое устройство умственного организма, он не знает и не может сказать ничего в порядке, связи, не может передать и чужих мыслей так, чтоб первая не ссорилась у него с третьею, а вторая с четвертою; прибавьте качества, исчисленные выше и являющиеся у него беспрестанно, почти во всякой строке, и не удивляйтесь, что всякий благонравный и умный читатель отвращается от его нестройных воплей».
Я не знаю, отступится ли он теперь и насколько от своих слов  .
Впрочем - вышеприведенные отзывы Г. Белинского переписаны как будто из Московского Вестника.
Будем справедливы. Время Полевого было временем урожайным в Русской Словесности. Пушкин с своими стихотворениями, альманах: Северные цветы, журналы: Телеграф, Московский Вестник, Павлов с своими лекциями о Шеллинговой философии, Кеппен с Библиографическими листами, Жуковский с Орлеанской Девой, Грибоедов с своею комедиею, - но не место исчислять здесь все явления. Деятелей было много, и между ними с благодарностию должно помянуть и Полевого с Телеграфом.

*

История Русской Словесности, преимущественно древней. XXXIII Публичные Лекции Степана Шевырева, Профессора Московского Университета. Часть первая. Выпуск первый, в 8-ку 261 с. Москва, в Унив. Тип.

Москвитянину, по всем правам, а еще более по всем обязанностям, надлежало бы прежде всех известить Публику об этой важной книге, а он объявляет последний! Так делаются дела в Москве. Своим от своих бывает почету всего менее. Даже прекрасное послание к Шевыреву, написанное Языковым, лежало в редакции года полтора, пока наконец Современник предупредил его. Напечатаем и мы теперь вместо рецензии, которую отлагаем впредь до следующих выпусков.

Тебе хвала и честь и слава!
В твоих Беседах ожила
Святая Русь - и величава,
И православна, как была:
В них самобытная, родная
Заговорила старина,
Нас к новой жизни подымая
От унижения и сна.

Ты добросовестно и смело,
И чистой, пламенной душой
Сознал свое святое дело -
И, возбужденная тобой,
Красноречиво рукоплещет
Тебе великая Москва!
Так пусть же на тебя клевещет
Мiрская, глупая молва!

Твои враги - они чужбине
Отцами проданы с пелён:
Русь неугодна их гордыне,
Им чужд и дик родной закон,
Родной язык им непонятен,
Им безответна и смешна
Своя земля, их ум развратен,
И совесть их прокажена.

Так их не слушай - будь спокоен
И не смущайся их молвой,
Науки жрец и правды воин!
Благословится подвиг твой;
Уже он много дум свободных,
И много чувств, и много сил
Святых, родных, своенародных,
Восстановил и укрепил.


*

МОСКОВСКИЙ СБОРНИК.
1846 года в типографии Семена. С. 578. В 8-ку.

Поздравляем публику, поздравляем литературу с прекрасным приобретением. Долго ожидали мы этой книги, но она достоинством своим выкупила все замедления, коих впрочем избежать нельзя. Статей двадцать пять помещено в Сборнике, и все оне так новы, так любопытны, так примечательны в том или другом отношении, что право не знаешь, о которой говорить сначала, и которой отдать преимущество.
В Сборнике является на сцену несколько молодых людей нового Московского поколения, под покровительством,... нет, это слово для них, может быть, по господствующему духу обидно... в сообществе наших заслуженных литтераторов - Языкова, Хомякова, Даля, Максимовича, Срезневского, Князя Вяземского. Так и надо: новых гостей должны представить публике старые ее знакомцы. Кроме их мы встречаем  здесь статьи Линовского, Чижова, Аксакова, которые в последнее время получили лестную известность.
Начнем со стихов. В наше время стихи вообще стали редки, пошлы, противны, благодаря в особенности расстроенным лирам Петербуржских пиитов натуральной школы. Но в Москве дышит еще Поэзия, Поэзия времен старых, минувших, любезных.
Прочтите Краледворскую рукопись Берга. Это перевод удивительный, какого не имеет ни один народ. Что за сила, что за правильность, что за простота - перевод так хорош, так хорош, что заставляет сомневаться в достоверности подлинника. Но неужели Краледворскую рукопись перевел немец г. Берг? Не может быть. Ее перевел Русский, Славянин, Горный, Горний, Горский, Горцев - кто-нибудь, но не Берг.
А Языков, наш Языков, который один почти остался нам от славного Пушкинского хора, с своим металлическим стихом, с крепко заключенною в нем мыслию, с точным выражением, с величавой осанкой, если можно так выразиться, всякого стихотворения. Как хорош его Самсон:

