Слепой дождик

     На ужин, хозяйка подала петушков. Внесла глубокую сковородку, в которой исходила запахом и паром, парочка, мелко нарубленных пернатых, только-только, бегавших за сараями и огородом. Так и не достигнувших, своего полного совершеннолетия.

- Ух, ты-ы! – восхитился Роман Петрович. Плотоядно потер руки. Поднял глаза на хозяйку, радостно, удивленно, с заранее высказанной благодарностью.

- Не пробовал, а хвалишь! – усмехнулась хозяйка, водружая сковороду посередине просто разложенных хлеба и овощей.

- Садись! – снисходительно сказал ее муж, Сергей Степанович, указывая гостю на низкий столик, который выдвигали для обедов из угла комнаты: - Чего особенного? Петушки как петушки! Нынче, у нас с Ивановной, на них урожай богатый. Видать год такой выпал, курочек совсем мало…

Свинтил пробку с горлышка бутылки, вопросительно глянул на гостя. Тот немного подумал, и кивнул.

- Можно и без нее! Но раз открыл, насыпай, помалу! Не пропадать же добру.

Мужики выпили, потянулись за закуской. Хозяин отломил от куска хлеба половину, утопил её в горячей сковородке. Прищурился, смачно зажевал, кивая другу, давай, мол, не стесняйся. Следуй примеру.

Роман Петрович взял вилочку, деликатно нацепил обжаренное крылышко, понюхал, сладко зажмурился. Даже завертел головой от удовольствия.

- Да ты, Ромка, не церемонься! Бери как тебе удобнее! Ножку бери! Видишь, так и смотрит, на тебя! Крылышки – это женщинам, а нам, мужикам, мясо надо! – подначил его хозяин, и, снова подавая пример высмотрел кусочек, взял его за косточку, захрустел, зачмокал. Рядом присела хозяйка, тоже, выбрала себе что глянулось. Кушала вкусно, подставляла под капли жира хлеб. На гостя глядела хорошо, любовно…

- Брехуны вы! Мужики…Гляньте на себя, седые, пыль с вас сыпется, а туда же – мужики! Как джигарханяны…распетушились, – улыбалась хозяйка, подвигая к ним баночку с горчицей.

Хозяин снова потянулся к бутылке, но гость остановил его руку. Покачал головой, и грустно развел руками. Вздохнул.

- Понял! – тоже, вроде как бы взгрустнул, хозяин: - Эх ма! Были годы, было время! А сейчас… Ни выпить до влёжки, ни поработать до упаду. Старость, чертова! Лезет и лезет во все щели. Да брось, говорю тебе, вилку! Кто так петушков ест? Бери руками…Маш! Подай ему полотенце, интеллигенту нашему… Забыл, откуда мы вышли?

- Сиди, сиди…Маша! – Роман Петрович ласково прикоснулся к ее рукаву, обернулся к хозяину: - А ты, не обзывайся! Тоже мне, нашел «интилихента!» – поддразнил друга гость, подражая его хриплому голосу и интонации: - Конечно, не забыл. Такое не забывается, все одинаково жили…А с петушками, у меня отдельные счеты.

Мужчины приумолкли. хозяин сосредоточенно обсасывал косточку. Невольно вспомнилось: реально, жили все как под копирку, один в один. Одинаковые дома, на две квартиры, один двор, только разгороженный пополам низким штакетником, а кто и вовсе не городил, так жили. И ничего, нормально. Не ругались, морды друг дружке не били, курей не делили. Одинаковая мебель, кровати, тряпошные половики и ковер, «три богатыря», на холстине, во всю стену. Войди ночью в любой дом без света, и все равно, отыщешь то, что искал. А диван, или кровать, точняком,  найдешь. Вернее верного…Мимо не упадешь: они везде в одних местах стояли.

