Моя Елизаветка, глава первая

 
               


КНИГА: Моя Елизаветка. Повесть. Интернациональный союз писателей, 2021 – 104с.



                Счастливая, счастливая, неповторимая пора детства!
                Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?
                Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и
                служат для меня источником лучших наслаждений.
                Лев Толстой




                ЕЛИЗАВЕТКА, ЗДРАВСТВУЙ

     Дача Елизаветино, Елизаветка, как именовали это место жители Северо-запада Москвы… Мало, кто из жителей домов, расположенных за Соколом вдоль Ленинградского и Волоколамского шоссе, не бывал на Елизаветке или, тем более, не слышал о ней. Место было известное, благодаря зимнему катанию с гор на лыжах и летним прогулкам по парку Покровско-Стрешнево.
     Но не только природой известна Елизаветка. Место это историческое. Кто там только не побывал в свое время, тут и царские особы России, и деятели русской культуры, и искусства, и коммунистические лидеры первых лет Советской власти.
     Вот, что можно прочитать в Интернете об Елизаветино.
     «В подмосковном имении Покровском - Стрешневе Федор Иванович [Глебов] преподнес юной супруге свой первый подарок – павильон «Елизаветино». В центре дом с колонным портиком, от него расходятся галереи, ведущие к двум совсем маленьким флигелькам. С балкона открывался прекрасный вид на долину реки Химки. Вся архитектура бесконечно гармонична, музыкальна».
     Глебов Ф. И. – екатерининский вельможа, военный и политический деятель, крупный землевладелец. Если учесть годы жизни Глебова, а это 1734—1792гг., то можно сказать, что Елизаветино построено где-то в середине 18-го века.
     А вот, что писал об Елизаветино много позже, в начале 20-го века, искусствовед барон Николай Николаевич Врангель, брат Петра Николаевича, того самого Главнокомандующего белой Русской армией в Крыму.
      «Дом стоит над гигантским обрывом, поросшим густым лесом, который кажется мелким кустарником, уходящим вдаль. Построена эта очаровательная игрушка мужем Елизаветы Петровны Стрешневой как сюрприз жене. Дом полон дивных английских гравюр, хороших старых копий с семейных портретов. И на каждом шагу, в каждой комнате кажется, будто бродят тени тех, кто здесь жил. В красной маленькой гостиной виднеется надпись: «16 июля 1775 года Императрица Екатерина Великая изволила посетить Елизаветино и кушать чай у владелицы оного Елизаветы Петровны Глебовой-Стрешневой».
     После этой надписи кажется само собой разумеющимся, что именно в Елизаветино историк Карамзин создавал свою «Историю Государства Российского», что в Елизаветино жила семья Сони Берс, будущей жены Льва Николаевича Толстого, что здесь бывал король поэтов Игорь Северян и многие другие.В советское время в двадцатые годы в Елизаветино размещался детский санаторий.
     Создание комплекса Елизаветино некоторые источники приписывают известному русскому архитектору члену Российской академии с ее основания, почетному члену Академии художеств Львову Николаю Александровичу одному «из самых ярких и разносторонних представителей русского просвещения» (так написано в Википедии). Основания для этого есть: очень уже похожи архитектурные детали усадьбы Елизаветино – парадный подъезд с колоннами и портиком, полукруглые галереи, соединяющие цен-тральную часть усадьбы с боковыми флигелями – на другие творения этого архитектора в Санкт Петербурге, Торжке и других местах.
     Но тогда в послевоенные годы Интернета и в помине не было, и жители Елизаветки наивно полагали, что их дом построила российская императрица Елизавета. Говорили, что она использовала Елизаветино как путевой дворец, якобы она отдыхала здесь перед въездом в Москву после тяжелой дороги из Петербурга; говорили, что она любила это место, и на фронтоне портика центральной усадьбы по ее указанию на латинском языке было написано «Мой любимый уголок».
     Красивая легенда, но не более того.
     В Елизаветку наша семья вселилась в самом начале войны, осенью 1941 года, но этому предшествовала длинная цепь событий. Начать придется издалека.
Родители моей мамы – Зорины перебрались в Москву из ныне небольшого городка Александрова. Но Александров не просто «небольшой городок», а можно сказать третья столица государства российского, после Москвы и Петербурга. В Александрове лет двадцать жил и оттуда правил страной царь Иван Грозный. Здесь он и убил своего сына, тоже Ивана, после чего вернулся в Москву.
     После переезда в Москву из Александрова где-то в самом начале двадцатого века предки мои обосновались в районе нынешней Новослободской улицы в обычной деревенской избе. Дед мой Зорин Иван Максимович работал счетоводом на Московско-Курской, Нижегородской и Муромской железной дороге. По сей день у меня хранится пожелтевшее свидетельство на бумаге большого формата с красной сургучной печа-тью, которое удостоверяет, что Иван Максимович Зорин в 1901 - 1902 годах окончил курсы бухгалтерии и коммерческих вычислений, учрежденные учителем математики Коллежским советником и кавалером Владимиром Андреевичем Хагельстремом. Упомяну-тый советник и кавалер засвидетельствовал своей подписью и печатью, что ученик Зорин Иван Максимович Зорин «был прилежен в учебе и изучил ведение торговых книг по двойной итальянской системе с ежедневной и ежемесячной разноскою в главную книгу, а также коммерческие вычисления и составление торговых документов».
     Детей в семье прилежного ученика по части торговых книг было человек двенадцать, мал мала меньше. При рождении некоторым новорожденным давали имя, которое уже было использовано в семье для ранее родившегося ребенка. Было, например, две Анны, две Маши. Считалось, что если в семье двое имеют одно и то же имя, то выживет только один ребенок, и это было хорошо для семьи, так как прокормить всех одному счетоводу было трудно. Действительно, так и произошло на самом деле. До взрослого возраста дожили девять человек: старшая дочь Анна, она быстрее всех встала на ноги, работала учителем и фактически стала второй мамой для своих младших сестер и братьев. После Анны шли четыре мальчика Максим, Сергей, Иван и Николай, потом четыре де-вочки Катя, Маша, Рая, Таня. Из этих девятерых я знал шестерых: дяди мои Сергей и Максим погибли в пер-вую Мировую, а Катя умерла задолго до моего рождения.