……….
На праздник Дагона его из темницы
Враги привели, - и потеха он им!
И старый, и малый, и жены-блудницы,
     Ликуя, смеются над ним.

Безумные! бросьте свое ликованье!
Не смейтесь, смотрите, душа в нем кипит:
Несносно ему от врагов поруганье,
Он гибелью вам отомстит!

Незрячие очи он к небу возводит,
И зыблется грудь его, гневом полна,
Он слышит: бывалая сила в нем бродит,
     Могучи его рамена.

О дай мне погибнуть с моими врагами!
Внемли, о мой Боже, последней мольбе
Сампсона! и крепко схватил он руками
Столбы и позвал их к себе.

И вдруг оглянулись враги на Сампсона,
И страхом и трепетом обдало их,
И пала божница... и праздник Дагона
Под грудой развалин утих...

Как хороши эти жены-блуднщы... зыблется... бродит... позволь... утих!

Стихотворение на открытие памятника Карамзина известно уже читателям Москвитянина.
Мы будем помнить Карамзина,
……….
Покуда наш язык, могучий и прекрасный,
   Их вещий, их заветный глас,
Певучий и живой, звучит нам сладкогласно,
   И есть отечество у нас!
……….
О! сколько дум раждает в нас,
   И задушевных дум, текущий величаво
Его пленительный рассказ,
  И ясный и живой, как волны голубые
Реки, царицы Русских вод,
   Между холмов и гор, откуда он впервые
Увидел солнечный восход!

Как трогательны, как любезны чистому Русскому сердцу, чистому Русскому слуху все эти простые выражения! И этого-то поэта, дорогого для всего отечества, осмеливаются поносить, осмеливаются облеплять грязью Отечественные Записки! Впрочем и то правда: всякий Русский стих, по выражению Пушкина, свистит им по ушам.
Заметим, что изображение Грозного в картине Русской Истории слишком несоразмерно с прочими ее частями, что недостает в ней некоторых драгоценных имен, напр. Св. Сергия, и что наконец стихи:
И полон им одним, и с ним позабывая и проч.
кажутся растянутыми.
В заглавии этого стихотворения мы увидели опять «на объявление памятника», и повторяем, что по-Русски так сказать нельзя.
В стихотворениях И.С. Аксакова очевиден талант замечательный. Это первые опыты, и мы не станем хвалить их много, как бы нам того ни хотелось. Самонадеянность и самолюбие - две жестокие болезни молодого поколения, и похвалами оно только что портится, подвигается назад, а не вперед. Мы не станем хвалить стихотворений г. Аксакова, как оне ни прекрасны, как ни хочется нам назвать их блестящими надеждами: молодые поэты начинают обыкновенно общими местами, хоть и в звонких иногда стихах, но здесь во всяком стихотворении мы встречаем новое подмеченное движение, новое чувство, новой прием. Послушайте, как исповедует он свою внутреннюю борьбу:

Так мысли я, труда и дела
Причины скрытые слежу,
И в глубь души взглянувши смело,
Я много плевел нахожу!

Не то, чтоб дар моей свободы
Я жизни робко уступил,
И семя доброе природы
Страстями рано заглушил:
Сознанье бодрое не дремлет,
Неумолкаемо зовет...
Но сердце слышит, и не внемлет, .
И жизнью прежнею живет!

И истребить - не знаю власти,
И силы нет и недосуг -
Мной презираемые страсти,
Мной сознаваемый недуг! .
Вступаю ль в спор, бросаюсь в битву
Тревожусь тщетною борьбой,
Творю несвязную молитву, -
Но веры нет в молитве той!

