ЧД гл. 13. Пони, агитаторы, золотая улитка

Забудем об этом письме, как кот порой  забывает распотрошить туалетный рулончик.
Мчим назад, в год 1899, когда юный гений едва только перевалил за трёхлетнюю отметку.

Отец Михейши – Игорь Федотович  Полиевктов – инженер котельных любого известного человечеству рода.
Изощрённый технарь по специализации и ленивец по бытовой жизни успешно тренирует сына в планиметрических задачках и физических казусах. Но проваливает все экзамены перед Михейшей в словесных жанрах детских загадок. Лупоглазый – только с виду – Михейша штампует их, как на поточном заводе.
Некоторые ранние опусы последнего дошли первоначально до школы, потом распространились по Джорке. Не останавливаемые цензурой, они в мгновение ока растеклись  по Ёкским дворам и медленно, но верно, попёрли на запад.
Через десятки лет уже взрослый Михайло Игоревич Полиевктов – известный дешифратор, бумагомаратель и консультант всяких излишне путанных сыскных дел, шарахаясь по улицам, колодцевого вида дворам, блуждая по бесчисленным набережным, заходя в рестораны, магазины, толкаясь на вещевых, рыбных, капустных толчках, вытягивая голову на шумных блошинках и выстаивая в вестибюлях театров аристократски-билетные очереди, вдруг узнавал в питерских шутках-прибаутках-загадках свои сочинения детских лет.

***

Ленке – а это самая старшая в линии детей – для закладок в книгах разрешили пользоваться сухими хвойными породами. Но, ввиду их объёмности даже после сплющивания в гербариях, Ленка этой сомнительной льготой не пользуется.
Она таскает в девичью камору только настоящую литературу и, причём, безвозвратно.
В Ленкином закутке постоянно прибавляются книжные секции и добавляются полки на стенах, заставленные разнообразиями любви и вариантами дамских нарядов.

***

Было исключение из общего правила библиотечной доступности: особо пользующиеся спросом фолианты как то – энциклопедии, книжки по живописи, мастерству зодчества, по истории и географии каждый вечер следовало возвращать на место. Ибо именно отсутствующий на своём месте экземпляр, согласно закону подлости, требовался очередному злокапризному читателю. В таких, пользующихся особой популярностью книгах, и сухая правда, и  чистое искусство, затёрты до дыр.
Какие ещё существовали библиотечные законы?
Листки взрослых читателей предполагалось испещрять частными надписями, которые не полагалось разбирать другим. И, надо отметить, это условие соблюдалось с тщательностью, разве что кроме особых исключений, которые Михейша, ни секунды не колеблясь,  присвоил только себе.
Каждому названию газеты определялся собственный выдвижной ящик.
Каждая книжка стояла ровно в полагающейся ячейке.
Имелся каталог, упорядочивающий в правильную статику каждое случайное перемещение.

***

Надо сказать, что в родовом гнезде Полиевктовых аж три библиотеки разного статуса.
Слишком застарелым газетам, вышедшим из употребления, и в особенности исчерпавшим потенциал учебникам, уготавливается негромкая сеновальная судьба.  Книгам посвежее, однако не помещающимися в Кабинете, – дорога на холодный чердак Большого Дома. Чердак примыкал к Михейшино-сестрицыной мансарде и облегчал к нему доступ через котёночьего размера люк.
Вернёмся к дальнему сеновалу. Верх его делится на две части. Первая часть  – архив. Это простые полки, притулившиеся на стойках – кирпичах зеленовато-оранжевой глины.
– Э-э, ведаем, – скажет презрительно какой-нибудь самородный геолог типа Мойши Себайлы, что живёт вёрстах в пятидесяти отсюда. – Золота тут ни на грамм.
Или нахмуривший брови над разобранным наганом Коноплёв Аким – а это сущий чёрт с дипломом – не отвлекаясь от военного дела, произнесёт:
– Это всенепременно тощий каолин. Алюминий-сырец,  другими словами. И с небольшой, совсем  не годной для промышленности примесью меди.
Всё не так просто, хотя тут они намеренно ошибаются в свою пользу. Потому как из всего жёлтого достойным цепкого внимания хищных глаз их является только чистый аурум промышленных слитков и самородных жил.
Но,  забудем на время торопливых в решениях копателей.

...Те полки, что повыше, подвешены к стропилам вдоль скатов кровли. Между поперечными стягами и коньком – склад разнообразнейшего хлама.
Самоё сеновал используется по прямому назначению.
От тёплых весенних дождей до намёков на снег, для старших детей Полиевктовых и их двоюродных родственников сеновал всегда был запашистой сезонной читальней.  А  в плане доступности, романтики и фантастически кувыркальных качеств в разгар лета он  конкурировал с самим Кабинетом.
Под сеновалом тоже две секции: под читальней живут беспокойные куры с огненно-рыжим председателем, одна гусиная  и одна утиная семья с выводками, далее – скучающая  от незамужества  корова Пятнуха, запертая в отдельном номере.
Главный и самый любимый персонаж полиевктовского зоопарка – это безропотная и ручная, кучерявая и светлорыжая овечка Мица Боня, с удовольствием исполняющая роль чопорной клиентши женской цирюльни, – она же манекен для примерки шляп и панамок человеческого гардероба.
Изредка по вёснам в загородках появлялись хрюшки-недолгожительницы, которые под Рождество, едва слышно повизгивая, исчезали. Потом появлялись снова, чаще всего под бой курантов самого главного праздника, разнаряженные зеленью и прекрасные в своей поджаристости.

