Один день

Обычно в нашей книжной лавке людей немного. Иногда забредают страдальцы от нечего делать, кто-то приходит за новинками, среди которых нет ничего путного, некоторые берут нетленную, но все же прожженную классику. Особо неадекватные бегут к стеллажам, хватают пятью руками Рабле и несутся к прилавку для расчета. Они с красными глазами выворачивают свои карманы, монеты рассыпаются по полу, их руки трясутся и все же они уходят счастливыми. Но в некоторые периоды происходит нечто особенное — толпы разъяренных и оголтелых людишек вваливаются к нам на протяжении всего дня, да так, что дверной колокольчик обессилив падает на пол и его обязательно прикарманит какой-нибудь мелкий оборванец. Такое было, например, сегодня. Последний календарно летний день.
С самого утра уже бодрые толстяки целыми семьями протискивались в дверной проём. Не успел я и двух страниц прочитать, усевшись на банкетку, как эти неказистые тела начали в упор к моему бледному лицу требовать помощи, они орали прям в уши, чавкая и чмокая. "Помоги, милый друг, помоги!" Начали они приставать не только ко мне, а ко всем, кто работал в тот день. Нас было трое: я и еще два приказчика, среди которых один работает исключительно с книгами, а другой сдирает грязные купюры у выхода, обменивая их на всякое барахло. Я помогал и одному и другому из коллег. По случаю. Но в этот день о помощи молил каждый. Первые два часа прошли терпимо, но после полудня эти крысы стали лезть отовсюду — из вентиляционного люка, пролезали через приоткрытую форточку, протискивались через каждую щелочку в деревянном полу, а входную дверь и того окончательно вышибли.
Рой покупателей, этих мертвых душ, не оставлял ничего на своем месте, упакованная канцелярия была освобождена от своих одежд, тюбики с акварелью менялись местами, пластилин был смят, тетради порваны, клячки погрызаны. Все это походило на дешевую порнографию. Мы никак не могли повлиять на этот хаос. Один мужчина средних лет потерял свою, судя по всему, дочь, все кричал и кричал: "Ло! Ло! Вернись! Где ты?!" Идиот. Тем временем, толпы встали в хаотичную очередь, понабрав тонны всякого в свои огромные руки, напихав мелочь по карманам. Все, что мы успевали делать — приветствовать, заключать сделку по продаже и прощаться. Приходите снова! Вряд ли хоть кто-то верил, что эти слова произносятся искренне. Но они и не были искренними. Как можно искренне желать, чтобы кто-то пришел к тебе домой лишь для того, чтобы нагадить там, попутно забирая что-то с полок и роняя при уходе потные бумажки?
Обычно перерыва дается два по полчаса, но не в этот раз. Каждый сумел отойти лишь на десять минут, чтобы запихнуть в себя что-нибудь съестное, чтобы давиться холодной и слипшейся пищей даже не пережевывая. Я и того прям на ходу, словно участвовал в эстафете, засовывал одну за другой дольку будто заводного апельсина, так быстро он у меня ушел. Мы стояли за прилавком, будучи похожими на обезображенных скелетов. За этот день мы усохли в два раза. Эти кровопийцы высосали из нас все силы, всю нашу свежесть и молодость. Они пищали как летучие мыши, впиваясь своими мерзкими лапами в наши относительно светлые волосы. Гул стоял дикий. В подсобное укрытие приходилось бегать, если вдруг что понадобилось, но и бег не сильно спасал. Эти стервятники набрасывались на меня, рвали на мне одежду, обгладывали мои кости. Без шуток, моя выходная сорочка пошла по швам — так часто и сильно дергали за рукав, манжеты навсегда помялись — ни один утюг мира не справится с этим непотребством, воротник заплеван — им надо бы научиться разговаривать с закрытым ртом, иначе нас ждёт всемирный потоп, мы захлебнемся их слюнями.
