Невстреча. Дай мне руку на весь тот свет!

13 ноября. Уже вечер. Осенний. Ранний, холодный – потому что день быстро состарился и остыл. Зажглись фонари. Их свет, подобно акварели, разлился и растекся по влажной зыбкой пелене в воздухе, выхватив из тьмы голые ветви и гроздья рябины, отбросив их тени на пустынные скамьи и «сырость плит», встрепенувшихся было навстречу свету, чтобы согреться. Но – увы! Видения любви, слова любви, вызывающие и окрыляющие нас, и уносящие в надмирные высоты, – все дело лишь во вместимости сосуда и в размерах жажды… -  они нас прельщают, очаровывают и… крадут – у всех, у всего общеизвестного, обыденного, плоского, неуютного, позволяющего забыться, но не раствориться, не исчезнуть, а затем подбрасывают однажды в один из здешних, утлых дней – неважно какой и неважно где. Остаются стихи и письма. Великая поэзия и великий роман в письмах. Таков был изначальный замысел - «и неотвратим конец пути»?
Цветаева: «О прозе, о поэзии - все мимо - Подавленности тягостной печать. У всех невстреч закон неумолимый - Друг другу людям не дано понять!»

Пастернак: «И я б хотел, чтоб после смерти, Как мы замкнемся и уйдём, Тесней, чем сердце и предсердье, Зарифмовали нас вдвоём».

Но не здесь – не в этом мире, «где всяк Сгорблен и взмылен», «В мире, где всё — Плесень и плющ». Так было решено: сжать сердце до немыслимой боли, чтобы из уст полились дивные звуки и молитвы. И замысел был исполнен – не актерами, а живыми людьми, глубоко чувствующими и гениальными, какие и требовались для настоящей драмы - для «полной гибели всерьёз». Актер знает об этом, но человек не знает, не может знать – не должен:

«О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью - убивают, Нахлынут горлом и убьют!»

Так случилось и в этот час – не в жизни, а в спектакле «Дай мне руку», основанном на стихах и письмах Марины Цветаевой и Бориса Пастернака. В Библиотеке Серебряного века. Исполнители: Ольга Кузьмичева-Дробышевская и Евгений Касаткин. Они знали сценарий драмы, знали, чем всё закончится. Сумеют ли они не знать всего этого, когда все начнется. Зрители - их много сегодня, –  тоже всё знали. Актеры должны были помочь им - забыть, чтобы пережить всё заново. Похоже на древнегреческий театр, где зрители знали и текст, и суть трагедии, но шли на представление, порою из самых отдаленных селений, чтобы вновь все пережить благодаря таланту автора и актеров. Удастся ли преодолеть миражи и условности всего, что присуще этому миру: расстояний, времен, жизни и смерти? Сомнения были и у самих актеров и у тех, кто вчитывался когда-то в строки этих двух поэтов. «В самом глубоком и истинном мы всегда одиноки… любовь – это одиночество любящего… чтобы любить, надо научится быть одиноким…» - писал об этом Рильке.
Но – удалось! Час, в течение которого длилось священнодействие, сумел объединить всех собравшихся в одно единое сердце, в тишине явственно слышались всхлипы – может они были Оттуда? Слова, звучавшие в этой напряженной тишине, касались самых потаенных струн каждого, и они пели вместе с Ольгой Кузьмичевой-Дробышевской – Цветаевой и вздрагивали в такт прихотливым  интонациям речи Евгения Касаткина – Пастернака.
В течение 13 лет отношения Цветаевой и Пастернака неуклонно менялись, что привело в конечном итоге их к краху: стремление к неразрывной дружбе переходило в страсть, жажда творческой близости воспаряла к мечте о совместной жизни. Грандиозный эпистолярный роман то казался лишь эфемерным полетом фантазии, то, похоже, был близок к вполне реальному осуществлению.
Заочные, заоблачные отношения с Пастернаком стали существеннейшей частью жизни Цветаевой — источником вдохновения, желанием восхищать друг друга и защитой от давящей нелепости быта, от непонятости, обид и разочарований.
Накал её страсти достигает предела в одном из самых драматических цветаевских циклов — «Провода»:

«О, по каким морям и городам Тебя искать? (Незримого — незрячей!) Я проводы вверяю проводам, И в телеграфный столб упершись — плачу».

Марина засыпала его письмами, убеждая его и себя, что они могут быть счастливы; «Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы — и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете, и, особенно, на том, который уже весь в нас». С самого начала Цветаева предвидела - этим планам не дано будет осуществиться – в этом мире:
«Да, в другой жизни — наверняка: Дай мне руку — на весь тот свет! Здесь — мои обе заняты».

Ее отношения с Пастернаком - это мистический брак, в котором вдохновенье связывает крепче любых других уз.
Точку в этом взаимопритяжении человеческого и творческого поставило глубокое разочарование невстречи.
Это была грандиозная «невстреча»: больной Пастернак, находящийся в творческом и нравственном кризисе, и пылкая Марина, ждущая откровений. Это было в Париже, куда Пастернак приехал на антифашистский Международный конгресс писателей в защиту культуры. И вот через 13 лет после первого письма они, наконец, встретились. "Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом", - написала Цветаева еще в 1922 году. И еще – уже потом: "Не суждено, чтоб сильный с сильным..." Произошло - ни то ни другое: просто - невстреча:
«Так встречи ждать, а вышла вдруг невстреча, Нежданная, негаданная, так...»

В том состоянии, в каком Пастернак предстал перед Цветаевой, он был ей неинтересен. Мир вымышленный, взлелеянный,  надмирный столкнулся с реальным, оттолкнулся от него и вознесся. Охлаждение оказалось, по-видимому, взаимным: его уже перестало восхищать то, что пишет Цветаева, эволюция его собственного творчества уводила его в другую сторону. Ведь ко времени «невстречи» прошло много лет — оба изменились. Так Цветаева потеряла последнего единомышленника. Сначала Рильке, теперь – Пастернака.
Всё это лишь сухая канва сюжета – внешняя хроника событий, за которыми тончайшее поэтическое электричество переживаний, выходящее и выводящее адресата (теперь – нас) за пределы привычного и по взгляду на вещи и по способу их отражения.
Драма исчерпала себя. Спектакль закончился. Растроганные зрители зааплодировали – они пережили то, может быть, чего от себя не ожидали.