Книга первая. Глава 4. И Дух Божий носился над вод

Выходя из храма, Катенька чувствовала, что что-то изменилось, изменилось в её душе, в её сердце. Исчезли с лица прежняя детская беспечность, резвость, легла на него, словно тонкая паутинка, задумчивая грусть; обострённее смотрело на жизнь, на людей, на человеческие судьбы сердце, словно что-то оно хотело увидеть, понять. Вставали пред душою вопросы о любви, о жизни, о добре и зле, о милосердии и сострадании, о прощении и всепрощении. Многие вопросы сама Катенька не могла выразить, но они сильнее всего волновали душу.

Выходя из храма, Катюша чувствовала себя иной. Что-то от неё отошло. Может быть, что-то она потеряла навсегда. Но другое, иное, ожидало её, к чему она ещё не прикасалась, чего ещё не знала. Успокоение и тихая задумчиво-грустная радость от ощущения в себе и около себя Господней Любви наполняли её сердце.

Катя понимала, что такое чувство – это ожидание нового. Так бывает на заре, когда все ждут появления солнца и это ожидание вселяет радость. Но в сём ожидании присутствует и волнение, и даже страх – а вдруг оно не взойдёт? – и только вера помогает пережить сие ожидание и даже само ожидание соделать праздником души. И вот, солнце поднимается. Из алого потока рождается торжество и ликование тех, кто верил. Сколь много благословеннее они тех, кто усомнился, ибо ожидание – лишь средство для укрепления веры, потому само появление обещанного стало славою и радостью тех, кто верил.

Подобное состояние переживала сейчас Катенька, выходя из храма, она чувствовала себя счастливою, счастливою счастьем веры. Словно бы она чувствовала, как поток жизни, текущий Волею Господнею с Небес на землю, проходит сквозь каждую клеточку сердца её и что-то в тайне, скрыто от глаз людских и даже от её глаз, соделывает с нею. Полностью отдаться Воле Его – Катенька чувствовала эту надобность, чувствовала сердцем своим и своей душой.

Солнце садилось на западе. Его лучи, красновато-жёлтые, ласковые, нежные, гладили лица людей, идущих из храма, ласкали верхушки деревьев, тонкие стебельки трав, скользили по раскалённой дороге, по крышам домов, словно бы прося прощение за полуденный зной, за щедро разлитое огненное золото, что нестерпимо палило землю весь день.

Вечер стоял удивительно ласковый, от его нежной ласковости хотелось плакать, петь, радоваться, грустить и молиться. В такие летние вечера особенно остро ощущается потребность молиться и славить Господа, плакать и каяться Ему. В эти часы природа словно бы обнажается, раскрывая человеческому сердцу тайну Божественного мироустройства. И человек слышит эту тайну, ибо и в его сердце она также раскрывается, он может явно лицезреть её. Садящееся за горизонт солнце словно прощает человеческую жизнь, её тревоги и падения, её мятежность и борьбу, её грехи и страсти, от мягкого зарева исходит нежная ласка прощения. Видя, как ласково отдают последнее целование его лучи, благословляя всех любящих на тихие молитвы, человек не может просто так, бесчувственно наслаждаться красотою откровения, ибо и в нём сейчас, в его душе просыпается сия тайна. Ею он тянется ко всему живому, и вместе со всякою тварью он плачет над уходящим в новое, неведомое светилом, плачет, каясь и рыдая, плачет, ликую и умиляясь вдруг открывшемуся пред ним великому, тайному, мудрому Гласу Божию, сознавая неосознанным в глубине себя творением Божиим, частицей мироздания, к которому он принадлежит, приоткрыв вдруг внутрь себя завесу, за которой возрастало Святое его величие. Постигая сию тайну, он плачет и радуется, веруя, что скоро взойдёт, вновь взойдёт солнце, обещая поднять человека над тёмной греховностью его прежней жизни. Как страстно мечтает и верит человек, что не для греха, не для злого рока сотворён он десницею Божией. Особенно остро он ощущает это чувство, всматриваясь в мудрое, тихое прощение, что источает светило, лаская заходящими лучами землю, как бы обетуя ей, что настанет утро и с новой зарёю прийдёт новое, чистое, ясное, светлое…

* * *

Дом Ефросиньи Матвеевны стоял на окраине города, небольшое каменное здание в  два этажа, за домом сад, за садом тянулись поля, простор…

Маленькая калиточка и невысокий забор отделяли владения Ефросиньи Матвеевны от соседей, со стороны же полей забора и вовсе не было, потому всякий, кто пожелает, мог войти в сад. В этом обстоятельстве хозяйка дома не видела ничего дурного, нравы в небольшом городке были очень просты, люди верили друг другу, не в пример столичным городам, и если случалась у кого-то нужда, могли легко и просто прийти друг ко другу в дом.