     В конце тридцатых годов дом Зориных вместе с другими такими же старыми домами-избами был снесен: надо было освобождать место для нынешней широкой Новослободской улицы. К тому времени мама моя уже вышла замуж за Емельянова Алексея Петровича.
     С жителями старых сносимых домов власть поступала сообразно с порядками того времени: их просто выселяли из Москвы в область, хорошо, что не дальше. При этом каждой семье выделялась определенная денежная компенсация и участок земли размером примерно в 10-12 соток для самостоятельной застройки. Мои родители получили такой участок в районе станции Лобня по Савеловской железной дороге и 3000 рублей для строительства. Много это или мало судить не берусь.
     Чтобы обустроится на новом месте в сельской местности, построить дом и завести хозяйство, надо было обладать определенными практическими навыками. Многие из числа «вынужденных переселенцев» справились с этой задачей. Но мои родители, люди городские, к деревенской жизни непривычные, оказались в этом отношении несостоятельными. Деньги разошлись, а дома не было. Не знаю, чем это кончилось бы для них и соответственно для меня. Быть бы мне бомжем, но тут началась война. Отца призвали в дей-ствующую армию, мама со мной ютилась у старшей сестры Анны, которая работала завучем в московской школе и имела служебную жилплощадь при школе.
     И тут нам помог мамин старший брат Иван. Он пошел по военной части и дослужился до звания полковника. Он-то и предложил маме переехать на эту самую дачу Елизаветино, где временно размещались солдаты вверенного ему воинского подразделения. Переехать просто так, явочным порядком, без прописки и всяких документов. Шла война, и это было возможным. Вот так, в результате стечения перечисленных обстоятельств мы стали елизаветинцами, пока на птичьих правах. 
Где именно мы разместились, мне неизвестно, но скоро, однако, все изменилось.
     В центральной части усадьбы Елизаветино случился пожар, по слухам солдаты неаккуратно обращались с электроплиткой. Этот пожар кажется мне самым ранним детским воспоминанием. Будто стою я около окна второго этажа во флигеле и смотрю через разогревшееся от пожара стекло, как пожарники перерубают галерею, идущую от центральной части к нашему флигелю, чтобы не дать огню перекинуться и на него.
     После пожара все оставшиеся во флигелях хорошие помещения внизу были заняты. Нам досталось восемнадцатиметровая летняя комната, выгороженная из чердака правого флигеля, предназначенная для сушки господского белья. Для этого в комнате была установлена печка, топившаяся дровами. Печка имела литую чугунную дверцу, на которой была изображена голова с распущенными волосами. Много позже к нам в поисках старины приходили студенты художественных ВУЗов с просьбой срисовать это изображение. Сверху топка прикрыта чугунной плитой, в которой два отверстия для готовки. Отверстия эти закрывались чугунными кольцами разного диаметра. Перед печкой к полу прибит металлический лист, чтобы искры, вы-летающие из топки, не подожгли дом.
     Входная дверь в нашей комнате для сохранения тепла изнутри обита светлой клеенкой, которая по контору двери и два раза в середине крест-накрест стянута полосками той те кленки.
     Наружные стены комнаты были неутепленными, оконные рамы одинарные в одно стекло. Все окна были обращены в одну сторону, в центре одно полукруглое окно, такое, как на фото центральной части Елизаветино начала ХХ века; по бокам два овальных окна, вытянутых по вертикали. Из комнаты, как уже было сказано выше, «открывался прекрасный вид на долину реки Химки».
     Вид-то действительно прекрасный, но для жилья комната не приспособлена. Летом, после обеда уходящее солнце било прямой наводкой в наши окна и становилось нестерпимо жарко; оконные рамы глухие, открыть можно только небольшую форточку в центральном окне, но это не помогало. Зимой температура опускалась ниже нуля, стекла в окнах промерзали и покрывались изнутри ледяными наростами. Приходилось на зиму все три окна для утепления наглухо закрывали. Для этой цели использовали списанные фанерные портреты вождей, которые доставались нам от тети Ани из ее школы 205. Портреты размещали лицом вовнутрь, чтобы не дай бог никто с улицы не мог заметить, что мы делаем с изображениями вождей. Изнутри же на портреты навешивали старые одеяла и тряпки; опять же, чтобы и изнутри лиц не было видно. Всю зиму мы жили при свете единственной электрической лампочки, светившей нам из школьного плафона с отколотым куском, а, если электричества не было, что случалось нередко, запускали керосинную лампу, если же не было и керосина, использовали свечи.
     Так мы прожили несколько лет. Только в конце сороковых мама договорилась с одноногим инвалидом Иваном Яковлевичем, истопником школы 205, и он заменил наши «художественные» окна на обычные окна прямоугольной формы с двумя рамами, а внеш-ние стены утеплил засыпкой опилками. Отец был против, ему хотелось сохранить изначальный декор, но против напора мамы устоять он не мог.
Нашелся и печник, он обложил печку кирпичами и переделал дымоход, она стала массивней и лучше держала тепло; и имя у нее изменилось, она стала называться «шведкой». Топить «шведку» надо было «с умом». Важно было вовремя закрыть задвижку в дымоходе, в тот момент, когда на углях переставали прыгать синие огоньки, не слишком рано, чтобы не угореть и не слишком поздно, чтобы жар не ушел в трубу.
     После этого мы зажили более-менее, как нормальные люди. Утром я просыпался в кроватке около печки, упирался в нее пятками и чувствовал, что она еще теплая.
К этому времени мы обрели права гражданства на даче Елизаветино. Сначала отец за бутылку водки договорился с домоуправом, был и такой, о временной прописке, которая несколько раз продлевалась, а после войны вышел Указ Сталина о том, что все участники войны имеют право на постоянное проживание в том месте, где их застал конец войны. На основании этого указа мы и получили постоянную прописку по не совсем обычному адресу: Москва, Д-182, 12-ый километр Ленинградского шоссе. Дача Елизаветино, дом 8, кв. 4. 12-ый километр понять можно, это был последний километр московской территории, дальше начиналась область. А вот, что означал номер дома 8 сказать трудно, ведь на Елизаветке после пожара сохранились только два флигеля и еще в некотором удалении был построен небольшой полудом-полусарай, где жили две семьи, Петровы и Субботины.
     Так я попал на Елизаветку. Наша семья зацепи-лась за последний краешек столицы нашей Родины – Москвы. Здесь и прошло мое детство.


