Мастер и темнота

I

                Возлюби…

Однажды чудным осенним вечером Булгаков гулял на Патриарших и, витая мыслями далеко, не заметил вовремя гоп-компанию.

Так-так, антилихенцыя…, - гаденько улыбаясь, сказал мелкий, как хорёк, конопатый бандит в кепочке и с прыгающей папироской в уголке рта. Чуть позади маячили двое бугаёв совершенно зловещей наружности.

Чем могу, граждане? - подобравшись, вежливо спросил Михаил Афанасьевич.

Могёшь-могёшь... - оживился мелкий, и, расплываясь еще шире, засверкал горящей фиксой, - о-очень даже могёшь!... А могёшь ты, недобитая морда, отдать нам вон тот лопатник, что у тебя сквозь карман светит, а потом могёшь дальше гулять непорезаный.
В руке его внезапно обозначился опасного размера финский нож с сияющей полированной кромкой. Бандюган неуловимым движением придвинулся, и Михаил Афанасьевич ощутил ледяное лезвие у горла. Вдруг нахлынул холодный пот, и бессильная стыдная ярость затопила сознание.

Да что ж, пожалуйста, - отдавая бумажник, нескладно бормотал писатель, - раз так надо, забирайте,.. раз надо так...

Мелкий переложил языком папироску на другую сторону, цыкнул зубом, радостно похлопал неудачливую жертву по ватному плечу и все трое двинулись не спеша в сторону базара. Михаил Афанасьевич встретился застывшим взглядом со своим лицом, трагично лежащим на дорожке, достал наган, окликнул отошедшую уже шагов на десять шайку и всадил в каждого по две пули.

Ну, а как ещё?.. - с горечью думал Булгаков, сворачивая к дому, - Как ещё-то? А сейчас приду и буду про Христа писать.

II

                Ну, а как ещё?..

... и Михаил Афанасьевич ощутил ледяное лезвие у горла. Вдруг нахлынул холодный пот, и бессильная стыдная ярость затопила сознание.

Ну, что ж, конечно. Я понимаю. – сухо произнес Михаил Афанасьевич. Он достал бумажник из нагрудного кармана старенького френча и, уже передавая его, краем глаза уловил стремительную тень, взлетевшую над газоном. И сделал короткий шаг назад. Чтобы не мешать.

Время потянулось медленно, и все звуки смешались в общую пронзительную неразбериху: отвратительный хруст перекушенного запястья, утробное рычание, дикий вопль, переходящий в клокочущий хрип, отчаянный мат и топот убегающих в разные стороны бугаёв. Первый, более резвый, был уже почти невидим в вечерней полутьме, когда в спину ему впечатались тридцать семь килограммов смертельной ярости, а еще через полминуты из-за дальних кустов долетел истошный визг второго, оборвался и... всё. Вновь умиротворённая тишина разлилась серебряной волной по старому парку.

Умничка моя, Фрау, хорошая девочка, в самое время подоспела… - Он нежно теребил её за шкирку, а она, ещё разгорячённая и на нерве, вылизывалась, то и дело тыкаясь носом и проверяя, всё ли в порядке. Подобрав бумажник, Булгаков заспешил к дому, и у ноги его настороженно трусила овчарка, теперь ни на миг не рискуя оставить хозяина без присмотра.

Он шёл домой, а уже трое со знакомыми мордами, одетые в уродливые нечистые одежды, стояли на мощёной площади под неистовым потоком полуденного зноя и, ярясь, орали на забытом историей гортанном языке – «… распни! распни!..», и вопли их вливались в единый тяжкий рёв Толпы, бессмысленной и бесчувственной.
Ночь окончательно надвинулась на Москву.

III

                Как еще-то?..

... и Михаил Афанасьевич ощутил ледяное лезвие у горла.
Ну, вот, расслабился, зазевался... – огорчённо подумал Михаил Афанасьевич, - и Фрау куда-то запропастилась... Э-эх, тогда пеняйте на себя. 
И выпустил Воланда.