Роман, наверное, думал о том же что и хозяин. Он родился и вырос в этом степном совхозе. Отсюда ушел в армию, потом в техникум. Сюда вернулся работать. Вернее, жить. Нашлась девушка, пошли дети. Но ради них, Роман Петрович, скрепя сердцем, в середине восьмидесятых, уехал в областной город: так было легче, давать им образование. А Серега с Машей, остались. И доживают свое, отпущенное природой и естеством, там, где провели всю свою жизнь.

- Когда в последний раз был? – ворчливо спросил его хозяин: - Когда теть Клаву хоронили? Так?

Гость удрученно кивнул: так, пятнадцать лет прошло, от похорон матери, ушедшей, через пять лет после отца. Так и лежат они, здесь, рядком. Среди степи, среди своих знакомых и друзей. Эх, время – времечко! И куда ты, дорогое, гонишь? Бежишь как спринтер из Африки, реактивным СУ - летишь! Никому тебя не обогнать. Скачет за тобою человек, а позади только вешки остаются: это радости, и потери, ими  отмеченные. Только сейчас, когда совсем седой, все больше потери тянутся….И память…

- Так что у тебя с петухами вышло? В детстве подрался? – прервал неловкое молчание хозяин.

- Хуже!

- А расскажи! Куда нам торопиться? На пенсии вся жизнь – наша! Никому не нужна: себе обуза, государству лишний груз…

- Ну, было дело! – неохотно признался гость: - Тогда, в семидесятых, в райцентре родичи жили. Дальние, я их плохо знаю. Помню, дядя Яша был, приезжал на мотоцикле «Урал»: везет ведерко ранеток, бывало живых раков, и начинают, с отцом угощаться. Наугощается, отоспится и домой. Интересный дядька, длинный, весь какой-то корявый, волосы косматые, клубками на голове торчат. Говорил медленно, жену свою Паней звал. А тетка Павла, наоборот: крепкая, властная, вечно губы поджатые. Мы, детишки, ее побаивались. Мне было дет шесть или больше, но приехал к нам их сын, Евгений. Он вернулся из армии и не один: с ним была девица. Вся такая-я…фу ты – ну ты! Платье, туфельки, сережки, ногти лаковые. Мне она сразу не понравилась, ну не наша девка и все тут. Привез, городскую невесту, похвастаться хотел. Только не тут-то было: видим, воротит ее от нас всех… Дерёвня мы для нее, колхоз…. Мать наготовила, кормила всех. А невеста эта, сидит, губки крашеные надуты, ложку тремя пальчиками, кружку – двумя, и мизинчик в сторону. Нам, пацанам, смешно. Фыркаем. А она это поняла, и тоже, на нас, ноль эмоций - пуд презрения. Суп похлебали,  мать петушков, вот так как вы сейчас, подала! Ну я и вломился: хвать рукой за лапу, и к себе тяну. Только, чую, не ладное что-то! Оглянулся, все притихли, а невеста на меня глядит: боже мой! Верите, я и сейчас этот взгляд помню: презрение так и льется, отвращение, ненависть. Глядит как девчонка на жабу. Меня в озноб от такого кинуло, ножку назад положил. А она, вилочкой петушков потыкала, а есть не стала. Мать смущается, говорит, у нас все по простому. Какой там, и на маму, ведро презрения – хрясь, и течет! Ох и невеста!!! Переночевали они кой как, с горем пополам и уехали. А вечером она Женьку долбала: вези меня прям щас отсюда и точка. Но обошлось. Семья большая, мать им отдельную комнату выделила, постель свежую. А принцесса и тут, побрезговала: в платье спать легла, простыни, видишь ли, хлоркой не отбеленные. А то, что мы все в ту ночь вповалку спали, ей пофигу…Женбке неудобно, на улице сидит, курит, усмехается. А она умываться пошла, не с бочки, как все, отдельная миска для нее. Женька и говорит, мол, городская она, не сердитесь на нее. А я ему и ляпнул: может и городская – но злюка, если бы она учительницей работала, то ее бы быстро выгнали. Невеста, наверное услышала: фыркнула так, что вода из тазика выскочила. Посмеялись, но и я, как в ту, выскочившую воду глядел: через год они развелись. То ли, городская мадам,  не выдержала, деревню мужа, то ли наоборот. А  я, с тех пор, как петушков вот так подают, сразу вспоминаю невесту заезжую, и рука сама за вилочкой тянется…

