Одержимые мечтой

   Хотели бы вы, читатель, получить в награду от судьбы мечту, смысл жизни?  Хотели бы подчинить этой мечте время, каждую секунду, день, год?  Да существуют ли на земле сегодня такие люди? Когда-то такого человека открыл для нас писатель Даниил Гранин в  повести о странной жизни биолога Александра Любищева.
 
   Вот уж действительно странный человек был Любищев.  До самой пенсии он работал в провинциальных институтах как специалист по насекомым вредителям.  В шестьдесят пять лет он почувствовал себя свободным и решил наконец-то осуществить свою мечту – создать новую теорию эволюции живой природы,  не на основе случайных изменений как у Дарвина, а на основе ясных закономерностей.  Три пятилетки, как и положено советскому человеку, он создавал четкие планы работы,  подводил итоги каждый день, месяц, год, скрупулезно записывал результаты в дневник. Ограничил до минимума  развлечения, берег каждую минуту. Казалось, еще чуть-чуть …

   О нашей героине книг никто не написал, ни о какой всеобщей теории она не мечтала, но жизнь ее была не менее странной,  чем у Любищева. Звали ее Лидия Паладиевна Сергиевская. Вот только столичных университетов она не заканчивала, женщинам до революции  путь туда был заказан, лекций студентам никогда не читала, хотя была доктором, профессором, и, однако, провинциальная поповна добилась таких же высот в биологии, как и Любищев.  Ее мечтой был Великий Проект -  создание  лучшего  в мире Гербария. Собственно Томский гербарий был создан до нее сибирским ботаником Крыловым, но за долгие годы в звании Хранителя она удвоила число гербарных  листов и навела в гербарии такой порядок,  что и Любищев бы позавидовал. Сотни тысяч гербарных листов, миллионы карточек в особых каталогах.  Своей мечте она посвятила жизнь, отказалась от семьи и дома. Ютилась в крохотной каморке в бараке без всяких удобств, работала без выходных и отпусков, от зари до зари, частенько зарплату тратила на приобретение оборудования, шкафов и книг.  Отпуском для нее были многочисленные экспедиции в самых отдаленных уголках Сибири.  И даже внешний вид ее был вполне спартанский – короткая стрижка, мужская рубашка и крепкие ботинки. И Томский гербарий действительно стал одним из лучших в России.

   Может быть не странно, что именно на Алтае случаются чудеса, особенно на Алтайском Марсе. Вы не были на Марсе, читатель. Обязательно побывайте.  Каменистая безжизненная равнина, местами и красная и разноцветная и заснеженные хребты на горизонте. Именно на Марсе я встретил это растение, маленькие кустики, усыпанные розовыми цветами, похожими на колокольчики, они прятались среди камней и даже в нескольких шагах были совершенно не заметны.  И,  как обычно было с горными видами,  я  не мог его сразу определить.  Узнал его название уже дома, заглянув на ботанический сайт,  и три латинских слова загорелись перед моим взором, таинственные,  словно китайские иероглифы
                Gypsophila  patrinii Ser.
   Что такое качим я знал,  возле поселка у нас они обычны, только гораздо более высокие. Патрен оказался  французским ботаником,  соратником Палласа, изучавшим двести лет назад мир Алтая и Забайкалья.   
А вот Сергиевская! Впервые в жизни я встретил одно из шестидесяти растений, что открыла она миру.

   Когда  студентом я попал в гербарий в первый раз,  Сергиевская мне не понравилась. Семидесятилетняя старушка,  одетая в нечто полувоенное почти как северокорейский лидер. Если бы увидел на ее груди круглый значок с портретом вождя, не удивился. Да и не любил я фанатиков, особенно коллекционеров.  Как ни странно, гербарий орхидей она мне выдала сама, хотя вокруг было много сотрудников.   Это был ее стиль в общении со студентами. В гербарий меня привело наивное желание создать единую теорию Листа. Рисовал я листья орхидей, в Сибири  довольно однообразные по строению,  и спросил Сергиевскую, а есть ли в гербарии что-нибудь о японских растениях. В ответ она принесла мне зеленый том, и я забыл о ее внешности. Этот определитель растений, по ее словам,  прислал с благодарностью сам автор, японский ботаник Макино. Никогда не видал я раньше таких книг. На ослепительно белой бумаге (на рисовой бумаге, пояснила Сергиевская) рядом с латынью и иероглифами черно-белые рисунки растений выглядели как художественные миниатюры.   Один из сделанных тогда рисунков башмачка с резными листьями, словно у маленькой веерной пальмы, я храню до сих пор. Рисунков в книге было множество,  и понял я вдруг, что для создания великой теории знаний у меня маловато, о чем без всякого успеха твердили мне ранее другие преподаватели. А Сергиевская с внимательным и серьезным видом задавала мне вопросы об эволюции орхидей, почему я считаю их совершенными, если в цветке у них одна тычинка и один пестик. Эти вопросы не вязались, как я тогда несколько пренебрежительно думал, с обликом простоватого флориста.

   Несомненно, в университете гербарий был лучшим местом для работы. Завидую Сергиевской,  представляя, как она в абсолютной тишине при свете настольной лампы возле темного вечернего высокого окна   колдовала над гербарными листами. Куда еще было приглашать почетных гостей, если не в гербарий?  Встречал я в нем Евгения Евтушенко. Одетый как чиновник, только без галстука, он рассеяно посматривал на резные кедровые шкафы, и на маленькую Сергиевскую, казалось, вовсе не замечал, наверное, все мысли его были о предстоящем выступлении на стадионе, где  десть тысяч почитателей поэзии будут приветствовать его. Когда в университете случился пожар, Сергиевская вела себя  как и положено капитану корабля.  Загорелся деревянный амфитеатр большой аудитории, примыкающей к гербарию. Дым получился такой плотный, что сразу заполнил  все коридоры главного корпуса,  и днем стало темно как ночью. Студенты прыгали из окон в сугробы, спускались по ледяным водосточным трубам, обжигая руки. Профессора на ощупь вели студентов в дыму к выходам. Стены аудитории раскалились так, что пришлось спасать гербарии из дальнего зала. Студенты  и сотрудники выносили из шкафов драгоценные коробки, а Сергиевская руководила своими помощниками хладнокровно, без суеты. Наверное, она вспоминала позднее, как во время войны пришлось освободить залы гербария для оборудования госпиталя.  Шкафы  и многочисленные коробки спасали в научной библиотеке. Аудитория выгорела дотла, но гербарий не пострадал.  Когда на практике в школе мне предложили провести со школьниками  зачетное  мероприятие, я привел их на экскурсию в гербарий. Экскурсию проводила сама Сергиевская, смотрел я на нее и надеялся, что ее рассказ западет в души девятиклассников гораздо больше, чем мои неуклюжие уроки в классе, уроки  по теории Дарвина.   Может быть,  благодаря Сергиевской я полюбил растения, хотя ботаником не стал и создал в школе экологический музей, где растениям отведена почетная роль.

   Когда рухнул Союз, исчезли в стране люди, одержимые мечтой, мечтой об обществе справедливости, мечтой о дороге к звездам. Но, может быть, время для таких людей придет в недалеком будущем?