Бардак начал перерастать в хаос. К шести тридцати (даже стрелки опустили свои головы) был самый крупный наплыв обезумевших животных и чтобы выйти в книжный зал, приходилось перелетать через головы голодных аллигаторов. Они барахтались подо мной, прыгали, пытались схватить щелкающими челюстями, но попытки были тщетны, я приземлялся там, где они не водятся. Конечно, в книжном зале тоже были различные психи, желающие найти определенную книженцию. Меня приостановили три товарища. "Прощай, западный фронт.. или.. Оружие без перемен.. как-то так.. друг посоветовал!" Они не знали ничего. Приходилось складывать их запросы как мозайку. Я, приподняв брови смотрел за их негодованием, когда совал им в руки две книги. Хэмингуэя они не знали, а Ремарка брали. "Она хорошая писательница", чвакали они. Мои брови опускались, веки тоже.
К восьми часам вечера голова была забита ватой, мне хотелось ее начать вытаскивать пинцетом из ушей. Я уже слабо понимал, сколько ещё времени осталось до конца рабочего дня. Казалось, что он будет длиться вечность. Прекрасная пытка. Каждое слово от этих химер разбивалось каплей о мое темя. Меня подташнивало.
До конца рабочего дня оставалось менее двух часов, людей меньше не становилось. Один посетитель начал вынимать из корзины с линейками двухметровую деревянную бандуру и ее концом задел лампу. Стеклянные брызги полетели на пол. Примерно двухлетний червяк выполз из своей коляски и принялся жевать осколки. Родителям было плевать, они должны были достичь цели визита — вывести из себя нас, нагадить на полках с товаром и может быть даже что-нибудь прикупить. Ко всем неприятностям в дверной проход ввалился худой и долговязый мужик. В его трясущихся руках задыхалась книга. Он просил ее вернуть. Хотел забрать свои гроши, жалкую мелочь обратно. Нет! Нет! Нет! Категорично отказываю! Хоть такого закона и нет, но мне не хотелось углубляться в волокиту, бумажки, которые с нас трясли. Надо бы ввести запрет на возврат книг, кто знает, может эта швабра очень быстро читает и осилил весь томик за ночь, не зря же ночи становятся длиннее.. В любом случае, я только рявкал одно лишь слово, повторяя его раз двадцать. Нет! Нет! Нет! Вокруг прилавка скопилась толпа юродивых. Этот странный тип припал к земле, вцепился десятью крючками на концах кистей в мои брючины. Прям таки настоящий театр. Мне хотелось приложиться по его виску мысом замученной кеды. Я эту пару носил по меньшей мере три года, она была почти новенькая, лишь немного протерлась подкладка внутри, в районе безымянных пальцев, но именно сегодня было ощущение, что я не успею перешагнуть порог дома, как они развалятся на мне же. По шву шло все — одежда, обувь, голова, время. Сквозь штанину своими культями он цеплял мои волосы. Моя голова пошла кругом. Из-за духоты меня подташнивало еще сильнее. Пока он распластался ниц, умоляя принять книгу обратно, его змеиный язычок исследовал пол, собирая крошки, которые роняли остальные покупатели. Многие были с чем-то съестным, хотя на витрине ясно было написано: "С едой и напитками вход запрещен!" Никого это не волновало. Все собрались вокруг этого несчастного и кидали ему кусочки хлеба, крошки от печенья и ломтики шоколада. Он с радостью уничтожал все, что приземлялось рядом с его ртом. Все его плешивое розоватое темя было усеяно крошками. Не удивлюсь, если через год на его макушке вырастет хлебное дерево. Мне он был до колик отвратителен. Эта мерзость продолжалась долго, пока два загорелых борова не вытащили его за шкирку на улицу, буквально бросив в высыхающую лужу. В пруду для червей этот психопат, думаю, и их принимал бы за желатиновую сладость.
