Глава 45, Автограф

В окружающем пространстве давно раздаются просьбы написать ещё что-нибудь про любовь. Что-нибудь этакое. Лучше даже про секс. Это, по мнению многих читателей, проще и интереснее.
Некоторые как-то недобро пишут автору, что у него, видимо, не было не только любви, но и секса, потому он ничего про это написать не может. Автор, временами,  уже начинает думать, что может оно и так.
Хотя, с другой стороны, коллега автора Лев Толстой, например,  пил несколько лет минералку в Пятигорске, а потом прекрасно описал кавказскую войну.   
Так что рассказывать про то, о чём ты только слышал, не только приятно, но и удобно - не надо мучиться воспоминаниями и угрызениями совести за подленькое и мелочное прошлое. Не говоря уже о том, что не будет жечь позор и мучительная боль за бесцельно прожитые годы.
Чорт, что-то не то. Это меня на дистрофика Островского потянуло. Простите, господа, школьная программа, будь оно неладна. Однако, начнём... Евреи, знаете ли, долго запрягают, а потом не едут. Такой уж народец...
В санкт-петербургский, или, как теперь его часто называет большинство биографов, ленинградский период творчества автора, важнейшей частью жизненного сюжета было обзаведение полезными связями.
Без них, связей, в условиях уже дышавшей на ладан Софьи Власьевны, жизнь была совершенно невыносима.
Ленинград, в те мшистые времена, за исключением нескольких островков относительной свободы, типа "Сайгона", или тусовки в колоннаде "Гостинки", был темён и суров. Не говоря  о том, что  за всем и всюду присматривали бдительные соглядатаи,  одетые в одинаковые костюмы из ДЛТ. Так, собственно, и положено выглядеть городу, названному в честь весьма странного, экстремистски настроенного господина.
Без связей в магазине "Яйцо. Птица" нельзя было купить  яйцо и птицу, без контактов в кассе Аэрофлота, на углу Невского и Малой Морской, невозможно было никуда улететь, а без дружбы, например, с фармацевтом в аптеке на Петроградке, купить бабушке дефицитнейший Сустак. 
Лина трудилась продавцом в одной из важнейших для всех отличавших Гегеля от Бебеля точек, - скромном магазине "Книги", что на Литейном.
Гоша, один из приятелей автора того времени, всегда подчёркивал, в очень питерской тональности, что никакого романа у них с Линой нет.
По причинам, понятным всем почитателям блистательного авторского таланта, будущий классик частенько заглядывал в это хорошо намоленное место, выискивая крупицы если не золота, то хотя бы какого-нибудь никеля, в терриконах продававшейся тогда, как, впрочем, и сейчас,  книжной макулатуры.
Лина являла собой престраннейший образ Зингеровской Шоши, в её ленинградской реинкарнации.
Это была экстремально маленькая девушка, с коротенькой стрижкой, еврейским цветом волос и относительно большим носом на крошечном детском лице. Еще какими-то непропорциональными  её миниатюрным рукам казались пальчики, очень длинные и тонкие, частично за счёт неуместного маникюра.
Снизу, когда Лина вскарабкивалась на книжную лестницу,  пытаясь достать какое-нибудь издание с верхней полки, она выглядела как шкода лет восьми, ей хотелось крикнуть  что-то вроде, -"Немедленно оттуда слазь, отца позову.. "
Когда Гоша заглядывал в магазин, Лина водила его вдоль полок, обсуждая "новые поступления", а в перерыве запиралась с ним в одной из подсобок и, словно Пройслеровская Маленькая колдунья, выкладывала припрятанные в каких-то особых тайниках и секретных складках магазинной души сокровища, - Пруста, Андрея Платонова, Мандельштама.
Гоша, замирая от восторга, перебирал эти запредельные ценности, но приобретал что-то крайне редко, - бюджета едва хватало на святую троицу — хлеб, кефир, любительская колбаса.
Иногда у Лины можно было и перехватить что-нибудь "на почитать", но читать надо было крайне осторожно, открывая книгу лишь на половину, чтобы, не дай Б-г, она не потеряла товарный вид. И быстро вернуть, - обычно взять можно было только на ночь.