Дом Ефросиньи Матвеевны, как я уже упоминал, небольшой, в два этажа, построен ещё родителями покойного мужа. На первом этаже располагалась небольшая гостиная, кухня, хозяйственные комнаты, комната для слуг (у Ефросиньи Матвеевны жила супружеская чета, что помогала ей в хозяйстве, это довольно состарившиеся супруги Степан и Анна, они следили за двором, садом и кухней). На верхнем этаже располагались комнаты самой хозяйки и комната Катеньки, здесь же Ефросинья Матвеевна держала комнаты для гостей. В доме часто останавливались идущие на богомолье странницы.

Ефросинья Матвеевна с Катюшей свернули с дороги и пошли задами, то есть через огороды и сады. На дороге было слишком пыльно, а здесь идти легко – свежая зелень, воздух, птицы поют.

– Господи!.. Словно и не было ничего, так-то хорошо, ласково. И в дом идти не хочется,– тихонько, словно в себе, сказала Катенька.

Они шли по тропинке сада к дому. В саду, возле старой яблони, как раз недалеко от дома, стояла старенькая зелёная беседка, сплошь заросшая плющом, так, что невозможно было и увидеть, что в беседке.

Катенька зашла в беседку, села на зелёную, обитую толстым сукном скамеечку.

– Бабушка, я здесь покуда посижу, а вы ступайте,– крикнула она, отодвинув рукой листья плюща.

– Ну, посиди, а я пойду в дом, – устало ответила ей Ефросинья Матвеевна, поднимаясь по ступенькам в дом.

Катенька и сама не знала, зачем осталась, день этот ей показался очень долгим и нелёгким, но она словно не хотела с ним проститься. Может, этот дивный, ласковый вечер или чувство чего-то неясного, но упорно приближающегося держали её.
Катенька прикрыла веки, красное зарево заходящего солнца рисовало ей радужные круги. Вдруг она услышала шорох, и будто кто вздохнул совсем рядом. Она сидела, не шевелясь, и слушала – шорох не повторился. Катя положила головку на стол и заснула.

Проспала она совсем немного, не прошло и четверти часа, как послышались неторопливые, лёгкие шаги. По тропинке сада шла женская фигура. Монашка в чёрной запылённой рясе с мешком за плечами подходила к беседке. Катенька вскочила с места, поправила растрепавшуюся косу, одёрнула платье и вышла навстречу.

– Никак ты, дитятко? – услышала она мягкий приветливый голос. Из-за деревьев вышла женщина. Знакомые голубые глаза радостно смотрели на Катеньку.

– Господи Святый! Матушка Степанида… да как же? в такой час, и здесь? Да что я, право, уж как я рада, здравствуйте! – Катя, оправившись от удивления, подошла к матушке Степаниде под руку, приняв благословение, она пригласила её в дом.

– Нет, Катюша, я ненадолго. Пришла с тобой повидаться на часок-другой и дальше пойду. Давай-ка здесь посидим, в беседке, люблю я вашу беседку, бывало, с Ефросиньюшкой-то мы здесь сиживали по молодости, сколько Святых минут здесь прошло, горячие молитвы звучали. Плющ-то этот весь ими пропитан, да ещё слёзками нашими светлыми, молитвенными, вон как разросся. Вечер-то какой, благодать!

– Да ведь бабушка расстроится, как узнает, что вы у нас были и в дом не зашли.

– А ты Ефросинье передай, что обратно пойду и к ней непременно загляну, а сейчас не могу, хотела с тобой, милая, повстречаться, вот и свиделись, Господь сподобил, ласточка моя, касатушка, как живёшь-то, доченька? – Матушка Степанида ласково гладила девушку по щекам, ласкала её головку, тихо ворковала на ушко нежные слова, вспоминая Катюшино детство. Катенька сняла со старушки мешок, обмыла водой ноги, приложила к сбитым местам подорожник, села у её ног и тихонько-тихонько смотрела на худое, совсем сморщенное, родное до слёз старушечье её лицо, на сбитые ноги, на тонкие жилистые руки, которые она всю свою жизнь целовала. А ведь эта старушка была когда-то очень красивой девушкой, и ушла она в монастырь не по причине бегства из мира, от греха подальше, а по твёрдой уверенности, что в скромной монашеской рясе она сможет принести больше пользы, к тому же ей было известно, что в монастыре более возможности согрешить, чем в мире, а иной и в миру спасается.

