Живые мертвецы

            Вчера я катался на самокате по новой, ещё не полностью открытой для движения автомобильной дороге, начинающейся от улицы Бориса Пастернака и заканчивающейся, вернее резко обрывающейся, у канавы недалеко от платформы Внуково. Дорога эта проходит вдоль полотна железной дороги киевского направления. Дорога, признаться, хорошая: и ровная, и широкая, и велодорожка на тротуаре есть. А вдоль дороги лес еловый – красота! Так вот, отправился я на самокате на прогулку по этой новой дороге аккурат от платформы Мичуринец, где в посёлке живёт мой папа, которого я вчера навещал. Еду я еду, любуюсь и дорогой, и окрестностями, а по дороге взад и вперёд народ тоже ездит – семьями, парами и поодиночке – на самокатах, велосипедах, роликовых коньках; а некоторые просто прогуливаются со своими четвероногими питомцами.
            Но вот хорошая дорога закончилась. И я решил посмотреть, что за такая цивилизация дальше начинается – с разбитой дорогой и унылыми зданиями, заросшими бурьяном. По узкой железобетонной шатающейся панели – мостику между двумя мирами – я перешёл через канаву и очутился на кладбище домов.
            Защемило моё сердце, затосковало при виде старых, заброшенных двухэтажных жилых домов. Дома эти (кажется, их было пять) вытянулись в одну линию вдоль какой-то разбитой улицы (ул. Железнодорожная, как потом выяснилось). Крыши иных домов были повреждены. В некоторых квартирах и на некоторых лестничных площадках уже не было окон. Почти во всех домах недоставало также и чердачных окон. Пустые оконные проёмы, как пустые глазницы, зияли на фасадах, торцах и чердаках зданий. Двери некоторых подъездов были распахнуты настежь. Асфальтовые дорожки, ведущие к подъездам, почти заросли высокими кустами и сорной травой.
            Рядом с первым встретившимся мне домом на потрескавшейся и зарастающей травой асфальтовой площадке стоял с открытыми дверцами облезлый, рассохшийся от нахождения под открытым небом шкаф (наверно, его хотели забрать, вытащили из квартиры, да так и оставили здесь). Под окнами и в подъезде дома (дверь подъезда была широко открыта) валялись какие-то книжки, обрывки газет, рекламные листовки, пластмассовые коробки от DVD-дисков, сами диски – целые и поломанные; смятые пластиковые бутылки, негодная кухонная посуда и обломки мебели. Было видно, что всё это лежит здесь давно и уже не раз покрывалось пылью, смачивалось дождём, высыхало и снова пылилось.
            Мне страшно захотелось войти в этот молчаливый, мёртвый дом. Я зашёл в подъезд – пахнуло сыростью и гниющим деревом. всюду валялся мусор. Я поднялся по ступеням на дощатую площадку первого этажа, попробовал открыть двери квартир – они были заперты, по скрипучей деревянной лестнице поднялся на второй этаж, там тоже все двери были заперты. Зато можно было попасть на чердак. Я на него взобрался по ещё довольно прочной деревянной лестнице. Огляделся: крыша вся в прорехах, из пола растут какие-то кусты, кирпичная кладка дымоходов разрушается. «Интересно, – подумал я, – дом разваливается, крыши, считай, нет, окон в некоторых квартирах тоже нет, а на тех окнах, что уцелели, висят занавески, на подоконниках вазы стоят, посуда какая-то, словно в этих квартирах живут люди, которые ушли по своим делам, но скоро вернутся... Но нет!Нет!! Люди в этом доме уже не живут! Они ушли и сюда больше не вернуться: дом явно идёт под снос...»
            Выбравшись из первого дома, я подъехал ко второму, тоже заброшенному. В квартире первого этажа, расположенной в торце дома, оконных рам не было и дневной свет свободно проникал в комнаты.