                НА МОСКОВСКОЙ ОКРАИНЕ

     Строители Елизаветино выбрали для своего детища исключительно удачное место – небольшую почти круглую ровную площадку, с трех сторон от которой поверхность земли круто уходит вниз в долину речки Химки, а четвертая сторона – въездной перешеек, соединяет Елизаветино с парком Покровское-Стрешнево.
     Наиболее крутая сторона – тот самый «грандиозный обрыв» по словам барона Врангеля – обращена к речке Химке; как раз туда и выходили окна нашего жилища на чердаке. В мое время это не обрыв, а крутой склон, на котором располагается наш огород, мы выращиваем там картошку.
     Наша комната могла бы служить отличным наблюдательным пунктом в случае, если бы линия фронта докатилась и до нас. Прямо под нами болотистая низина, заросшая кустами и невысокими деревьями. Там речка Химка, вытекающая из-под плотины Хим-кинского водохранилища. На другом берегу Химки уже не Москва, а область.
     Речка Химка представляла собой ручей шириной полтора-два метра. Течение быстрое, зимой Химка не замерзает. Летом подойти к ней можно только в некоторых местах, большая часть берегов заболочена. Зато зимой на лыжах можно было путешествовать по ее берегам, сколько хочешь. В некоторых местах из веток устроены переправы, по которым, не снимая лыж, можно перебраться с одного берега на другой.
     Бродить по замерзшему болоту по берегам Химки – мое любимое занятие зимой. В солнечные весенние, но еще морозные дни снег и лед, нависая над темной водой, сверкают так ослепительно, что местами на них невозможно смотреть. Тихо, кругом никого. Только синицы, перелетая с ветки на ветку, своим чириканьем нарушают тишину…
     Посреди болота остров без растительности. Туда зимой время от времени приходят деловитые дядьки. Красоты природы их не интересуют, они приходят сюда за делом. Дело это – ловля птиц с помощью сетки. Не могу удержаться, чтобы не процитировать любимого мною Паустовского.
     «Ловля птиц сетями – очень тонкое дело. Птицелов должен знать не только голоса и повадки птиц, но и обладать еще мастерством декоратора. Выбрав гладкое место, похожее на маленький ток, он рассыпал по нему пшено или крошки хлеба, растягивал над током на высоких колышках сеть, маскировал ее травой (бурьяном и цветами), пускал на ток какого-нибудь ручного предателя – щегла или чижа, привязанного леской за лапку к колышку, и прятался вблизи.
     Предатель прыгал на току, клевал зерна, щебетал, обманывал вольных птиц, и они бесстрашно слетались на ток. Тогда птицелов, неподвижно лежавший за укрытием, дергал за бечевку, сеть падала и накрывала несчастных птах».
     Именно так все и происходило на нашем болоте.
     Птиц на Елизаветке много. Прямо против наших окон на склоне горы два дуба; на них были укре-плены два скворечника, сделанные нами сообща. Зимой в них гнездятся воробьи, а весной прилетают за-конные хозяева, для кого и делалось «помещение», – скворцы. После короткой схватки с визгом и писком они вышвыривали оттуда захватчиков и занимают скворечники. Помимо скворцов много желтогрудых синиц, особенно заметно это зимой; в окне я часто вижу трясогузок, они действительно трясут своими длинными хвостами; высоко в небе носятся стрижи и ласточки; в мае-июне со всех сторон раздаются соловьиные трели. А однажды наш сосед Миша Кошман поймал сеткой около колодца пеструю птичку, оказалось щегол.
Ловлей птиц деловые дяди занимаются только зимой, когда у птиц мало корма. Летом у них другой промысел – добывают мотыль. Мотыль – маленький червячок рубинового цвета считается лучшей наживкой при ловле рыбы удочкой. Добывают мотыль, как и золото, промывкой, только вместо золотоносного песка, промывают ил, поднятый со дна Химки. Для этого приходилось часами вышагивать в воде в высоких резиновых сапогах. Намытый мотыль складывают в спи-чечные коробки и продают на рынке, стоит недешево, и для нас мальчишек мотыль недоступен.
     Справа от болота лагерь заключенных уголовников. Забор с колючей проволокой, вышки охранников по углам, сторожевые собаки, бараки, люди в темных ватниках, грузовики, развозящие ежедневно заключенных по местам работы, – все это из наших окон, как на ладони.
     Время от времени разносился слух, что в лагере побег и беглец или беглецы прячутся где-то рядом в лесу. Не помню, чтобы кого-нибудь поймали. Помню только, что наши мамы, опасливо поглядывая по сторонам, строго наказывают нам не уходить далеко от дома, а в школу и обратно идти через парк не поодиночке, а гурьбой, все вместе, так безопасней.
     Левее лагеря на том правом берегу Химки насыпь, туда свозили грунт после выемки из котлована Химкинского водохранилища.
