Три дуэли у истоков крушения России

В.В. Сидорин-Михеев
Т р и  д у э л и
У истоков крушения России

Историческая повесть-хроника
© Сидорин-Михеев В.В., 2019
Предисловие
А.С. Грибоедов  -  признанный поэт-драматург, талантливый дипломат, гениальный музыкант-импровизатор... Но иное могучее свойство души объясняет темные детали яркой судьбы: он кипел ненавистью к рабству и раболепию, грозящими стать чертой характера русского человека, и даже в быту был непримирим к ним. Эта ненависть привела к дуэли из-за знаменитой балерины Истоминой, в которой барин-любовник Шереметев видел лишь красивую вещь.
И далее в короткой, но бурной жизни поэт не пощадил себя в столкновении с тупым абсолютизмом и холопством, плодящими дураков-чиновников с их плохими дорогами, которые все больше разъединяли, а не соединяли народ, обещая в будущем революции и войны, небывало кровавые войны на мученической земле россов...
Тайна гибели поэта и исчезновение всех его бумаг вовсе не тайна, если учесть, что он погиб так, как мог бы погибнуть в молодости его начальник  и сводный родственник -  генерал И.Ф. Паскевич. Будучи в молодости при секретной миссии в Турции, тот едва  унес ноги от фанатичной религиозной толпы, возбужденной и точно направленной англичанами. Конечно, об этой истории знал и Николай I и такую же петлю предначертал для ненавистного "сочинителя".
Есть люди, остро чувствующие недомогание страны и необходимость назревших перемен. После славного изгнания Наполеоном всенародным порывом сама Россия, увы, вновь задыхалась в тисках самовластья, невежества и аристократического чванства, культурно и религиозно расколотая, но сказочно богатая даровитыми и боголюбивыми людьми. Многие искали свой барьер, чтобы жертвуя собой, остановить сползающее в трясину беспросветного абсолютизма Отечество.
Осенью 1825 года грянула еще одна кровавая дуэль, потрясшая общество  -  между аристократом Новосильцевым и простым дворянином Черновым, жестокая и кровавая, явившая бездонную ненависть внутри правящего сословия. Было много желающих и дальше владеть Россией как крепостной девкой, но большинство уже понимало, в чем ее достоинство и честь. Были уже будущие декабристы...
Фундаментальные труды и выводы академика Нечкиной М.В. и других исследователей позволили автору этой книги дать ясную смысловую картину событий, связанных с 14 декабря 1825 года, загадочного поведения главных участников того крошечного "мятежа" и установить его место в истории России. Количество написанного на эту тему, увы, не означает, что сведены концы с концами. Идеологические и прочие требы дня мешают увидеть суть тех событий, из которых до сих пор произрастает наша дремучая гражданская несостоятельность.
 А суть их в том, что "мятеж" в декабре   был третьей  - фантастической дуэлью! Был дерзкий вызов династии Романовых, брошенный несозревшими для общественного действия людьми, не имеющими ни  своего лидера, ни твердых убеждений  и программы. Великое Мальчишество, спровоцированное на  странную"дуэль" самим Александром I, попавшим под влияние подлых сатрапов, агентов лорда Веллингтона и прочей низости, молча стояло в ожидании выстрела в лицо, стояло под копытами Петрова коня  как упрямый укор мрази, поработившей Россию.
Но гордого стояния и молчания мало, чтобы изменить историю, отвести очередную катастрофу от горячо любимого Отечества. Веще звучит  замечание Грибоедова, что кто-то очень хочет, чтобы мы долго оставались во младенчестве.

Князь Вяземский П.А., чей ум и проницательность высоко ценил Пушкин, писал в то время: "Дело декабристов  -  дело всей России, ибо вся Россия страданиями, ропотом участвовала делом или помышлением волею или неволею в заговоре...", "Царь и его брат  -  молокососные кровопийцы... Ниспровержение этой мнимой России и было целью голов нетерпеливых, молодых и пламенных: исправление преобразований ее есть и ныне, без сомнения, цель молитв всех верных сынов России, добрых и рассудительных граждан! Но правительства забывают, что народы рано или поздно утомляются недействительностию своих желаний, зреющих в ожидании, и прибегают в отчаянии к посредству молитв вооруженных."
Однако нам навязан удобный зловредный миф о декабристах-авантюристах, далеких от народа. Наоборот! В 1825-26гг. держава враз лишилась активного поколения, плоть от плоти народного, осознавшего уникальный шанс своевременного взросления гражданского общества через ограничение монархии, аристократии,  -  общества расколотого, придавленного военным величием империи. То были не десятки имен, а тысячи и тысячи хорошо образованных и честных молодых людей, остро чувствующих свои корни, участников и свидетелей изгнания Наполеона. Как оказалось, то было последнее поколение, связующее нацию в единый народ.
Дальше будет только углубление расслоения, измельчание общественных сил и деятелей под мантией дряхлеющей монархии. Они найдут себя в околотронных кознях и в войнах, утешение в искусствах  -  при все том же младенческом состоянии гражданского общества, чреватого катастрофой.
Действия и хронология повести основаны на исторических фактах и их сопоставлении, письмах, статьях и путевых записках А.С. Грибоедова.
Книга обращена к читателю, которому интересна суть исторических событий и судеб, всегда сокрытая и скрываемая от публичности.


3
Ушедшим рано в свою мечту посвящается
4
 5
 


Не Богу ты служил и не России, Служил лишь суете своей, И все дела твои — и добрые и злые, — Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые: Ты был не царь, а лицедей.
Ф.И. Тютчев. К Н.П.

Какой мир! Кем населен! И какая дурная его история! …умный,  бодрый  наш  народ…  Сам  себе  преданный что бы он мог произвести!
А.С. Грибоедов
 Глава I.
Император объявляет войну...
самому себе
 
1. Средь шумного бала тень графа Палена
1824 год принес Александру Первому много тяжких бед и испытаний. Вопреки его всепоглощающим усилиям, вопреки строгой политике его детища — Священного Союза монархических государств — в Европе было неспокойно. Вспыхивали мятежи, а в Греции разгоралось освободительное восстание, которое надо бы осудить и остудить, но свирепость турок к грекам, нашим братьям по вере, тоже требовала осуждения и наказания. Летом умерла юная дочь императора София, рожденная вне брака. Всё больше тревожила болезнь жены, прекрасной Елизаветы Алексеевны, которую он обожал. А осенью грянуло такое наводнение в Санкт-Петербурге, которое стали называть не иначе как Божьим наказанием, и не чаяли в народе, что город Петра выживет и оживет после потопа...
Но весна наступившего 1825 года вновь дарила надежды. У высшего света блистательных утешений достаточно, чтобы забыть и о конце света, если он будет нескоро и не для всех...

6
 Санкт-Петербург. Зимний дворец.
20 марта 1825 года
Стайка офицеров лейб-гвардии будто впорхнула в залу, где шумел бал, даваемый вд;вой императрицей Марией Фёдоров ной.  Они  подзывают  лакея  с  шампанским,  зорко  оглядывая
7
великолепную толпу. Их озябшие голоса звучат не в унисон все общему веселью. Их великолепные мундиры и ухоженные шеве люры делают их похожими на породистых рысаков, выпущенных на последнюю прогулку перед скачками. «Лейб-гвардия»! Гвар дия державного тела… О, как они понимают и прямой смысл того, кому и чему служат, — это возвышает, кружит голову, куражит! Конечно, их замечают! Взоры красавиц яхонтами сверкают им на встречу, их привлекают и кичливость поз, и заносчивость небреж ных суждений, которыми офицеры лениво обмениваются, как об махиваются хвостами кони, зная, что ими любуются…
 —Императрица пляшет, как девица — вся в ударе! Узнаёшь? Хороша старушка, сладкая пампушка, наша матушка!
 —Оправились от наводненья — и в пляс, всё веселей, всё звонче… В конце недели костюмированный бал в Гатчине, потом Павловск — налюбуешься на нее.
 —Как умеет одеться! Празднует что? Запах весны?
 —Конечно! В том числе! И Екатерины Первой воцаренье. Сто лет, брат, минуло, как династию и престол облюбовали нем ки, и юбку как штандарт империи на мачту вздернул Пётр с по хмелья!..
 —Что об этом толковать — и здесь ли, братцы! — с похмелья иль по убежденью он им предался… Княжна Щербатова давно мне танец обещала! Блуждает ум, а чувства знают верную дорогу! Какое счастье с красавицей в руках… Иду! — и высокий ротмистр уносится в танце.
Толпа вдоль стены вдруг расступается… Гвардейцы, при тихая, отдают честь.
 —Вот император Александр. Что с ним?
 —А что? Такой теперь он — франт, слегка линялый.
 —Нет-нет... Я в карауле часто его вижу. Смущен он чем-то… Смотри, уходит прочь ни на кого не глядя...
Оркестр медленно вступает в мазурку. Императрица, едва отдышавшись, вновь поднимается к танцу, и тут же рядом с поклоном кавалер — герцог Вюртембергский, кряжистый, но верткий…
 В укромном уголке, за колоннами, образовался мужской кру жок у карточного столика, но и он неожиданно смешался — сто явшие не успели и шага сделать, сидевшие привстать… Мимо них быстрым шагом прошел император Александр, окинув строгим взором. Он всех их знал и намеренно прошел близко… Он знал и то, о чём они говорят, — они, обласканные им и получившие из его рук перо фортуны, право служить державе на первых ролях… Князь Вяземский писал и переводил конституцию, Польше дарованную — прообраз российской! — и тут же поносил правительство царя в Варшаве. В опале он, но получил дозволение приехать и хлопотать о службе. Вот и Тургенев Сашка, умница, но таков же — и глаза прячет…
Император проходит, никак не отвечая на приветствия. На лице Александра Тургенева, крупного чиновника министерства просвещения, застывает простецкая улыбка:
— Что с ним? Всегда приветлив… Впрочем, ныне с родствен  ничком герцогом Вюртембергским на ножах, и если тот вернулся ко двору, то царь бежит, как с поля битвы.
Молодой князь Валериан Голицын близоруко щурится вслед императору, а в полных губах тяжелая усмешка.
— Нет-нет, не то... «Не угодно ли стакан лафита?» — присказка графа Палена к политическому убийству снова в моде. На все вре  мена годна! Поднесли Павлу-отцу, черед — Александру-сыну…
Тургенев, уронив светлые кудри, слегка задумавшись, согла шается:
— А он — нам! Надобно знать Александра — его гнев таков: улыбка ангельская, но в глазах черти пляшут… В такие минуты сказывают, он достает заветный свой блокнотик… (Вяземскому тихо) Если, князь, вы там означены, то зря хлопочете о службе.
Князь Пётр Вяземский, известный литератор и острослов, слегка вздрагивает, гордо поднимает голову… Но Михаил Орлов, тоже отставной, но генерал, вдруг оживляясь, опережает его словом:
— Императрица — посмотрите! Необыкновенная старуш  ка… Молодых обскачет! У них кто больше любит бал, тот трону ближе, остальные — лишние в сём круге. Вюртермбергский — ее племянник… Смотрю на эту пару и понимаю, из чего ис  ходил в войну наш юный царь! Из родственных чувств! Стоял

8
 9
за интерес германцев, бросал им под ноги всю мощь империи, лил кровь солдатскую… Примерный маменькин сынок и Екатеринин внучек.
Вяземский, не скрывая издевки, бросает:
— В угаре хозяюшка… (Тургеневу тихо) Пусть тешится те-  традкой царь-глухарь и в ней нас распинает! (поощрительно ки-  вает в сторону Голицына) Молодой Сократ прав: паленым Пале-  ном запахло. Песня Александра спета, а мы ее так и не услышали. Любыми делами занимался — только не своими, царскими. Бес  конечный светский карнавал вместо реформ — лицо романовской России.
У Тургенева  прорывается давно кипевшее в душе:
— Он потерял Россию! Всё разъезжал, и всё бежал чего-то… Тут навалились на него несчастья все сразу в один год... Но глав  ное (понижая голос и привлекая внимание всех) — он полу  чил письмо от своего первого учителя, мудрого Лагарпа. В нём одни упреки и сказано о русской нации буквально: «Обладает во  лей, смелостью, добродушием и веселостью. Какую пользу мож  но бы извлечь из этих качеств, и как можно ими зло употреблять, дабы сделать эту нацию несчастной и униженной!» Самовлюблен-  ную натуру романовскую скрючило от этих слов! И щит Аракче-  ева уже не помогает...
Орлов смеется молодо, задорно:
 —Рассказывают байку-быль, как отнесся король прусский Фридрих-Вильгельм к братской услужливости Александра, бес корыстно проливавшего кровь русскую за его интерес…
 —Как же? С любовью, говорят, как…
 —…к собаке обожаемой! — Смех Орлова заразителен, все заулыбались. — Преданной хозяину, породистой, и всё-таки со баке, которой рано или поздно надо место указать: собака всё ж не человек. Характером не трус, а постоянно мнятся заговоры сыну Павла! И трон российский, по сути дела, пуст аж четверть века!
Только Вяземский не поддерживал общего воодушевления — он явно сдерживал себя, но не скрыл отвращения в голосе:
 
 —-  Царя пугают участью отца и тенью Палена — вы правильно заметили. Отец мой, вижу, не случайно чтил Наполеона. Могу чий корсиканец этих Паленов да Аракчеевых как тараканов бы… и без пожара. А этот… царь родной — одной рукою правит, дру гою гнус разводит возле трона!
 —Если не заговорщики, то англичане с ним непременно кон чат, — грустно кивнул головой Тургенев. — В девятнадцатом году он рынок им открыл…. Они обогатились, а наши фабрики разорены были — вред больше, чем от Наполеона! Теперь он льготу отобрал, но — что в зубах у бритов побывало, то сожрут всенепременно.
Зависла нехорошая пауза. Собеседники понимали, на какую высоту поднимали их независимые и резкие суждения. Каждый говорил о том, что хорошо знал, чем жил давно и даже страдал, но всё сложенное вместе производило гнетущее впечатление близкой катастрофы.
Жизнерадостный Орлов продолжал веселиться:
— Есть забавный довоенный шпиц, от Наполеона… Князь Понятовский за службу французам ждал от них независимо  сти горемычной Польше. Император потрепал его надушен  ную щечку: «От России вы так близки, дружок. Что ни делай, а она тем всегда кончит, что вас завоюет. Мало того, завоюет всю Европу…». (Все натянуто улыбаются) Но не смешно от  того, что эту полу-шутку внушили Бонапарту те же англичане — через Талейрана-чёрта. И корсиканец вдруг озаботился и Александром, и Россией — и вместо Альбиона двинул войско на Москву искать удачи!
Вяземский обреченно махнул рукой:
 —Тонко мы устроены: свет французский, двор немецкий, по литика английская, народ лишь свой, но… рабский. Ничего соеди няющего! А связь лишь нравственная может быть — по правилу: не есть хлеб праздности! Но где найти мать-женщину, что образу мит наших бар?! Отчизны образ даст?!
 —Надо признать, господа… — Знаток истории Европы Тур генев сделал паузу, и все поняли, что разговор достиг своего смыс лового пика. — Англичане мало говорят о планах, но делают всё

10
 11
как по завету. От их чудесного порядка веет осмысленностью кон ца: не их, конечно, — нашего! Навсегда рассорить Польшу и Рос сию — задумка мудрая. Приписывают Меттерниху, но за ним иные рожки видны.
— Наши толкачи у трона и впрямь числят Польшу частью России! — взорвался молодой Голицын. — Пожертвовать суве-  ренитетом брата-славянина в угоду пруссакам! И вот жидки везут товар английский и австрийский беспошлинно под видом поль  ского — вся «польза» от войны с Наполеоном для русского! Так что, Александр Иванович, границы те давно открыты для их то  варов, а значит, и наш суверенитет не выше польского — убытки не сочтет и братец твой, Никола-финансист.
Тургенев только руками развел, пригладил волосы небрежным жестом, неуловимо четким, магически чарующим.
 —Кстати, о жидах. — И Тургенев сделал значительную пау зу. — Везде их обращают в пользу государству, у нас — во вред. Селят в резервации для унижения. Зато в целовальники дозволили облечься, пустили к кабакам, чтоб злобу от аристократов выме щали на народе, поя отравой. Крестьянин при барине, жид у дела скользкого, купец в ярме таможни — как ни поверни, одни рабы случаются. Готовил я указы, чтоб дать крещеным инородцам дело по городам, но все под сукно попали. Потом уразумел: боятся узколобые чины соперника умного и предприимчивого, как и сво его крестьянина свободного, с землей...
 —Вспоминается экспромт забавный… — какая-то несвой ственная Орлову тоска мелькнула в его глазах. — Когда царю еще являлась детская мечта об освобождении крестьян, он за советом всем совался, и полный генерал от инфантерии Философов Михайло Михайлыч так отбрил: «Государь, вы утонете в крови!» Каково? Государю!.. Клянусь, не выдумал!
Вяземский головой покачал:
— Лихо… лихо — гусарам на зависть и на аплодисменты. Если по чести — подленький ответ царского подручного. Когда б река наша текла, и хлеба праздности не ела знать — всем места бы нашлось у дела. Но заводь тихую и темную устроили — чертей боимся, а сами их разводим.
 Неожиданно из толпы вдоль стены выныривает невзрачная фигурка, гордо поблескивая плешью, — придворный поэт Ва силий Жуковский собирал впечатления от демарша Александра Первого, так эффектно покинувшего бал. Как всегда суетлив и говорлив с покушением на шутовство... — признанному талан ту прощалось всё.
— О чертях тут речь, я слышал. Я знаю нескольких повес: на- фортелили в Париже, долгов наделали, и теперь — олицетворение России в глазах французов. Прав мудрый де Метр — нас Запад видит сквозь шаблоны: двор испорчен, дворня обнаглела, народ закован в рабство на века… Фу, как страшно!
 Орлов небрежно взял под руку поэта:
 —Поверь: мне страшно. Тут император мимо прошмыгнул — лица на нём нет… Какое потрясенье там, Василь Андреевич?
 —Не знаю… Нелединский, иль кто еще, шепнул ей на ухо, но императрица-мать вдруг Александру брякнула при всех: «Ан гел мой, тут о карбонариях кругом толкуют, как будто окна-двери нараспашку, и бал сковало холодом…» Все притихли, зная, что им ператор не выносит разговоров о заговорщиках… Рука невиди мого фокусника сдернула с зерцала покрывало! Тут бы в шутку всё оборотить, да оробел и я! У Александра покраснела лысина, и, не сказав ни слова, удалился.
Тургенев отпрянул и глухо охнул:
 —Великие князья?..
 —Были рядом! Николай подошел и взял maman под руку, и она как будто успокоилась. Сколько лет при них, а нравы не могу постигнуть… — Искреннее огорчение на лице Жуковского вызва ло улыбки.
Вяземский профессорским тоном стал отчитывать его, глядя куда-то в сторону:
— И по вашим песням шаблона никакого не составишь. Ко нечно, де Метр прав! Шалопаи, моты, разгуляи — кто их не знает по именам? Да след-то тянется во двор, оттуда весь разврат. Но одами и русской басней волчью стаю не насытишь: кирил  лица — чужой язык для них!

12
 13
Жуковский совсем смутился:
— Все резко вдруг заговорили… Как будто, князь, спектаклем потчуете из своих острот. Пора бы нам остепениться. Лягушкой по-французски из царскосельского прудка, овсяный киселек им  ператрице да про луну сонет — вот всё, чем пользую я двор. Вам есть сказать поболе — пожалуйте, идемте! Вот Марья Фёдоровна с танца чуть живая — ее к перченому манит! (и покатился на  встречу императрице то ли лакеем, то ли шутом)
Вяземский оторопело смотрит вслед, потом делает восхищен ный жест, отдавая должное придворному лоску и изворотливости. И другие умиротворенно улыбнулись. Огорчился лишь ученый муж Тургенев:
— Господа, им слово «рабство» непонятно. Упомянуть за чаем — сколь угодно, остальное — дерзость и мятеж. Все эти крики: «Освободить всех разом!», иль обратное: «Свобода мужи  ку — что смерть!» — имеют под собою подлую основу. Неже  лание хоть что-то делать! Крестьянам крепким развяжите руки для начала! Брат мой Николай взывал, налоги посчитал, все ми  нусы и плюсы, но только в тайном обществе нашел сочувствие. Мы разве без раздоров не можем развиваться? Теперь вдруг ока  залось, что не рабство враг, а те, кто говорит о нём! Умчался брат в Париж, предчувствуя беду. Ужели царь не внемлет нам?
Все разом выходят из-за колонн с поклоном в сторону прохо дящей невдалеке императрицы-матери со свитой.
Вяземский и этим мрачно смотрит вслед…
— Бог мой, как сияют, будто мошка перед грозой… — и, по  вернувшись, слегка повышает голос: — Всё гораздо страшнее, чем вы думаете. Мы на пути от самовластья к самодурью. Не имея сызмальства гражданских прав и свобод, мы навеки останемся с царем в голове и со связанными руками. Пустыми!
Голицын то ли участливо, то ли сочувственно кивает головой, подходя к Вяземскому:
— Чем закончилась, князь, ваша беспримерная тяжба судеб  ная с царскою ценсурой? С Красовским? Это не способствует
14
 устройству вашему на службу в департамент… Надежд на пользу наших дарований царь не питает.
— О том я и говорю! Права гражданина-автора закрыл, увы, чиновный зад…
Тургенев тоже закачал головой:
 —При таких воззрениях публичных, Пётр Андреевич, ваша фамилия и впрямь в тетради царской. Изобретают ныне нечто, чтоб рыба крупная сама на берег прыгала, а мелкая и юркая ла скала трон.
 —На царя они надеются… — Орлов прячет презрение в на зидательный тон. — Не дарования народные его волнуют ныне! Царь на конгрессах бесконечных ратует за укрепленье тронов, умиротворение всеобщее… Цари довольны, а человеческое до стоинство посрамлено. Соберите не царей против народов, а кон гресс народный! Но они не понимают, что представительство во власти имеет таинственные корни в природе человека. Всяк человек повелитель в чём-то, но не всякий способен подчиняться. «Представительство»! — соединенье частного и общего во власти, сфинкс, неразгаданный, и через годы считаные он съест царей и их конгрессы!
Тургенев важно и печально соглашается:
 —Самодержавье препятствует усилению общества: великие качества государей делают недействительной гражданскую пози цию, а слабости их причиняют вред вдвое сильнейший! Как уве личительное стекло. Гражданская служба никак не может выйти из детского воззренья. Начальник и подчиненный в палате — точ но барин и раб в деревне!
 —Потому твой Николай таланты за границей спрятал и свое- временно! — рассмеялся Голицын. — Да и то: с хромотой его от наших церберов держись подальше.

*    *    *

Мария Фёдоровна в окружении придворных расположилась на небольшом удобном диване, перед нею — изящный столик с напитками и закусками. Неожиданный уход царя охладил ее
15
веселость, как ни старалась она это скрыть, — в голосе появились гневливые нотки.
 —Знаю, знаю, доложили. Он занят, пошел к ней, но пере хвачен Голицыным… Наиважнейшие дела. Я-то, наивная, ждала, что державная пара почтит наш праздник. Как же? Екатерина Из начальная одарила страну балами, пирами, фейерверками с шам панским… (Жуковскому) Что этот язва Вяземский так губы искри вил и кланяется так неохотно, как англичанин?..
 —Так он же англичанин, ваше величество, — быстро откли кается Жуковский, — или… ирландец. На половинку. Тут и очки не помогают! (Смех)
Толстяк князь Нелединский-Мелецкий, секретарь Ее величе ства, не преминул вставить обычное:
— За ум опять взялся, да больно на язык остер. Выбил раз  решенье в столице хлопотать о службе, но либерализма дома не оставил. В Варшаве вознес себя над такими же, как сам, ис  полнителями царской воли!
Мария Фёдоровна усмехнулась тонкими губами:
— Да ты, князь, уже рассказывал его историю… Бедняж  ке в шкуре ежа будет служба несладка… (Вдруг вскидываясь) Но что же наша Лизхен-государыня пренебрегает нами? Так дерз  ка! Мне говорит наотмашь намедни: не эта кутерьма — это она о бале в честь семейного праздника! — есть суть, Божиим про  мыслом в человека влиянная... Она язык народный знает лучше меня! «Влиянная»! Значит, все мы тут — без этой вли-ян-ной сути? Скажи, мой секретарь: что так дерзить легко все стали?!
Нелединский-Мелецкий вмиг вытянулся из своих почтенных лет и объемного живота:
— Овцы пастыря потеряли, ваше величество. Карбонарии на слуху — потому как слово яркое. О масонах умолчим — это быстро выветривается. Но общества всякие — филадельфийские, скопические и даже политические — все еретики! — размножи  лись грибами…
Мария Фёдоровна укоризненно покачала головой; она всецело доверяла этому сановнику, но всегда делала поправку на его хва стовство своей осведомленностью и польский национализм.
 — У вашей Нарышкиной, то бишь княгини Святополк- Четвертинской урожденной, поляки не стесняясь сеют смуту. Один Козловский, мне сказывают, говорит такое, что сами заго  ворщики мальчишками стоят, разинув рты. А на одном балу вы  сокий сильный господин — кавалер блестящий — ба! отплясывал в мундире надворного судьи! Бал-маскарад решил устроить?
Нелединский-Мелецкий в один миг рассмеялся, сделался се рьезен и опять рассмеялся.
 —Нет-нет, Ваше величество! То просто Пущин, друг Пушки на неугомонного.
 —Пущиных знаю: род военный, не к лицу им это. Твои все братья по перу, Жуковский, людей от службы отвращают!
Жуковский шариком подкатился под самое державное ухо:
— Не совсем, матушка-царица! Пущин не жалует перо и Пуш  кина корит за легковесность. Верно, обижается, что никто не от  мечает его подвиг — должность мелкую надворного судьи под  нять на высоту министра по духу исполненья!
Мария Фёдоровна мечтательно вздохнула:
— А хорош… И впрямь есть человек, что красит место. Как статен… С ним танцевать хотела, да страшно на мундир смо  треть. (Князю Нелединскому) А ты полякам передай, чтоб под кры  лом России зла не копили и черных наущений не слушали. Свет нынче стал мерцать, как заплывшая свеча… Бунтарские поэмы в моде… Некий куцый Грибоед, изрядный музыкант, читает по са  лонам то, что писано для дворни, — и все в восторге! Это тот, кто Шереметева убил на пару с графом Завадовским? И не наказан?
Нелединский-Мелецкий, пыхтя от облегчения, что тема поля ков миновала, уводит ее от себя еще дальше:
— Об этом знает наш губернатор, но по истеченье стольких лет…
Граф Милорадович, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, ответил быстро и с готовностью:
— Помнят все, дуэль была загадочная и жестокая, но... Истеченье лет, ваше величество, не принесло свидетельств его вины. Никто участья Грибоедова в дуэли не подтвердил доны  не. Разве… (наклоняется и что-то тихо говорит императрице)

16
 17
— Ах, гусары, ах, гвардейцы! — Мария Фёдоровна расплы-  вается в улыбке. — Она у вас шпионкой, что ли? Или… ох-хо- хох! О, граф, вы многих бунтарей пригрели, и очи дивные сле  дят за ними. Славное хозяйство завели. Но помните семеновцев мятеж тогда же! Те нравы не ушли. Разгул и гнев! Я до сих пор дрожу… Я солдатам выговариваю и им покой даю, а они в один глаз мне усмехаются! Великие князья со мной — для них они ничто… как дети неразумные. Меня, мой сан они легко переступили… Вы молодцом тогда, мой милый. Что ж теперь — столица покорена бунтарскими стихами дуэлянта?
Милорадович молодцевато выпятил грудь и покрутил ус, будто показывая тем самым, что положиться можно только на гусаров.
 —Царица-матушка! Все заболели вдруг театрами и лицедей- ством. То-то б Пётр Великий посмеялся, во что его забавы пре- вратили! Все норовят друг друга скорчить, и всё острее и острее… Кто на отца, а кто на брата пишет эпиграмму, потом на друга… Я прав, Жуковский?
 —Как всегда, граф-герой! Басней нравы не исправить! Слово легкомысленное — как и злое, — что шпора гусара пьяного, ранит и гонит лошадь под уклон.
 —Как давеча тут Вяземский сказал. — Нелединский-Мелецкий, отдышавшись, вновь приблизился к императрице. — Коль из род- ного дома рознь выносим, не миновать и в обществе ее.
 —Вяземский везде поспел… Прав Ангел наш: писаки — по рох для бунтарей, — раздраженно отрезала Мария Фёдоровна и, жестом вновь приблизив Милорадовича, тихо спросила: — Что, граф, гвардия и впрямь не любит моего Никки?
Милорадович ответил не сразу и голосом излишне резким:
— О чувствах не могу судить! Любит — не любит... мы, воины государя, не барышни, — и совсем тихо добавил: — У него ар-  мейская хватка, и многих в армию из гвардии отправил — обида накопилась, да...
Мария Фёдоровна будто растерянно откинулась, оглядываясь.
— И Александр ушел — унес надежду на неомраченный бал и на веселье без притворства. (Делает жест Нелединскому) Зо  вите мне и Никки, и Мишеля — беседой с ними, может быть,
 утешусь. (К фрейлинам) Узнайте, что и как, надолго ли покинул нас Благословенный…
Великие князья приближались к матери заметно скованно, чопорно, ничего хорошего не ожидая от беседы с ней, так резко переменившей настроение с праздничного на кисло-паническое. Впрочем, надменная улыбка и тут не покидала лица Николая, за ней скрывались недоверие и желание просто плюнуть на все придворные хитросплетения, разговоры и слухи. Михаил же, наоборот, всецело доверял и матушке, и всей живописной кар тине, которой рисовалась ему придворная жизнь, и она была ему интересна.
— Успокойте меня, дети, я Алекса не дождалась… На языках у всех бунтовщики, и бал, и праздник теряют смысл. — Мария Фё  доровна то ли умело изображала великое смятение, то ли и впрямь слишком увлекалась своими эмоциями. — Я не могу семьею ри  сковать, а трон у нас, увы, непрочен. Он часто покидает нас, те  перь он с Лизхен… Нарышкиной он позволяет всё. Вокруг него вдруг всё поблекло! Ужели Ангела покинул наш задор великий? Пусть удаляются… И заберут бунтовщиков с собою, и поляков вздорных! — вздохнем легко. О, как я смущена в разгар веселья…
Николай, щурясь на танцующих, твердо проговорил:
 —Maman, он план давно готовит…
 —Он? А ты? — Мария Фёдоровна по-птичьи резко возвысила голос и смотрела тревожными глазами.
 —Мы вместе, намечен разговор…
Мария Фёдоровна была непреклонна — видимо, обилие тан цев вскружило ей голову и появилось желание здесь же, на балу, разом отвести острые вопросы от веселой жизни двора.
— Я тоже хочу знать. Ты это понимаешь? Ich will wissen! Alles! Николай   осторожничал,   понимая   ничтожность   разговора
в сути… Но нельзя допустить и нотки неуверенности в голосе, значит, надо говорить о желаемом как о свершившемся — так

18
 19
учили его в обожаемой им Англии. Поиграв слегка и артистично яблоками глаз и желваками, он произнес на французском четко, хотя и негромко:
— Он готов принять меры, но его нужно… поддержать, вы меня понимаете, надеюсь, вполне. Как говорил патрон моей юно  сти лорд Веллингтон: всякое событие имеет право быть, но проис  ходит то, которое больше давят. Что я знаю верно, обещал он го  ворить и с Константином, чтобы тот не отступил от своего слова и не претендовал на трон.
Заканчивал фразу Николай уже вполоборота к матушке; пра вая нога, затянутая в плотные белые рейтузы, выставлена вперед и слегка подрагивает, как у жеребца-иноходца. Эта привычка по явилась недавно, когда он понял, что трон предназначен именно ему: сначала он ее сдерживал, а потом, наоборот, как бы демон стрировал, уверенный, что умным людям его вздрагивающая нога говорит больше всяких слов.
Мария Фёдоровна ласково улыбнулась в ответ:
 —У Кости моего, цесаревича Варшавского, тронобоязнь врожденная. Ты этим не страдаешь, Никки. Тронобоязнь перерас тает в меланхолию… Алекс позван был как тираноизбавитель (вдруг всхлипнула), Костант стал троноизбегателем… Алекса и обманули, и обманулся… С конституцией заигрывал... А как вновь надумает чудить? На ограниченье самовластья духу, слава богу, не хватило. Пред ним народ — и темный и лукавый… неблагодарный, Бога вспоминает в нужде да слабости.
 —Матушка, еще отец указом запретил народу поле в воскре сенье! — Мягкий, но звонкий голос великого князя Михаила ре зал надушенный воздух в клочья. — Но до сих пор ведь гонят! Когда ж в молитве голову склонить, а не только в барщине с утра до вечера, да еще и в праздники…
 —И ты дерзить… Приятное сказать мозгов побольше надо! — Мария Фёдоровна качает головой, и зависает тяжелая пауза. — Где взять законопослушного помещика? В Германии? К каждому по надзирателю приставить? Такие здесь традиции веками…
 — Объявить мятежником того, кто хоть раз нарушит сей указ, другие… — Михаилу не впервой было играть роль простачка.
Но Николай строго и высокомерно оборвал по-французски:
 —Тебе не следует иметь такую тему.
 —Случайно ли царь Пётр определил быть немкам женами царей! — Мария Фёдоровна неприятно для русского уха спесиво растягивала слова. — Эти ваши… хороши для неги, а как до дела — лежебоки, кобылы сивые! Вот ваша бабка…
 —Умела совмещать...
 —Мишель!.. — Мария Фёдоровна умоляюще шутливо и том- но повернула голову в сторону младшего сына.
Николай взял брата под локоть, натянуто улыбаясь, подобо страстно склоняясь и слушая мать.
 —Мой мальчик, мой Никки, ты узаконишь строгость для Рос сии навсегда. Палок им, палок! Они нас за тиранов почитают! До сих пор глаза бунтующих семеновцев я вижу — и вы их виде ли — солдат и офицеров! Тираны мы для них — пусть так. Есть Польша, есть крещеные евреи, немцы — вот опора нам! Случай но ли Благословенный так Европой занялся?.. Иначе с лапотным не сладить, правленья нашего не удержать. Уже в пиесах ум кля- нут, что беды ум приносит... Слыхали?
 —Да, матушка, — склонил голову Николай, — поэты разве лись грибами, а к делу некого приставить. Вяземский мот, болтун, завистник… Карамзин — тот самый негодяй, благодаря которому народ узнал, что русского царя тираном можно почитать. А это го… что ум свой бедный в пьесе расхвалил, я видел у Паскевича. Потоньше штучка, поумнее, но болтлив, собою занят, тщеславен, как все сочинители, без меры…
Мария Фёдоровна себе тихонько: «Прямо Алекса портрет вы ходит…» (вслух, с преувеличенной тревогой):
 —Что с нами, дети, будет? Всё выходит из своих границ — как Нева, шумит и угрожает. А Алекс наш всё на колесах, всё у него Голицын или Аракчеев — пустые люди, на мой взгляд.
 —Тени прошлого. — Николай вновь выпрямился и говорил исключительно по-французски, небрежно. — Годятся для затычек

20
 21
сквозняков души. Один своими пушками спас от позора европей ских королей, другой молитвами скреплял решимость Алексан дра. Какой из Аракчеева правитель дел?! Сам раб, другого языка не знает. Ну и Голицын тоже возомнил себя щитом Христу и хри стианства… Все выбились из-под руки державной.
Михаил рассмеялся, открыто не покорствуя:
— Возьмите англичан… У них условлено, что короли лишь надзирают сверху за тем, как две руки за власть дерутся, сорев-  нуясь во благо королевства. Правительства меняются из руки в руку — монарх над схваткой остается! С ноги на ногу ходит человек, с руки на руку тяжесть несет…
Николай вновь сжимает локоть брата и нравоучительно поправляет:
— Там рабства не бывало никогда — и нет поныне! Сословия сумели обо всём договориться и кровью хартию скрепили...
Мария Фёдоровна тихо улыбнулась.
 —Как вы милы, что умеете даже в политике поладить! По хвально — сумеете вы править и без хартий, aber hier! - где нет ни рук, ни ног, послушных голове!..
 —Ни головы, к народу обращенной… — Мишель был неис правим.
 —Полно, вольнодумец! Сегодня всё же праздник, идите тан цевать!
 
  2. Забытая королева вступает в игру
Зимний дворец. Покои императрицы Елизаветы
Алексеевны.
20 марта 1825 года
В то самое время бала и великого увеселения в покоях императрицы Елизаветы Алексеевны царило великое смятение, которое исходило, впрочем, только от нее самой. В полутемных комнатах она безуспешно искала место, где бы не было слышно звуков, похожих на ликование чертей. Мелодии и впрямь не долетали сюда, а нечто искаженное многочисленными коридорами, лестницами… Эти звуки метались за ней по комнатам, как и многочисленные ее отражения в зеркалах и мебели, — тонкая фигурка в длинной шерстяной накидке появлялась и исчезала как привидение. Наконец она увидала себя на фоне Невы, и свинцовая тяжесть реки, недавно освободившейся ото льда, вдруг придавила ее переживания и заслонила уши. Тишина… Царица что-то шепчет и с капризной, как у девочки, миной гладит пальчиком холодное стекло. Стройная пленительная фигурка словно выгравирована на фоне окна.
— Всё сходится. Он мешает нынче всем, как мешал его отец Павел перед кончиной — и гвардии, и боярам ненасытным, и помещикам-распутным... Англичанам-крысам, напуганным желанием реформировать Россию. Он рвется помочь грекам — Европа своекорыстная пугает революцией, Бенкендорф вещает об ужасной гетерии свободолюбивой. Его любит русский народ, и он любит простую жизнь, но кто-то распускает слухи, что он трус и ловко прячется за троном… У него возвы шенная душа, которой не понять им! Он слишком рано занял престол… Получилось — только стал рядом, слишком занятый собой… Нас подтолкнули, вынудили, запугали! Теперь он стал не нужен…
Опять неслышный шепот и шлепки ладошкой по стеклу.

22
 23
— Смерть Софи… и всех наших деток… Такое может быть случайным? Хотя бы кто-то выжил! Нет... Я знаю всё: государь в нём умирает, и это повод всем озлиться. Наивные мальчиш  ки, играющие в революцию, — они думают, что лорды дадут им шанс! Они давно поставили на тупого Никки, и Россия снова в тупике, откуда путь только на кладбище.
Она зябко поводит плечами, кутается в шаль, отходит от окна и падает в кресло.
— Я знаю всё. Пока жива — им не убить его. Мы тоже хитро  стью не обделены. Но сердце! Мое сердце! Оно не умеет каменеть и при дворе пустом и праздном разрывается от правды.
Кто-то вошел, и она, думая, что это прислуга, делает знак удалиться.
Но в комнату вошел император Александр I, он делает не сколько нетвердых шагов и замирает:
— Лизхен, дорогая, не вижу вас… Спешил к вам, но Голицын вновь перехватил. Однако пусть подождет с имперскими идеями.
Она сделала попытку встать, но он молодецки подбежал и при пал к креслам, и минуту висела тишина.
 —Какой контраст, милая! Там круговерть забавная и мелкая, а здесь к нам в окна смотрит вся держава сразу, и мы храним ее от свистопляски. Ох, умеет же maman устроить праздник из ничего...
 —Не только праздник… Но и судьбы наши промеж танцами решить.
Александр слегка отпрянул и встал.
 —Не надо желчи, милая…
 —Это не желчь, это прозрение. — Елизавета абсолютно неподвижна в своем кресле, и голос ее слабый, певучий будто падает откуда-то сверху. — Она впредь вас решила, что трон для Никки более подходит. Да, мы увлеклись сторонними делами, несчастливы в судьбе. Но причина это или… следствие? Если мы немедля не подумаем о нас… Она сделает это за нас.
Александр с удивлением всматривается в жену, прохаживается и вновь смотрит со всё б;льшим интересом и радостью… Потом присаживается в кресло рядом.
 
 —Вы еще больше хорошеете, Lise, когда так смело говорите… Давайте мы подумаем! Увы, я недостоин своей принцессы и вас России не открыл. Оберегал от политики и всё дальше уходил… А вы всех ближе к истине, ко мне! Петра Великого виды крови в детстве сделали жестоким, меня же… смерть отца жестокая при- нудила искать спасенья от обмана — в самообмане и перемене лиц...
 —Вы приближаете пустышек, государь! Превознося ваши до стоинства, они прикрылись вами от народного укора, не умея быть полезными России.
 —Не мной, а троном, который чужд мне изначально. Россией правит провиденье, мне оставляя бегать с фонарем — как перед ка ретой, пущенной по склону. Мы замешаны в крови... и трон нам не дается! Это как во сне: вот плод во всей красе, но съесть его не получается.
Елизавета закрыла лицо ладонями и ахнула слабо, жалко.
— Во сне?! Бал — быль, а Россия — сон… Сон убивает ре-  альнее ножа. Проснемся мы или умрем? Унять врагов и править самому, став на закон! И кровь отца к тому взывает. Спешите! Те, кто замарал нас в кровь, опять соблазны сеют. Или она была на  прасной, и нами только в поддавки играют? Мерзость ваших приближенных так очевидна!..
Александр исступленно гладит ее руки, не решаясь отнять их от лица, повторяя без конца: «да», «да»…
— Бояре революцией Россию запугали  при отце вашем —  помните же! Они сами же революционеров плодят развратным двором и рабством! Неужто вы и впрямь в мальчишках видите врагов? Или от нежелания начать реформы?
Раздвинув слегка ладони, она внимательно смотрит на импе ратора, и, кажется, слова более страшные готовы были сорваться с ее изящных губ. Александр с восторгом берёт ее за руки, целует их и с неподдельной горечью и волнением признаётся:
— Тебя любил я, и тебя недооценил, доверился шутам. Но, Лизе, согласитесь: я не уклонялся от вызовов судьбы, от бед, что на отчизну пали…

24
 25
Елизавета медленно выпрямилась, взяла его руки в свои и, гля дя чистым взором, мученически стала спрашивать.
— Пали… с небес? Не те ли, кто отца лишил вас, устрои-  ли нашествие Наполеона?! Через продажных бестий Талейрана и Меттерниха? Вспомните, как плакали мы, читая книгу о войне Наполеона в Сирии и варварских убийствах туземцев мирных… Теперь известно стало, что та книга — ложь, изданная в одном экземпляре для одного читателя — русского царя! А мы сжима  ли кулаки, называя его извергом, и клялись отомстить. Ну совсем как дети... А что Бонапарту о нас налгали?!
Александр отпрянул и с печалью возразил:
 —Я был не в силах это разглядеть! Но теперь имею план, мне подсказали…
 —Послушайте меня хоть раз: везде есть люди добрые и злые, но только у британцев есть многоголосый орган зла. Всё, что по перек их выгоде, уничтожают глазом не моргнув. Где раз ступил британец — вытопчут поляну, где кровь пустили — будут пить до пьяну, не хмелея от такого пира. Один злодей со сцены быстро сходит, но когда есть орган зла — оно накопит опыт и станет дре вом… Страшно подумать, что говорили Павлу их агенты, обрекая и его, и нас с тобою!
Елизавета Алексеевна замолчала, молчал и Александр, будто они давали слово тому, кто незримо был с ними в комнате.
 —Матушка Мария Фёдоровна стала похожа на старушку-англичанку: неважно как, но Никки на престол — и поскорее! — Александр уронил голову ей на колена и едва выдавил из себя: — Вот вам и ответ, мой ангел. Успели нажужжать ей, что карбонарии династии грозят, — так провокаторы болезнь развили. Возможно, не обошлось без англичан. Боятся, что соборность в России учредим, уступим либералам и силы новые освободим…
 —И что же, что?! — Азарт и нотки отчаяния смешались в го лосе императрицы.
Александр вновь с нескрываемым восторгом смотрит на жену.
— Моя революционерка… Не что, а кто! Кто? Знаешь Воронцова-отца — сидел в Англии послом так долго и так сладко,
26
 что стал служить им, как и нам. Таково сердце русского — от- зывчиво и на фальшивое добро со сладкой жизнью! Потом в пре зрение и гнев кидается… Вот Аракчеев — какая страсть служить и пользу принести, заслуги есть, способности и самодисциплина! Но рядом кто с ним?! Им крепостная девка управляет, и сам во гневе топит дарование. Нужно менять, менять, менять — чтобы иметь сильнейших под рукой. Я опоздал, да и один не смог. Здесь нужен орган высший, общий, собор честнейших, чтобы друг дру га подпирали… (Роняет голову и крутит ею.) Теперь хочу лишь одного: чтобы династия окрепла, чтоб был у нас и Александр Вто рой… и Третий. И хочется живым остаться — тебе же счастье обе щал! Нас толкают к хитрости, как когда-то к трону. Поможешь, Лизхен, мне и… себе? У меня есть план…
Жена медленно и нежно гладит его по голове.
 —Уже не время спорить… Я всё поняла, мой государь. Двор и дворня — рабы не меньше, чем народ, их интересуют только праздники и балы. Не видать им ни свободы, ни конституции, только фигу от Николая солдафона.
 —Плевать, — быстро заговорил Александр, оживившись. — Я никому не делал зла, а лишь терпел, терпел… У нас заслуги есть, чтобы остаток лет в уединенье провести… Ну, не на Рейне, как мечтали, но в краях полдневных… Ты мне должна помочь. Уже послал людей я в Крым найти уютное местечко!
Елизавета тоже оживилась и, кивая головой, стала вторить, как бы мечтая:
 —Граф Воронцов-сын на юге хозяин полновластный, он ан- гличанам друг. Если помогут выбраться потом на Рейн, простим им всё. А здешним дуракам придумать сказку — пока поделят власть, о нас не вспомнят.
 —Да-да, уйдем, оставим Никки победителем бунтовщиков. — Александр энергично поднялся и стал прохаживаться возле кресел. — Чтобы потом и турок отодвинул далее… Все бунтовщики известны и под колпаком,  меры завтра же приму, есть много вариантов …
 —Чтобы обдумать всё и приготовить, нужно время, силы. Бе регись, мой Ангел, твой лекарь брит. Мы бездетны и утомлены
27
без меры — случайно? В случайности давно не верю. В наших судьбах вижу отраженье незнакомого и страшного лица… — Ели завета Алексеевна делает попытку встать, словно сопротивляясь страшному виденью и отгоняя его движением.
Александр подает ей руки навстречу и твердо возражает:
— Не так я прост! Ты только меня не чуждайся и не отталкивай, и слабостью своею не пугай. Сил у тебя как у Наполеона! Давно бы надо двор вручить вот в эти ручки, дав матушке скромнее место. Иди ко мне! (Поднимает ее за руки с кресел.) Мы станем у зеркал, себя увидим юными — какое счастье было, Лиз! И оно ведь с нами! Мы и теперь всех краше, как ни чадят над нами черти своим коварством (смотрят на свои отражения в зеркалах, как на незнакомцев).
 
  3. Капкан для заговорщиков
        В середине весны Санкт-Петербург, окончательно сбросив-
 ший оковы ужасных холодов, явился оживлен и юн, и полон
 жизни. О дачах еще не помышляли в высшем свете, и гвардия
 не примеряла летних лагерей. Балы гремели с пущей силой,
 соревнуясь красотою с расцветающей природой. Лишь импера-
 тора в те дни нигде не видели, хотя и знали точно, что столицы
 он не покидал. Ходили слухи, что готовит он ответ коварным
 туркам, устроившим резню славянам на Балканах и Грецию ли-
 шившим патриарха. Намечались смотры войск, маневры, от ко-
 торых Юг и Запад закипят… А вот о заговоре, о бунтовщиках
 разговоры как-то стихли. Немногие лишь знали, как обманчивы
 весенние надежды и салонное веселье, как много было скрыто
    за величием дворцовых сводов, как много лиц, известных и не-
    известных, посещали их по узким лестницам и коридорам.
Санкт-Петербург. Зимний дворец.
29 апреля 1825 года
Вечером этого дня император нетерпеливо прохаживался в ка бинете по мягким коврам и дольше обычного останавливал взгляд на Петропавловской крепости в большом окне. Три близких и по-своему дорогих лица приглашены к нему перед тем, как он примет судьбоносные решения.
Дверь распахнулась, и князь Александр Николаевич Голицын быстро вошел, семеня короткими ножками. Этому человеку импе ратор доверял больше, чем самому себе, и в беседах с ним никогда не разделял, с кем он говорит: с другом-«духовником» или госу дарственным деятелем.
Александр нетерпеливо прервал обычные жесты и слова вежливости:
— Меня ждут, Голицын, давай накоротке.

28
 29
— Ваше величество, во имя нашей многолетней дружбы! Неспокойно мне смотреть на нынешнее… Вы один в бушующем море… Эти безумцы, государь, берут большую смелость! Мой долг — предупредить!..
Александр нетерпеливым жестом останавливает эмоциональ ную речь князя и, усаживая его в кресло, мягко и тихо возражает:
 —Твоего племянника я видел среди них. Племянники в моду вошли — и герцог Вюртермбергский опять у нас и шепчется с maman. Не надо... Мне ли, князь, не знать об опасностях. Поверь: каждый понесет заслуженное наказание… в том числе и я, конеч но... по-христиански если рассудить.
 —Да-да, государь, мы только в начале испытаний внутренних…
Голицын озадаченно помолчал. Нечто совершенно новое уловил опытный царедворец в словах державного друга: «опас ности», «заслуженное наказание»… И тон твердый! Племянника-оболтуса упомянул, хоть раньше никого из молодых фрондирующих не замечал как будто…
— Да, государь, медлить — нам груз вдвойне! Медлим рефор  мы — плодим заговоры, секты, ложь и ложи... Я уж откровенно, ваше величество, памятуя наши планы и молитвы о России. Вот и иерархи в мракобесие впадают. Хотим духовности от каждого — а им неймется, злятся... будто мы покушаемся на паству. Это от ко-  лебаний наших! Кто-то умело толкает маятник сомнений за преде  лы, а полумеры спешат ошибкой объявить!
Александр I и сам расположился в креслах, вальяжно вытянув сафьяновые полусапожки. Всего несколько минут назад он торо пился и торопил, теперь вдруг задумался, отвечал медленно:
— Все прокисли что-то быстро! Даже старообрядцы в загово  ре. Ну, тем непросто угодить — они всегда роптали и не скрывали этого. На кого ж пенять? Четверть века — и хоть опять всё снова от бабушки пляши…
Голицын нечто уразумел и, горячась, с увлечением стал убеж дать в своем.
— Заговор питает старое — рабство, отсутствие законов, про  мысловых дел… А по углам всё кумовство, привычка жить за счет
 казны. И этим пользуется сила внешняя, чтоб из угла медвежьего не вышли мы, забыв Петра Великого заветы.
Александр I только кивал в ответ. За что он любил Голицы ных и особенно этого — за верность староотеческим принципам: старообрядцы бы позавидовали. И эта твердость позиции будила и будила мысли… Но!
 —Мы проиграли, Голицын. Есть обстоятельства, которые сильнее, а может быть, хитрее нас… Пётр пробудил все поко ленья — они пошли за ним как за вождем природным. Теперь придумали, что царь помеха, что царь… опасность для державы. Одни кричат «ура» свободе, другие слезно умоляют не лишать их жен крестьянских: генерал-губернатор многоуважаемый мне такое отписал. Нет, у России свои дистанции… Петровы начинанья переварить — и то отрыжка тяжкая по день сего- дняшний. Вот ты — сколько возглавлял министерство духовных дел? Подожди, я помню! Но не вижу за тобою патриотов — всё те же казнокрады! А ты не либерал! У них — мальчишество, разврат, сопливые мечты… Но увлекают и людей серьезных! А где же ты?
 —Посмею возразить, мой государь, и средь вольнодумцев немало патриотов, умных, дельных… Они все учатся!..
 —Твой племянник, например? — Александр I улыбается мяг ко, милостиво, словно гладит, но в глубине глаз боль и насмеш ка. — Опоздали мы, мой дорогой. Нам не дали сделать и двух шагов! Война, нашествие изверга… кто-то помешал, я знаю кто. И виноват, что доверял врагам. Но эти наши… слишком далеко зашли. Даже мою революционерку Lis перепугали — прямо в яко бинцы захотели.
Голицын страстно подхватил:
— Именно, государь! Неправдоподобно далеко — неужто сами? Их поддергивают то ли поляки, то ли англичане, чтоб под  толкнуть и их, и вас к необдуманным шагам. Народу надо дать сейчас пример сильный, общий — в вере! Как бы повторное кре-  щение Руси, чтобы Евангелие было не только знанием, но делом жизни всей. Помните заветное: каждый идет к богу сам, но впере  ди обязательно иерархи. Это — Церковь! Сейчас смотреть на них

30
 31
отвратно, они сидят и правят яко монархи, а паству гонят страхом перед себя, бесправную и темную. Это не свято, и это не духовен- ство! У меня есть план, мой государь…
Александр I поднялся с кресел и посмотрел на часы:
 —Знаю, знаю… На планы ты умен. Мы с тобою толковали много лет — и так, и этак. Евангелие вместо законов, власть божия на земле… Да приидет Царствие Твое! А получается, плодим секты духовные, с виду благонравные, а суть — соблазн великий для человека враз с Богом поравняться. И часто они — лишь прикрытье пустоты и оправдание пороков. Священный Союз монархов я создал, а на сцене оказались карбонарии…
 —Согласен, согласен много раз! — Голицын не уменьшал эн- тузиазма. — Но нужно двинуться из рабства хотя бы в несколь ких губерниях — и первый шаг за Церковью. Она должна задать и плавность, и разумность хода. В общине и в церковной, и в мир ской — она хозяйка, но не барин! Ее крестьянин, если достоин, должен быть освобожден с землей. Первыми свободу заслужили церковные крестьяне. Если есть рабы у Церкви, то барин никогда не будет христианин. Право первой ночи да замашки властителя судеб рабов — вот вся религия его! Мы хотели дать образованье во тьме безнравственности, и отсюда...
 —Ты прав, Голицын. — Александр I грустно улыбнулся. — Но кто нам даст лета… ошибки исправлять? Устал я, брат. Иные годы, иные думы. Двадцать пять минуло их, я пытался и старал ся… Но мешали, предавали и грозили… Образ барина-отца в на роде крепок. Это и хорошо, и… этим пользуются негодяи — так уложено не нами. Негодяи — тоже стан России и империи… Нет, мой дорогой, двадцать пять! Тут даже солдату полагают отдых.
Император останавливается у зеркал и долго смотрит на свое отраженье, поглаживая плешь, словно забыв обо всём. Князь по чувствовал что-то недоброе в спокойствии венценосного друга.
— Я скакал от смотра к смотру, к парадам и ученьям, я такие планы затевал… Я вел войска на битвы и спал на сене, ел кар  тошку, как простой солдат! И кто теперь оценит, кто поймет мою усталость? Нет, не вижу благодарности… да уже не надо. Не жду.. Пора мне на покой — признаюсь как другу.
32
 Голицын стал понимать, куда клонит царь, и, едва сдерживая дрожь в голосе и пытаясь поймать его взгляд, спросил:
— Если так серьезно… Следует тогда ваш Манифест, что у Фи  ларета заперт, обнародовать, чтоб смуты избежать, чтоб Николаю трон занять, как вы решили…
Александр резко поворачивается к князю всем корпусом, смо трит тяжело и,  не повышая голоса, чеканит:
— Не смей и думать. О том позабочусь в нужный час. Обду  май лучше Манифест об отречении… Помнишь, мы говорили?.. Только в строгой тайне!
Голицын, всхлипывая при сухих глазах, сползает с кресел на колени.
— Не покидай престола, царь-государь, мы, дети твои — про  падем, аукнется по всей России, содрогнется и устоит ли… Сколь  ко врагов сейчас…
Невозмутимо и долго смотрит на него император, потом под ходит, помогает встать и совершенно спокойно треплет за плечо.
— Оставь, Голицын… Тон шутовской мне тошен. Всё не так ужасно — зачем же воронье скликать? Ради благ мифических династией не буду рисковать. Продают свои услуги и русские, и немцы, а ты о крестьянах плачешь. А покупателей ты знаешь! Они меня уже на плаху кличут и без революции. Уволь, о господи, судьбы такой! Прощай, Голицын, даст Бог — и свидимся до пере  мен и… делай, что велел.
Император провожает князя до двери, и, не дав камергеру за крыть ее, просит тотчас звать Аракчеева.

*    *    *
При появлении Аракчеева император уже сидит в низком крес ле, левая нога его лежит на низком стульчике… Явно пересили вая боль, он встает и идет навстречу с тихой радостной улыбкой. Аракчеев тоже движется медленно, будто готовый при определен ном знаке тотчас повернуть назад. Высокий и поджарый, и лицо несколько вытянутое, сухое, в нём ничего, кроме неистовой воли и умного взгляда.
33
— Ах, Алексей Андреевич, балы шумят чередою и кубки пол  ны, но не для нас сей праздник. Мне праздник видеть и обнять тебя! И надо бы нам чаще видеться в такое веселое время.
Они обнимаются. Аракчеев, не выпуская руки императора, чуть откачнулся, и, наклонив голову, зорко вглядывался в него.
— Вчера из Грузино, ваше величество, — из нашего Грузи  но… Не смел обеспокоить, но вести куда как развеселили! В юж  ных корпусах броженье, государь. Витт, Киселёв, Ермолов — все ненадежны… Уже и докладывал вам: в правительство идут сигна  лы постоянно, а некий Бошняк целый доклад прислал…
Александру очевидно приятны были напоминания о вели колепном аракчеевском поместье, где он не раз подолгу гостил у своего военного министра, любуясь на военные поселения, вы смеянные и проклятые в обществе. Ожидал он, конечно, и таких тревожных вестей «с порога», но, не теряя веселого тона, игриво укорил:
— Вот и ты, мой милый… С паническим душком тебя не узнаю! Ты был стеной мне, старшим братом… Неужто заша-  тался от вестей иль слухи одолели?
В глазах императора была всегдашняя для Аракчеева ласка, но блеск в глубине отдавал таким холодом, что Аракчеев совсем опустил голову.
— Оставь ты эти донесения, присядь. Давай подумаем, мой друг… Как могло случиться скоро, что все мечты и планы наши обернулись нам шишом, России мукой. — Александр усаживает друга на небольшой диванчик, идет за стол и устало опускает-  ся в рабочее кресло. — Мы-то с тобой знаем: не народ виновен, не море бурю вызывает.
Аракчеев вздернул голову, как строевой конь при звуке трубы.
— Не виновен?! Да, может быть... Образование не любит и дисциплину ненавидит не народ, а барин-негодяй! В нём нет соединения ученья и служенья!
Александр поощрительно кивал, улыбаясь мягко, и как бы без- участно отвечал. Но слова его резали диссонирующим смыслом и такой откровенностью, какой даже между ними, очень давними побратимами, не водилось:
 
 —Вот ты — учен и генерал, твои орудия Наполеона потрясли, земной поклон тебе. Но ты кого учил, чему учил? Кого поднял к себе, до первых лиц приблизил? (Пауза.) Вот так-то. Мы окру жены бездельниками и болтунами — сам чёрт согнал их ко двору. Ему не нужно перемен, а лишь балы, балы… Мы разве ему служи ли верно? Нас поносят все. И Европа недовольна: боится власти помазанника Божия и усиления России на Балканах. Им Турция нужна, чтобы грозить славянам!
 —А не надо было пред ними лебезить. — Аракчеев кривой и злой усмешкой при спокойном и умном взгляде производил впе чатление атакующего аллигатора. — Мы сами всех усилили, всех омыли нашей кровью, а нас хотят ослабить. То же и внутри: по рядок и дисциплина — вот наши реформы, а не болтовня о либе рализме и прочих европейских штучках. Сечь всех — и баринов-мотов — по первое число! У хорошего хозяина мужик о воле не помышляет — он промышляет и хозяину дает доход, даже отпущенный на волю… Сечь подлецов и вольнодумцев! А мы им обещаем, обещаем… А обещанья — это слабость!
Император надолго задумался, но легкая улыбка не сходила с его лица. Он что-то вспоминал… что? Как выручал Вильгельма прусского, не щадя солдат? Париж? Где англичане отняли у него лавры победителя?
— Сильны умом мы задним… Двадцать пять лет правления — пора итожить, мой дорогой. Давно тебе я говорил, что срок уж близок, перемены на пороге. И будем прямы: то, о чём мечтали, — не удалось. Вот и военные селенья… Казалось бы, отрада глазу, но… Помню, помню, ты был против них, но трудом великим идею блестяще воплотил. Однако мне нашептывают: «мужик-солдат», «солдат-мужик» — это не отвечает самой природе и опасно взры-  вом. И ты предупреждал... Значит, ломал себя, ломал мужика в солдата… солдата в мужика. Великий труд, великий грех — всё ради меня и ради дружбы нашей? А для дела, для отечества нужны не любезность, не желанье угодить, а твердость государственных мужей. Да где их взять! Уж если ты поддался искушенью во всем моим желаньям потакать! Ты! — кремень, по выражению отца... Как время нас ломает или… доступность девок крепостных, а?

34
 35
Глядь — а уж и сами мы рабы страстей, и нас ведут к голгофе палачи.
Под каждым словом императора Аракчеев сникает всё больше, и будто слышен скрежет сжимающейся в нём пружины; потом тя желым взглядом сверлит своего венценосного друга и не изменяет своей привычке говорить только правду.
— Только теперь я проникаю, мой брат и покровитель, как опасно положенье. В губерниях нет средств на самое необхо  димое — больницы, школы… Мануфактуры стали, всех разорили английские товары, через Польшу к нам идущие. И льготы бриты требуют как прежде!
Александр долго молчит, прикрыв глаза, отвечает тихо, таинственно:
 —Всё те ж грехи, припоминаю. С тобой как другом поде люсь. Жалею я сейчас, что с Бонапартом им удалось меня по- ссорить, и сестру не отдал ему в жёны. Наш Тройственный союз — его, Вильгельма и меня — был бы для Европы благом, а для России — так вдвойне. Теперь Наполеона нет, но тень его блистательных побед накрыла все монархии, и они поблекли, за качались. А честь упасть хотят России уступить! Нет, уж лучше сам я на голгофу поднимусь! (Широко открывает глаза.) Вижу, вижу, как ты злишься и не одобряешь, и всё же можешь быть полезен. Ты был у меня противовесом всем этим либералам-реформаторам! Сейчас им нужно указать на место. Я и полагать не мог, что придет время и противовес заменит сам товар…
 —Заменял, заменял, Ангел наш. — Аракчеев язвительно усмехнулся. Он еще не знал, что задумал Александр, но если при- шло время действовать, то это его время. — Противовесом был отсутствию подолгу царя-батюшки — по важным причинам. И бездействию его — от страшной привычки либералов вешать королей. Предупреждал, что заигрывать с ними опасно...
 —Браво! Вот теперь к делу. Какова надежность ныне твоих военных поселений, любезный Алексей Андреевич? Могу ли рас считывать на верность в случае угрозы мне и даже династии? От ветствуй, как всегда, не приукрашая!
 Начался обстоятельный разбор военных возможностей пол- ков, настроений солдат-крестьян, их нужд и дисциплины…
— Буду прям и честен, мой император. Будут послушны шеве  ленью пальца, но… если буду при них в тот час!
Александр с минуту пристально смотрел на генерала.
— На месте… как дрессировщик в клетке? И никто иной вой  ти не смеет? Экого зверя вырастил! Когда-нибудь сожрет он и тебя. Значит, сидеть тебе и самолично сторожить! Это наш запасный кулак, а может быть, и основной (откидывается в кресле и при  крывает глаза). Пошли на юг людей, в Крым, без уведомленья Воронцова, найди уютное местечко, обширное, не постесняйся. Очисти от нежелательных людей с оплатой их потерь, оформи мне покупку… После дачи на Каменном еду в Царское, а в конце лета — Таганрог… Белоцерковский смотр, потом херсонских по-  селений и войск в Крыму — я не оставил мысль одернуть турок и помочь славянам на Балканах. Вот план последний — потом уж отреченье…
— Мой государь… — Аракчеев обомлел. Колокольчиком вызвав камергера, Александр вновь вернулся
в веселое расположение духа. Ему явно нравилось удивлять и оза дачивать своих сановников.
 —Сейчас попьем чаек со сливками — твой любимый, — и ты мне дашь совет. Не надо много слов. На тебе моя рубашка, как в час лихой, и образок мой носишь. И я тебя люблю — поэто му внимай, чтоб нас опять не обыграли. Сядь в Грузине, поглубже и покрепче, никому не доверяя. Будет от меня курьер с надежным знаком, если… понадобишься.
 —Отречение опасно, мой государь. — К Аракчееву вернулась его привычная твердость, но в проницательных глазах застыл ужас. — В отречение не поверят те, кто затевает смуту, и захотят ответ найти надежнее... как для вашего отца. Обомлел я не случай но давеча: как будто пьесу слышу, сотканную из ночных кошма ров. А уж какие мастера на то извечные враги отечества нашего — нам хорошо известно…
 —На то она и щука… — Император усмехнулся одними губами.

36
 37
Задушевные друзья пьют чай в самом благодушном настро ении, уверенные друг в друге, как собака и хозяин. Потом долго прощаются, и Аракчеев уходит.

*    *    *
Через полчаса в кабинет вызван  генерал-адъютант Бенкендорф. Он входит с важностью екатерининского вельможи, на узком и как бы по тертом лице живы лишь проницательные глаза; временами в них вспыхивает огонь необыкновенной силы, и тут же гаснет, и за сим таинством неизменно следует легкая улыбка, чрезвычайно любез ная и доброжелательная. Шеф тайного сыска был из той породы редких людей, которые обладают и лич ным мужеством, и глубокой прозорливостью, способной смыкать и размыкать самые мудреные хитросплетения вокруг царского трона. В случае любой щекотливой ситуации, даже если это бытовая мелочь, или в случае большой опасности, как это было во время небывалого наводнения осенью минувшего года, первая мысль царя всегда о нём, о его способности мгновенно увидеть причины и точно оценить возможные последствия. И главное — тут же действовать. Действовать!
Александр I и этого весьма важного для него гостя встретил опять сидя на низком кресле, левая нога вытянута на маленьком изящном стульчике, а на лице имея страдальческое выражение и в то же время плохо скрываемый азарт.
— Александр Христофорович, располагайся и располагай моим временем. Сегодня все сцены, так сказать, должны быть за- полнены, мы ничего не должны упустить. Скоро еду: дача, Цар- ское, потом на юг… Тебе отсюда хода нет. Будем действовать на них обоюдно соотносясь и будем точны! Сначала скажи мне о поляках — весь свет шумит о смелости суждений… Так опасны, мой тайный граф?
Бенкендорф без жеманства и особой почтительности в же- стах свободно расположился на мягком стуле за столом. Невидя- щим взглядом он выбрал некую точку поверх головы императора, куда будет смотреть на протяжении всего разговора, будто там
38
 находилось что-то (или кто-то?), видимое только ему. Голос его был слегка надтреснут, раздвоен. Кажется, он им не совсем вла дел и не хотел владеть, так как невысоко ценил сам факт беседы, а только то, что принес с собой царю.
 —Отнюдь, ваше величество: поляки сильны только в краси вом и сильном слове в свете. А сами боятся революции больше наших царедворцев. Но брожения плодят и ждут от вас подарка — независимости и короля.
 —Как от Наполеона?!.. Ха-ха-ха! Моей конституции им мало — неблагодарное поветрие славянское! Ладно, главное да вай — что Трубецкой?
 —В марте он водворился в Киеве и ставит перед собою две задачи, подсказанные нашим человеком. Первое — восстанье  отодвинуть на двадцать шестой год и начать непременно в Петербурге, второе — усилить рознь меж Пестелем и Муравьё вым, с возможной дискредитацией обоих как фигур, имеющих большой вес в Южном тайном обществе и среди военных во обще. Командир корпуса Рудзевич отзывается о Пестеле очень вы соко, как о министре, который занимается шагистикой… Пестель понимает, что надеяться на успех можно только в случае удачи в Петербурге… Опять ныне в столицу собирается. Южное обще ство рвется выступить, есть головы — и их немало — решительно за смерть царя. Есть и основательное донесение о том… Бошняк…
Александр приподнялся, но тщетно пытался перехватить взгляд своего любимца.
 —Бошняк? Мне говорили много о нём… Есть у отечества сыны… Трубецкой пусть будет непреклонен! У них на двадцать шестой год, а мы свершим задуманное в двадцать пятом! Витт, Киселёв… поманили? Игра пошла?
 —Да. Столь крупные военачальники среди сочувствующих — это воодушевило мятежников и, возможно, насторожило Пестеля. К нему приставлен человек с решительным наказом: в случае не- ординарном убрать немедля. А пока — вожжа ослаблена, карета покатилась… Нужно небольшое действие, чтоб выявить всё злонамеренье, реальные фигуры мятежа. К холодам всё и подведем, чтобы не разыгрались,  пыл остудить морозом…
39
Вновь откинувшись в тесном рабочем кресле, Александр ле гонько потирал руки. В этот миг и он сам вряд ли видел собеседника: ему казалось, что слышит некую симфонию невидимой битвы, которую придумал, как ему казалось, сам. О подсказках в полу намеках, в иносказаниях, в исторических легендах, пророчествах давних и нынешних — до них и царица была охоча — обо всём этом он быстро забывал, когда раскладывал пасьянс из конкретных лиц.
— Хорошо-хорошо, Александр Христофорович… Помните, как мы условились: все крупные фигуры постепенно вывести под угрозой страшной кары им, оставляя в круге лишь голово  резов, крикунов… От Пестеля взять своевременно все бумаги — они важнее его жизни. «Русская правда», написанная русским немцем, сильнее пороха. Ну и… (Пауза.) Что Ермолов?
Бенкендорф тоже выдержал долгую паузу, на которую решался только он, и начал немножко торжественно, без единого движения в лице.
 —Ермолов многолик, вы знаете… и трудно разобраться в намереньях. Он из тех русских, кто ради красного словца не по жалеет и отца. Занят обустройством Тифлиса, на свои деньги заводит госпитали. Просит пополнения, поскольку неспокойно стало на границе с Персией и на Кавказской линии — англичане держат слово Нессельроду, имея влияние на персов и на горцев через турок…
 —Почуял старый воевода жареное… Ничего не давать, ина че персов ненароком разобьет до времени и еще более усилится в глазах народа и военных!
 —Да, ваше величество. Назначением Власова на Кавказскую линию, других генералов мимо него раздражен, так как любит всех подчинять своей политике. Действительно, учуял нечто. От наших глаз старается избавиться, и граф Воронцов ему не доверяет вовсе — считает, что он заговорился и умышляет на правительство…
Александр встает, вмиг забыв о больной ноге и жестом разрешив генералу сидеть.
 
 —Разве?! Мы… Этак можно заиграться! С Ермоловым нельзя играть! Это тот сигнал, о котором мы говорили! Действуйте немед ля! Мы дали на Кавказ несколько фигур столь мощных, что обой- дутся и без Ермолова. Мертвый он послужит трону лучше!
 —Всё уже предусмотрено, ваше величество. Он ценит важ ность собственной фигуры и всё меньше с летами рискует ею, но очень любит кухню... Всё готово. Но, ваше величество, если Ермолов бочка пороха, то фитилек… тот самый Грибоедов.
 —Сочинитель? — удивленно переспросил Александр и стал молча прохаживаться, даже не припадая на больную ногу. Он, конечно, думал о Ермолове, его военная слава пошла в народ, его фразы и шутки мгновенно подхватываются всеми чинами… А если ему подсказывают и его направляют?.. Вот где заноза скрыта может быть!
 —Как… Грибоедов, говоришь? Помню. Он всё еще при Ермолове? Ты же отпускал его в Париж — отчего он не уехал, подобно хромому брату Сашки Тургенева?  Твой сподвижник в юности, Грибоед этот…
Бенкендорф растянул губы в тонкой усмешке, чуть качнув головой.
— И вам, государь наш, хорошо известно, что в юности все горизонты ближе…
Император тоже усмехнулся: да, ему было хорошо известно, что Бенкендорф в младые годы состоял в одной масонской ложе с этим бумагомарателем. Но, конечно же, и шефу жандармов было известно, что наследник Павла Первого бредил в юности респу бликанскими идеями, и даже став Александром Первым, завел с Кочубеем и Новосильцевым кружок, где парламент и конститу ция не сходили с уст.
 —Всё окружение Ермолова у меня под подозрением! — Александр сдержал неожиданный прилив гнева, но, понимая, что от шефа ищеек это не скрылось, вдруг повысил голос. — Если оба тех же убеждений… Крамола в каждом слове его жалкой пьесы! Она нам дерзкий вызов... И ту дуэль ему я не забыл!
 —Сейчас он — личность многослойная… Подобно Ермолову. Что есть главная причина того, что не укатил в Париж, — понять

40
 41
непросто. — Генерал впервые слегка оживился. — Зимой аплодисменты со всех сторон его писаниям, везде принят и читает свою пьесу — слава, успех у женщин… Тут и страсть явилась к юной артистке... Влюбчив? Сомневаюсь. Как бы за этим не скрывалась страсть иного рода — к власти, к конституции, к свободе...
Александр останавливается напротив, в упор смотрит на генерал-адъютанта, но тот, не поворачивая головы, всё так же смотрит в интересную ему точку, будто император и не вставал со своего места.
— Об этом я и говорил, мой тайный граф! К осени все крупные фигуры должны быть удалены. А эти двое… Оба твои. Они ведь оба же-  лают на авансцену…
Бенкендорф не отвечает, взгляд его суровеет. И Александр рез- ко продолжает:
— Нет, с Ермоловым решено — с ним шутить не надо и увлекать его доступностью свободы. Его дерзкий слог с две-  надцатого года двор тревожит! Хорошо, что есть Кавказ, «теплая Сибирь», там скалы крепкие — и десять лет бока ему ломают. Но если он увидит слабину у нас…
Генерал-адъютант молчит, что у кого другого выглядело бы дерзостью. Воодушевление, сменившее гнев, берёт в голосе Александра очередную высокую ноту.
 —Помни! Твой план — заставить действовать говорунов, вы вести их на сцену, чтобы иметь возможность проучить — хорош, и я его одобрил. Но… Только при верности нам людей извест ных, важных. Риск для династии недопустим!
 —В таком случае для вожаков есть мера крайняя, как вы уста новили, — сухо и строго отрапортовал Бенкендорф.
 —Одно непреложно: пока я жив, Ермолов будет тих — таков итог войны и нашей с ним победы над Наполеоном… Значит… я не должен умирать раньше Ермолова!
Александр выпрямился, будто вновь видел себя на коне въез- жающим в покоренный Париж. Но тут же, будто отгоняя тяже лое видение, прошел и сел в кресло, водрузив больную ногу на стульчик.
 
 —Бунт спешит стремительно созреть, ваше величество, не оставляет нам времени на выбор средств. Наши новые дряхлые министры, с их опорой на православие, народность, а по сути, на один трон, к которому припали, — восприняты бунтовщиками как вызов европейским идеалам, измена всем реформам. Броженье налицо, мой государь. Добавила воодушевленья и пиеса  этого… «Горе от ума».
 —Хорошо, Александр Христофорович, хорошо. Я внешнего врага свалил, но поплатился мечтою детскою о счастье и свободе для народа. А мой наследник внутреннего одолеет, коли нечистый соизволит хвостом свернуть кольцо в знак одобрения… (понизив голос до почтительного) Сказывают, ты наведываешься в Эккау… Там тоже пристально следят за нашими делами?
 —Ничего, кроме уверенности в нашем государе и его мудро сти. Пален еще не стар для мысли, но для дела плох… Когда про чел список пьесы Грибоедова, схватился за голову, предрекая Рос сии скорый рассвет или долгое падение. Успех пиесы в салонах Петербурга и Москвы воодушевляет всё дерзновенное... и пока это в наших планах.
Александр задумчиво кивает:
 —Пожалуй, этот сочинитель доставит хлопот несравненно с Пушкиным. Чем так приметен?
 —В донесениях из Персии ум государственный читается, упорство и настойчивость явил, потребовав от персиян по дого- вору всех русских. Почти две сотни пленных и дезертиров лично вывел из чужбины. Песни с ними распевал…
 —Песни? Разбойные, небось?
 —Нет, ваше величество, — солдатские, крестьянские… И очень был обижен, когда мы их в кандалы и по острогам …
 —Ты мне рисуешь портрет народного поэта... ум государ ственный... Такого жаль, как Пушкина, в деревне запереть. Поэты утишают боль от нашего правленья, если не дерзят нашим персо нам. Впрочем... Поступай с ним в согласье с общим планом. Ники та Муравьёв, Михайло Лунин и этот — колпак двойной над ними и надо всем, что они пишут! (Александр листает объемистую

42
 43
записную книжку, медленно читает.) Тургенев, Вольховский, Ор лов, Щербатов, Голицын… Муравьёвы, Бестужевы… Все умни цы, и все… враги мне? Увы, интересны только как враги. Но как? Как это случилось? Я бы мог ими гордиться, это мои птенцы, я им лицей открыл и лучших учителей приставил! (Тихо.) Если эти люди мне враги, то кто России мы? И с кем готовлю им ловуш- ку безысходную? И не Россия ли окажется в петле… (Вдруг вска кивает, будто очнувшись, и бросает книжку эффектным же- стом на стол). Императора посмели от отчизны отделить, а честь служенья поставить выше государя! Настала пора им ответить, они у меня здесь, как в клети железной!
Бенкендорф улыбнулся рассеянной улыбкой, в которой — был бы ярче свет — можно увидеть надменность и лукавство.
— Ваше величество, дальше потворствовать опасно. Ответа ищут все, но, думаю, одного на всех не существует. У каждого свои мотивы, свое тщеславие, свои пороки. Но чаще — детские обиды на порядки, укоренившиеся здесь исстари. Возраст это детский… Не исключаю, что кто-то ловко направляет их — двое- трое… десяток самое большое. Остальные подвержены стадному влечению. И много от поляков вони, и чем дальше, тем труднее будет их к короне крепко пристегнуть. Через них, возможно, ан  гличане ищут свои щели расшатать Россию... (Долгая пауза.) Воз  можно, скоро станет явным то, что до сего сокрыто.
Александр I поникает головой и долго кивает.
— Да-да, каждому воздать свое... И сам готов ответ держать…пред Богом.
44
 
     4. Единственный шанс — «проконсул Кавказа»
 Конец мая в Петербурге — пик балов и пиршеств! Особенно  в этот юбилейный год — по календарю императрицы-матери  Марии Фёдоровны, воображение которой потрясал сам факт  столетия воцарение первой немки на русском престоле. Дворцы  и парки сияли, словно салютуя белым ночам, уже теплым, окутанным дивными запахами цветущей сирени; оркестры соревновались в создании кудрявых и игривых мелодий… «Какая гармония природы и человека!» — воскликнул бы всякий зевака,  очутись он хотя бы рядом с этим праздником жизни.
 Увы, и званых здесь было немного, а избранных еще мень- ше. Даже в высшем обществе не все одобряли столь безудерж- ное роскошное веселье, иные сторонились его под разными предлогами. А из темных углов, кои и были настоящим лицом «блистательной» империи, неслись и вовсе насмешки и даже проклятия   нарочитой пышности и помпезности — привычным и повседневным для придворной знати.
Санкт-Петербург, угол Исаакиевской пл.
и ул. Почтамтской.
Квартира князя А.И. Одоевского.
25 мая 1825 года
По указанному адресу в самом сердце Петербурга из-за на глухо зашторенных окон не пробивался на площадь и малый лу чик света, дом выглядел отшельником среди веселых собратьев. Но в доме том шла жизнь более высокая и мудрая, более роскош ная и пышная, если оценивать ее высоким предназначением чело века, слегка подпорченного грехопадением, но всё-таки любимого творения Бога.
В просторном кабинете большой и удобной квартиры князя Александра Одоевского совещались члены тайного общества, са мый узкий круг его. Бесконечные споры о будущей конституции России, об освобождении крестьян, о верованиях и неграмотности народа, его характере — боголюбивом и терпеливом, но хорошо
45
сознающем все несовершенства мира... Война с Наполеоном про будила такие споры, и они длились годы и годы… Теперь вдруг осознали, что если ныне не разбудить Россию к новой жизни, то она навсегда останется заспанной красивой девкой, которой восхищаются и пытаются образумить, но которую горазд будет обмануть всяк заезжий из-за границы или свой лихач.
...Пили чай, курили, сели за карточный столик, но быстро оставили. Споры вспыхивали и тут же затухали… Ждали хозяи на — корнета Одоевского, — который отсутствовал по уважитель ной причине: ввиду своих девятнадцати лет от роду он никак не мог пропустить ни одного бала, и самому ему казалось, что ни один бал без него просто не мог состояться. Ждали и потому, что поступали вести необычные, тревожные… И все стали почему-то больше, чем всегда, прислушиваться ко мнению самых молодых. Так, у военных моряков в критической ситуации на совещании у командира первы ми высказывались нижние чины, и их мнение нередко оказывалось решающим, даже если оно было связано со смертельным риском.
К полуночи в кабинете остались князь Евгений Оболенский, адъютант командира гвардейского корпуса, ротмистр Никита Муравьёв, Кондратий Рылеев, поручик в отставке и управляющий Русско-Американской кампанией, Иван Пущин, поручик в отставке и надворный судья, Александр Грибоедов, секретарь при командире отдельного Кавказского корпуса Ермолове.
Князь Оболенский, казалось, томился больше всех: он то ле ниво полулежал в большом кресле, время от времени вздергивая узкую лысеющую голову, как будто желая что-то сказать, то быстро поднимался и прохаживался рядом с Пущиным. Когда он в очередной раз исчез в кресле, оттуда через некоторое время послышался его резкий с пафосом голос:
 —Господа! Братья! Мы будто ждем еще какой-то вести. Или кого-то позднего…
 —Конечно! Одоевского! — тут же откликнулся кто-то. — С бала непременно пожалует домой.
Оболенский приподнял сухощавую фигуру из кресел и, не сни жая пафоса, который скрывал неуверенность, воззвал:
 — Братья! Господа! Более сообщенного намедни Грибоедо  вым мы всё равно не получим. У всех было время обдумать. Ва  жен ответ, но не менее важно само время. Шутка ли — Ермолов с нами!
Никита Муравьёв, откинувшись на изящную софу, лениво на блюдал всех и, не скрывая издевки в голосе, ответил:
 —Да верен ли человек с такою вестью, не провокация ли…
 —Никита, ты стал редко бывать средь нас — скоро будем, как чужие… — заметил Рылеев с тонкой усмешкой, не поднимая головы от карточного стола, за которым остался один, расклады вая какой-то загадочный пасьянс.
 —В таком случае и я под подозрением. — Взгляд Грибоедова из-под круглых стекол мог показаться грозным, но это от чрез вычайной внимательности и серьезности, которые уравновеши вали добродушие поэта, известное далеко не всем. — Напомню вам, друзья. После собранья в январе наш белоцерковский план мы сообщили Алексей Петровичу. В нём первый, наиглавнейший пункт — царь будет мертв! Это подвигло Ермолова определиться. «Царь мертв — я ваш!» — вот его ответ. Безупречна формула про консула Кавказа для тех, кто его знает.
Оболенский из кресла задумчиво проскрипел:
 —Уважаю Алексея Петровича, но, к сожалению, с ним чай не пил…
 —Воевода он замечательный, — подхватил Муравьёв, — славен заслуженно, но окажись на вершине власти — а он иначе себя не мыслит — вспомнит ли о конституции и прочих наших грезах…
 —Фальшивая нота, друзья! — Грибоедов с поднятой рукой вышел на середину комнаты, едва не столкнувшись с Пущиным и жестом приглашая его присесть, но тот предпочел отойти к окну. — Куда вас понесло — не узнаю вас! Звучит то, что про тиворечит всему, чем мы жили последние десять лет. У нас есть выбор, если мы хотим действия?! Без такого водителя мы пешки разномастные! Если Ермолова боимся… лучше разойтись и не гу бить себя до времени, как Пестель предрекает. Наш проконсул Иберии человек выдающихся достоинств и ума государственного,

46
 47
он всегда выше предмета и способен оценить его реально… Мо сковский университет ратует видеть его почетным членом. Истин но русский талант, годный на всё, — и мы оборотим его на наше дело!
Рылеев по мальчишески вытянул губы, не в силах будто глаз оторвать от карт и гадая по ним:
— Ограничение монархии — он это схватил… Но народное представительство, уничтожение крепостного права, гласность судов, свободы гражданские… Республика! Его не вижу в ней. Но и без него мы не осилим эту вершину… (Печально.) Нами дважды принято решение о сроках восстания — май двадцать ше  стого года самое раннее теперь. Это устроило всех, особенно Тру  бецкого. Теперь он на юге успокоит Директорию, может быть...
Пущин, начав было опять вышагивать по комнате, вдруг оста новился, улыбаясь в широкие усы:
 —Его перевод в Киев так неожидан… Он растерзает Пестеля за его радикальную программу! Если в глаза ему отрезал: «Вы просто бредите, Павел Иванович!» Нам не хватает фигуры объе диняющей, масштаба Ермуллы…
 —«Русская правда» Пестеля — это мечта, а не программа, — привычно запротестовал почти невидимый в глубоком кресле Оболенский. — Откажите в ней — он расплюется с Обществом, Северным и Южным!
Муравьёв тоже встает и подходит к сидящему за карточным столом Рылееву:
— Хороша мечта ваша, Атя, если сеет раздор, а не согласие меж нами. И дело не в поляках, как вы понимаете, которым Пе  стель полагает независимость и отрезает четыре русские губер  нии. Дело в земле, вместе с которой он хочет освободить кре  стьян! Понимая, что это не понравится князьям и панам и много кому, давит их диктатурой Временного правительства, чтобы оно первоначально ввело Конституцию, то бишь его «Правду», а по  том Собором утвердить ее. Через сколько лет диктаторства?.. Сме  лая мечта!
Рылеев отбрасывает карты, вскакивает и горячо парирует:
 — «Мечта», «мечта»… Что вы твердите одно? Крестьяне с землей — это самое насущное дело республики! Все согласны с Грибоедовым, что возвращение Руси к соборности назрело, пока народ в Христовы заповеди верит! Но как о деле — мы в кусты! Крестьяне с землей — какая же это мечта?! Иначе... Крепостное право — многовековое насилие, и оно породит невиданное ответ ное насилие и хаос.
В комнате надолго повисла тишина, непривычная для их со браний, где буйство мыслей и полеты фантазий были обычным действом и приветствовались аплодисментами… Наверное, вско ре все бы разъехались по своим надобностям, не глядя друг на дру га и едва протянув руку, — уж очень невыносимы стали непрео долимые различия во взглядах. И это при том, что самовластье дряхлеющей России они давно и дружно похоронили, разоблачив его самодурство, и страстно жаждали обновления, как и большин ство общества. Но что же дальше? Единого мнения нет, каждый настаивал на своей правде...
На ногах были все; поднялся из мягкого кресла и Оболенский, время от времени пожимая плечами… Теперь особенно выделял ся из них Иван Пущин — на две головы выше остальных, нево енный ныне, а прямой и статный, каковых и в строю бывает немного. «Иван Великий» порой ласково называли его товарищи, сравнивая с колокольней Кремля не только по высоте, но и любя его веселый нрав и никогда не унывающий высокий дух.
Пущину особенно тяжела была эта минута. Он приехал из Мо сквы, оторвавшись от дел мелких, но на которых, как на тонких ниточках, висели судьбы и даже жизни простых людей из народа: мастеровых, лавочников, служек — вчерашних крестьян, которых чиновный город давил нещадно. Надворный судья — вот в кого превратился блестящий офицер из славного рода, обещавший вы сокую военную карьеру именитым родственникам, но... Теперь он нередко сам отыскивал несчастных, давно потерявших надеж ду на правду, и помогал, не стесняясь использовать свои связи в свете.

48
 49
Пущин нашел в себе силы улыбнуться и протянуть руку остальным, обойдя всех по кругу...
В этот момент дверь распахнулась, и юный князь Одоевский будто окатил всех весенней волной:
— Господа, какие нынче белые ночи, а вы томитесь! Балы и фейерверки, красавиц рой! Но меня не обманешь (вдруг обхва  тывает лицо руками): за жизнь царя сегодня не дают алтына, все смущены. Уже который раз его холодность на балу пугает всех!
От стоящих ершистой группой полетели голоса: «Что та кое?!», «Александр отрекся? Болен?», «Скорее говорите!», «Он умер, когда тайное общество открылось!» Да, нелюбовь к царю — единственное, что безоговорочно объединяло этих людей. Слабость воли и полное бездействие монарха при абсолютной власти, словно саван, сковали огромную страну. Страшная война начала века давно позади — надо бы дать израненному народу выйти на свежий воздух, как больному после операции, дать насытиться плодами трудов своих, а его опять на те же костыли сажают негласные правители от имени царя. А где же сам? Европой занят! Ее он одаряет христианской милостью! Именно эти чувства и мелькнули во всех лицах усталых заговорщиков.
Оболенский решительно шагнул к юному князю, и тот тяжко выдохнул ему навстречу, явно находясь под каким-то сильным впечатлением:
 —Нет, господа и братья, для общества он умер только теперь! Она решилась! Она решила и решилась…
 —Кто же, кто «она»? Вы нас мучаете, Алекс! — Оболенский подошел вплотную и всмотрелся в лицо юноши, еще слышащего сладкие звуки бала.
 —Одета и румяна, как девица, наша вдовица-царица! Она решилась — это видно: празднеств карусель, будто сама на трон восходит! — враспев декламирует князь, быстро проходит и пада ет на диван. — А Никки подле нее — ну сущий статуй! Или гусь общипанный! Ха-ха-ха! Эти балы и фейерверки — прикрытие
 дворцовой свары и падения царя… На нём лица нет. Держу пари: он сам готов уйти!
Одоевский вдруг внимательно оглядывает всех стоящих и смо трящих на него в упор, и голос его тускнеет и опадает:
 —Что это вы примолкли? Опять пикировались? (к Оболенско му) Князь?
 —Да ведь и нам пристало время делать выбор…
 —Ну конечно! — Одоевский капризно кривится. — Я так и знал: когда дойдем до дела, изругаемся… (Грибоедову) Саша, ты меня не любишь! Позер и ты — зачем эти ультиматумы? За карточным столом ли проверять идеи наши? Давайте говорить о деле, сейчас пойду, переоденусь! О, эти танцы, о, красавицы графини…
Грибоедов вслед ему горько бросает:
— Ты знаешь: карт не беру… Эка невидаль — еще раз гово  рить… Я Париж отставил не ради разговоров!
Ни слова не говоря, все вновь расселись, кроме Пущина, кото рый с улыбкой оглядывал всех. Он видел то, в чём никто из дру зей не сознался бы: весна, что ворвалась сюда вместе с юным князем, вновь пробудила надежду. Как же! Поворот судеб отечества на пороге, сомнения и споры естественны и... одолимы! Путь верен, надо сделать первые шаги!
— Посчитаемся пока… — сказал Оболенский негромко, будто сам себе. — Да-а, задачка: республиканцы-мечтатели и монархи  сты с конституцией… уколебавшиеся. Три на три… Не сойдемся на Ермолове — страшнее Пестеля для нас!
Пущин остановился напротив Оболенского и сразу превратил ся в нависающую над ним башню.
 —А и впрямь распутье замаячило… Устоим ли на своем? Возница слеп, и вожжи натянул…
 —Женя, — звонко обратился к Оболенскому Рылеев, — здесь все республиканцы. Конституция Никиты республиканская, кон ституционный монарх у него — почетный президент… Это он сам признал!

50
 51
 —Да, монарх, но только не Романов! — откликнулся Мура вьёв. — Конституция и Романовы — вещи несовместимые. Они ее просто боятся, потому что не любят и не понимают чужой для них народ. Дать ему права и голос, когда народ привык молчать?!
 —В этом всё и дело! — учительски итожил Пущин. — Рома новы — не Россия, а дыра в амбаре. Но слово «царь» ласкает слух народа, хоть с пользою оно совсем не сходится !
Грибоедов направляется к фортепиано в полнейшей тишине, и вскоре полились две прекрасные мелодии, перемежая одна дру гую, потом в них вливается третья, четвертая… И вдруг обрыв — Грибоедов резко оборачивается к «публике».
— Сойтись всё сразу может только в музыке или на сцене! Где у каждого свой инструмент и своя роль, а у оркестра ди  рижер один. Нас немало, и все талантливы, согласен… Но вот он, миг решительный, — а вы всё мечтаете, путаясь в привыч  ках, как дети в бабушкином одеяле. — В голосе поэта и музы  канта появляются высокие неприятные нотки. — Я тоже мог бы музе весь отдаться — заждалась она, и я весь истомился. Но у России появился шанс — один! — проснуться, чтобы рас  свет свой не проспать. Александр удаляется — сам! — от лени ли, или страх обуял… Он нам дорогу уступает поневоле, может быть! У нас есть полководец, есть задор и рвенье республикан  ские! Что же мы?!
Муравьёв сжал кулаки и постучал ими о колена:
— Саша, каждому твоему слову готов поклониться. Но правда и то, что нельзя перепрыгнуть через привычку народа! Любовь к богопомазаннику с молоком матери вошла в плоть и кровь... Се  годня всем понятно, что Конституция нужна монарху в помощь, и он народу как щит от произвола бар.
Рылеев рассмеялся:
— Это старая басня! Ты так считаешь, а монарх иначе. Он щит как раз произволу! А значит, он и Конституция — вещи несовмест  ные… Это вам не Англия! Здесь святотатствуют в угоду царям: святопомазание древнее сделали богопомазаньем! Отчего такое своеволие? И мы будем дальше жить баснями?
 
 —Монархия в России себя не изжила… — с досадой оборо нялся Никита. — Царь — защитник от бояр, помещиков и воевод…
 —Да нет же… — поддержал Рылеева Пущин. — Не преувели чивайте любовь к престолу. Мужик давно лукаво смотрит вверх: царя, как и попа, он вспоминает, почесывая зад или затылок. Лишь о Христе лелеет думу в чистом сердце.
Ленивая пикировка, острая и безысходная, продолжалась бы и дальше, но, широко распахнув двери хозяйскою рукой, в ка бинет вернулся Одоевский. Одет по-домашнему, посвежевший от смытой горячки бала, он вновь с порога окатил всех бодрым голосом:
— Весна! Весна и в твоей музыке, Александр Сергеевич! Я слышал ее, и она встревожила меня. Решимте все — сей  час и под ответственность! Никки, пучеглазый Аполлон, идет на трон — в свете на этот счет сомнений нет. Александр умен, да всё забросил в угоду Пруссии и Меттерниху, австрийскому ва  рианту Талейрана. Никки туп, да делать будет всё сам из непо  мерного упрямства и тщеславия и… романовского сумасшедшего поверья, что они и впрямь богочеловеки, а страна — их собствен  ность. Нельзя Россию в этих лапах оставлять!
Рылеев, выйдя на середину комнаты, как было у них принято в особо важных случаях, заложил руки за спину, будто собирался читать свои мужественные стихи. Безупречный фрак, легкая фигу ра с копной гладко зачесанных волос — салонный кавалер из тех, кто после войны кровавой ценил минуты в обществе веселом, средь светских красавиц и музыки прекрасной… Только в глаза такому смотреть внимательно не надо — в огромных и темных пылал огонь спартанский, ничем неутолимый, потому что питался небесной жаждой правды…
— Уверен: никто не сомневается в моей готовности на дей  ствие. Но буду прям: Ермолова я опасаюсь. Он близкий к трону человек. Да, ум государственный, видит все несуразицы и глу  пости устройства политического — тут наш Александр Сергеич прав. Но пойдет ли он против династии?

52
 53
— Он ей служил и жертвовал собой несчетно раз, а Алексан  дру лично предан! — горячо откликнулся Оболенский, сбросив остатки полудремы. — В Ермолова-революционера и я не верю, он очень осторожен, и скорее… усмиритель. На Кавказе нрав его ожесточился.
Рылеев одобрительно кивнул, и тон его еще возвысился:
— Да, это похоже на правду! Но какое это имеет значение, если песня Александра спета? Верно, Одоевский? К нам стучит  ся, ломится жизнь новым поворотом, а мы… Верим — не верим?! Мы обнажили мечи, и вера наша на лезвии сияет. Александр ухо  дит — это наш шанс. Умножит его Ермолов или нет, всё равно есть шанс, и мы его не упустим.
Пока говорил Рылеев, Пущин вновь обходил всех по кругу, глядя каждому в глаза своим прямым веселым взглядом. Оста новился рядом с Грибоедовым и без пафоса, будто на лицейском уроке, объяснил свое решение:
— У меня сомнений нет. Момент настал, и Ермолов нас не под  ведет, если сами не сдрейфим. Царя чтит с войны, но и обижен сильно. В расцвете сил упрятан на Кавказ на много лет — двор его боится, а царь вдвойне. Случайно Воронцов в Новороссии наместник? Нет! В противовес Ермолову! И Ермолов это знает. «Полуподлец, полуневежда» — по определению Пушкина — приставлен к нему как господин. Алексей Петрович не берёт в расчет это наивное «полу». Поэтому и осто  рожен. Ермолова знает вся Россия, знает и сенат, и многими ува  жен, а Мордвинов его любит. Эти двое да Сперанский — вся наша революция, если только не играть в нее и не тащить наверх свои амбиции и честолюбье мелкое.
Муравьёв тихо и вежливо понизил еще градус торжественно сти, заданный Рылеевым.
— Весть от Ермолова и предположения Одоевского нуждают  ся в проверке, хотя мы знаем и без того, что двор встревожен… Соблазн велик, принять концепцию единственного лидера… дик-  татора, вождя. Через месяц, много два, войска, весь Петербург наполнят слухи о пришествии освободителя... Это не по мне.
54
 Понимаете, надеюсь. Я не против Ермолова, другого шанса может и не быть. Но… Что поделать — я вновь сомневаюсь! Не вижу я республику в России, мы не созрели для нее. Сенат гнилой нам не поможет, если смута грянет! И Конституция не выручит, даже если сможем ее принять. По здравом размышлении нам нужно Лизавету Алексеевну просить — она сумеет соединить монархию с парламентом.
Все зашикали и зашумели. «На свежий воздух надо чаще вы ходить, а не в бумагах рыться» — таков был общий толк.
— Тебе, Никита, особое спасибо! — Грибоедов фыркнул и крутнулся на стуле у фортепиано. — Друг друга знаем мы давно, но удивлять не устаем.
Муравьёв не успел ответить — дверь медленно открылась, в ней появился драгунский капитан в слегка помятом парадном мундире и приостановился, словно сомневаясь, входить или нет. Одоевский бросился навстречу:
— Тезка, какой ты... уставший! Ты баловался до победного конца, а я сбежал! Решаем мы судьбу свою! Что же, заходи, здесь за опозданье не корят.
Александр Бестужев — а это был он, душа всей передовой пишущей братии Петербурга, редактор журнала «Полярная звез да», — обнимаясь с князем и со всеми, со смехом отвечал:
 —И я сбежал в разгар мазурки — но к цыганкам!
 —Подтверди немедля, что Александр — вчерашний день и карта битая! Моим мнением пытаются манкировать.
Бестужев неспешно снял верхний мундир и, развалившись на диване, устало махнул рукой. Тут все убедились, что гвардеец изрядно навеселе.
— Сердит, а может, зол... Да, таким не знал его. Шеф мой, гер  цог Вюртембергский, взял верх в их давнем споре… Пустое, шаш-  ни давние… А вы решили его судьбу, а заодно и вашу? (Смеется.)
Князь Одоевский мгновенно закипает:
— Грибоедов хочет ответа: мы мямлим, слушать тошно. Ер  молова боимся! Цари меняют роли как перчатки, чтобы давить,
55
давить народ!.. Чтобы собачились с поляками и на Кавказе кровь лилась. Партия злосчастной немки — жены убитого царя и ма тери убийцы — вновь тризну затевает. За нею тени Палена и Бенингсена и их учителей английских! Им нужна Россия рабская и темная, с двором распутным, гордящимся лишь войнами и вой ском, — как при Екатерине. «Всё будет как при бабушке!» — де виз Романовых навеки. Александр пообещал — и слово держит! Да мы тут объявились. Мы, поколенье, которого Россия жаждала века! Сдержать нас может только цербер Никки. Заартачится пле шивый царь-глухарь — его прикончат сами англичане и без нас, через своих агентов. (Обхватив голову руками, юный князь подхо дит к Бестужеву.) В такой момент, Саша, мы не доверяем генера лу боевому, победителю Наполеона! Хватит ему горцев вольных осаждать — пора к России рабской обернуться! Нет — там он хо рош, а для России новой не годится! Как же так?
Самый молодой заговорщик нервно смеется в полной тишине.
 —Собрались три Саши-богатыря — жди битвы! — Оболен ский осуждающе покрутил головой. — Мы не так категоричны, князь, как вы живописали! Никто ответа не давал пока.
 —Отчего же? — устало заметил Грибоедов. — Если от сути не уклоняться, то князь был точен. Вы не Ермолова чуждаетесь — само начало действий вас настораживает и грызет со мненьями. Одно дело — вольтеровски умы колебля, парить в ка челях чести ложной, кичась образованьем. И сам я это испытал. До нас Вольтер полвека колебал устои — и революция закон- чилась кровавой кашей, возвратом королей… Но вот у нас есть шанс в свой час заняться делом. И этот шанс зовут Ермолов. Я на стаиваю! Единственное имя, вокруг которого объединится вся Россия, и он уже известен таковым. Но решится ли, если мы сами сомненьями опутаны?..
Выйдя на середину комнаты, Рылеев вдруг своим высоким и чистым голосом сказал:
 —Я — «за»! Надоело сомневаться, видя, как тяжело народу…
 —Слава Богу! — выдохнул Грибоедов, резко поднимаясь и тоже выходя на середину комнаты; руки его жестикулируют
 не в такт словам. — Уход царя-лжеца, лентяя — лишь спусковой курок… Заряд — наша республиканская решимость... Ну а ядро — Ермолов с войском! Его я знаю! При всей огромности натуры он скромен. Он понимает, что окружен шпионами и сыском, что каждый шаг его царю известен. Поворотится к матушке-России военными талантами, которым на Кавказе тесно, — у нас история начнется с нового листа!
Картинно раскинувшись на диване, Бестужев всех внима тельно слушал, оглядывал, щурясь, будто видел впервые, и вдруг заключил:
 —Не вижу возражений… Сомневающиеся? Никита, конечно… Но сомненья в нашу пользу, чтобы в этих делах трезвее быть. Коли белоцерковский план удачно воплотится, я готов к союзу с чертом, чтобы помочь народу получить хоть малые права. Но Ермолов наш на чёрта не похож, чего немножко жаль — присяге и Романовым излишне верен. Но до восстания есть целый год…
 —Увы! — громко воскликнул Грибоедов. — Но выбор нами Ермолова — наш знак, что мы боле не колеблемся, жизнью утверждаем республиканскую Россию. Нельзя нам колебаться! Я более чем категоричен: без Ермолова не следует и начинать! Но нет уверенности, что не передумаете... За год... Ничего при бавить не могу.
Грибоедов неожиданно вышел, но, конечно, не уехал. Он про живал в этой квартире на правах друга и  родственника молодого князя. Но больше всего их сближала общая любовь к поэзии, а еще больше — жажда обновления России.
После резких слов  и ухода Александра Сергеевича в комнате надолго повисла нехорошая тишина — в который раз за сегодняшний вечер. Грибоедов — человек умнейший и самых твердых убежде ний — всегда имел влияние на тех, кто рядом, а после громкого успеха комедии «Горя от ума» авторитет его неизмеримо возрос. Конечно, в этом обществе давно знающих друг друга людей ничего не стоило любое обострение свести к шутке. Но ныне тишиной звенел не светский раут, а нечто ему противоположное: общая мечта о новой России,

56
 57
пробиваясь к реальности, обретая право на жизнь, пыталась на щупать иные правила взаимопонимания, иные качества людей…
Заметнее прочих расстроился гостеприимный хозяин. «Ну вот… Я так и знал. Дела не выйдет, неужели вечно будем ко лебаться…» — тихо проговорил он и трогательно обошел всех, каждому взглянул в глаза, кого называя по имени, а кого просто приобняв.
Рылеев, стоя у карточного столика и играя колодой карт,  быстро проговорил, словно боясь, что кто-то пе ребьет его:
— У нас есть время. Если успешен будет первый шаг и при  говор царю осуществится, мы победим с опорой на сенат… Ер  молову ничего не останется, как поддержать и присоединиться…
Хмурый Никита Муравьёв тут же согласился, прямо глядя на Одоевского:
 —Решимости не занимать нам, обидно слышать обвиненья в пустословии…
 —Пустословие от нерешительности, — иронично заметил Бестужев, внимательно следя за лицами и окончательно придя в себя после бала и поздних приключений. — Недоговариваете, братцы! Читайте и перечитывайте «Горе от ума»! Вы и Ермолова опасаетесь, и Грибоедову не доверяете — это очевидно. Причина известна, да вы предпочитаете о том не думать. Я с последним знаком недавно; вы знаете, долго избегал его и отворачивался даже… На нём смерть Шереметева мы числим, не давая сил себе понять всю мрачность той дуэли и знаковость для каждо го из нас, коли себя в сторонниках свободы держим. И я в том горько и так долго заблуждался — имею право вам напомнить. Предмет дуэли — Истомина, красавица, которой Шереметев как вещью обладал. Любил? Возможно. Но тогда женись! Нет, зачем ему, крепостнику-аристократу, такое обремененье, он дол жен быть свободен, а она рабой, ведь он ее, свободную, содер жит будто бы. Но великая артистка так не считала и, коли брака нет, свободой дорожила. Вот это Грибоедов поддержал, на деле ненавидя рабство в любых нарядах. Он видел, что дело к гибели
 идет, — и не остановил развязку, даже подтолкнул…. И мне по каялся, что не владеет собой, когда хоть кто-то судьбой другого распоряжается хозяином. Даже с матушкой своей из-за душ кре стьянских бился не на шутку, хотел освободить немало — это слышал уже не от него, от близких, объяснявших его стеснен ность в средствах обидой матери на сына-карбонария.
Оболенский подошел ближе к Бестужеву и с растерянной улыбкой признался:
— Забавно, но я этого не знал, хоть слышал ту историю не раз. Дуэль, оказывается, и идейным оружием бывает! Муравьёв вдруг с необычным оживлением и прямым укором
спросил:
 —Отчего не тиснете об этом в своей «Звезде», изменив фа милию? Многие сомнения развеялись бы, и репутация очистилась совсем. По чести вам скажу: вся возня с республикой мне кажется игрой! Только в общении с Грибоедовым, узнавая его дела, в жизнь мою входит это слово смелое, дух свободный, зёрна смысла здравого… В поступках, а не в словах!
 —Друг! Дай обниму тебя! — с необыкновенным воодуше- лением воскликнул Рылеев. — Ты точно выразил, что у меня на сердце! Вот Пущин, Великий наш Иван, плюс Грибоедов — других республиканцев, увы, не знаю, если судить не по словам, а по делам. Друзья, очнитесь! В окна, в двери — другое время к нам стучится! Не откроем — нас обойдет оно. Мы много знаем и много испытали, а живем дремучими привычками, и самодержавие для нас — укрытие от ветра перемен! Поменьше б карт и суеты благополучной, поболе гражданского участья... Нет, привычки нам дороже! Бедный Вася Шереметев! На смерть пошел, чтобы владеть чужой судьбой. Владеть, владеть между затяжками сигары! Как взбесившийся барчук! То двух эпох была дуэль — и один из нас не уклонился от нее...
Среди всеобщего воодушевления, ярко подтверждающего, что многие в обществе подозревали Грибоедова в чём-то темном, Оболенский вкрадчиво и тихо заметил:
— Если до конца быть откровенными, то есть еще одно сомненье…

58
 59
— Знаю, знаю! Ты о Булгарине… — сразу же парировал Бес  тужев. — Можно ли сойтись так близко с этой сволочью? Я чело-  век прямой и в дружбе недомолвок не терплю — спросил как в лоб... Но всё объяснилось еще проще. Они знакомы с давних лет! Булгарин приютил в Варшаве в войну двенадцатого года Пе  тра Ивановича Гильена, друга Грибоедова, больного сильно. За  ботился о нём как о родном до смерти, похоронил… И Грибоедов посчитал себя навек обязанным. Теперь Фаддей в охранку вхож — но Грибоедов всё равно зарока не нарушил. Но! зная всё, испол-  зует его, как мы используем перчатки или тень дерева колючего, когда уж очень припекает…
Рылеев с детской непосредственностью пролепетал:
 —А я этого не знал, но не сомневался в благородстве Саши. Кто будет жизнью рисковать ради солдата пленного? Он вывел сотни людей из вражеской страны. В пьесе — первой русской пьесе! — есть приговор лакеям-царедворцам! Тот редкий случай, когда слово — дело! Так и Пущин наш — он весь в том деле, что на себя взвалил, судьей надворным не побрезговал копаться в грязи, защищая человека без различий. Он, Пущин, соединяет нынче все сословья! Нет, такие люди вне подозрений даже отдаленных…
 —Приходится лишь горько сожалеть, — согласился Бес- тужев, — что Пушкин, будучи нашим единомышленником и по этом блистательным, нашел героя для поэмы среди бездельников салонных, лентяев по призванию, а подвиг друга не заметил и не оценил.
 —Вы меня смущаете… — запротестовал Пущин. — Зеркала оставим для царей, и блеск славы — вечную забаву властолюбцев. Подумаем над тем, в чём Грибоедов прав…
Разъехались далеко за полночь, кроме Рылеева, которого Одоевский отдельным знаком задержал. И тут же отправился за Грибоедовым. Рылеев остался стоять у дверей, он был ошарашен странным совпадением: ведь сам он хотел остаться, чтобы
60
 сообщить Грибоедову весть, которой не хотел доверить никому кроме него.
 —Как тихо стало, Атя… Да уж и утро скоро. — Вошедший Грибоедов зевнул, с каким-то подозрением глядя на застывшего, как статуя, Рылеева. — Можно вволю и нотами заняться…
 —Саша, подожди! — Одоевский подошел к ним с каким-то искаженным лицом. — У меня есть весть столь страшная, что я не стал всем объявлять… А только вам сначала…
Грибоедов подходит к Одоевскому вплотную, близоруко щу рясь и как бы по-отечески говоря: «Тебе бы, юноша, давно следует отдыхать…»
Рылеев разводит руки от удивления:
— Какое совпадение — как предначертание! И у тебя весть?!.. Одоевский горячо и быстро выпалил:
 —Средь бала Голицын мне шепнул, что Александр намерен до зимы всех нас перехватать, и уже приняты меры!.. Я танцевать боле не смог — играл, бродил среди веселых и счастливых… Не мог такое от себя Валериан сказать!..
 —Вот она, разгадка… — Рылеев слегка побледнел и прикрыл глаза.
Грибоедов молчал, тяжело дыша, потом вдруг рассмеялся — напряженно, неестественно.
 —Что же, князь? Прочел по физиономии царя, поверил сразу большой грозе? Мой бедный корнет… Но чего-то такого следова- ло ожидать! Это носилось в воздухе — наша пряная беспечность и болтовня по ветру свежему…
 —Пестель к нам зачастил… не привел ли он хвоста? Юг… Туда летят все мысли. — Рылеев подает знак Грибоедову…
Одоевский взмолился:
— Устал, еле стою… Завтра обсудим не спеша, на свежую голову.
Оставшись одни и усевшись на диване, Рылеев и Грибоедов долго молчали. Оба хорошо понимали, что весть от Валериана Го лицына крайне важна и какими наивными были их рассуждения, пропахшие вчерашним днем.
61
— А ведь это, Атя, правда… Венценосный скоморох проснул  ся и всех собак на нас натравит. Как не надеяться тут на Ермолова?!
В ответ Рылеев только головой покачал. Потом бессильно раз- вел руками:
 —Нам стали привычны и милы простые посиделки, клуб репетиловых! Трубецкой — главный ниспровергатель монар- хии, но и главный наш любитель поболтать. И это устраивает многих… Мы столь разные — соединить нас может только дей- ствие! И только действие спасет — и нашу республику, и нас самих!
 —Страшная весть! Голицыну нельзя не верить, у нас нет и по лугода… Царь и его сатрапы решили нас опередить — о, как по- нимаю их!
 —Саша, есть весть не менее страшная… Я задержался тоже по причине новостей! Теперь ты сможешь оценить их важность и пророческое совпадение. — Рылеев откинулся на диване, смотря в упор на товарища. — На юге Васильковская управа взбунтова- лась против своей Директории! Не хочет подчиниться общему ре- шению о переносе восстания на двадцать шестой год! Муравьёв-Апостол сообщает нам — именно нам с тобой, — что не согласен ждать, что они нанесут удар на смотре в Белой Церкви в конце лета этого года!
 —Как?.. Ты молчал?! Впрочем, я понимаю… Там Трубецкой, а здесь двойники-последователи… И Пестель давит тяжелой «Рус ской правдой», точным расчетом — хочет действовать наверняка, не уступив ни пяди своих идей… Но какие силы у васильковцев?! Впрочем, что это я… Чтобы убить царя, полков не надобно!
 —Да, Сергей хочет действовать сам. Уверяет, что ныне пик активности и недовольства всюду, и при удаче в Белой Церкви его поддержат тысячи!
Грибоедов восхищенно поднимает голову и улыбается таин- ственной улыбкой:
— Неужели провидение на нашей стороне, оно протягивает нам руку, чтобы опередить карательные меры? Как всё сошлось! Мне непременно надо ехать к ним!.. чтобы убедиться и убедить
 Пестеля с поляками быть готовыми… Оттуда до Ермолова мне ближе, до херсонских военных поселений, в которых есть солда- ты, знакомые по Персии! Какая новость! Дай обниму тебя, наш Атя! (Обнимаются.)
 —Когда сможешь выехать? Только никому ничего опреде ленного не сказывай — кроме Муравьёва, с ним говори обо всём! Ни Пестелю, ни Трубецкому тем более — с ними лишь об общей готовности в любой момент!.. Когда же?
 —Не промедлю! Ни стихи, ни музыка на ум нейдут! Париж забыт, любовь растаяла… Неужели мы упустим этот шанс — по томки не простят! Великое солнце Республики, лишь краешком диска у горизонта оно… О, как на душе посветлело…
 —Есть, Саша, новости и из Москвы… Там объявился крест- ник твой дуэльный — Якубович — со страшной раною во лбу и страстной местью к Александру. Он хочет убить царя без наших планов, только за то, что вышвырнул его из гвардии на дикую кавказскую войну. Отговорить будет непросто — ты знаешь его характер, — но теперь, может быть, и не нужно… Наоборот, спо собствовать… Например, на петергофских праздниках в июле… стрелок он великолепный, ты знаешь...
Грибоедов грустно улыбнулся:
 —Та дуэль  -  моя кровь за новую Россию, она не кончилась и выстрелом Якубовича... Он и хвастун отменный. Впрочем... Скажи ему наедине, что император вызван нами и сделал выстрел свой…
 —Итак, три центра восстания — столица, Киев и Кавказ… — Рылеев от восторга говорил с трудом. — Надеюсь, Саша, ты по нимаешь, что осечка в одном — гибель для всех. Смерть Алексан- дра — общий сигнал… Я дам знать в Васильков, Сергею, что ты едешь. Завтра мы еще свидимся, надеюсь…
Друзья-республиканцы крепко пожимают руки и обнимаются.
...Чтобы со владать с бурным настроением, Грибоедов садится за фортепиано и извлекает нежнейшие звуки, будто коллекционируя их, время от времени

62
 63
 
возвращаясь к фразам, повторяя их с вариациями и снова возобновляя поиск… Князь Одоевский тихо дремлет на диване, но музыкант знает, что он не спит.
— А ты, мой князь, всерьез меня встревожил и… похоже, на  доумил. — Грибоедов, не прерывая игры, говорит в такт только что найденной мелодии. — Да, мы колеблемся, но там, в том стане чужеродном, червя сомнения не знают и нас стерегут как дичь… Как ты давеча о царе Александре молвил? «Он посмотрел внима  тельно, учителем с розгами за спиной…»
Одоевский, не открывая глаз, полусонно поправляет:
 —…Как учитель на проказников, уже имея умысел и намере нье наказать примерно.
 —А ведь это в его характере… А что, если мы… Впрочем, нет — померещилось. Пора нам спать. Возможно, скоро мне в до рогу. Я так давно Степану Бегичеву обещал визит и всё отклады вал, откладывал…
 —Нестройность нашу нам прости. — Князь Одоевский слег ка оживает. — Ты великодушен, ты силен... дай Бог, тебя услышат там, на юге. Я уверен: звёзды нам благоволят…
 
 Глава II. Отложенная Голгофа Романовых
 
1. Ярый карбонарий
Уже в дороге Грибоедов понял, отчего так маялась душа в последние дни перед отъездом. Да, торопился, да, волновался от предстоящей встречи с большим другом Степаном Бегичевым и его семьей. Хорошо ведь помнил, как расставались год назад после завершения им пьесы в их поместье, их восторг как пер вых слушателей монологов Чацкого, как обещал Степану осе нью приехать хоть на три денечка… Потом — нежданный успех пьесы в столице, заграничный паспорт и свободная дорога в Париж, негаданная любовь юной актрисы… Теперь осталось одно — весть от Ермолова; она вдруг высветила причины и смысл его метаний и исканий. Ему открылась глубокая и та инственная связь его души с настроениями в обществе, которое так жадно поглощает «Горе от ума» только потому, что полно стью согласно с его обвинением самовластья и крепостного пра ва. Его личная жажда сбросить рабство, пробудить общество и народ к новой жизни идет от глубинных чувств народных! Увы, они понятны только честным людям да поэтам.
Всё это в последние полгода не раз обдумано, не раз говорено в узком кругу друзей, но когда была заложена коляска и собраны в дорогу вещи, он медлил и не мог понять: что же так гложет душу, будто он совершает тяжкую ошибку или забыл не- что такое, без чего вся его поездка будет пустым и ничтожным делом?

64
 65
 В это время он часто виделся и с Фаддеем Булгариным, близким приятелем поневоле, с которым не раз "расплевывался"  вдрызг за его нечестные окололитературные приемы. Но непременно возвращался к нему, и тот охотно мирился и даже вдвое был любезнее, словно заглаживал свою и не свою вину. Да, в столичном обществе Булгарина не любили и их близкое знакомство осуждали — Грибоедов это знал. Но не находил нужным ни перед кем объясняться и тем более оправдываться. И дело не только в том зароке, который он дал самому себе: тот, кто закрыл глаза его друга и похоронил, стал и ему не чужим навек. Кому и как это можно объяснить? Сочтут неважным, а то и отговоркой… Конечно, была и еще причина. Фаддей был старше, был потрясающий трудяга, имел обширнейшие связи и был информирован обо всём, будто сам начальник охранки: от грязных сплетен и их истоков до официальных бу маг, когда они еще не были подписаны на самом верху. Словом, Фаддей был для Грибоедова окном в тот мир, который обычному человеку и не нужен, если он погружен в свою жизнь, в свое дело. Но художнику интересно всё — от горизонта до горизонта, от неба до преисподней…
Говоря о дворцовых сплетнях, Булгарин не раз упомянул о Елизавете Алексеевне, жене императора: она будто бы только сейчас вышла из светского небытия, стала проявлять интерес к дворцовой жизни, кого-то вызывала, с кем-то советовалась. И была, по мнению Булгарина, женщиной необычайно умной и… очень преданной мужу. А Александр I, кстати — и Булгарин тут хохотал — долго не догадывался о ее уме, как и весь двор.
Только в дороге Грибоедов вдруг понял, что так томило его и терзало. Ну конечно же! Если Александр, Его величество, решил до зимы разделаться с той порослью, которую сам посадил как будущее России, если привлек к своему страшному замыс лу жену-умницу, то это сильно напоминает сюжет древней легенды, изложенной Тацитом. Там коварная Зенобия, жена царя Радомиста, придумала нечто… Надо бы перечитать! Может быть, там ключ к судьбе, заготовленной им князьями мира сего...
66
 Тульская губерния. Село Екатерининское, имение С.Н. Бегичева.
30 мая 1825 год
Бегичев вышел на порог барского дома, когда запыленная коляска въезжала во двор… Увидав Грибоедова, изумленно вскинул руки… Друзья бросились друг к другу в объятия.
— Год ждем, год обещаешь, а приезжаешь, как снег на голову среди лета!
Грибоедов, устало улыбаясь, протирает запыленные очки.
— Теперь так, брат. Как снег, как дождь, как молния… До утра примете?
Вместо ответа Бегичев дает крепкого тумака в плечо и, смеясь, отмахивается от выбитой пыли.
 —Да-да, Стёпа! Был у тебя друг, а стал облаком пыли, ветром гонимым.
 —Ничего, баня всегда готова — она поправит! И, разумеется, обед!.. — Бегичев сиял добродушным, пышущим здоровьем ли цом, в котором еще были гусарское лукавство и лихость.
 —Именно к обеду я и спешил, чтобы не расстроить Анну Ивановну. Где же она?
 —О! Ты мог и меня не застать. Весна ранняя — дома пусты. Помчалась Аня с девками на овощное поле… Знаешь ведь: овощ для русской души — что молитва в пост.
Грибоедов поправил очки и внимательнее присмотрелся к дру гу — нет, и впрямь не изменился.
— Ты дозволяешь ей самой, одной?.. А малышка? Бегичев хитро подмигнул:
— Теперь, брат, гусар она, женка, — не обидь недовери ем... А доченька наша с няней!
Пока Грибоедов банился и располагался в своей (!) комнате, Бе гичев прохаживался по кабинету с видимым волнением. Простор ный, с высокими потолками, он занимал чуть не половину первого этажа барского дома. Старинная мебель темно-золотистых цветов, на стенах — богатая коллекция оружия, холодного и огнестрель ного. По углам — массивные шкафы с книгами. Родное уютное
67
гнездышко — утешение ему за деревенскую глушь после бурной гусарской молодости. Утешение вдвойне и потому, что другу за- душевному Сашке здесь нравилось, будто это был и его дом… В одном из героев пьесы «Горе от ума» Степан услышал слабые и тем более трогательные мотивы своей судьбы, так резко пере менившейся после женитьбы. Перечитывая, они с женой всегда долго и весело смеются, будто дом их вмещал теперь нечто боль шее, чем просто семейное счастье.
Когда гость вернулся, вымытый и переодетый, хозяин не вольно сделал шаг навстречу. Однако Грибоедов быстро прошел к одному из книжных шкафов, открыл его и что-то стал неистово искать…
Бегичев, старательно пряча смущение за улыбкой, всё-таки слегка вздернул брови:
— А ты меняешься, Саша. Слава тебе к лицу… Мы тут радо  вались за тебя, успеху твоей пиесы! Салоны рукоплещут, и все критики у ног твоих… Но… Ты даже о ребенке вскользь…
Брови Грибоедова тоже взлетели как бы в удивлении, но от книг он не оторвался.
 —Да? Прости. Но… Я жду твою дочурку с Аней! Что же?
 —Нет-нет, всё прекрасно, но ты-то сам будто паришь или еще в дороге… Что? Что стряслось?
Грибоедов с каким-то странным азартом перебирая тома:
— Тебя не обманешь, милый мой… Вот! Я нашел! Тацит. — Он подошел к Бегичеву и легонько обнял его. — Стёпа, брат, душа родная, ты видишь меня насквозь. Давай присядем, мочи нет, как важно всё! Ведь я, считай, инкогнито к тебе…
Рука Бегичева, не дойдя до усов, зависла.
— Что?! Только без шуток! Стоп! Молчок! — И он жестом пригласил Грибоедова к маленькому столику, накрытому холод  ной закуской и запотевшим графином. — Побережем себя. Уда  лось нам свидеться — и эту главную радость ничем не омрачить. С приездом, Саша!
Они выпили и закусили. Степан заметно повеселел, усажива- ясь поглубже на диван.
— Садись и сказывай всё по порядку, соловей ты наш, но, ради Бога, самое важное! Не надо мелочей, они потом…
68
 Лицо Грибоедова стало вдруг хмурым и даже растерянным, будто он вдруг забыл то, о чём всю дорогу собирался сказать чело веку, от которого у него не было секретов — никаких!
— Видишь ли, душа моя, к тебе приехал не дипломат, не му  зыкант и даже не поэт… — И Грибоедов развел руки, как бы про  ся не судить строго, и молчал довольно долго, но Степан не про  ронил ни звука. — Перед тобой отбросивший все маски жуткий карбонарий!
Степан смотрел на друга во все глаза и не узнавал. Книга в ру ках, такая естественная для него прежнего, сейчас выглядела то пором или другим орудием: он ее сжал, словно хотел ею запустить в кого-то. Впервые Степан не решился его перебить.
— Всю дорогу к тебе от Петербурга пытал себя на все лады и наизнанку раздирал: что движет мной сейчас? Что перо остыло и стих мертвеет, не родясь? И музыку не слышу днями! О службе в Грузии не говорю уж — неволя жуткая моя… И вот дознался — и от тебя не скрою — все сии дни стою на ненависти! На том же, отчего казнил я Шереметева чужой рукой, взяв на себя великий грех, не смытый пулей Якубовича. Та дуэль! И ныне то же — только зло от рабства очевиднее стало и нена-  вистнее до умопомраченья! И делает поэзию и музыку, саму лю-  бовь пустою страстью! В Париж я не поехал отчего? Оттого же. Ненавижу униженье человека, и срок пришел услышать его голос. Тогда вступился за Истомину, потом за солдат, томимых на чужби  не, извлек на родину через враждебную пустыню… Что бы сделал Моисей, если бы народ, который выведен из рабства, вновь за-  ковали свои же?! «Проданы поодиночке…» — то кровью написа  но моей! Крестьяне наши — это же мы сами, а мы их как скотов на торжище… они проданы и преданы. Мы...  христиане?
Бегичев встал и ходил по кабинету быстрыми кавалерийскими шагами. Остановился и взял друга за плечи:
— Саша, ты на краю! Поберегись вдвойне: бьет ненависть прежде того, кто ею живет… Хотя тебя я понимаю. Как мы мечта-  ли бывать в Париже, он близок, он стал наш по  сле побед над Наполеоном! Как и мечта — служить Россия, где живет народ-герой, защитивший веру и царя, проливший реки своей крови за свободную Европу! А его… в клеть! Опять в палки
69
и плеть! Но не впервой такое на Руси… Отчего сейчас ты воспа лился, дал ненависти ход — она тебя питает или ты ее? Грибоедов нехорошо усмехнулся:
— Получено верное известие, что решено с тайным обще-  ством покончить до зимы!
Бегичев отпрянул… Удивление и недоверие в его улыбке и упрямое желание всё принять за продолжение старой игры: "До брый заговор на   недоброго царя". 
- Ой ли? Измена, батенька? Да ведь всё это бывало не раз.
И снова диван оседлал отставной гусар, но как-то мешковато опустился — так, что никто бы не поверил, как взлетал он одним махом на крутого жеребца, — всего-то пару-тройку лет назад…
— Садись рядком, Сашко. Подробности дюже потребны теперь… Но возможность измены была всегда...
Грибоедов, однако, остался на ногах, прошелся, то ударяя книгой по руке, то поглаживая ее нежно. Остановившись напро- тив дивана, он, как Рылеев на их собраниях, принял трагическую позу…
 —Измена? Нет, Степан, здесь не измена… При дворе всегда знали о наших планах вообще... знали по именам... — Грибоедов начал сбивчиво, он волновался, чего никогда не позволял себе в другом обществе. — Ты знаешь, как тебя я уважаю… Твои правила, рассудок и характер — пример мне по сию пору с юных лет… Это привито нашему поколению и закалено в войне. И что же — нам прикажешь не видеть края пропасти, у которой остановился Александр и вся Россия сонная?! Царь испугался сам и решает в жертву принести своих питомцев-реформаторов, сбро сив в пропасть небытия! Нас он уже приговорил и сделал первый выстрел! Кто подсказал? Режиссер невидимый! Он погонит нас на сцену, чтоб впечатление бунта было…
 —У тебя разыгралось воображенье, Саша…
 —Как же! — Грибоедов решительно покрутил головой. — В январе было решено, а в начале мая подтверждено: на Белоцерковском смотре в двадцать шестом царя убить, и поклялись в том несколько серьезных офицеров. Я по оговоренному условию дал
 весть Ермолову, зная его направленье: «Будет мертв — я ваш»! Ермулла — это не тысяча юнцов-прапорщиков...
 —Ермолов?! — Бегичев встает, выпрямляясь во весь свой немалый рост, и начинает ходить по кабинету, как эскадронный, получивший точную ориентировку на врага от любимого командира. — Да с ним… за ним вся Россия, его всякий знает! Правда, сомневаюсь, что Кавказ пошел ему на пользу... Там он царский сатрап, жестокий, а это доброй славы не прибавляет и… отупляет.
 —И ты, Степан, прикладываешь придворную мерку к тому, кто сам царя не ниже. Конечно, Кавказ корежит и его, с обеих сторон война несправедлива… Он понимает это первый и жаждет с тронной сволочью покончить. Но от присяги отступить не может — чисто русская черта. Ему смерть царя была бы сущим освобожденьем! — Грибоедов бессильно разводит руки, словно призывая в свидетели всех, кто пострадал от слепого доверия власти и порядку, учрежденному людьми неправедными. — С весны царь, по мненью общему, стал только вчерашней тенью! Конечно, выпало ему немало: смерть дочери Софи, болезнь жены и наводненье… Но пуще — строптивая Европа пошла путем свободы, начхав на все его конгрессы Священного Союза, где восседал он по полгода, мня спасителем чужих народов. А свой всецело доверил Аракчееву, церковь сделал министерством — на растерзанье сектам, иезуитам тайным и властолюбивым иерархам. И вот всё затрещало: крестьянский бунт иль ропот — теперь обычное явленье, военные селенья колобродят, народ попам не верит… Пойми! Какой момент стряхнуть весь гнус и дать России шанс проснуться!
Грибоедов в каком-то восторге направил на друга растопырен- ные пальцы решительно вскинутых рук. Бегичев настороженно отвел взгляд, понимая, что от таких событий и в деревне не от- сидеться. И вновь тяжело опустился на диван...
— Саша, смотришь так, будто мой эскадрон немедля  в ата-  ку должен выйти. Но у меня в деревне о царе не вспоминают! Кля  нусь! И у соседей я не слышал… Прежде нужно объясниться… Бог

70
 71
и царь — почти одно для мужика. Казнить открыто самодержца — причины веские нужны! ясные для всех. — Бегичев берёт за руки дорого гостя и чуть ли не силой усаживает на диван рядом с со- бой, недоверчиво качая головой. — Не разделяю твою пылкость. Всё понимаю… С Ермоловым действительно есть шанс, и что-то выйдет новое… Но это-то и тонко! Ты думаешь, они не понимают значение Ермолова? Уверен: десятки планов против него, и при няты все меры… Прошу тебя, мой брат, сдержи эмоции. Давай обсудим всё по сердцу...
Но Грибоедов замер в напряженной позе, зная рассудитель- ность друга и мудрость его житейской логики, выражая готов- ность слушать и услышать.
— Во-первых, Александра самого не принижай до куклы. Доверчив, но расчетлив. Десятки тысяч русских полегли, защи-  щая Пруссию как Кремль. И возглавлял тогда войско Бенингсен, убийца его отца... Резней, тысячами наших жертв под Энлау за-  вершилась карьера проходимца, английского шпиона. Александр еще раз убедился, кто водит его руками. Нетверд и робок? Нет, это от преступного престолонаследия черта! Он умный человек, проницательный и беспощадный. Хитер и беспечен от того же, отчего и робок. Не забывай, как расправились с донцами, потом с семеновцами, с поселеньями солдат. Кровь так лилась, будто Наполеон вернулся... В пылу момента ты забыл, что этот человек давно подумал о наследнике. Есть верный слух, что тайным Ма  нифестом назначен Николай. При здравствующем Константине! На ваше тайное собранье у них ответом тайная интрига — у пре  стола два наследника…
Нервно потирая руки, Грибоедов непривычно высоким голо сом возразил:
— Николай — ничтожество! Конечно, им стало известно о приговоре Александру... О Ермолове… Они решили нас опере-  дить, до зимы покончить с заговором… Понимаешь их замысел?! (голос поэта звенит от волнения) Вот я всю дорогу и вспоми-  нал… историю! Мое увлечение юности: когда другие забавлялись балами, как монах вгрызался в толщу лет, ища хоть малый лу-  чик смысла... Вспомнился Тацит! В его Анналах есть премудрая
 легенда… о царе провинции далекой, подвластной Риму. Как ты думаешь: наш царь читал Тацита?
 —Может быть… — Бегичев задумчиво теребил ус. — Что на верняка, так это его Елизавета — образована не менее его…
 —Опять совпаденье! Прямое! — Грибоедов оживляется по-мальчишески. — Перед отъездом я замучил своего негласного секретаря Булгарина расспросами о Елизавете… В легенде той жена царя плела интриги, как собственные косы… Мне нужно перечесть!
 —Не пойму я, Саша, что тебя так возбуждает: литература иль всё же бунт реальный? Одно другому может помешать, в тебя вой- дет смешение времен! Я помню, как ты писал здесь свое «Горе…». Вечерами мы восторгались чтеньем, но ты не с нами был тогда, хоть и переживал великие мгновенья. Опять двоишься?
Грибоедов устало вытягивает ноги и восхищенно смотрит на своего наставника юности.
 —Ты черт, Степан, и я горжусь тобой. Да, себе боюсь при- знаться: во мне два замысла явились, и оба мучают меня на гра- ни смерти. Об одном тебе уже поведал: дать ненависти ход, уни- чтожить крепостничество. Второй — желание облегчить участь смельчаков, кто ступит за нами следом: разоблачить ловушки и тайные пружины самовластья обнаглевшего… В литературе сила любви очевиднее, она выше ненависти. В реалиях коварство крепостников  любовью пренебрегает, и я боюсь…
 —Ловушки… Неужели так хитры?.. — Бегичев всей пятер- нею впился в ус, словно выкручивая из него всю правду-матку. — Но слово сказано. И, похоже, очень к месту. В Москву на Светлый праздник пожаловал лорд Стаффорд Каннинг собственной персо- ной… Это второе, о чём тебя хотел предупредить и охладить твой пыл. Дело не только в Александре! Реформ он искренне хотел и в юности республикою бредил не менее тебя… Сейчас, я знаю, хочет Греции помочь — опять не получается… Иль не дают? А Каннинг стережет его как лучшую свою овцу!
 —Да-да, англичанам новая Россия не нужна, да еще как осво- бодительница Греции… Царь  готовит ловушку нам, а они ему — капкан! Оттого я трижды прав: только с Ермоловым нам нужно

72
 73
выступать! Только он разрушит все их планы, а ловушки обратит на них самих.
— Но не горячись-таки! Будто дело решенное и у меня эска  дрон и два полка, а через час атака... Ты больно строг стал, смо-  тришь зло и нетерпеливо. Если так с другими говоришь, то только навредишь. У меня люди плохого не мыслят о царе не потому, что с ними я хорош. Царь-государь богоугоден в их понима-  нии, что матка у пчелы. Веками это в головах не толь  ко мужиков, у всех сословий, а у дворян подавно… Как можно не учесть сие?
Бегичев берёт друга за руку и, поглаживая, успокаивает, впол- не понимая, что, по сути, он мало чем может помочь ему.
— Еще два слова — а там как знаешь. Скоро Анна Ивановна должна вернуться, будем обедать… Вспомни, друже мой, что сам говорил когда-то: Россия — плавная страна, как величавая, глубо-  кая река… Живет строго по природе — из зимы в весну, из весны в лето, отдавая каждому времени свое. Утро, день, вечер… А ты хочешь из вечера в день, из зимы в лето! Это значит, хотеть бури ради бури, чтоб только волну поднять… Вы чудачите таинствен-  но,  и Александр начнет чудить, и англичане колкостей добавят. А если Николашку повенчают на царя, тупого и упертого, тот пло-  тиной всё перегородит, и те же англичане с радостью помогут. Ар  кан на шее здравомыслия затянут — заснет Россия, чтобы не про  снуться. Вы губите себя до срока, поддаваясь на провокации… Прошу тебя, уймись и ненависть взнуздай, побереги себя для дел нескорых, верных. Вспомни мудрейшие свои ж слова: громче всех свободы требуют рабы порока, лени, безрассудства, они не знают уз познанья, вдохновенного труда как божьего наказа…
Грибоедов будто бы соглашаясь, кивает:
— ...провокаторы, осведомители и прочие державные бу-  кашки, изображающие патриотов. От них ветер, но гнилой. Ер  молов не в шутку полагает, что штаб его — наполовину красные воротнички.
Ободренный, Бегичев стучит кулаком в плечо друга-поэта:
— Вот видишь! И поляки! Сколько их у вас! Сказывают — как по команде закусили удила: подай свободу им немедленно!
 Зачем тогда с Наполеоном на Россию шли? Свободными раба ми у него? Отдать в Пруссию бы надо, чтоб были под немцами, а нас любили!
Грибоедов вдруг звонко рассмеялся и чуть ли не злым голосом одернул высокочтимого друга:

— Приперло! И еще черт знает что припрет, да спит Россия крепко под снегами, и весною недосуг, и летом спит... Плавность, величие... Но человек раб и это уже порок и позор наш. Второго шанса России не видать. Иллюзий! иллю  зий не надо! На кону ее судьба, и Ермолов это зна  ет. Он ближе ей, чем все Романовы и эти подлые аристократы, из трона сделавшие себе тризну вечную, без бога, в обнимку с церковью-служанкой!
И Грибоедов вдруг вскакивает, будто вдохновленный своей же речью:
 —Я еду в Киев, Степан! — И снова книга в руках напомина ла какое-то орудие, он готов был ею рубить, колоть… — Там всё решится! Но... Что в эти дни делает Александр, ведь он теперь как зверь в углу? Вишь, брат, какие сомнения ты во мне зародил...
 —Ты ожесточен не в меру, и это не к добру… Александр не предсказуем, как все артистические личности. Но у тебя есть вре- мя — читай Тацита.  -  Степан был явно удручен.
Ответить Грибоедов не успел — за дверью послышался тихий женский голос и вошла Анна Ивановна, разгоряченная поездкой, с букетом полевых цветов… Грибоедов быстро пошел ей навстре чу. Одетая в простенькое, чуть ли не крестьянское платьице, невы сокого роста, она была необычайно грациозна и сама напоминала полевой цветочек из того же букета, что держала в руках.
 —Саша, милый, я так рада новому свиданью — нежданному!
 —Но где дитя?! Ваше сокровище?! Вы прячете от меня мою будущую невесту!
 —Я зашла в сад — спит наше солнышко, так сладко, не за хотелось и поцелуем потревожить! Нам повезло с няней несказан но — они сроднились сразу, бережет ее пуще родной!

74
 75
Грибоедов откровенно любуется женой друга, целует руки.
— Обедать не приглашайте, пока хоть сонную не погляжу! А ты похорошела после родов еще больше! Я молился о тебе… Если мои монашеские желания и обеты доходят до господа, так никому бы легче не рожать! Я враг крикливого пола, но две женщины не выходят у меня из головы: сестра родная да жена друга-брата. Не разделяю вас ни в воспоминаниях, ни в молитвах!
Слегка краснея, Анна Ивановна вмиг погрустнела:
 —Да! Были мгновения, даже минуты облегчения — они меня спасали, и я знала, что за меня молятся… Спасибо. Мы увидали издали, с полей, долгую коляску — о вас подумала, и сердце отозвалось сокровенному желанию — не с женой ли к нам? Нет?
 —Сердца ваши чутки… — Грибоедов, смеясь, не отпускал ее рук. — Буквально днями повстречал девицу… как твое отраженье в пруду весеннем — будто сестра-близняшка! Стройна, и те же локоны, глаза смешинки прячут… Не дальняя дорога бы — женился непременно, хоть из купеческих она!
 —Теперь не женитесь — куда же! Пришла известность, сла- ва — всюду нарасхват… А мне ничего так не хотелось бы, как по знакомиться с вашей избранницей! Куда ж теперь летят ваши та- ланты? И к нам надолго ли?
Грибоедов усадил Анну Ивановну на диван, рядом с мужем, сам подле — все трое оказались близко, как родные.
 —В прошлом году мы были уже на «ты», Аня, так я вам надо- ел тогда. А ныне — до первых петухов я ваш!
 —Тогда за фортепиано марш! И перерывы только на еду и на стихи! — неожиданно скомандовал Бегичев.
 —А нашей девочке скоро годочек — именины… Степан, не отпускай его! — воскликнула Анна Ивановна, неподдельно тускнея, но Бегичев безнадежно махнул рукой.
Тихо, как самому себе, Грибоедов признался:
 —Дети ко мне мгновенно прикипают всей душой… И мне кажется, что я святой для них, и музыка моя — им весть от неба через меня.
 —У нас со Стёпушкой есть уговор священный… — Она слегка прильнула к мужу. — Открою его, зная вашу близость! Растить из де- ток достойных человеколюбцев, имеющих прививку от лицемерия
 и пустоты в сердцах — честь и опору для России. Всем бы осилить это — так страна изменится без бунта! Верите ли?.. Надо верить!
Грибоедов в тихом порыве нежности и благодарности склонил голову к коленам молодой женщины-матери, а она продолжала ти- хим голосом мечтать:
— Давайте растить детей! Ваша музыка, ваши мысли и често  любие неэгоистичное не пропадут в них никогда. А иначе никакие республики не остановят падения нравов…
Бегичев нежно целует жену в волосы, пахнущие весенним полем, а Грибоедов, не поднимая головы, то ли соглашается, то ли возражает каким-то скрипучим голосом:
— Дети — это много, но и мало, милая Ануша… Я раб — значит, и дети мои будут рабы? Мне ненавистна даже мысль об этом. Да и чем кормить детей таким, как я? Вот и Пушкин перо облегчил, чтобы кормиться хоть кое-как да от родителя быть независимым… Но в ссылке он — скоро десять лет! Начни он о серьезном говорить — управу вмиг найдут. Вяземский — ум высокий, аристократ, но, как мальчишка, вышвырнут со службы за несколько нелестных слов о чинопоклонстве. Дети… Мы всё равно мечтаем об их счастливой участи... А делаем не в лад мечтам.
После ухода жены Степан долго и нежно смотрит ей вслед, потом тихо признаётся другу:
 —А она ведь опять хочет одарить меня отцовством… Грибоедов вскидывается в радостном порыве:
 —Вот это по-гусарски, брат, вот это славно!
Поздний вечер. В кабинете Бегичева Грибоедов читает Таци та, хозяин курит трубку, внимательно посматривая на друга. В от крытое окно влетают дивные запахи расцветшего сада и близкие трели соловья.
— Эту книгу, Степан, беру с собой как доказательство древно- сти коварства. Пусть ведет меня по краю бытия и дает азарт, коль риск смертельный.

76
 77
Опять долгая пауза, которой пользуется соловей, пьяный от любви, — он старается быть услышанным, но напрасно.
— Читая эти хроники, которым тыщи лет, я открываю, как глубоко презираю наших болтунов, картежников и мотов. Они повсюду среди нас — и литература не исключенье. Оттого она не плод учености и титанических трудов, а лишь желания красиво молвить… Скажешь иному: стыдно, брат, читать Шекспира в пере  воде, не знать ни летописей, ни сказаний русских… Соглашается охотно, но дальше карточного столика не видит… Мерзость.
Кажется, соловей решил влететь в окно — язык трелей его, красивый и понятный, меж тем необыкновенно сливался с тиши ной в паузах.
— Это так глубоко во мне… Может быть, незабвенный папа  ша, проигрывая мое благополучие в карты, заронил семя ненави-  сти к праздности, к рабской зависимости от имущих, от гнусных привычек и пороков.
Кажется, что Бегичев охотнее слушает соловья. Вздохнув, он ответил устало и распевно:
 —Что же, не видал я сам, какая мошка вьется вокруг вас? Их тайна привлекает, сближает и равняет... Как раньше повальное масонство. По мне, если честью обладаешь, говори открыто, громко, прямо… Для слова умного всегда есть почва. Но тайное зачем? Если найдется сотня-две в суждениях и здравых и весо мых — всё общество потянется за ними. Сделай царь хоть шаг навстречу и выведи вас к действию — все забыли бы о заговоре, как об увлечении масонством, этом детстве гражданина.
 —Но нам оно не помогло созреть! Какая честь у дворянина, если он крепостник, поборник рабского труда?! Честь кланяться царю в шеренге первой? Да право на дуэли кровь пролить, буду чи ничтожеством, но с глазом верным и рукою твердой в подлом деле… Поэтому и есть желанье уйти от тех, в ком честь — бли зость к трону и славословие царю.
 —Ох, резок стал ты, Саша и самонадеян… Слава — крепкий хмель. И от него теряют голову. Говоришь о ловушке с каким-то восторгом… Уж не куражишься ли ты над всей этой затеей, видя, что вы одной ногой над пропастью?
 Грибоедов оставил книгу и подошел к дивану, присел рядом и просящим тоном, будто обвиняемый с последним словом, об ратился к другу:
 —Я хочу действия, Степан! Ловушка? Да! И я в ней первый буду, если не будет с нами Ермолова! Я предупредил! Но есть раздражение великое во мне… Я не хочу Россию уступить царю, как крепостную девку на вечную утеху. Хоть на дуэль его... Ничего не мило, когда вижу, что силу темную нарекли у нас судьбой и верят ей, как дети верят ворам-родителям. И кто-то очень хочет, чтобы мы в гражданском младенчестве остались навсегда и благодарили в том и Бога, и царя. В любви к пеленкам и слезе, ковыряние в душе, как в носу, вся подлость литературы! Надо сбросить маску с державного обличья национального предательства! Иль бунтом, иль трагедией о нем!
 —Вона что! Та дуэль сошла тебе с рук и вот ты бредешь новой. Драма для театра? Пожалуй, на бумаге и на сцене у тебя всё сойдется и закончится… На деле северяне-петербуржцы твои усомнились. Всегда за фразой прятали незрелость и нетвердость… На юге крикунов не меньше!
Грибоедов откинулся в вольной позе и неожиданно счастливо улыбнулся.
 —Нет, Степан, там, на юге, много тех, с кем с юности я свя- зан клятвой послужить отечеству. Киев! Муравьёвы, Трубецкой, возможен Лунин, Пестель… Но о ком бы ни думал — из головы не идет Ермолов, наши долгие беседы… Что за славный человек: мало того, что умен, но совершенно по-русски на всё годен — на малое и на великое... В сотый раз взвешиваю его решимость, повернется ли к России мужеством своим, рискнет ли взять от ветственность …
 —Повидайся и говори особо с Муравьёвым-Апостолом. Он там стоит сотен… Малолетним в Париже Наполеон принял его за сына — так похож был ребенок на императора французов… А царь это запомнил! И припомнил, когда в двадцатом раздавили восстание семеновцев, — Сергея погнали в армию с превеликою охотой!
 —Знаю, знаю, всё учту. Там и поляки будут ждать меня… Кто-то нас сшибает лбами, но мы будем друзья навек, если только

78
 79
народы избавятся от своих спесивых дураков-правителей аристо кратов… К одному из них — Михайле Воронцову — присмотрюсь в Крыму: как крепко он сидит, на чём, на ком…
— Воронцов-Уоронцов? По Пушкину — «полуподлец, по  луневежда»… Куда? Куда тебя несет?! Мне хочется обнять тебя и не отпускать… — Бегичев встал, будто тревожное привиделось ему. — Писал бы у нас свои трагедии-комедии, забыв о суете мир  ской! Помнишь ли прошлое лето? Как славно было, и какая вышла дивная песня, хоть и про горе, да весело, хоть горячо, да справедли  во… Но нет! Чувствую — улетаешь, а замыслы твои столь велики, что только соловью понятны. (Горестно качает головой.)
Грибоедов вдруг быстро подходит к фортепиано… И полилась сладкая мелодия навстречу соловьиной трели. Но в этом трио каж дый пел свою песню и плохо слышал другого. Бегичев тихонько напутствовал уезжающего рано утром друга:
— Киев… Там, душа моя, повидай сестрицу нашу, монахиню Смарагду… У вас, сёстры расцвели, а наша спрятала себя под рясу, будто отмаливает нас с братом у соблазнов…  Тебе тяжко будет видеть увядающую жизнь... Но скажи ей о нас, что от грехов мы избавляемся трудами… Пусть несильно мучает себя постами и бесконечными молитвами! По мне так твоя музыка и этот соловей, труды земные наши  -  и есть молитва самой чистой веры…
 2. «Православный катахезис» Муравьёва-Апостола
В Киеве на съезжей Грибоедова встретил полковник Артамон Муравьёв, командир Ахтырского гусарского полка, дюжий мужчина с пронзительным взглядом. При его дружеских объятиях и прочих выражениях искренних чувств в нём зримо и незримо ощущался некий вопрос, задать который он не хотел, но и прогнать не мог. Все понимали, что Россия на распутье, надо что-то менять, а значит, меняться самим... А как? А с кем? А нельзя ли выждать, ведь тайного в тайном обществе осталось мало... «Мятущиеся души» называл таких Грибоедов и никого не пытался тотчас убеждать и тащить на дорогу: большинство серьезных людей идут не за словами, а за делами.
Артамон сразу сообщил, что за Сергеем Муравьёвым-Апостолом уже послан нарочный, как и было условлено после вести из Петербурга, — «тридцать верст на хорошей лошади, как одна, он на подъем легок — хоть один, хоть со всем полком сразу». Грибоедов не без удовольствия заметил себе, что сказано с уважением, и признался полковнику: дорогой так и не смог представить себе Сергея взрослым. «Много лет минуло, как дружили в университете, — но тогда год был за десять нынешних! Мы срастались душами, потому что мечтали об одном!»
Муравьёв помолчал и хмуро ответил: «Человек-огонь. Большой внутренней силы. Такому дай армию — она пойдет за ним, как французы за Наполеоном. А у нас таких давят и преследуют…»
 
Киев. Квартира полковника князя Сергея Трубецкого,
близ Лавры.
2 июня 1825 года
Квартира полковника князя Трубецкого была обширной, но мало обжитой. Во всяком случае большая комната, куда они вошли, выглядела походным штабом. Несколько кресел и сту льев, два стола и два дивана — впрочем, всё весьма изящное.
80
 81
Группа офицеров расположилась играть в карты, но при виде но- вых гостей все поднялись. После объятий и дружеских привет- ствий Трубецкой, смеясь неровным кашляющим смехом, долго тряс руку Грибоедова: «Радикальные потребны тут лекарства! Хе-хе, неужели дождались и на юге, замечательно… Горе, горе нам, славянам, под колпаком у самовластья ум не надобен… замеча тельно, замечательно сказано».
Поручик пехотного полка с огненной шевелюрой и глазами, полными недоверия, подойдя бесцеремонно-близко, представился Бестужевым-Рюминым.
— Ваша просьба исполнена, сударь. За Сергеем Муравьёвым Апостолом послан нарочный — ждем скоро. Но по  звольте угадать цель вашу: коль вы нашли лекарство от самовла-  стья, то стали потребны мы, лекари без страха и упрека…
Артамон Муравьёв мягко, но решительно отодвинул «лекаря» на почтительную дистанцию:
— Господа, я привез вам счастливого гостя, а вы с порога о де  лах своих темных. Говорим о сути, без красивостей, ему и отдых нужен после лошадей…
«Темных делах?!» — негромко, но картинно охнул Бестужев-Рюмин и, охватив голову руками, ушел в сторону.
Не обращая внимания на картинные жесты приветствий и зна- комств и будто не слыша никого, Трубецкой продолжал востор гаться, с заметной нотой наигранности.
— Столицы покорены, Александр Сергеевич, и рукоплещут вашей комедии сквозь слёзы, и здесь, я убедился, знают и восхи-  щены! И читают, и списки делают!.. А что печать? Ужели под за-  претом пьеса?
Грибоедов долго и основательно усаживается на диване, пря мо и взыскательно разглядывает всех — и было в том нечто учи- тельское, настораживающее.
— Опубликовали, Серж! Но ровно тот кусочек, чтоб поднять собак литературных, — и свора впилась… Но, на  деюсь, сии второстепенные дела не займут наше вниманье. Арта- мон зря вас остудил: дел набралось, а времени немного. Северяне
82
 шлют приветы и сведения точные о тех штыках, в ком нет сомне- нья. Пришел момент сложить и наши планы, и наши силы.
Бестужев-Рюмин тихо, что его вряд ли кто слышал, напел себе: «Уж не экзаменовать ли нас приехал…» и добавил громко:
 —Надеюсь, вы с Оболенским видались?..
 —Полномочий своих не свидетельствую, коль вам они вно ве. — Грибоедов вежливым жестом остановил поручика. — То вер ный способ потопить дела в эмоциях, взаимных притязаньях. А суть сегодня в том, что мы в плену собственных сомнений! А сроки нас берут за горло! Рисую ситуацию. Царь Александр не отошел и не отойдет уже от личных потрясений, свой блеск и ум державный оставил он в Европе. Не Россия — Союз Священ ный был его заботой и мечтой! Чтоб все — от Сибири до Ламанша — рукоплескали романовской бездарности на троне, Христом прикрывшим рабство. Но в Европе — там фрукт несколько иного рода, чем русский барин, крез, скот и свинопас. Там быстро и при вычно под прикрытием закона обратили остатки благородства в помойный сток потаенных грехов...
Грибоедов говорил и чувствовал, как верно предостережение Степана: «Самонадеян стал… на бумаге и на сцене у тебя всё сой дется, но на деле…» Он подолгу останавливал взгляд на каждом, и очки скрывали самоиронию и насмешливую искорку в глазах.
— Теперь царь-глухарь не тот… Он вянет на глазах, двор,  наполовину немецкий, в смятении. Англо-саксонские вельможи насторожились — а вдруг он вспомнит о народе, о республикан-  ской юности своей да призовет опять опальных реформаторов, вас, мятежных вольнодумцев… Уже князья великие корону при-  меряют, императрицы вспомнили норов принцесс германских. Этот черный вихрь скоро подхватит всех у края пропасти!
Засуетился Трубецкой, с тревогой заглядывая в глаза столич- ному гостю и спеша подтвердить его слова, чтобы разогнать и  свои сомнения:
— Да-да, зимой в Санкт-Петербурге… Симптомы видел страшные безвластья. От Аракчеева устали все, и сам Александр узрел тупик. Хотел затеять с Турцией войну — Европа, а по сути,
83
англичане, не дают. Боятся усиленья нашего на юге, на Балканах, освобожденья Греции от наших рук…
Хмурый Артамон Муравьёв не выдержал, зная свою правду:
 —Россию Запад держит как свою конюшню: по надобности — на выезд или на мясо. И не дай-то бог, чтоб конюхи и кони голос возымели: вмиг Палена отыщут среди двора распутного. И сильной карты нет у нас! Уж если царь — вчера надежда, люби мый всеми — бесславно так кончает… то дело не в личности царя. Как мудрый Лунин рёк недавно: корень зла — самодержавие, оно противуестественно и тем сбивает с толку самого царя, припи- сывая ему способности неограниченные, хотя законами природы он ограничен, как и мы. Самовластье требует, чтоб воздавали ему то, что принадлежит Богу одному. Монарх не слышит и не знает Бога, и народ от веры устранен! Тьфу!
 —Именно поэтому мы приговорили к уничтоженью не толь- ко Александра, а всю семью — сколь безбожную, столь и бездар- ную… — с позой и вызовом бросил Бестужев-Рюмин.
Развел руки Трубецкой, словно приглашая Грибоедова само- лично убедиться, как настроено общество:
 —И впрямь! Уже верхи тошнит от общего бесправия, всё по предписанью одного лица делается. Витт и Киселёв сигналы подают, что они с нами — силы наши множатся…
 —Витт?! Киселёв?! — изумился Грибоедов и долго молчал. Ему вспомнился Тацит, которого он листал дор;гой: обширный заговор при дворе — как это пахнет сценой! — Им… можно дове рять? Или как реформам самодержца с самой юности его? За пла нами такими я вижу прежнюю наивность, игру словами и фамили ями генералов… Но что поделать с барством нашим? Что крепче: трон или оно? У нас самих-то что?! Картишки, гульбища, пороки — а для очистки совести на трон наскоки, да за народ раденье, за свободу… Своей готовы поступиться? О, всё это было и вчера! Пора отбросить маски, страстишки, темные привычки — тогда и дело будет нам доступно, республики святые идеалы. Царские сатрапы подыгрывают вам — и вы готовы им вожжу вручить! Меж тем у нас один надежный генерал — Ермолов!
84
 «Вот откуда ветерком подуло… — тихонько напел себе Бестужев-Рюмин. — Кулак на славу будет, никому несдобровать».
— Возможно ли рассчитывать на столь далекий корпус? — вкрадчиво возразил Трубецкой. — Когда ни дня не будет лишнего, ни часа у восставших?
Бестужев-Рюмин тут же выскочил с горящими глазами:
— Роль Ермолова двояка! Он противник нынешних порядков,знаем… Но никто не станет спорить, что он подпирает трон своею мощною фигурой, а жестокостью походов ошеломля-  ет честную Россию…
Грибоедов тоже не сдержался и всё тем же учительским тоном резко ответил:
— Мы просто дураки, если надеемся только на себя! Уда-  ленность корпуса, Сергей Петрович, — вещь не решающая. Глав-  ное — объединит ли нас фигура и будет это имя впереди нас и впе-  реди любого действия! Не вам мне сообщать о государственном уме Ермолова, он признан всеми, и сенаторами тоже. Впрочем, неволить не уполномочен. Кто делу служит, а не трону, тот при-  знаёт сам необходимость и значение вождя такого.
Артамон Муравьёв насмешливо покосился на Бестужева-Рюмина и тяжело предрек:
— Не начнем до зимы, то нас всех перехватают по сугробам — об этом нынче толки…
Трубецкой запротестовал, гусем вышагивая по комнате:
 —Решено единодушно: двадцать шестой год — начало дей- ствия, и никак не раньше! Иначе мы погубим то, чему служили столько лет… Сейчас мы не готовы и легко уступим инициативу! Мало полков, а диктаторов с избытком… Пестель тоже примеряет мантию Наполеона!
 —Инициатива с вами? — насмешливо спросил Грибоедов. — С такою дамой незнаком…
В комнату стремительно, по-кавалерийски семеня, вошел невысокого роста человек с довольно мягкими чертами лица, но было во всей его фигуре, во взгляде нечто столь повелительное
85
и решительное, что Грибоедов сразу смолк и привстал раньше, чем узнал в нём Сергея Муравьёва-Апостола.
 —Господа, дайте глоток! С юности так не скакал! Александр Сергеевич! — Вошедший быстро подошел к поэту, напряженно всматриваясь в него, и раскрыл объятия. — Не видались столько лет — и как ты вовремя! Я и раньше ждал кого-то. Но если именно ты в такой момент — значит, нечто обязательно свершится! Чита- ли, говорили — вашими стихами пушки заряжаем!
 —А я вот ныне, Серёжа, не стихом заряжен… — обнимаясь и улыбаясь застенчиво, братским тоном ответил Грибоедов.
 —Ужели что-то двинулось на Севере? — Муравьёв-Апостол жадно отпивает теплого чая, поданного Бестужевым-Рюминым, не отрывая взгляда от Грибоедова. — Кого еще заботит в хлад- ном Петербурге боль и судьба России! Мы слышим, Моллин, повеса светский, царствует в умах, не знающих горя. Его успех на раутах и балах, шутки, кутежи — вот новости, что к нам спе- шат донесть.
 —Затмил он Лунина младого! Среди гвардейской молодежи он — кумир, ведь правда? — спросил Бестужев-Рюмин неожидан- но подобострастным тоном.
 —В точку, в точку! Но он жалкая пародия на наше поколе- нье! — засмеялся Трубецкой тем же кашляющим смехом.
И Грибоедов улыбнулся столь неожиданному повороту разговора:
— Тут Трубецкому не сильно доверяйте. Да, Лунин куроле-  сил — от множества талантов, обществу ненужных и неизвест-  ных даже... И нынешние от безнадежности кутят, хотя талантов много, да по-прежнему не в моде принципы и здравый смысл. Кто-то очень ловко отваживает молодежь от мыслей важных и на-  правляет к скороспелому успеху — у дам, у лживых авторитетов, набравших вес в казенных кущах. Но это на поверхности и ото  бражено не раз… Однако я уверен: зов трубы услышав, наши мо  лодые пойдут за нами, а не за подлыми чинами. И я бы не спешил их Моллину отдать — или другим, увитым светскими успехами. А нынче впрямь трубач трубу, как перед боем расчехляет. Пре- небреженье к Александру вполне всеобщее и не беспочвенно.
 Он сам почуял, что проиграл везде, и англичанам стал не нужен. Он ищет, как окончить пьесу, ну и… нас примерно проучить.
Муравьёв-Апостол растерянно поставил недопитый чай на край стола:
 —Что же? План наш безнадежно запоздал! Вот это я и пред- чувствовал — до осени события опередят наши решенья.
 —События опередят?.. Борзые они, что ли? — желчно засме- ялся Артамон Муравьёв. — У всякого события есть авторы… Es gibt mehr Hasen als Jager — говорят в таких случаях немцы. Зайцев всегда больше, чем охотников. Пока мы собираемся на охоту, мня себя егерями, на нас уже спускают псов…. И до зимы непременно перехватают, говорю вам!..
Зависает долгая и нехорошая пауза. Грибоедов и Муравьёв-Апостол обмениваются длинными взглядами.
Трубецкой вздернул голову и трагически объявил:
 —Да, опаздываем. Но виновен в этом Пестель с его сума- сбродными идеями, раскалывающими нас. Как можно предлагать лишить земли помещиков, освобождая крестьян?!..
 —Сергей, нам непременно следует переговорить с глазу на глаз, — с легкой улыбкой сказал Грибоедов. — Близки времена, когда охотников станет больше, чем зайцев…
Бестужев-Рюмин живо и стараясь быть убедительным, возразил:
— У нас не принято таиться, когда над нами общая судьба… Муравьёв-Апостол ответил поручику жестко, всем корпусом
повернувшись к нему:
— Нам нужны открытость и доверие… Но бывает, что пере  говорить наедине нужнее. Вы не доверяете нам tet-a-tet?..
Кабинет Трубецкого, куда уединились Грибоедов и Муравьёв-Апостол, выглядел гораздо привлекательнее. Они оказались в богато убранной комнате, где их будто поджидали два глубоких кресла, поставленные одно против другого. Они и расположились в них, ценя минуты и понимая, что их короткая по обстоятельствам беседа должна быть неспешной и бесстрастной, потому что они оказались на лезвии неожиданно обнаженного врагом

86
 87
ножа, врагом давним, привычным — и вот он обернулся к ним, оскалясь...
 —Неужели мы и в самом деле опоздали, Саша? — важничая и с обиженной миной спросил Муравьёв-Апостол. — Нас вычис- лили? Предали? Или от страха задергались клевреты царского мундира?
 —Есть верные известия, Серёжа, что действительно царь ре шил покончить с тайным обществом и все реформы похоронить в одной могиле с нами. Артамона нюх не подвел. Я послан к тебе Рылеевым, чтобы его поддержку передать твоим особым планам. Теперь надежда только на удар. И Якубович в Петергофе готовит ся отмстить царю… Но это не надежно. Подозреваю тут ловуш- ку! Как только я услышал, что Витт да Киселёв и прочие крупные чины готовы с нами быть, — я понял, что нас втягивают в некую игру, подталкивают к выступленью…
Улыбаясь в тонкие усы, Муравьёв-Апостол смотрел теперь смело и азартно:
— Их тайная работа таинственнее нашей? У нас тысячи до-  рог и способов, а у них — только наш след!
Грибоедов не согласился с бравадой:
 —Охотники и подлецы в призвании, они и Павла удушили, едва в нём здравый смысл забрезжил. Травить всё, что хоть чем-то угрожает трону, — это их жизнь, их цель и смысл. А мы разобще- ны, мы ищем, мы мечтаем о лучшей доле для народа, но трудимся ничтожно мало…
 —Мрачная картина… Но говори, говори, поэт наш главный, я хочу знать твой образ мыслей. Твой стих силен, но у поэтов сло- во с делом не в ладах. Потом и я скажу тебе свое …
 —Серж, мы не видались десять лет и даже боле, но я по-прежнему в тебе уверен, как в себе. Те идеалы юности не уга- сают в нас, наоборот, нашел я им великое обоснованье, в веках накопленное мудрыми людьми и кровью неисчислимых жертв скрепленное как камень. Республика — соборная и вечевая — вот что отвечает натуре русского, его достоинству! Сколько бы народ явил добра, будь он предоставлен сам себе и управляем лучшими людьми по выбору… За эти идеалы я готов отдать
 всего себя. Мое призвание — поэзия и музыка, но их бросаю на алтарь рассвета!
 —Даже теперь?! когда успех твой очевиден, талант за мечен всеми?.. — восхищенно, но с легкой иронией спросил Муравьёв-Апостол.
 —Именно теперь! Я много лет прохладен был к тайным со- браньям по углам, к угрозам самодержавью из-под ковра. От- крыто действуя, накапливая опыт добрых дел, мы бы добились большего и даже избавления от рабства, чего так жаждал Нико лай Тургенев. Но где сейчас наш лучший экономист! Далече. Увы! Я убедился, что Романовы — пример классический тиранов при- митивных, для которых цель одна — сохранение династии. Плю- ют они на тех, кто кормит их, они обманывают и убивают, опира ясь на рабыню-церковь. Россия своего рассвета может не увидеть! Что делать мне, если я это вижу, слышу, кожей ощущаю?! И знаю: есть у нее один лишь шанс, и этот шанс — Ермолов. В союзе с ним способны мы хоть что-то изменить...
Муравьёв-Апостол выпрямился, напряженно всматриваясь в собеседника.
 —Ты хочешь сказать… Даже если они пустили псов на нас и западню готовят, Ермолов планы их сломает, потому что он Ермолов?
 —Ты умница, Серёжа, сразу понял! Ведь это очевидно, но все мешают сюда веру и недоверие к Ермолову, и прочие эмоции, тог- да как иного шанса быть не может. Иначе нас переловят, как уша- стых хитрецов. Не далее месяца я получил от Алексея Петровича уведомление на белоцерковский план: «Он мертв — я ваш»…
Глаза Муравьёва-Апостола загорелись, в них появилось нечто жесткое и в то же время пугающе страстное:
— Вот! Мы готовы, Саша! Царь оскалился, и мы ответим! Передай Ермолову, что мы готовы действовать уже сейчас! Белая Церковь! И в этом году! Это дело решенное!
Грибоедов в волнении встает, будто услышал долгожданную и неслыханно прекрасную мелодию, а пехотный подполковник, некогда офицер лейб-гвардии Семёновского полка, спокойно открывал всё новые доводы, что его удар будет обязательно нанесен.

88
 89
 —Уже весной я убедился, что задержка выступления лишь ослабляет нас. Едва не на коленах я уговорил полковника Тизенгаузена не покидать заговор. Самые нужные уходят, видя нашу сырость, вялость. Мы столь разрослись, что не исключены и предательства. Южное общество сливается сейчас с Соединенными славянами, у которых с поляками тесные связи… И вот вести о Ермолове, о том, что царь задумал нас опередить… Совпадение? Это знак судьбы!
 —Кто знает о твоем твердом решении, Серёжа?
 —Никто. Но васильковцы, мой полк, готовы хоть сейчас. Трубецкому, Пестелю нельзя вполне доверять! У них «план дей ствий», над которым они корпели долго, а когда соединились Дума и Директория, то передрались на радость жандармам. Такое ощу- щение у многих, что Трубецкой прибыл в Киев, чтобы ослабить Пестеля, — критикует каждый его шаг. Но и есть за что: в Тульчинской управе господство религиозных вольнодумцев и безбож ников, а это порода не революционеров, а шакалов… Но возмущение в войсках всеобщее — достаточно спички!..
 —Похищение?..
Муравьёв-Апостол бросил в ответ быстрый взгляд и тоже под- нялся с кресел и прошелся.
— Нет! Всё будет совершено на месте, как обдумано не раз.
Давние друзья пристально смотрят друг на друга.
— В караул в имение графини Браницкой пойдут офицеры, одетые солдатами: царь на отдыхе себя ничем не стесняет, лю-  бит легкое веселье… Момент надежный избавиться от гнуса, от правителей, не ведающих состраданья! Немчура ничтожная, они Христа забыли! (Приложив руку к сердцу.) Честно говоря, Александр Сергеевич, «республика» и прочие хорошие слова у нас имеют мало понимания среди солдат. Мы можем говорить о них часами, днями… Но умирать они готовы за Христовы за-  поведи! Простые и понятные — и так замытые. Одно держу сей-  час на мушке — негодяев немцев! Они, они! Вся грязь Европы к нам! Они сюда бегут и здесь почуют от тамошних порядков, а для России законов не хотят. Династия — лишь по названью
 русская — им покровительствует! Темнота народа и бесправие — их воздух, а униженья — пища.
Долгая пауза и очевидная борьба с комом в горле.
— Знаешь, как измывается уродец-немец в русской армии над русским солдатом на русской земле?! В Семёновском полку я Шварца, полкового нашего, едва не пристрелил, о чём и сожа  лею. Но нынешнего полкового — Граббе — вот этими руками за  душу! И это будет в высшей степени по-христиански!
Грибоедов поднял руки в предостерегающем жесте:
 —Надеюсь, ты не так наивен, чтобы считать это случайно стью: Шварц, теперь Граббе — и все измывательства на твоих гла зах… Какое бесовское развитие сюжета!
 —Ты думаешь, что меня давно терзают, имея умысел? — Муравьёв-Апостол надолго задумался. — Ты мне привез окончательную определенность. Я выступлю — и полк пойдет за мной: ты это твердо знай и передай Ермулле. Летом... начало осени — царю конец, как и терпенью нашему… Что еще нужно, какие заверенья генералу? Он же не слеп...
 —Достоинств много у него, и всё же человек он старого по- кроя: Россию без монархии не видит. Сколько слов и сил потра- чено, чтобы его блестящий ум принял как действие свои же мыс- ли. В 1812-м народ очнулся — и если ныне царей, царьков, бояр и бар, а пуще дворню не усмирить Законом и не уравнять с наро дом, он вечно будет горе мыкать, молиться и уповать на милость сверху.
Муравьёв-Апостол опять присел, но как-то неспокойно:
— Как я мечтаю обратиться к верующим солдатам — соеди-  нить православие с республикой!.. Я начал набрасывать «Катахе- зис православного», в нём будут непреложные истины, мои глу  бочайшие убеждения! Закон Человеческий без Закона Божьего невозможен. Человек слаб, ограничен и порочен, хитер и лице-  мерен. Даже лучшие умы не знают всё, не слышат всех, не видят дальше своего горизонта. Ведет нас только Слово Божье! И чем больше соблазнов устроить жизнь по человеческому разумению о счастье, тем сильнее заблужденье в обществе…

90
 91
 —Слово Божие — всего лишь исток, великий, но… Человеку, а не Богу устанавливать законы, единые для всех… — осторожно и мягко возразил Грибоедов.
 —Нет-нет, ты послушай! Для меня это главное… — И под- полковник читает по памяти: «Отчего русский народ и русское воинство так несчастны? — Оттого, что похитили у них свободу. Что же святой закон повелевает делать русскому народу и воин- ству? — Раскаяться в долгом раболепии и, ополчась против тиран- ства и нечестия, поклясться: да будет всем един Царь на небеси и на земли — Иисус Христос... Какое правление сходно с Законом Божиим? — Такое, где не будет царей, потому что Бог создал лю- дей равными, и Христос избрал Апостолов из простого народа, а не из знати и царей. Отчего поют царям в церквах? — От нече стивого приказания их самих, для обмана народа!»
Грибоедов прошелся, сдерживая волнение:
— Серёжа, ты ждешь от православия и церкви исправленья — нас, и общества, и веры… Так бы должно, и я согласен с каж  дым твоим словом… Но видишь ли, церковь сама в глубочайшем упадке, в рабской зависимости от власти. Получается замкнутый круг. И в том есть историческое величие момента — сделать пер-  вый шаг, дать обществу простейшее: образование, собственность, законы и свободу. Без них помутнения в мозгах не избежать и до-  рогу к Богу не найти! Раб — он и в церкви лицемерен, как и царь- тиран: слепая вера от коварства недалека!
С тихой улыбкой ответил Муравьёв-Апостол, и в ней была необычайной силы уверенность в собственной правоте:
 — Да, момент! Этот первый шаг и соединяет нас… Но респу- блика на законе человеческом не устоит. Да, верить легче, чем ду- мать, но слепая вера хуже воровства, а гордость разума, тщеславие ума не дают гармонии и избавленья от пороков. Только Церковь…
 —Какая церковь, Серёжа? Я уверен, что ты говоришь не о ны нешней! Республика — власть народа, и эта власть никогда не по ставит себя выше церкви, власти Божьей. Если не так, то это не ре- спублика, или… то не церковь. Я за оба корня процветания народа!
 —Но Пестель, — жестко возразил офицер, — хочет республи- ки посредством диктатуры Временного правительства, я — путем
 православного собора и Учредительного собрания, Трубецкой — от конституционной монархии… Но счастье народа покоится на власти светской и власти церковной! Только у меня на первом месте власть церковная! Она  - и только она!  - может сделать власть светскую праведной!
 —Это так похоже на позицию Ермолова… Но кто-то должен сделать первый шаг! На монархов уповали, теперь еще и монахов будем ждать?
 —Первый шаг сделаю я, Саша... — Муравьёв-Апостол смо трел прямо, но с каким-то тайным превосходством, будто готов был немедленно выполнить нечто лучезарное и важное для всех, оставив остальным возможность идти следом или… болтать дальше.
Они уже стояли друг против друга, и им казалось, что кроме клятв юности и этого излома судьбы, перед которым они остано- вились, не было ничего и нет.
— Может быть, иерархи-клирики больны не меньше  двора, Саша, но народ наш верой чист. Бьют его и издеваются как раз над ним!.. И я терпеть больше не буду! Какая нищета в де-  ревнях, где мы квартируем на ученьях!.. Если Ермолов двинется, мы победим. Пойдем не на Петербург, а на Москву, там Лефор-  товский Сенат объявит о перемене правленья… Надо бы тебе, Александр Сергеевич, и с Пестелем иметь свиданье, чтобы и его склонить к готовности действовать немедля. Павел Иванович вли-  ятелен весьма, в полку любим…
— Хотя тоже немец! Муравьёв-Апостол тяжело усмехнулся:
— Ирония не принимается, мы его хорошо знаем. Павел Иванович исключение, с рождения впитал всё русское. Я и рус-  ского такого не встречал, кто б так любил Россию, кровью в войну подтвердив.  Ермолова не жалует, не слишком дове-  ряет… как и многие из нас, — что скрывать. Но именно поэтому вам следует теперь свидаться. Последние год-два стал так смирен и осторожен, что мы не узнаем его. «Русскую правду» двенадцать лет писал, был дерзостный и непримиримый, а написав, в ягненка превратился. Боится разве, что погибнет, а вместе с ним и труд

92
 93
его?.. Конечно, труд великий, такая конституция могла б России дать толчок, если придать свободам смысл религиозный...
 —Как повидать его? Он в Липках безвылазно сидит? Хоть мне по дороге в Крым выходит угол небольшой…
 —Нет, в Липки тебе нельзя, Саша. Мы эту киевскую встречу прятали от всех… Бердичевская ярмарка — вот прикрытие! — Пе хотный подполковник неожиданно коротко и счастливо рассмеял ся. — Вот где весело, брат, и где нас любят. У нас гонцы надежные и быстрые, сотня верст иль две — для них пустяк. Возможно, бу дет Лунин со своими поляками. Вы бы с ним сумели упрямство Пестеля сломить! Но на меня оно не повлияет при любом исходе.
Грибоедов оживляется, как всегда при ясных планах, и быстро прохаживается, потирая руки. И вновь останавливается напро- тив — глядя в глаза друга юности как в источник своей уверен- ности и силы:
— Пестель… Пестель… Ужели усомнился? Вот так и я даве  ча. Из Петербурга выезжал с решимостью Диего, испанского На-  полеона, но наши дали, тряские дороги плодят сомнения… Коль царь и палены его все планы наши знают, но никого не забирают, то… Они готовятся! Иль уже готовы, и только повод нужен им! Как важно их опередить! Пётр Муханов готов хоть завтра на Кав-  каз, к Ермолову, чтобы и там были готовы… Я буду в Крыму, в Херсонских военных поселениях, надеюсь там застанет меня весть о... подвиге. Как нам нужны сейчас решимость и единство!..
Собеседники вновь напряженно вглядываются друг в друга. Ум одного любуется волею к мщению другого — она видна за мяг кими чертами лица. Другой видит лишь свое отражение как моно- лита среди сомнений и колебаний.
— Мне слов  не нужно, Саша. Они сильнее — тем смелее должны быть мы. У них злой умысел, коварство — у нас лишь чувство к родине… И потому так сладко пасть за честь держа-  вы — как на дуэли с самим нечистым духом. С ним дуэли по правилам не бывает! Вот моя рука — ваши ожидания будут не напрасны на Кавказе!..
Когда Грибоедов и Муравьёв-Апостол вернулись в большую комнату, там уже было новое лицо — Матвей Иванович
94
 Муравьёв-Апостол, старший брат Сергея, майор Полтавского пехотного полка. Он с явным нетерпением ожидал окончания беседы с петербургским гостем, и лишь только открылась дверь, тут же подошел и, холодно приветствуя, стал высказывать свои возражения:
 —Серёжа, что же это?! Если Ермолов двинется, будет война большая, брат на брата… Свой «Катахезис православного» за был? Нельзя в России восстановить свободу без восстановленья веры — сколько говорено об этом! Русский жаждет веры больше, чем свободы! Чтоб было всё по-божьему…
 —Умница! — И, обняв брата, Сергей весело посмотрел на остальных. — Но такого шанса у России может и не быть! Республика Грибоедова-Ермолова — это соборность, та собор ность, что украшает и делает Христовой нашу церковь. Что носы повесили?
Грибоедов подошел к Матвею, которого тоже знал когда-то хо рошо, и спросил негромко:
— Что, сомнения давят, Мати? Понимаю… — и добавил  пояснение, прозвучавшее жестко, отчужденно. — Солдат не пойдет за вами, и народ вас не заметит, сколь ни взывай ко Хри-  сту! Но за Ермоловым поднимутся и мертвые. Нас сотня? Две? Тысяча? Но без Ермолова мы просто смелые ребята, а этого мало, чтобы судьбу России у Антихриста отнять...



 95
  3. Сёстры — образ России, которому не изменить
Грибоедов ехал в Бердичев в хорошем настроении. Нет, камень с души не свалился после встреч с южанами, но уже и не давил безысходностью и обреченностью. И погода! Что за чудо это украинское лето в самом начале! Природа собрала все краски, всю мягкость и нежность и расцветшую милость земную и клала их к ногам человека, заставляя его остановиться, оглянуться и воскликнуть: «Господи, за что нам такая бла годать!» Вот и наш петербургский вояжер не раз останавливал коляску, выходил из нее и проходил то на луг, то на околицу придорожного сельца и крутил головой, вдыхал, смахивал слезу восторга — и одному Богу известно, какие мелодии рождались в его сердце, отзывчивом на красоту и гармонию.
Он ехал инкогнито в сопровождении только одного нижнего чина, одетого в гражданское платье. Но чем ближе подъезжал, тем больше задумывался о деле, о смысле предстоящих встреч. Он и вправду хорошо знал Павла Ивановича Пестеля. В юные годы они отдали дань моде: оба состояли в масонской ложе «Соединенные друзья» — «Dasamis reunis». Его, Грибоедова, как заядлого университетского театрала, привлекла обрядовая сторона действа, содержательная же вызывала больше улыб- ку. Павла, помнится, наоборот, он даже достиг некоей степени в ложе… А в ней отметилось немало золотой поросли аристократии: князья Павел Лопухин, Сергей Волконский, Илья Долгорукий, Сергей Трубецкой… Привлекли туда и подающих большие надежды Петра Чаадаева, того же Матвея Муравьёва-Апостола… Блестящую карьеру из них сделал потом лишь Александр Бенкендорф. Поветрие масонства улетучилось для многих, как призрачный дым младых лет, оставив только смутное представление о «высоких целях служения братству» и как милое воспоминание о совместном времяпрепровождении.
Пестель во время недавнего приезда в Санкт-Петербург оставил о себе двоякое впечатление. Он несомненно глубже многих понимает необходимость решительных преобразований России, рискует и трудится для их подготовки. Но… Зачем же так
 заостряет противоречия там, где можно и нужно искать согласия? Почему так настаивал на отсрочке выступления? Хотя всем, кроме Трубецкого, понятно, что промедление опасно. Грибоедов теперь не мог бы с уверенностью сказать, что означали для Пестеля бремя руководителя Южного тайного общества и великий труд над «Русской правдой» — жажду доставить пользу любой ценой или только желание утвердить свой необыкновенный ум и железную твердость характера… В том и в другом он достиг авторит та непререкаемого — все сходились во мнении, что по приказу командира Уланского полка многие бригады на юге поднялись бы в одночасье. Если бы это сочетать со всенародной славой Ермолова! А «Русская правда» Пестеля — это же прорыв в будущее! Если ее основные элементы не будут воплощены сейчас, аукнется России большими бедами потом...
Но как убедить Пестеля быть готовым выступить совместно с Ермоловым уже в этом году, уже в сентябре? Раскрыть планы Сергея в Белой Церкви нельзя — Павел Иванович мог бы счесть это за восстание внутри тайного общества…
С Луниным проще, хотя с ним-то Грибоедов почти незнаком. Но Лунин — полный единомышленник Муравьёва-Апостола, и доподлинно известно, как ненавидит он крепостное право, абсолютизм и самовластие, считая их анахронизмом, калечащим судьбы людей и страны. Его мысли и высказывания, изобличающие бездарность правительства, преданного лично царю, а не народу, передавались в обществе из уст в уста. Да, Лунин старше многих из них, он в том возрасте, когда расчет берёт верх над эмоциями. Спохватившись после свободолюбивой молодости, он поздно возобновил военную карьеру, его ровесники давно генералы. Но его способности, отчаянная храбрость пришлись по вкусу цесаревичу — великому князю Константину, брату императора, наместнику в Польше. Произвел в подполковники, взял в адъютанты — успех несомненный для человека с великой славой лихача и куражира… Но соблазны Варшавы! Они известны — там тихая и сытая придворная жизнь и можно легко забыть о грезящей мятежом России. Возможно, срок — сентябрь 1825 года — и Лунина поставит в тупик. Говорят, он сбли зился с молодой польской графиней Потоцкой, ревностной католичкой, и сам стал католиком. Слияние аристократий славянских народов — в Республике бы это только приветствовалось...

96
 97
Но как до нее дорасти, если все заняты больше собой, своими амбициями?..
И всё же Сергей Муравьёв-Апостол, хорошо зная Лунина, настаивал, что тот поможет убедить Пестеля. Только на это и рассчитывал Грибоедов, предвкушая много новых впечатлений.
Киевская губерния, г.Бердичев.
12 июня 1825 года
И он не ошибся. О, Бердичев! — небольшой городок в сотне километров от Киева. Бердичевская ярмарка ничем не уступала из вестной издавна Сорочинской. Близость Польши, а значит, и обилие товаров из Европы делали ее престижной  и щедрой. Мадьяры, венгры и цыгане охотно ехали сюда, и местное население из мало россов, евреев и поляков старалось дать этому событию незабываемый колорит. Скрипичные состязания, народные пляски и пиво — о! щирое жидовское пиво и легкое вино! — они наполняли душу искренним весельем! И если случались выгодные покупки — что еще нужно для настоящего праздника и счастья.
Только во второй половине дня столичного гостя, уже изрядно уставшего от ярмарки, провожатые, не раз убедившиеся в отсут ствии слежки, привели в тихое место. Это была задняя комнатка в пивной старого жида Шустени. Уютная, со вкусом обставлен- ная, она дарила покоем, хотя стены дряхлого зданьица и наглухо закрытое окно мало защищали от гула, производимого огромным скоплением людей — выкриков, песен и плясок под пронзитель- ные голоса скрипок...
Но Грибоедов и десяти минут не побыл один: шторы в углу у двери раздвинулись, и вошел высокий человек — это был Павел Иванович Пестель. Он и в гражданском платье выглядел римским патрицием... В его взгляде, очень серьезном, добави- лось усталости, и высокий лоб резала глубокая морщина, кото рой Грибоедов не помнил в свидание полуторамесячной давно- сти в Петербурге.
Тепло поприветствовали друг друга рукопожатием и легки ми объятиями, и ярмарка вдруг притихла так, что они невольно
 рассмеялись: оба поневоле чувствовали себя счастливыми щепками на берегу бурного торгового потока.
— Заметил, Александр Сергеевич, кто на юге наши самые верные помощники и союзники?
Грибоедов только очки приподнял в вопросительном жесте. И Пестель продолжил трагическим голосом, в котором были нот- ки удовлетворенности и печали.
— Евреи — крещеные и некрещеные! Русскому бы чело-  веку такое понимание того, кто ему друг, а кто враг. Сколько он бу-  дет еще на царя молиться, чтобы потом его повесить? Гильотины как для Людовика ХVI никто здесь строить не будет — повесят сразу и только перекрестятся.
Слегка ошарашенный таким началом разговора, Грибоедов вновь подивился простой правде в словах полковника, героя вой- ны с Наполеоном, так глубоко проникшего в истинные интересы русского общества.
— В винных рядах, приглядевшись, рассмотрел Лунина в польском парубке, при расшитой рубашке! Веселится от души — не удивлюсь, если к нам придет совсем хмельной и буйный. Впро  чем, в последнее время остепенился, революционной фразой его не заманишь...
Грибоедов вяло улыбался — он тоже не миновал винных рядов, и теперь веселые звуки ярмарки доставляли ему явное наслажде- ние. Пестель это видел и будто рад был молчанию поэта, чье имя было сейчас на устах всей просвещенной России. Завидовал? Мо жет быть… Но была ли это зависть к славе? Или к плодам трудов, которые только и мог оценить такой же великий труженик, каким был сам Пестель? Кто знает, но высказаться полковнику хотелось.
— А вы с ним судьбами схожи, Александр Сергеевич. Над Лу  ниным жестоко довлел отец, не понимая тонкой натуры сына и его талантов. Над тобою мать — крепкая хозяйка, как ты сказывал. Схожи, схожи — не спорь! И буйной молодостью, и смелостью отчаянной, и фортепианными импровизациями — волшебными… Сёстры ваши — Катя, Маша — обе сильны характером...
Грибоедов взмахнул руками, будто отбиваясь ими и счастливо улыбаясь:

98
 99
— Али у тебя самого нет сестрицы Маши?! Мы и с тобою схо  жи! Оба холосты до сих пор, у обоих сёстры — ангелы, затмившие весь женский пол и поневоле усложнившие женитьбу… К тому ж обоих нас ученые занятия давно и накрепко пленили, обременили так, что все монахи против нас — лентяи и весельчаки.
Пестель тоже рассмеялся, так заразительно и простосердечно, что Грибоедов вновь задумался на миг о его характере, о глубо- кой сущности человека, которую трудно определить однозначно. Ныне главный карбонарий Юга будто напрочь забыл, зачем прие- хал на чужое веселье, радостно кивал головой:
— Согласен! Только Лунин поближе к тебе и монахам. Говорят, подолгу молится на католическом наречье. И всё-таки не уклоняйся! Тебе, как знатоку таинственных пружин — обще  ственных, семейных, — шекспировскою кистью бы раскрыть подобный феномен. Любят родители в детях чаще самих себя и жестко требуют служить своим привычкам. Но увы! Тем дальше откатывается яблочко от яблони к вселенским идеалам…
Как бы вмиг отрезвев, Грибоедов поморщился:
 —Для меня тема семьи — табу надолго. Тем более что яблоч ки катятся в сторону от яблони по другой причине. Нашими вос- питателями были, в сущности, иезуиты — да простит мне мой Иона-наставник. Червячки сомнений в наших яблочках гораздо старше их самих, и так хотят стать бабочками и осчастливить зем- лю, порхая над ней!.. Можно спорить, но я не желаю. Надеюсь, мое яблочко еще катится.
 —А фактически признался, что тоже думал о причинах наше го противленья и ненависти к барскому халату… — Пестель про должал иронично улыбаться, но, видя, что собеседник опять смор- щился, смилостивился. — Ладно, о нас не буду. Буду о себе — пока нет Лунина, который не любит на людях в душе копаться. Я почти закончил труд свой многолетний о том, как явит правду Русь… И вот, Александр Сергеевич, внутри у самого как перевернулось нечто… Поверишь? Ведь не комедию, не пьеску написал! Не оби жайся, твое «Горе…» гениально, а всё-таки ответов не дает. Толь- ко ты, Саша, способен оценить мой труд: ведь я перелопатил всю нашу историю — и мировую тоже. Я понял, что в России спрятан
 идеал землян. И чем дальше отклоняемся, тем ярче он сияет и ма нит! Чем больше козней темных наверху и воз страданий снизу, тем яснее образ Совершенного внутри у нас… Тем паче у народа, который...
В этот миг в комнату без стука и голоса входит Лунин, бес- препятственно пропущенный людьми Пестеля как хорошо им знакомый человек. Грибоедов сразу встает, следуют объятия по очередно и всех троих разом, по-братски.
— Засомневался было, туда ли я попал, но слышу голос, чуть ли не с детства знакомый, он всё о России, как сирота о матушке. — Лицо Лунина — широкое, почти круглое — расплы  вается в улыбке открытой и хмельной, обнажая под вислыми уса-  ми белые крепкие зубы. — А твой след я уж потерял, Александр Сергеевич, но тут дают мне вирши про ум Чацкого и его беду… Смело, свежо — такое впечатленье, что вот-вот занавес падет и вся выдумка откроется… Ан нет, всё так и есть вокруг, театром и не пахнет! Молодец, дай за это отдельно обниму!
Явно польщенный, Грибоедов охотно обнимается еще раз.
— А мне, Михаил Сергеевич, так долго снился твой отчаян-  ный прыжок в свободу, во Францию неугомонную!..
Пестель решительно переводит разговор на свою тему:
 —Знаешь, Лунин, мы тут не о России говорили.
 —Да уж! О чём же? — весело спросил Лунин, вольно раски- нувшись на небольшом удобном диване, с удовольствием наблю дая Пестеля без военной формы.
 —О том, что накрепко связало нас с ее судьбою незавидной. О трех ангелах-хранителях, сестрицах наших, делающих нас по- хожими, как братьев. Мы тыщу раз клянем Россию, потом в люб- ви клянемся ей, и погибали за нее… Но даже думать страшно, если у сестричек наших будет причина отвернуться от отчизны, как от существа родного, но с уродливой головой. Для меня эта мысль невыносима!
Лунин замирает с руками, закинутыми за голову, и довольно долго не отвечает, и улыбка растаяла, будто ее и не было:

100
 101
 —О, Пестель, как глубоко умеешь ты взглянуть! Знаешь, чем меня растрогать! Понимаю: сёстры — души наши… А ведь разо- чаруются оне! Беда, братцы! Всю долгую жизнь о пустяках бол- тать и мелких чувствах — смогут ли сестрички бунтарей? Когда свобода недоступна... растить детей, зная, что они себе принадле жать не будут... Нет, моя Катя будет сопротивляться по-своему, по-женски. Она меня умнее, глубже…
 —Да-да! — живо согласился Пестель. — Будущие историки головы сломят, пытаясь понять, отчего мы вцепились в свою Россию, так не согласны с ее униженьем, с «бабушкиными» порядками, так звали  реформы и пели ее великие возможности — нет, не поймут. Если у них не будет таких сестер, как у нас! Как у Муравьёва-Апостола... У многих!
 —У Шимановского! — воскликнул Грибоедов. — Как музы- кальна! Господи, когда я беседую со своей Машей, как понятен мне русский человек, его связь с природой, образом Христа… Если дать ему работать на себя, на своих детей, как бы он преоб- разил свою Землю… Но не дают — простейшего лишен!
Лунин встал, хмурый и протрезвевший.
—Я вам скажу прямее. Совиными крылами покрыта Русь бла-  гочестивая, и только ее просторы, да такие существа, как сёстры наши, не дают над нами скрыться Солнцу… Когда кораблик  причалил во Франции в Гавре, начался полёт моей души, чему нельзя найти простого объяснения. С первых шагов меня пьянил воздух свободы — без вина! России образ враз удалился и сделал-  ся той неизлечимой раной, которую хотелось позабыть…
Лунин прохаживается. Невысокая фигура, но в ней зримо проявляется нечто сильное и хищное, очень враждебное тесным стенам комнатки. Живые звуки близкого праздника явно дразнят и раздражают его, в голосе появляются неприятные визгливые нотки.
— А ведь я никогда не сомневался, что люблю и дорожу родиною. Но во Франции охватил воздух вольности и чувство детства первое, что мир принадлежит тебе — весь! Как пере-  дать ту легкость и энергию, оне высоко вздымают грудь и креп  нет воля, и сердце жаждет совершить что-то хорошее… или хотя
102
 бы высказать всего себя — отрыто, прямо! Удивительно, но здесь  никто  не принуждал меня к труду, я жил богато, а во Франции бедствовал, но был счастливее! Что же это? Не пойму. Неужели оттого, что нет там городовых? И никто не смотрит на тебя нудно: а чей это сынок?.. сколько за ним душ будет?
Восторг окаменел в глазах Пестеля, они вдруг повлажнели. Грибоедов подошел к Лунину и положил руку на плечо:
— Рабы и мы ,Миша. Больна родина и освобождает только хмель...И я боюсь пьяной свободы — она прикрытье рабства.
Внимательно наблюдал за ними Пестель. Человек, не любив- ший театра, он во всём подозревал его тлетворный дух и даже единомышленников любил уличить в лицемерии. Но ноне сёстры не дают лукавить братцам, зовут, зовут… Павлу Ивановичу хоте- лось полной ясности во взглядах.
— Да-да, Александр Сергеевич, я всё-таки настаиваю на нашем полу-монашеском происхождении. — Пестель улыбнул-  ся, что бывало очень редко. — Сестричек мы почтили — наш эта-  лон и талисман. Но с горем повенчали не они нас, и не образование от патеров… Вкус! Вкус к познанию, к здравому смыслу, привитый с детства. И народ знает себе цену. Он давно уж не приемлет барства, Совиные крыла развращают души — за-  быть их можно только во хмелю! Народное подобие свободы — хотя б на час, в чаду забвенья пьяного явить себя и мысли…
Лунин тяжело опустился на диван и пригласил остальных при- сесть. В любой компании он довольно скоро начинал верховодить, невзирая на чины и возраст, и все охотно уступали инициативу.
— Нам нужно обстоятельно говорить… Думаю, Саша пожаловал не с пустыми руками. Пестель-поэт, зовущий к свободе, мне забавен и… близок. Мы стали чужаками у себя на родине. Нам чужды видимые и невидимые нити рабства, опутавшие уклад народный, обычаи, привычки.  Но здравый смысл везде один — здоровье и достоинство. И он придет сюда не через голову, так через ж…
Пестель с видимой неохотой присел на стул у стола, вяло со гласился, что говорить есть о чём и слово всегда должно быть впереди:
103
— Тут мы единомышленники. Моя «Русская правда» —  программа! Чтобы в России от ума была бы польза, а не горе. Есть в немецком языке трудно переводимое слово «Sinn». Пони-  маете, конечно… Чувство смысла, воля к смыслу, к пользе об-  щей — это и было привито нам и не находит применения, а несет нам горе в личных судьбах…
Лунин смотрит на полковника так, будто видит его впервые:
 —Разве ты несчастлив, Павел? больше нас? Понимаю. Окон- чив труд, ты убедился, что и его ждет трудная судьба, — так да- леки мы от идеала. Но вы оба сильно двинулись к мечте и славе — хвалю. Везде знают «Горе от ума» и «Правду русскую»... Вы ими обессмертили себя. Первая — образец литературы, вершина остроумия, вторая — кладезь мысли политической и наше знамя на века. Однако мне ближе практика. Не скрою свои планы: хочу все действия правительства раскрыть до тонкостей, деталей, чтоб каждый мог иметь суждения о них. Нам головой работать надо всегда! Иначе...
 —Слова и слава есть, да дела нет, — выходя из глубокой за- думчивости, не в меру резко прервал Грибоедов. — Нет у тебя, Михайло Сергеевич, времени, чтобы правительство в безделье уличить или в ничтожестве полнейшем. Народ, увы, не слышит тех, кто ему служит. Сановникам, церковным иерархам нужна тупая масса — она гарантия от бунта. Вспомните: Павла убивали во спасение от революции, опасаясь французского примера. А он первый из монархов взор к народу обратил, барщину урезал. Но перехитрили, чтобы оставить всё как есть, — порожденья странные романовской династии, полунемецкие уроды. Александр четверть века пел о реформах, а кончает «как при бабушке». Вот и нас перехитрят, перехватают — и вновь на века «как прибабушке». Не дадут они нам работать головой для родины...
Пестель насторожился и надменно, скрывая тревогу посыпал  дробными вопросами:
— Что я слышу, Саша? Александр Плешивый опускает зана  вес?.. Нас переловят?.. Это предположения? И они как-то связа  ны? Что за новости?
104
 Грибоедов сердито и насмешливо сверкал очками то на одно го, то на другого:
— Усыпили вы меня комплиментами... Думаете, я приехал сюда только пивка еврейского попить… Известия меж тем су-  ровы! Александр задумал нечто малоприятное для нас. Замече-  но движенье англичан вокруг двора, лиц с двойной окраской… Как государственные мужи они ничтожны, но в борьбе за власть имеют дьявольскую хватку и беспощадны к супротивным.
Пестель растерянно смотрел на петербургского гостя и, под няв указательные пальцы обеих рук, потрясал ими:
 —Я предлагал! Нет, я настоял отсрочить на год или даже два, чтобы окрепнуть, оценить, кто на что способен, отсеять болту- нов… Мне верный человек донес, что на самом верху есть пере- мены настроения и нужно тщательнее готовить выступление.
 —Теперь нет выбора, Павел Иванович. Это ты хочешь по играть с ними в долгую политику, имея благие цели, поторговаться из-за реформ и прочее. Ты предлагаешь кошке заняться огородом, а она умеет лишь мышей ловить. Для них святое дело ныне — от- лавливать писклявых!
Пестель хотел немедленно услышать от Грибоедова что-то определенное:
— Они испуганы? Александра кто-то напугал?.. Неужели соединение южан и северян и наш «План действий» на двадцать шестой год стали известны?! Что ж, съезды были бурными… До  несли? Трубецкой злобной радости не утаивал, что решение на-  чать восстание в Петербурге связало юг и меня большими обяза-  тельствами…
Лунин, наоборот, опять заулыбался, покручивая лихой ус:
 —Царь-глухарь испуган? — не смешите. Только не это! Он нас ненавидит тайно и давно, даже если вынужден ласкать и реформы обещать. Примерно наказать смутьянов, всё поколенье двенадцатого года посадить на цепь — их давний план, я давно подозреваю…
 —Нет, напуганы… — Пестель делался всё более мрачным. — Не нами, а общим ходом дел, распространеньем воль- нодумства даже при дворе… Еще несколько лет — и крепостное
105
право станет всем здравомыслящим мешать, как анахронизм из бабушкиной сказки! А они хотят продлить ее, прижечь заразу вольнодумства!
 —Да, продлить! — рассмеялся Лунин. — Сам Александр, хоть по России ездит как угорелый, а крестьян не знает. И не понимает он, какая может быть для них свобода! Что вы хотите от него — человечек помешан на своем богопомазании, что он — император! Что сан вершит работу за него, руками аракчеевых! Мой патрон цесаревич Константин как-то обмолвился с великим раздраже- нием: Александр считает себя обманутым судьбой, он-де принес себя в жертву, а народ неблагодарный не оценил…
 —Артист и лентяй! — чуть не плюнул Грибоедов. — Непро- ходимый барьер между народом и дворянством!..
Лунин быстро согласился:
— Такой властитель, я думаю, способен на любую подлость. Он Константина, старшего после себя, убедил отречься от притя-  заний на престол, но следующего наследником не объявил — уже два года тайной всё покрыто. Семейка инородная — собственники России — попирают веру и закон!
Грибоедов медленно снял очки и неторопливыми движениями стал протирать их:
 —Теперь о главном. В сей судьбоносный час Ермолов передал свое решенье: коль белоцерковский план удастся — он наш. У нас нет времени, до двадцать шестого года мы не доживем... Поэтому я объявляю вам, что буду ждать в Крыму. Если будет успешно, я лично нейтрализую все замыслы графа «Уоронцова» по отсечению Ермолова…
 —Вот это по мне... — Лунин откинулся, скрестив руки на гру- ди и пристально вглядываясь в поэта.
 —Смело сказано... — Пестель саркастически усмехнулся. — Если ты полагаешь на Серёжу Муравьёва, то это больше бравада. Он с Бобруйска двадцать третьего года убивает царя, мстя за Семёновский полк… Ну а Ермолов далековато от театра наших действий! К тому же он, при всех его достоинствах не- обычайных, весьма себялюбив и властолюбив и к делу револю ции прохладен…
 
 —…и не любит немцев, — с не меньшим сарказмом вставил Лунин.
 —А кто их любит? — живо откликнулся немец Пестель. — И я не люблю. Особенно тех, кто приезжает нажиться любой ценой. И всё равно их к трону вяжут, считают лучшими за то, что освя- щают воровство манерами цивилизации. Что же, Александр Сер геевич, из Крыма действовать — мысль счастливая. Если взбунто- вать войска там, то восток и запад можно устранить от действий на столицы.
 —Так и есть, — согласился Грибоедов. — А Ермолов, дей- ствительно, не немцев не любит, а засилье проходимцев. Царь и его окружение как вассалы Европы, как завоеванная страна, вы- нужденная питаться отбросами, — сточная яма европейской по литики. А на Кавказе и у татар мы берем лучших представителей, даем образование и титулы — и они делают честь России. Но их мало.
 —Павлуша, — неожиданно ласково обратился к Пестелю Лу нин, — ты же знаешь, есть у немцев любопытная поговорка: «Das sind schlimme Zeiten, wo das Unkraut teuer ist als der Weizen» — Сорняк растет рядом со злаком, и зёрна отделить от плевел посильно только Богу... Но, действительно, «то скверные времена и порядки, когда сорняк стоит дороже пшеницы!» В России торжество сорняка! И оно затянулось — в этом-то и есть наивысшая опасность. Тут Грибоедов прав: времени нет. Мы проходим рубеж: или мы освободим народ, или темные времена сорняка останутся надолго. Может быть, и навсегда.
 —Но вы же сами говорите, что приняты уж меры и теперь любое наше выступленье будет поводом пустить на нас жандар- мов!  -  огрызнулся Пестель.  -  Заря Росси будет брошена под ноги новому тирану, любящему ее, как… жену чужую.
Лунин, играя желваками, наседал:
— Но Ермолов — он им не по зубам, Павлуша! Грибо-  едов опять прав! Ермолов монархам равен по силе авторитета, он с моим цесаревичем на «ты». Любопытно, Павел Иванович: понимаешь, но почему-то не приемлешь!

106
 107
Грибоедов, глядя куда-то в потолок, рассуждал вслух, приводя доводы, которые казались ему очень убедительными, или он очень хотел, чтобы они были таковыми:
 —Отказался от графского титула — «не дай бог испоганить фамилию сим званием…», отказался от сорока тысяч ежегодной ренты, а на свое жалованье строит госпитали и город… Это вам не слова о новой России — это сама новая Россия, это дела республиканца!
 —Я тоже жажду республики! Но мы не готовы к выступленью, мы дадим им повод проявить жестокость. — Пестель всё более раздражался. — Ермолов нам не поможет. Если они давно придумали, как отвлечь Константина, то Ермолов тоже упрежден! Кавказ — это не Польша и не херсонские военные поселения, на Кавказе обстановка меняется мгновенно… И опять же расстоянье, климат — всё они учли и не дадут нам шанс…
 —Верно, как на прямой дороге! — Лунин перешел на свире- пый рык. — Да понимаешь ли, мой дорогой, что другого случая может и не быть?! Окраины взорвут Россию при таких безмоз- глых бюрократах! Кого в Варшаву шлют? Откровенных лихоим- цев! Вяземский их высмеял — и был отставлен, как несовместный образу мышленья. Сколько можно собирать сорняк и выдавать его за злак? Свой народ привык — теперь и в Польшу поставля- ем казнокрадов по призванью. Для чего ее присоединили? Чтобы исполнить планы хитроумных англичан, окончательно рассорить народы-братья? А ты надеялся, что мы делиться будем лучшим, что совместная судьба к расцвету приведет и нас, и их…
 —Именно поэтому нам следует соединить усилья с польски- ми свободолюбцами, — упорствовал Пестель, — а для этого по требны те же год иль два… Уж очень смелы в слове и осторожны в деле их магнаты.
 Помолчали, понимая, что им не договориться о сроках.
Лунин спокойно обратился к Грибоедову:
— Здесь будет Генрих Ржевусский — очень хочет познако-  миться с тобой. Имеет тесные связи в Петербурге и вер-  ные сведения... Прелестница Каролина Собанска, его родствен  ница, — близкий друг генерала Витта. Но учти: полякам нужны
 кровь, бунт и смута, чтобы своих целей достичь… Ржевусский — какого масштаба человек! Истый славянин, России друг, путеше- ственник, писатель, он мне как брат… Глядя на такого, думаешь: зачем мы Польшу унижаем, тогда как стать должны плечом к пле- чу… (к Пестелю) Ты предлагаешь ждать, пока взорвется Польша и потянет за собою всю империю?
 — Нет, тут ты прав. Не будем наивны в отношении польской революционности. Панам республика и поиск совершенства, что туман над овином! Им подай короля и независимость, но чтоб не воевать за это, а погарцевать, покрасоваться под чужую трубу военную… Паны и наши бары быстрее найдут общий язык, чем мы с народом польским. Увы! — И Пестель развел руки.
 —Но согласись, Павел: верх безрассудства — делать вид, что мы завоевали Польшу… Ошибки столь серьезны, что всё чре- вато взрывом. Проснется  народ и сам на нас найдет управу, коль мы не поможем обрести свободу и достоинство. —  Грибо едов смотрел на полковника, главу южан, в упор, не совсем понимая, что им движет в данный момент. Неужели страх? Или он знает нечто о ситуации такое, отчего дрогнула вся его железная натура? Или говорит теоретик в нём, понявший, что выводы его неприложимы к сегодняшнему дню?.. Похоже, он по-новому видит ситу цию — теоретик в нём побеждает... И во многом прав!
 —Вот и жидов, свой внутренний народ, талантливый, боголюбивый — его  превращают во врага! Отдали им все цело- вальные дела — соблазн великий, когда бескрайняя потребность в хмеле на Руси,  -  Пестель нашел еще одно дело вместо мятежа. -  И те, проведав мудро цель правительства, стали талантливо спаивать народ… Все сословия в разброде, и только фигура царя  соединяет! Недолговечная, опасная конструкция! Нужна разъяснительная работа, готовить людей всех сословий...
Лунин вновь озлился и поворотился весь на Пестеля-«пастора»:
— По тем же принципам и в Польше жидам отводят роль тара- канов, другими принципами правительство не обладает — и циф-  ры, факты могут это доказать. Закон самосохранения паршивой власти: бей и спаивай народ, коль не можешь дать ему свободы и расцвета. Повторюсь: убогие окраины — угроза для России,

108
 109
и испытанье грянет очень скоро. И нас, Павлуша, в покое не оста- вят, даже если будем как овечки.
Пестель отвечал угрюмо и… как-то небрежно:
— Если повода не дадим, то уцелеем для дел намеченных. А империя… Что ж, все империи валились от окраин, и мы не бу-  дем исключеньем.
Лунин рассмеялся и толкнул Грибоедова в плечо:
— Уразумел? Ему, сталось, империю нужно разрушить, а не изменить правленье. Что, Павел Иванович, масштабы «Рус  ской правды» требуют великого движенья, страшного крушенья? Да, империи не вечны! Но окраины вздымались неизбежно, если в центре растили вместо злака сорняки… А в России даже не было попытки злак привить к местным условиям — и что же? Сразу империю крушить? Нет, мы не договоримся!
Пестель ткнул пальцем в Грибоедова, требуя предельного внимания:
— Я тоже чего-то не понимаю, Саша. Ведь вы республикан-  цы! Как вы хотите, не сломав империи, республику воздвигнуть?
Грибоедов молчал. Лунин зло улыбался, наблюдая Пестеля, как дуэлянт перед барьером. Потом медленно, чуть не по слогам ответил вместо Грибоедова:
 —Ныне я не хулиган, чтоб ради яблока рубить всё дерево. До Республики надо дорасти, чтобы хотя бы треть дворянства имела честь гражданскую, как у Грибоедова, — в делах, в по- ступках… Даже Англия с ее устоями парламентаризма не посмела отменить монархию. Монархическая республика или, по Никите Муравьёву, конституционная монархия — вот что спасет Россию от тирании и прозябанья. Константин из Варшавы не двинется, а с Александром можно управиться, сделав Сенат правящим от имени Константина.
 —Саша, где наши идеалы, республике и помыслы, и клятвы?
Грибоедов встал, обошел вокруг Пестеля, сделав несколько резких жестов, вновь сел и наклонился к полковнику близко, как мог:
— Забудь вчерашнее, Павел… Теорией балуешься, ар  хитектурой завтрашнего дня... Но его  хотят у нас отнять сейчас,
110
 совсем — в десятый раз вам повторяю! Лунин это понял… Ты, Павел, упрямишься. Республика — это не теория, это направление движения и здравый смысл в практических делах. Когда и правда, и справедливость находят воплощение в законах, а к управлению приходят лучшие умы от всех слоев народа, и свобода не развра- щает никого, а созидает! Но династия Романовых лукавых, тол- каемая сворой тронной и хитрой заграницей, упорствует, запоры чинят, муштрой и войнами играют, а дыры заливают вареным хмелем… Мы поперек этой чертовой дороги, потому что знаем путь другой. «Ермолов с нами!» — мы кличем сделаем и пере- бросим мост к народу — все козни со сменою царей будут отбро- шены Сенатом. Мы сделаем простейшие шаги к свободе, к Респу- блике, мы сбережем такое поколенье, какого не бывало никогда! И ты… не согласен, Павел?! Хочешь по своей «Правде русской», выждав момент, всё сломать и в один час построить республику? Или по другой причине?
Пестель вдруг улыбнулся мальчишеской бессмысленной улыбкой:
 —Я еще ничего не решил — пятьдесят на пятьдесят… Ради наших сестричек разве что следует рискнуть…
 —Решайся, — настаивал Грибоедов. — Общество переросло Романовых и хочет прав, достойных человека! Но может и не со зреть, смириться, сгнить… В Крыму буду ждать! Узнаю всё о во енных поселениях, о настроении «Уоронцова» и его ребят… С Ер моловым есть связь, с вами тоже.
 111
 4. «Только веры своей не отдавайте!»
Грибоедов уже месяц в Крыму. Написал Степану Бегичеву и попросил денег взаймы, потому что не любил злоупотреблять гостеприимством малознакомых людей. Род занятий подсказывала сама обстановка. Жить в Симферополе дорого, да и поклонники прилипчивые объявляются очень скоро (о, слава!) и требуют читать им стихи или играть музыку… И все любители до смешного, не понимая, что сами представляют жалкое зрелище праздно барствующих на фоне прекрасной природы и трудно живущего народа! Убегая от настигающей суеты, охотно взял лошадей, любезно предложенных в поместье сенатора Бороздина, и пустился со слугой Александром в странствие по Крыму. По долине Салгира до его истока в виду хмурого, дымящего тучами нагорья Чатыр-Дага — пещеры, гроты, водопады… Панорама с Чатыр-Дага неописуемая, весь полуостров как на ладони. Севастополь, Бахчисарай, Саблы, белые мело вые горы, правее Салгир, Акмечеть, еще далее — Козлов и море, которое сливается с небом… Были в Алуште, видели развалины замков, в Балаклаве выходили в море — везде им надо было побывать, и они побывают. Обеды на овчарнях — нежнейшие шашлыки и каймак, густые сливки с пенкой. Бывало, и ночевали там же, в овчарнях, или в гостеприимных маленьких дачах. Чрезвычайно удивило то, что у здешних пастухов лица не монгольские и не турецкие! Известно, что естествоиспытатель Петр Симон Паллас производит их от лигурийцев и греков, но они белокуры. Черты северные, как у осетин на Кавказе...
Всё примечают путешественники. Он обещал Степану записки из Крыма. Но они получаются куцыми, отрывочными: перо валится из рук, мысли разлетаются… Из головы не вы ходит Тацит с его сказанием о древней Армении и премудром царе Радомисте, задумавшем одним ударом избавиться от заговорщиков им же самим и вскормленных. Он придумал заговор против заговорщиков и привлек к нему свою жену, прекрасную Зенобию, обладавшую змеиным чутьем и коварством…
Удивительное совпадение с положением в придворной России! Он читает у Тацита о том, как Радомист готовит свою дружину к отражению возможного мятежа, а в то же самое
 время в Крыму и по всей России в войсках будто натягиваются невидимые струны. Везде поверяется верность трону высшего командного звена, сокращаются отпуска особо верным, подтя гивается дисциплина, а будни младших командиров тонут в бесконечных совещаниях. Случайны ли совпадения?! Тревожно.
…Вернувшись в Симферополь, отдыхал недолго — не выдержал и двух дней, вновь направился в Бахчисарай. Там видел он лица стариков, древних, как сам город. Ему хотелось попытаться с кем-то поговорить о той истории о Радомисте, которая поразила его воображение: легенды живучи в народе, он живет ими…
Крым. Бахчисарай. Харчевня на окраине города.
15 июля 1825 года
Наверное, само наитие привело Грибоедова на окраину города, где все строения были на одно лицо, но одно привлекло таким запахом восточных блюд, что он вмиг почувствовал голод и, пренебрегая осторожностью, открыл дверь из толстых досок, обмазанных глиной…
Темная полупустая длинная комната, в которой довольно прохладно. За первым же небольшим столиком — два старика, непохожие на монахов, но с лицами, будто высеченными из камня… Они пьют вино, на столе пустые тарелки, до блеска вытертые, видимо, хлебом. Грибоедов вошел в харчевню как-то боком, будто протискиваясь сквозь невидимые препятствия. Потом он долго протирал очки…
Седой старик с сильным акцентом вдруг резко обратился к нему со словами, которые никак не соответствовали почти грубому тону:
— Вот место, мил друг. Вот вино — оно не французское, с кислинкой.
Грибоедов после некоторой заминки берет тяжелый круглый табурет и осторожно садится, назвав себя литератором из столицы, берёт предложенный глиняный стакан.
— Вино… Я кислое не люблю, но отведаю с удовольстви-  ем. — И он отпивает. — Да, не по мне, но жажду утоляет...

112
 113
 —Меня зовут Тавел, я — грек. Он — Григорий, армянин. — И седой старик жестом, исполненным естественного благород- ства, указал на соседа. — В этом году так жарко, а фруктов мало. Все толки о войне. Сказывают, корабли видят на горизонте — ту- рецкие, а может, и английские. Царя похвалим, и оттого спокойнее всем нам.
 —Большой белый человек… Очень ему благодарны и желаем здравия, всем миром молим. — Армянин Григорий говорит на чи- стом русском языке, время от времени запуская руку в гриву во лос, она скользит по ним, по густой бороде, пронизанной, как мол ниями, тонкими белыми прядями...
Старики по-детски пытливо рассматривают незнакомого чело века, будто посланца богов, принесшего им некую весть. Но Гри- боедов молчит.
— …Очень большая страна на севере! Если повернется сюда…
Им явно хочется услышать, что повернется, обязательно по вернется… Но Грибоедов молчит, он думает о своем. Глаза стари- ков грустнеют.
 —Война — дело обычное и совсем не страшное, если живет- ся народу несладко… Молодые смерти не боятся, не зная вкуса жизни, ее плодов… — Грек говорит медленно, ворочая языком, как тяжелым жерновом.
 —Видите ли, высокочтимые… — Грибоедов смотрит в упор на их бороды, словно обращаясь к ним, мешая греческие слова с армянскими, словно вплетая их в мелодию русского. — У меня забота кислее вашего вина… Но позвольте полюбопытствовать: давно ли вы живете в столь славном месте?
Тавел ничуть не удивился бойкому разноязычию гостя, по- ощрительно улыбнулся:
— Твой греко-армянский нам по душе. Мы сразу поняли, что перед нами господин. Пусть он не волнуется — в этой славной таверне только местные, и все они прожили здесь меньше нашего и нам хорошо известны. Екатерина еще и царствовать не начина-  ла, когда моя лоза давала тут свой плод. Григорий пришел сюда
114
 вслед войску вашему, живет в тоске по родине своей огнеупорной почти полвека уж.
Грибоедов веселеет и устраивается за столом как у себя дома.
— Я литератор, как вам уже понятно. Меня вле-  чет история, ее язык печальный — он приговор несет нам, а мы его не слышим. Природу еще как-то изучаем, а вот в своем… ушед-  шем, копаться не хотим. Сочиняем гимны тронам, кровью героев приправленные...
Армянин Григорий усмехнулся в бороду:
— Смело сказано, по-нашему...
Но Грибоедовым уже овладел азарт поиска истины. Грозно по блескивая кругляшками очков, он стал рассказывать свою заботу, враз поверив в мудрость собеседников.
— Есть в исторических анналах то ли легенда, то ли быль о лихолетьях Южного Кавказа, где Рим своих правителей держал и тиранию поощрял. Некий, доведя народ до разоренья, а двор — до страха пред восстаньем, задумал хитростью упрочить власть. Пустил интриги, слухи, устроил заговор против самого себя и буд  то был убит. Исчез. Заговорщики, поверившие в свой час, пере- дрались за власть, страну крушили войны, разоренья… И царь тогда опять явился — народ встречал тирана со слезами радости и умиленья. Заговорщиков, которых сам и породил чрез тайных слуг, казнил публично… И народ плута воспел! Но то ли... или не- что иное осталось в памяти людей?
Григорий вдруг оживился необычайно и, одобрительно погля дывая на гостя, стал быстро говорить, время от времени воздевая руки вверх, словно призывая в свидетели бога, когда речь шла о столь давних событиях.
— Слышал, слышал. Это легенда! До династии Арзасидов! Тысячелетья ей, а повторяется все и ныне. Но… не так у нас в  преданиях. Жена тирана мудра не в меру — она и решила смерть его изобразить. Издревле известно: без женщины теряет власть и смысл, и ориентир. И вот она шпионами и фаворитами страви-  ла группировки, жаждущие власти, а после резни достала мужа из-под ковра, народ приветствовал его как избавителя и поневоле славил. Хе-хе… В Армении цари бывали чужаками. Но крепость
115
не в царях! Крепость народа — в свободе и в религии. Вот! Ни того, ни другого нельзя доверять чужим.
Глаза старика-армянина сверкнули, а грек Тавел долго кивал головой и подтвердил медленным скрипучим голосом:
— Власть всегда занята только собой, а народ для нее — что ножны для меча. И это не страшно! Это испытание нечистой силой, чтобы у людей была кора снаружи. Страшнее, когда власть церкви для народа чужая!
Григорий с видимой охотой продолжил свой удивительный рассказ о тысячелетней давности событиях, как о вчерашнем дне, безоговорочно веруя, что они и только они определяют всё нынешнее.
 —С тех пор, я думаю, где бы ни был армянин, он не потеря- ется средь множества культур! В сердце его образ великого Гайка, защитника народа! Этот образ хранит и лелеет церковь. А у вас среди церковников много нерусских людей, и непонятный язык богослужений им на руку — так отделяют себя от мира, будто власть имущие.
 —Думы твои, четырехглазый, понятны… — тихо улыбнулся Тавел, глядя на Грибоедова дружелюбно. — Русский крестьянин раб? Да, раб. И церковь у него рабская, под рабство приспосо- бленная… Ретивость и пышность в службе, но не богу богово они отдают, отделяя от кесарева, нет! Всего человека вручили царю без остатка. Знаем ваши мытарства. Знаем, сопротивлялся народ, поднимая войны от края и до края Руси на бояр своих, псо вых братьев. Что, свыкся теперь? Нет, не может народ привыкнуть к неволе — легенды таких примеров не дают…
Грибоедов с нотками отчаяния и протеста в голосе попытался объяснить необъяснимое: как можно было сделать рабами часть своего же народа? И церковь благословляет изуверское насилие и не помышляет об ином правлении!.. Сам того не ожидая, он стал жаловаться старикам, будто родным, и на свою судьбу нелепую как отражение нелепой истории.
— Несправедливость и жестокость пустили корни вековые. Без просвещения, проданные церковью земным князьям, наши люди стали сторониться мира пуще монахов, лелея совершенство
 внутри себя, храня в душе лик божий, — всё остальное сон для них. Но! Зная Образ и свое подобие ему, видят они то, что дру гим неведомо. Так, святой отшельник в келье или узник в глухой темнице обретают в душе свет истины, тогда как мир под солн- цем блуждает и погружается во тьму соблазнов и пороков. Народ наш трижды судия нам праведный, а мы плутаем, ждем приговора от небес иль от царей… Ну точно как в легенде этой — не так ли, досточтимые?
Григорий с молодым азартом отвечал:
— Верно, похоже. В этом мире повторяется всё… Печаль всё та же, ее крыла всё солнце закрывают. Правитель, не любя-  щий народ свой, бездетный, озабочен сохранением всевластия и плетет против себя мятеж, испытывая двор и войско. Разы-  грано и покушение, как на сцене, и будто бы убит коварный… Но он скрывается, готовый нанести удар и замутить народ болез-  нями и нищетой. Придет ли он опять иль брат его — народ одно протянет шею под ярмо. Круг власти примитивен, безотказен, вечен… Сделай хуже — войной иль мором, поставь надсмотрщи-  ками псов — и прославят, лишь только б лучик света дал потом. А главное… Тень женщины скользит за властью, кознями перчит ее. Ведь власти суть — пустое дело, как суть той женщины, кото-  рая не занята своей семьей. Власть в глупости и слабости людей берёт свое начало, а на склонности к греху, безбожию растет как на дрожжах. Ничтожные тираны множат грех, их власть — полёт змеи над однокрылыми орлами. Об одном таком передают из уст в уста…
Тавел с улыбкой остановил друга:
— Постой, языкатый... Успеешь басню рассказать. Мы го-  стя нашего не накормили. Издалека он, и не припомню, кто бы так интересовался стариной как великим поученьем. Ты голоден, мил-друг, а здесь баранину готовят в винном соусе… Татарин- мастер — всех нас в плен берет двумя-тремя кусочками нежней  ших потрохов, если мясо не по карману… А вот и он!
К столу медленно подходит высокий хмурый мужчина неопре- деленного возраста, с глазами быстрыми, как выстрелы.

116
 117
— Мы не нищи, не богаты… — Грек осанисто поглажи-  вает бороду, улыбаясь навстречу хозяину.
Но Грибоедов по-своему истолковывает его слова и решитель- но предлагает:
— Отведаем мы лучшее! Мне друг прислал немного денег, и добротой ответить на добро — мой долг.
Григорий рассмеялся:
— Чудак, здесь лучшее за деньги не дают. А мы попросим эфенди Качум-гирея и скажем ему, что ты наш драгоценный гость…
Старики о чём-то говорят с хозяином на татарском языке. На лице Качум-гирея появляется нежданно широкая, открытая улыбка. На ломаном русском языке с легким поклоном он обра- тился к человеку в очках:
— Ученым людям кланяются и бог, и зверь. Добро бывать в наш обильный Крым!
Качум-гирей степенно удаляется, и вскоре у стола появляют- ся несколько слуг с дымящимися блюдами и большим глиняным кувшином.
— Отведай не спеша, — с важностью необыкновенной наблю  дает Тавел появление блюд на столе, — ныне вкусишь то, что и ти-  ранам не всегда доступно, чем только сердце доброе и дружба ве-  ковая способны одарить.
Некоторое время продолжается тихий пир с дружным подня- тием глиняных кружек.
С некоторой растерянностью и детской улыбкой Грибоедов признаётся:
 —Во дворцах такого не едал… Вино!.. Сравнить ни с чем нельзя!
 —Мастер, мастер наш Качум — добрейшая душа и легкая рука! — развеселился и Григорий.
Грек поднял руку и торжественно объявил:
— Когда кругом заговорили о войне, вино хорошее, продук-  ты вдруг исчезли. Ты праздник нам принес. Поэтому печаль твою делить — наш долг. Григорий, дорогой, рассказывай премудрость вековую, надежду дай народу-богоносцу в лице нашего друга.
 Григорий неспешно вытирает лепешкой остатки соуса в тарел- ке, потом руки о полотенце и воздевает их вверх:
— Воздадим благодарность богу, и милости его не обратим в соблазны и мерзкие дела! — Старый армянин взял со стола нож и тихонько трижды постучал им о медную чашу у стены, пригова  ривая таинственное: «Крепчайте цепи Артавазда!»
Потом живописный старик в упор посмотрел на Грибоедова и уже не отводил взгляда, пока не закончил говорить.
— В древние времена армянский царь Артавазд II, потомок рода Аршакуни, сын славного родителя Арташеза, явил свире-  пость, невиданную даже для своих времен. Хитрость и беспо-  щадность сделал главным оружием. Что мир, что война — кровь и стоны стали уделом крестьян и торговцев. Но благостные токи Христовой веры уже коснулись сердец, пробуждая единство и мужество в народе. Артавазд коварный недолго правил. Не по  могли ему ни заговоры заказные, ни казни показные, ни подкупы и армии шпионов. Единый в вере, в радости и в гневе — неодо  лим народ в стремлении к подобию Господню. Закован в железа, прикованный к скале, тиран веками обречен был грызть оковы... За год истончал их до волоска! Но к Рождеству все кузни Ар-  мении дышали жаром, дымились даже древние, забывшие звон наковален. И удары молотов по огненным мечам защит-  ников Учения звучали под единый глас народа, что оживляет сталь, — «Крепчайте цепи Артавазда!». В далеком ущелье око  вы сеятеля рабства обновлялись на глазах — под скрежет зубов всесильного тирана…
Грек Тавел, слегка прикрыв глаза, мягким голосом подтверж дает:
— Так-так… Свидетельствуют легенды Востока: вера и церковь народные соединили и сохранили нацию гайков-армян. Ни Рим Великий, ни Византию пышную, ни магометанство стро-  гое не приняли — ни посулами сладкими, ни острыми мечами. Только три Вселенских Собора признали, остальные отвергли. Христианские Рим и Византия нападали как звери алчущие, одна-  ко гайки пошли под властью персов, турок, но чтобы со  хранить свободу и единство церкви, а значит, и народа. Христиане

118
 119
бывают в волчьей шкуре с показной близостью к Христу! Таков и нынешний век… Настало время северному брату вокруг Христа соединиться.
 —Нашей вере скоро тыща лет... — с почтением напоминает Грибоедов, но получается нерешительно и робко.
 —Мы все согласны: вера — оружие, — грустно улыбнулся Тавел, — и только она соединяет род людской… У вас вера — чаще только маска, за которой поклонение царю, а потому раз- брод в сердцах и душах. А цари все пришлые и суетные власте- лины, подменившие собою Бога. Нахарары, поместные князья армянские, ничего не делали без церкви — правили не они, а Она, опираясь на веру и единство народные. Не найдете Христа — и вождей не будет, а только межусобные воры, а уж царь и вовсе удалится от народа.
Григорий усталым голосом завершает разговор:
 —Легенды о силе и коварстве цезарей мудры и справедливы, друг наш молодой. И все вы ныне ищете ответа в республиках, яко- бы дарующих свободу. Молодец, ты ищешь верно: соборы-купола Руси великими зовут! Но не забывай и о других преданьях ста- рины. Не может быть свободен тот народ, где иерарх церковный служит земному господину и сам рабовладелец. Такого не бывало никогда!
 —Я напишу трагедию о древности, — горячо и благодарно обещает Грибоедов, — в ней отразится век нынешний! И не за буду ваши имена!..
 
 5. Провидческие сны Мицкевича
Только в середине августа иссушенный и пропеченный крымским солнцем Грибоедов получает весть, что встреча с представителями польского национального движения состо- ится. Николай Николаевич Оржицкий, отставной штаб-ротмистр Ахтырского гусарского полка, не скрывал воодушевления и больших надежд на эту встречу. По его словам, и Ржевусский, и тем более Мицкевич были очень влиятельными в польском обществе людьми, особенно среди молодежи.
Грибоедов отворачивался, пряча скептическую улыбку, совершенно не разделяя радужного настроения. Мицкевича он знал по Петербургу, куда царь сослал опального поэта, вырвав его из гущи радикально настроенной шляхты и продержав некоторое время в заточении в монастыре. Но в Петербурге он попал в такие же радикальные круги, где поляки и русские были одним целым. При нём кто-то на очередной сходке провозгласил тост за смерть царя, звучали пламенные изобличительные речи… Мицкевич отказался от тоста, что вызвало смятение среди разогретых вином "карбонариев". Грибоедов его понял. Большой польский поэт не любил шума ради шума — он чувствовал за собой слежку, а значит, ждал и провокаций. Было в Мицкевиче и то, что видел в себе Грибоедов: трагическая пропасть между словом и делом. Поэты могли воодушевить и поднять людей на протест, но повести их к цели могли только фигуры деятельные, делами сыскавшие славу в народе. Что мог предложить Мицкевич, кроме вспышки мятежа, может быть, и яркой, но короткой?
Еще меньшего можно было ждать от Ржевусского… Ученый муж, путешественник, писатель, человек больших дарований… Но как же это мало в противостоянии с военной мощью империи! Таланты, патриоты и поэты… Могут ли они гарантировать, что Польша не пропустит прусские войска на помощь романовской династии, даже если будет сама охвачена мятежом? Не поставит ли их такой вопрос в большой тупик? Того же графа Олизара, поляка тож и бывшего Киевского губернского маршала, хозяина гостеприимной усадьбы? Человек широких взглядов, подобный

120
 121
Ермолову, радушный для новых людей и новых идей… Но! Риск для таких — увы, непереваримое блюдо. Кто они вне поля брани? Там ведом только бой, а цели и средства все под рукой. А ныне все холопы царя и царской власти! Они не делают перемен, они ждут их как божьего провидения.
И всё-таки шанс был. Грибоедов его видел и в Петербурге, и в самой Малороссии, великой крепкими корнями славянской самобытности и вольности. Шанс пробудить русского человека к общественной и церковной жизни, к воплощению правды в законы, к воле отстоять их, как в 12-м стояли за царя, — он чувствовал его всей глубиной своей поэтической натуры и был готов открыть глаза на него любому. Шанс России многоголосой, соборной, свободной, гордящейся своими красивыми людьми!  «Заря, заря, заря…» Как красиво сочетается это слово с Россией, как легко переложить это сочетание на музыку! Этого не могут не понимать поляки... А значит, и встреча с ними не будет напрасной, если они хотят свободы не только для себя!
Крым. Аю-Даг. Вилла графа Олизара.
20 августа 1825 года
Грибоедову с Оржицким, прибывшим заранее, со второго эта- жа виллы Олизара было хорошо видно и слышно, с каким ликова- нием встречал граф польского поэта.
 —Адам! Почтил! Навек уважил, в историю вписал мое орли- ное гнездо (далее, видимо, следовали объятия и поцелуи). В Одес се ты блистал!.. Об импровизациях твоих такие ходят слухи — как некогда о магах…
 —Нет-нет, всё пустяки, а новости у Генриха — недавно из Варшавы. Вы с ним знакомы столько лет — надеюсь, доверяете вполне… Грибоедов здесь?
 —С Оржицким — наверху, ждут с нетерпеньем! Бердичевская ярмарка пробудила в Грибоедове польский интерес. Тебя, мой Генрих, он вспоминает не иначе как с восторгом: «мы братья в странствиях и размышлениях»… Сегодня ты от меня ничего не утаишь, ибо сердце старого графа чувствует высокую чреду со бытий, через которую, увы, не все перешагнут.
122
 
  - —Да, Густав! Что горы в сравнении с пропастями душ люд- ских… Из тех теснин вновь потянуло жаром молодым и холодом мужей достойных, -  прикрылся Ржевусский тяжелой фразой.
 —Идемте же! Настроение Грибоедова не менее тревожно и таинственно! — граф увлекает гостей к лестнице, богато увитой диковинными южными цветами.
В просторной зале второго этажа виллы легкая мебель сияет золотыми оттенками, ослепительно-белый рояль, как королевский трон, притягивает взор. В уголке — резной столик, накрытый винами, закусками и фруктами. Оржицкий изучает обстановку с видом знатока. Грибоедов стоит у широких окон с видом на море и что-то тихонько напевает. При появлении поляков он делает шаг навстречу, жестом приглашая всех к окну.
— Вот это море всегда будет славянским — польским, как и русским, когда свобода нас соединит!
И только после этих слов Грибоедов раскрывает объятия для вновь прибывших, на которых высокопарность обращения не произвела никакого действия.
— Какой талант и ощущение пространства у нашего хозяина,воздвигшего здесь дворец! — И Грибоедов всё-таки привлекает всех к окну.
Некоторое время все молчат, очарованные морской далью и видом побережья с пенистым прибоем.
 —Должен вас, любезный друг, разочаровать слегка. — Ржевусский добродушно улыбается, покручивая густой широкий ус. — Хоть дали эти тоже мне по вкусу, но молодежь наша всё меньше тянется к России. Здесь государством и народным духом промышляют! Национальным свойством жертвуют, как сами вы изволили пропеть в своей великой пьесе. Нам к такому присло- ниться, что признать городового вершителем судеб.
 —Да, на ярмарке нам было недосуг всё обсудить… — Грибо едов с горькой усмешкой отмечает для себя, что с поляками гово рить и впрямь непросто. Даже когда надо говорить об общем деле, они не забывают кичливый тон, будто он сам по себе хранит их
123
самобытность. — Месяцы в Крыму пытаюсь уловить ту нить со бытий, которая подводит нас к черте…. Думал писать, но перо мне не дается, нет приказа с неба. Но вот Адам — и петербургский, и одесский житель, литовских строгих правил человек — он всё рассудит по уму и сердцу.
Мицкевич, всё еще с любопытством оглядывая обширную комнату и обходя ее по малому кругу, молвил тихо, не обращаясь ни к кому:
 —Признаюсь: и меня давно так не томили дни — без види мых причин! Пышность юга, умноженная салонным блеском, мало уступающим столицам вашим, так утомляет… И только по явленье Генриха избавило от тягостной хандры.
 —Буду прям, господа… — как бы спохватился Ржевусский. — У нас и у вас много говорят о перевороте… В политике, в делах… В Польше знают о плеяде блестящих молодых людей в России, способных к современному правлению и жаждущих свободы. Что скрывать — с этими людьми связаны надежды польских па триотов. Коль в обществе такое настроение, то и правительство не может отрицать необходимость перемен.
Грибоедов длинно усмехается. И трудно понять, чего больше в той усмешке: насмешки или горечи. Почувствовав неловкость от такого откровенного комплимента, он предлагает присесть на диван, отшучиваясь: «Побыв здесь день, раб красоты, вижу себя хозяином этого дивного дворца».
— Генрих прибыл к нам, — тут же уточняет Мицкевич, — чтобы совпали мы по времени, если против царя предпримут ре  шительные меры… Он уполномочен вести такие разговоры.
Грибоедов рассмеялся детским беззаботным смехом, за кото рым угадывалось напряжение:
— Вы, господа, к мятежу — как на горячие пирожки! С начин  кой сладкой вам остатками империи? Я и сам того же жаждал… Но нет! Прыгнуть со скалы — это еще не свобода, и до республи  ки можно не достать. Чтобы за нами было большинство людей благоразумных, крыльями республики обязаны мы сделать им  перию и православие, начиняя формы древние здравым смыслом
 и заветами Христа. Не в крушении империи исток республики, а деспотии!
Хозяин, граф Олизар, открывая бутылки вин, бросал быстрые любопытные взгляды на говорящего.
 —Интересно, Саша, интересно... За тобой давно слежу: как ты управишься с проворной колесницей: все республикой зовут ее и заклинают, но только древним давалась она в руки, даже если рабов в нее впрягали…
 —Не скрою: Лунин меня подправил, обратив вниманье на раз нородный груз в той колеснице. Сегодня знаю только, что респу блика — это не мятеж и не вдохновенье с молодыми острыми зубами. Жизнь! Половодье вечное! И только система каналов по могает избежать распутицы и засухи. Плод зрелости, трудов ве ликих, но не жертвенных, а радостных… А мы?! Где мы теперь? Только царя способны смертью осудить, и то в угаре вдохновенья и под звон шампанского!
Ржевусский, оставив напускную важность, присел рядом с Грибоедовым, с почтением глядя на него.
 —Мудро… Возражений нет. Республика — это не свобода взахлеб, а воплощение здравого смысла в общепринятые нрав ственные правила, в законы, гарантирующие человеку свободу и достоинство, независимо от происхождения и вероисповеда ния… Но пока у нас только взахлеб, и свобода, даже воображаемая, только пьянит!
 —Адам, помнишь пьяный тост у наших карбонариев столич ных? — рассмеялся вдруг Оржицкий. — За смерть царя ты от казался пить! Но и они ведь не убийцы! Дела хочется, а дела нет. До дела надо дорастать, а всё свести к убийству легче! Кто истины только глотает, не жуя, тот не способен их переварить.
Мицкевич сидел низко опустив голову. Так и не оторвав взгля да от пола, он будто рассуждал сам с собой:
— Петербург… Пить за смерть царя, как будто его гибель — наша цель! Смело, вольно судят, но всё неверно… Общаетесь по-братски, готовы друг за друга и за отчизну умереть, но лишь в царе вы видите врага… И грустно, и смешно.

124
 125
 —Когда ты отказался пить за смерть царя — будто пушка гря нула у них над головами! — рассмеялся Грибоедов. — Слова им кажутся делами до сих пор: поговорили, тост выпили — и можно с чистой совестью кутить, проказничать, в мелочах губя таланты и мечты. Увы, многие в горячке. Но есть несколько десятков му дрых честолюбцев, которые готовы к делу сами и могут тысячи поднять на оное… Думаю, имен не надобно — они и вам знако мы. Главное — наши намеренья совпадают: коли есть хоть малый шанс избавиться от деспотии, его нельзя нам упускать.
 —Тост за смерть царя — не боле как пароль, знак солидар ности… — Оржицкий решительно поднялся. — В реальности на сей поступок мало кто способен — и в этом честь нам и беда. Для дела — то надо бы на рее корабля повесить всех Романовых! Без этого, увы, нельзя Россию пробудить!
Ржевусский милостивым жестом остановил горячие слова:
 —И риск велик, не забывайте! При гибели династии англича не не упустят Россию утопить в раздоре, а Пруссия и Австрия шаг нут и к Минску, и к Днепру… Что будет с Польшей, не знаю… И ждать нельзя: поколенья новые встают, как лезвия из ножен… Свободы жаждут как глотка воды — нам сдерживать приходится. Уже и Константин свободу Польше предрекает!
 —У каждого поколенья свое восстанье будет... — кивнул Мицкевич, не поднимая глаз.
 —И что же, свободная Польша пропустит пруссаков и прочие войска на пробудившуюся Россию? — тихо спросил Грибоедов.
Зависла тяжелая пауза. Граф Олизар отошел к окну. Мицкевич поднял голову и грустно посмотрел на вопрошавшего. Ржевусский тщательно пригладил усы и неуверенно сказал:
— Этого не знает никто… Олизар будто одним шагом одолевает расстояние от окна
и быстро-быстро говорит:
— Если англичане гарантируют независимость Речи Поспо- литой в ее границах, то поляки вновь пойдут на Московию впе  реди пруссаков. Даже Карамзин, известный державник, едва ль не слезно убеждал царя даровать свободу Польше. Всё напрасно!
 Это знают и помнят в Варшаве. Англичане хорошую замену подготовили Александру, чтобы и Польшу, и Россию удерживать в немоте…
Ржевусский откинулся на диване, вновь важничая и пряча за этим некоторую растерянность от такого поворота в разговоре. И как бы сквозь губы стал говорить всё те же привычные вещи:
 —Александр Первый — явленье странное даже по меркам русским. У нас такое ощущенье, что нами правит кукла, засунутая в мундир тирана и закованная на все пуговицы от страха. Душою он — всё тот же юноша, напуганный убийцами отца и вынужден ный трон принять как бремя. И вот он мечется из Вены в Петер бург, потом в Москву и дальше по Руси, боится гвардии, народа, бар-крепостников, Меттерниха и, уж конечно, англичан — хозяев истинных Европы.
 —Тень при дворе неистребимая от их туманов… — не сдер живая злости, бросил Грибоедов.
Ржевусский продолжал размышлять:
— И ваши, и наши господа поддаются их влиянию. Свои  не лучше — хуже завоевателей! С рогатиной мужик вступился за родного барина, спасая от Наполеона, да скоро пожалеет. Вцепи  лись в крепостное право как в собственную задницу, считая быдлом весь народ. Но в казаках не ваши ль русские? Там вольность плещет через край! Мечта о ней живет в душе у каждого, когда и церковь служит господам. (Вдруг рассмеялся.) Мне сказывали про челобит  ную богатого помещика: тот умолял царя не трогать отчих правил, а по сути — не лишать девок крепостных! Каково? Христианин! И эту подлость царь дарует, возводя в закон негласный, потому что сам вцепился в самовластье и судит криво. Ох, правду молвят издревле: страшен медведь не силой, а косолапостью!
Оржицкий заметно нервничает. Он видел, что посланцы Вар шавы просто уходят от сути разговора, и хотел вернуть его к во просу Грибоедова.
— И у вас, и у нас с лукавством взирают мужики на бар и на попов — как на клопов… Неужели не соединим оружия, а бу  дем плясать под дудку хитрых лордов?

126
 127
Мицкевич с тихой улыбкой ответил по-своему образно-уклончиво:
 —Только косолапостью и можно объяснить, зачем разломана колода-Польша, если нужен мед. Польша-друг принесла бы вдеся теро пользы, чем Польша-вассал…
 —Сильно, сильно косолапый, — горячо поддержал Адама граф Олизар. — Свой интерес не знает — и гребет, гребет… Польша, Греция, Кавказ — естественные союзники его! Возьми Константинополь — соединится Греция, возьми Тавриз — соеди нится Азербайджан, дай Польше независимость — будет защита от циничных пруссов, ненавидящих славян и прочие народы. Нет, он неуклюже давит Польшу, Кавказ грызет, как собственную ногу, и потакает Турции, терзающей Балканы. А царь всё тот же! Меж англосаксонских свор дутый Ангел-херувимчик, раскрасневший ся от крови русского солдата. Есть хоть один шаг его, за которым нет политики западных держав?! С такою косолапостью медведей я не встречал в природе!
Грибоедов заметно терял интерес к разговору. Если и такие люди, как Ржевусский и Мицкевич, идею независимости ставят выше социального переустройства, то для народа Польши респу блика несравненно дальше, чем для пана. Неужели и они смотрят на Россию как на жертву, которая должна быть принесена интере сам Европы, а значит, и Польши?! Хитрость или наивность?
— Вы еще надеетесь на своих магнатов… — Голос Грибо  едова звенел от напряжения. — Кто? Кто у вас, или у нас у трона может противопоставить нечто хитромудрым англичанам? Ми  лорд Уоронцов? Он сам родился в Англии. Новосильцев? Нес  сельроде? Вы их видели — лицом хоть и не медведи, но косола  постью и впрямь затмили зверя. Ермолов в этом случае приводит лишь один пример: английский флот, гроза морей, вдруг упуска  ет Наполеона с Эльбы. И тот, как пропившийся артист, опять спешит на сцену, где дали ему роль с подвохом, для увеселенья публики. Поверженного нами великана решено добить вторич  но, но уже без России. И вмиг во Франции владычествовать ста  ла Англия, царил над всем наместник Веллингтон — он Лувр
 и Францию опустошал, как опытный разбойник… Где же Алек сандр? Он по углам дворцовым в Париже отирался и за Польшу ухватился, как за утеху. Почему вы не говорите об этом народу? Вы интересны Западу как приманка для медведя, так вами любимого. Его вы боитесь в любом виде... не хотите братства?
Оржицкий зло рассмеялся:
— Молчат! Хозяевам Европы нужны бунты против России. Мы свидетели истории кровавой, неуклюжей! Пруссия была пе  сок и глина! Пока Россия, Австрия страдали от Наполеона, она преобразилась, расцвела и потаенно играла скрипку первую в раз  деле Польши. Место — Москва, но идея Пруссии. Двадцать лет минуло — и Россия с Польшей далеко в хвосте и обречены на веч  ный спор в угоду пруссакам и англичанам.
Ржевусский сделал успокоительный жест, но недовольно запыхтел.
 —В Пруссии явился Штейн — барон, аристократ, всем жертвующий ради простолюдинов. Используя страх короля перед Наполеоном, он настоял освободить крестьян по собствен ному плану — с землей! И создал класс собственников, хозяев — основу государства, и оно рвануло вверх... В России такого и не предвидится.
 —Где сыщите вы штейнов? Вот что вам нужно — передовой уклад! — вдруг вскинулся и Мицкевич. — Но все ваши сердоболь ные и честные аристократы у Самсоньевской ограды брошены псам на съеденье во главе с Дмитрием Голицыным. Мы каемся — пан Ягужинский тоже приложился, стравив Бирона с русской пар тией… Теперь вот тишина, теперь нам вместе распутывать клубок злодейский, давний.
Грибоедов, насмешливо улыбаясь, осматривал всех как живо писную картину:
— В трясинном государстве блеска много и фанфар, лицеме  рам и трубадурам — почести от века. Уж если Пётр с ворами ужи  вался, мечтая величием России всё воровство покрыть, то эти… Вся сволочь европейская смешалась с подлостью расейской — би- роны, ягужинские, уоронцовы, голицыны… Голицыны! Они уже

128
 129
не те! Какой там Штейн, какая тишина… Просто хотят болезнь вовнутрь загнать да загноить…
Никто не возразил, все сникли, будто осознав, какую пропасть им готовят ушлые веллингтоны и меттернихи. Грибоедов друже ски взял за руку Ржевусского и почти веселым тоном, который никак не вязался со страстью, еще блестевшей в глазах, спросил:
— За милою беседой с вами я жду и не дождусь, что скажет мне любезный пан из обещанного  - о нынешних планах тронных негодяев…
Ржевусский будто очнулся и спохватился.
— Помню, помню, Александр Сергеевич, наш бердичевский уговор. Печально, но новостей хороших нет и ныне…
Генрих изготовился говорить, похлопывая по руке Грибо едова, будто приготовляя к плохим вестям… Но тут снизу послышался какой-то шум, негромкие голоса… Граф Олизар не успел, однако, и подняться с дивана, как в залу важно и нето ропливо вошел Михаил Орлов — мужчина явно веселого нрава, но с неожиданной печалью в больших темных глазах. Он сте пенно поприветствовал каждого, но руку Грибоедова задержал в своей, проникновенно глядя, как трагический актер, перед тем как покончить с собой.
— Опоздал? А хотел быть днем ранее — слежка за мной… То ли братец мой, вице-король, не хочет отдать меня в ваши лапы, то ли кто повыше вновь озаботился моей скромной персоной...
Орлов прошел к столу и выпил молча стакан вина… Несколь ко лет назад бравый молодой генерал, решивший избавить сол дат от палок и горячо любимый в войсках, ныне понурил плечи… Грибоедов насторожился, внимательно следил за ним, поправляя очки. Граф Олизар пригласил и остальных к столу… Орлов стал говорить, ни на кого не глядя:
— Вижу, и у вас вести не веселее... Так и есть. Сбываются наи  худшие опасения, Александр Сергеевич. Жандармы оживились, шныряют по корпусам, в рот заглядывают командирам. Брат взял с меня слово, что я исчезну на год! Похоже, наш царь-реформатор
 и впрямь решил реформаторов стряхнуть, как груши спелые, и растоптать, не съев...
Оржицкий ободряюще хлопнул Орлова по плечу:
— Давно к тому идет, Мишель. Цвет нации срывает по ле  пестку воришка, воровством добывший трон. Раевский Вольде  мар, и Вяземский, и Пушкин, и Тургенев Николай, Мордвинов и Сперанский — всех отодвинул, заменил, сослал… И всё под оре  олом блага и заботы об отечестве! Вот и варшавские друзья нам беды предрекают…
Грибоедов смотрит на Ржевусского, и тот суетливо, забыв о позе (доброе вино быстро сняло налет формальности), стал со общать и свои новости:
 —Да-да, это и мои вести. Все вы так вникаете в дела госуда ревы, что за вами смотрят в оба глаза. Мне намекнули: Александр решился действовать путем советников ничтожных. Он всегда подвижен был — и в мыслях тоже — большой любитель удив лять! Если нужны подробности, Александр Сергеевич, я готов…
 —Агенты царские обрыскали всё побережье, — вспомнил вдруг Олизар, — ищут уютное местечко… Для кого?
 —Постойте! — поднял обе руки Орлов и прошелся по зале тяжелым шагом. Все следили за ним, как за косолапым медве дем. — Последняя новость убийственна, господа: некий англича нин, захудалый в русской службе, через царского лекаря Виллье, британца тож, доложил царю о белоцерковском плане убить его, державного…
Оржицкий вскочил и почти прокричал, почему-то обращаясь к Грибоедову, который слегка побледнел: «Вот где прорвалось! Вожжа натянута невидимой рукою, другая ищет кнут…»
Мицкевич с ледяным спокойствием, глядя на Оржицкого, оса дил его неожиданными словами:
— Всякий царь велик своими подданными. Известный Дорт, командующий во французском Бийоне, на требования ко  роля умертвить гугенотов ответил: «Государь! Я нашел в жите  лях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача. Я и мои подчиненные просим ваше величество

130
 131
употреблять руки и жизни наши на дела возможные». Монтго мери резче ответил на преступный приказ короля: «Государь! Я слишком вас почитаю, чтоб вам повиноваться!»… А в России есть Ермолов!
Ржевусский безостановочно кивал головой, как безгласный ак компаниатор, потом тут же подхватил ту же песню:
— Хотя Кавказ — это не Франция, конечно... Движенье ту  рок — это плод манипуляции английской миссии, как и вся Кавказ  ская война. Ермолов в Закавказье — заложник недальновидности царя, но если вдруг к России повернется, все увидят благород  ное лицо героя войны двенадцатого года. Грибоедов нас уверил, что Ермолов убежденьем республиканец, хоть и чтит царя… При  сяге верен. Мы подготовим воззвание от имени Ермолова к народу польскому. Набросок текста сделан нами, учтены интересы Кон  стантина — и наши, национальные. Мы уверены в успехе, Алек  сандр Сергеевич…
Грибоедов долго сидел молча. Орлов всё порывался что-то сказать, потом сделал отмашку рукой и отвернулся: кажется, по ляки ему совсем не нравились.
 —Всё, что я услышал, укрепило мнение: без Ермолова мы угодим в ловушку... — Грибоедов говорил непривычно мед ленно. — Ее уже готовят, конечно... Это не облегчит выбор Ер молову. К тому же мы не знаем всех хитростей, что заготовлены, а может быть, употреблены уже. Вижу безмолвные вопросы в ва ших очах: что Пестель? Павел уверен, что преждевременное выступленье только на руку сатрапам, и они будут провоцировать всех нас. Что ж, прав и он! Если Ермолов промолчит, нам лучше не выступать.
 —Слишком много «если», — кисло улыбнулся Мицке вич. — Это годится для теории, которую вы можете себе позволить. Мы — нет. В ваших салонах я не могу привыкнуть к тому, что можно веселиться искренне, ведя при этом паразитический образ жизни. И наша знать сюда сбежала, обирая собственный народ, развращаясь от безделья… Народ у нас готов к восстанию, но без встречного движения в России оно обречено. А у вас только один герой… У нас он тоже чтим, и царские ищейки это знают.
132
 Я уверен, что Ермолов ваш в опасности в опасности. Салонным революционерам остается уповать на счастье...
Орлов с пренебрежительной усмешкой тут же возразил:
— И твои слова салонно гладки, Адам… Народ ваш готов? На деле — только аристократы да молодежь. Первые умеют бы  стро прятаться в кусты, а молодых подставлять и провожать на плаху. Вам бы только распалить костер, принять независимую позу… Пока вы панов-держиморд не оседлаете,  как и мы своих — никогда не договоримся.
Впервые высоко вскидывая голову и гневливо глядя на оппо нента, Мицкевич чуть не пропел высоким голосом:
— У нас нет рабства! — И тут же сник. — Впрочем… Рабы не те, что в поле спину гнут, а кто труда боится, и хочет помы  кать, подчиняя себя и других своим прихотям. Рабство можно от  менить, но рабы останутся, потому что рабы страстей не слышат музыки свободы. Как я ненавижу их! Надо спешить — рабство может войти в кровь и плоть людей… Хоть Ермолов, хоть сам чёрт… но надо что-то делать!
Кажется, единственный из всей компании граф Олизар остался в прежнем настроении — мечтательно-возвышенном и несколько рассеянном. Теперь он предался воспоминаниям…
— Помнится, на обеде у императрицы Марии Фёдоровны Ер  молов неожиданно вступился за польский генералитет. Говорил гладко, мягко — он тоже знает салонный лоск, — однако прозву  чало для вельможной знати как хрен вместо десерта. Да, на него положиться можно. Но решится ли он сам? Дадут ли? Говорят, на Кавказе стало неспокойно… Старому графу мнится, что год сей венчает судьбы многих…
Ржевусский тихо согласился:
— Ждать осталось недолго… У графини Браницкой в Белой Церкви подвалы терпких вин…
Грибоедов слышит, оборачивается и испытывающе смотрит на Ржевусского и тоже тихо отвечает: «Мила польска, вы те же русские — когда они голодны…»
133
— Но обед нас ждать не должен, — спохватывается хозяин. — В соседней комнате уже накрыто! Слуг внутренних я выслал. Хоть и мои люди, а всё ж спокойнее без них. Вина у меня тончайшие, старинные…
Обед протекал чопорно и вяло. Не помогало и обилие хороше го вина — щедрость хозяина в другой раз бы удивила, но не те перь. Наоборот, острее стало предчувствие событий, которые уже не зависели от их воли и были уже на пороге... И обед был их следствием, да только признаться в том никто не мог, даже если бы и захотел.
Всех удручала молчаливость Грибоедова. Сила и величина его личности особенно ощущались, когда он погружался в себя, видимо, сводя воедино реальность и свои думы о ней. Он и сам понимал, что его сумрачный вид угнетающе действует на других, но тщетно пытался отвлечься какой-нибудь общей темой, легким разговором… Даже о музыке, о спасительной музыке не вспом нил. Ему очень нужны были подробности от Ржевусского и Ор лова — и только это! Он понимал, что там, в столице, завязыва лась драма, которой позавидовали бы и древние искусители судеб. Если император примет чрезвычайные меры предосторожности… У Сергея Муравьёва-Апостола не получится «удар» — и у дру гих тоже! Но, может быть, это и к лучшему? Протест окрепнет и вызреет — как считает и Пестель, и всё пойдет именно по его плану в 26-м или в 27-м году… Да, очень может быть… Только ведь и они это понимают, что протест может вырасти в большой мятеж! Бенкендорф умен, а есть при троне и умнее его… Они тол кнут Александра на обострение именно сейчас, непременно тол кнут… И это будет невиданная драма, жертвами которой будут и заговорщики, и, может быть, сам царь… "Мы с ним на невиданной дуэли, а есть и те, кто стреляет в упор...".
 
Оржицкий, близко наклонясь к сидящему рядом Мицкевичу, что-то увлеченно говорил, и Грибоедов поневоле прислушался… «О ваших импровизациях на юге, Адам, я много слышал. Указы вают на знаки волшебства! В Петербурге мне повезло услышать лишь однажды…»
 Мицкевич громко рассмеялся:
— Обо мне всякое говорят! И тонул, и был расстрелян, и по  сажен много раз… Да, сидел, но только у святых базелианов в ке  лье — и сделался там весел, импровизации мои меня смешили самого. Ну а теперь они грустны, но все смеются, хлопают.
Ржевусский удивленно расправил усы, очевидно довольный, что нарушена кислая атмосфера обеда:
 —Мицкевич заговорил о своих импровизациях — небывалое дело…
 —Не могу смириться, — всё еще веселым от вина голосом продолжал Мицкевич. — Такое сияние в богатых салонах провин ции, будто рай на землю снизошел, блеск и сытость в лицах — всё остальное для них небыль. Правда, правда! Паразиты искренне умеют веселиться, даже справляя тризну! А в моей суме всегда беда: я в Петербург — там сразу наводненье, в Одессу я — там останки патриарха греческого, восставшего с народом, несут на берег, как святые мощи… Песнь рождается во мне, как крик, который я душу в себе и перевожу на стих спокойный. И сегодня вижу подлость, не признающую других законов бытия, — она шагнула из салонов нам навстречу, бунтующим от произвола, на ней одежды свободомыслия и прекраснодушия, под которой нет ни жертвы, ни труда...
 —Вот-вот, это начало его галлюцинаций… — тихо, с нотками гордости объявил Ржевусский.
Грибоедов вдруг выпрямился и обратился Мицкевичу:
— У меня есть мелодия на эту тему… Когда мне рассказали, что вытворяют наши вельможи в своих именьях подмосковных, — восточным деспотам такое и не снилось! Я только в музыке нашел успокоенье. А перед глазами всё Николай Тургенев с его огненным призывом: освободите человека, изверги! Он кормит вас и поит, а вы его как лошадь тяглую пинаете… И тот солдат двенадцатого года, что барина закрыл собой от Наполеона, а придя домой, опять в скотину обращен… Боль твоих поэм, Адам, близка мне.
Мицкевич тут же горячо откликнулся:
— Печалит в России меня легкость в обращении с людьми, с моралью. И это уживается с высокими порывами… Смелые

134
 135
суждения о мятеже, горячие призывы к мщению — при открытых окнах и дверях, тосты за смерть царя, искреннее братское обще ние поэтов… Такого не видать даже в свободных странах! Но где плоды? Как будто движенье по краю пропасти — упоительная самоцель.
— Я предлагаю тост за две республики-соседки в скором бу  дущем! — воскликнул граф Олизар. — Через конституции, даро  ванные царями, через пылающий Кавказ, через Сибирь, но к ним мы доберемся, если семена свободы и верности отчизне не про  падут в сердцах!
Все встают и пьют дружно... И по приглашению хозяина вы ходят в залу для десерта.
— Царскими дарами, господа, не надо обольщаться, — важно заметил Ржевусский. — Умелым ласкам княгини Чарторыжской обязаны мы конституцией и сеймом. Их она произвела на царском ложе! Как раньше Екатерина всё трудилась и рожала великую Рос  сию, а выходили всё вы****ки-ублюдки — так Лунин их опреде  лил. Ими названа она Великой, ну а Россия всё та ж раба, тягловая лошадь у Романовых.
С этим согласился и Орлов — впрочем, явно захмелевший:
— Ублюдки производят не революции, а дворцовые переворо  ты и ловушки для таких как мы. Если мы сегодня ни о чём не до  говоримся, сначала нас толкнут в нее, а после вы последуете не  минуемо по их инсценировке!
Грибоедов резко повернулся к нему:
— По инсценировке исторического процесса? Ты, Мишель, должен мне всё рассказать — всё! Подлые люди и подлая их история. Увы! В России Конституцию можно только добыть. Если она дозволит народу свободно действовать себе во благо, сколько прекрасного он может произвести! Какие люди явятся и явят свои таланты! Тот же Лунин, имеющий ум государствен  ного человека, но от бессмыслицы бытия впавший в разудалую жизнь. Никита Муравьёв — человек-университет, мудрейшие Мордвинов и Сперанский, превращенные в живые мумии, а еще есть Бестужевы, Тургеневы… С нами герои двенадцатого
 года — не все еще покончили с собой! С нами вся Россия, тя гловая и святая, в трудах-молитвах ждущая часа, чтобы шагнуть решительно из тьмы к вере, справедливости и воле (встает и идет к фортепиано). Слов мало, но есть мелодии, что объемлют мое ощущение судьбы России. Вот одна из них — она звучит в моей трагедии «Грузинская ночь», о Родине нашей! (играет)
Мицкевич, легонько кивая в такт головой, прикрывает глаза, словно засыпая от выпитого крымского вина… И вдруг открыл их и, не поднимая головы, заговорил напевно. Дивная мелодия спле лась с чудными словами:
— О, герои двенадцатого года, открывшие миру Россию, за чем вы отпустили поводья своих лошадей… Кровью русскою добыты свобода и достоинство Европы, и после победы тысячи живых солдат остались на чужбине, отдав товарищам и ружья, и награды, признав: величие труда ценнее бравых маршей.
О, лошади походные, о, боевые братья! Вам понукание не нуж но, когда с Востока запах трав степных доносит ветерок!
О, ротмистры, поручики, полковники седые в возрасте Хри ста! Светом подвига решили жребий родины исправить — Русь великую, Русь печальную сделать вольною, дерзновенною…
Но путы сладкие вас ожидали, счастья мимолетного оцепене нье, надежды вкрадчивые, что Бог не оставит России. И согла сились они на две родины: одна — нищая мать, другая — дева роскошная. О, золотое общество воспитанных людей, пикники и балы, краткие и пылкие свиданья, восхитительный язык при чесок, жестов и телодвижений — и мечты, мечты!
И вот полшага, полуоборот — и мерзость бессмысленного бы тия коснулась пленительных судеб да высоких порывов, искрен ней любви и легких флиртов, славных подвигов и бесславных дуэлей… Всё было еще правдоподобно и прекрасно одновремен но! Но вы идете мимо цели, в другую сторону — ради позы, ради карьеры, ради выгоды… И на ваших глазах превращается в грязь цвет нации, и нет оправдания вашей красивой жизни и гордой че сти с клятвами и обещаниями в пустоту!

136
 137
Где вы сейчас, герои двенадцатого года, и где коням вашим пристанище? Из чаши барства пьете в вальяжной позе и не упи ваетесь, не чувствуя родства с народом…
Пущены поводья… Лошадь стала. Герой! Ты не в силах дви нуться вперед, назад оборотиться ты не хочешь! Миг призрачного счастья перевешивает божественный мотив, услышанный тобой в походах за Святую Русь...
Мицкевич смолк, но Грибоедов еще некоторое время играет свою тревожную мелодию… Потом резко встает, подходит и об нимает Мицкевича.
Граф Олизар удивленно и печально восклицает:
 —И таких пророков не слышит власть!..
 —Скоро услышат все… — эхом вторит Ржевусский. Грибоедов подходит и к нему.
— Надеюсь, до Ермолова успею я добраться, Генрих, когда из Белой Церкви голубя свободы выпустят?.. Поэтому позволь мне несколько вопросов по нашей бердичевской теме... Не столь  ко к тебе, сколько к твоей блестящей и такой осведомленной родственнице Каролине Собанской… Она же подруга княгини Святополк-Четвертинской, Нарышкиной ныне, — так близкой им  ператору Александру… Не ошибаюсь? Видался с ней?..
 
 6. Прощание Александра Первого
О переменчивости взглядов и настроений императора, его неумении оценить советы и советчиков знали, конечно, не только заговорщики. Смятение монарха от многих неудач последнего времени, от нерешенных дел неизвестно чем мог ло обернуться для суетного царского двора и правительства... Александр Первый мог еще повернуться к реформаторским планам — мало кто верил в такую возможность, но она была. Потому что именно у него впервые после Петра были реальные возможности перестроить Россию и сделать это своевременно и без революции. У него был опыт реформации, прерванный войной с Наполеоном, у него был авторитет победителя в той войне, у него было желание преобразований... И этих возмож ностей всё еще боялись те, кого тревожила даже потенциаль- ная сила и величие России.
Подогревая заговор, они запугали Александра, и тот своими руками чистил и свое окружение, и служебные лестницы, удаляя способных молодых людей с малейшим душком «карбонариев». Император своевременно узнал, что в тайных обществах говорят об убийстве его, и ему своевременно подсказали реши тельные меры для сохранения династии. Всем своим немалым изобретательным умом Александр занялся устранением опас ности, будто то и была истинная реформация России — убережение ее от «внутреннего Наполеона». На этом пути царя нужно было укреплять и поддерживать (а по сути — направлять!), чтобы не сомневался и не оглядывался назад, но как по закону театрального действа шел к своему финалу...
Душным июльским вечером 1825 года на даче Каменного острова аудиенцию у Александра Первого на удивление быстро получает некий Шервуд из британцев и рассказывает не только о намерении заговорщиков убить царя, но и о конкретных планах ликвидации всей семьи Романовых, о возможной резне... Император сообщению не поверил, но и оставить без по- следствий не мог. Оно подхлестнуло его на злом пути поедания «детей своих же начинаний и свершений», на который он давно стал будто бы по своей воле.

138
 139
Царское село. Александровский дворец.
30 августа 1825 года
Небольшой обеденный зал. Три брата, три царственных го ловы задержались за десертом. Император с видимым удоволь ствием беседует с младшими братьями, особо приглашенными в тот день. Он в приподнятом настроении, он внимателен и добр. Он долго расспрашивал и слушал братьев — и сразу делал не обходимые распоряжения… Но теперь они одни. Великие князья не догадываются, что Ангел семьи и хранитель династии, под крылами которого, как отца родного, они выросли, попросту волнуется. Не простыми человеческими чувствами, а чувствами творца, автора невиданной пьесы, которую ныне отдает актерам, спеша напутствовать их в главном!
— Завтра ли, послезавтра я уезжаю, милые. — И глаза Алек  сандра необыкновенно блестели и ласково смотрели на братьев. — Здоровье Елизаветы Алексеевны внушает опасение, да и мое всег  да на грани обострений. Юг не близок, едем надолго — значит, испытания вам будут серьезные.
Николай смотрел на брата-царя долго и в упор, чего никогда не позволял себе, помня о великой дистанции между ними в возрасте и положении. Опуская голову и глядя уже исподлобья, он произнес не своим от волнения голосом, с подобострастием:
— Мы готовы выполнить любую вашу волю, брат наш госу  дарь. Разделим все опасности, они лишь удесятеряют наши силы. Что может угрожать нам, когда человеко-диавол Буанопарт был пойман вами и мертв давно…
Александр поощрительно посмотрел на того, кто давно опре делен им в наследники российского престола.
— Похвальная готовность, Никки. Благодарю. На этот раз враг хитрее и коварнее — и он внутри наших границ. — Импера  тор встает из-за стола и прохаживается вдоль широких окон, бро  сая длинные взгляды на вытянутые фигуры молодых людей. — Давно у меня ощущенье некоей черты, к которой подошла Россия,
 и топчется, играет и ярится, как конь норовистый… Того гляди, что сбросит седоков! Да-да, именно так! Сейчас поведаю вам не что, и вы поймете, что это не фигура речи и не игра воображения. Нам брошен вызов, милые мои. Вы знаете, среди дворян распро странено броженье… И происходит не само собой, а силой тайных обществ. Увы, в такое дикое явление выродилось общее желание дать России ускорение, цивилизовать все учрежденья. Смутьяны все под наблюденьем, ретивых мы придержали в росте… Но сей час нечто иное нам является!
Император долго смотрит в окно на желтеющий парк и яркие цветы на обширных, как море, клумбах.
 —По мне, так розги применить к зарвавшимся! — некстати весело сказал Михаил. — Они очистили бы головы поклонников Вольтера, сыновью преданность отечеству вернули…
 —Розги… — не оборачиваясь от окна, раздумчиво произнес Александр. — Да, розог мы заслужили все. О, если бы это облегчало душу! Розги даже Пушкина-проказника лишь обозли ли — затаился, как звереныш, и строчит крамолу… Императорам бы тоже прописал я розги, коли крамолу допускают к трону...
Михаил то ли хмыкнул, то ли хихикнул, представив, видимо, странную экзекуцию для венценосных... Николай строго на него покосился, Александр улыбался своею странной двойственной улыбкой.
— Да, Медвежонок, смейся. Знать, что за тобой миллионы подданных, — это только «ах!». Но делать так, как ты им щит и попечитель, — вот заноза, и она свербит всегда! И день, и ночь, и год, и два… Десятилетия, а итог невесел! Нет, мы не боги, нам розги надобны, как и всем земным. Пред вами лишь винюсь. До  верялся мнениям пустым, наивно полагал, что дружба и родство весомее договоров и сиюминутных интересов, что они скрепляют наш Союз Священный нравственными целями… Увы! А главное я упустил... Человека, может быть, единственного в этом мире, кто меня любил, лишил я счастья. — Александр опускает голову. — Как смеется провидение! Я — император, и Россия — моя семья большая, я всем отец, а остальное мне простится... — так мыслил

140
 141
я годами. Нет, милые мои, это от тщеславия такой самообман! Мыльный пузырь, если нет счастья во дворце. И вот расплаты час настал. Народ неблагодарный не ценит жертвы, я надрывался зря…
Михаил вдруг смело и горячо возражает:
— Ваше величество, брат наш, мы и впрямь не разделяем наши судьбы. Участь ваша — и наша ноша! Мы горды, что были вам современниками. Так скажут все о великом правлении!
Александр, не сдерживая нежности и улыбаясь одними губа ми, быстро подходит и треплет «младшенького» по щеке:
 —Добрая душа! Если и вправду так — то только до сегод няшнего дня! Сегодня расстаемся надолго, и меньше всего хотел бы оставлять какие-то иллюзии. — И он вновь садится напротив братьев, сверля их глазами и положив на стол крепко сцепленные руки. — Так вот. В июле ко мне допущен был доносчик, а скорее осведомитель, из корпуса графа Витта. Он англичанин — etc! Некий Шервуд, полуживой, испачканный от страха. Сначала мне подумалось, что предо мной актер шекспировский, имеющий ко варное заданье, — уж очень страшное поведал он. Заговорщики грозят теперь не только мне, но и всей нашей фамилии. Нас при говорили к смерти. Мне нанесут удар на Белоцерковском смотре! Каково?
 —Негодяи! — Николай побледнел и еще больше напрягся. — Перевешать без суда и следствия!
 —Это англичане стравливают нас, — воскликнул Михаил, — чтобы затеять смуту. Им нужна отсталая и нищая Россия…
Николая буквально передернуло:
— Что такое? Перестань паясничать, любезный брат, когда на кону судьба страны! Я правильно вас понял, ваше величество?
Александр внимательно наблюдал за ними.
— Именно, мой друг, судьба всех нас! А прыть у нашего Ми  шеля... (качает головой) — взрослеть не хочет. Англичане сами ничего не делают, милые мои, а только посредством нашей дури и наших дурней. Помните об этом! (Пауза.) И вот вопрос: на  меренья дикие смутьянов как изобличить и укоротить? Против
 крестьян бунтующих я посылаю роту жандармов, на донцов и по селения военные ходило войско и успокоило… Но эти… всё наш круг! Не выделяется порой ничем, кроме слов столь острых, сколь и хмельных... Они — плоды свободомыслия, которое я поощрял! Порою имя новое доносят — я вздрагиваю, будто слышу об из мене сына.
Император встает и идет к окнам, к любимым видам — будто постоянно помнит, что и с ними он прощается...
 —Ведь я же пестовал все эти поколенья, я им лицей создал, в университет позвал ученых, каких в Европе мало… И что же — по доносам скользким и нечистым мне их казнить?! Тех, в кото рых влюблено всё общество и числит лучшей своей частью? Нас не поймут и даже проклянут втихую, и народится бунт страшнее… Да и мне они по нраву — их готовность к обновлению, их жажда послужить России… Елизавета Алексеевна с симпатией за ними наблюдала! А эти клячи старые, увенчанные титулами аристокра ты наши, а этот Аракчеев — в дружбе он хорош, а в деле только исполнитель, зверски пунктуальный… Ах, прав был батюшка — искал неистово сподвижников! Да не успел... переборщил. Как и Пётр Великий. Куда уж мне!
 —Брат наш! — неожиданно горячо и твердо обратился Ни колай. — Они взъярились и на царя посмели молвить страшное! Медлить с карой означает вновь поощрять их…
Император живо обернулся:
— Это я и хотел  услышать! Когда династии опасность угрожает, я отодвигаю все сомненья. У династии, столь славной для России, есть козырь, есть ответ — престолонаследник моло  дой, не связанный ни обещаньями свобод, ни прожектами реформ сомнительных. Я вижу в вас готовность, Никки, великая держава нуждается в решительном и сильном повелителе. Так, мои князья великие?
И Николай еще более решительно продолжил:
— Мы с Александрой Фёдоровной распростились с нашим тихим счастьем в Аничковом дворце, как только вы впервые сооб  щили о своем решении. И мы как в пропасть заглянули и в страхе

142
 143
отпрянули. И поняли в тот час, как безмятежно жили до сих пор. Всё прошлое и нынешнее ушло пред грозным и тревожным зав тра. Но мы тверды в себе — не уклоняться, коль пал перст Божий. У нас есть сын Александр, и с нами Бог, и ваша помощь, государь! — Так-так, мой брат! Как я доволен вами, милые! Я предл гаю закончить нашу беседу в моем кабинете. Поближе взглянем на эти вызовы за чаем… — Александр действительно повеселел и энергично вышел из столовой.
В кабинете императора три царственных брата выпивают по чашке чая со сливками в полной тишине, подолгу глядя друг на друга, ощущая токи иного времени, иных судеб — для себя и для страны, которая им вверена…
 —Белоцерковский смотр войск я отменяю, — сухим и дело вым тоном начал Александр давно заготовленную речь. — Были еще доносы… Но не они смутили. Смутьянам это не под силу, нет. Ермолов — вот наша забота! Да, он занят по уши, на Кавказе дел ему хватает, и он спиною к нам. Но мы же знаем, кто он! При рода бунтаря! — и он ее не прятал никогда. Уклонился от похода в Италию на европейских карбонариев, не раз симпатизировал полякам, строящим нам рожки. Не принял милость с наших рук в сорок тысяч ежегодной ренты и графский титул отклонил, боясь запачкать свое имя. И много есть еще, что помнить вам всенепре менно д;лжно! Заговор мальчишек станет опасен, если Ермолов будет с ними...
 —Ваше величество, но Ермолов просто шутит над теми, кто ему не пара по делам…
Александр с легким раздражением посмотрел на Михаила:
— Мне ли не знать его, Мишель! Он шутит незлобиво — да, но презрение его к аристократам, к чинам — доподлинно глу  боко. Конечно, он служака и с первых дней моих на троне пре  дан мне и от присяги не отступит. Но… я ведь уезжаю, милые мои. Вам, а не мне, придется столкнуться с природою бунтарской.
 И личные симпатии, Мишель, не могут вами руководить, когда слова и шутки вот-вот перерастут в дела горячие. (Пауза.) Поэ тому я обязательно поеду в Крым, чтобы обо всём договориться с Воронцовым лично. Он числится в друзьях Ермолова и первый сможет перехватить его дела и даже намеренья. Вы, Никки, без промедления в Бобруйск поедете с инспекцией всех войск. Кто верен крепко и к делам прилежен — с теми лично говорите уже как император. Получите с каждого гарантию — вплоть до пол ковых, — что вам и трону не изменят и не дрогнут пред сладки- ми речами либералов. Не скупитесь на обещания чинов и званий, впрочем, в расплывчатых тонах — так действует вернее. Надеюсь, у вас есть список командиров с оценками достоинств?
— Да, ваше величество! — Николай сидел, вытянувшись в струнку, будто стоял во фронте на параде. — Я давно уж сде  лал вывод, что офицеры делятся на три разбора: на искренне усердных и знающих, на добрых малых, но запущенных, и — ре  шительно дурных, то есть говорунов, дерзких и ленивых, совер  шенно вредных. Полагают, что эти последние только распутны, но за распутством кроется опаснее черта, а именно — желание вредить нам. Выявить таких несложно, и мы избавим их от служ  бы. Амуниция и парадирование стали им в тягость, мода им ныне рядиться во фраки... Тем они заметнее, и я им помогу избавиться от службы!
Александр улыбнулся, и в глазах вновь появился блеск, как у картежника при виде козырей в руках.
 —Я не ошибся в тебе, наследный принц — наш Аполлон, кра са династии. Хвалю и благодарю Бога! Но не убавляй решимо сти. Узда для армии нужна покрепче — и не выпускать ее из рук! К тому есть верные помощники — графы Бенкендорф(тайный наш), Орлов и Милорадович, князь Голицын... У каждого из них особые задачи, но доверяйся им вполне. В Петербург ведут все нити заговора, и Милорадовичу доверено искать концы среди важнейших лиц бунтовщиков и направлять в потребную нам сторону.
 —Позволю себе заметить, — тихо, будто оробев, вставляет Михаил, — граф Михаил Андреевич увлекающийся человек…

144
 145
— Да, ваше величество, Мишель тут прав. Милорадович может зайти далеко, заигрывая с бунтовщиками. Людовик ХVI мог бы избавить народ от мучений, а себя от смерти, не бери он сторо  ну смутьянов, участливо выслушивая их и наблюдая...
Зависает нехорошая пауза. Александр задумчиво играет золо той пуговицей домашнего мундира… И вдруг смеется — молодо, азартно! Укол Николая неожидан, но справедлив лишь постольку, поскольку он не знает, что отца убили не революционеры, а пьяные дворцовые люди, боясь, что царь возьмет сторону революционеров. Царь всегда между огней, за которыми порой и державы не видно...
 —Милорадович? Он с Трубецким общается, а ты с княгиней Еленой! Кому-то поп по нраву, а кому-то попадья! Ладно, ладно, Никки, не смущайся. Но помощников и сам ищи — грешки-то могут пригодиться. А говорил я о другом. Милорадович незаме ним, можно сказать, в главном. Пока бунтовщики играют лишь словами, они неуязвимы, как зайцы в норках. Пусть заявят о себе хоть каким-то действом, нам нужен выход их на сцену — ты по нимаешь, Никки? И вот тогда ответить жестко… Кровь маленькая остановит кровь большую!
 —Понимаю…
 —Еще есть время —  Бенкендорф во всём тебя наставит до мелочей. Надолго оставлял Россию, доверял… Но теперь пощады не увидят. Последние полгода я ими занялся всерьез… Все будут расставлены как номера охоты знатной. Главных егерей я вам назвал. Вас в гвардию назначил командирами бригад — вы не одни и себя в обиду не дадите.
Император встает и идет вдоль стола.
— Время прямо говорить и действовать. Меня хотят убить? Прекрасно! Я мертв. Я сам давно сказал себе, что двадцать пять — срок службы у солдата, а императору они как пятьдесят! Пора и смену, помолясь, на сцену звать...
Николай, не выдержав короткой паузы, ровным голосом и не поднимая глаз стал сетовать, как опытный артист:
— От дел государственных меня вы берегли, и потому имел я молодость счастливую, и как отца родного благодарю. Но... нет
 опыта ни в обращении с генералитетом, ни в управлении держа вой. Меня не посвящали… и имея брата старшего — цесаревича Константина, — надеялся всегда, что минет чаша сия…
— Не лукавьте, Никки! — слегка рассеянно и небрежно об  рывает Александр. — В девять лет вам матушка открыла карты, восторгаясь вами по любому поводу, — и причины были. Потом женитьба славная на дочери прусского короля, и сам лорд Вел  лингтон — в скобках заметим: всерьез встревоженный нашим сближением с Германией — был в восхищении от вашей пары и напросился быть посажёным отцом… Здесь нет случайностей — судьба давно избрала вас в наследники престола. И на совеща  ниях, советах у меня почти всегда бывали. Теперь вы на прямой дороге к трону, и есть возможность взойти туда как победителю, с триумфом! Все заговоры трусов, рабский ропот — всё это прехо  дяще и в стране подлого народа мало значит. Наоборот, при нашей мудрости и силе легкий бунт послужит славе и праву силу при  менять жестоко…
Михаил ангельским голоском решается возразить:
 —А может быть, ваше величество, рабство народа и беды, его терзающие, суть следствия, а не причина. А причина в темноте зазорной на Руси…
 —Вот так мне сердце разрывают! И моя Лизхен революцио нерка! Всё мечтает о народе просвещенном и богатом, как о чуде. А сама здоровьем гаснет — жажда скорых перемен снедает даже сильные натуры. Что изменит революция, коль мы не поменялись, а народ тем паче? Просвещенье — род свободы, а свобода без бо гатства — фикция. Если хочешь ты, Мишель, добыть богатства в революции — то это вечная война. Впрочем, видишь, как Никки насторожился: ему твое свободоблудье не по вкусу — учти это надолго.
Николай капризно и сердито, но не снижая артистического па фоса жалуется, как отцу родному:
— И  я Мишеля не понимаю, как и Константина. Этот по молодости покушается на стародавние порядки, а тот всерьез мечтает польскую корону нацепить….

146
 147
 —Проявишь твердость — всё быстро станет на свои места, — строго заметил Александр. — Запомни хорошо: Константин ни когда на русский трон не сядет, даже если ты ему и присягнешь по обстоятельствам. Он, как и ты, хорошо осведомлен о Манифе сте, объявляющем тебя наследником. Та бумага в Кремле у ми трополита Филарета, и при неудачном повороте послужит основа нием для действий Пруссии и Англии против мятежников и даже Константина, если полька сладкая затмит ему мозги. В Бобруйске реши так, чтоб корпус мощный готов был действовать на Запад, как и на Восток. Мои люди уже были там и на юге, у Воронцова, — всем сказано почти в открытую: иль слава, иль Сибирь. И даже эшафот!
 —Ваше величество, брат наш любимый, — искренне взмо лился Михаил, — вы заставляете предполагать самое скверное! И сердце болью отзывается и не желает знать тот час, когда вас у нас не будет! Вы говорите, как о сбывшейся беде — голова кру гом идет… Таганрог не за семью морями ведь…
 —Как любишь к себе жалость, Медвежонок! Впрочем, мо лодец: напомнил мне о наиважнейшем! — схитрил Александр, решив действительно очень важное и каверзное смягчить жа лобой брата меньшего. — Здоровье наше с императрицей меня самого тревожит. Всякое может случиться, все мы в руках Божиих... Но! Без меня бунтовщики лишатся цели, ряды будут расстроены, и многие перенесут надежды на нового императора: одни на Николая, другие на Константина. И тут — внима ние, Никки! Отпетых негодяев это подвигнет на сумасбродство, они попробуют устроить бунт и снимут с себя маски доброжелателей России. Тем более если возникнет естественная в таких случаях заминка и мой Манифест, что у Филарета, не будет тотчас явлен… Тем более что младший брат — то есть ты, — блюдя Закон престолонаследия, первым присягнет старшему, отлично зная, что ничем не рискует. Потому что Константин никогда не примет корону Российской империи, потому что, согласно моей воле, Николай — наследник Российского престола! По тому что войска мы подготовим Николаю! Но мятежники этого
 не будут знать и откроются, сунутся на площади, объявят свои преступные планы…
Михаил неподдельным жестом обхватывает голову руками, негромко повторяя: «Это страшно, это страшно…» Но Александр будто не слышит, он смотрит только на Николая.
 —Никки! Какой момент высокий, какой шанс стать спасите лем России — от мятежа и от болтунов опасных! Будешь решите лен и смел — никто не остановит тебя. Ты сделаешь с ними всё, что хочешь, все семьи их падут к твоим ногам, и зараза искоренит ся под державною рукою!
 —Я приму вызов, мой государь, не дрогну! — Слеза послы шалась в дребезжащем голосе Николая, и взгляд его повлажнел.
— Прощаюсь с вами с легким сердцем! Император обнимает братьев. Михаил уходит, но Николая
царь удерживает.
— По-русски, напоследок о главном… — Император прохо  дит к рабочему столу, достает из ящика небольшую объемистую записную книжку и отдает брату. — В ней нет твоих поборников, зато поименно все твои враги. Кто верен трону и своей шкуре, те найдутся сами, приползут к ногам, чтобы служить... Но тех, кто поднялся на нас и на державу — сюда их! и прощенья не давай! Эта тетрадь… в твоих руках сеть! Я начал ее плести — ячейки пока крупны, но ты охотник, всех примечай — потом возьмешь и мелких…
Николай едва растянул губы в подобие улыбки, потрясая тетрадкой:
 —Особо тон сочинителей вздорен, как и вреден…
 —Сочинителям — особый счет! От них идут все токи воль нодумства и злоумышленья. — Александр прохаживается по ка бинету, потирая руки. — И самое последнее, Никки… Смерти моей, коли услышишь, не верь. Меня нет, но я рядом — ты бу дешь царствовать во славу рода под незримой тенью нашей! Прощай!
Они обнимаются, и Николай уходит, у порога оглянувшись недолгим взглядом. 

148
 149
 *    *    *Через некоторое время в кабинет входит генерал-адъютант Бенкендорф. Александр I уже сидит в низком кресле, потирая колено, имея на лице страдальческое выражение.
— Заставил ждать, Александр Христофорович? Ничего, скоро вы все от меня избавитесь… — В голосе императора послышались жалостливые нотки. — С великими князьями распрощался — назад пути отрезаны. А мы… нас ждут события, невиданные с древности, мутью умов тогда умели управлять… Подытожим всю нашу работу… Как благода  рен я Господу, что в такой момент ты рядом! Наводнение пом-  нишь? И сейчас — спасаешь нас, спасаешь…
В сухом, неподвижном лице Бенкендорфа мелькнула улыбка, в строгих немигающих глазах — тень высокомерного удовлетворения от похвалы, и он слегка развел руки.
— Да-да, не будем терять время, мой тайный граф, нам главное следует уточнить до деталей. Перво-наперво Ермолов…
Бенкендорф отвечает быстро, будто хорошо заученный урок.
— Болезнь одолел… Могучее здоровье и воля, ваше величе  ство, — выжил… Будет исполнено на поле брани. Люди подготов  лены, как мы и оговаривали сие.
Император прикрывает глаза, пряча недовольство, и даже сби вается с мысли от неприятной вести.
 —Все опасности до зимы следует устранить. Зима… Вот вре мя драмы! Я прав, граф? Зимой русский мужик впадает в спячку, и солдату тоже не до мятежа — мороз и снег требуют хорошей бани! Но неугомонные полезут, только помани… — Александр встает и прохаживается, потирая лысину. — Например, то непло хой подарок к моему дню рождения — жертва ради  крепости династии, которой я невольно навредил мечтами... Зимой, граф?
 —И тут наши мысли совпали, ваше величество. Зимой все реки затихают. Но я не решался подсказать настойчивее, простите. Зима — наше время!
 —Несколько месяцев… А мне уж невтерпеж, как девке за муж — опостыло раболепие придворных мух… Их гнал всю
150
 жизнь, а они остались, а мне… уезжать. — И тут Александр как бы встрепенулся. — Витт сулит мятежникам пятьдесят тысяч штыков? Тоже заигрался?
Бенкендорф, не скрывая пренебрежения, то ли хмыкнул, то ли фыркнул:
 —Болтуны! Увлекся ролью выявления и увлечения бунтов щиков… Как мы и предусматривали…
 —Что-то много увлекающихся, граф… Может быть, весь за говор затеян, чтобы меня совлечь с пути реформ и напугать семью? И Шервуд не англичанами ль снаряжен? Так хочется им придавить Россию, чтоб и не думала подняться во весь рост… Впрочем, всё равно — я знаю, чему случиться должно!
И тут же Александр обхватил голову руками. «О, боже», — тихо проговорил он и, уронив голову на грудь, надолго замолк. Неми нуемое повеяло на него такой же жуткой реальностью, как воля этого железного сановника: подобно факиру в цирке, вытаскивал он из мешка нужные ему картинки, и публика с восторгом прини мала их на веру. Бенкендорф с едва заметной улыбкой наблюдал за императором.
 —Ваше величество, опасность велика, но, как мы говорили прежде, мятеж не столь в средствах силен, сколько в умах. Если не прижечь, то средства нарастают быстро. Но схватить сейчас болтунов, без действия мятежного, значит переполошить Россию и Европу напугать — породить в умах смятенье еще большее.
 —Да-да, это я проник… — не сразу откликнулся Александр. — Главное — вызвать их на действие, чтобы вся пиеса состоялась. Всех, всех на сцену! Они роли изучали много лет! Но себя в роли моего батюшки я им не подарю — и без того увидим, кто они на са мом деле. Если гвардия желает больше Константина, а мы знаем твердо, что Константин ни шагу из Варшавы, то можно смело дать тот крючок, о котором ты говорил как-то... Я Николая оповестил, что было бы премудро, чтобы он первым Константину присягнул. И будет пауза… межцарствие. Будет пауза, граф мой тайный?
 —Несомненно, ваше величество. В этой паузе и есть ловуш ка. Присяга Константину есть, а Константина нет. И в эту паузу всё вольнодумство ринется… играть свою пиесу.
151
— Так-так… — Александр вновь надолго задумывается. — Вот что предусмотри всенепременно, как подсказали мне... Гонца в Варшаву с вестью о присяге Константину подыщи такого, каких не принимают даже в дом купца. С обмаранною честью! Я знаю Константина и его болезненное самолюбие — он всё поймет. То будет мой привет ему издалека и грозное напоминанье.
У Бенкендорфа блеснули глаза:
 —Понимаю, мой государь....
 —Второе — еще более важное… Великий князь Николай, наш наследник, может усомниться в необходимости присяги Констан тину. Заговорщиков он презирает и ими может пренебречь — ведь все карты будут у него в руках. Но тогда мятежники не выйдут из щелей в назначенный момент, а будут выжидать… Обычные противники Никки и сторонники Константина соединятся с бун товщиками, и участь династии решится парой выстрелов из-за угла. Нет-нет, мне думать больно о таком исходе…
 —Поэтому я и предлагал дать больше веса Милорадовичу, ваше величество! — Бенкендорф в азарте подался вперед, будто вцепившись в единственную нить, ведущую к успеху задуманно го. — Гвардия благоволит ему, вся под рукою графа, хотим мы это го или нет. Пусть он и настоит, чтобы присяга Константину непре менно состоялась, — отвага графа общеизвестна, тем более если получит указание… от вас.
 —Мне что ж — писать ему? — Александр напрягся и впервые в разговоре этом внимательно посмотрел на генерал-адъютанта.
 —Это излишне, ваше величество. Я пригласил его сюда, и он будет вскоре. Ваша обеспокоенность сим ключевым момен том вполне оправдана, и граф выходит ключевой фигурой…
 —Похвально, Александр Христофорович! Но не возомнит ли о своей особе? Ведь мы знаем, как славу и успех он греет на груди, а тут возможно раздраженье Николая…
 —Предвижу способы умиротворить его. Как и убеждение на следника в тех преимуществах, что предоставит его присяга Кон стантину. Трон только укрепится, если на него взойдет наследник и по закону, и по вашей воле, и как усмиритель бунтовщиков.. Кровь заговорщиков станет очищением…
152
 Александр поднимается, разводя руки в восхищении:
— Кудесник! Дай обниму на прощание… Они тепло прощаются. Бенкендорф уходит, высоко неся голову, его строгое лицо вытянулось до неузнаваемости.
Вскоре в кабинет императора вкатывается кругленький чело век — князь  Голицын. Император встречает его резким, почти истеричным возгласом:
 —Вот тот миг, мой милый, о котором мы так много полагали! Я отъезжаю весь, без остатка и сожаления! И без надежды, что во след всплакнут!
 —Отец родной, помилосердствуй! — Голицын сходу упал на колени, тараща глаза на царя. — Держава на краю, кто пред пропастью коней стегает?!
Оба старинных друга прекрасно понимают, что высокие сце нические тона могут завести их разговор в никуда, и быстро возвращаются к обычному меж ними простосердечию.
— Я позвал тебя, чтоб только помолиться. До сих пор наши молитвы Бог не оставлял в час испытаний. Здоровье мое неровно, о Елизавете и не спрашивай — плоха… Увидимся ли боле, не обе  щаю. Об отречении забудь, и если начал сочинять мой Манифест о том — сожги, планы поменялись в корне...
Голицын, побледнев, быстро поднимается с колен, подходит ближе и вновь опускается на колена, целуя руку императора. Тот усаживает его в кресло напротив.
— Не чую ног, мой государь, как молния сверкнула  весть… Александр меж тем не обращает ни малейшего внимания
на состояние друга, он откинулся в кресле и ненадолго задумался.
— Еду завтра. Перемены неизбежны. Сам их готовлю. Но зна  ешь, mein herzlicher Bruder, не покидает меня чувство, что кто-то водит моей рукой. Пренеприятно, милый… Меня незримо направ  ляют к тем решеньям, что созревали в этой голове. — И импера  тор досадливо потирает лысину, улыбаясь застенчиво. — Какое
153
странное виденье…Как будто меня вызвали на честную дуэль, а я уклоняюсь... Если это Господь руководит… Впрочем, еще вчера хотелось враз смахнуть все эти планы как сон навязчивый, позвать к себе друзей-врагов, всё высказать начистоту и выслу шать. Так советовала мне Лизхен до... А теперь другое, брат. И всё равно я не уверен, что есть у меня враги. Ты мне тогда сказал: засесть за стол правителя и до пота в голове считать, писать и взвешивать. А Аракчеева… Что? На этом пункте спотыкаюсь! Все только говорят, а он наклонен к делу.
 —Он вам плодит врагов, мой государь… — потупившись, тихо говорит Голицын.
 —Мои враги — обозленные друзья!
— То было пять годов назад. Александр снова мягко и равнодушно соглашается:
— Поэтому я и уезжаю. И Аракчеева вам не оставлю, чтобы не смущать сомненьем никого: от бога он или от чёрта. А глав  ное — Европа… Там мои враги, и моя усталость родом оттуда, от скользкости и неопределенности ее идей и деятелей. Будто по  сле Наполеона перчить вошло в привычку. Там умеют строить крупную игру вокруг дерьма… Меттерних хорош в тандеме с Вел  лингтоном… А ведь мы с тобой им предложили всё по заветам и образу Христа, помнишь?
Князь снова оживился и делает движение вперед, будто гото вый упасть на колена:
 —Поэтому я так спешил сюда! Мы не старики, какой автори тет у вас, мой государь, и опыт… Какое желание служить святой идее! Я знаю это, и свидетель перед Богом. А Россия только-только ступила на истинно христианский путь, ей помочь... Чтобы… Ее прельщают западным разгулом вольностей, и свои помещики-крепостники гарем-дворами отгородились от просвещения. Кто ей поможет, если не великий государь, увенчанный такою славой, так любящий Христа?..
 —Кромсаешь душу, друг… Опять предлагаешь верить и за сучив рукава… Нет, не вижу я просвета, наоборот, лишь сумерки сгущаются, и в них опасность вызревает… Я вижу треугольник
 смерти! — Император размашистым эффектным жестом очертил в воздухе три угла. — Англичане всполошились, им Турция с проливами нужна!.. Заговорщики вдруг кровожадность обрели!.. И свет придворный замутился слухами один другого гаже — от страха перемен! О царях говорят со злобой! Нет, из этих трех углов не выбраться живым, и мысль моя сейчас лишь о династии. Никки путь продолжит, и… (истерично крича) Александр Вто рой! Я хочу, чтобы у России был Александр Второй!.. и Третий! Остальное в руках Бога. Слышишь, Голицын?!
Изрядно оробевший, Голицын, как на плахе, склоняет голову с вытянутой шеей, но продолжает упорствовать в своем:
— Мой государь! Власть зашаталась во всех звеньях. Нель  зя надолго оставлять страну без руки надежной и согласья! Но если ею кто-то водит… Я не провидец, государь, я просто знаю кто — жидомасонство. Всеевропейский революционный заговор — антихристианское дело. Чтобы забыли люди Образ святый и подвиг Господа во имя их. Англия раскачивает веко  вые национальные порядки, чтобы покупали их товары. Кстати, неплохие, но с ними мы покупаем чёрта. Как иначе объяснить, что сейчас, когда развитие назрело и потребны образованные люди, мы целое поколенье хотим признать мятежным и уничто  жить для истории… Что это? И Карамзин недоумевает, отчего договориться не удается…
Александр долго милостиво смотрит на него, в глазах горечь и сожаление. И вдруг отворачивается, пряча глаза...
 —Да, нам не удалось. Бог нам определяет по нашим силам. Соблазн тщеславия — желать на всё найти ответ и разрешить все противоречья. Хоть и большая власть, да мы не боги. Возве личивать себя, стремясь к несбыточным сегодня целям... значит умножать страдания народа, рисковать покоем близких — вот это не по-христиански.
 —Но государь, мы даже не приступали к нашим заветным целям. Холопство вековое не потревожили ничем, чтобы самое простое из достоинств человеческих стало доступным и обычным и поощрялось обществом. Как посчитаться нам с Европой, если

154
 155
рабство остается знаком родовым и высшие сановники использу ют его для управленья государством?!
Александр вдруг заторопился, суетливо задвигался, явно не желая продолжать разговор.
 —Спасибо, князь, утешил на дорожку. Ты мне Аракчеева про стить не хочешь. Не забывай, что нас соединил отец мой! Как отка заться от преданной собаки? Или от замка, что дом твой стережет?
 —Такие незаменимы на охоте… Но разве бытие народа по хоже на охоту, на состязанье, кто кого обставит, закроет накрепко или просто уничтожит?..
 —Бытие народов в руках Божиих, — не совсем уверенно от вечает император. — А я так думаю сегодня: будут Романовы — будет и народ. Об этом мы с тобой помолимся. И попрощаемся… На юг спешу, в тихий Таганрог, с императрицей — там разгадка моей судьбы заносчивой. Услышишь что плохое — не тужи, а слу жи наследнику, как мне, и даже лучше…
Они уходят в небольшую комнату с образами и лампадами, там молятся долго и неистово, со слезами и всхлипами…
 
 
Глава III.
Нерасцветшая заря,
нераспустившийся цветок
 
1. Царь мертв, Ермолов жив — или… наоборот?
В начале сентября Грибоедов получил верное известие, что Белоцерковский смотр войск отменен, что царь прямиком отправился в Таганрог и возможен его приезд в Крым… Ни пер вое, ни второе его не удивило. Он это уже знал. После продол жительных бесед с Ржевусским и Орловым на вилле Олизара, сопоставив всё, он понял планы Александра и тех, кто держался за трон.
Удивления не было, но ослепило отчаяние, потом безраз личие, потом жгучая ненависть к гнусу, облепившему Россию, как тягловую лошадь в знойный полдень. Была даже мысль о пистолете как верном средстве успокоения и примирения… Но как-то он проснулся среди ночи и сразу бросился к столу, к перу — и к восходу солнца перед ним лежала будто подаренная Провидением готовая картина из той драмы, которой он был главный свидетель... Нет, так легко он свою жизнь не отдаст! Если не суждено помочь России сейчас, то пусть потомки узнают правду о том насилии, которому подверглась их страна, лишенная естественного созревания — гражданского, политического, нравственного… Да, в «Радомисте и Зенобии» имена будут скрыты, но эта картина будет для него как при вязка во времени и ориентир исторической точности. Ведь так было уже, когда в Тифлисе ему во сне явились основные черты комедии «Горе от ума», и их осталось только нарастить живыми образами и деталями. Размышления над исторической драмой

156
 157
  бездарного финала царствования Александра забирали всё его время…
В тот же день после получения вести, подтвердившей все его предположения, они со слугой сложили вещи и отправи лись из Симферополя в сторону Керчи, надеясь по морю попасть на Кавказ, во «владения» генерала Ермолова. В Феодосии, однако, ненадолго задержались, воспользовавшись гостеприимством барона Биде — собрата по перу, публициста.
И вновь настигли черные мысли, навеянные свежими наблюдениями. Чтобы избавиться от них, Грибоедов стал на брасывать письмо Степану Бегичеву, понимая, что теперь всё для него носит отпечаток вести о том, что царедворцы их переиграли, и России не видать рассвета еще долго, а может быть, и никогда.
В окрестностях Феодосии Грибоедов дивился примитивности быта татар, их лености и бедности. И никакой помощи в их самобытном развитии для общей пользы! Горький вывод: нет народа, который бы так легко завоевывал и так плохо умел пользоваться завоеваниями, как русские…
Сам город поразил поэта чудной смесью вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок. Он наблюдал и размышлял... Отчего, однако, воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов? Оно напрочь поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных? На этом пепелище господствовали некогда готические нравы генуэзцев; их сменили пастырские обычаи мунгалов с примесью турецкого великолепия; за ними явились мы, всеобщие наследники, и с нами дух разрушения; ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города невзрытого, неперекопанного. Что это? Мы указываем, как поступить и с бренными остатками нашего бытия, когда исчезнет русское племя? Неужели мы не способны на созидательную историю?
И Грибоедов легко вообразил себя на одной из ростральных колонн петербургской биржи, откуда не так давно перед отъездом любовался разноцветностью кровель, позолотою глав церковных, красотою Невы… И вот именно туда взойдет некогда странник, когда один тот столб переживет, быть может, разрушение соборов и дворцов, и посетует о прежнем блеске Северной столицы будто бы могучей империи, ее купцов, ее царей и их прислужников…
158
 И сами собой полились строки к другу-брату одна горше другой:
«...А мне между тем так скучно! Так грустно! Думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя — вот и кончил, а всё не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду — я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало… Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».
Написав, не стал перечитывать: Степан единственный поймет «это», которое так мучит, что, увы, перешибает творчество, заглушает музыку. Дуэль, дуэль, дуэль! Он хотел драться Перспективу тяглового скота для себя лично можно было бы и пережить, но если ясно видишь ее как заготовленную судьбу России — нет, невозможно!.. Вновь прорвалось всё мрачное и пережитое в Крыму, предвидение, что на Кавказе его ждет преследование, расправа в той или иной форме, высылка, как три года назад Кюхельбекера…
...Встреча его с Ермоловым состоялась, однако нескоро, так как генерал был задержан в Тифлисе и в дороге обстоятельствами, о которых станет известно позднее. Грибоедов вынужден был отправиться в Кабарду, на Малку, в корпусной штаб и явился пред его начальником генералом Вельяминовым. Глаз на глаз свела их судьба в походе по неспокойной верхней Кабарде, всё рядом и вместе. До того будучи малознакомым с ним, он открыл теперь для себя еще одного достойного человека из ближнего окружения Ермолова — чрезвычайно неглупого, твердых правил, прекрасно осведомленного не только в своем деле.
Вновь перед глазами Грибоедова шла жестокая борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением. Кабарда была успокоена несколькими решительными действиями. Свидетелем одного из них Грибоедов стал воочию, и оно по разило его воображение.
159
  Решено было задержать в Нальчикской крепости Джамбота Джанхотова — молодого князя, который поучаствовал в набеге закубанцев на наши посты и станицы. Вряд ли предполагалась серьезная мера, так как Джамбот был любимцем Ермолова, участником посольства в Персию. В крепость он явился в сопровождении свиты и отца — старого князя, из мирных горцев, но одного из могущественнейших людей среди черкесов. В приемной объявили о вине и задержании и предложили молодому князю сдать оружие — мера понятная после подлого убийства генерала Лисаневича во время выступления перед задержанными, но не разоруженными бунтовщиками. Потому и старику-отцу было отказано в просьбе оставить сыну кинжал. Долгие переговоры ни к чему не привели, и тогда солдатам велено было окружить комнату, где находились Джамбот с другом. Через окно они попытались уйти, но попали под пули, потому что был объявлен приказ во всеуслышание: стрелять в случае побега. Один выстрел успели сделать и непокорные, но дали промах. Так погиб храбрейший из молодых князей, первый в горах стрелок и наездник — дождись он Ермолова, тот непременно бы помиловал его в обмен на обещание неучастия в набегах...
Эта история глубоко запала в душу Грибоедова. К тому времени он успел удостовериться, что положение самого Ермолова на Кавказской линии не было неуязвимым. В последнее время назначение сюда начальников и командиров не согласовывалось с ним. Оттого в их действиях случалось своеволие, которое объяснялось в том числе и плохим пониманием характера Кавказской войны, недальновидностью решений, самонадеянностью… А все промахи зачислялись на счет главнокомандующего.
Все ждали назначения на линию Дениса Давыдова, в том числе и Грибоедов. Он не раз пенял Ермолову, что тот недостаточно настаивает на этой выигрышной фигуре, убеждал, что здесь нужен человек решительный и умный, не только исполнитель чужих предначертаний, но недремлющий наблюдатель всего, что угрожает порядку и спокойствию. Давыдов, по мнению Грибоедова, поправил бы ошибки самого Ермолова, который не может быть повсюду. Дух рыцарства, который пленял в Давыдове даже бывалых воинов, привязал бы к нему и кабардинцев, так ценящих в людях мудрость и смелость.
 Действовать на таких только страхом и щедротами можно только до времени: лишь одно строжайшее правосудие мирит покоренные народы со знаменами победителей. Ермолов выслушивал всё это молча…
И вот теперь, будучи в корпусном штабе, Грибоедов получил неоспоримые доказательства, что Алексей Петрович не раз настоятельно требовал назначения Давыдова, но всегда получал отказ. Почему правительство не пошло на такой разумный и очевидный шаг?! Это было загадкой, впрочем, не очень сложной и недолго…
22 ноября арьергардный казачий дозор известил корпусной штаб о скором прибытии командира корпуса генерала Ермолова. Большая станица Екатериноградская, расположенная на землях мирных аланов, сразу оживилась, будто к празднику. Впрочем, так было всегда и везде — чему Грибоедов был свидетель и участник не раз: прибытие Ермолова в любое укрепление, в станицу или даже на маленький пост вмиг меняло жизнь и уклад в них — и, может быть, даже в корне. Верный глаз многоопытного артиллериста помогал «проконсулу Кавказа» мгновенно определить оборонительные способности крепостей, уязвимость позиций, и нередко тут же принималось решение о перемещении постов, укреплений и станиц, создании новых фортификационных сооружений.
Но даже если этого не случалось, само прибытие отряда Ермолова было незабываемым событием от того, что его окру жали воины смелые и отважные, высокого нрава и таланта, готовые на подвиг в любой миг, чтобы дорого отдать свою жизнь за любимого начальника. К тому же это были веселые, жизнерадостные люди. А войска! О! О них ходили легенды! Регулярные части, одетые порой разношерстно и своеобразно, они в бою стоили один к десяти. Но когда заходили в станицу или крепость, их шутками и весельем заражались все обитатели... Вот и в этот раз среди немногочисленных войск, входящих в станицу, все сразу признали батальон его любимого Ширванского полка, настоящих горных орлов. Один только вид этих мужественных и уверенных в себе людей вселял уверенность, что скоро бунты будут прекращены…

160
 161
Северный Кавказ. Левый фланг Кавказской линии, станица Екатериноградская.
22 ноября 1825 года
Почти тотчас по прибытии Ермолов по своему обычаю со звал офицеров штаба, пока только самый близкий круг офицеров-единомышленников. Пригласил и Грибоедова, о возвращении которого на Кавказскую линию ему своевременно доложили.
Встречая входящих, Ермолов встал, медленно застегивая мундир, за руку приветствуя боевых товарищей, заждавшихся его на линии. Взглянув на своего начальника, Грибоедов даже приостановился — так поразил его осунувшийся, болезненный цвет лица Алексея Петровича. Даже его седая грива, обрамляв шая большую голову, будто потемнела. Вопреки своему обычаю смотрел он тяжелым взглядом, отчего подчиненным становилось неуютно.
 —Арьергард вошел в станицу? — резко спросил Ермолов, обращаясь к адъютантам. — Все разместились? Есть трудности с фуражом?
 —Все вошли и разместились сыто, Алексей Петрович. Каза ки давно нас ждали и гостеприимны от души, — веселым тоном, так контрастирующим с настроением самого Ермолова, ответил поручик Талызин, встряхивая соломенной шевелюрой, мало соот ветствующей его подтянутой военной фигуре.
 —Слава Богу! И у меня покои, как у падишаха. — Слабая улыб ка тронула губы генерала. — Дежурный по штабу Шимановский?
 —Так точно. По отряду — полковник Мищенко… — быстро и бодро ответил другой адъютант, поручик Воейков.
Адъютанты при главнокомандующем были офицеры необык новенной компетентности и находчивости, уныния в них он не тер пел ни при каких обстоятельствах, и они имели всегда несколько решений по любой ситуации, сколь бы сложной она ни была…
Ермолов кивнул и оборотился к Вельяминову и Грибоедову:
— Добрались! Не чаял свидеться. Свалила в конце лета странная болезнь — был при смерти, на перевале ребята выхо  дили. Нашли у аланов какое-то снадобье, отравой вывели отраву.
162
 А второго дня партия чеченцев — впятеро сильнейшая конвоя мо его — едва не перехватила у Червленной! Кто-то навел их, да в ту мане промахнулись на полчаса. Что смотришь испуганно, Алек сандр Сергеевич? Кто-то предполагает, а располагает тот, у кого руки длинные! А у тебя только пальцы, музыкант наш несравнен ный… Знаешь последнюю новость по нашу голову?
 Грибоедов отвечал невнятно и растерянно:
 —Ваше нездоровье и покушение на вас — какие еще новости могут потрясти…
 —Да, чудом ускользнул от сил несоразмерных… Но не ду маю, однако же, чтобы только для того, дабы схватить меня, реши лись они на большую потерю, без какой нельзя одолеть казаков-линейцев. Горцы сильно рискуют, только если чуют большой куш, — значит, им посулили нечто изрядное за мою голову!
 —И болезнь странная… И покушение в горах! — с тревогой в суровом лице сказал Вельяминов. — Это не может быть случайным!
Ермолов молча всех оглядывал, будто ища другого мнения, хотя, конечно, понимал, что его просто быть не может, потому что подобных случаев не бывало никогда.
— И следующая новость у меня того ж разряда и, может быть, разъяснит прочие… Вчера нашел меня посланец от дон  цов… И я имею сообщить вам, что получены сведения столь вер  ные, сколь и невероятные — о кончине в Таганроге императора Александра!
Ермолов при этих словах тут же осеняет себя крестом, лицо еще более темнеет под одновременный общий то ли вздох, то ли «Ах!» и тихие возгласы: «Да верно ли?!», «Как так!», «Быть не может!».
— Источник верен, а всё же неофициален… Слух, то бишь весть, какими мы питаемся в горах. Но подробности таковы, что трудно усомниться. Три дня назад, девятнадцатого утром! При нём были князь Волконский, неразлучный с ним сызмаль  ства, императрица Елизавета, начальник Главного штаба Дибич, врач английский и наши медики…
163
— Какая своевременная смерть! — воскликнул Грибоедов неестественно высоким голосом.
Медленно поворачиваясь к нему, Ермолов натянуто улыбнулся:
— Смотри и внемли, мой молодой друг, игру судьбы… Ждал весть от тебя, но сам тебе ее поднес! Ответ на ваш бело- церковский план и твои крымские страдания, все ваши ожидания и выжидания… Почему он отменил Белоцерковский смотр?! Мол  чишь? Хотя и я, и ты прекрасно догадались…
Вельяминов сухим и слегка осекшимся голосом возразил:
 —И всё-таки, Алексей Петрович, час испытания наш близок…
 —А я вам говорю: он давно уж наступил. Откуда вдруг не- дуги на Закавказский край посыпались? Персы стали миром небрегать? И запылала линия, когда вчера еще черкесы с казаками куначились, будто родные? Собрать и сопоставить — увидим картину, писанную кем-то...
Ермолов оборачивается к адъютантам, и тут же поднимается Талызин и бодро докладывает:
 —Уже работаем, Алексей Петрович, и чем больше сопостав ляем и углубляемся, тем больше удивляемся.
 —Ну-ну! Я всегда говорил вам, что у нас на Кавказе красных воротничков — как на елке игрушек. Уж не они ли тут воюют на шими руками?
Вельяминов засомневался вслух:
 —Такая неожиданная весть о смерти императора… от казаков! И ранее слух получен о Николае как наследнике, тогда как по за кону наследник — цесаревич Константин… Быть беде. Армия Ни колаю не присягнет, гвардия тем паче!
 —Александр и вправду ангел против Николки Палкина, — поддержал начальника штаб поручик Воейков, обводя умным взглядом черных глаз всех офицеров как своих подчиненных. — Подругому Николая не зовут в его же бригаде. Только взыскания — других не знает мер к солдатам. Да и к офицерам тоже.
 —Царь умер своею смертью, — напомнил Талызин, — но что это меняет в наших планах?
 —Всё! — Ермолов раздраженно насупился. — Большая раз ница — покушение или болезнь. Дело в инициативе — теперь она
 у царедворцев! А кто жаждал обновленья — снова вынуждены сесть и ждать.
Вельяминов спокойным голосом продолжил свои рассуждения:
 —Отношение Константина к трону нам известно! Ждать, мо жет быть, и не резон. На кону не только ермоловский Кавказ — приют и школа мыслящих людей, — но и вся разбуженная Россия. Николаевская чума на горизонте!
 —Мы пойдем за Константина! — живо откликнулся Воей ков. — И в случае успеха Константин в Варшаве не усидит и нас поддержит. Разве он не понимает, что Николашка рано-поздно съест его?..
Ермолов с недоверчивой миной остановил смелые суждения:
— Константин — шанс слабенький. А всё же… От Констан  тина до конституции поближе. Он давно не прочь монархию урезать — в Варшаве сеймом, у нас собором. (К Грибоедову.) Что молчишь, Саша? Ужель смерть самодержца так потрясла? Ты сообщал, что Константин как переходная фигура весьма полезен был бы, а?
Грибоедов действительно выглядел растерянным и ответил не сразу:
 —Странная смерть… Признаюсь: смущен. И… ожидал чего-то в этом роде. И даже знал...
 —Знал?! — с легкой иронией переспросил Талызин. — Пол ноте, Александр Сергеевич, возможно ли…
Постучав, в комнату вошел полковник Мищенко, делая неболь шую комнату тесной своею тучной фигурой. Начальник артилле рии корпуса в свои немолодые годы обладал большой физической силой, а в компанию 1812 года, которую прошел вместе с Ермоло вым, говорят, мог единолично передвигать орудия на позиции. Ер молов ему безгранично доверял и ценил не только как артиллери ста, но и как неизменного напарника по висту в свободные часы.
— Прибыли лазутчики из равнинной Чечни, Алексей Петро  вич. Ничего срочного, но много любопытного есть…
Ермолов отчего-то слегка замешкался и сделал нетерпеливый жест.

164
 165
— Присядь, Иван Николаевич… Кашу заварили — надо и хле  бать. Здесь у Александра Сергеевича есть пояснение к смерти им  ператора. — И генерал крестится и тяжелым взглядом смотрит на Грибоедова.
И тот излишне торопливо стал говорить:
 —Я ведь тоже к вам не с пустыми руками. О силах наших сообщал: они немалы. Смею уверить, Алексей Петрович, что мя тежи и в Петербурге, и в Малороссии определенно состоятся. И в этой определенности — беда!
 —Загадка, снова! От ума у нас горе, от решимости восстать — беда… — любезно улыбаясь, каламбурил Вельяминов.
Но Грибоедов не обратил на иронию никакого внимания и продолжил говорить, глядя только на Ермолова:
— В Петербурге и в Киеве я ставил жесткое условие началу действий: только если они будут согласны с действиями Ермолова. В ином случае они могут привести в ловушку, которую несомнен  но готовит царь, его окружение, иль даже англичане… А то и все вместе! Отмена смотра в Белой Церкви, болезнь и смерть царя снижают риск большого мятежа, а малый им на руку, чтобы  расправиться напоказ. Всё устроено!
Ермолов долго сидел понурив голову. Потом, сверля Гри боедова пронзительным взглядом круглых глаз, стал медленно говорить:
— Ловушка… Гм… А ты, поэт, пожалуй, прав. Об этом мне давно все ручейки журчат… А ты откуда знаешь? Нечто такое мы с тобой читали у Тацита? Помнишь? Но… Впрочем… Цари, кто в управлении бездарен, весьма проворны в закулисных войнах. Слежу за Александром и дивлюсь не первый год: ну хоть бы раз ошибся с назначеньем и дал толкового министра — хоть одного! Нет, обязательно одарит нас болваном. Тоже ловушка своего рода для него… Он царь, ему шепчут на ухо, и ниже цар  ского достоинства напрячь мозги для такой мелочи, как мини  стерский чин...
Вельяминов тихо и недоверчиво спросил:
— Что, и сам в ловушку и угодил? Небось, и пьеса о том будет, Александр Сергеевич?
 
 — —Она и вправду давно описана Тацитом,  - быстро ответил Грибоедов. — Как изворачивается власть бездарная и чуждая на роду, чтобы не оторваться от кормушки и бунта избежать. При рода власти не изменилась за тыщи лет и не стала чище. Напив шись крови в войнах и людского горя, правитель римский, чтобы авторитет подправить среди многострадальных гайков — древних армян, — устраивает заговор против самого себя. Его как будто убивают с помощью жены. Преемники правителя, водимые из-за кулис, стали друг друга пожирать, нимало не заботясь о народе, насилием уча труду-смирению. И пожалели люди о тиране, нашли и вновь призвали…
 —Вы полагаете, что наш Александр… — таращил глаза Талызин.
 —Да! Да! — Грибоедов всё более оживлялся весь, иногда же стикулируя не в такт словам. — Четверть века два рейнских ангела витали над Россией, изображая христианское правленье. Теперь, избегая мщенья и проклятий, решили скрыться в германских ку щах или в ущельях Крыма устроить райский уголок на время. Граф Олизар поведал, что летом там, в Крыму, готовилась покупка тайная обширного именья для царя.
Ермолов усмехнулся:
 —Ты сочиняешь, Саша, сходу свою пьесу! Тебя я изучил — твой ум и воображенье позволяют творить почти из ничего. Но, господи, как это правдоподобно и похоже на глухаря-царя, увен чанного славой! Его я знал и в битвах, и в быту — он именно витал из одолжения к нам, нигде не оставляя след, а лишь губя надеждами солдат. И всё покоя жаждал… Ужель теперь в раю, а мы друг друга перебить обречены?
 —А как иначе?! — горячо воскликнул Грибоедов. — Есть за конный наследник Константин, которого и гвардия, и армия же лают. Но есть и Николай, которому обещан трон. Желая Николая, верхи присягу всё же Константину принесут, чтобы законопослушанием потрафить обществу и успокоить гвардию, дать армии «ура» кричать, пар мятежный испустить... Но Константин запуган Александром и заперт в Польше — царства он не примет. Об этом знают только Николай и те, кто жаждет

166
 167
и тупорылого царя. Да, - Николай! Он взойдет на трон при живом цесаревиче и тем спровоцирует мятежников на действия, меж тем как армия и гвардия уже напичканы агентами и вся верхушка примет Николаевы посулы. Ловушка! Всё по легенде: инсценированная смерть царя делает заговор игрушечным... управ ляемым!... (делает резкий жест рукой) И только начальник войска, по Тациту, старый Касперий может предотвратить обман и бойню, ограничить самовластье, вступясь за исстрадавшийся народ.
 —И что же… Касперий? Впрочем, припоминаю… — Ермо лов тяжело вздохнул.
 —Не вынул меч из ножен. Все силы растерял в сраженьях, к тому же чужд народу, как все, кто служит только трону…
 —Намекаешь? — грозно рыкнул Ермолов, сердито глядя на Грибоедова. — Никогда я не служил лицу и месту. Все почести от них я им оставил, себе лишь взял труды. Ну а теперь выкладывай, писака, любимец богов, откуда почерпнул те сведения, каких в легендах не найдешь?
 —У меня есть много вам сказать. В Киеве видался с Трубец ким, Муравьёвыми, особо с Сергеем Муравьёвым-Апостолом, в Бердичеве — с Пестелем и Луниным, в Крыму — с Орловым, с поляками Ржевусским и Мицкевичем… Им многое известно. И, зная тайные движения властей, все сошлись во мнении: без Ермолова мы — мышки в мышеловке. Подробности пока я опускаю, но — главное! Наличие заговора против заговора подтверждает хорошо осведомленная приятельница генерала Витта — Каролина Собанска, родственница Ржевусского. Она близкая подруга графини Нарышкиной — польской аристократ ки, из чьей постели, как известно, и была дарована Александром конституция полякам. Положение опасно тем, что и в Петербур ге, и на юге много горячих голов; не подозревая о ловушке, все рвутся в бой…
 —…подогреваемые поляками и провокаторами, позволю за метить, — как-то по-родственному спокойно глянул на Грибо едова Мищенко. — Из Малороссии мне сообщают, что шпионов удвоилось…
 — Может быть! — излишне резко вставил Воейков. — Но мно  гие ведомы нравственными чувствами! Не в силах вы  носить, как семьи крестьян распродают поодиночке...
Грибоедов поощрительно покивал обоим:
— Сяк иль так — а все дружно сыграем их партию. И только действия Ермолова сделают ее западней для них самих!
Вельяминов откинулся на стуле, решительно сцепил руки и за явил надтреснутым голосом:
— Да, Алексей Петрович, это так. Имя Ермолова для русского солдата не ниже имени царя. Никто не пойдет против него с оружием в руках.
Ермолов задумался, не отводя от Грибоедова пристального взгляда. Когда заговорил, в словах его и самом тоне было много горечи и сомнений:
 —В теории ты прав, и пиесу напишешь, не сомневаюсь, правдиву… Но, Саша, помимо всех твоих достоинств, я знаю, ты со здравым смыслом дружен. От слова своего я не отказываюсь. Но… момент упущен. Царь не убит, и…. мертв ли вообще? Вре мя к зиме, а ты знаешь, каково движенье в стужу хоть и за свя тую правду… И главное — положенье на Кавказе. Если сейчас не усмирим Чечню, мы потеряем линию. Всю! С крепостями! И всё надо будет начинать сначала, опять ценою многих, многих жизней. А если персы двинутся нежданно — вся Грузия падет! Ты же знаком с коварством династии Каджаров!
 —Ныне, Александр Сергеевич, персы не те, что и полгода на зад, — замялся и Вельяминов. — Аббас-Мирза, наследник шаха, дал отрицательный ответ на соглашенье о границах и в таком тоне, коим никогда не обладал. Хоть сам нахваливал своего уступчиво го посла Фетх-Али-хана! Значит, подпал под влияние людей нам недоброжелательных!
Грибоедов, желая говорить, делает резкую отмашку рукой, но «проконсул Иберии» только головой покачал и сам продолжил, тяжело роняя слова:
— Ты не хуже меня знаешь, что Англия не допустит сбли  жения России с Персией. Никогда! Вижу, что ты поставил всё

168
 169
на бунт, но я поставить должен неизмеримо больше. Тысячи жизней русских на Кавказе — от них не отвернусь! — Но после небольшой паузы Ермолов вдруг смягчает тон. — Ты убедил меня давно: к лицу республика России — хоть вечевая, хоть парламентская. Главное, чтобы народ не спал, отдав себя на от куп барам и Романовым, по крови немцам, — они мерзки давно мне. Но… на Севере и в Новороссии неясно. Мы вынуждены ждать еще вестей.
— Вот это и опасно! — Грибоедов огорченно крутит голо  вой. — И этого они хотят. А нужно уже сейчас открыто выска  зать предпочтенье Константину, Сенату и Собору. Я сделал текст воззваний к Донскому войску, к военным поселениям, к корпу  сам, к полякам. Нужны и письма к командирам. Сам готов послом к донцам, из плена вывел их немало, меня там знают. Клич «Идет Ермолов!» ляжет в почву добрую — тогда и трех полков доста  точно, чтоб стал весь юг за Константина, а значит, за будущую республику!
Ермолов поворачивается и смотрит на Вельяминова, но тот раздваивается:
 —Нельзя не согласиться с Грибоедовым: нам может сопут ствовать удача, если прямо обратимся к людям — чего хочет Ер молов. Но мы располагаем только слухами о царе, а нам нужно знать, что он мертв! Надо выждать.
 —До официального известия о смерти Александра звать Константина? Этого никто не примет! — поддержал старших и Воейков.
Грибоедов встает и начинает говорить раздражительно, с но тами высокомерия:
— Для нас есть вести и поважнее, чем смерть плешиво  го! В сентябре Петербург кипел от ненависти к аристократам. Стали известны подробности об оргиях вельможного Юсупо  ва в своем имении! Придворный червь способен на мерзости, какие восточным султанам неизвестны. Общество требует ре  форм! — Грибоедов прохаживается и в волнении ударяет ку  лаком в ладонь. — А первого сентября была дуэль Чернова
170
 с Новосильцевым — скромного дворянина с отпрыском санов ника. Жениться отказался сынок аристократа на сестре Чернова, когда порядочность не дозволяет выбора. Но кровь у придворных особая, семья спесивая…Единственная дочь у Черновых и сестра у семи братьев! Стрелялись жестоко — и оба погибли. Похороны стали наглядным противостоянием общества и знати: за одним гробом золоченые кареты, за другим — толпы народа… Трещи ны сословные, тягчайшие! Ни жизнь, ни смерть императоров их не сгладят! На них восстает общество — это нам главный сигнал! Секундантом у Чернова был Рылеев, наш брат-республиканец… Барьеры выставлены, а мы робеем!
Ермолов удивленно поднял брови.
 —Похоже на дуэль Завадовского с Шереметевым, когда ты настоял на продолжении до крови…
 —Да! Это рождение новых нравов, — горячо и азартно про должал Грибоедов. — Уходи или стреляйся, если считаешь, что другой человек твоя собственность, если он пред Богом для тебя не такой как ты! Кто унижает Россию рабством, должен уйти. И дуэли эти служат великим сигналом, что уже близки людям идеа лы Республики.
 —Правда твоя! — Ермолов веселеет на глазах и глядит бо дро. — Но, Саша, мы не имеем верных сведений о смерти Алек сандра! Надо выждать… И в Чечне уясним все обстоятельства бунта.
 171
 2. Тайное известие: «Мятеж будет 14 декабря!»
Пауза в действиях войск, однако, затянулась. Уже заметало дороги по-зимнему, и снега в горах Кавказа много, как на севере… Но Петербург молчал, молчали Крым и Киев. Благо станица большая и богатая, да и военного провианта запасено достаточно. Солдаты отдыхали, воспринимая саму смерть императо ра, в которой уже не сомневался никто из них, как дар свыше перед трудным зимним походом в Чечню.
Грибоедов душою метался как тигр в клетке, понимая, сколько может стоить даже один упущенный день, если в Петербурге начали восстание. Но внешне он оставался спокойным, насколько позволяли сам уклад походной жизни, стесненность быта, его нелюбовь к висту и вообще к картам. Удивлялся и своему раздражению от того, что офицеры так увлечены сим призрачным занятием. Хотя и сам находил тому объяснение: война в горах с ее опасностями днем и ночью так напрягает и поглощает человека, что оставляет ему мало мыслей вне заботы о бое прошедшем или предстоящем, о том, чтобы не погибнуть зря, попав впросак. И как тут не отвлечься хоть на часок тем, что было легким и привычным в недалекой мирной жизни!
Но вот это-то и раздражало Грибоедова — карты как первая привычка мирной жизни… Он был уверен, что образованный человек не может читать Шекспира в переводе, и занять свой ум трудом достойным есть долг святой образованного класса пред обществом и народом, который кормит его и поит. Увы! Пустое времяпрепровождение было повальной болезнью высшего об щества, коснеющего в тисках абсолютизма.
До большого снега он спасался долгими поездками на лошади на дальние курганы, откуда открывался величественный вид на всю низменность от Азова до Каспия. Зима укоротила его страсть, и он чаще довольствовался теперь только дружеской беседой с Мирза-Джаном Мадатовым, переводчиком, на бесконечные азиатские темы…
 Северный Кавказ.
Левый фланг Кавказской линии, станица
Екатериноградская.
7 декабря 1825 года
Но в тот день, 7 декабря, воспользовавшись прекрасным сол нечным утром, он всё-таки отправился на верховую прогулку. И всего лишь часом спустя адъютант капитан Шимановский чуть ли не ворвался в кабинет командира корпуса и с порога доложил:
— Ваше превосходительство! Прибыл фельдъегерь из Санкт-Петербурга!
Ермолов сидел, как обычно, за рабочим столом, что-то читая, и строго глянул на адъютанта:
— Что же ты медлишь? Из Санкт-Петербурга?! Где же он? Давай!
Ермолов встает, вялыми движениями застегивает пуговицы мундира, и в это время в комнату входит невысокий человек в грубой дорожной одежде в сопровождении адъютанта Талызина и докладывает по-военному четко: «Фельдъегерь Якунин с бума гами из Санкт-Петербурга!»
 —Да мы тебя уж знаем, Вася! — То ли улыбка, то ли гримаса нетерпения искажает лицо генерала. — Заждались вестей, слухи замучили. Ждали тебя из Таганрога, от Дибича. А ты как положе но, из столицы… Что? Не томи, давай…
 —Да, извольте. — Фельдъегерь достает из сумки два пакета и подает Ермолову. — Плохая весть скакала сначала из Таганрога в Питер, а оттуда сюда, но уже и с хорошей. Россия обрела ново го императора — Константина! Царь Александр Первый почили в бозе...
Все присутствующие быстро крестятся, кроме генерала, кото рый тут же вскрывает пакеты и читает, а потом только крестится на икону в углу комнаты.
— Эко, брат, что переживаем на своем веку… Царство небес  ное несравненному Александру, многие лета царствия Константи  ну! (Генерал опять читает бумаги, потом поворачивается к Ши- мановскому.) В канцелярию, оформляйтесь... и в баню, от меня водочки штоф!

172
 173
— Сенат задержал бумаги, ваше превосходительство, а так бы мы раньше!
Шимановский уводит повеселевшего фельдъегеря. Ермолов тяжелым взглядом провожает их. Потом подзывает Талызина по ближе и, чеканя каждое слово, отдает распоряжения:
 —Иван Дмитриевич, всех офицеров сюда. И готовь гонцов во все части, в Грузию, про астраханцев не забудь. Лучших пи сарей сажай, присланных бумаг не хватит, но чтобы задержек — ни на минуту! Присяга немедленно! Константин — государь! Не верится… Слава богу! (крестится) И еще — где Грибоедов? Опять в степь ускакал?
 —Опять в степи… У него очевидное нервное расстройство. Но за ним уже послали двух резвых казачков.
 —Его первым ко мне, до всех других. Ему тоже пакет из сто лицы. А если и впрямь присяга Константину — та ловушка, о ко торой он проведал? Беда, ребята, беда… Иди, иди. Мы не боги — чему быть, того не миновать.
Полчаса спустя Ермолов вновь нетерпеливо вызвал адъютан та. Вошел Шимановский.
 —Николай Викторович, что с Грибоедовым?
 —Наблюдаем, идут на рысях, через четверть часа будут.
 —Бумаги для отправки?..
 —Почти готовы. Самое большее через час гонцы уйдут.
 —После присяги сразу поход.
Ермолов откинулся в кресле и задумался. Потом жестом по просил адъютанта присесть.
— Наш срок — завтра до полудня. Как только вернется раз  ведка, сразу доложи. Даже если буду в бане! А теперь сказывай мне, о чём станичники гудят, о закубанцах, о царе… покойном?
Шимановский улыбнулся таинственно, проводя рукой по тон кой линии усов.
 —Есть нечто странное, Алексей Петрович… Стали ведать и смекнули, что слух идет именно от закубанцев! В аулах мирных казачки задорные любят куначить с татарами и бжедухами…
 —Знаю, знаю… Любят родниться, чуть приголубь, чтоб зав тра быть зарезану по ночи. И что ж за поветрие оттуда?
 — Страшно произнесть… Что царь наш тайно жив, а вместо него солдат лежит в гробу! В аулах замечали англичан, и всё по  казывает, что они — источник странных слухов. Некий Белл давно скрывается в горах, мутит по-прежнему...
Ермолов сжал кулак и стукнул им по столу.
 —Докладывали мне о нём! Как всё совпадает… Даром пере воплощенья наш богопомазец обладал таким, что замирали при дворные, дивясь его проделкам.
 —Но что всего занятнее — фельдъегерь этот… Экунин, слав ный малый, подтверждает, что слух силен и на Дону, и выше… На род на юге стал неспокоен, и на пути движения останков царских ныне нудят кордоны ставить. У нас толпа ярится быстро: увидеть надо православным, что в гробу лежит сам царь-государь…
Громко постучав, в комнату быстро входит Грибоедов. Полу чив указание пригласить Вельяминова и Талызина, Шимановский удаляется. Ермолов поднимается из-за стола, а Грибоедова усажи вает, внимательно к нему приглядываясь.
— Мой странник и провидец, не далеко ли скачешь? Тут опасно. В дни замирения казаки якшаются с черкесами. Молодки наши тают на красивых горцев, а уж наши лихачи — не промах! Но те и те — воинственный народ: малейшая обида, одна корова или овца пропала — мирный сосед готов примкнуть к очередной ватаге с гор, ведомой турецкими посулами скорой добычи… Здесь остерегись!
Грибоедов, явно озябший, кривит губы в подобие улыбки:
— Нет-нет, зимой не далее ближних курганов, до них рукой подать… На них часами готов стоять — конь отдыхает… Дали дивные кругом — от моря и до моря, от скал до русской степи мысль парит! Живой простор, как руки матери, объемлет и ласка  ет, я слышу его дыхание… Дыхание веков!
Ермолов долго понимающе кивает головой, потом показывает на бумаги на столе и понижает голос:
— Читаешь ветры с севера... Или тебе уже не до смены импера  торов? Знаешь о фельдъегере? С ним и тебе пришло послание из «те  атральной школы»… Сможешь здесь расшифровать-перевести?
Грибоедов на мгновение замирает и сразу вскидывается:

174
 175
 —Конечно, мне нужны бумага и карандаш…
 —Сюда, сюда садись, — торопит Ермолов и усаживает Гри боедова в свое кресло, — ты сей момент главнокомандующий…
Найдя на столе всё необходимое, поэт берёт пакет, адресован ный ему, и вскрывает специальным ножом. Ермолов нервно ба рабанит пальцами по столу, будто играет ненужный тревожный марш и не может остановиться…
— Что? Что там? — «проконсул Кавказа» не выдерживает и нескольких минут, присаживается на ближайший стул в волне  нии, какого в нём никогда не видывали.
Наконец Грибоедов откидывается в кресле, неподвижно глядя в потолок, и сухим голосом будто выдавливает из себя:
— Плохо, Алексей Петрович, всё плохо. Сбывается самое мрачное. Там всё в движении, там кутерьма, и вот-вот начнут резню… Константин послал Российскую корону на… Будет пере  присяга Николаю четырнадцатого декабря! И мятеж!.. Как, куда ж деваться моим республиканцам?! У них нет ни Константина как прикрытия, ни Ермолова как вождя. Авансцена им ловушка… (вскакивает и почти кричит) Но Муравьёв и Пестель тоже высту  пят на юге, я убежден!
Ермолов охает, откидываясь на тоскливо заскрипевшем стуле, восхищенно крутит головой, ударяя себя ладонями по колену:
 —Однако, как ловко сведено в одно! Ведь минутами назад кричали мы «Ура!» венчанью Константина. И так во всех вой сках — уж я-то знаю настроение солдат: пятнадцать лет предель ной службы им цесаревич обещал — ныне император Константин! Ай да хитрецы! Нам труп сомнительный царя и Костину задницу в Варшаве, а сами уж под Николаем!
 —Надо что-то делать, Алексей Петрович!
 —Что-то?! В том и дело, брат, не люблю я эти «что-то» да «авось!
И оба надолго смолкают, думая каждый о своем…
Постучав, в комнату заглянул Шимановский и, ничуть не удив ленный перестановкой фигур за столом, получает разрешение от Ермолова кивком головы. Через несколько минут в кабинет входят Вельяминов и Талызин.
 
  — —Что, разведка, Алексей Александрович?  -  резким и непри вычно высоким тоном спросил Ермолов Вельяминова уже из сво его командирского кресла.
 —Ждем в этот час — где-то подсели наши дозорные… Но уже сейчас есть сведения сторонние, что в Чечне нас ждут дела боль шие, активность у разбойников необычайная. Если промедлим, то вы правы: это захлестнет и западный Кавказ…
Ермолов закряхтел и тяжело заворочался в кресле:
 —Понятно. И… ничего не ясно! Ведь замирились там! Сам Бей-Булат мне повинился и поклялся на Коране! Два года тих, дружил с Черновым, и друг друга стоили разбойничьим замахом. В случайности не верю! Не верю ни в божий промысел, ни в чер товы проделки там, где человек сапог свой ставит, имея ум и цель. В России межцарствие сегодня, а Кавказ в канун вдруг запылал! Это продуманная цепь событий! (Талызину) Иван Дмитриевич, ты мне докладывал всё по эпизодам. Не преувеличиваю? В первый раз чувствую, что меня прижали к стенке.
 —Ваше превосходительство! — как всегда бодро ответил Та лызин, быстрым движением поправляя светлые кудри. — Нет ни какого преувеличения! Гибель в июле двух наших храбрейших генералов Лисаневича и Грекова от рук муллы по окончании успешного боя — это трудно объяснить стеченьем обстоятельств. Таков вывод у нас с Алексеем Александровичем.
Усевшись за столом на своем привычном месте, начальник штаба корпуса стал обстоятельно и спокойно докладывать:
— Мы в штабе анализировали возникновенье бунта и его течение. Два события у его истока — поход шапсугов в Кабар- ду и появление чеченского имама. Да, Греков был по-запорожски крут, упрям… Да, научился у Чернова выжимать из горцев лиш  ку, и струну они, конечно, перетянули. Но трудовой народ за нас, он утих и оценил значенье твердой власти. Бей-Булат, получив звание поручика и пенсион, смирился. И вдруг — явление фаль  шивого имама, которого признал и Бей-Булат! И это стало возмож  ным при таинственной внезапной смерти Чернова, незаменимого чеченского пристава, всесильного и загадочного Артамона Лаза  ревича, которого горцы боялись и уважали, он знал язык их лучше

176
 177
родного, все тропы в горах и все семейства-тейпы… В начале года он сгорает за считаные дни от некоей лихорадки — случайно ли? И тут же, как по команде, начались игры в имама, народ поверил слухам, взбунтовался…
Ермолов быстро переводит взгляд с одного офицера на друго го, будто не доверяя услышанным совпадениям, потом смиренно соглашается:
— И запад линии у нас — всё то же, хотя в иных тонах! Вла  сов тоже стал перетягивать струну, и даже мирные черкесы пошли на посты за Кубань. Мне докладывают линейные казаки, что он за  действует и льготные полки, руша хозяйственную жизнь. Набеги участились, пожар на правом фланге, а вы идете долгим ответным рейдом за Кубань… Зачем?!
Заволновался и Вельяминов:
 —Шапсуги, побывав у турков в Анапе, вдруг совершают рейд до самой Кабарды, громя посты, свои же мирные аулы. На Малке сжигают село Марьинское, разорены аулы мирных узденей, как будто цель у них — побольше шума произвесть. Такого раньше не бывало. Конечно, пока турецкая Анапа скупает наших пленных, о мире прочном говорить нельзя. Но пожар раздут как по мановенью дирижерской палочки. И въедливый характер Власова добавил нам беды — он будто закусил узду!
 —Михайло Григорьевич донской казак, — не в такт улыб нулся Талызин, — уж больно крут, хоть из простых… Герой всех войн... Азарт затмил весь опыт боевой? Сомнительно…
 —Из простых… — кисло протянул Ермолов. — Друг Черны шёва, царского вельможи! Есть кто-то один, есть! Кто возжелал поджечь Кавказ со всех сторон, пока я в Грузии был занят! И персов подтолкнуть на нас — кому это по силам? И получилось! Отравы и засады избежал, но как Чечню оставить, поднявшуюся скопом...
Вельяминов грустно потер лоб сильной рукой:
 —Есть донесенье тайное, Алексей Петрович, только что при шедшее… в Грузии со стороны лезгин зреет разбойничья лавина…
 —Вот! Следовало ожидать! Я вынужден тебя туда отправить, Алексей Александрович. И это в такой момент, когда ты нужен здесь!
 В комнате зависает долгая и нехорошая пауза. Ермолов тяже ло смотрит на своего секретаря Грибоедова, словно тот в чём-то очень провинился.
— Теперь ты понимаешь, провидец наш, почему не дали на Кавказ Дениса Давыдова? Я умолял, хотя то не в моих прави  лах… А дали Лисаневича и Власова … Не спорю: Дмитрий Тихо  нович боевой генерал, из рядовых вышел, все видные сраже  ния, начиная со времен Цицианова, — с его блестящим участием. Я не горец, но в сердце закипает месть за такого воина, убитого подло, когда он с мирной речью обращался к поверженным ку  мыкам на их языке… Такое прощать нельзя. Хороший командир и Власов Михайло Григорьевич. Но оба — сослуживцы и млад  шие друзья двух вельмож, весьма близких трону, — Воронцова и Чернышёва. Они их люди, они зависимы от них, а это на Кавказе может сыграть презлую шутку… Да, Александр Сергеевич, если ловушка, то очень хитрая, и нам... пожалуй, не осилить.
Грибоедов молчит с невозмутимым лицом.
—Значит так… Доложи нам о Петербурге… Грибоедов, нехотя и равнодушно, понимая тупиковую безыс  ходность разговора, обронил несколько фраз:
— Получены сведения, что присяга Константину, которую мы сегодня принесем, — не более чем маскарад. Намечена пере  присяга Николаю, и в тот момент в Петербурге начнут мятеж...
Та же долгая пауза, и ее решается нарушить только Талызин:
— Александр Сергеевич оказался прав! Малый мятеж разре  шен в защиту Константина! Вот теперь бы двинуть полки и со  рвать их планы и ловушки…
Ермолов осаживает его тяжелым взглядом и будто размышля ет вслух:
 —В войсках уже венчают Константина и жаждут кричать ему «ура!». Что я им скажу? Слава, ребята, Константину, но мы идем не на Чечню, где пропадают души русские, а на север, на неугодного Николая, который посягает на престол? Они пойдут за мной, но уже не те ребята, которые рвутся на выручку своим. Что скажешь, Алексей Александрович?
 —Настроение солдата перед боем — факт решающий, тем более в горах. С присягой Константину один стоит десятерых.

178
 179
Ваши сомнения понятны, Алексей Петрович. На Дону лег снег. Воронцов сел в Таганроге, на перехвате, и сил у него вящее будет. К тому же он в постоянных сношениях с Власовым, а тот — с До ном... Ситуация непростая и не будет проще.
Грибоедов с ядовитой усмешкой отвечает Ермолову:
 —Воронцов ваш друг, ваше превосходительство, вы знаете его как себя. А я знаю, как к нему относятся в войсках на юге: на зывают не иначе как «милорд Уоронцов» и считают английским шпионом, как и его папашку Семёна некогда…
 —Он такой мне друг, как тебе Булгарин. Но, допустим, ты прав, и опасность Воронцова мы преувеличиваем… Опасность более се рьезная грозит нам с запада! Не забывай, что Веллингтон — поса жёный отец на свадьбе Николая, а женат великий князь на дочери прусского короля. И если Константин откажется от нас — а это бо лее чем вероятно, — то все эти наполеоновские недо… битки по прут сюда, на мятежников. Ты же не докладывал мне, что твои революционные поляки лягут костьми поперек очередного европейского сброда, идущего надевать намордник на проснувшуюся Россию! Не лягут! Опять присоединятся к цивилизованной орде. Свободы и послабления народу — это там, у них, для себя... Для наших простолюдинов — кулак под рыло и палка по спине.
Вельяминов будто выдавил из себя:
 —Воевать придется на два, а то и три фронта, а в тылу пылаю щий Кавказ и крики о помощи — своих, и тех же грузин, армян…
 —Не будет никаких фронтов! — Грибоедов обхватил голову ладонями и откинулся в кресле. — Никто против Ермолова оружья не поднимет. Я первый поскачу навстречу… Нет, дело не в этом. Вы не понимаете, какая невиданная дуэль грядет! Не понимаете, у какого барьера стоит Россия! Как не понимаете того, что очередной поход в Чечню не сделает покоя там, если нет правосудия. Только оно мирит народы: и победителей, и побежденных. Если будет воровство, какое допускали и Греков, и тот же Власов, мы будем вечно воевать в здешних горах в угоду трону и зарубежным доброхотам!
Вельяминов задумчиво соглашается:
— Безусловно, так. Рядом с нашим честным командиром всегда и мирные чеченцы, их конница бьет своих же разбойников не хуже самих казаков.
 Ермолов долго молчал. В комнате физически ощущалась некая чаша весов, которая замерла, не зная, в какую сторону качнуться.
 —Но если мы тебя, Александр Сергеевич, не понимаем, как поймет тебя простой солдат? — Ермолов беспощадно жестко смотрел на Грибоедова. — Не исключаю, что поэт наш опять прав. Но тебя, дорогой наш, положат первой же картечью! Странно: ты меня давно уверил, что хорошо знаешь, чем пахнет власть, какая кровь и падаль ее питает…
 —Иные генералы такому вкусу рады, — быстро и остро от ветил Грибоедов.
В сумрачном и тревожном взгляде Ермолова мелькнула стран ная тоска:
— Не дай-то Бог тебе вкусить с того стола, — тихо предрек «проконсул Кавказа» и вынес свой приговор. — Поэтому мы бу  дем делать то, что делать должно в данный час и чего отменить нельзя: присяга Константину, поход в Чечню…
Вельяминов тут же нарочито бодро спрашивает:
— Надеюсь, обед мы не отставим?
Грибоедов, неловко пряча растерянность за небрежной усмеш кой, едко добавляет:
 —…и вист — во время резни на площади Петра.
 —И вист! — решительно поднимается Ермолов. — Ведь все твои повесы — за малым исключением — меж шампанским и ви стом решали судьбы государства. Когда Дон поднялся и семёновцы в двадцатом бунтовали— где были они? В похмелье?..
 

