09. План 10. Bitch и бич

"План 10 из вскрытого разума"
09. Bitch и бич



Вечером мы всей нашей дружной компанией отправились на поиски решения щемящей проблемы по прозвищу Швы. Решение это я смутно себе представлял, но товарищи мои мыслили позитивно, возможно оттого, что шли они, всё-таки, пить. Моё же затруднительное положение у них вызывало разве что улыбку. Стеснял меня и Игорян, которого, как оказалось, Визор оставил при Дыре.

- Только не говори мне, что ты хочешь его приютить, - обратился я к туджеку. – Оно-то понятно: нищ, гол, слеп, всё такое. Так давай всех босяков ютить тогда, хуля. Визор, есть определённые рамки, которые нельзя переступать. Помогать убогим нужно, тут никаких вопросов, но брататься с ними себе дороже. Или вы эту погань идейную из Дражни привезли? Это ж верный путь самому уйти на дно…

- Даугхт? Вот такой вот ты, гуманистик? – озлобился гений. - Мне кажется, ты немного однобоко мыслишь, дружок. Откуда этот неподступный мрак? Хочу понять и не пойму никак. Если есть возможность спасти хотя бы одну душу сейчас, пока нет возможности спасти всех, то самый времос воспользоваться этой возможностью.

Сам Игорян уже ориентировался в пространстве как летучая мышь - велосет делал дела – и молотил тяжеленными говнодавами по каждому забору. Трэшер тряс патлами и орал на пол-улицы какую-то весёлую песенку, и называлась она, по-моему, «Bitch». В руках волосатый вновь вертел резиновый клистир. Я интересовался:

- Ты ведь не собираешься у всех на виду промывать себе кишки?

- Моё «ноу-хау», - отвечал Трэшер, сдавливая грушу своей причудливой игрушки, - эта штука иногда бывает полезной. Когда бухла мало, например, достаточно граммов пятьдесят в задницу влить, и тогда оп-па! Денег-то у нас в обрез, тут мало ли, что произойдёт в дороге. Я бутылочку чарнила из Дыры с собой взял, на всяк случай.

Визор ткнул меня в бок и потряс перед лицом стеклянной бутылкой:

- «Шофер-Хофер», заморское. У Кончука взял днём. Вчера из Гоа вернулся, довольный весь, будто на Марс слетал.

- Всё ездит? – Я принял тару из рук туджека. – Чё там, настолько классно, что нужно каждый год просерать по штуке баксов?

- Ну, вот смотри. Во-перваугхт, природа идеальная: горы и моря формируют столь заоблачное количество вариаций лендскейпа, что наши равнинные леса-поля-реки кажутся скучнейшим вздором. И людос там, во-вторых, счастливый. Без запросов, - не то, что у нас. Интернета нет – счастлив. Нет еды – счастлив. Просто счастлив, потому что живой. Что средний, что низший класс – все наслаждаются жизнью. Преступность там низкая, при этом атмосфос вседозволенности витает в воздухе и буквально срёт на мозги. Можешь представить? И нет полиции. А? Как тебе?

- Гонишь, - ответил я безразлично.

- Ну, если только чуть-чуть. Полиция есть, но её настолько мало, что проехать за рулём от Ахмадабада до Калькутты, заливши сливос, можно беспрепятственно! Жаль у нас иначе, а то и выдумывать бы ничего не стоилаугхт.

Он указал пальцем на вывеску, кренящуюся над входом в очередной магазинишко:

- Вишь вон, «Свиная Лавка», там можно набрать пойла и залиться в свинью! Воистину, синяя птица нашего народа!

- Действительно, синяя, - ответил я, неспешно обшаривая карманы в поисках спичек.

Друзья мои держали путь именно в эту винную лавку, а ведь в Осиповичах, земле синих и полумёртвых, таких лавок сотни. И какой чёрт нас дёрнул придти именно сюда? Товарищество моё завалилось внутрь, я же остался на свежем воздухе, чтобы выкурить крепкую.

Из подворотни у винной показалась девичья стая. Она, словно сдетанировавшая кластерная мина, разбилась на части, и самки, кто поодиночке, а кто парами, разбрелись в разных направлениях. Беспарный силуэт двигался в мою сторону.

Её звали Тина. Она просто припёрла меня к стене и сказала:

- Давай встречаться!

Вот оно, мужички. Когда пацану очень хочется, даже лучших друзей для него уже не существует.

Мы шли с ней за ручку, время от времени целовались, снова шли. Она травила мне грустные байки из своей жизни, как нехорошо с ней поступил её бывший «мачо», сколько слёз она выплакала и как долго у неё не случалось секса. Натуральная Лана Дель Рей, распевающая о беспросветном cruel world.

Дома она кинулась на меня, и, сбросив небогатый свой наряд, утопила моё лицо в достаточно круглых и, на первый взгляд, приемлемых. Тут-то я ей и поведал все секреты сегодняшней операции «евреизация», но тщетно. Тина ничего не хотела слушать, стащила с меня трусы и принялась чего-то там шалить и колдовать руками. Я, естественно, напрягся и попытался войти в неё. Но оказалось жутко больно. Она молила бога, чтобы член наконец проник в её глубокое необузданное лоно, но у меня так и не получилось как следует засадить – пластиковые усики швов больно царапали плоть прооперированного утром члена.