Еще левее избы деревни Иваньково. Время от времени там происходят пожары; мы, мальчишки, конечно, хотим на пожар, но родители нас не пускают. На краю Иванькова красное двухэтажное кирпичное здание фабрики термометров. За ним угадывался канал, воды не видно, но корпуса самоходных барж, а иногда и пассажирских пароходов время от времени проплывают перед нами. Еще дальше и выше Тушинский аэродром.
     Само поле из наших окон не просматривается. Самолеты видно только на подлете, потом они исчезают за линией горизонта. Но о существовании аэродрома напоминает постоянный надсадный гул моторов, это испытывают двигатели в подземных боксах.
     Еще левее виден лес и совсем с краю за высоким глухим забором дача Покрышкина, знаменитого военного летчика, сбившего больше всех фашистских самолетов. Так жители Елизаветки называли это место, но потом оказалось, что жил там не Покрышкин, а маршал Толбухин. На эту дачу Покрышки-на-Толбухина мы лазаем через высокий забор за орехами.
     Четвертая сторона Елизаветки – это для нас дорога жизни, только с этой стороны к нам можно подъехать на машине. Там проходит грунтовая дорога, со-единяющая Ленинградское и Волоколамское шоссе. Дорога в рытвинах, при сильном дожде в них образуются гигантские лужи, недаром все жители Елизаветки звали ее Грязной дорогой. Бывало, кто-то из матерей поинтересуется: «А где наши дети?», а соседка отвечает: «Ушли на Грязную в луже кораблики пускать».
     За Грязной дорогой собственно парк Покровское-Стрешнево, правильнее его бы назвать лесом, в нем нет ни скамеек, ни каких-либо указателей, только кусты и деревья. В лесу несколько аллей. Есть главная аллея, есть липовая аллея и еще несколько. Одна аллея настолько узкая, что образующие её кусты и деревья смыкают свои кроны почти над головой, образуя зеленый коридор. Отец любит возвращаться домой с работы именно этой аллеей, поэтому я и мама называли ее папиной аллеей.
В лесу с ранней весны до поздней осени, мы что-нибудь собираем. Сначала это ранние весенние цветы. Первыми в лесу после схода снега появляются маленькие фиолетовые цветочки хохлатки. Мы выкапываем их корневища с комочками клубнями и пересаживаем на наши плантации поближе к дому, но из этого ничего не получается, хохлатки почему-то растут только в лесу. Синие глазки подснежников можно найти ранней весной на спуске горы, ведущей от соседней дачи Голубь в долину Химки.
     Там по разбросанным каменным деталям можно угадать, что когда-то они образовывали каскад, по которому вода стекала с горы в Химку.
Позже в разгар лета мы ходим в лес за ягодами – земляникой, малиной, иргой, которую елизаветинцы называют куманикой. Ближе к осени в лесу собираем грибы, моховики и опята, а потом и лесные орехи. Все лето можно было рвать прямо в рот кисленькую трав-ку «заячью капусту».
     Елизаветка – это и не деревня и не город. Было в нашей жизни много от деревенского уклада, но были и городские черты; одно слово – пригород; до асфальта час пешком по бездорожью. Когда я вырос, и меня спрашивали, откуда я, то в шутку отвечал: «Я – дитё пригорода».
     Чтобы выбраться с дачи Елизаветино в город, или как мы тогда говорили, съездить в Москву, надо пройти краем парка до городского транспорта. Было два варианта: Елизаветка находились как раз посредине между Ленинградским и Волоколамским шоссе. Что туда, что сюда расстояние примерно одинаково, километров пять в любом случае.
     Если идти на Ленинградское шоссе, то сначала надо пройти небольшую рощицу с серебристой лист-вой, потом дачу «Голубь», дальше пройти по асфальтированной дороге, ведущей к Химкинской плотине, потом еще через деревню Наживино, – и только тогда откроется Ленинградское шоссе и остановка троллейбуса №6 «Санаторий Лебедь». На нем можно доехать до Сокола, тогда там была конечная станция метро, а можно проехать еще дальше до конечной остановки «Метро Аэропорт». Вид у троллейбуса №6 потрепанный, передняя стенка скошена.
Дорога в другом направлении на Волоколамское шоссе идет лесом мимо дачи Покрышкина-Толбухина и выходит к больнице МПС.
     Напротив больницы МПС, через Волоколамское шоссе находилось садоводство, где выращивали рассаду и саженцы для нужд города. В этом садоводстве случилось мне заработать свои первые деньги. Произошло это летом, после окончания девятого класса.
     Тогда мне очень хотелось иметь наручные часы. В школе некоторые одноклассники уже носили настоящие наручные часы. Родители мои купить часы мне не могли; вместо этого они где-то у родственников раздобыли старые карманные часы и подарили их мне. Но я стеснялся показывать их в школе.