Катенька смотрела на матушку Степаниду, на её восприемницу из купели Христовой, и вспоминала, как подолгу, иногда целыми месяцами гостила она в монастырской обители, в маленькой милой келье, слушала Святые истории, подолгу, иногда целыми часами, стояла перед иконами, подчас забывая, где находится, какой сегодня день или который час. И вдруг нахлынули на её сердечко пережитые тревоги и чувства. Она упала к ногам крёстной и зарыдала:

– Господи, Боженька мой! Матушка, матушка милая, возьмите меня с собой! Возьмите в монастырь, в келью! Хочу молиться, Господу принадлежать, отречься от всего земного! – Катенька рыдала, плечики её сотрясались, она целовала ноги матушки, лицо её заливали слёзы. Она подняла глаза, всматриваясь в лицо матушки, носик её припух, щёчки покраснели. Катенька теребила пыльную рясу, ожидая ответа. Что это – слабость, малодушие, страх? Нет, мой милый друг, это просто чувства, чувства трепетной, горящей души, любящего сердца, юного и полного огня. Придёт время, и к этому чувству присоединятся мудрость и рассудительность, но теперь, я уверен, эти чувства, вдруг вспыхнувшие и ринувшиеся в мир лавиною слёз, рыданий, молитв, надежд, делают честь юному сердцу, в котором родились. Ибо оно не тепло и не холодно, но горячо.

Матушка Степанида молчала, тихое сияние изливалось из её глаз, когда она смотрела на Катюшу; её ласковое, мудрое, доброе лицо было спокойно. Катенька затихла и села рядом.

– Ничем не поможет тебе монастырь, жара твоего не утолит, жажду не насытит. Сейчас не в монастырь идти надо…– Катенька словно вздрогнула вся. Солнце уже скрылось, густые сумерки легли на землю, лица матушки не видно, но девушка  чувствует по голосу, как строга, как серьёзна матушка Степанида.– Третьего дня встретила я на своём пути человека, по виду простой русский мужик. Встретила я его на вокзале. Сидит он на полу в ветхом заплатанном зипунишке, опоясанный верёвицей, в стоптанных, исходивших не одну дороженьку сапогах. Люди возле него ходят, виду не показывают, а сами прислушиваются. Старик словно себе и не себе говорит и говорит так, что мурашки по коже ползут от речи его, будто рыдает он, слова с кровью от сердца отрывает, и видно, как исходит кровью сердце его:

«Я ходил с посохом и сумой по бескрайним дорогам Родины моей скорбной и не нашёл горячего христианского желания об искреннем покаянии молящегося сердца, не слышал я и молитвы чистой, родниковой водой струящейся. Я вслушивался в речи юных дев и малых детей, без Христа выросших слабыми и хилыми, и слышал одно богохульство из уст, тонущих в омуте житейском. Я смотрел на звёзд мерцание, на кровавые вечерние зори и слышал, припадая к земле, как стонет Родина моя, прося пощады, рыдая о покаянии, но не слышат стонов её холодные сердца детей, закованные тяжёлыми цепями неверия. И глядел я на пастырей душ человеческих и видел, как опускаются руки у них и слова застывают на устах.– Он вздохнул, вздохнул так тяжко, что вздох его содрогнул здание вокзала, где стояла мёртвая тишина, словно старик сидел там один.– Господи, Господи! Души каменные, молитесь и просите покаяния! Всё искупят молитва и слёзы сердечные, всё искупят!.. Жадность неутолённая, души неуспокоенные… А Родина молит и плачет, покаяния жаждет, покаяния!.. О, где же ты, жажда истины и любви!? – кричал старик, обращаясь к изумлённым людям. Он закрыл лицо руками, опустил на колени голову.– Россиюшка, детонька, спишь, маленькая, спишь и не видишь, как Спас Милостивый смотрит на тебя из Своей Небесной горенки и плачет по тебе».

Матушка Степанида умолкла, только вздохнула тяжело.

– Катенька, милая, не от людей, а к людям бежать надобно, к людям. Не в монастыре, в миру иноками становиться надобно, чтобы, имея Бога в сердце своём, с людьми страдающими об Нём делиться Богом, как хлебом делятся. Правду услышала я из уст блаженного старика, ох, какую горькую, прямую, без прикрас правду. Не одну сотню исповедей выслушала я, и страшны те исповеди. Не одну ночь просиживала я с народом, слушая тревоги и скорби его, все горе большое носят. Посмотришь на них и сказать что хочешь, но вместо слов опустишь голову и молчишь. Вот и ушла из монастыря, взяла суму да посох и пошла по России, чтобы все стёжки-дороженьки её пройти вместе с народом моим. От горя и неверия зачерствели души и, может, от того не могут они открыть уста свои и произнести слова покаяния. И вот решила я: пойду в мир, вместе с народом своим буду жить, молиться, страдать и радоваться, плакать и смеяться, с ним и с Богом в душе, чтоб видел народ Бога, чтоб Любовью Его обогрелся и возжаждал, тогда и вера поднимется, и раскаянье прийдёт. Видела я раскаянье, великое раскаянье русского человека, жаждущего о Господе, и не в монастырских стенах происходит сие, а в пути, на пыльной русской дороге, когда у каждого прохожего просит он прощения, говоря ему: «Брат!», и со страданием, со радостью ощущает, что все мы во Христе, во Христе, во чертоге Господнем. Слышу я, Катенька, иду по земле и слышу: горит земля, за коркою холодной долгой русской зимы горит огнём земля, истосковавшись по Благом Утешителе. Устали от безбожия безбожники, захлебнулись грехом и горем под неверием, что под камнем задохнулись. Отогреть народ Любовью Христовой, во ад сойти и руку протянуть, обласкать Словом истины, Богом поделиться и к покаянию привести. А покаянием многое спасёт русский народ, есть оно у нас, только под спудом, под старым привычным спудом, а ты полюби – и спуд спадёт.