Так часто громкими речами
Клянем мы иго светских уз;
Но между словом и делами
Так наш неискренен союз!

Как быть! - Покойно и лениво,
Удобно, вяло и легко,
Полу-строга, полу-шутлива,
Не заносяся далеко,

Жизнь наша тянется... «Уже ли
Тревожить мирный наш очаг?
Зачем искать суровой цели
При дешевизне наших благ?
Добры, но слабы мы, и право,
Излишен строгий нам упрек!..».
Так извиняем мы лукаво
Меж нас гнездящийся порок!

Или среди удобных или новых.... Но нет, мы не хотим хвалить; а еще менее захваливать, и скажем только, что опыты молодого человека очень хороши, и что если он будет заниматься, читать, изучать, думать, слушать и слушаться, то со временем он займет место... довольно, довольно!

Выпишем скорее одно из трех стихотворений Князя Вяземского, глубокое, унылое, сладкое.

Пред Господом Богом я грешен,
И кто же не грешен пред ним?
Но тем я хоть мало утешен,
Что брат я всем братьям моим,

Что слезы мне все симпатичны,
Что с плачущим плачу и я,
Что в сердце есть отзыв привычный
На каждую скорбь бытия;
.
Что дух мой окреп под ненастьем,
Что в язвах созрела душа,
Что жизнь мне не блеском и счастьем,
А тайной тоской хороша;

Что в мip и его обаянья
Недолго вдаваться я мог,
Но все его понял страданья
И чувство для них уберег;

Что тайная есть мне отрада
Внезапно войти в Божий дом,
И там, где мерцает лампада,
С молитвой поникнуть челом;

Что дня не проходит и часу,
Чтоб внутренним слухом не внял
Я смерти призывному гласу,
И слух от него уклонял.

Что в самой житейской тревоге
Сей голос не чужд для меня;
И мыслью стою при пороге
Последнего, страшного дня.

Остальные два стихотворения пусть читатели читают сами в Сборнике.

Переходим к прозе.

Два письма из Вены, Ригельмана. Оне кратки, но Вена так живо в них обрисована, Австрийский характер так верно схвачен, что вам после этих двух писем не нужно читать никакой книги об Австрии, и если вам случится приехать туда, то вы в первый день оцените верность изображения. Мысли автора о музыке советуем принять к сведению нашим композитерам. О Славянах и Немцах г. Ригельман рассуждает прекрасно. Об имени его мы не скажем ни слова: это имя уже историческое, как Хемницера и Фон-Визина. Дед его написал Историю Малой России, Донских казаков, Пугачевского бунта и проч.

Очерк Срезневского жизни Вуковой - живой, занимательный, ученый. Мало мы имеем подобных. Как мы рады этому сочинению г. Срезневского. Оно напоминает нам первые его опыты в Наблюдателе, и убеждает, что он не предался букве. Буква хороша, но с духом.

Отрывок из семейной хроники - прост, ясен, но как увлекателен, исполнен той поэзии, которой, например, недостает, несмотря на все претензии, у Г. Тургенева, хоть он и в стихах, а не в прозе, пишет свои повести на те же предметы из домашней и семейной жизни. От чего же это? От того, что отрывок писан с натуры, из сердца, а Г. Тургенев пишет из головы и Немецких книг, хоть и называется натуральным поэтом.

Линовский обещает нам достойного писателя. Как ясна, последовательна, полна и основательна его статья о хлебных законах в Англии.
Все наши журналы и газеты засыпают нас статьями об Английском хлебе, хотя и далеко уступающими капитальной статье Г. Линовского, - но, Господа, дороговизна и дешевизна Русского хлеба, не важнее ли для нас гораздо больше, чем Английские пошлины? Эти вопросы не столько ли же важны для России, хотя и в другой форме? Почему же вы молчите о них?
Давно ли воротился Г. Линовский из заграницы, и всякий год, во всяком месяце, он может указать нам на книгу, на рассуждение, на печатанную лекцию, на рецензию, и эти литературные занятия отнюдь не мешают его профессорству; напротив оживляют, освежают и украшают оное.