     Поэтому я был рад возможности заработать деньги в садоводстве. Работал я в паре еще с одним подростком. Обязанности наши состояли в том, чтобы окапывать кусты смородины и затем обкладывать их скошенной травой, называлось эта операция мульчированием. Работа была «не пыльная», к тому же мой напарник часто устраивал перерывы, во время которых он рвал на растущих в садоводстве деревьях зеленые еще неспелые яблоки и с удовольствием уплетал их за обе щеки.
     Один раз нам поручили настоящую взрослую работу: надо было вспахать участок земли. Привели лошадь, запрягли ее, присоединили плуг к оглоблям и объяснили нам, что один из нас должен вести лошадь под уздцы, а другой должен управлять плугом так, чтобы он вгрызался в землю и отваливал пласт земли в сторону.
     Мы попробовали, но как мы не старались, ничего не получалась. Лошадь упорно не хотела идти вперед и тянуть плуг; когда же, наконец, удавалось сдвинуть ее с места, она делала судорожно движение вперед, — удержать плуг при этом было нам не под силу. Посмотрев на наши тщетные потуги, наши работодатели отказались от этой затеи и оставили нас на мульчировании.
     Проработав таким образом недели две, я получил некоторую небольшую сумму и купил себе первые настоящие ручные часы.
     Но все это было потом, а тогда у больницы МПС нас волновал транспорт. Там делал круг троллейбус № 12, на нем можно было проехать по улице Горького через всю Москву до самого центра – площади Свердлова. В первые послевоенные годы на маршруте №12 использовались двухэтажные троллейбусы, и мальчишки тех лет, и я в том числе, имели возможность посмотреть на Москву со второго этажа. Потом они исчезли.
     Кроме того, от больницы МПС через Покровское-Глебово шел до Сокола еще и трамвай №6; после Сокола на следующей остановке Всесвятская у него был конец маршрута. Там на углу Песчаной улицы при входе в магазин была огорожена каморка Металлоремонта, где сумрачный человек в окошечке ремонтировал нам карманный фонарик, подаренный нам дядей Ваней. Фонарик – большая ценность по тем временам, в магазинах их нет.
     Летом в хорошую погоду, имея запас времени, прогуляться по любому из этих двух направлений под соловьиное пение одно удовольствие, но зимой…
     Зимой Елизаветка лежала в снегах. После хо-рошего снегопада проехать к нам можно разве что на тракторе, но никак не на легковой машине, хоть мы и Москва. Идти надо по снежной целине, часто против ветра. Если даже кто-то успел пройти здесь раньше тебя, то от него оставались в снегу лишь неглубокие ямки. Как не пытаешься идти след в след, снег все равно проникает в любую щелочку, сыплется через верх в валенки.
     Вот в таком замечательном месте, на окраине Москвы, мы и зажили на законном основании в послевоенное время. Мы – это я, отец и мама. Был еще у меня и брат Андрей. Родился он в военное время, но умер, прожив всего несколько месяцев; говорили, что в родильном доме на Писцовой улице в Москве якобы действовали вредители, будто они специально заражали новорожденных мальчиков желтухой…
     Чтобы попасть в нашу комнату, надо, поднявшись на крыльцо, пройти по коридору, потом повернуть направо на лестницу, которая делала два крутых поворота под прямым углом. Лестница вела на чердак, там, в полумраке надо еще пройти еще 5-6 метров по чердаку и тогда уже можно открыть дверь и войти в нашу комнату.
     Вот она наша комната – 18 квадратных метров минус полтора-два метра под печку. Стены окрашены накатом, на них бледный серебристый рисунок. Мебель собрана «с миру по нитке», в основном это выброшенные соседями вещи. Дощатый стол с подпиленными ножками, сколоченный еще солдатами, жившими на Елизаветке до пожара. Две кровати с горизонтальными пружинами, спинки – изогнутые железяки. Диван с просевшими пружинами, его не единожды перетягивали, последние разы я делал это сам. Этажерка с книгами. Умывальник с помойным ведром, рядом с ним кухонный стол-тумбочка для готовки, за печкой посудная полка со скошенными боковинами.
     Над моей кроватью карта СССР, раскрашенная в шестнадцать разных цветов по числу республик. На карте выделяются два квадратика, это города с миллионным населением – Москва и Ленинград, остальные обозначены кружочками разного размера. Я люблю рассматривать эту карту и мечтать, когда городов-квадратиков будет больше.
     Окружающий нас чердак – это общая кладовая для всех елизаветинцев. Туда наши соседи складывают ненужные им вещи; вещи-то ненужные, а выбросить жалко. Места хватает всем – чердак большой. Мы тоже нечего не выбрасывали, вдруг пригодится. Наверное, тогда сложилась у меня устойчивая, но вредная в городских условиях привычка ничего не выбрасывать.

