Сова

Сова считается ночной птицей. Зрение и слух у этих птиц чрезвычайно острые. Мнение, что совы не видят днём – ошибочное, они видят при дневном свете даже лучше, чем человек. Но только сова очень хорошо видит вдаль, практически ничего не различая перед собой. Это мнение специалистов.

У совы огромные круглые глаза, но днем она спит, потому что все равно ничего не видит, а от этого слабее тело и внутренние процессы замедленны. Так что это даже не сон, а какое-то забытие. В такие часы сова лишь безучастный теплый ком, который можно запросто вынуть из дупла и унести куда хочешь, можно бросить на землю и она забьется, беспомощно хрипя, - на большее она не способна – весь мир настолько ослепителен и разнообразен, что его невозможно видеть без боли. И только в густых вечерних сумерках, под еловой лапой, завидев благодатный разлив темноты с желтком луны, растекшимся по небосводу, она возникнет слабой тенью, окликнет ночные недра, в надежде услышать голоса собратьев. Но во мраке отзовется лишь утомление и отчужденность тишины.
И только какая-то женщина, выйдя на крыльцо, прислушается к крику, доносящемуся из чащи. Она выходит так каждый вечер и часами, если позволяет погода, прослушивает ночной эфир. И все время в голове её, как и в тишине вокруг, неизбежно возникает этот возглас, и тогда, словно ночь проникает под кожу и, мерцая, плывет по сосудам, привнося в черты женщины свой холод и смирение с ним. В глазах её отражается небо – то ясное, звездное, глубоко уходящее внутрь, то, напротив, хмурое и безучастное, хотя обладательница их всё еще молода и красива.
Весь день она пребывает в комнате одна под непроницаемостью занавесок и что-то пишет или перебирает бумаги, часто отрываясь и начиная ходить по комнате, шевеля губами в каком-то полусне. На её бледном лице иногда что-то вздрагивает, что-то нежное, трогательное, на краткий миг превращая в дитя, в загадочный цветок, желающий распуститься, но пораженный чем-то неведомым, он вдруг сменяется тяжелыми стенами, полумраком, среди которых она с трудом находит себя. Еще находит и  пытается что-то восстановить, что-то вспомнить, и хоть это ей никак не удается, и с каждым днем надежды её тают, женщина всё-таки надеется.
Однажды ночью она не смогла выйти на крыльцо – с вечера зарядил мелкий унылый дождь, и она осталась сидеть у окна, как обычно перебирая и кое-что переписывая из вышеупомянутых бумаг. Именно тогда кто-то коротко постучал в наружную дверь.
Время было уже позднее и визит к одинокой женщине был безусловно неожиданным, тем более, что здесь, в глуши, её никто не мог знать.
С минуту помедлив, прислушиваясь к неунимающемуся дождю, она встала и направилась к двери.
Мужчина. Он стоял, виновато глядя из-под промокшего капюшона, не смея ни улыбнуться, ни хоть что-нибудь сказать. Вода, журча, стекала на пол, образуя маленькую лужицу вокруг испачканных глиной ботинок.
- Вы не узнали меня? Так я и знал… Вобщем, я и не надеялся… - произнес он, беспомощно опустив на миг вспыхнувшие глаза.
- Я узнала вас… - спокойно ответила она после некоторого молчания. -  Но как вы могли? На улице такая погода… - последнее было сказано с таким безразличием, что мужчина съежился в своем капюшоне, потом, немного помедлив, поднял глаза:
- Вы разрешите…?
- Да, да – входите…
Гость разделся и прошел в комнату. Его удивила нетронутость, не в смысле чистоты предметов – всюду была пыль, густо покрывающая их, - именно нетронутость, как будто в доме никто давно не жил. Усевшись на диван, он, как обычно это бывает, полистал журнал, попавшийся ему на глаза, и усмехнулся. Возможно тому, что он был очень-очень старый. А она подумала, что эта привычка так и осталась за ним. Так раньше он начинал какой-нибудь важный, как ему казалось, разговор. Теперь она даже встрепенулась в надежде что-нибудь узнать, выведать какой-нибудь секрет, а тогда она злилась и начинала говорить всякие обидные глупости.
Женщина вновь села у окна и продолжила ворошить свои бумаги, словно несколько секунд назад у неё не мелькнула надежда.
- Вспоминаете…?
- Если бы… - она замерла и тут же спросила:
- Вы помните тот вечер, когда я вам рассказывала о своих опасениях?
- Помню. Конечно, помню. На вас было легкое вечернее платье, от волос пахло гвоздикой. Вы тогда еще хотели…
- Хотела. Как это было глупо и удивительно! Как можно было хотеть!? Теперь это… - она замолчала, уткнувшись вдруг в какое-то письмо или записку, или просто укрывшись в своем молчании.
- Но вы же… - ему показалось, что он хотел как-то возразить – так обычно он делал раньше, но понял, что и вправду - теперь это дело далекого прошлого.
- Теперь это самое непостижимое. В тот вечер я даже не представляла, насколько это было серьёзно…
Он все отчетливее видел этот вечер, когда в парке дневная усталость сменяется негой и ленью, а причудливые всплески огней проникают в благоухающие аллеи акаций, и так всё располагает к уединению и нежности.
Она тогда сидела, опустив прелестную головку на грудь, и хмурилась, неизвестно чему. И не отвечала на вопросы. Она вообще говорила и делала всё тогда, когда считала это нужным, словно кто подавал ей тайные знаки, подсказывал и вел по неведомым тропам, и ничто не могло отвлечь её в подобные минуты. Минуты… Таинственные, крохотные, как кристаллы, единицы времени, постепенно становящиеся месяцами, годами, уводившие её всё дальше в те края, где никто уже больше не спрашивал, что с ней, где стены безмолвно соглашались с её настроением, а двери и окна вкупе с маминым абажуром, заботливо окружавшем её теплом и вниманием, мягко останавливали течение времени.
С первого взгляда она и теперь была все той же – чего-то желающей, на что-то претендующей. На что? – но об этом и тогда ему мало что было известно. Какие у неё были глаза? Он видел их лишь в минуты исступления, отчаяния и полного неприятия происходящего с ней, - когда они излучали ложный свет – свет другого, неведомого ему мира. Мира, который его притягивал и пугал.
Только  что-то в ней всё-таки изменилось. Исчезло что-то чарующее, запредельное, таинственное. Она вся была здесь. Наконец. Казалось, только протяни руку и тебя не ударит током, и все твари нездешние не ринутся на тебя, не обовьют тебя, причиняя адскую боль, оскверняя мерзкими прикосновениями. Неужели это всё-таки случилось?
Тогда она говорила только о том, что пустеет, и холод забирается в неё, как она прикасаясь к себе, не чувствует уже своей кожи, и какое удовольствие она получает от боли, которую причиняет другим, а оставшись наедине с собой, в бессильной ярости терзает себя, отчего  воздух вокруг становится влажно-липким и красным, а на губах угадывается явственный привкус крови.