Разочарованная Тина готова была расплакаться, заставляя меня чувствовать тяжелейшую винищу, и ведь не стоило мне рассчитывать на иной исход сексуальных дел своих. Я облизал указательный палец правой руки и начал действовать альтернативным способом.

Чем быстрее двигался мой палец, чем хлестче девочка стонала, тем легче мне становилось, будто затяжная судорога оставила сердце, будто кровь начала циркулировать по венам в два раза быстрее. Возбуждение отходило на второй план, неодолимо нарастало лишь одно желание - желание услады, о которой я раньше и не догадывался. Услады, идущей от кончика пальца до самого темечка, до самой потаённой извилины мозга. И когда Тина попыталась остановить меня, достигнув пика блаженства, я не был с ней единодушен. Уснули мы глубоко за полночь, когда рука моя потеряла всякое чувство, а в мыслях без остатка растворился тот мексиканский ковёр на Иглз из Большого Лебовски.

Утром я проснулся с нею в обнимку, в носу стоял терпкий запах её нутра. Чувствовать стыд после пьяных свершений своих уже вошло в привычку, но нынешний случай пересилил всё. Я не мог позволить девушке, убедившейся в моей половой несостоятельности, лежать здесь ни минутой больше. В мгновение Тина оказалась поднята из постели, одета-обута и выставлена за дверь. «Извини, у меня дела, буду вкалывать за еду. Вон, дрова не поколоты». Мы пообещали друг другу забыть прошедшую ночь, хотя для меня ночь эта явно была не из худших, да и для неё, думаю, не самой плохой.  

О, как я терзался вчера перед бедной девочкой… «Шесть дней без секса, кошмар!» Конечно, когда женские руки сами к тебе в трусы лезут, а ты просто физически не способен – что может быть хуже? Но прошлый вечер оставил за собой одну удивительную тайну. Мой палец, оказавшись внутри вожделенной вульвы, словно обрёл миллион трансцендентальных нейронов, заставив испытать духовный оргазм.

Я всунул палец в рот. Нет. Поковырялся в ухе. Совсем не то. Чёрт возьми, должен же быть ответ на происходящие чудеса. Должно быть, какое-то особенное биополе заставляет меня ощущать эйфорию. Биополе или вонючая плоть. Одно из двух.

Ах, Тина. Когда-нибудь я найду её ещё раз. Докажу, что не говнюк, могу не только пальцем. Да и собой девочка была не так уж плоха, и верить в то, что она какая-нибудь потаскушка вовсе не хотелось, несмотря на пророчества Трэшера прошлым вечером. Она, без сомнений, любила секс. Так любила, что готова была раскрыться пред первым понравившемся ей встречным, коим я и оказался. Но ведь это могла быть и любовь. Та, что с первого взгляда.

Не прошло и пяти минут как Тина ушла, а в дверь застучали чьи-то грязные. Ну чё за дела? Я никого не ждал, разве что товарищей, брошенных мною вчерашним вечером.

На пороге стоял местный бомж. Бедняк иссохший, чуть живой от глада, жажды и страданья, как сказал бы Визор.

- Здароў, цябе дровы пакалоць нянада?

Я вынес ему колун и бутылку бэрла из отцовского «бара», после чего несколько раз выглядывал в окно. Самого бомжа видать не было, зато жена его махала здоровенным дровоколом весьма уверенно, хоть сама была - что щепка.

Собственно, я ждал их появления уже третий день. Никогда не любил колоть дрова, но эти бомжи мне всегда помогали за плату в несколько литров.

Имени жены я не знал, а вот самого бомжа все в округе называли Евсеевым. Впервые мне довелось его увидеть ещё в прыщавом юношестве, и осознание того, что где-то рядом влачит своё существование вечно несчастный, голодный и немытый человек, навсегда перевернуло мой мир. Признаться, всякий раз, когда я видел его, мне вспоминалась песня Юрки Шатунова о бездомном псе, настолько Евсеев был жалок. «Человек обездоленный, как подвид гомо сапиенс», - так обзывал бомжа мой покойный дед, своим трудолюбием уложивший на лопатки любой из факторов, ответствующих за босячество. Дед мой славился твёрдым норовом, и я его понимаю: всё-таки провести всю свою юность в немецком концлагере – не хухры-мухры, только нельзя ведь целую жизнь думать об одной семье своей, и отвергать несчастного нищеброда просто потому, что жизнь у него голая. Обстоятельств утраты бомжем своего социального статуса я не знал и не хотел знать. Важнее виделась помощь голоштанному, что я и предоставлял ему из года в год по окончанию лета.

Жил Евсеев в гетто, в паре кварталов от моего домишки, и всегда работал за пойло. Однажды я даже хотел поселить его в своём сарае - всё ж лучше, чем сгнившая лачуга в трущобах. Но вскоре там обосновался дух Бульбулятора и я забил болт на нищего. Но и тогда, и теперь я чувствовал некую тёплую заботу об этом гиблом мужичке. Я любил Евсеева всем своим мужским сердцем.