               
                БЛИЖНИЙ КРУГ


     Наши ближайшие соседи по Елизаветке три семьи: Чернышевы, Кошман и Борисовы. С ними у нас общий как бы парадный вход в наш дом. Все они живут на первом этаже, только мы на втором. Чернышевы живут прямо по коридору против входа, Кошман и Борисовы в коридоре налево.
     Самая большая семья у Чернышевых: глава семейства дядя Миша милиционер, жена тетя Таня и детей мал мала меньше. Старшие дочери Рита и Гена, с нами они почти не общались, мы были слишком малы для них; дальше шли два сына Борис и мой ровесник Славка, потом Танька, Нинка, Вовка и еще кто-то, всех не помню. Чернышевы родом из Тверской, тогда Калининской, области; жили они там около стекольного завода «Красный май», наверное, поэтому дома у них много посуды из красного стекла.
     У дяди Миши механическая машинка для стрижки волос. В погожий летний день он выносит во двор табуретку, по очереди сажает на нее своих и чужих ребятишек и стрижет наголо всех подряд, естественно без всяких денег Машинка старая, временами она дергает и повисает на волосах. Справедливости ради надо сказать, что и в тогдашних парикмахерских было ненамного лучше. Сначала долго-долго ждешь своей очереди, потом сидишь в кресле, обездвиженный и беззащитный, а какая-то чужая тетка бесцеремонно крутит твою голову, тычет машинкой, куда ей хочется, а сама машинка при этом препротивно жужжит. Поэтому я и сейчас не люблю стричься и откладываю по возможности очередной визит в парикмахерскую, или как они теперь называются, в салон красоты.
     Исчез дядя Миша неожиданно; нам, ребятне, сказали, что он внезапно умер. Тело привезли в дом на Елизаветку, но мне не разрешили посмотреть на умершего. После похорон все стены у Чернышевых были оклеены фотографиями дяди Миши в гробу. Так они и жили в окружении этих фотографий. Только много позже Миша Кошман сказал мне по секрету, что дядю Мишу-милиционера убили.
     С семьей Чернышевых у меня связаны неприятные воспоминания. Однажды мы играли в прятки у них дома. Было темно, дети лазили под кроватями и страшно рычали. Это так испугало меня, что я стал заикаться, особенно, когда волновался, и только в зрелые годы избавился от этого. В другой раз я ткнул Славку Чернышева совком в рот. Был скандал, меня заставили просить прощения. Говорили, что я искалечил Славку. Действительно, он вырос с кривыми зубами, то ли от моего тычка, то ли так было определено природой и закреплено голодными послевоенными годами. Так или иначе, думаю, что мы квиты.
     В семье Кошман ее глава Григорий Иванович занимал важный пост в каком-то серьезном учреждении. О том, что Григорий Иванович важный человек я узнал, когда он умер, на гражданской панихиде. Туда меня вместе с другими подростками Елизаветки направили родители. Панихида состоялось по месту работы Григория Ивановича в районе метро Аэропорт. Все мы стояли в почетном карауле у его гроба.
Его жена Елена Николаевна учительница младших классов. Про нее говорили, что она последовательница Толстого в вопросах воспитания детей. Мне она запомнилась своей профессиональной привычкой школьного учителя – говорить громко и назидательно.
     Кошманы благоволили ко мне: зимой приглашали на новогоднюю елку, летом приглашали меня «попастись» на их клубнике, которая росла у них прямо под окнами. Их сын Михаил был старше меня лет на пять и шефствовал надо мной.
     Семья Борисовых состояла из матери Зинаиды Яковлевны и ее дочери. Мать работала вольнонаемной в том самом лагере уголовников, который был виден из нашего окна. Дочь Валентина была старше меня года на два, держалась она обособленно и в наших играх участия не принимала. Семья была малообеспеченная, летом они перебирались в сарай, жили там в холоде и без электричества, а свою комнату в доме сдавали дачникам.
    С тетей Зиной у мамы были какие-то свои сложные отношения. Тетя Зина тайком приносила письма заключенных из лагеря, где работала, отдавала их маме. Сама бросить эти письма в почтовый ящик она не решалась. Мама тоже побаивались, поэтому отвозила эти письма подальше от Елизаветки и бросала их с оглядкой в почтовые ящики где-то в районе Аэропорта. Потом мама пыталась выдать замуж свою младшую сестру тетю Таню, и тетя Зина находила ей женихов среди бывших уголовников. Некоторые из них приезжали домой к тете Тане знакомиться, но дальше дело не шло.