***

Под библиотечным сектором-архивом третьего класса теснились то телега, то сани, в зависимости от времени года, а позже, – во время машинизации царской империи, – здесь прописался едва ли не самый первый в городке автомобиль вполне серьёзного уровня, но со смешным и абсолютно не высокомерным названием «Пони».
Имя машине-лошадке присвоили, наскоро посовещавшись, съехавшиеся на лето в семидесятипятилетний юбилей хозяина, родные, двоюродные и троюродные внуки и внучки деда Федота Ивановича и его супруги Авдотьи Никифоровны. Среди  гостей в тот день были тюменские родственники во главе с отметившимся уже на Нью-джорских страницах Макареем Ивановичем.
Храня исторические реликвии, переписывая и пересчитывая  содержимое не выставленного перед публикой огромного подвального фонда, дед Макарей сам считался Главным Раритетом  Тюменского музея древностей, – по крайней мере, он так обычно себя рекомендовал.
Были ещё родственники из Ёкска.  Последние – побогаче. Глава этой семьи – Геродот Федотович – родной дядя Михейши, понимая  в электрической физике, производил взрывоопасные опыты, милые его мироощущению. Геродот бродил по горам, постоянно что-то копая, он искал и шерстил кругом, находя новые виды энергии по собственному почину сердца. Он постоянно нанимал каких-то чрезвычайно угрюмых мужиков, ходящих по закугам с лопатами, и составлял из них партии копщиков. Мимоходом – кормя семью и этих незадачливых копателей – заведовал небольшой торгово-производственной мануфактурой, изготавливающей подобия вечных двигателей для швейных машин.
Может, у любимого михейшиного автомобиля было и другое какое заводское имя. Но на бампере красовалась именно маленькая лошадка, сверкающая никелем и в позе взбешённого Буцефала, а отнюдь не другой какой зверь.
Поэтому имя «Пони» прилипло сразу и навсегда.
К Пони, согласно инструксьона, прилагался инструмент для вытягивания машин из русско-немецких грязей. Название ему – полиспаст. Принцип действия его Михейша при всём своём четырёхлетнем старании понять не мог.

***

Когда Михейше стукнуло указанное количество годков, авторыдван вдруг поломался в ходовой части.
Шахтовые и котельные механики отказали в починке, сославшись на неизвестность внутренних круговых и поступательных движений. Кроме того, они, как бараны под новыми  воротами, толпились в яме под днищем, не предпринимая никаких действий, лишь дивясь на неизвестную им двухвинтовую разновидность червячной передачи.
Михейше только и оставалось, что без эффекта  крутить баранку, доставать, сползая по сиденью, педали, и нажимать без надобности рожок. Машина всё равно не двигалась с места.
Дед Федот морщился от досады,  пару недель буравил затылок и без пользы дела – то открывая, то закрывая капот – орудовал отвёрткой. Засовывался с головой под крышку с сыновьями: старшим Игорем и часто гостюющим тут «младшеньким» Геродотом. (Младшенькому уже под сорок). По очереди и вместе вращали тугую заводильную рукоять. Сыновья чертыхались самыми главными подземными козырями. Плюясь и плеща лобным потом во все стороны, упоминали неизвестных Михейше особей  и – судя по выражению их озадаченных лиц и багровым щёкам – не самых добрых на планете.
Серьёзных правил, воспитанный в традициях, культурный дед  в сердцах пинал колёса.
– Бум, бум!
Безрезультатно!
Михейша сострадал случившемуся недугу наравне со старшими.
Пони, по мнению взрослых, серьёзно болела не только ногами, а, судя по кашлю и рыданиям, чем-то другим, гораздо более серьёзным и страшным.
– Наша Пони не умрёт?
– Не знаем, не знаем, – говорили туповатые лекари и продолжали издеваться над бедной лошадкой. Каких только инструментов не было применено. Разве что зубовыдиральные клещи не использовались. Нету зубов у металлических лошадей. Вместо зубов и рта у них бампер. Вместо лица  капот. Только глаза были почти настоящими. Только отчего-то их было четыре и прикреплены они: одна пара – к обводам колёс, и другая – на самом носу – близко друг к другу, как стереомонокль военного образца.
Всё это время соболезнующий скорой смерти  Михейша нарезал круги вокруг умирающей, помогал подношениями инструментов, между делом разобрался в нумерации гаечных ключей и, соответственно, получал начальные физико-арифметические познания и мускульное понимание крутящего момента.
Глядя на успехи, сему отроку доверили кнопки, включающие фары; а за дневной бесполезностью того действия, изредка поручали вертеть зажигательный ключик махонькой, но симпатичной и важной красно-оранжевой лампы с непослушными искорками в глубине рифлёного стекла.
Умного Михейшу не перехитрить: фары он умел включать без официальных позволений. Но: тсс! Молчим. Это одна из его профессионально-шофёрских тайн.
Стоит ли говорить, что Михейша любил Пони как самую лучшую и самую большую заводную игрушку. Деревянный, крашенный под зебру конь-качалка, засунутый в хламильник Михейшиной комнатушки, засыпанный ворохом прочих отвергнутых развлекательных приборов, погибал от ревности.
Порой, под грустное мычанье Мадамы Боньки  и жалобное блеянье Мицы, Михейша добивался права ночевать в Пони-салоне на пузатых, тиснённых под крокодила, кожаных сиденьях.
Разговаривал он с железной лошадкой на правах лучшего на планете жокея. Ласково и нравоучительно. А порой тёр живомашину щёточкой с мылом, примерно так, как углядел у деда. Начиная с крыши, гнал воду сначала по бокам, после по капоту с вертунчиком внутри, а затем по багажному крупу.
– Я пошёл купать Пони, – высокомерно говорил Михейша  матери и бабушке. Надевал огромные шофёрские перчатки. Вооружался шваброй в полтора собственного роста. Тащил цинковый кузовок, наполненный мыльной водой.
На колеса воды уже не хватало. За очередной порцией ходить лень. Колеса довольствовались выковыриванием палкой и вручную травинок, листьев, сосновых иголок и глинисто-песочной грязи, набранной в округе. По завершении чистки Михейша забирался с огрызком карандаша, с острой  палочкой и замасленной обёрточной бумагой в гаражную яму. Устремлял взор под брюхо Пони. Изучал и перерисовывал, карябал сложные, красивые, как недурственный египетский чертёж, сочленения нижних механизмов и немыслимые переплетения труб. Чертыхался  на скользкий современный папирус. «Тля изморская (из-за моря),  шклизяга, мамирус».