Сеня Свищ, работал в этом районе давно. Был он умён, удачлив, жесток, имел врождённый дар подчинять людей и обладал чутьём просто фантастическим. И потому он знал, что те, кого он грабил, пугались его до дрожи в коленях. Всегда.  Всегда он видел это и чуял, и ему это нравилось. Сейчас же он понял, что вот этот прохожий дворянчик в потёртом френчике, этот вылитый терпила, вместо того, чтобы испугаться до усрачки, вдруг расслабился совершенно и, окинув их всех пренебрежительным и каким-то слегка даже азартным взглядом, отдал Сене бумажник и спросил с лёгким иностранным призвуком: - А что, молодые люди, хорошо ли нынче быть разбойником в Московии?

Сенины бойцы заржали, и Череп, тупой и могучий красавец, ответил наглым хрипловатым баритоном: - Да, нормалёк, дяденька, бох помогает.

Лицо прохожего вдруг приобрело такое твердое и властное выражение, какого Сене еще видеть не доводилось. Кошелек как будто обжег его и выпал из руки, сердце сдавило ледяным обручем, и Сеня понял явственно, что вот сейчас он умрет. А прохожий, тем временем, говорил, весомо и ладно выпуская слова:
- Вы, молодые люди, вижу, думаете, что Бога нет, а Диавол на вашей стороне. Так вот, смею вас уверить, что вы ошибаетесь. Диавол не на вашей стороне. Он вообще ни на чьей стороне, а только лишь на своей собственной. А вот вы-то, как раз, на его стороне и несть вам числа. А потому, пожалуй, я вас отпущу. Хотя, этим двоим и не поможет, всё равно вскорости... - он запнулся и, глядя на Сеню, продолжил, - А вот ты, мелкий… ты далеко пойдешь. И передай там всем, чтоб в этом саду по вечерам не шалили. Я здесь гуляю. - он слегка усмехнулся, - С котиком.

И верно, за спиной у него и чуть в стороне бандитам вдруг увиделся чёрный выдающихся размеров котяра. Он, сливаясь с теменью, неподвижно сидел на жухлом газоне, и внимательно-безразлично смотрел на них, чуть поводя желтыми сияющими глазищами.
Да, етит твою!.. – возмущенно пробормотал Череп и шагнул уже к незнакомцу, раскачивая на шнуре гирьку. Сердце отпустило и Сенька мгновенно дернулся, коротким движением финки срезал шнур и, схватив Черепа за рукав, прошипел:- Сваливаем!

Он неуклюже коротко поклонился странному прохожему - видел раз, как китайцы друг другу кланяются, - и быстро зашагал прочь.

Бойцы шли вслед, тихо шепчась, и Крендель спросил вдруг: - А что, Свищ, ты лопатник-то бросил, зассал, что ли?

Не объяснить. - тоскливо подумал Сеня, - Никому из них ничего не объяснить. А эти растреплют.  Он резко развернулся и в несколько ударов положил обоих. Крови почти не было. И зашагал дальше, почти бегом, в свою будущую понятную уже жизнь, где долгие годы до самой смерти его сердце будет помнить стальные тиски ледяного обруча, и того, кому Семён отныне принадлежал безраздельно.

Михаил Афанасьевич шёл домой, ведя Фрау на поводке, и переживал, что Воланд отпустил этого Семёна. Ведь очень скоро он, Сеня Свищ, дорвётся до настоящей власти, и страшная матёрая сволочь из него получится. Ну, да что ж теперь поделаешь, Воланд есть Воланд, ему это безразлично. Абсолютно.

А тьма московская слегка уже затеплилась фонарями, и веселый свет окон обозначил вечерние посиделки там и тут, да с водкой, да с песнями, и где-то средь этих окон уже сидел, разбросав черновики по истёртому сукну письменного стола, Мастер и писал свою великую книгу.