В рамках дежурного магазинного флирта Гоша регулярно спрашивал, когда же его, наконец, пригласят домой, на чай с вишневым вареньем, которое он, собственно, обещал принести с собой. Эти ничего не значащие разговоры были скорее данью вежливости , хотя обсуждать что-то с Линой всегда было как-то легко и интересно. И однажды он это приглашение, таки, получил.
Лина жила в коммуналке неподалеку от работы, во дворах на Чернышевской. Довольно обычная ленинградская семья, состоящая из трёх поколений женщин, - руководящей всеми и всем из монументального кресла, знающей "как надо", еще вполне бодрой бабушки, Софьи Яковлевны, мамы, Татьяны Абрамовны, работающей инженером на заводе "Светлана", и самой Лины.
Всех жителей ленинградских коммуналок делят на тех, кого уплотнили и тех, кем уплотнили. Уплотненные легко угадываются по фрагментам мебели, фотографиям на стенах, какой-нибудь горжетке, торчащей из шкафа, посуде, ну и, разумеется, по ним самим.
Вся комната, где жила Лина с родителями, была заполнена бесчисленными стопками "толстых" журналов, огромным количеством потертых и пятнистых, словно из библиотеки геологической партии книг, по-видимому, их читала вся "Светлана", перемежающихся томами энциклопедий и не успевшими сгореть в буржуйках, еще через "ять", дореволюционными изданиями. Это явно были те, кого уплотнили.
Гоше показали семейную реликвию, - издание  "Камеры обскура" 1936-го года, с автографом Набокова. На первой странице,  рядом с типографским "Sirin", синими, уже повыцветшими чернилами, было написано "Sophie... Paris, XII-1936, Vladimir Nabokoff".
В остальном в комнате наблюдалась обычная советская бедность, которую люди, пережившие блокаду, а они ее пережили, принимали за богатство.
Гоша притащил подарок - трехлитровый баллон со свежим вишневым вареньем. Лина и Татьяна Абрамовна торжественно вскрыли заначенную с новогоднего Светлановского набора пачку индийского чая "Три слона",  нарезали ленинградский батон, достали из холодильника докторской колбасы и кусочек пошехонского сыра. А еще на столе было сливочное масло в чудом сохранившейся масленке, от какой-то другой, нереальной жизни, с очень изящным рисунком пастушки. Украшала стол коробка  "Птичьего молока" от фабрики Крупской.
В Гошиной жизни это был лучший, самый светлый, самый вкусный и, конечно, самый важный ужин.
В этой точке мы, пожалуй, внезапно остановим неторопливый ход нашего повествования.
Ведь дальше, очевидно, пойдут прогулки Гоши и Лины по тенистым аллеям Летнего сада, поцелуи в сирени ЦПКО, пустынные залы Русского музея утром буднего дня, Стрелка Васильевского острова с плещущей у ног невской водой... И, наконец, принятое там, под колоннами, со счастливыми слезами, предложение руки и сердца.
Нет. Знаете что... Давайте, по-другому.
Однажды Лина после очередного посещения подсобки попросила Гошу посмотреть бесконечно барахлящий телевизор. Они забежали к ней домой, на Чернышевскую, в обеденный перерыв. "Рекорд В-306", нагревшись, мелькал, как и положено мелькать нагревшемуся советскому телевизору. Гоша отвинтил заднюю крышку с надписью, что "включать прибор со снятой задней крышкой категорически воспрещается", нарушив запрет, включил телевизор, быстро нашел барахлящую лампу и записал ее маркировку. Потом чуток подкрутил гетеродин. Он уже хотел было быстренько сбегать в магазин "Радиолюбитель" за новой лампой, но Лина взяла его руку с омметром, завела к себе за спину и очень нежно и влажно, каким-то еще детским поцелуем прижалась к его губам. Прошептала, - "Главное — тихо. Соседи!"