     Наш флигель стоял на склоне. Ход в наше жилище был с верхней стороны пригорка, а в нижней части дома жили Мартыновы и Первушины. Мартынов делал в домашних условиях матерчатые абажуры, модные после войны; его сын Толя профессионально занимался спортом – беговыми лыжами, ездил на сборы, участвовал в соревнованиях. Помню еще, как Мартынов, окруженный детворой, резал у своего крыльца козленка. Когда голова была отрезана, безголовое тело козленка еще некоторое время бегало по двору.
     Первушины запомнились из-за жившей с ними древней старухи. Помню, как она, согнутая так, что ее спина принимала горизонтальное положение, передвигаясь маленькими шажками и волоча ногу, выползала наверх во двор из-под горы и истошным голосом выкрикивала «Ся-рё-жа, Ся-рё-жа!», но её внук, шалопай, еще тот, пропадал где-то на огородах и на крик бабки и не думал отзываться.
     Еще две семьи – Каплан и Городецкие – занимали левое и правое крыло нашего дома. Каплан запомнились тем, что они были единственной семьей на Елизаветке, кто имел домработницу и единственную в нашем доме собачонку Находку.
Так что получается, что в нашем доме жили восемь семей, в доме напротив примерно столько же.
     Был на Елизаветке еще один небольшой дом, построенный самостоятельно. Жили в нем Петровы и Суботины. Петров – шофер грузовой машины, пьяница, запомнился двумя случаями.
     Как-то в состоянии сильного подпития, выйдя вместе со своей собакой Джеком во двор посидеть на лавочке и проветриться, он поучал нас, крутящуюся возле него детвору. «Вот Джек, – говорил он, заплетающимся голосом, – он же умнее всех вас, он все понимает, только сказать не может».
     Джек действительно был умной собакой. Каждое утро часов в пять утра он в любую погоду пробегал несколько километров, чтобы занять место у булочной на Ленинградском шоссе напротив завода имени Войкова. Там в это время разгружали машину со свежим хлебом. Нет, он не пытался схватить даже случайно оброненную булку. Он садился около машины и своими умными глазами следил, как рабочие вытаскивают из кузова лотки со свежеиспеченным одуряюще пахнущим хлебом и заносят их в булочную. И получал свое: в конце разгрузки, кто-то из рабочих не выдерживал его взгляда и бросал ему что-то некондиционное. Джек хватал на лету брошенное ему и тут же убегал, домой он ничего не приносил, но бегал сытый и довольный.
     Слова эти про умного Джека я и сейчас вспоминаю, когда кто-то из мам моих учеников утверждает, что её чадо все понимает, только сказать не может. Нет, друзья мои, так не бывает. Чадо все-таки не умный Джек, а человек и, если понимаешь, то должен уметь выразить своё понимание устно или письменно. Мысль, если она не выражена в явном виде, это не мысль. Недаром в психологии мышление и речь рассматриваются вместе в одной главе.
     А вот другое воспоминание о Петрове. В 1957 году Хрущев издал Постановление о замораживании выплат по облигациям государственных военных и послевоенных займов. Узнав об этом Петров, достал свои облигации и в знак протеста сказал своим домашним, чтобы они обклеили ими стены комнаты вместо обоев, что и было сделано.
     На Елизаветке проживали люди разных национальностей: преимущественно русские, но были и украинцы, и евреи, в доме напротив жила мордва. Бытовые ссоры между соседями, конечно, случались, но никому и в голову не приходило сказать что-то оскорбительное по поводу чужой национальности. Наоборот, без приглашения, ходили друг к другу в гости, угощали соседей пирогами, матери могли часами судачить о том, о сем. Помню, меня раздражали, как мне тогда казалось, бессмысленные и бесполезные многочасовые разговоры мамы с соседями, особенно с Си-мой Городецкой, когда та, сидя на горшке, безуспешно пыталась избавиться от солитера.
     Как-то по наущению соседских мальчишек я запомнил известную частушку, в которой слово «жид» рифмуется со словом «бежит» и выложил ее дома маме. Не помню, что она говорила (бить меня в семье - никогда не били), но то, что такой разговор был и его смысл я запомнил на всю жизнь.
     В нашей семье никогда не говорили плохо о людях другой национальности. Только иногда тетка Татьяна, большая кулинарная мастерица, пробуя «чужое» угощение говорила: «Ну, у них (у евреев, у татар или еще у кого-то) все не так: пироги пекут на маргарине». (В нашей семье, несмотря на скудный достаток, пироги пекли только на сливочном масле).
     Всего на даче Елизаветино проживало примерно полсотни человек.