Статья г. Хомякова имеет заглавием: Мнение Русских об иностранцах, но это собственно есть меньшой Сборник в большем Сборнике, и здесь исследуются вот какие предметы:
1. Ненависть иностранцев к России.
2. Наша им преданность.
3. Состояние нашего образования, и ложность нашей науки.
4. Недостатки Европейской Истории.
5. Философия Гегеля.
6. Обязанности русского Историка в отношении к Европейской Истории.
7. Характер Карамзина.
8. Художества в наше время.
9. Что такое отечество.
10. О науке права в Германии.
11. О браке.
12. О коммунистах.
13. Характер Франции и ее образования.
14. О черезполосных владениях и лице Посредника.
15. О Годунове.
16. О Русских песнях.
17. О Русском духовенстве.
18. О преобразованиях.
19. О чиновниках.
20. О нашей будущности,… но мы устали выписывать, и скажем: и проч. и проч.
Искусство, с каким все эти разнородные предметы связываются между собою, поистине удивительно. Сам Овидий в знаменитых своих Превращениях употребил его не больше. Вы читаете например о Гегеле, вы напрягаете все свое внимание, чтоб следовать за его диалектикой, вы углубляетесь в тонкости его различий между Seyn и Nichtseyn, вы хотите с автором поймать философа в тесном чуть приметном ущелии, сквозь которое он проскочить хочет, простираете руки, вот вы схватили его, но кто очутился в ваших руках - Гегель, думаете вы, нет не Гегель, а Посредник при размежевании черезполосных владений. Как он попал сюда, вы не понимаете, сердитесь, думаете, думаете, идете наконец назад, преследуете путь, и в самом деле видите, что вы давно уже своротили с философской черезполосицы в глубину Великороссийской, и вместо высокоученых Немцев в докторских колпаках, Лео, Савиньи и Маргейнеке, находитесь в обществе уездных помещиков - Секунд-Майора А, Штык-Юнкера Б, Коллежского Секретаря В, и из дворян Недоросля Г, у которых об учености и слыхом не слыхать, но которые однако ж гораздо яснее Гегеля понимают различие между Seyn и Nichtseyn, и гораздо тверже Савиньи рассуждают ;ber den Besitz, восклицая на спорных межах: се мое, и се мое!
Или - вдруг на сцене весь Запад, с своими эманципациями, коммунизмом, анализом, коммюнами, папами, римско-протестантским учением... Исчезни! Исчез, - и является вдали Русский чиновник, озаренный кротким сиянием,… он приближается к вам медленно и робко,... до вас доносятся тихие звуки... он просит умильно не смеяться над его безжизненностию...
Вы сердитесь на автора, что он так жестоко, так деспотически помыкает вами, но скоро примиряетесь с ним, не можете отказать ему в чувствах глубокого уважения, искреннего удивления, потому что, где ни поставит он вас, куда вас ни бросит, везде покажет вам прекрасные картины, расширит ваш горизонт, даст пищу вашему уму, и заставит думать, рассуждать, спорить, чего ему впрочем больше всего желается. Согласие ему противно. Это боец, который стоит при входе арены, и, уверенный в силе своей руки, бросает перчатки всякому встречному и поперечному - Математику и Публицисту, Юристу и Историку, Агроному и Художнику, и наказывает гордым презрением только робкое низкопоклонничество.
Да, Г. Хомяков есть лице примечательное в России, не только в Москве. Это наша знаменитость. Недаром Языков сказал об нем:

И меж старейшинами града
Он блещет мудростью речей.

