Встреча

Глеб лежал, чувствуя сквозь закрытые веки, как над ним остывает небо, и как солнце постепенно сползает за холм. Отдыхающих на берегу заметно убавилось. Кое-кто ещё грузно покачивался на воде или, шумно отдуваясь, барахтался около берега, стараясь продлить своё удовольствие и вместе с ним угасающий день. Но в воздухе уже появилась прохлада и стала быстро распространяться по всему побережью.
После дневного столпотворения в голове еще долго стоял гул, через который иногда просачивались, как сквозь сон, обрывки ничего не значивших разговоров и мелодий. Расположившиеся неподалёку подростки заплывали нарочно далеко, - специально, чтобы поиграть на его самолюбии, лишь крохотные шарики голов плясали за буями. Тело болело от беспорядочно разбросанных камней, на которых он лежал, - это напоминало ему о его физическом существовании.
Тень от холма, наконец, укрыла все побережье, простерлась далеко по реке и будто поделила видимый мир надвое: дальний – узкая полоска до горизонта - солнечный и красочный, и этот, в котором он находился – сумеречный, монохромный, полный шорохов, шепотов и недомолвок.
Он чувствовал себя одним из тех витиеватых камней, из года в год осыпавшихся со склона, на  которых невозможно было даже сидеть и потому всегда лежавших безучастно в стороне.
«Плавать и то не научился…». Да и который из этих камней мог бы плавать? В воде они сразу бы тонули и потом долго лежали, устилая дно, проклятые жизнерадостными пловцами. Сильный, но редкий в этих краях шторм выбрасывал бы их иногда на берег, они бы сохли, крошились, но всё оставалось бы по-прежнему.
- Я вам не помешаю? Извините! Ваш мир немного поживет без вас? найдется время для меня и место в вашем окруженье? – и в воздухе проявился тонкий незнакомый прежде аромат, настолько тонкий и неявный, что он вкупе с голосом не встретил в нем  никаких преград.
- До сих пор… мир без меня спокойно обходился, не требуя вниманья и забот. Что побудило вас ко мне вдруг обратиться? - вслух подумал он, стараясь не очень-то смотреть на рядом стоящую в ожидании девушку. - …Вы вторглись и нарушили привычный ход вещей - внезапное вторжение пугает, – что вдруг понадобилось миру от меня, и… отчего он вдруг обо мне вспомнил? Или вы не от мира сего? Это было бы логично. Но тогда, - есть ли вы? Или только игра воображенья? Тогда исчезните! – недвусмысленно он дал понять, что ему никто не нужен.
Но девушка только улыбнулась и, наклонившись, коснулась его плеча, подтверждая, что она есть, и повторила вопрос.
Глеб озадаченно поднял голову и встретился с её весёлыми карими глазами. В лице её оказалось столько детскости, открытости и чистоты, и, при этом, женственности, что он просто не в силах был оторвать от неё глаз: «она была так красива, что ты никогда не дерзнул бы ее полюбить». На вопрос её, прозвучавший задолго до его внешних и внутренних монологов, Глеб не ответил. Но она поняла и это, и опять улыбнулась. Светлый локон, заискрившись, скользнул с её плеча, и она, безо всяких объяснений, взяла его ладонь в свои ладони.
-  Как ты думаешь, ночь сегодня наступит вовремя? – неожиданно спросила она. Показалось, что прошло много лет, - много лет, что они вместе, много лет, что они на «ты», и им предстоит навсегда расстаться вот только теперь - с наступлением ночи. Он давно не смотрел на небо, разве что на его отражение в воде, всегда посещая его лишь своим безразличием. Что он знал о небе? Разве то, что оно наверху, а он внизу, там, где его отраженье.