Тем временем из-за предоставления этого клоуна собралась целая толпа страждущих. Я только и успевал выхватывать товары из лапок этих жалящих меня ос. Прям таки осиная фабрика. Настоящая жизнь насекомых. Дело дошло до низкорослой старушки. Я назвал ей сумму, наверное, раз сто: "Тысяча девятьсот восемьдесят четыре! С вас тысяча девятьсот восемьдесят четыре!" Она слишком плохо слышала. Пришлось перейти на крик: "Один! Девять! Восемь! Четыре! Девятнадцать! Восемьдесят четыре!.." Наконец-то она услышала меня и кинула на поверхность прилавка двадцать монет и растянулась в улыбке. Мои нервы были на пределе, я уже готов был пойти на преступление и получить заслуженное наказание, лишь бы эта старая карга никого больше не испытывала. В итоге она все же дала две бумажки по тысячи и вышла из дверей лавки, попутно задевая товар таким образом, что он падал с полок шкафов. Видела она тоже так себе, ей нужно было за что-то ухватиться своими костлявыми мотыгами, но роняла все она, скорее всего, специально.
После девяти стало тише. Встретилось даже несколько приятных людей. Все же некоторые не попадут в Ад. К кассе подошла ослепительно красивая девушка. На ней была лишь полупрозрачная туника, в остальном смысле она была полностью нагая. На ее тонких руках красовались глубокие порезы, прекрасные жабры. Ставлю сто монет, что по ее телу течет рыбья кровь. Она хотела купить книгу для беременных. Стало грустно. Пришлось содрать аж четыреста пятьдесят одну единицу наших родных. Она вывалила бумажки из своего блокнота в винных пятнах. Ушла. Во мне ушло всё тоже.
К половине десятого обезображенных лиц с открывающимся шрамом под носом становилось меньше. Чувствовалось приближение конца рабочего дня. Все реже в грудине басовито отражался голос, стало уже не так жутко громко, подходили людишки уже не запредельно близко, можно было держать дистанцию. Те нитки, что остались на мне, если их можно было называть одеждой, промокли насквозь, а моя скорлупка пропахла потом. Все, что я успел сделать за последние полчаса — кое-как собрать крупный мусор, огрызки и объедки в пакет и оттащить его до ближайшего бака. Весь зал был разобран на детальки, но мы не успели бы его собрать обратно. Количество сломанных, разбитых и разорванных товаров зашкаливало. Было бы хорошо с завтрашнего дня переквалифицироваться в лавку с б/у товарами, которые использовались для пыток  пяти беженцев, десяти негритят, ста политических заключенных и тысячи поклонников маркиза де Сада.
В десять часов вечера пинками удалось выгнать последнего покупателя, который никак не хотел уходить. То наступит на шнурок, чтобы присесть и удавить его петлей, то сам начинает петлять, делая вид, что не знает, где выход. Среди руин, что остались от лавки, я попрощался с коллегами и вышел на улицу. Как же приятно было глотнуть воздуха, освободиться от стеклянного колпака, с ощущением, что скоро вернусь в свою комнату, душную, тесную и, что самое приятное, пустую комнату. После таких дней я бы с радостью выбрал сто лет одиночества, нежели двести лет веселой жизни в обществе потребления на ярмарке тщеславия.
Сейчас я иду домой по темным аллеям. Брусчатка приятно цокает под резиной подошвы. Ветер теплыми лезвиями полосует по горлу и я, будучи добровольной жертвой, от удовольствия запрокинул голову, держащуюся на шарнирах. Трамвай через дорогу неуклюже споткнулся о колдобину и со звенящим кашлем проехал мимо. В его пасти, набитой доверху, возможно, находится кто-то из сегодняшних посетителей нашей лавки. Эти счастливые рты, что не досчитываются зубов, спешат домой, чтоб разобрать пакеты, испытать новенькие цветные карандаши, показать своим, что же путного они приобрели, объясняя, почему их не было так долго, как медленно и плохо мы работаем. А я сейчас счастлив, вырезав улыбку на лице почти насильно, что этот день закончен и завтра не придется лазаря петь, ведь жизнь войдёт в привычное русло. И хочется на данный момент лишь фланировать, наблюдая за небесными складками прусского синего цвета.