Говорунов бывает много. Не говорю уже о Франции, где ни один человек за словом в карман не лазит, и в России с некоторого времени эта способность развивается. Но вы только их слушаете много-много если без скуки. Совсем не то Хомяков. Это оратор, это ученый, это поэт. Обо всяком предмете, который попадает ему на язык, он скажет вам вещи совершенно новые, оригинальные, которые никому и в голову не приходили; он подаст вам мысли, кои вы можете развивать, и кои принесут вам наверное плод; укажет стороны предметов, на кои никогда не обращали вы внимания. Это ум глубокий, живый, веселый, легкий, разнообразный. Не говорю о сведениях, не говорю о памяти. Все знающие Хомякова засвидетельствуют, что ему столь же легко прочесть вам сотню стихов из любой трагедии Шекспира, как и привесть какой-нибудь параграф, сто двадцать третий, из постановлений поместного Собора в Трулле, а о Вселенских и говорить нечего, и Г-н N. давно уже не смеет выговорить пред ним имени ни одного Папы. Хомяков перепутал их так, что Пасхалий стоит за Урбаном, а Григорий седмой мерещится после двенадцатого. С другой стороны не угодно ли вам послушать его, как начнет он рассказывать вам об охоте за зайцами, или объяснять новые образы винокурения, постройки крестьянских дворов. Это опытнейший винокур, это домовитейший хозяин, это отчаянный охотник. Не стану говорить о Гомеопатии.
Мы исчислили, или лучше сказать наметили достоинства Хомякова, но, не скажут ли читатели, воспользуясь его оружием, что в этих достоинствах заключаются и его недостатки? Не скажут ли, что в этом богатстве таится и бедность, и что таким разнообразием исключается единство, условие всякого таланта и гения? Один Московский остряк, знаменитый своими эпиграммами, с которыми могут сравняться только Пушкинские, прочитав во 2 № Москвитянина прошедшего года две статьи Хомякова: Мнение иностранцев о России и Спорт, из коих в первой рассуждается о многих важных предметах политических, а во второй об охоте, спрашивал простодушно: зачем Хомяков отделил собак от первой статьи?
Что, кажется, мог бы произвесть такой человек, если б устремил свои силы на один предмет! Вы говорите, сказал бы Хомякову один из его судей, зачем не сделано в истории того и этого; отвечаю: некому было делать: такие люди, родятся веками. Разве в начале прошедшего столетия можно например было говорить Европейцам: зачем вы не подумаете о скорейшем плавании, об удобнейшей езде? Нельзя, потому что Фультон, Ватт тогда еще не родились. Они родились, и дали нам паровозы и железные дороги. Так точно родится у нас исторический Гений, и даст нам Европейскую Историю с Русской точки зрения. Почему вы, например, имея столько приготовительных сведений, обладая таким проницательным взглядом, не принимаетесь за это великое дело, которое может обещать вам бессмертие?
Так могут спросить Хомякова строгие судьи, и спросить с достаточным основанием, но я скажу ему в оправдание:
Всякий человек, всякий писатель, всякий ученый делает, что может; будьте довольны, что он вам представит. Хомяков сказывает вам новые прекрасные вещи и обо всех предметах. Чего же вам лучше? Слушайте и благодарите его. На один предмет видно он устремиться не может. Такова особенность его таланта, таков сгиб его ума, таково свойство его характера. Но мы отвлеклись от своего предмета. Пример Хомякова заразителен, как мы предчувствовали, а за ним не поспеешь, таланта его нет у нас, и мы возвращаемся к Московскому Сборнику...
Впрочем, надо с ним поспорить: берем один из предметов его рассуждения и скажем несколько слов против: «Мыслители западные вертятся в безъисходном круге потому только, что идея общины им недоступна». А куда же дошел восток с своею общиною, которую впрочем не умеет и назвать по-своему? И от чего же мыслители западные вертятся, если «всякая система, как и всякое учреждение запада, содержит в себе решение какого-нибудь вопроса, заданного жизнию прежних лет?». Далее - неужели целая История например Франции есть ложь, a История Англии, России до какого-нибудь периода истина? И как случилось, что ложь пришла к истине, в чем бы то ни было, а истина ко лжи? Но перестанем шутить. Глубокие, новые мысли, хотя часто и слишком отважные, Г. Хомякова, самые парадоксы его требуют опровержений дельных и обстоятельных, к коим мы и приглашаем рецензентов Москвитянина. Обо всякой странице Г. Хомякова можно написать по статье.

Перейдем к остальным статьям Сборника.