- Она всегда наступает вовремя, - ответил Глеб, и как ему показалось, не без сожаления. Тогда она отпустила его руку и легла рядом. Будто существо из другого мира, обретшее, наконец, себе долгожданный приют, – и вновь этот необычный аромат разлился в воздухе, едва уловимый и опасный.
Он забеспокоился, попытался закрыть глаза и забыться, но безразличие, всегда верное ему до сих пор, уже отступило далеко. Незнакомка молчала, будто нарочно, - чтобы он ощутил себя одиноким в бесконечности мира. Даже дыхания её не было слышно, присутствовало только её тепло.
После долгой паузы Глеб, наконец, счел нужным заговорить:
- Конечно, у каждого свой способ коротать время, но почему я? Уверяю вас, я не тот, кто вам нужен.
 - Почему? – он уже заметил, что она всегда отвечает на главный вопрос, даже если он далеко внутри фразы. - Когда я появилась тут, вы были первым, кто привлек мое внимание,– она опять перешла на вы и – вновь отдалилась. - Мне даже сначала показалось, что кроме вас здесь никого нет. Вы так отличаетесь от всего, что происходит вокруг, словно существуете в другом измерении. Вот и моё присутствие….
- Оно опасно,- вздохнул он, стараясь избавиться от этого наваждения, от борьбы, которая сводила на нет всё его безразличие, все его спокойствие.
- Опасно? - она приподнялась на локте и с чисто женским любопытством оглядела его. - Что же тут опасного? – но с минуту подумав, сама же и ответила: кажется, поняла: вы боитесь привязаться ко мне, к жизни, ко всем её далям и возможностям. Вы не хотите ни ожиданий, ни надежд, ведь так?
-  Да, вы правы, это мучительно для меня и это плохо кончится, всегда плохо кончалось, - уже сейчас я чувствую, что происходит... Будет больно, очень - он закрыл лицо руками, - Дали и возможности – фикция, обман…
Девушка поднялась, будто собираясь уйти. Неужели только женское любопытство не позволило ей сделать это прежде? Чего же ей всё-таки было нужно? Чего вообще людям нужно друг от друга, зачем? Неподдельная тревога зашевелилась в нем: пари? чей-то злой умысел? насмешка? розыгрыш? - слишком она настойчива, подозрительно настойчива.
- Не бойтесь, я не хочу вам ничего дурного, – он вздрогнул. – Может быть, вы не здоровы?
- Может быть…. я просто не верю, предпочитаю не верить, – признался он.
- Но ведь вы меня совсем не знаете? И не хотите узнать! Вы словно стоите у входа в сад, а представляете себя у края бездны. Сделайте шаг. Вас пугает неизвестность? Вам нужны гарантии? Их нет, – она покачала головой и добавила: только смерть. Вы боитесь смерти? Но можно ведь и в саду погибнуть, где угодно – всё погибает, - ничто не вечно, и, напротив, - ощутить восторг от полета в бездну и может быть обрести в этом полете крылья?
Это напомнило ему монолог Алисы из давней пластинки: «Ой, пусть скорей кто-нибудь приходит, и уговаривает, уговаривает!»
- Я весь измучился тут один,– закончил он вслух фразу из того же спектакля. Он вдруг так явственно это осознал, будто очнулся от многолетнего морока.– «Помешай мне попробуй. Приди, покусись…» - и уловил щекой её дыхание.