Посмеялись. Разговор перешел в воспоминания. Сидели долго. Роман Петрович и не заметил, как отложил вилочку. Ел руками, вкусно, сочно. Макал в сковородку хлебушком, раскраснелся, улыбался…

Перед сном вышли на улицу. Уже совсем завечерело. Тихо, тепло. Под навесом у лампочки мотыльки крылышками фырчат, жучки крутятся. Сирень цветет, пахучая. На грядочке ландыши пробиваются цветочками. Где то далеко сова малая ухает, к ночи готовится. Хозяин табачком попыхивает, так и не бросает свое курево: мне, говорит, поздно уже бросать, я курю столько лет, что иные и на свете так не живут. Дымит, с утра до ночи…

- Надолго приехал? – спросил он гостя.

- День, два, пробуду! Завтра на кладбище нужно сходить, своих проведать, а там видно будет.

- Все вы так, проведать едете! – неприязненно ответил Степаныч: - едут, прямиком на кладбище. Побудут там, потом поселок смотрят. Бывает, подойдут, разговаривают. Кого помню, кого совсем не узнаю, особенно молодых. Мало нас, стариков да целинников осталось. Что, и тебя тянет домой?

- Еще как! – вздохнул Роман Петрович: - Веришь, ночами стало сниться все это…Сплю и вижу, как росли, как жили. Как вкалывали от зари до зари. Помню, как с тобой водку пили, окуней ловили. Как дети рождались. Помнишь, как мы твоего младшего обмывали?

- Было дело. Только они уже и сами мужики и отцы! Выросли. По городам разбежались…

- Наезжают?

- Конечно! Едут часто: в отпуск – непременно домой бегут. Работают во дворе, баню топят. Напарятся, придут, лягут на половики, отдыхают – вот мы и дома, говорят! – снова вмешалась хозяйка, и сладко прижмурилась, вспоминая детей и внуков: - Как наедут все вместе, ужас-с…Повернуться негде! Тем и живем, что ждем, встречаем да провожаем…

- Скучают, дети! – поддакнул ей Роман Петрович.

- Было бы, по чем страдать! – угрюмо насупился хозяин: - Сам смотри, был совхоз, две тыщщи душ жило, а теперь три десятка дворов - пенсионеров. Людей нет, детей нет, школу разобрали! Одни бурьяны на развалинах: высокотехнологичные, инновационные сорта чертополоха!

- Время такое! – осторожно обронил гость.

- Да что вы заладили: время, время! – вспыхнул Степанович: - Все на время валите. А того и тех, кто это время под себя подстроил, как мужик бабу под свое пузо силком подсунул, не видите! В городах, может вы и живете, а тут – скоро одни кладбища останутся… Время! Время – люди делают!

- Ладно вам, языки чесать! Хватит! – вмешалась хозяйка: - Что же ты Клаву не взял? – посетовала она гостю: - Сколько лет мы с ней не виделись? Уже и не помню…

- Дела у нее, за внучкой смотрит! В следующий раз, обязательно вместе приедем!

- А когда это будет, следующий раз? – спросил хозяин.

- Будет, Серега! Непременно будет! – серьезно ответил гость: Следующим летом обязательно приедем вместе с Клавой! Обещаю…


…Год прошел незаметно. С возрастом время всегда летит быстрее: была осень, а уже Новый Год. А там, два или три бурана, и весна. Только лето, почему то кажется коротким, хотя, жизнь идет как всегда, как обычно.

Поздним утором Сергей Степанович вышел за двор. Весна уже отходила, сирень поблекла, осыпалась увядшими лепестками. На солнышке припекало, жарко, душно…

Внимание привлекла маленькая колонна машин: две легковухи, синий рафик, и одна, особенная: длинная, черная. Кавалькада, никуда не сворачивая, проехала прямиком на ведущую к кладбищу дорогу.

Степанович пожевал губами, задумчиво гадал, кто это? Или памятник кто-то привез на могилку, или…Не дай бог, это - или… Запер калитку и решительно потопал им вслед.

Идти было недалеко, примерно с километр. За старым, осевшим и заросшим глиняным валом, зеленело густыми кустами и деревцами совхозное кладбище. В центре, оно уже было как бы пустым: нет оградок, ничего, кроме едва угадываемых холмиков. Никто уже не помнит, кого и когда, положили сюда первыми, из  отстроивших в пустой степи совхоз. Хоронили по краям, там места было много, и несмотря на то, что поселок почти опустел, свежие холмики только прибавлялись: люди везли своих родных – домой.

На краю копошились люди, размечали, копали. Сергей Степанович пошел к машинам. Людей возде них не было, и он прошагал в кладбищенские ворота, когда его кто-то окликнул по имени. Оглянулся, У черной машины стояла пожилая женщина, в темных очках и черной одежде.

- Не узнаешь, Сережа? – печально улыбнулась она, и сняла очки.

Петрович всмотрелся в ее усталое лицо. Долго, внимательно. В голове стало шумно, гулко бухнуло в груди. Ноги занемели, непослушные, ватой натолкались, совсем перестали держать. Мужик беспомощно озирался по сторонам, на что бы ему опереться. Крепко зажмуривался, не хотел, упрямился, отказывался узнавать женщину.

- Клавка! – наконец, выдохнул   он, упираясь руками в колени, смотрел в забытые глаза: с надеждой, с жалостью и страхом, от того, что она может ответить: - Как  ты тут? Зачем? А где Ромка?

- Встречай, Сережа, своего друга! Вот, приехал! Все как обещал… Вместе со мной! – она устало кивнула в сторону, погладила рукой запыленный бок машины.

Степанович смотрел на длинные полосы, оставленные ее рукой. В груди собирался в кучку комок изо льда и черноты. Собирался, сжимался в твердющую гущу, а не выплескивался…Не мог выскочить. Только душил, каменел, все больше и жестче…

…После похорон все разъехались. А Клава осталась, не решалась оставить мужа одного, хоть и дома, в родной земле  – но одного. Вечером, наревевшись досыта, Маша накрыла стол, тот самый, у которого они сидели в прошлый год. На окошке, стоял одинокий стакашек с водкой, накрытый кусочком серого хлеба. Вот и все, пожалуй, что осталось от человека. Остальное, будут люди хранить и земля… Память о человеке не долговечна, она жива, пока живы те, кто помнит ушедших. А дальше, продолжается неугомонная жизнь. И не нужно осуждать этот порядок. Так должно быть, и так есть.

В сковородке, были тушенные петушки, только уже большие, почти годовалые. Хранил их хозяин, к обещанному приезду друга. Вот и дождались…

- Всю весну, рвался сюда! – рассказывала Клава, и тихо улыбалась, сострадающим хозяевам: - Петушков хотел руками поесть, отдохнуть, с вами побыть. Все переживал, обиделся, говорит на меня Серега, предателем обзывает. Надо, толкует мне, поговорить с ним, покаяться перед другом и землей: они поймут, все простят и примут как есть… Вот и привезла я его…домой…

Клава обмакнула в сковороду кусочек хлеба. Поднялась, прошла через комнату, и положила его на зачерствевшую краюшку, покрывавшую поминальный стакан на окне…
На улице погромыхивало красным. Шла гроза: только пустая, сухая. Так иногда случается в степи: слепой дождик или пустая гроза…

Только, они пройдут, и рано или поздно, будет настоящее: хороший и теплый дождь. Он смоет все ненужное, что нанес внезапный ветер. Обмоет степь, травы, наполнит влагой лиманы. Избавит от наносного мусора и смоет его в овраг, где в тени и сумраке перегнивает все не нужной.

Настанет светлый, солнечный день: теплый, или морозный, это не важно. Главное, что он будет чистым… И заполнится жизнью.

Сентябрь 2020 год.