В статье Господина Попова есть множество основательных... но у нас нет сил: Статья Г. Хомякова утомительно-хороша, и привела нас в совершенное изнеможение: мы не можем рассуждать более ни о направлении художеств с Г. Поповым, ни об Русских картинах в Риме, с Г. Чижовым, ни об склонениях с Г. Аксаковым, ни об родовых отношениях Князей между собою, с Г. Соловьевым. Все эти статьи исполнены мыслей, или написаны прекрасным языком, все займут приятным образом нашу публику. Мы выпишем только из статьи Г. Чижова, имена Русских Архитекторов в Риме: «Бенуа, Бейне, Росси, Эпингер, Кракау, Монигетти, Барбе, Бомбе, Пранк, Бравура, Нордек», да выпишем кстати презабавную страницу из статьи филологической Г. Аксакова о склонении существительных имен: «Как произвести название жителей напр. от Петербурга? Спросим внутреннее чувство народа, - внутреннее чувство народа молчит. Чему следовать в таком случае? От слова Париж мы производим Парижанин; но потому что Париж уже обруселое слово. От слов: Лондон, Вена, Берлин производим мы довольно неловко Лондонец, Венец, Берлинец. Но здесь еще не так дико иностранное слово. Слово же, оканчивающееся на бург, сохраняет весь свой иностранный характер; бург так чужд, так противен Русскому уху. Что делать? Петербуржанин - все засмеются, Петербуржак - еще смешнее. Петербургец или Петербуржец или Петербурец, как употребляют, - также что-то чуждо и неловко, особенно в женском: Петербурка или Петербуржка. Петербуржич тоже смешно. Что делать? как-то совестно к имени иностранному прибавить Русское окончание».

Вот обозрение Московского Сборника. Повторим, это есть капитал Русской Литературы, и вместе заемное письмо на будущие приобретения. Скромный неизвестный собиратель - издатель имеет полное право на живейшую признательность публики.
Имеем полное право хвалить Московский Сборник, и никто не упрекнет нас в пристрастии, потому что нам должно б сетовать на его издание, он откололся в некотором смысле от Москвитянина, отвлек на время часть общих сил, и задуман в минуту взаимного разногласия, неудовольствия.
Однако же надо сказать что-нибудь об его недостатках. Неужели нет никаких?
В Московском Сборнике нет современности, и нет видимого единства, видимой связи: все статьи разнородные. Конечно, жаль, что нет этой связи. Но не более ли жаль, что она есть например в Петербургском Сборнике, где так громко и широко раздается колыбельная песня Господина Некрасова? Нет видимой связи, но есть внутренняя связь, есть родовое единство: все статьи благородные, чистые. Всякий автор выражает в своем сочинении собственный взгляд на вещи, свои заветные мысли, коим предан всею душею - о Славянах ли то, или о хлебных законах, о новой музыке или Гегелевой философии, о Румфордовом супе или склонении существительных имен. Мы должны указать на эти качества статей Сборника, которые начинают к прискорбию отсутствовать чаще, чем прежде, в нашей текущей литературе.

Вот такими трудами, такими изданиями подвигается наука, обогащается литература, делается дело, а разговоры, разговоры - разносит ветер, и язык доводил в старину только до Киева, а ныне и не знаю, до которого города!

Теперь следует поддержать издание, и к осени выдать другой том, который, NB, говорят, почти собран и готов, а выйдет ли этот том, хоть к Рождеству? Из Петербуржских же хлябей грозится вылезть какой-то Левиафан, Сборник-Чудовище (monstre), и верно в полном значении этого слова, из тысячи страниц, в 20 дюймов длиною и 16 шириною, с рисунками на меди, дереве и стали, с нотами для фортепиано и рецептами для кухни, с изображением чуть ли не Аничковских коней в натуральную почти величину, с цыганскими плясками, разнохарактерным дивертиссементом и портретами, совершенно схожими, поэтов, критиков, нувеллистов и публицистов натуральной школы, гравированными в Лондоне на каменном угле, или даже на каком-то новом открытом металле. Вот уж будет Сборник, так Сборник! И опять перекричится Москва, как перекрикивается ее почтенный Москвитянин вакханальным гамом Санкт-Петербуржских удалых молодцев. На работу же, молодые люди, на работу, - и за честь белокаменной Москвы! Да здравствует Москва!

  Москвич.

 (Москвитянин. 1846. Ч. 3. № 5. С. 144 - 190).

(Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой).