Не бди!

                1.
               
         Деревня, окончательно потухла, напустив на себя мрака, тяжкого раздумья. Подымив печными трубами, собралась на покой, когда в деревянном клубе только зажглись обнадёживающие огни. Все местные девчонки знают, сегодня солдаты придут туда. Долгожданное времечко для девиц! Тех, кто не уехал работать, не поступил учиться в большие города огромного союза, оно, возможно, обернётся счастьем. Если правильно будет слова говорить, мысли излагать, глазками умело зыркать, да постреливать. С поведением угадает, к солдатскому сердечку тропку-дорожку отыщет, смело по ней пойдёт. Смотришь, и повезёт! Вырвет из лап скучной и беспросветной колхозной жизни, — заберёт с собой, — женится!

Уже больше недели в навечно забытой артистами и богом сибирской деревне живут военные. Помогают колхозу справиться: с заданием, с напастью, с дорогим пищевым прибытком. Служивые издалека приехали сюда, согласно приказу вечной ленинской партии. Дабы целыми днями, до самой темени, на своих грузовых машинах с полей на ток, внезапно уродившийся хлеб свозить.

Заодно, местную малышню в кабинах катать, даря им пилотки, ремни и фляжки, недостающее внимание. На танцах же приглядываясь, с какой контактно «заискрить», ибо не хочется неприятного застоя в крови и жилах заполучить. И не дай всевышний, потомство нечаянное оставить, — некрасивый след, недобрую память у таких доверчивых колхозников, трудолюбивых людей.

Заместитель командира взвода, Славка Селезнёв, перед клубом поправляя ненавистные роговые очки, ещё раз проинструктировал своих, повторяя командира роты слово в слово: «И смотрите мне! Чтобы никаких драк, пьянок, порчи женских тел и судеб, а главное, убогого колхозного имущества». 

Примяв в «щёчку» отглаженную, выцветшую пилотку, старший сержант первым ввалился в брусчатое место развлечений, в полутёмном тамбуре чуть не столкнувшись с дряхленькой кривенькой старушкой. Вся в заношенном, серо-буром, старомодном, испуганно пригнулась, приняла право. Из-под платка, из-под чёрных глазниц, туманным испытывающим взглядом встретившись с ним «лоб в лоб». Отчего, у старшего, испуга холодок, ножками пробежался под пилоткой. «Вот это зыркнула!?» — тукнуло в мозгу у военного, делая скорый шаг от неё, ближе к разгорающемуся веселью. Со спины, с гомоном и шутками, наступая друг другу на пятки-каблуки, давил стеной его взвод, точно не замечая старую женскую доживающую плоть.

В душном фойе, поздоровались с хмурым местным народом. Кто в чём одетый, обутый, он играл в бильярд, потягивая дымные цигарки, периодически поплёвывая на пол, недружелюбно зыркая на форменных гостей, помощников. По «убитому» столу, с рваными и разбитыми лузами, прыгая и подпрыгивая, носились и бились с жуткими сколами тускло-кремовые шары, подгоняемые самодельными кривыми киями.

«Видел, Вить, какая необычная старуха? Аж загривок взмок, от её взгляда!». — «Не понял… ты про кого?» Селезнёв сорвал с русой макушки пилотку, выпучил голубые глаза, увеличив зрачки в сильных диоптриях: «Ты чего… — на ходу спал?.. — Мне… мне навстречу вышла!..». Тот уже нервно: «Ну, выходит, спал! А может, это… поменять пора линзы, а?». Скалится, смеётся.

В ответ хотел крикнуть рядовому, другу, хохлу: «Да как ёханый сук, не видел?.. Причём здесь мои окуляры?.. В чёрном ещё платке, на самые глаза. Ну-у… ручки такие гнутенькие, по сторонам как обгоревшие суки, с веточкой в правой»  Но смолчал, кинулся к низкорослому крепышу Гиви. Грузин припустив «по самое не могу» начищенный до блеска ремень, изучал на стене горделиво-траурный стенд: «Они сражались и погибли за РОДИНУ!», а толсто подбитым каблуком сморщенного сапога выстукивал дроби под весёлую песню Кола Бельды: «Увезу тебя я в тундру». —   «Гивик! Ты видел бабушку в коридоре, когда зашли?»

Тот, к верху дёргает накаченное плечо, в дугу гнёт чёрную как смоль бровь, в угол орлиного глаза заводит тёмно-яркую ягодку-зрачок: «Извэни Слав, о своей Настэ думал, — не замэтил!». Селезнёв, гневно смыкает непорченые зубы, отмахивается рукой. «Ёханый бабай! Неужели перегрелся в кабине?».

Вместе со всеми вваливается в зрительный широкий зал, где сразу бросается в глаза киношный экран, возможно сшитый из простыней. С побеленных известью стен на покорных строителей коммунизма устало смотрят бессменные государственные мужи, нестареющего политбюро ЦК КПСС. Кресла распихав по сторонам, зал сегодня предназначен под танцульки. Колхозного молодого народа уже полно. Им подпёрты все стены, кресла забиты задницами, пол обрастает шелухой от сечек. Скучный праздник набирал обороты.

Командир, не понимая ситуацию, подходит к молчаливому скуластому Николе — усатому белорусу. Ефрейтор, без раздумий дарит «замку» такой же ответ. Тут уже Селезень, как его «свои» зовут, — приуныл, глазами выискивая свободное место, чтобы как-то разобраться в себе, возможно в ведениях, отчего постепенно жутко разболелась законопослушная голова. Во взводе знают: та, которая на первых танцах ему очень понравилась. Она в Красноярске, в «пед» поступила, уже в общаге живёт; не оставив очкарику адреса, надежды. Медленные танцы ещё терпела голова, а как весёлые девчонки его в быстрый и дерганый круг шейка впихнули, так виски трескаться стали, делая невыносимой начинающуюся жизнь.

Грудь, немедленно большого воздуха запросила, уличной свободы, душистой темноты. «Гиви, ты за меня остаёшься! Всех целыми и невредимыми назад приведёшь. С местными, из-за баб не драться. Ротного знаешь. Одна бойня, и дорога сюда закрыта! У меня как-то непонятно больно голова разболелась. Пойду!».

И пошёл. Прохладная таёжная улица уже спала, только на некоторых тощих столбах сверчками тускло тлели слабые лампочки. Периодически переговаривались, брехались дворняги, в засыпающих своих дворах, гремя ненавистными цепями, можно подумать, — делились впечатлением от ещё одного ограниченного прожитого дня.

Чёрными огромными тенями надвигались на ход солдатского сапога местное жильё, с их хозяйскими постройками, щербатыми палисадниками, в них уже осыпающимися листвой худеющих черёмух. Ни души на встречной земле, только чёрными вёрткими тенями летучие мыши беззвучно порхали. Небо без луны, без звёзд, — сплошная чернь. Только ветер, какой-то прям дурковатый, живой, точно с мозгами, с разумом; то подлетит, будто жиденькой веточкой ободряюще похлещет по лицу, то со спины уже прохладой поддавливает, ещё невыносимей делая боль в сержантской головушке.
   
                2.

           Проходя мимо тёмного силуэта очередного подворья, застывшего на фоне грязно-измазанного неба, вдруг, точно проскрипело, раздалось:
    — Зчем при тких болях так спешишь синеглазенький? Хужа тольки сделашь… а тябе жить и жить ещё красивенький.
Селезнёв вздрогнул, испуганно глянул влево, напрягая глаза, очки. На лавочке сидела, внезапная красивая девушка. «Её же не было здесь… как не увидел… а впрочем, это явно что-то уже с мозгами, или зрением…» — подумал солдат, в полной темноте удивляясь чёткости очаровательных линий миленького лица, по чье-то чужой воле сразу меняя ход своего движения.

Прямо к той, что лузгала семечки, медлительно выдирая их из головастого чёрного подсолнуха, прислонившись к штакетнику, в цветастом платке на плечах.   
   — Присядь… минуточку у жизни моей молоденькой побудь. Иди… иди, подходь… ня пужайся! Немочи нет терпеть боль… да красивенький? Военный, ничего ещё не понимая, заворожённо смотрел на очень необычную, абсолютно не накрашенную девушку. Через плечо свисала тяжёлая коса, переваливаясь через переспелую вздыбленную грудь. С ровненьким пробором густых здоровых волос, посредине прелестной головки, с безупречно пухленькими говорящими губками, невольно удивляясь её необычному словесному звуку.

Селезнёв, хотел выговорить, простонать: «Что лопается, вот-вот, треснет!» Но почему-то не получилось, только согласительно качнул головой.
  — А хочашь, я тябя навсегда избавлю от страданий, мой ладный паренёк. — Девица берёт паузу, изучает реакцию военного:
  — Ой, синеглазенький, длинненько тольки ня думай… Сделаю так, что сю жись будешь меня с добреньким сердечком вспоминать.

У парня ширятся глаза, он быстро ищет слова ответа. А язык, будто свинцом налился, чужим органом в гортани пристыл. Вновь покорным телёнком качает головой, боязливо боясь прикоснуться к такой миленькой незнакомке, в таком странном одеянии, с необычным говорком, бархатистой кожей на лице, понимая необычность ситуации.

«Чертовщина какая-то!.. Чудно! От неё несёт свежим испечённым хлебом и навозом одновременно. Какая целомудренная на вид, не похожа на современную девчонку, а словечки, интонация, точно «допотопная» старушка речь ведёт… Невероятно!»

  — Тольки помни, синеглазик, просьбочку одну мою должон будяшь выполнить, штобы навечно от хворей и неудобств избавиться. Прости… но за так, родненький, грех такое дарить.

Военный, пуще тушуется, боязливой улиткой в себя «сворачивается», автоматной очередью перебирая варианты возможных девичьих просьб. От невыносимого давления в висках, тошнота подступает, тотчас заставляя согласительно покивать башкой, по-прежнему чувствуя отсохшим язык.

Девушка, внимательно, с интересом, цепко держится взглядом за его глаза, цветочком распуская и распуская прелестную белозубую улыбку. Где-то совсем рядом, неприятно громко крикнула незнакомая птица, а может и не птица, отчего старший сержант ещё больше натянул тетиву молодых нерв, закаменел задними сидящими мышцами. Незнакомка безмолвно, с интересом в глазах, касается ладонью Славкиной щеки, левой же рукой, поправляет тяжёлый узорчатый платок. Отчего по пружинистому военному телу, пробежала любознательно-трусливая дрожь.

  — Ах, какой сильный и ладненький… А глазочки… глазочки... как изумруда камешки…

«Странно… такая тьмища… пилотку уронишь, хрен найдёшь… а красота её, как под фарами моего ЗИЛка видна» — удивлённо пугались глаза, думала ошалевшая больная голова, совсем ничего не понимая, что вообще происходит, готовая на всё согласиться, дабы скорей обрести здоровый покой и души равновесие. Сердце учащённо носилось по грудине, уже понимая, что, во что-то стало, или куда-то вляпалось. 
    
  — Я опосля скажу!.. А счас ты возля калиточки постой красивенький, а я скоренько… мигом обернуся… Лькарсто тябе снесу… Я летучим ветерком слетаю мой изумрудненький…

Красавица, изогнувшись в тонкой гибкой талии, окончательно расцвела, задержав на прелестном личике широкую белоснежную улыбку, будто поцеловала солдата, оторопелое двадцатилетнее сердце. Отчего военный, капельку осмелел, дав волю своим водительским конечностям, продолжая, как телок согласительно мотать погибающей головой. Но, почему-то не дотянулся, получив взамен необычный её подсолнух.

  — Спопробуй ладненький… жирные и питательные зёрнышки… спопробуй… а я счас… за лекарстам… за настоечкой! Как выпешь, так в головке всё и прояснеет. Божий свет по-другому увидишь, синеглазенький… никода вже об встречи со мною не пожалеешь.
И вправду семечки были необычными, твёрдыми, приятными на вкус, доселе неизвестные.

Обратно появилась из непроглядной сыреющей темноты, — беззвучно, рюмку к лицу сразу преподнося, но как бы ещё не давая:
  — За это лекарсто, ноченьку мне одну длинную сою подаришь!
 
Сержант, слегка отпрянул, сердечко медово ёкнуло, хотелось с ходу, в засос поцеловать, сплюснуто прижаться, во всё горло крикнуть: «Да я, такую сказочно-былинную, неописуемо красивую, и без снадобья готов к себе на родину запросто увезти, забрать!» Да язык, без спроса, необъяснимо, всё брал и брал, «тихий час». 

Только на страже был солдатский битый нос, постепенно унюхав ужасно противный запах близкого лекарственного настоя; отчего непроизвольно липкого испуга испарина выступила на твёрдом лбу, на здоровой ещё хребтине. «А если траванёт!.. Или хвост, как у чёрта вырастит! С ним мне точно старшины не видать! В этой глуши, рассказывали... всякой нечисти ещё хватает…». —  «Не бзди!.. Выпий солдатик!.. Сразусь краше станешь!.. Сглотни синеглазенький… гворю жа… нисколечко не пожалеешь!». — «Нет… точно... сомнений нет — это старухи говорок!.. Как не вяжется! Такая молоденькая и красивенькая, а так похабно посмела солдату выразиться!».

Но, чужая воля была сильней, поэтому сержант, не помня себя, влил в себя пахучий настой, и тотчас провалился, а может, улетел в мир приятного безразличия и покорного безволия. Загадочная селянка что-то ещё успокаивающе-вкрадчиво «трелила» в солдатские уши, под ручку мягонько уводя в темноту, в незнакомый чёрно-прохладный проулок.

                3.
 
               Очнулся боец, ощупал сонное лицо, широкий лоб. Не найдя очков на носу, спиной почувствовал необычный и неудобный глубокий провал панцирной сетки под собой. В голове всё плавало, качалось, устало гудело. В тёмном помещении пахло затхлой стариной, изношенностью, настойками, лекарствами, кошачьим помётом.

Руками ощупал низ: «Голый!!!.. Ёханый пень!.. Где это я?..». Над перепуганной его жизнью висел низкий потолок незнакомой избы. Поводив веками, пошевелил пальцами уже трусливо холодеющих ног, только сейчас почувствовал другие конечности рядом, как и присутствие тела к телу, в самый притык — совсем чужую жизнь.

Объятый жутким трепетом, удивлённо повернул вправо обновлённую свою физиономию, тотчас узрел в небольшом окне жёлтый шар пучеглазой луны. «Как удивительно!.. Без очков — такой яркий, на краски — необычно сочный!..» Служивый захлопал веками, проморгался, ещё не осознавая всего чуда; не разобрав, что это за чёрные контуры на фоне яркой спутницы земли, с кривым носом-крючком.

Сержант, закрыл мозолистой ладонью лицо, основательно прикрыв глаза, безжалостно промял их, дабы безошибочно ситуацию понять, ещё не веря своим новым очам, видению. Рядом лежало голое существо, ветхого женского вида, с полуоткрытым беззубым впалым ртом. Слышно, посапывало, раскидав по подушке, по солдатской груди, плечу, серо-пепельные, пропахшие доживающей жизнью волосы, мгновенно вздыбив всю имеющеюся волосатость на теле защитника страны, вогнав того в яму безумного страха. «Нет!.. Это сон!..»

Сержант, что есть мочи, словно тракторным шнурком-заводилкой, дёрнул за причинное место, чуть с корнём не вырвав, — сделав ему жутко больно! «Выходит это стыдная и ужасная явь!!!» От неописуемого липкого страха, сердце одурело дёрнулось из груди, подошвам немедленно давая команду: «Делать ноги!».

Военный, не помня себя, обезумевшим селезнем перелетел спящее дряхлое создание. В темноте не найдя своих казённых вещей, вынужденно схватил первую попавшую тряпку, метнулся к двери, безжалостно саданувшись лбом в очень низкий дверной косяк. Показалось: вроде как избёнка содрогнулась крышей, по щелям посыпалась трухой и мхом.
 
Уже пели петухи, уже крикливо пастух объезжал деревню, собирая коров, когда старший сержант, Слава Селезнёв прикрываясь тряпкой, голышом нёсся к своим. Без очков необычно чётко и контрастно рассматривая приближающие дали, их спящие уставшие ЗИЛки в рядок у забора, всходящее глазастое солнце за щербатой богатой тайгой.

Одинокие бродячие собаки, не припомнив такого раньше… не смели громко тявкать, шуметь рядом, гурьбой, задумчиво сопровождая стремительного бегуна, еле успевая за ним перемахивать низенькие заборы, оградки, густые заросли кустов, сырые канавы, понимая редчайшую эксклюзивность этого быстрого голожопого движения, рывка, поступка.

                4.

           С жирной росой раннее утро. Малолетний сын бригадира, на коне, без седла, по деревне носится, от хаты к хате рысачит, — писклявым голоском в крик срывается: «Срочно сем в клуб! Папка немедленно хоча на важный разговор народ!» Народ недоумённо собирается, вслух и про себя думает: «Ну, что опять эта «Суть» придумала, что уже конторы мало!?» Побухтев, покорно тянется к указанной цели, к интересу.

Перед клубом, поодаль курит бригадир и ротный. Мимо движется полная женщина, мучительно покачиваясь на больных ногах, внутри явно злясь на судьбу, впереди курящего местного начальника. Она на том краю живёт, ей тяжко даются колхозные метры, исполнение его приказа.

Приблизившись, не обращая внимания на портупею и хромовые сапоги на сухощавом капитане, полезном госте, недовольно гундит:
   — Вась, Вась! Чё собирашь? Неужель без меня, старой и немощной обойтися не могёшь? Бессердечный ты был, таким и остался…

Офицер. давно заметил, Василий Васильевич не любит, когда его сокращают.
   — Идите… место занимайте, Татьяна Анисимовна! Ваша память нужна сейчас будет, извилин — напряжение, — недовольно цедит старший, сплёвывая на ошкуренные брёвна никотинную жирную слюну. — Пшли Лексей. Вроде все собралися. Только коротко, без соплей и жидкостей. Нас с тобой большие хлеба ждут, и твой грешный Адам.

                5.

         На сцене, за временным президиумом, сидит угрюмый бригадир, рядом тощий капитан в фуражке. Чуть в сторонке, на инвентарном стуле, страдал юный грешник. В застиранной выцветшей «подменке», в чужих, не по размеру больших резиновых сапогах, Славка был больше скорей похож на пойманного дезертира, чем на младшего командира, доставителя уродившегося зерна.

Срочника, уже двадцать минут «пытали», мучили, вытягивая: признания, приметы, чувства, глубинные ощущения. Напротив, внизу, в зрительном зале в фанерных креслах чувствительный местный народ в фуфайках восседает, не сводя с него интереса, внимания, глаз. При этом, кто-то скучно курил, страдая от похмелья. Кто в зубах, носах лениво ковырялся, по памяти, по хатам выискивая расписную былинную красавицу.

Были те, кто отстранённо считывал «правду» с «Правды», — радуясь очередному рывку, правильному эпохальному построению. Иные, шуршали «Сельской жизнью», без остатка веря рекордным показателям по удоям и мясу. Были и те, кто открыто бухтел, ожидая конца скучного «спектакля», уже понимая, что такой необычной девушки в их деревне нет, притом с длиннющей косой.

Знают: последнею, «отчикали» ещё лет пять назад.
  — Вспоминай… ещё думай, старший сержант! — Всё до мелочей!.. А дом?.. Ну, там приметы, собака во дворе?.. Сколько скворечников прибито?.. В хате, окон сколько, как лавочка стоит, что впереди виднелось?.. Мне суть нужна! Понимаешь, конкретная суть?
  — Ну-у… сколько можно отвечать, а?.. Красивая очень была! Глаз не отвести! Обещала, что мир буду по-другому видеть. Вот… не вру, вижу! Трёт глазницы, радуется чёткости женских коленных чашечек напротив.
  — Ну, да! Без формы, новых сапог, зато без очков, с белой краской на голове! — равнодушно цедит ротный, — мучаясь от затяжного расстройства желудка, глотая очередную таблетку, гремя стеклом пузатого графина.
  — Да что ты заладил: красивая да красивая! — бурчит Василий Васильевич, недовольно крутит жёсткий ус, бессознательно играя коробкой спичек.
 
Из правого крыла зала, какой-то колхозник, страусом спрятав голову за другими, с ехидным смешком, в пол:
  — У нас под рюмаху все такие! Чем больше вмажешь, тем красивей будет! 
Бригадир опять:
  — Ты суть говори! От чего так рванул, от чего не по сроку жизни, такой клок седины на башку заимел? Вот суть! А красивая — это не суть!

Просит, чтобы дополнительно открыли фрамуги, впустили больше свежести, воздуха, света. Открывают, впускают. А местный вожак, вновь оживляет свой грозно-грубый профиль, кривя губы:
  — Нам эту чародейку - заманушку, непременно вычислить надо. Деревне целый взвод придан!.. Безграничная ответственность на лицо! Это хорошо, у сержанта крепкое сердце оказалось. До седины только дошло!

Самый послушный и верный, первый бабский ряд, сочувственно замотал головами, соглашаясь, поддакивая:
  — О тож! О тож!.. Да-а, Василич… обязательно спаймать надо эту всесильную красотку.
  — А попадись ей, слабенький на характер!.. — Тода што?.. Дык точно окочурится, копыта откинет! Позора не оберёмся. На весь район… да что район, на весь край обосрамимся! — Я правильно говорю, Лексей Иванович?
  — Так точно! Меня по возвращению, должность, и майор на погонах ждёт… никак нельзя ЧП заиметь!         
   
Подымается измученная Татьяна Анисимовна. На лице страдание, в глазах смелости полусвет. Из рукава вынимает платочек, высмаркивается, басит:
  — Бригадир! А ну его!.. Я пшла домой! Мне в тый край щё переться. У мяня тёлка не поенной стоит, мне щё стирки полна баня.
 
Селянка, не дожидаясь ответа старшего в селении, сунется средь своих к выходу, продолжая роптать:
    — А то слухай… то ссуть, то не ссуть! Бедный солдатик, измучили несчастного! Сказав же: «Не помню!» Нет… как щипцами тянуть и тянуть с бедненького. Мучители!
Бригадир смолчал, только махнул рукой. С Анисимовной бесполезно бороться. Она, как танк, — любого своими доводами-траками раздавит.

    — С толстой косой была, да… с вот такой — устало показывает размеры длины.
    — Мы это уже слышали! — рычит недовольный капитан, раздражённо скидывая фуражку на стол.
    — Ещё… вспомнил!  С вот такой высокой грудью. Руками в воздухе округляет линии.

                6.

         На заднем ряду, раскормленный учётчик семян и хлеба, разгибает в коленях толстенькие ноги, глядя на впереди сидящую раздобревшую полную селянку, язвительно покашливает:
    — На себе не показывай сынок! А то вырастут как у Степановны! Вернёшься домой, што матке скажешь?..

По залу волной прокатились смешки, вставочки-подколочки. Говорун, в кулак хихикает, играя на публику, пытается перегнуться к женщине, ещё что-то в ушко тет-а-тет прошушукать.

Анисья Степановна, резко вздыбливает свои большие килограммы, делает выпад крупной рукой в грудную слабую мощь скрытного воришки колхозного добра. Тот, с глухим «охом», как подкошенный, надломлено валится на людей, преграду. Колхозная масса вновь вспыхивает смехом, искрит скабрезными шуточками, укладывает в кресло подбитую близкую родню бригадира.

   — А ну хорош, зубы скалить!.. Замолкли!.. Ишь, устроили балаган!.. Лучше вспомните, чья будет эта вещь, — рычит старший, в какой уже раз поднимает, обозримо показывает кухонную замызганную тряпицу. Её уже многие оглядели, понюхали, память помучили, не могут признать, чей пахучий «вещ.док». Поэтому вновь следует полная бесполезность действий.

   — Одного не пойму, товарищ старший сержант. Если такой жгуче ненаглядной была, возбуждающе на ушко пела, от чего голышом к своим нёсся, всех дворняг за собой собрав, хер знает где одёжку оставив, и прядь седины на виске заработав, вместе с жуткой шишкой.  Это же явно, какой дикий ужас надо увидеть, кожей испытать, чтобы в двадцать лет такое схватить, садануться, — приминая окурок в самодельной пепельнице, в какой уже раз повторился бригадир. Душа деревенского начальника, привыкшая никому не верить, сейчас пёсьим нюхом чувствовала, что солдатик, самую сердцевину необычного случая, упорно скрывает, её главную суть…

Селезнёв, окончательно роняет голову на грудь, изо всех сил опять пытается не сказать лишнего, не дать зацепки, всяко-разно скрывая самую ужасную правду, бригадира — «чёртову суть», о которой, в этой жизни, никто никогда не должен узнать.

    — Честное комсомольское, — ничего больше не помню! Помню… подсолнух, рюмку… даже запах настойки, цвет её необычных глаз. А дальше чёрная пропасть!.. Да… ещё… у неё кофточка такая была… в рюшах, с крылышками плечами… как раньше… я в фильмах старых на женщинах видел. Товарищ капитан… ну скажите им, — что честно служу!

Умоляюще страдальческое лицо вновь воротит к хмурым таёжным людям. — Землепашцы, хлеборобы, дорогие! Я же комсорг роты, понимаете! Это о-о-о! — Славка в потолок вскинул ровный, как гвоздь, палец. — Я, отличник боевой и политической подготовки, и один прыжок по гражданке даже имею. Да... ещё... я кандидат уже в члены, скоро коммунистом стану! Мне никак нельзя быть укрывальщиком всяких правд и истин.
 
Страдающий капитан, морщит лоб, что-то подтверждающее нашёптывает бригадиру в чуткое ухо. Васька это видит зрячим левым глазом. На этой ободряющей волне, дабы вызвать сострадания у земельных людей и жалость, более сердечным голоском добавляет:
   — Ну, товарищи колхозники-передовики! Разве можно солдату не верить, а? У вас же, у многих явно сыны в армии служат, а?..

Три женщины, словно сговорившись, тотчас поменялись в лице, — вспомнив своих кровинок в сапогах, отдающих РОДИНЕ долг. Наступательно затараторили, активно замахали руками, выказывая бригадиру и офицеру — личное недовольство и возмущение, за незаслуженное угнетение защитника пятнадцати дружных республик.

Народ, поддерживает селянок, ропщет, просится на поля, покосы, фермы, — уже давно без интереса поглядывая на поседевшего старшего сержанта без очков, вроде уже безоговорочно веря служивому,  но тяжело принимая на веру, такие кардинальные чудеса в их деревне. По памяти примеряя к каждой оставшейся молодушке, размеры грудей, обрисованные в воздухе кандидатом в члены.

                7.

          Иван Семёнович, выживший ветеран войны, потомственный вальщик, когда-то не пьющий пилорамщик, — он степенный уважаемый «жаворонок». Ему не спится уже с четырёх. Он, у клубной печи сгорбившись сидит, ногу на ногу закинув, с курящими мужиками шепчется, дымную вонь в трубу вьюном стравливая. В какой уже раз вспоминает, своим рассказывает, остаточные фиксатые зубы в приятной щербатой улыбке оголяя:
  — А я тольки телка на вулицу выгнав, опть... сотрю, солдатик знакомый, голышом чешет с проулка, — да босиком, да так задумчиво, дерюжкой конец прикрыв, да-а щё в сопровождении собак. Ну как тот... как его?.. Ну, этот, шо со зверями жив, по деревьям прыгав.

Впереди, на полголовы вертится шея моложавой худенькой селянки, в новенькой телогрейке, с истрёпанным журналом «мода» в руках:
  — Маугли!
  — Во! Во! Он! Я щё тоды подумав: «В просак влетел, хлебовоз!» Где-то видно его помочил, да внезапно попался! Опть... а у кого был, — понять не могу! Вроде как там молодых-то и не живёт.

  — И што-о... прям словно, и, не носив очков, сынок? — спрашивает Славку, добрая и тихонькая телятница, тётка Вера, с нескрываемым восхищением поглядывая на старшего сержанта без них. У неё внучок совсем слеповат, ей очень хочется найти, отыскать эту великую чародейку, уже желая с ним наедине поговорить.

    — Та необычная девушка, мне тогда на лавочке так и сказала: «Выпей синеглазенький! И боли пройдут, и мир по-другому увидишь?..» Выходит, знала, что сможет помочь! — в какой уже раз повторяет одно и тоже, Славка, в какой уже раз пытаясь с содроганием вспомнить «ВСЁ!», — но безуспешно.

При этом, безумно радуясь зримым чёткостям задач и целей годового колхозного плана на противоположной стене зала, под выцветшим кумачовым транспарантом-лозунгом: «Нынешняя поколение советских людей будет жить при коммунизме». Из бурлящего зала, стариковский скрипучий голосок:
     — Здесь суть не в молодухе, а в её всесильной настоечке! Эх!.. Её бы сглотнуть… попросить, чтобы проклятые ноги не болели. Вздыхает, ещё что-то под заросший нос себе сопит, на судьбу наговаривает.

Бригадир и ротный переглядываются, коротко решают, в Славкину сторону, недовольно вздыхая, выдают: «Свободен! Иди, за руль садись! Всё равно дознаемся!»

Славка, радостно прямится, выдыхает усталость. Гордится, что не сломался, лишнего не взболтнул, — спасительно покидает ненавистный зрительно-пыточный зал. Заходит в крохотную библиотеку, там есть бочок с водой, с цепочкой кружка. Надо утолить гнетущую жажду. Там должна быть знакомая женщина, — библиотекарь Раиса. Младшая сестра приёмщика хлеба на элеваторе. Хорошо устроившаяся, примоднённая дама, очень увлечённая историей своей деревни. Говорливая, всегда искренняя, любознательная, разведённая. Обеспечив доступ солдата к воде, интересуется его городской жизнью, при этом аккуратно наклеивая очередную фотографию в уже пухлый родословный альбом вековой деревни, когда-то срубленной первыми переселенцами с белорусских земель Российской Империи.

                8.

         Селезнёв, насытившись прохладной влаги, заходит за спину работнику соц.культа, любопытно заглядывает через женское плечо на кропотливые её труды, старых людей, обширные воспоминания, уцелевшие семейные снимки. И тут же, восклицательно вспыхнул, проорал: «Так вот же она-а!» — увидев на пожелтевшей фотокарточке, молодую девушку с косой. В знакомой длинной юбке. Приталенной кофтёнке, с широким чёрным пояском, облокотившуюся на деревянную этажерку, с какими-то немыслимыми голубями и чайками на бедненьком сельском фоне. И не грубо отодвинув женщину, на радостной эмоции, схватил альбом, кинулся на выход.

Оставшийся народ безмолвствовал, бригадир не мог поверить, прийти в себя, вглядываясь в чёрно-белый пожелтевший истрепанный снимок. Подкуривая очередную папироску, выдохнул:
  — Мож сержант тебе померещилось!?
  — Её, как вас перед собой вижу! Это она… подсолнух мне дав…
Речь солдата прерывает резкий вход взволнованной женщины, в лёгком платке, в затасканной тужурке, явно с важной информацией в глазах, на языке:
  — Ой-й!.. Пдождитя люди… Расстегивает одёжку, наклоняется, часто дышит, восстанавливает дыхание. — Так бегла, так бегла, ну, совсем пристала, от такой спешки совсем задохлася! Дайте отойду чуток! Я счас такое-такое скажу!

Просит воды. Протягивают, дают. Пьёт много, роняя слёзки-капельки на беспокойную ещё грудь. Народ окончательно кривит тела, воротит конкретные головы к входу, беззвучно ждёт продолжение речи, внезапной новости.
 
  — Слухайте!.. Баба Хрыстя помёрла! Вот так!..
Народ ахнул, зашушукался, зароптал. А гонец, отдышавшись, продолжала:
    — Счас, баба Маня к ей пошла за ситом, а яна в кровати представляете… совсем голая, высохшим корнём ляжить, с ротом открытым, со стеклянными отмучившимися глазками. Вот так люди!

Селёзнёв, на глазах посерел, до предела напрягся, глядя на внезапно закачавшийся  пол. Солдатик, по жизни, — лютый атеист, сейчас,  в воображении перед самим Господом Богом на коленях стоял, вымаливая спасения, помощи, — ударяясь головой об пол, об изношенные штиблеты «САМОГО». Обещая, взамен, верующим непременно стать, во всё церковное поверить, всего лишь за то, чтобы этот разговор шёл не о его утаённой старухе.