***

Как-то (давно) – тогда Пони  была в девушках – и только чуть-чуть приболела корью (температура, тусклый взгляд, то-сё),  дед надел кожаную фуражку и очки, что говорило о его серьёзных намерениях одним последним – рассерженным  махом – вылечить стальную лошадь и выехать уже на здоровенькой в свет.
Отец вооружился огромным гаечным ключом и средней по величине кувалдой Геракла.
Михейша стоял поодаль и наблюдал за невразумительной суетой.
– Неужто будут крушить? – подумывал он с крыльца, добывая соломинкой ушную серу и складывая её в конфетную золотинку.
Ленка по секрету сказала, что сера горит. А при большом её наличии и добавлении спичного фосфора можно сделать небольшую зажигательную бомбу. Фосфора по верхам сервантов напрятано было навалом, а с серой пришлось трудиться кряду две недели. Намеченный срок изготовления бомбы уже кончался, а серьёзного компонента, даже с учётом Ленкиных копей, не хватало даже на то, чтобы взорвать собачью калитку в главной ограде или – хотя бы – расширить щелевой проход между прутьями ив, отделяющими  огород от вольной воли.
Папа Михейши забил в землю стальной кол и прицепил к нему полиспаст. Другой конец полиспаста соединился с крюком, что приделан под Пониным бампером.
– С ручника не забудьте снять,  – прикрикнул дед довольно безадресно.
Михейша, подобно американскому ковбою, подпрыгнул на месте. Держась за поручень, перелетел шесть ступеней, и, не коснувшись земли, с воздуха ринулся в сторону кабины.
– Чёртово отродье! Прошляпил! – прошёлся инженер котелен по свою душу. Степенно подойдя ближе, он сместил в сторону скорого Михейшу, терзавшего бронзовый вензель дверцы,  да так ловко и споро, будто Михейша был вредной и пустой брюссельско-капустной кадкой на тележке, опрометчиво и наивно вставшей в позу баррикады на пути железно-немецкой армады. 
– Извини, брат, – у тебя силёнок не хватит.
Михейша не был прошляпившимся сыном чёрта, поэтому к себе ругательство приспособлять не стал. Он  обиделся за диагноз астении. Заметался перед раскоряченным отцовым  седалищем, обтянутым пёстрой клеткой старых студенческих штанов. Новомодный технический карман распростёрт во всю ширь низа папиной спины.
Карман давеча пришит  мамой Марией по спецзаказу. Предназначен для ношения слесарных приспособлений.
Попа отца враз стала неродной и злой. Михейша попытался найти щель между карманом, наполненным разнообразнейшей рухлядью, и дверью, чтобы проникнуть к рычагу и доказать несогласие с приписанным ему бессилием.
Михейша изо всех сил потянул отцовы подтяжки на себя. Отпустил. Крестовидная застёжка хлопнула в позвоночник.  Загундело пружиной.
Тщетно. Монолит, человечий колосс, Зевс и Горгона в образе клетчатой задницы, находящейся в уровне Михейшиного носа,  продолжали терзать заевший рычаг, не обращая ровно никакого внимания на рвущегося в бой   помощника.
Попа отца – честно говоря – раньше Михейше  нравилась. Отец по Михейшиной естествоиспытательской просьбе мог сделать свою задницу то железной, то резиновой. 
Михейшин кулачок, тукнув при переусердии в первом случае, мог принести боль обоим, словно при дружественном обмене деревянными палками. А во второй раз кулак игриво отскакивал, будто от большой каучуковой, разделённой на манер апельсиновых долек, боксёрской груши.
Был ещё вариант с догонялками.
Соль заключалась в том, что одному надо было хотя бы попасть в заднюю цель, а другому вовремя увернуться. Это был самый справедливый вариант, ибо – стоит ли экивокать перед понятным раскладом – Михейша большей частью побеждал.
Этот вариант игры для Михейши заканчивался сладостным удовлетворением от осознания своей ловкоты. Папа, естественно, рыдал от обиды, размазывая её по физии обеими руками.
Михейша как мог, утешал отца. – Да ладно, папа, я пошутил. Сознайся: – тебе же не было больно?
– Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что тогда? А ремнём, давай, попробуем. Я ремнём  о-го-го как  владею! Тогда я тебя прощу.
Такой расклад Михейшу не устраивал.
– А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнём, а кулаком, и не изо всех сил. И не понарошку, а посерёдке. А я не буду увиливать? Давай?
– Уговор.
Удовлетворённый предложением с отягчающими ограничениями отец шмякал «по ополовиненному существу разговора».
Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.
Позже, скача по овалу, как юная, игривая аренная лошадь и, расставив  аэропланом ручонки, кричал:
– А вот и не больно, не больно совсем, а ты хныкал... как малыш!
Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:
– Ты притвора, да? Так нечестно!
Мир возвращался на круги своя.
– А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щёку – подставь другую?
– Не знаю, а зачем так? Разве нельзя  дать сдачи?
– По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. Говорят так: зло рождает другое зло... и... словом, получается такая бесконечная лавина, вечная месть, которую не остановить. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щёку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается. А ещё есть такое у нас: зуб за зуб...
Но тут подошла умная бабушка и, выставляя излишние, непроизвольно-женски рвущиеся из неё познания, укоризненно напомнила сыну, что зуб – если что – в переводе с арамейского обозначает достаточно неприличную часть мужского тела, расположенную вовсе не в челюстях.  Стратиграфию  тела с философией кровной мести пришлось прервать.

***

Отец справился с ручником сам.
Очищая от дворовой пыли, по лицу Михейши проползли две солёные,  по-детски прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостивого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.
– Что за дождь, а тучек нету! – испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажнённые глаза новоявленного Перуна.
Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутануть локотник  полиспаста.
Михейша без краг  и очков вращать ручку отказался напрочь.
Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьёзное шофёрское дело не творится. Дали всё, что было истребовано.
Экипированный по-правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Верёвки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть-чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дёрн, норовя выскочить и побить задние стёкла авто.
– Погодь-ка.
Игорь Федотович подошёл к поленнице и снял с верха небольшой сосновый чурбак без коры. Шустро и несообразно приписываемой ему родственниками медлительности, словно нелюбящий детей папа Карло он нанёс полену три дерзких, колющих удара топором. В сторону полетели отломки.
– Пиноккио с такого полена родился бы калекой, – подумал Михейша, съёжившись. По телу его поползли мурашки. Он представил, будто на месте Пиноккио был он сам, и скорым, непроизвольным движением коснулся своего носа. Нос был на месте, и Михейша тотчас успокоился.
Из полена получился клин. Отец присоединил его к колу и отоварил штатную единицу с добавкой обухом.
– Бум! – охнул Пиноккио деревянным голосом.
– Бом! – звякнул металлический сосед.
– Крути его! – сказал Папа Карло, подразумевая застывший в обмякнутом виде бездельник полиспаст.
– Давайте, давайте! – угрюмо командовал дед Федот. – Хватит время за хвост тягать.
Михейша встрепенулся, напрягся и возобновил кручение рукояткой. На этот раз ему пришлось налечь всем телом.
И, о диво! О, чудо-юдное! Автомобиль сначала медленно тронулся с места, а потом и вовсе спокойно, без излишней спешки пополз к растерянному мальчику.
– Ура!
Брови, если уместно таким образом назвать молодую светловолосую поросль над Михейшиными веками,  от удивления поднялись вверх. Очки соскользнули, не обнаружив на лбу кустистой растительности, и упали на траву двора!
А дальше известно: на дворе трава, на траве дрова, коли дрова, смеши курей двора.
Было ещё что-то про колена, поленницу и  дрын, но этого Михейша уже не помнит.
Эту весёлую забаву-скороговорку внедрила в детский обиход бабушка Авдотья. Тут она пришлась весьма кстати.
Куры, утки, гуси, гуляющие по двору и даже Мица, привязанная к ограде, смеялись навзрыд, каждый на своём языке.
Вразвалку подошёл  Балбес – отец Хвоста, а потом на общий интерес подлип Шишок Первый.
Один со всех сторон и по всей длине обнюхал повисший в воздухе полиспаст и, приняв натянутые верёвки за балеринский станок, приподнялся на цыпочках и задрал ногу.
Другой попробовал зубами крепкость троса и, почуяв невкусность, стал возмущённо загребать и жевать невытоптанный копотливыми горе-мастерами клочок скороговорки («траву двора»).
За такое неблаговидное отношение к серьёзному прибору любопытные домашние животных  заработали по крепкому  тычку берёзовым перемерком,  нагло торчащим из поленницы, будто специальный инструмент для экзекуторских упражнений Федота Ивановича.
– Ещё тут вас Макар не пас.
В минуты расстройства в Федоте Ивановиче просыпался волшебно-державинский дар рифмоплётства.
– Кшыть, человечества друзья, будто б жить без вас нельзя!
Михейша, подняв и заложив шофёрские глаза с кожаными обрамлениями в полосатые по-моряцки трусы, прицепленные за одну лямку и на единственную матросскую – с выпуклым якорем – пуговицу, принялся разглядывать главное внутреннее устройство полиспаста.
Колеса и колёсики там – все перепутаны и обмотаны верёвками. Что, зачем? Непонятно даже после дедушкиных объяснений об обыкновенных линейных рычагах, которые в данном случае были заменены колёсами и колёсиками разных диаметров. Разница в диаметрах, согласно дедовому объяснению, и являла собой круглый прототип линейных рычагов. Вместо точки опоры тут применена ось. Комбинация переходов верёвки с одного колеса на другое как раз и составляла чародейный множитель силы.
– Молодец, – скупо прозвучала чья-то похвала, сдобренная зрительскими аплодисментами. Кажется, то были мама с бабушкой.
– Вот видишь, какой ты здоровый парень, – смеялся отец.   
– Илья Муромец, – не меньше, – уточнил дед, – забодал  прутиком Соловья . – И, не медля ни секунды, принялся колдовать с машиной.
Михейша сражён наповал железо-верёвочным фокусником, придавшим его рукам невиданную мощь.
Познание волшебного свойства полиспаста позволило Михейше в ближайшем последствии доставлять  физическое и умственное наслаждение не только сверстникам и прочим малолетним друзьям, но также дурачить старших по улице Бернандини и её проулочным окрестностям.
Со старшеклассниками – Ленкиными сопливыми любовниками и прыщеватыми ухажёрами, даже не будучи тогда учеником,  Михейша по очереди заключал пари и, не сомневаясь ни грамма в победе, выигрывал.
Ставкой в спорах были шоколадки, обёртки от совместно съеденных конфет, нужные в хозяйстве железки, гвоздики и проволочки. Так составлялась первая Михейшина коллекция редкостей.
Михейша на полиспасте безмерно разбогател и стал знаменитым в радиусе трёх вёрст.
– Ленка, брат-то твой – прохиндей энд жулик!
– Не спорьте, если не уверены в победе.
– Это у него лимонно-серебряные Торкуновские обёртки от сладких по-шоколадному свинячьих трюфелей?
– Эге.
– Это тот самый шкет Михейша, что может одной рукой двигать авто?
– Тот самый. С ним лучше дружить и меняться по честности.
Малолетние враги стали обходить Михейшин дом стороной.
Спасибо деду Федоту.
– Дедушка Федот – это самый своеобразный человек в мире, – не без основания считал Михейша.
– Ума у деда – палата, руки червонного золота и растут откуда надо, а сердитость чисто напускная. Да же, папаня?
– Как отметим сей благородственнейший фактус? – поинтересовался как-то обиженный отец.
Он тоже претендовал на Михейшино уважение.
– Вырасту – поставлю во дворе позолоченный памятник Деду Федоту. Величиной будет до самого флюгера, – заявил Михейша, – а то и выше.
Папа сник духом.
Петушок,  с горным молотком под левой мышкой и с инженерными круглогубцами в  гордо поднятом крыле, сидел на жёрдочке специально созданной для него проживальной трубной башенки. Башенка возвышалась над трубой вершков на тридцать. Увлечённый танцевальными выкрутасами кухонного дыма и весёлыми голубиными играми, петушок поскрипывал шарниром и уворачивался от норда не всегда правильно, потому с воздвижением святаго памятника великому Федоту ростом выше себя спорить не стал.
Может, так бы и вышло. Может, Михейша Игоревич с помощью папы Игоря Федотовича так бы и сделал, если бы не последующая революция и череда войн, поломавших все радужные семейные планы.

***

Полунищие агитаторы  стали изредка похаживать по дворам и раздавать  желающим социалистически-пролетарские книжонки. Обложки их были с  черным и грустно поникшим двуглавым орлом,   насквозь пронзённым красным трезубцем. Названием была лукавая санитарная надпись «Хватит терпеть гниль!» А эпиграфы внутри ещё чётче: «Дайте свежего воздуха!», «Ловля карасей в приватизационных водоёмах».
В коноплях-оврагах, а пуще всего на облупленной горняками-добытчиками  Едкой Горе, проводили собрания преимущественно бомжи и, естественно, привлечённые лозунгами рыбаки, и среди них – вот же неприглядное какое дело – были молодые и, кажется, приезжие из Европы чрезвычайно  умные, начитанные рыбных политик и византийско-браконьерских страстей бабы-лекторши, знатоки ловли рыбы в мутной воде. Лица их замотаны тёмными шелками.
– Конспирация, – считали знающие браконьеры.
Сквозь обмотки виднелись только чёрные, телескопически выдвигающиеся очки с огромными линзами, у других пенсне и лорнеты. Всё это дурь и пропаганда!
– Двойная переконспирация, – думали совсем умные ловцы и знатоки хищных снастей.
– Инопланетные рыбачки, дуры, голландские тёлки, – мечтали другие, – хотят породниться с нами – обычными землянами.
После тайных сходок оставались вытоптанные будто ведьмами пятаки земли, следы обыкновенных деревенских лаптей и, то ли особенных каблуков, то ли свиных копыт, а также затушенные кострища. А в их останках горелые бумаги, плавленое стекло и чёрные консервные, иностранные, иероглифические (шпионские, по всему) банки со шпротами, с заморской икрой, обглоданные рыбьи кости. А также находились битые бутылки с остатками горючих смесей на отколотых донышках, пустые коробки от разобранного по дворам рыбаков-революционеров динамита.
Как-то раз сходчики обнаружили рядом с Писаной Пещерой Троглодита  обглоданное дикими зверями крыло какой-то твари, похожее на крыло летучей мыши, с одной только разницей в размерах: оно было размахом в две человеческие руки. Рядом с крылом нашли железяку, смахивающую на кончик посоха странника, ибо в набалдашнике  было изображение навроде свастики с пиратски скрещёнными костями внизу, а также две буквы, близкие к русским «Ф.Ш.» Набалдашник моментом исчез. Весть быстро разнеслась по дворам. А сходчики объявили рыбным агитаторшам бойкот, обозвав их натурально ведьмами и предательшами всамделишной ловли. 
Местные учёные любопытчики во главе с дедом Федотом, присовокупляя сумасшедшего на выдумки Фритьоффа, батюшку Алексия, появившегося невесть с какой целью в Джорке Антошки-Антихриста – местного прохиндея, схимника и расхитителя, а также Охоломона Ивановича Чин-Чина – Нью-джорского представителя Главного земского полицмейстера, как только услышали о странной находке, объединились, нахватали рюкзаков с инструментами дознания, сходили на объявленное «нечистым» пещерное жильё бедняги-троглодита. Вернулись они смурные и подавленные.
Костлявые останки  действительно лежали там, но от них несло таким невероятным тысячелетним смрадом, а, от пребывания в указанной местности  отдавало таким безотчётным страхом инквизиции, что большее, на что хватило сил и решительности у комиссии, так это забросать находку пустопородными камнями и загладить первичную грубость известняком.
Сходки в том месте, а также по всей ближайшей округе, докуда только докатились слухи,  прекратились. Отец Алексий с кафедры объявил верующим, что это всего-навсего останки крыла увеличенной  от обильной жратвы летучей мыши. Верующие и неверующие, а их в тот момент, привлечённых рекламной темой религиозно-природоведческой лекции, было размером в церковный аншлаг,  успокоились.
Однако сам отец Алексий так не думал. Во-первых, он слышал звон падающих в церковную копилку монет (лекционный сбор), а во-вторых, если по сути дела, по его личному утаённому мнению, это были «греховные мощи Детей Дьявола».
Мнение Федота, поднявшего руку в качестве научного оппонента: «Это ископаемая летучая полуящерица типа птеродактиля».
Антошка-Антихрист тут же заявил, что всё это есмь происки полиции, дабы напугать будущих революционеров. 
Чин-Чин под неопровержимым напором и доказательным антошкиным градом публично согласился с последним.
Фритьофф утверждал, что это – древняя летучая пра-свинья. И обещал продолжить раскопки, чтобы найти следующий, попутный ископаемый предмет, каковые на любых толковых раскопках не должны находиться в единственном числе.
И нашёл через несколько дней после лекции, и даже копать ему не пришлось. Только не ископаемый предмет, а полуживой с небольшой коркой, облепленной зелёными мухами помёт. Только ему не понравился запах: отдавало  дерьмом обыкновенного кабана, смешанным с человеческим необыкновенным. Фритьоффа тут не проведёшь политическими доказательствами. Фритьофф засунул фрагмент артефакта в банку и, вернувшись в свои лаборатории, засунул ископаемый навоз в ледник. Ему потребовался теперь более мощный микроскоп, чем имелся. Он одолжил денег у Федота Ивановича и стал ждать оказии, чтобы съездить в Ёкск и купить приличный его статусу цивильный прибор.

***

Притихли революционные рыбаки. Зашебутилилась  вслед  неверующая россказням учёных сплочённая, обижаемая жирной верхушкой шахтёрская братия. Да и в центре иной раз, нет-нет, да объявлялся очередной «как бы шуточный» погром «на жирных имущественников». Городок маленький и все модные пропагандистские дела с их дурными шутками и потешными лозунгами становились известны всем. Конные люди в шинелях, с шашками и плетьми (среди них цирковые учительницы в полицейских погонах) приезжали  вовремя и предупреждали богатых и середнячков о вселюдском начале сплочения.
Богатые организовали патриотическую сходку.
– М Ы О Д Н О Ц Е Л О Е, – повторяли там зомбирующим тоном. – Возьмёмся, друзья, за руки и напишем американскому президенту, чтобы все имущие вставали в начатый  нами круг. Защитим нажитое! Нет  социалистам всех мастей! Да здравствует всемирный доллар!
Замешкались шахтёры, и засмущались такой сплочённости оппозиции. Уткнули носы в кирки.
Пожаров и погромов, благодаря охранной огласке, не случалось. Но в сыскном месте и в негласном розыске дел прибавилось. Задёргался Охоломон Иванович, затребовал из Питера новых помощников. Письмо его переправилось до университетского города Вильно, где ковали молодых следователей, судебных приставов, дознателей и профессиональных провокаторов.
Дед Федот почистил охотничье ружье, подшил рвань  патронташа и обновил пороховые запасы.
Мирный до того  папа Игорь тайно от женщин обзавёлся браунингом. Потом  продырявил  брёвна спальни и обложил прореху кирпичом. Вставил туда железный ящик с толстенной дверцей. Занавесил Селифановской картиной с изображением обнажённой коровы с пирсингом на вымени. 
– Тут у нас теперь будет сейф.
И спрятал ключ в «надёжное место». По секрету всему свету:  под панцырной сеткой раздельной койки своей жены, что в супружеской спальне.

***

При появлении в семье Полиевктовых автомобиля Пони, дом перестал считаться уважаемым «учительским», каким был до этого, а стал «буржуйским гнездом с заводной кабриолей».  От того возрос риск попасть во вредную будущим социализмам дворяно-кулацкую прослойку.
Бедных гостей и попрошаек от внешнего испуга стало чуточку меньше. Но,  до революции от того никто особенно не пострадал. Горбушку, кусок соли и шмат требухи можно было выпросить в любых других, пусть даже в бедных, но в гостеприимных для любого странника и не столь зажиточных дворах.
– Наш учитель с покупки стал жирным буржуином, – переусердствуя в выражениях, трындели и шептались по углам босоногие завистники, хотя жилистого и могучего деда жирным назвать было никак нельзя.
Катька, по прозвищу «Городовая», воззавидовала Михейше, но любить его от будущего наследственного и дорогущего приобретения не торопилась.
Её  взрослый друг Васька-Конь, старшой против Николки-Кляча (братья и банда одна, и удачно живут на отшибе неподалёку от чрезвычайной свалки, там хватает делового железа), обожающий губить подрезанием ранние маковые головки, познакомился со ссыльным мэном, который много интересных постельных подробностей  рассказывал про богатых, а особенно про тех, у кого самодвижущиеся автомобили, очень дурное.
– Они на задних сиденьях зачинают детей.
– Это большой грех, – поддакивал отсталый Николка, – и вспоминал в уме про свои штуки с подружкой Катькой и прекраснейшие развлечения с милой козой-резвушкой попа Алексия. Васька и Николка оба любят Катьку, но поврозь. И делают вид, что не знают об этом.
– Они нам всю землю вынут, а мы будем в кандалах и станем  землю эту с места на место перекладывать. А чья земля, как думаешь? – говорил ссыльный.
– Царёва, чья ещё.
– А вот и нет, это нам указы впаривают фальшивые. А по человеческому закону земля для всех людей одинакова.
– В какой же это человеческой статье прописано?
– А вот принесу брошюрку и прочитаешь.
– А кто не умеет читать?
– Тот дурак.
– А если у меня уже есть похожая книжка, только  с трезубцем Нептуна?
– То иди в школу.
– А если неохота?
– То всё равно дурак, и дураком останешься.
– А в рыло не хо?
– Ты полицайская морда и ихний прихвостень.
– Сам нечист. Чего в Управе вчерась стоял? Филёрил, поди?
– У филёров  спецквартиры, они свои дела не народуют, а я штраф давал.
– Кто тебе поверит.
– Копейку дай за книгу, да я дальше пойду агитировать.
– Там цена не проставлена. Оставляй даром или катись.
– Не получится по твоему. Полкопейки, и разойдёмся миром…
Сам напросился на морду агитатор. А у Васьки с Николкой мышцы хоть и белые, а накованы как у негров.
Ушёл агитатор обиженным на всё грубоватое и ни хрена не имущее крестьянство.

***

Машину федотовскую взялись починить заезжие горных дел мастера. Ловкоточечными, хупаво -франкмасонскими ударами молотков и кувалд, завистливо в части поощрения и признания немецкой сноровки,  они лупили по всем агрегатам подряд.
За полдня свинчен и вновь собран  мудрёный германский мотор.
Остались лишние болты, тут же присвоенные Михейшей – хозяйственным и скрупулёзным старьёвщиком в деле коллекционирования валяющихся под ногами – и свиду лишних для мира – артефактов. Но только не для Михейши!
Обрусевшая, теряющая болты и гайки, Пони внутренним резиново-металлическим голосом покряхтывала, выражая неудовольствие.
У неё не хватало слов, чтобы объяснить иезуитскую болезнь совершенно внешнего происхождения, никак не связанную со столетними  немецкими гарантиями и с умножающимися с каждого ремонта пустыми отверстиями.
Починил машину всё тот же вездесущий герой и испытатель всего неизведанного.
Перебарывая  страх преступника и заранее гордясь величием будущего апофеоза, Михейша велел отцу засунуть загнутую крючком проволоку в выхлопную трубу и там как следует повертеть.
Из глубины трубы посыпались чёрные остатки мексиканского земляного корня. Раздробленной проволокой органики набралась ровно трёхлитровая склянка.
Дедушка удивился и виду не подал, но, судя по последствиям,  немало разгневался.
Поняв причину засорения, вслед за Федотом Ивановичем осерчало и Михейшино Отчество.
Есть в таком виде картошку Михейша категорически отказался.
Наказанием для физического естествоиспытателя стало заключение его на дальний сеновал, и, как следствие любого особо вредного заточения,  оставление преступника без обеда и ужина.
Но Михейше, по правде говоря, скучно на сеновале не стало.
Во-первых, там его ждали недочитанные и недосмотренные с минувшего года книжки с заплесневелыми изнутри и пиявочно пахнувшими  картинками рыцарей, их невест и замками Синих Бород с оборотнями в виде кошаков и волчар, с Красными Шапочками и ужасными горбунами Квазимодами. Там бегали, копошились безымянные гномы, вредоносные и танцующие в приличных германских дворцах злобные  карлики,  зубатые, стальные и раскрашенные под Хохлому деревянные Щелкунчики.
Во-вторых, редкое сено прошедшего собирательного сезона обнажило щели в полу. Сквозь них прекрасно было видно нижних, таких же несчастных, как Михейша, заключённых обитателей.
В-третьих, надеясь на совесть воспитанного узника, и в естественной спешке надзиратели не убрали с сеновала хлипкую шаглу. Пользуясь этим обстоятельством, Михейша незаметно слетал в надворный туалет, который правильней было бы назвать «огородным». И, после его использования (в виде рисования очередной зловредной, желтоватой черты на щербатых досках) изловчился опустить внутренний крючок в петлю.
Отчего туалет – а он в целях экономии места в придомашней яме был предназначен для летнего употребления –  стал для невежд Дома временно недосягаемым.
Дед Федот, вернувшись с папой Игорем с верховой прогулки на ожившей и повеселевшей, поцеловавшей в буйности столб, но радостно тарахтевшей на буераках Пони,  первым обнаружил этот редкостный казус.
Он тут же  возмутился и от естественной необходимости, придерживаемой в пути, нарушил им же заведённый строгий распорядок применения летнего и зимнего туалетов. Он помчал в сенки первого этажа, впрок сбросив подтяжки и судорожно дёргая заевшую застёжку брючного ремня.
Успел Федот Иванович секунда в секунду. Чему, с одной стороны был рад, а с другой стороны – отчего же такая несправедливость! – в назидание отроку добавил лично от себя сроку.
Мамке и бабуле велено закрыть плаксивые рты и на Михейшины призывы к доброте и всепрощенческому настрою не поддаваться.
И, всё-таки – счёл Михейша, – коли уж на то пошло, приумноженный срок всяко лучше даже мелкой ремённой экзекуции!
В-четвертых, уже ближе к закату, руководимая Николкой-пастухом, уставши надутым травой животом путаной иноходью приплелась с выгула любимая овечка Мица.
Преданная Михейше-Ромео Мица-Джульетта за сутки соскучилась по нормальному человеческому общению.
Любовная веточка Михейши кончиком доставала до Мицыных ушей, а если Михейша особенно старался, приплющивая живот к брёвнам наката, – то до спины и хвоста. Мица радовалась щекотливым прикосновениям возлюбленного – пусть даже через растительный проводник, а не от тёплой, как обычно, ладони, и не от затяжного поцелуя во влажный и трепещущий преданностью нос.
Джульетта оживлённо скакала в загоне. Разворашивая солому и поднимая столбы пыли, она, как цирковая дама, поднималась на дыбы и громозвучно блеяла, готовая отдаться страсти настоящей.
Её восторг незамедлительно передался  крылатым подсеновальным друзьям, которые и оповестили жителей человеческого Дома о достаточности Михейшиного заточения.

***

Подарочную крысу, лягнутую полунасмерть Фритьоффской свиньей Марфой Игнатьевной, Михейша уложил в железную коробку от инструментов, просверлил в ней дырки для воздуха и припас для следующего дня. Её следовало лечить парами бензина. Фритьофф утверждал, что от дышания и умеренного употребления бензина, который является лучшим продуктом цивилизации и, соответственно, японским акселерационным лекарством группы AL , крысы вымахивают до размеров собаки. А этот процесс требовал определённой конспирации и недюжинной подготовки.

***

– Бабуля, а я  за летним сортиром отыскал золотую улитку, – поделился  радостью амнистированный Михейша, войдя в дом чистым и свободным, честно отсидевшим свой срок, готовым к следующим приключениям.
Бабушка повертела живую находку. Панцырь неведомого существа твёрд как камень, блёсток как кусок марсианского колчедана.
– Не знаю, внучек, такого зверя. Это как живой кристалл. Первый раз вижу и в книжках сроду такого не видывала. И не кричи так: всех окрестных чертей с соседскими домовыми соберёшь. И не сортир у нас, а уличный безватер-клозет.
Михейша приуныл.
– Ты погоди и не плачь. Завтра дед отойдёт от сегодняшнего, и тогда спросим. Сейчас  и не вздумай подступаться. Или в «Насекомом энциклопедии» пошарься... Но не сегодня, разумеешь? А в дедовых стеклянных ящиках  – насколько я помню – такого чуда нет. Может, он будет находке даже рад.
Михейша вовсе не хотел отдавать находку деду – а вдруг он возьмёт, да порежет улитку из познавательного интереса, или проколет булавкой, как делал с красивыми трупиками жуков и бабочек.
«Зверя» между делом показали всем присутствующим гостям, в том числе попу Алексию, пришедшему с Бернандини нумер один бис на запах вечернего застолья в расшитой рясе, с кучей нагрудных бряцалок, для  которых у обыкновенного, без усердия верующего человека, даже названий не найдётся. Показали  двоюродным сёстрам и братьям, прочим домочадцам, включая отца и маму Марию. Посмотрел Макар Дементьевич Фритьофф, помямлил, попытался приклеить улитке свиное происхождение. Замолк, почуяв недостаток научной аргументации.
Прочий взрослый народ удивился, молодые пришли в восторг. Растущее насекомое золото! Вот бы раскормить-расплодить, да завести ферму!
Забежал Шишок, залез к кому-то на колени, ткнул в золотоулитку мокрый нос, чихнул, испустив соплю, и брезгливо отпрыгнул. Улитка пощекотала его крылом и матюгнулась по-кошачьи. Никто этого не заметил. Даже Михайло Игоревич. А Шишок не пожаловался.
Толкового в итоге никто и ничего не высказал.
Единственно благоразумный и покамест трезвый отец Алексий высказал мысль о божьей выдумке и тут же хульнул Дарвина, засунув его в грядку хрена вместе с его антибожественным промыслом. Намекнул о месте Дарвинских книжек и выдуманных им впрок животных в инквизиторском костре. Вспомнил расчудесно безобразный кабинетный портал и заочно отжурил деда. Приготовился раскладывать по лавкам грешных домочадцев, дабы посечь антиеретиковой хворостиной, но, глянув на предложенный самоделошный кагор, тут же спустил дело на тормозах.
Михейша нашёл спичечный коробок и – от костра подальше – сунул туда не открытую пока апологетами эволюционной теории живую драгоценность.
Ночью улитка легонько потрескивала панцирем, и будто бы даже разговаривала со сладко спавшим Михейшей.
– Михейша, Михейша, ты спишь? Спи, родимый, спи крепче – нашёптывала она голосом отца Алексия и Макара Фритьоффа.

***

– Улитка! Драгоценная моя диковинная Улиточка, высунь рожки, – пропел Михейша с утра,  вынув коробочку из-под подушки. И...
Ой-и! Ужасное чудо! Миракль из мираклей! Коробка была закрытой, но золотой улитки и её почкообразных рожек с волшебными, дополнительными черными глазками-шариками на концах их и след простыл!
Чёрная полоса расширилась в жизни юного отрока.
Солёное море потекло по ступеням, залило этажи, выплеснуло во двор.
Шапка у воров не только не сгорела, но и не тлела даже.

***

Вот ещё один важный факт, без которого, пожалуй,  не двинулось бы дальнейшее повествование об упомянутой мимоходом  штукатурке – а во всём нужен порядок. Забытый уже читателем  гладиолусный кронштейн-вешалка родился из-под резца дедушкиной вертельной машинки с ножным приводом.
Вертушка достойна отдельного описания. У неё четыре скорости, масляная подсветка на кронштейне, который можно было переставлять по усмотрению, смазочные отверстия и специальные пипетки с принципом Паскаля, медные рычажки и живовертящиеся подписанные ручки, зубчатые, сверкающие качественной новизной передачи. Стальной каркас, прутья, ремни  – всё забугорной пробы.
Вешалка же пришпилена к стенке внушительным  гвоздём с пирамидальной шляпой. Стены, защищающие оригинальной архитектуры фамильный дом, при строительстве первоначально начали складывать из местного крупноразмерного камня. Хватило этого материала только до низа окон. А далее на каменоломне завалило десяток рабочих, пришли люди с главной конторы, с   полиц-управления, и опечатали прибыльное дело. Поэтому камни, набираемые из запасов, сперва измельчали, а полумансарда вообще слепилась из брёвен. 
Для целостного вида  дерево оштукатурено снаружи,  а заодно изнутри папиным русско-авосечным способом.
Михейшин папа вечно занят другой работой. Домашние дела он делает наспех. Он – важный инженер шахтовой котельни.
Потому гвозди бьются им с одного удара. Если не считать тех двух-трёх, что, согласно закону вредности, завсегда попадают по пальцам и надолго чернят ногти.
– Как так? – удивляется присутствующая при всех важных свершениях маман, – может, ещё разок стукнуть?
– Достаточно! – иначе стену насквозь пробью, – утверждает отец, разминая побитые суставы, и подмаргивает Михейше.  Мол, знай наших и умей по-семейному наперёд хитрить.
Потому вешалка грозит вот-вот оборваться. Грозит она так лет пятнадцать, но отчего-то не падает.
– Папа прав. Зато зимой не околеем. – Михейша поставил  жирную точку в многолетнем споре отца и матери вполне справедливо, учитывая будничные способности деда Мороза пролезать без подарков в любую щель.
– Папа, а у тебя ноготь стал синим. Он не отпадёт?
– Он ещё будет чернеть и желтеть. А как совсем станет похожим на дряблую кору, так отпадёт.
Синий ноготь увеличился в размерах и стал величиной в торцевую стену РВВ. У Михейши потемнело в глазах. Тело его обмякло и как тесто из сдуревшей кастрюли поползло на пол.
– Мария, мальчику дурно!
Отец вовремя подхватил впечатлительного сына.
Мать помчала то ли за валерьянкой, то ли за нашатырём.
– Не бойся, друг мой, козлёнок. На месте этого ногтя вырастет новый, ещё краше прежнего.
Михейшу распрямило, и он скользким, бодрым ужом выпростался из рук отца. Подпрыгнул, оказавшись на воле: «Как хвост у ящерицы?»
– Ещё лучше и длиннее. Знаешь, почему ветки у деревьев подрезают?
– Нет.
– Чтобы придать дереву жизни. А из среза полезет сразу несколько маленьких побегов, и превратятся они в ветки, а на ветках густо поползут...
– Фрукты! Я догадался! – закричал Михейша, но тотчас одумался, – вдруг отец имел в виду райских змей.
– А если два пальца не молотком стукнуть, а только легонько прищемить, то  шестой палец не вырастет? – скромно, затаивая страх ответа, спросил Михейша. Он час назад, крутясь с плоскогубцами, загнул в дверце Пони медный ключик и заодно прищемил составную часть кисти. А теперь старательно прятал её в кармане штанов.
– Что? 
– Как?
– Покажи.
– Эх, сынок, видать таким же непутёвым вырастешь, – сказала со вздохом мама Мария, наблюдающая сцену с заранее открытым пузырьком в руке.
Она автоматически приблизила к носу нашатырь и взбодрилась на весь остаток злополучного вечера. Затем трижды поцеловала и натёрла  покрасневшее место будущего шестого пальца левой Михейшиной руки волшебным зельем.

***

Михейша подрос и в степени непутёвости трижды обогнал отца.
Неожиданно для всех он стал левшой.
Место шестого пальца заняло вечное перо.
Вместо крови там течёт чернильный ручей.
В голове его поселился великий книжный червь, неустанно пожирающий дедовскую библиотеку и перерабатывающий её в гекалитры беллетристского яда.