– Матушка, – Катенька и не заметила, как, оторвавшись от нахлынувшего было на миг своего, мысли её потекли вслед за мыслями матушки Степаниды.– Матушка, но разве ты в монастыре не любила людей, не помогала им?

– Это другое, Катя, совсем другое. Там я в монастыре спасаюсь, а здесь, здесь я со всеми, со всеми и с Богом в душе… ты поймёшь.

– Я тоже люблю, люблю людей и верую, что спасётся, спасётся Россия и все. В чём же моё, где оно? – Катенька заволновалась, она чувствовала, как что-то новое, томящееся поднялось в её душе.

– Любить народ и человечество целиком – не великий труд, и совсем не подвиг даже отдать за него жизнь. Но возлюбить ближнего своего, как заповедал Христос, и во имя этого отдать жизнь свою… Возлюбить, несмотря на некрасивость его, на грехи, что лезут и лезут тебе в глаза, попадают под ноги, тычут в спину, стегают душу. Возлюбить, несмотря на недостатки его и даже уродства, возлюбить, когда так трудно поверить всегда грешащему в искренность его раскаяния, когда тот действительно раскаивается. Возлюбить, когда ты сомневаешься. Возлюбить того, от которого ты терпишь, мучаешься. Возлюбить несносного, надоедливого, немогущего, нехотящего, возлюбить Любовью Христа и отдать ему самое дорогое, просто отдать, поделиться Богом, как хлебом. Как Христос делился Самим Собой. Ибо Христос за ближнего Своего взошёл на крест, всех нас Он назвал сиим именем, возлюбя.
Матушка Степанида затихла. Катюша тоже молчала, сердечко её билось спокойно, тихо, уверенно. Слова матушки Степаниды, словно слова молитвы, обласкали душу и легли мягким, тёплым дождём на сердце.

– Божья Любовь,– прошептала Катя.– Господи! Везде Ты, Ты, и я в Тебе, Боженька!
Матушка Степанида достала просфорку и бутылочку со Святой водой.

– Давай, родная, помолимся да причастимся. Идти мне пора, братики ждут меня. Видала нынче странников-то сколько? У всех у нас забота одна – пробудить Россиюшку к молитве.

Луна посеребрила небо и землю, осветила увитую плющом беседку, откуда лилась молитва. Робкая, тонкая тень скользнула за беседкой и растворилась в тени дерев, только шорох да треск веток послышался за садом.

– Ну, милая, спаси тебя Христос. Не скоро свидимся. О разговоре нашем помни, береги Святыни свои, ибо в Них Господь. А Ефросинью успокой, передай ей просфорку от меня.

– Благослови, матушка Степанида,– Катенька преклонила колени, встала под руку матушки.

– Люби ближнего своего Любовью Христовой, ибо только в ней счастье и радость, в иной любви нет сего, там только страдания и горе. В христианской Любви ты будешь счастлива, Катенька.

Матушка Степанида ушла. Катенька проводила её. Ночь стояла тихая, тёплая. В траве стрекотали кузнечики, с полей тянуло прохладой, пахло земляникой и травами. Луна сияла так ярко, что видно было дальний лесок. Спать совсем не хотелось, радостное чувство счастья и полноты жизни наполняли душу. Вдруг откуда-то с полей послышалась музыка, пела скрипка. Это было чудом. Музыка прекрасная, неземная. Серебряные звуки сливались с лунным светом, с мерцанием звёзд, с пением кузнечиков. Вместе с прохладой полей они проникали в сад, ласкали душу, наполняли сердце, вызывали слёзы и со вздохом уносились высоко-высоко в небо. Катенька стояла недвижима. Она плакала, молилась и снова плакала. Ей казалось, что весь мир проник в сердце её и там запел Хвалу Господу, и голос его, словно музыка, звучал гласом скрипки, разливая Святые мелодии во вселенную. Губы её дрожали, дрожали слёзы, бегущие по щекам, дрожали луна и звёзды в небе, дрожали листва дерев и травинки на земле; она прошептала, словно благословляя:

– И Дух Божий носился над водою.