Бригадир почернел лицом, губы сжав в совсем тонкую щель:
  — Кто бы мог подумать… (плетёт языком узорчатый длинный мат). Наклоняется, шепчет на ухо офицеру: «Это… на карточке она…»

Командир роты, обхватывает голову руками, надломлено вздыхая, себе под длинный загорелый нос:
  — Ёбу можно даться от вашего языческого колдовства!
 
Бригадир, выдерживая кривизну шеи, паузу, добавляет:
  — Мне помню, говорили...  девственницей прожила. Морщится, кашляет, рукавом вытирает внезапно взмокший лоб.

  — Даже та-а-к! — расширяя зрачки, сипит офицер. — Выходит... реликвия!
  — Ой! Василь Василяч! Не прикидывайся… неужель ты не знав, што она ворожейка? — разорвала тишину маленькая красивая женщина, с ярко накрашенными губами, с родимым пятном на виске, в чёрной плюшке. — Помнитя, как Ульяна «дрозда» по молодости давала, чуть Мишкевича семью не разбила. Так вот… — И началось и поехало! Бабоньки наперебой стали вспоминать, всё, что тянулось по жизни колдовского за тихонькой старухой Мирославной, прожившей целую жизнь, — без мужа, без потомства.

Примчавшаяся женщина, сглотнув слюну, глянув на побелевшего юного грешника, заправляя платок, перебивая оживших землепашцев, громко добавила:
  — А главное!.. А главное, люди!..
 
Люди замерли, словно каждый сглотнул по холодному камню.
  — Не тяни коня за хвост, Павловна, — вываливай всё сразу! — рыкнул бригадир, подкуривая, чёрт знает уже какую.

В сизом дыму, все окончательно затихли. Сержант, вообще заледенел, как струна напрягся, приостановил дыхание, увеличив мощь ушей на приём информации.
  — Хрошо, вываливаю!.. — А главное… главное… Манька, за печкой солдатския сапоги, и хформу с лычками на погонах нашла. Вот так!

Зал содрогнулся, онемел, даже слышно было, как воробьи, горлопаня, дрались под крепкой ещё крышей. В воздухе повис немой всеобщий вопрос: «Как такое можно?» 

А болтливая женщина, совсем не жалея солдатика, на исходе воздуха в груди, будто вилами, окончательно пробила грудь Славке Селезнёву, — будущему старшине, сейчас члену, дальше — непременно коммунисту, — убийственно добавив:
  — И синия трусы под кроватьтю. Вот так!

Все повернулись к сцене, к президиуму, к выявленному хозяину указанного белья.
    — Выходит… сержант, — до смерти заездил старую! — на весь зал, не подумавши, громоподобно выпалил философски медлительный, конюх Михалыч, удивлённо поглаживая свою лохматую нечесаную макушку.

Ошалевший народ, недоумевая, ещё больше увеличил глазное давление на защитника бесконечно справедливого государства. Отчего Славка ещё больше лицом замелел, костный скелет заватнел, стержень жизненных принципов надломился, медленно заваливая его внезапно раскрывшуюся суть, в глубокий обморок.      
               
  — Ёпт!.. Мне ещё этого не хватало! — вскрикнул бригадир, — тигром выпрыгивая вместе с капитаном из-за стола. К обморочному синеглазому телу, гурьбой бросились сердобольные селянки, на ходу расстёгивая фуфайки, оголяя свои безгранично добрые души.
  — Воды! Воды! Да-а, бля… скорей воды... воды ж, подайте!
В это время, кто-то в открытое окно, закрытое тяжёлой шторой стучит, покрикивает:
  — Бригадир!.. Бригадир!.. Ты где?.. А-у-у!..
  — Ну, что там ещё? — горланит в ответ, коротко, но сочно матерится. 
  — Василич, слышь!.. Председатель на бобике сюда катит! Наверное, короб «здюлячек» тебе везёт!
  — Ёпт! Вот этого мне точно не хватало! Ну и денёк! — зайцем сигает к выходу Василий Васильевич, в воздухе успевая крикнуть, — распорядиться: чтобы народная масса немедленно ринулась совершать трудовые подвиги, прежде, непременно воскресив обладателя синих сатиновых трусов.

Славка, разомкнул залитые водой веки. Точно находясь ещё в другом мире, удивлённо проморгался, интуитивно рукой поправил очки. А их-то нет! Он, абсолютно вспомнив всё-всё, широко и блаженно улыбнулся, вроде как расцвёл, успокоился. Нависшим над ним женским страдающим лицам в платках, своему похудевшему лысеющему командиру в фуражке, помахал пушистыми ресницами, — подарив всем радостное облегчение, надежды. Разлепил уставшие зацелованные губы:
  — Эх!.. Как жалко люди!.. А я бы на ней точно женился... Явно, не земная… а какие у неё глубокие глаза... а как медово целовала...


                16 сентября 2020 г.