                ОТГОЛОСКИ ВОЙНЫ

     Война не коснулась меня непосредственно, но сыграла определенную роль в моей судьбе и была частью моего детства.
     Рядом с дачей Елизаветино расположена плотина Химкинского водохранилища, которую немцы бомбили. Бомбы падали недалеко и от нашего дома. Был случай, когда мамина сестра Татьяна, для меня просто тетя Таня, пошла за водой под гору к роднику и попала под бомбежку. Мама рвалась пойти ей навстречу, отец силой не пускал ее. Время шло, тетя Таня долго не возвращалась. Наконец, она пришла с дрожащими руками в перепачканной одежде, вся в слезах от пережитого. Но, слава Богу, все обошлось.
     Память сохранила визуальные приметы войны времени моего детства. Помню вытянутые надувные сигары аэростатов, которые все называли «колбасой». Подразделение с этими «колбасами» находилось между нашей Елизаветкой и дачей Голубь, среди невысоких деревьев с красивыми серебристыми листьями.
     Напротив школы 212 через дорогу в начале нынешней улицы Космодемьянских
посреди картофельного поля стояли зенитки. Потом зенитки убрали и на их месте появились многоэтажные жилые дома, в которых обитали некоторые мои одноклассники.
На улице и в магазинах встречались безногие инвалиды. Все их тело умещалось на маленьких дощечках с колесиками-подшипниками. Они быстро перемещались на них, отталкиваясь от земли специальными деревяшками. Считалось, что от постоянного толкания руки у них очень сильные и связываться с ними опасно.
Рядом с нашими домами были окопы; после войны они сильно осыпались и служили нам местом для игры в войну.
     Были игры и поопаснее. В лесах под Москвой после войны еще оставались патроны и боеприпасы. Ребята с Елизаветки и других мест находили их и привозили в Москву. Особенным шиком среди пацанов считалась бросать их в костер. Патроны рвались, и осколки разлеталось вокруг. Одну девочку в нашем окружении убило; другая – наша соседка Нинка Петрова – получила ранения, но осталась жива.
Последний раз с отзвуками войны соприкоснулся я в 1956 году в туристическом лагере Московского городского дома пионеров. Но об этом позже.
Жизнь старшего поколения нашей семьи, разумеется, была связана с войной. Все мои взрослые родственники – мужчины прошли через фронт.
     Но особенно сильно повлияла война на моего отца.
     Родился он в Арзамасе, учился сначала в Ниж-нем Новгороде, затем с отступающими частями белой армии перебрался в Томск, где продолжил учебу в политехническом институте. Когда город взяли красные, в институт пришли «комиссары в пыльных шлемах» и потребовали, чтобы студенты показали им свои руки. Если руки были рабочие, грязные и мозолистые, то таким говорили: «Ты, братишка, наш, рабоче-крестьянский, учись дальше, нам специалисты нужны». Если же руки были чистые, как у отца, таким говорили: «Катись отсюда, пока цел». Хорошо еще, что дали на руки справку об окончании трех курсов института, она и заменяла ему всю жизнь документ об образования. В анкетах в графе «образование» отец писал: «неоконченное высшее», и прикладывал эту справку.
     Он перебрался в Москву, стал работать экономистом; в 1926 году выпустил книгу, посвященную анализу грузопотоков в бассейне реки Оки, публиковался в периодической печати. В моем архиве сохранился сборник материалов под названием «Проблема реконструкции бассейна реки Оки», изданный Академией наук СССР в 1935 году, в котором есть статья отца, посвященная транспортным аспектам этой про-блемы. Позже отец участвовал в проектировании ка-нала имени Москвы, по этому вопросу имел контакты с известным академиком Крыловым, принимал участие в строительстве Норильского металлургического комбината, работал на Дальнем Востоке.
     Вот таким, сугубо гражданским человеком, его и призвали в действующую армию, где он прослужил два года (1941-1943 гг.).
     Война сломала его. Вернулся он инвалидом с перекошенным от контузии лицом. Так случилось, что, когда он пришел домой на Елизаветку, все двери были не заперты и он беспрепятственно поднялся на чердак, и вошел в нашу комнату. Дома была одна ма-ма, она обернулась к нему, но не узнала и обратилась к нему с вопросом «Гражданин, Вам кого?». В ответ услышала «Ирка, Ирка, ты не узнаешь меня! Это же я, твой муж…». (Тут надо вспомнить, что при крещении еще до революции батюшка дал маме редкое древнегреческое имя Ираида, но в семье Зориных его переделали на Раю, а отец звал маму Иркой). Вот такая была встреча участника войны.
     По характеру отец был человеком замкнутым, говорил мало. Любимым его словом было слово «подходяще». Когда я возвращался из школы и сообщал о полученных пятерках, он ободрял меня словами: «Это нам подходяще». Был он добрым, но беспечным, плохо был приспособлен преодолевать житейские трудности. Когда наше финансовое положение становилось угрожающим, он отшучивался, говорил маме: «Будет день – будет пища», или вот еще его любимое выражение, адресованное жене: «Сиди, как в санях». Осенью сорок первого, когда в Лобне стали слышны взрывы немецких бомб, он успокаивал маму словами: «Это на юге России».
     Среди соседей считался интеллигентным человеком. Этому способствовала его привычка, здороваясь, приподнимать головной убор, никто из соседей этого не делал.
     Контузия повлияла на его психику, появились постоянные головные боли, бессонница. Были проблемы и со зрением. Приходилось постоянно носить пенсне с массивными тяжелыми стеклами. На носу у отца под действием зажимов пенсне образовались глубокие вмятины, без них удержать такую тяжесть было бы невозможно. Я несколько раз пытался надеть папино пенсне, но у меня никогда это не получалась.
     От бессонницы отец принимал сильнодействующее снотворное – люминал (сейчас этот препарат запрещен, как наркотическое средство, а тогда он продавался свободно). Но и эти таблетки помогали не всегда. Отец вставал по ночам, зажигал свет, пил чай вприкуску с колотым сахаром, курил «Беломор» и часа два-три читал, потом ложился спать снова. Книги он брал в библиотеке, преимущественно это были книги французских классиков Стендаль, Гюго, Мопассан, Золя.
     Пенсию платили маленькую, сначала без, а потом с правом работы. Однако найти постоянную работу с удовлетворительной зарплатой ему долго не удавалось.
     Неудовлетворенность собой, а, может быть, и его неуживчивый характер приводили к тому, что на работе он конфликтовал с начальством, часто уволь-нялся, месяцами сидел дома без работы, потом устраивался снова, но ненадолго в различные конторы типа Трамвайтреста, и опять увольнялся. Только в середине пятидесятых он устроился на приличную должность ведущего экономиста в отдел капитального строительства Госплана РСФСР. В этой должности он проработал шесть лет до ухода на пенсию. Однажды пришел возбужденный и сообщил, что его собираются послать в командировку на международную выставку ЭКСПО в Брюссель. Стали думать, в чем ехать, как пошить приличный костюм (до этого он ходил в перешитых морских кителях маминого брата Николая). Но поездка не состоялась.
     На пенсии, живя в Мазилове, ходил на Москву-реку или на Пионерский пруд ловить мальков удочкой, а последние годы сидел дома и от нечего делать, составлял таблицы различных шахматных турниров и футбольных чемпионатов.
Умер он в 1969 году от онкологического заболевания, не дожив трех месяцев до семидесятилетия.
     Два маминых брата – профессиональные военные Иван и Николай – прошли через всю войну, остались живы и даже не были ранены. Старший Иван служил в бронетанковых войсках и дослужился до звания полковника. Младший Николай, капитан первого ранга, встретил войну в Ханко, откуда его на катере под обстрелом немецких самолетов эвакуировали в Ленинград. Там он провел большую часть войны, работая в управленческих структурах военно-морского флота по финансовой части.
     Погиб, точнее, как тогда говорили, «пропал без вести», мой двоюродный брат, сын маминого брата Николая, тоже Николай или, как его звали в семье, Колян. Пятнадцатилетним подростком, назвав в военкомате нужный возраст, хотя на самом деле он был моложе, добровольно записался в народное ополчение, был отправлен на фронт под Москву. Больше о нем ничего неизвестно, хотя его отец Николай многократно пытался выяснить его судьбу…
     На память о Коляне в нашей семье остались игрушки, которые он дарил мне.

                ОТЗЫВ

Рецензия на «Моя Елизаветка, глава первая» (Емельянов Сергей Алексеевич)

Хорошо написано...

Олег Михайлишин   13.10.2020