Женщина прислушалась. Ей показалось почему-то, что дождь перестал. Отвернув занавеску, она увидела свежий, умытый месяц и вернулась к  мужчине, так и не решившемуся о чем-то её спросить. Он впервые не любовался ею, а просто наблюдал за ней и за собой и очень, наверное, жалел, что пришел к ней, жалел, что теперь будет вспоминать её вот такую, а совсем не ту, что была раньше, ужасно неприступную и нежную. Жалел, что своей бесхарактерностью и излишней  осведомленностью лишил себя и этого последнего… . Вместо того, чтобы плакать и «писать навзрыд», он повелся на треп соседа: « Тут баба, слышь, объявилась, говорят, по ночам летает и кричит. А по мне, какая она баба, если летает? Баба должна щи варить, а не летать. Это по твоей части. А по мне так баба должна быть бабой».
Женщина открыла створки буфета, видимо давно не открывавшиеся, достала бутылку коньяка и рюмки. Поставила их на стол и медленно начала разливать. Мужчина уже собрался было уходить и, встав, теперь мрачно топтался на пороге, не решаясь сказать хоть что-нибудь. Но слов не было. Он только почувствовал озноб от всей этой пустоты, уловил внутренний страх, наблюдая, как она не спеша вливает темную струю в рюмки и ничто не дрогнет в ней. «Словно заведенная» – подумал, было, он, и в ту же минуту его неистовая фантазия бросилась достраивать это предположение. В конце концов, заметив лишь бледность её лица, на миг укрывшуюся от абажура, ему показалось, что он прозрел, что он понял, почему так тихо, почему зашторены окна, почему она вспомнила именно тот вечер, а не другой – ведь их было так много…
Он попятился, глядя ей в спину, но она не торопилась оборачиваться, что было очень кстати. Нащупав рукой плащ, он молниеносно сорвал его с крючка, рванул дверной запор и выскочил наружу. Удушающая свежесть ударила в ноздри и рванула к горлу, цветочный аромат пронизывал влажный воздух, и ему показалось, что земля цвела, словно какая-то гигантская могила. Ни о чем более не думая, он припустил по залитой месяцем дорожке.
Далекий возглас не дотянулся до его удаляющейся фигуры.
Женщина поняла, что он ушел, что его нет. И всё же закончила свое дело, поставила бутылку на стол и пошла закрывать дверь, которая, казалось, обнажала ночь до самых сокровенных глубин.
Когда запор щелкнул второй раз, она узнала крик из чащи и, в на минуту озарившемся от этого сознании уловила стук собственного сердца.