С тех пор Гоша стал часто, почти каждый день забегать в обеденный перерыв посмотреть "Рекорд В-306". Оказалось, что к проблеме с одной лампой все не свести. Настройка прибора требовала все новых и новых усилий. Разобраться с телевизором уже пришлось, как говорится, по-взрослому.
В принципе, Гоше все нравилось. Кроме того, что Лина все время спрашивала, - "А так, тебе нравится?", а потом через пару минут - "А вот так, тебе нравится?". И, через секунду, - "А если ещё, вот так, тебе нравится?".
И потом, в конце, после установки обратно задней крышки телевизора, - "Тебе понравилось?".
Нет. Автору все это тоже явно не нравится, хотя куда более жизненно, чем предыдущая концепция развития событий.
С другой стороны, какая разница...
Гоша тогда исчез из жизни Лины. То ли кончились двушки для телефона, то ли растворилось, так и не набрав силы чувство...  Автор не исключает и того, что Гоша просто влюбился в другую девушку, ведь в молодости это дело обычное.
Лина сейчас живет в Иерусалиме, из ее кухни  потрясающий вид на Масличную гору. Ее сын, Георгий, вырос, женился и уехал в Америку, в Мэриленд. Работает на Локхид Мартин. Он какой-то очень видный инженер, занимается ударными дронами. 
Лина превратилась из девочки-женщины в девочку-бабушку, чего, видимо, и следовало ожидать. Она по-прежнему, несмотря на свой крошечный рост, не носит каблуков, и у нее по-прежнему очень длинные, красивые ногти, совершенно ей не подходящие.
Она любит и ценит хороший кофе, заваривает его в песке, не отказывая себе в десяти, а то и в дюжине чашечек в день. Может, от жаркого иерусалимского солнца, может, от любви к кофе, лицо ее потемнело. В нем нет даже следов той самой, знаменитой ленинградской бледности, с которой так любят бороться жительницы Великого города, ловя редкие солнечные лучики у стен Петропавловской крепости. 
Что произошло между тем ужином в коммуналке на Чернышевской и ранним утренним кофе на высоком кухонном стуле, когда восходящее, еще  несмелое солнце подсвечивает Масличную гору?
Между этим ужином, с докторской колбасой и чашечкой утреннего эквадорского кофе, у Гоши и Лины прошла целая жизнь.  И для рассказа об этой жизни автору, пожалуй, надо было бы написать что-то вроде "Анны Карениной". Но к сожалению, автор, в отличие от Льва Толстого, усадьбы с крестьянами в наследство не получил. К тому же, что еще хуже, граф "Анну Каренину" уже успел написать, задолго до всех этих событий.
По этим причинам автор оставляет все это для размышлений и догадок своему читателю.
Единственно, что важно заметить, -  у Лины и Гоши дороги больше не пересекались. Так уж получилось.
Просто провернулось еще на один зубчик колесо безумного часового механизма...
Довольно давно, может, лет двадцать назад, автор встречался с Линой, та приезжала из Израиля в Нью-Йорк, я как раз был там,  мы созвонились.
Общение было очень трогательным, словно и не промелькнули эти бесконечные годы. Мы старательно избегали  фраз типа, -"А ты помнишь как?!", "А там еще был этот, как его..". Вообще, даже не упоминали Ленинград, словно и нет такого места на земле. Как-то оба почувствовали, что это было бы лишнее.
Обсуждали, как водится, еврейские дела, американские выборы, какую-то бытовуху. Поговорили, разумеется, о современной литературе, сошлись на нескольких интересных именах, а дальше, честно сказать, от этой темы уже никуда не уходили. Расстались светло, радостно, обещая встречаться и созваниваться. Прекрасно понимая, что лукавим.
Сравнительно недавно, может, пару лет назад, автору позвонила женщина, представилась, сказала, что она из Израиля,  у нее есть посылка "прямо в руки". Мы встретились, она передала запечатанную тонкую бандероль. Наспех прощаясь, только и сказала, - "Это от Лины".
В бандероли оказалась та самая "Камера обскура", с незабываемым "Sophie... Paris, XII-1936, Vladimir Nabokoff".

14.09.2020