Вспышка в мозгу - и все чувства его обострились, в голове зашумело, - словно ощущение полета или паденья: «Летишь, летишь, летишь…»
И он будто проснулся, и мир, наконец, его удивил – всё это время, оказывается, он двигался и менялся. Глеб обнаружил себя в пустой комнате, в которой кроме кровати со свежими хрустящими простынями и наволочками, усыпанными голубыми цветами, ничего больше не было. Цветы казались живыми и даже слегка  шевелились.
За окном шумела улица, залитая солнцем. На подушке рядом лежала записка. От неё?! – догадалось сердце. Несколько строчек, написанных красивым девичьим почерком, излучающим нежность. Она разливалась по пальцам, доходила до самого сердца, но - он не мог прочитать ни строчки, язык слов был ему не доступен. Она оставила ему свою благосклонность и нежность, а доступ к тайне и смыслу всего происходящего закрыла.
Волшебный чарующий аромат сбивал с толку, он обволакивал всё вокруг, не давая сосредоточиться, не давая усомнится в реальности происходящего.
- «И пусть тебе приснится сон, как будто бы тебе снится, что ты спишь, и видишь, как во сне тебе снится…» - опять вспомнилось ему. Издали донесшийся звонкий смех прервал его блаженное состояние.

И вновь он лежал на берегу, в тени холма, за которым скрылось солнце.
Храбрые подростки все также заплывали далеко, пытаясь играть на его самолюбии, лишь крохотные шарики голов плясали за буями.
Он уже не чувствовал себя одним из тех ветхих камней, на которых невозможно было сидеть и потому всегда лежавших безучастно в стороне. Прелестное существо, расположившееся рядом с ним, наполняло теперь его пространственно-временной континуум смыслом, а её голубой купальник был одушевленным фрагментом безоблачного неба.

Незнакомка молчала, позволяя Глебу привыкнуть к себе. Когда же, наконец, он перевел дыхание и чуть смелее взглянул на неё, она встала,  подошла к нему сзади, положила руки на его плечи и с какой-то почти материнской нежностью, как к новорожденному, обратилась:
- Говори, рассказывай - всё без утайки. Ты должен мне всё рассказать, как ты жил, какие сомнения тебя посещали, о чем мечтал все эти годы… - её «ты» сделало его безвольным и многословным.
В рассказе его сумбурном и слезном не было никакой последовательности, никакого сколько-нибудь явного или скрытого  смысла. То есть он, наверное, был когда-то, но стерся после многочисленных разочарований и неудач. Так много хотелось сказать!  Казалось, он впервые за долгие годы обратился к себе и растерялся от того, что увидел.  Каким образом из этого младенческого лепета ей всё-таки удалось извлечь главное? Извлечь и понять. Если в человеке есть нечто, не поддающееся объяснению и контролю, нечто проявляющееся в нём только однажды, то именно это и произошло с Глебом теперь. Он больше не сопротивлялся.
Она склонилась к самой его щеке и тихо, словно боясь вспугнуть, сказала: «Для того, чтобы жить в этом мире, обязательно надо любить и быть любимым».
 Сколько душевных сил было вложено в эти несколько слов! Он почувствовал слабость, головокружение, а когда волосы девушки мягко упали ему на грудь, дыхание скользнуло по его щеке, а руки обняли его за плечи, Глеб ощутил чью-то дрожь, чьё-то могущественное присутствие и колебанье тончайшей мембраны, разделяющей воображаемый и реальный миры.
Когда он пришел в себя, она что-то пела, и её голос был настолько нежен, что всё, чего он касался, становилось утонченным и ранимым. Она была слишком близко, а он слишком близко к ней. И они были беззащитны.

С речки они возвращались вдвоём. Он всю дорогу молчал, привыкая к своему новому положению, в голове звучал её голос, перед глазами возникали какие-то давно забытые лица, неузнаваемые улицы, по которым он явно когда-то ходил, но видимо очень давно, в какой-то другой жизни. Он уже не о чем не спрашивал, ни чему не противился, был податливым и послушным. Если бы сейчас она ему сказала: плыви, насколько хватит сил, он бы, не задумываясь, поплыл к этим подросткам - навстречу собственной гибели.

Влекомый своей спутницей, её волшебными чарами по окраинным тропам, по аллеям акаций и цветущих лип, средь пестрых детских площадок, в этот час особенно трогательных и пустынных, и крохотных, почти бутафорских домиков, Глеб постепенно становился частью открывающегося ему мира, её мира, частью её самой, уютно земной и осязаемой, а иногда пугающе-непостижимой и далекой.