            С грустью я стал их разглядывать. В первой, маленькой комнате, на почти квадратной торцевой стене были фотообои – яркое пятно на фоне царившей в комнате разрухи; на фотообоях были изображены пляж, море, пальмы. Я перевёл взгляд на вторую комнату, побольше, где моему взору предстало не менее удручающее зрелище: местами вздыбившийся тёмно-коричневый деревянный пол, стены с выцветшими обоями, потолок, с которого отваливалась штукатурка и торчащий из отверстия в середине потолка провод – воспоминание о некогда висевшей здесь люстре.
            Я подумал о том счастливом времени, когда этот дом был полон жизни, о людях, которые, как мне вдруг отчётливо представилось, ещё вчера его населяли... Ти-ши-на. «Какие здесь были звуки? Какие здесь были запахи? – спрашивал я сам себя и отвечал сам себе: – да обыкновенные, на которые мы по ходу жизни обращаем мало внимания: голоса людей, смех, звук шагов, скрип половиц, шум передвигаемой мебели, звуки музыки, хлопанье дверей, окон, форточек, позвякивание посуды; аромат свежей выпечки, запах готовящейся поджарки для борща, запах тушёной капусты, жареной картошки, аромат свежего, высушенного на открытом воздухе белья...» Все эти звуки, голоса, запахи и ароматы сливались здесь раньше в единую, умиротворяющую песнь жизни.
            Я представил, как дети играли возле этого дома, а потом шли домой, в свои квартиры, и их звонкие голоса звучали уже внутри дома, наполняя радостью его старое сердце. Я думал о том, как утром дом прощался со своими жильцами, которые уходили на работу, а вечером, когда они возвращались, тепло их приветствовал, поскрипывая от удовольствия своими деревянными лестницами и половицами. Несомненно, дом делил со своими жильцами их радости и их горести, минуты их блаженства, тревоги, отчаяния. Я воображал, как в этом доме играли свадьбы, отмечали праздники, дни рождения. Казалось, я вижу, как вот в этот подъезд жених вносит на руках невесту, как заходят гости. Я думал о том, как дом встречал своих новых жильцов, как он расставался со старыми...
            Подъехав к третьему дому, я заметил, что на одном его подъезде ярко горит светильник; дверь этого подъезда была закрыта. Мне показалось, что правая половина дома (там, где горел светильник) была, как будто бы, жилая, а левая – уж точно нет: там и подъездной двери не было вовсе (хотя все окна, как я заметил, были целы).
            Я решил обойти дом вокруг. Левая часть дома, как я и предполагал, была мертва, но правая... правая!.. С торца, у этой, как мне показалось, обитаемой половины дома, на туго натянутых верёвках сушилось ослепительно-белое постельное бельё. И кроме того, когда мой взгляд скользнул с белья на окно первого этажа, я отчётливо увидел, как в промежутке между занавесками мелькнула – чья-то рука! Но этого не может быть! Там никого нет! Это... это!.. Ах вот оно что: всю эту бутафорию, весь этот спектакль дом устроил сам! Он по сути уже умер, но никак не хочет этого признать!

            Мне стало жутко при мысли, что жизнь, теплящаяся в этом доме, – это мираж, это какое-то наваждение и всего этого на самом деле уже нет: да видно же, что люди уже покинули этот дом, как и все другие дома на этой улице. «Этот дом, — подумал я, – и те остальные дома с закрытыми дверями квартир, подъездов и со всеми их занавесками на окнах и вазами на подоконниках – это живые мертвецы, которые хватаются за призрачную тень жизни! И если я сейчас же не покину это место, то стану их пленником, стану частью всей этой фантасмагории!»
            Я поскорее повернул обратно, и успокоился только тогда, когда перешёл по шатающемуся «мостику» - бетонной плите на нашу новую дорогу.
            Потом я бывал там ещё несколько раз, ибо хотел доказать себе, что все эти мои впечатления суть досужие домыслы. Но пока не снесли эти дома, я каждый раз чувствовал себя в том месте неуютно: казалось, кто-то или что-то за мной наблюдает.

1 4. 0 9 . 2 0 2 0, Москва, Ново-Переделкино, Мичуринец, Внуково