Когда уже совсем стемнело, они подошли к ветхому деревянному домику с захламленным палисадником и провисшими кое-где ставнями. Провалившееся крыльцо заскрипело под ними, угрожая в любой момент обвалиться. Они вошли в темную прихожую с вешалкой, на которой что-то висело. Незнакомка нашарила выключатель, и комнаты наполнил мягкий теплый свет. Полы оказались подозрительно чисто вымытыми и целыми, даже как будто новыми. Она провела его в другую комнату, служившую, по всей видимости, залом. Она тоже была пуста. На чисто выскобленном полу прямо посередине стояла не заправленная кровать с ослепительно белыми простынями и наволочками, украшенными голубыми цветами. Цветы казались живыми. Казалось, будто кто-то здесь только что спал. В комнате ещё оставался знакомый аромат. Глеб испытал странное чувство – это место было ему знакомо, как будто он здесь уже был однажды.
Девушка подошла к кровати, несколькими движениями привела её в порядок и повернулась к нему, таинственно улыбаясь, словно приглашая – он понял сразу -  в неизвестность, в тот  невообразимый полет, о котором она говорила на берегу. С ней. «Со мной», - прочитала она вслух его мысли.  На пол упало сначала платье, затем всё остальное небесно-голубым всплеском, И вмиг всё стало уязвимым и опасным. И как тогда, на берегу, она взяла его прохладную ладонь в свою теплую и прильнула к нему, как в танце, всем своим телом, чтобы уберечь, защитить и самой уберечься и уцелеть вместе с ним.
И устремились они по извилистым галереям благоуханного сада, того самого, который сравним только с бездной, где фантастическим образом соединяется земное и небесное, где спускаясь вглубь, ты всегда взмываешь вверх, а добравшись до опасных икаровых высот, вспыхиваешь и горящей кометой тут же падаешь в пропасть, разбиваешься вдребезги и вновь воскресаешь, удивляясь потом с высоты розовым единорогам, бегущим в долине к водопою, где, насытившись живительной влагой, сочащейся из живописных предгорий и цветущих лужаек, они из вымышленных становятся реальными и безвольными. И возлежат, подобные фавнам, на нежнейших шкурах, сотканных их создателями.

Проснувшись утром, Глеб обнаружил себя одиноко лежащим  в пустой комнате, в которой кроме кровати ничего больше не было. Он всё ещё чувствовал её, чувствовал присутствие другого мира, так же, как и то, что оно неуклонно угасает, и он не в силах это остановить. Необходимо было во что бы то не стало найти хоть что-нибудь, хотя бы намек на то, что это было, нечто такое, что позволило бы удержать ускользающую нить, связующую миры. Он почему-то был уверен, что это поможет. Эта кровать, эта комната, этот дом, оставшиеся ему, осязаемые - здесь. Но где же она сама, подарившая ему томление и грусть о ней, прикосновения, вылепившие его, извлекшие из небытия - возродившие мир, который он чаял для себя погибшим?
Как античные физики, он жаждал теперь только одного – первоосновы, всё объясняющей, неделимой и неиссякаемой, но едва мог довольствоваться даже воспоминанием о ней, да и то пока оно не выветрится. Ни единороги, бегущие к водопаду, чтобы напиться, ни Икар, затерявшийся в пучинах вод, ни фавн, целующий набухшие бутоны нежнейших лилий, из которых при малейшем колебании сочился нектар, ни нимфы, чью наготу они прикрывали, не могли, да и не хотели ничего ему объяснять. Они возлежали на шкурах убитых кумиров и вернейших поклонников и не искали смысла. По крайней мере, смысла в обычном его понимании.

Немного помедлив, он оделся и вышел. Щурясь от яркого солнца, тая в его лучах, растворяясь в цветах и листве летнего утра, он направился домой, постепенно утрачивая Её по дороге.

Отпуск заканчивался. Жизнь возвращалась в свою колею и тоже заканчивалась. 
Как-то утром, идя на речку, он свернул с привычной дороги, и пошел по другой улице. И странное дело, чем дальше он шел по ней, тем сильнее чувствовал её влечение, какую-то непреодолимую власть над ним. Откуда-то из глубины памяти начали пробиваться  воспоминания, что-то давно утерянное, что-то, что должно было, наконец, примирить его с этой реальностью.
Он почти наткнулся на развалины знакомого ему дома. Вернее, того, что от него осталось. Вглядываясь в раздавленный бревнами палисадник, он стал мучительно искать в памяти подробности, доказывающие, что всё случившееся с ним, действительно было и было именно здесь.
Увидев стоявшего перед развалинами мужчину, подошла аккуратная старушонка и выложила, что в доме уже год как никто не живет, молодые уехали в столицу, старики умерли, а дом был подписан на снос. Он молчал, и старушка, огорчённая его неразговорчивостью, обиженно удалилась.