180
 181
 3. Пустой трон — соблазн великий
Приняв присягу императору Константину в станице Екатериноградской, войска выступили в направлении Чечни вдоль постов укрепленной линии, только издали наблюдая небольшие группы всадников, не имеющих, впрочем, даже воинственного вида. Весть «Идет Ермолов!» отрезвляюще действовала даже на самые отчаянные головы бунтовщиков. Нет, они не смирились, но открыто противостоять сейчас было для них посмотреть в жерло пушки, изготовленной для стрельбы. А пушек у Ермолова всегда хватало, и главное — ловких пушкарей при них…
От всего отряда веяло несокрушимой силой, запевалы то и дело начинали красивые песни, и всеми владело всё то же настроение праздника, которым одарила их присяга Константину, обещавшему солдатам столько перемен. «У России новый император!» Эти слова не раз повторял и сам командир корпуса, который был весел и щедр в эти дни, и только немногие знали, как ждал и жаждал он новых вестей с севера.
Не то Грибоедов — полная противоположность: унылый и потемневший лицом, будто от усталости, он скрывал свое настроение взрывами бодрости и остроумия или полной отстраненностью и равнодушием. Свое время он занимал неизменными верховыми прогулками и эпистолярным искусством, благо знакомых и друзей, ждущих от него хоть какой-то весточки, было немало. В письмах им он позволял своим чувствам вырваться наружу хотя бы одной строкой — тот, кому она предназначалась, несомненно, поймет всё. Андрею Жандру и его жене, не выдержав, похвалился, что получил письмо из Театральной школы: «Какое у вас движение в Петербурге! — А здесь… Подождем».
 Северный Кавказ.
Левый фланг Кавказской линии,
станица Червленная.
25 декабря 1825 года
И дождались. Аккурат на Рождество, 25 декабря, Грибоедов один из первых заметил какое-то сильное движение на засне женной дороге. Утро было прекрасное, солнечное, и кто-то гнал тройку, не жалея ни себя, ни лошадей. Сердце почувствовало не- доброе, и поэт тут же направился в штаб, где уже тоже было дви жение: дозорные доложили о приближающейся тройке, а конвой значительно отстал.
— Снег в клочья! — Грибоедов чуть ли не ворвался к Ермоло  ву. — За эти недели там столько голов полетело — видать, по мою летят.
Ермолов стоял у окна и даже не обернулся.
 —Не жалобь, Саша. Знаю, ты ко всему готов, бумаги пере тряхнул, но посмотри еще. Верю, что тебя никто не выдаст, поэ тому сам не подложи себе свинью… Если верить твоей легенде, то это гонец уже от царя Николашки... Эх, какую б корону на него ни вешали, на голове всегда будет сапог, и ничего больше.
 —Как спокойно фиксируешь, Алексей Петрович... Ладно, меня — Россию всю на эшафот поведут!
 —Не тереби душу, говорю тебе! Я еще ничего не решил… От Пестеля же ничего нет! А ты обещал, а ты божился… А вот мой друг Воронцов ответил на вопрос о смерти Александра! Уклон чиво. Хитрец Мишель! Но ребята мои доносят: сомневается и он! В окрестностях Таганрога в те дни видали старца — как две капли царь! Улыбка плутовская, и в глазах бесята пляшут...
Ермолов оборачивается и пристально смотрит на Грибоедова и устало машет рукой:
— Ладно, иди. Подъехали. Дам знать. Через   несколько   минут   входит   поручик   Шимановский,
но не успевает и рта открыть — Ермолов делает ту же отмашку рукой:

182
 183
— Зови, зови! Наблюдал, как лихо подкатил. Из Санкт- Петербурга?
— Так точно, фельдъегерь Дамиш. Ермолов потирал руки, словно почувствовал в себе какой-то
необычный азарт.
— Ишь ты, шлют нам наперегонки все опытных, лихих… Зови, зови.
Шимановский открывает дверь в коридор и делает знак. В комнату суетливо входит плотного сложения человек с помятой физиономией, представляется скороговоркой, пряча цепкий, неприятный взгляд.
— Что, Микола Дамиш, спешил поздравить с Рождеством Христовым? За сколько ж ныне взял такую даль?
Фельдъегерь горделиво выпятил грудь:
— За десять суток хватил, ваше высокопревосходительство! Никогда так не гнал! И лошадей давали первых сразу, по указу свыше. Четырнадцатого декабря войска присягнули Его Величе  ству Николаю Первому, наследнику по завещанью Александра Первого — о сём бумаги в самоличные ваши руки, ваше пре  восходительство! — Он достает толстенный пакет и вручает генералу.
Ермолов жестом усаживает фельдъегеря, тут же вскрывает па кет, внимательно читает содержимое, и брови его ползут вверх. Он еще раз перелистывает все бумаги….
— Бог мой, тут Манифест покойного царя! Привет из царства мертвых? Так... И самоличный манифест Николая о вступлении на престол… А где же отреченье Константина?.. (фельдъегерю) Милок, обыщи-ка сумку! Один ли мне пакет?!
Дамиш вскакивает, еще больше серея:
— Ваше высокопревосходительство! Как можно, у нас служба строгая! Всё по описи, как означено…
Ермолов усмехается и подзывает Шимановского, громко от дает распоряжения:
— Проверь как следует… Полагаю, писарям будет не до Рождества. Один экземпляр мне, остальные немедленно
 в работу — нужно изготовить еще... десяток. А вот со священни ком у нас будет закавыка! Войсковой болеет, а кругом приходы староверов. Сообразите, Николай Викторович, и пошлите хоть в Георгиевск, хоть в Кизляр хорошую коляску за попом. И… при гласите офицеров штаба… наших наперво.
Шимановский уходит с бумагами, и вскоре появляются пол ковник Мищенко, поручики Талызин и Воейков, следом и Грибо едов.
— Устал, брат, понимаю. — Ермолов всё внимательнее всма  тривается в фельдъегеря. — Но не отпущу так скоро — небось есть что рассказать нам, дикарям, как вы там, в цивилизованной столице, императоров меняете так быстро.
Дамиш, откинувшись на стуле, стал говорить охотно и быстро, бегая глазами по лицам офицеров:
— Печальное событие было, но оно не омрачает радостную весть. В день присяги, четырнадцатого декабря, бунтовщики осмелились занять Петрову площадь и угрожать особам царским и устоям государства русского… Кровь лилась большая — от кар  течи гибли сотни, мостовую мыли от потоков крови. А на Неве орудия взломали лед, что и по сей день, можбыть, баграми ловят трупы…
Грибоедов резко повернулся к Ермолову и, едва сдерживая себя, выдавил: «А мы здесь… за каждую душу стоим!», потом вдруг обратился к фельдъегерю высоким тоном, выделяя каждое слово:
 —Стращать изволишь нас, любезный? Ты факты нам скажи: кто был на площади, каким числом?..
 —Боюсь сказать неверное: народу было много, за ним и войск не видно. Московский полк, как сказывают, вышел весь. Финлянд цы были и моряки, и гренадеры… но числом немногим. В смуте убит сам Милорадович, генерал-губернатор Петербурга — пуля прямо в сердце. И еще полковник при попытке урезонить подчи ненных — тоже меткий выстрел...
Ермолов крякнул и потряс седой гривой:
— И что же, столкновенье было?

184
 185
— Никак нет, ваше превосходительство! — выпалил Дамиш, ничуть не смущаясь, входя в роль рассказчика, слова которого ловят на лету. — Мятежники стреляли ружьями поверх, над крышею Сената, и стояли недвижимо. И артиллерию не стали отбивать, хотя могли одним броском забрать орудия. Они стояли на морозе, наблюдая, как их окружают многие войска, и новый император лично, не опасаясь пуль, командовал движеньем… Будто ждали, горемычные, что явится Варшавский Константин по их хотению и божьему велению и даст им на водку за верность присяге. Но дождались картечи — она согрела навсегда. И коман  дира не было у них, а стояли насмерть… Провидению послушны иль наваждению бесовскому?..
Грибоедов будто в нервном припадке размахивал руками:
— Там были все они! Под картечь пошел цвет нации, позор России прикрывая… И полегли под именем бунтовщиков, воров, а власть очистилась их кровью. Прием известный издревле…
Дамиш тут же подтвердил, по-своему поняв слова нервного «очкарика».
— Народу было много — толпы, все сочувствовали мяте  жу, кричали, указывая на Медного всадника: «Смотрите, с ними Пётр! Они Петра собой прикрыли!» Но никто им не помог… даже незлобивость не зачли… Остальное мне неизвестно.
Грибоедов быстро выходит из комнаты, не спросив дозволения. Ермолов сухим негромким голосом распорядился:
— Оформляйтесь в канцелярии! Иван Дмитриевич во всём поможет. (Талызин и фельдъегерь уходят.) А ты, Николай Пав  лович, как тезка новоиспеченному императору, присмотри за Грибоедовым, далеко от штаба не отпускай — здесь не Ека- териноградская, почти наверняка подстрелят. (К Мищенко) Иван Николаевич, готовь и ты орлов своих к походу. Заряды сам проверь… Пойдем непременно, но вот куда — будем вме  сте думать…
Воейков и Мищенко уходят, и Ермолов остается наедине с тя желой вестью, поднявшей вновь его сомнения. «Ладно, Пестель молчит — всё-таки мальчишка, хоть и обстрелянный… Но почему
 от Киселёва, верного товарища по битвам, нет ни слова…» — го ворил себе генерал и качал, качал головой…
Вечереет. Тихонько постучав, в кабинет командира корпуса входит Шимановский и останавливается в нерешительности, видя будто бы задремавшего главнокомандующего в своем походном деревянном рабочем кресле. Он хочет выйти, но Ермолов, не под нимая головы, останавливает его:
 —Говори, Николай Викторович, сегодня день всех николаев... ваша взяла.
 —Алексей Петрович, срочное донесение из Закавказья, от Вельяминова.
Ермолов выпрямляется, и тяжелый взгляд его не оставляет со мнений, что минувший час стоил ему многих лет жизни.
 —Что? Как вы все стали тягучи… Не читал?
 —Читал. И сразу к вам поспешил… (подает конверт)
 —Поспешил… — И Ермолов медленно читает донесе ние и, грубо выругавшись, отбрасывает бумагу от себя. — Что за день... Это когда такое было — перевалы завалены снегом, но шесть сотен лезгин нападают на Сабуэ и вырезают грузин! Со пряги с обстановкой в Чечне — одна ниточка! Ох, знать бы, откуда она тянется... Повозка за священником ушла? Попросил, чтобы не спешили?
 —Всё, как указали, Алексей Петрович. Казачки сообрази тельные — Титов и Курнев, вы их знаете.
 —Да, хорошо. А где остальные офицеры, Николай Викторо вич, я же просил…
 —Ждут в коридоре, Алексей Петрович, не решились побеспокоить.
Ермолов погрозил пальцем и жестом велел звать. И тут же в кабинет входят Мищенко, Талызин, Воейков, Грибоедов...
Ермолов внимательно следит, как они рассаживаются… Он будто посылал каждому из этих людей, которым безгранично доверял, немой вопрос, ответа на который он сам, как ни странно, не знал.

186
 187
— Только будем без девичьих чувств и приемов — мы на войне. Уж и не счесть, скольких товарищей я потерял. — Голос генерала дрогнул, чего он сам, видимо, не ожидал, и то было ему неприятно, и он повторил уже высоким тоном: — Мы всегда на войне! Николай Викторович, прочти от Вельями  нова весть.
Шимановский читает донесение о беде в Кахетии.
 —Как это напоминает небывалый рейд шапсугов и абадзинов от Анапы до Малки… — решительно высказался Воейков. Его поддержал Талызин:
 —Джарцы, дидойцы, беляды — они же весной и летом одно временно с чеченцами начинали, но получили от гренадеров крепкий отпор! Теперь кто-то вновь погнал их зимой! Под лавинами! По перевалу!..
Мищенко вольно, по-домашнему откинулся на жестком диван чике и закатил глаза к потолку:
— Кавказ похож стал на ловушку… даже на капкан — двой  ной, тройной… дьявольский, одним словом.
Грибоедов встал и будто дирижерским жестом руки обвел всех, призывая к тишине:
— Послушайте! Чем сложнее ухищрения, тем легче обернуть их против самих охотников — это ясно… Наше движе  ние с именем Ермолова — и все рога воткнутся им самим в бока. Не во множестве сила, когда дело правое, но в испытанном, несо  мненном мужестве участников!
На лице Ермолова без труда читалось смятение. Было ли оно результатом перенесенной болезни, или перед «богом войны» вдруг во всей остроте и противоречиях стали вопросы власти, вопросы выбора в сложной обстановке… Ермолов сомневался! В его взгляде на адъютантов Грибоедову почудилось нечто заис кивающее, и в голосе не было уверенности.
— О бойне на Петровой площади и переприсяге, я думаю,  известно всем чинам. Что говорят… особливо офицеры? — спро  сил Ермолов.
Талызин тоном рапорта тут же пояснил:
188
 
 ——Полное смущение и недоумение! Константин законный император, и его Манифеста об отречении нет! А картечи на пло щади не верят… Николашку не хотят.
 —Алексей Петрович! — вкрадчивым голосом начал Воей ков, мягко глядя своими умными глазами прямо в глаза генера лу. — Мы же знаем, что Николай вступает на престол по своему собственному Манифесту и давнему тайному указу Александра. Это очередной переворот семейный! Так и говорят: Россия — соб ственность этой семьи. У нас люди не глупые... Нельзя их дер жать на привязи как скот, их общественное достоинство топтать и не признавать. А Николай — опять всё та же клеть.
 —Вот это я и хотел услышать: манифеста об отреченье Кон стантина нет — и народ понимает обман!
 —Алексей Петрович, — всё так же настойчиво продолжил Воейков, обращаясь, как сын к отцу, пытаясь донести нечто со кровенное и всё так же глядя прямо в глаза Ермолова, — мы сто им на развилке судеб России. Клеть — не только крепостное пра во, это вообще абсолютизм, власть одного и шайки бюрократов при нём. Они плодят себе подобных — и прежде всего рабство в головах… Это может стать дрянной традицией. Грибоедов сто раз прав: правящее сословие, имея народ в клети, пребывает и само в младенческом состоянии, общественно бесполезном. А царь и того больше — просто кукла, руководимая из-за границы, сам того не подозревая…
Грибоедов, едва справляясь с волнением, чуть не прошипел:
 —Очень много желающих, чтобы мы никогда не расцвели, чтобы остались во младенчестве, слабенькими волей и бестолко выми, не понимающими интересов отечества — каковыми можно легко пользоваться и управлять, как стадом…
 —Развилка, Алексей Петрович! Не миновать ее! — с неожи данной силой в голосе произнес как приговор Воейков. — Или на род наш и Россия начнут своевременный расцвет, или… беда. За гнанный в клеть, не развиваясь граждански, он взломает ее со временем и убьет нас, и себя погубит от незрелости, с помощью доброхотов-инородцев!
189
Ермолов ввалился в кресло, словно и его мощная фигура не выносила тяжести услышанных слов, временами он прикрывал и глаза. Такой привычки за ним раньше не водилось. И пауз столь длинных он никогда не терпел в разговорах и совещаниях. Впро чем, и тут попробовал пошутить, вполголоса обратившись к Воей кову: «О, Николай Павлович, не ожидал от тебя такой… точности в мыслях. И почему ты у нас не Романов…»
 —Мы могли бы начать действовать, — наконец негромко и как-то глухо произнес генерал, — защищать Закон и законного императора Константина, которому принесли присягу. Нам не пришлось бы идти на Петербург, Москва бы нас приняла, и во йска древней столицы поддержали — настолько нагло и своеволь но Романовы орудуют престолом, и впрямь как собственностью… Но почему нет вестей из южных корпусов? Смерть Александра — будем говорить прямо — сигнал всеобщий, я так понимаю, Алек сандр Сергеевич? Почему же молчат?!
 —Выступленья будут непременно! И уже было! — Грибоедов говорит не в пример другим горячо и резко. — Будут! Независимо от того, что произошло в Санкт-Петербурге! Конечно, запуганы, связь осложнена… И сами мы в сомненьях… Я убеждал их не вы ступать, если не пойдет Ермолов иль не пошлет им верный знак… Иначе ловушка сработает на славу и разгром будет полнейший. Но мы молчим! Как и они!
Ермолов, укоризненно качая головой, ответил предельно прямо:
— Мы не молчим, мы в походе, мы привязаны к Кавказу на  крепко и жестко побуждаем его к Закону. Как развернуться на се  вер в полной неизвестности? К тому же слухи, что Александр жив, усилились. Я днями не сдержался — отправил вновь записку Во  ронцову… Лис будет изворачиваться, но в чём-то всё равно прого  ворится — очень любит поучать и слыть знатоком. Одним словом, у нас есть два-три дня — присягу Николаю я задержу под свою ответственность, священник вовремя приболел. Весть, могущая сильно поменять наши судьбы, может прийти в любой момент. Слышишь, Саша?! Несколько дней я жду, не принимая с войсками присягу этому… Николаю…
 
—  —Понимаю… -   Грибоедов нехорошо усмехнулся. — Но за бавно всё-таки получается: они ждут нас, а мы ждем их. Да, там сил больше! Но стержень протеста русских сердец здесь! Здесь единственный шанс сломить романовское рабство!
 —После смерти царя твои должны были как-то действовать, а не стоять истуканами перед царем-самозванцем! — В голосе Ер молова всё больше закипало скепсиса и досады. — Там ваша Ко ренная дума, средоточие мозгов и планов, и людей, давно готовых к жертве… Что же стояли?!
 —Дуэль! Император со сворой вызван на дуэль и у них право первого выстрела,— чуть ли не взвизгнул Грибоедов.  — Я  Коренная дума! И уже месяц не могу вас убедить начать хоть какое-то движение… к новой России. Я предлагал себя в пик аван гарда, я умею убеждать. Сердце народа закипает от унижений  подонков  юсуповых… величие России для них — свое величие и безбожное всевластие !..
 — Хорошо сказано… -  и Ермолов надолго замолчал, как-то по-новому глядя на Грибоедова.   -  Слово — великое дело, осо бенно если оно в от Бога. Но слово человека, Саша, чаще суета вокруг своих же сомнений и слабостей. А если отступились твои говоруны и покаялись? И замерли, как кролики, под пушками? Где они сейчас?
 —Какой гарантии хотите вы?! Кто идет спасать отечество, всегда рискует!
В распрю единомышленников на большом распутье, вмешался бодрый голос Талызина:
— Одно понятно всем и сомнению не подлежит: общество созрело для иного бытия, но сопротивление трона мы ощущаем на себе. Они свое не отдадут! Если даже церковь под себя подмяли!
Ермолов одобрительно хмыкнул:
— Кто-то созрел, а кто-то перезрел, а кто-то просто подлича  ет и ищет услужить царю. Не потому ли всё так неопределенно? Но если придет весть с Малороссии — мы выступим!.. Три-четыре дня даем судьбе на размышление...

190
 191
Но напрасно в заснеженной горной станице Червленной без устали глядели на дорогу дозорные — и не только они — день за днем, ночь за ночью с тщанием утопающих в белом безмолвии ждали. Вестей не было никаких...
Утром четвертого дня с того, как прибыл фельдъегерь с мани фестом о воцарении Николая, в кабинет Ермолова вошел с докла дом адъютант поручик Воейков Николай Павлович.
— Ваше превосходительство, Алексей Петрович! Только что благополучно прибыли казаки со священником.
Генерал будто бы повеселел и тут же усадил адъютанта к свое му чаю.
 —Пусть отдохнет с дороги батюшка… Час-другой еще по временим с присягой, всё равно голову снимут за такую задерж ку. — И Ермолов долго наливает чай из самовара, добавляет в блюдце смородинового варенья. — Падет на нас немилость тезки твоего — насколько туп, настолько своенравен и подозрителен. Да и то сказать, такая задержка с присягой — это, брат, никому не понравится. Но всё! Больше тянуть не могу, иначе хоть самому в чеченцы подавайся. А что? Черкесский язык знаю, и чеченский не чужой — небось, не обидят знатным тейпом по заслугам ратным…
 —У нас чеченцев мирных почти треть войска, — подхватыва ет полушутливый тон Воейков, — и вы будете в самом владетель ном семействе.
Оба будто бы смеются, но глаза остаются строги и тревожны.
 —Тишина? — не пряча тоски в голосе, вдруг спросил Ермолов.
 —Никого. Только вчера поздний гонец от Воронцова лихо прозвенел…
 —Этот добавил тишины... Гробовая тишина. Куда же нам ша гать? Как в бездну? Нет, увольте, я так не привык. Воронцов отпи сал, что Пестель арестован первым, — сильная фигура… А сдал ся без сопротивления и действия. Но там есть Киселёв! Почему от него ни слова?! (Долго молчит, барабаня пальцами по столу.) Зови Грибоедова и круг наш… Другого решения не вижу.
192
 Сегодня мы примем присягу Николаю. Но, веришь, такое ощуще ние, что чёрту присягаю. И ты с Грибоедовым прав, но… они, вид но, предусмотрели всё. Они игроки...
Четверть часа спустя в кабинет главнокомандующего вошли Грибоедов, Шимановский, Талызин, Воейков, Мищенко... Ермо лов встретил их стоя у окна и, едва дождавшись, пока они рассе лись, заявил чуть не торжественным тоном:
— Господа! У нас нет никаких вестей, кроме записки от Во  ронцова и прибытия священника к принятию присяги императо  ру Николаю Первому Павловичу. О событиях в Грузии и здесь на линии знаете. Всё! Революционеров вдруг не стало. Воронцов, как и следовало ожидать, стращает нас... По всей России идут по  вальные аресты... Пестель арестован первым! Лично графом Чер  нышевым тринадцатого декабря…
Талызин картинно ахнул, обхватив голову руками:
— К дню рождения Александра Первого?! Вот это «совпаде  ние», как сигнал с того света!
Ермолов продолжил, добавив в голос жестких командирских нот:
 —В ночь на четырнадцатое Сенат и командиры уже присяг нули Николаю, опередив мятеж… Воронцов тут врать не будет, он — плут, в смерти царя якобы не сомневается, но подтвердил слухи нелепейшие, что жив «благословенный Александр». Да! Окрест Таганрога видели старца с хитрющей улыбкой, с той же лысиной и тех же лет… А на пути гроба, который начинает дви жение в Петербург, в самом деле выставляют сильные кордоны — народ грозится вскрыть гроб и убедиться, что лежит в нём царь, а не солдат несчастный.
 —Вот тот удивительный случай, — задумчиво произнес Ши-мановский, — когда можно воспользоваться и смущением народа, и его жаждой правды… Наше движение могло обрести мощь низов. И вся бы грозная ловушка вызвать лжемятеж обернулась погибелью Романовых.
 —Бунтовать низы и уповать на них?! — грозно протянул Ер молов. — Упаси нас боже, они нас выметут как мусор, бесцельно
193
и беспощадно! Есть… любопытная фраза в записке Воронцова: все хватают бунтовщиков и удаляют с превеликим удовольстви ем… Вдруг обнаружилось, что сии господа-карбонарии ведомы как французскими идеями, так и пороками. Вот так!
Воейков презрительно улыбнулся:
 —Ложь хитроумная! Порочны единицы! Так натравливают общество на всех, кто поднял голос. Мы знаем Никиту Муравьёва, Лунина, Тургенева хромого, Бестужевых — каждый из них зна мя общества! Их марать развратом?! Примитивная уловка тайной канцелярии! Ее почерк, Алексей Петрович!
 —Они сорняк растят, а место чистят для себя, — возмутился и Талызин. — Столько подлости у них, что обмарать других спешат…
Ермолов сразу смягчил тон:
— Я не судия, но есть здесь правда. Прилепился к протесту порок, и кто кому нужнее — сам чёрт не разберет с его сверхтай  ной канцелярией. Так, Александр Сергеевич? Ты в Пестеле уве  рен? В Сергее Муравьёве-Апостоле? Кто с пороком дружен, легко впадает в эйфорию смуты и так же легко сдается обстоятельствам. Мне рассказывали о братьях Муравьёвых быль: они по молодости гостили у родственника в дальней деревне. Тот типичный барин, устроил ребятам сеанс взросления и обращения с рабыня  ми… Они грязи посторонились, но не сделали и попыт  ки остановить его, унять изверга-крепостника!.. Слабость порой ничем не лучше порока!
Грибоедов только руки развел в недоумении:
 —Дело наше свято и чисто — сам знаешь, Алексей Петро вич… и протест растет не из порока, а в противность ему, из же лания его искорененья. Рабство, барство и безверие — вот пороки самовластья, они рождают грязь в делах и поведении, а в душах — гнев великий!
 —Верно! Голову кладу, что так и есть! — горячо откликнулся Шимановский.
Грибоедов, конечно, давно понял, куда клонит «проконсул   Кавказа»,   явно   упустивший   момент   помочь   своему
 народу, — как Касперий в легенде Тацита. Сначала хотел отмол чаться, смирившись с проигрышем, но смириться с очернением того движения, что пробуждает общество, означало бы и смерть моральную всего протестного поколения, их мечты о России со борной и праведной. И он стал говорить, ничем не сдерживая себя, как поэт-трибун, автор уже знаменитой к тому времени ко медии о душной атмосфере чинопочитания и рабства, душившей огромную страну.
— Кем ведомо общество, которое разорвано сословной про  пастью, начиная с раскола церковного и с Петра, который прямо и открыто издевался над религией народной?! С тех пор русские идут врозь. Лицемерное самовластье породило и порождает по  рок! Теперь этот порок захочет убить себя, убив больное обще  ство, которое его породило!
Ермолов поморщился, но долго не находил нужных слов в ответ:
 —На дуэли с императором? Благородно, Саша, благородно… Как красны девицы вышли на Петрову площадь, вывели солдат и стоят без действия! Да совместим ли порок с каким-либо движением и созиданием?  Это в высшей степени безумие — вывести солдат с оружием и не действовать, предав их на рас стрел. Это не по-мужески!
 —Мы не знаем деталей… — тихо усомнился Шимановский. — Дамиш сказал и о том, что у них не было командира! Если у человека отнимают голову, то ни один орган не способен на движение. Кроме судорог…
Грибоедов, близоруко всматриваясь в Ермолова, будто впер вые увидев его, продолжал свой яростный монолог:
— Порок единиц! — какой предлог отдать Антихристу Рос  сию! Порок ничего не может породить, окромя грязи, — правда ваша. И порок романовский всех настигает, а не только тех не  счастных, кто заблудился между полами. Порочные люди не знают дороги. И наши руки здесь в крови! в несправедливой войне с обе  их сторон! Она нас убивает и развращает, и делает неспособными

194
 195
Отчизне послужить. Нам нашли врага! Он уводит несколько плен ных и двух коров, и мы готовы выжигать аулы, мстя не разбойни кам — народу! А в русских деревнях насилуют и убивают, морят голодом и хмелем жженым, изводят бессмысленным трудом… Но это мы прощаем, потому что мы такие же убийцы, как царь полуусопший, и его Аракчеев-чёрт, и прочие уроды-нессельроды, умелые затейщики войн и прочих танцев на костях народа…
Ермолов поднимается, и все встают. Но Грибоедов заканчива ет необычным крикливым голоском, как порванной струной:
— Россия начинается в груди у нас, и там она кончается, друзья…
Постучав, в кабинет входит полковник Попов, дежурный по корпусу, и сразу докладывает:
— Ваше превосходительство, священник и офицеры ждут распоряжений о времени присяги… или начала движения на кре  пость Грозную, о чём были последние приказания.
Ермолов подходит к окну, из которого видна вся площадь, и долго молчит. Потом медленно, чуть ли не по слогам отдает распоряжение:
— Объявите общее построение через час, любезный… Без до  полнительных объяснений. Мне в любом случае надо говорить с солдатами.
 —Все бумаги к присяге готовы…
Ермолов опять делает ничем не оправданную паузу.
 —Я понимаю. Идите, выполняйте.
Ермолов не садится, и все стоят, на вытянутых лицах застыл
один и тот же вопрос: куда идем?
Ермолов медленно поворачивается от окна к Воейкову и почти умоляющим тоном просит адъютанта:
— Николай Павлович, сделай же любезность, дай последнюю сводку по Чечне, а то Александр Сергеевич придавил меня монологами из своих будущих пиес.
Воейков тоже не без паузы начинает перечислять вялым, без различным голосом:
 — Если не укрепить форштадт Грозной, не довести до кон  ца работы, начатые Грековым, то мы в считаные недели потеря  ем крепости, всю линию и тысячи, тысячи жизней… Уже сейчас Бей-Булат может собрать до пяти тысяч всадников — атагинцы, мичиковцы, ичкеринцы… И лезгины обещаются. Опять объявил  ся самозваный имам Махома, и религиозный экстаз удесятеряет силы горцев...
Ермолов, разводя руки, в упор смотрит на Грибоедова.
— Помилуй, Александр Сергеевич, мы это не выдумали. Они Кавказ умело распалили! В турецкой крепости опять тор  гуют нашими девчатами… Здесь нам легко стянули руки! А что приготовили в России, коли пойдем устраивать соборную республику? Помни Ватерлоо: там Наполеона заманили в ловуш  ку англичане, чтобы лишить всех русских славы победителей! А тут тройной капкан! Кабардинский и чеченский бунты приду  маны, чтобы бунт петербургский вышел дымом, прикрывая их подлые дела… Власов, Лисаневич, Греков — это не мои фигуры, и не мою политику они принесли на линию!
Талызин с каким-то гневным азартом добавил:
— И Кацырев! Набеги делал! Лазутчиков добычей подкупал и шел, не щадя ни старых, ни малых! Донцы за Кубань отказались ходить — после двадцатого года к такой войне остыли.
Ермолов кивком поблагодарил за ценное дополнение и про должил голосом, полным горечи и желания убедить:
— Может показаться, что эти «герои» мой метод строго при  меняют — не оставлять ни одного набега и воровства без наказа  ния, — что увлекаются боевым азартом и невольно причиняют бед вдесятеро больше. Но нет, это не пыл боя! И не псы с цепи сорвались — их подготовили и отвязали, и пнули им под са  мый хвост. «Ату» им прокричали тайные инструкции из царской канцелярии! И Вельяминов было разыгрался, но я его одернул. Несправедливость здесь — что выстрел под лавиной. Когда войду опять в Чечню — ни одна обида не падет на покаянных или плен  ных, строжайший спрос с солдат! Мир несет не оружие, а закон  ность — ты, Саша, мне эту истину внушил…

196
 197
Талызин вновь быстро вставил свое мнение:
— Кавказ опять в огне — время стряхнуть паршивую по  лунемецкую династию упущено. Мы в царском котле... Вместе с горцами.
Ермолов жестом подзывает к окну Грибоедова.
 —Сейчас они станут в ряды, мои орлы — ширванцы, гренаде ры, донцы, казаки-линейцы… Они хорошо знают, что такое чечен ские бунтовщики, и готовы умирать, чтобы спасти крепости, селе ния и самих мирных чеченцев от разбойных верховых. Что ты им скажешь? Айда, ребята, нам самим пристало бунтовать? Что пред ложишь им? Говори.
 —Сейчас — верность присяге Константину — законному царю! — Грибоедов, пренебрегая субординацией, сам вдруг по шел на вчера еще любимого им генерала. — Батальон ширванцев и казаков три сотни при имени Ермолова ст;ят армий. Если горцы при имени сём трепещут, то войска ликуют. И к Дону мы по дойдем уже с полками — весть «Идет Ермолов!» мгновенно до стигнет Малороссии и Крыма… Как достичь законности в горах, если нет ее во всей России?! Сумасшествие! Или мы потеряем крепости, или мы потеряем Россию  -  где тут выбор?!
Поэта неожиданно решительно поддержал Шимановский:
— Кавказ — царский котел! Они будут нас жарить в нём, пока не усмирят русский подъем, навеянный великою войною с Бонапартом.  Хорошо знают, Алексей Петрович, что вам просто жаль десятилетия трудов и стольких подвигов против басурман турецких и их вассалов-горцев. Алексей Петрович! Есть тысяча мотивов для сомнений. Но потомки никогда нас не поймут и не простят. Жалкий манифест самовозведения на трон нам бро  сили как быдлу в утешение, а Россию вновь прибрало к рукам семейство, падшее от упоенья властью!
Ермолов заохал, раздувая щёки:
— О-хо-хо… Опоздали мы! Когда Миша Орлов отказался воз  главить объединенное общество Севера и Юга, я заподозрил не-  что... А у вас только слова были и есть. Ваши монологи могли бы украсить трагедии Шекспира…
 — Увы, они означают реальную трагедию, которую творите вы! — резко парировал Грибоедов. — Вы не знаете, чт; для Рос  сии Ермолов! Если у нее нет Ермолова — нет и шанса избавиться от рабства, от выродившейся династии, в которой не осталось ни  чего русского. А я-то верил в счастье для державы, что у нее есть Ермолов!
Воейков с мечтой и болью в черных глазах подытожил свое участие в этой странной битве-словопрении:
— Есть вопиющая историческая коллизия в том, что правители-крепостники воюют свободолюбивые народы! Наши республиканские идеи скорее пустят корни здесь, на Кав  казе, чем в печальной отчизне нашей, покрытой пышной тенью, царской и церковной.
Талызин, будто извиняясь и непривычно для себя грустно, объяснил свою позицию:
 —Алексей Петрович прав. В самом движении допущена тра гическая ошибка. Слишком долго запрягали… Выжидали десять лет, пока вельможна рать затеяла свой тайный заговор против новой России. Двадцатый год — пик наших надежд. Потом узду стали затягивать, герои двенадцатого года перемерли, поистрепа лись, и общество смирилось и стало затихать...
 —Верно толкуешь, Иван Дмитриевич, — твердо сказал Ер молов. — Теперь новый царь — с ним новые надежды, до ко торых народ охоч и слаб… А был момент великий. Восстанье на Дону, бунт Семёновского полка, ропот и выступления в военных поселениях — всё это двадцатый год. В те годы царь России изменил, отдав ее всецело Аракчееву. Как артиллерист он был кумиром, пушки строил умные, я их применял… Но правитель-Аракчеев ничтожен даже в мелочах — математике все судьбы подчинял… Да что тут толковать! (Грибоедову) И если бы тогда твои… Лунин, Пестель иль Якушкин исполнили над ними приговор обманутых надежд, никто бы не посмел… И я бы лично Сенату — Мордвинову — вручил ключи от тронной залы и на Петровой площади воздвиг Великий колокол, знак соборно-вечевой республики!..

198
 199
Голос генерала непривычно задрожал. Грибоедов сделал не сколько быстрых шагов к нему, будто подбежал к барьеру, за кото рым выстрелы, жизнь или смерть...
— Вы не можете не понимать, что для многих, многих новая Россия — это вы! Ваше отношение к солдату, обустройству, ваше презрение к чиновному чванству и званиям, ваша вера в талант и боголюбие русского человека — это и есть она, новая Россия! Мы ей поверили, мы шли за вами... И вот те  перь вы ее топите! Надолго. Может быть, навсегда...
Грибоедов махнул рукой и направился к двери, обернулся и искривившимися губами бросил последние слова горькие слова:
— Вы идете вспять, я остаюсь один на один с барабанной Ру  сью и ее солдафонским царем. Сегодня получил ответ на мучи  тельный вопрос, отчего людская история так откровенно дурна... Этот вызов принимаю. Дуэль не закончена!
Ермолов долго смотрит на войска, строящиеся для принятия присяги Николаю Первому.
— Как похоже ноне на похороны... В песнях да мечтах  живет иная Россия, ждет и зовет сынов…
  4.Долгожданный арест
Еще без малого месяц тащился Грибоедов с корпусным штабом по горам и долам, понимая свою полную ненужность ни делу, ни самому Ермолову — ни как секретарь, ни как самый близкий советник. Эту на редкость снежную зиму в горах Кавказа Грибоедов воспринимал как тяжкое бедствие — и личное, и государственное. Мороз и сугробы, под которыми уснула Россия, означали для него сон беспробудный не до весны, а до большой беды. Он, как и многие-многие другие, бросившие свои судьбы в топку истории, потух, как вулкан без извержения. А она, история-потаскуха, похоже, этого и не заметила, как не замечает море рек и речушек, впадающих в него. И только пожирала с готовностью людские надежды и покрывала снегами и годами забвения, да еще норовила оттенить позором.
Сюда, в горы, доходили только слухи — безрадостные, а чаще странные в своей глупости и нелепости. Но одно, видимо, было в них безусловно верно: аресты! По всей России катились аресты, аресты, аресты... И хотя он по-прежнему был уверен, что его никто не выдаст, каждый день он ждал кон вой по свою душу и, честно говоря, ждал его как освобождения из плена неизвестности.

  Северный Кавказ. Левый фланг Кавказской линии, крепость Грозная.
22 января 1826 года
22 января 1826 года после трудного перехода по заснеженным горам весь отряд войск Ермолова наконец-то вошел в крепость Грозную. Был уже вечер, и генерал по обычаю вызвал адъютанта с докладом о размещении, происшествиях, больных и прочем.
— В тесноте, говоришь? — резко спросил он едва появивше гося на пороге Талызина, потому что краем уха слышал разгово ры подчиненных о том, что на такое количество войск крепость вовсе не рассчитана. — Через час лично проверю все части — это вам не вольные станицы… Всем по рюмке водки! Разведка
200
 201
вернется к утру, сразу доложить… Чтоб люди веселы и бодры были! Что с обозами?
— Всё в целости! Ни крупицы не утеряно. Зашел и арьер  гард… Здесь, Алексей Петрович, много говорят, как мужественно умирал раненый Лисаневич. А Греков-то — молодой совсем! По  пускал, однако, воровству и грабежам, самоуверен был — убит на месте…
Ермолов поморщился, как от ненужного напоминания:
— Головешка делает пожар, если падет в сухую траву. Ника  кой имам не поднимет народ, необиженный властью! Но мы те  перь в центре ярого бунта… Иван Дмитриевич, караулы лично на вас, все посты обойти и поименно знать…
Постучав, в комнату входит Шимановский. Ермолов знаком отпускает Талызина, но тот не успевает выйти...
— Настиг нас фельдъегерь, Алексей Петрович! — с  радостным удивлением доложил Шимановский. — Из северной столицы, явно с очередной бедой… Конвой, как у султана!
Ермолов останавливает Талызина, делая знак плотнее при крыть дверь, а Шимановскому — приблизиться, и тихо говорит ему:
— Николай Викторович, будь внимателен. Возможны аресты .Немедленно найди Грибоедова! Если это арест, дам Талызину знак за спину фельдъегеря, то все собранные бумаги сжечь немедля! Иди! Зови гонца…
Через минуту входит раскрасневшийся от мороза невзрачно го вида унтер-офицер и останавливается у двери, оборачиваясь на Талызина, а тот невозмутимо указывает на Ермолова.
 —Оробел, дружок? Чеченцы гнались? Ты у своих, давай дело. — Ермолов умел говорить с простым служивым людом, успокоить и вмиг ободрить.
 —Ваше превосходительство, гнались будто… Но пробились. Унтер-офицер Уклонский с пакетом канцелярии Его император ского величества! — И фельдъегерь достал из сумки пакет и подал генералу.
 Ермолов тут же вскрыл его и стал читать едва слышно: «2 ян варя 1826 года. Военный министр Татищев… Отношение за но мером 52… Командиру Отдельного кавказского корпуса генера лу Ермолову высочайшее распоряжение… приказать немедленно взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург прямо к Его императорскому величеству…». Генерал поднимает голову, смотрит на Талызина, едва заметно кивает головой и при этом не возмутимо делает распоряжение:
— Иван Дмитриевич, вызовите полковника Мищенко! И под  готовьте арестантскую избу!
Талызин быстро выходит. А Ермолов продолжает говорить с фельдъегерем с подчеркнутым вниманием:
 —Располагайтесь и не озабочивайтесь, всё будет исполнено в самом тщательном виде. Задержка может быть вызвана разве тем обстоятельством, что войска только что вошли в крепость, всё еще в движении и беспорядке. Снимите шинель — у меня тепло, можно вспотеть… Я прикажу подать чай, и разогреем ужин.
 —Перемерзли, правда ваша, меньше час-другой не достали вас в пути… — Уклонский улыбался, стаскивая с себя шинель и обнажая плешивую плоскую голову.
Но Ермолов мягко поправляет:
— Нет, мы шли с гор, и заходили в гости, незваными...
Менее получаса спустя вернулся Талызин в сопровождении дежурного офицера Мищенко.
 —Где сейчас Грибоедов, полковник? — суровым тоном спро сил Ермолов.
 —Во флигеле Козловского — размещен с офицерами… Гото вятся к отдыху после перехода!
Ермолов указал на бумаги на столе.
— У меня приказ Его императорского величества аресто  вать его и его бумаги! Всё при нем находящееся осмотреть, вещи

202
 203
с обоза снять и подвергнуть тщательному досмотру! Все листы предъявить фельдъегерю под его печать, а самого Грибоедова под охрану — в офицерский домик!
Мищенко пожал плечами:
— Это не составит труда, ваше превосходительство! Арбы уже разобраны, вещи сняты и отнесены по квартирам,
Ермолов мягко обратился к Уклонскому:
— Воля ваша действовать! А завтра прошу на завтрак вме  сте с Грибоедовым;  он служит у нас давно и не замечен ни в чём безнравственном и развратном, имеет весьма хорошие качества и твердые правила. О сём обязательным порядком будет донесено в Главный штаб!
Утро следующего дня на крыльце штаб-квартиры Грибоедов прощался с боевыми товарищами: с Ермоловым за руку, с осталь ными крепко обнимается.
— Мы о тебе помнить будем, Александр Сергеевич, незлоби  во, как о сослуживце верном и толковом в деле, — говорит вслед Ермолов, и глаза его тускнеют, но он не отворачивается.
Грибоедов только руками разводит и идет к саням, неспешно садится, заворачиваясь в шубу, и отвечает громко, почти кричит высоким голосом:
— У вас война — и у меня теперь война… своя! Шимановский вдруг подходит к уже сидевшему в санях фель  дъегерю и негромко, но от волнения звонко наказывает:
— Береги его и довези здоровым! Иначе… не кажись нам боле на глаза, браток!
 
 
5. «Москва ждала Ермолова!»
 Всю дорогу до Москвы арестант Грибоедов думал о предстоящей встрече со своим другом, гусарским побратимом  Степаном Бегичевым. В том, что она состоится, он не сомневался: в деревню тот уезжал с семьей лишь на лето, а зимы  проводил обязательно в городе, в своем собственном доме…  Только вот ехать к нему нельзя! Возможно, охранке известны  те молодые годы, когда и Степан был не чужой среди заговорщиков. Грибоедов не мог подвергнуть даже малейшей опасности семью друга своим положением подконвойного — у него  же дочь... а теперь и сын!
 Так пришло решение ехать к родному брату Степана  —  Дмитрию Никитичу Бегичеву, который вне всяких подозрений  правительства, — и от него послать другу записку. Тот, без сомнения, мгновенно откликнется и, отложив дела, примчится. Всё так и случилось…
 Правда, со значительной заминкой.

Москва. Собственный дом Бегичева Д.Н. в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы Божедомской.
7 февраля 1826 года
У Дмитрия Бегичева, принявшего их с распростертыми объятиями, они уже заканчивали поздний обед, а Степана всё еще не было. И вдруг дверь распахивается и в комнату вбегает высокий упитанный барин средних лет, необычайно взволнованный… Так что Грибоедов не сразу признал в нём друга. Но человек вскричал с порога:
— Ах, вот вы как! Меня — побоку, а сами пируете! — Но тут ликующий взгляд натыкается на лысую и невзрачную фигурку фельдъегеря за столом, его курьерский мундир… И развеселое лицо стало увядать на глазах. — Та-ак... Это что же?.. Па-ни-ма-ю…
Грибоедов поднимается живо, выходит из-за стола, друзья обнимаются, и в глазах Степана вдруг блеснула слеза. Грибоедов

204
 205
отпрянул, пристально вглядываясь в поблекшее родное лицо побратима.
— Что ты, что ты, брат разлюбезный! Я живой! И даже при те  лохранителе. Ну-ну, не смотри на него так строго! Это испанский гранд — Дон Лыско-Плешивос-ди-Париченца, добрый рыцарь, на службе короля!
Степан невольно рассмеялся:
— Да ты, брат, в дороге с самим чертом сможешь подружить  ся! А мы с Аней читаем записку как злую шутку: «Хочешь увидеть Грибоедова — приезжай!» А у нас все уже за столом — семейное событие у нас, только Димы не дождались… Теперь понимаю твою невежливость... подконвойную.
Грибоедов вдруг дружески обратился к фельдъегерю:
— Милый мой, ты сказывал, и у тебя в Москве есть родные! Съездил бы повидаться, а в ночь дадут хороших лошадей — и по  летим со звоном далее, в столицу...
Уклонский сразу согласился, несказанно обрадовавшись:
 —Премного благодарен! Мне с попутчиками везет… — и тут же торопливо встал из-за стола.
 —Бумаги мои, дружок, не потеряй на радостях да адрес этот не забудь. Поклон от меня твоим родным. Вина много не пей, в до роге пьяных не люблю — успел, надеюсь, усвоить крепко.
 —Как можно! Мне о вас наказ строжайший… — Фельдъе герь сиял от счастья, что попал в такую компанию, где понимают в службе толк и ценят ее устав.
 —Вот и я о том же. Ступай с богом! — Грибоедов едва не за аплодировал вслед своему невольному попутчику.
Степан и Грибоедов некоторое время смотрят друг на друга и вдруг вновь бросаются в крепкие объятия, а Дмитрий печально покачивает головой.
 —Это арест, Саша?! Арест! Почти всех ваших взяли в кре пость… — И Степан трясет друга за плечи, будто в надежде, что тот каким-то образом может отменить эти страшные слова.
 —Я мало знаю — вот что плохо, Стёпушка. И этот фельдъе герь Дон Лыско — как бесенок: знает и молчит, всю дорогу мучит
206
 икотой и простотой чувяка! Но хитер ведь, а простота — маска. И вот вы — судьба мне вас посылает вновь. Рассказывайте всё! Я знаю только, что была кровь, что убит Милорадович, а Пестель арестован до этого — тринадцатого декабря…
Дмитрий вскакивает с живостью, какой никак нельзя ожидать от его полной фигуры и добродушной физиономии:
— Что ты?! А этого мы не знали! В день рождения Алексан  дра схвачен? До восстания еще? Однако…
Братья переглядываются в полном изумлении.
— Здесь никто не верит в смерть царя… — И Дмитрий по  нижает голос почти до шепота, глаза от волнения расширены, как у ребенка. — Говорят так: коли священника и врача в миг смерти не оказалось рядом, то подозрения законны… Народ не об  манешь! Москва вся замерла и ждет: то ли царя на щите, то ли Ер  молова со щитом.
Грибоедов резким движением обхватывает голову руками в отчаянии:
— О, Ермолов! Всё, всё потеряно! Пестель после вести об Александре промолчал, и этот спиной к России повернулся…
Дмитрия эти слова приводят в какой-то странный азарт:
 —Как же так?! Вот откуда такая волна арестов! Запугать! Ти хий шелест прошел по семьям и домам, будто из каждого вынесли покойника иль нечто очень дорогое… Друг на друга посмотреть боятся и не знают, о чём можно говорить. Москва шептуньей ста ла — такой печали не было после пожара! Всем мнилась ермоловская Россия! ее ждали, а не николаевскую!
 —Как же так? — повторил и Степан. — Москва ждала Ер молова, Саша! Или всё и впрямь спланировано: как сеть подняли из воды… Сразу пошли: Трубецкой, Рылеев, Одоевский, Ка ховский, Якубович, Бестужев Александр, потом братья Раевские. В Москве за несколько недель переловили всех: Орлова, Кологривова, Муханова Петра, Фонвизина, Якушкина, Поливанова… С каким апломбом вторят все газеты, что кровь в Питере смывали с мостовых два дня! А значит, пощады, мол, не предвидится. Картечью посыпали и на юге — полк, где батальонным
207
Муравьёв-Апостол, восстал. Никто не поддержал его — и был разметан по снегу стрельбой в упор. Видя нечто похожее на изме ну, свои ж солдаты покушались на Сергея, а брат его, молоденький Ипполит, тут же застрелился в поле...
Грибоедов упал в кресла, чуть не рыдая:
 —О, горе нам навсегда! Какое поколение!.. Бестужевы, Мура вьёвы, Александр Одоевский, Ипполит Муравьёв-Апостол… — Грибоедов надолго замолк, будто только теперь увидел всю тра гедию целиком. — Молодые — их по России несчетно, им бы расти и расти, поднимая себя и Отчизну… Теперь они сделают с нами всё, что хотят. Ермолова у нас нет! А может быть, и не было. Россия беззащитна перед династией, нам не родной. В ней и романовского-то ничего не осталось, только шкура державная, под которой чужеродцы и свои уродцы… Сейчас я вам расскажу о мытарствах по югу и Кавказу в попытках избежать судьбы, на чертанной Тацитом. Но тщетно всё! Видать, и среди них есть грамотеи, и прочли его гораздо раньше нас… — Последовала отчаянная отмашка рукой, от которой Степан распрямляется и с тревогой смотрит на друга. — Всё ли сжег, брат Степан, как мы условились?
 —Не сомневайся. И тебе спокойнее, и нам. Семьей риско вать — нет такого мужества во мне… А при каких бумагах тебя везут? Горишь?
Грибоедов покачал головой:
 —Нет, только отчасти. Ермолов предупредил.  Друзья-товарищи смекалку проявили и всё, что подготовил, сожгли прямо из чемодана. А во втором отставшем обозе кое-что нашли. Главное — ранние наброски «Радомиста и Зенобии»…
 —Саша! Оставь ты эту мысль! — Степан со всё возрастаю щей тревогой смотрел на друга-арестанта. — Они опьянены успе хом, злы и горячи — зачем совать им зеркало под рыло грязное, в крови…
Грибоедов вскричал необычно тонким голосом, будто ему на ступили на больное место:
— Нет! Не прощу никогда откровенного спектакля, охоты под  лой на таланты, которыми б Россия ожила! Позорища достойны
208
 затейники жестокой свары за власть над темною страной, и будут прокляты они в десятом поколении!
Дмитрий, морщась и сникая, и чем-то по ходу закусывая, за говорил спокойным тоном, не считая политику делом, достойным честного человека и таких эмоций:
— Да, коварного немало в действиях властей. Им власть нуж  на и ничего боле, а вы их стали колоть правдой, смутой. Как будто Наполеона обнаружили средь вас и снова дело жизни обрели — набросились, ломая шеи, выслуживаясь перед троном. Орлов — брат вашего Михаила — вознесся, как шляпа Николашкина, вез  де поспел, глуша мятеж, похоже, зная все его истоки… А немцы, немцы-то — вот верные псы государевы, теперь пуще прежнего возьмут Россию за грудки! (Смеется икающим смехом.) Сказыва  ют анекдот, как некто из генерал-адъютантов набросился на аре  стованного с упреками: зачем, мол, смутою кровавой отбросили Россию на столетие назад? Ха-ха-ха! Куда как торопилась телега о трех колесах? А осмеявшие ее объявлены преступниками! Вас же в крови и обвинили!
Поостыл и Степан, взяв рассудительный тон, тоже пытаясь и Грибоедова хоть как-то утешить:
 — Слышал о дуэли Чернова с вельможным Новосильцевым? (Грибоедов, не поднимая головы, кивает.) Потрясло всех — с каким остервенением друг друга убивали на дуэли!.. Русский русского. Похороны их — демонстрация той пропасти, что пролегла между людьми. Раскол церковный отягчен сословным! Знать закусила удила и не хочет знать, как страждут остальные. Все видят ничтожество правления! Как ни пытаются бесправие в России подмазать, подновить, прикрыть величием дер жавы. Разгром мятежников излечит эти язвы? Да с ними вся телега катит под укос! Но как Ермолов уклонился? Он больше нас — и доль ше — грозит правителям крушеньем, если не вспомнят о народе. И что? Смолчал и отвернулся?
 —Да, — неожиданно тихо и кротко заговорил Грибоедов,  — Мы их на честную дуэль, а они в ловушку нас, убийством не гнушаясь. Я вычислил ловушку для избиения младенцев, а он… Он почувствовал на своей шкуре опасность и величину
209
ставок: его пытались отравить прошедшим летом! А двадцатого ноября, в первый день по смерти Александра, только чудо спас ло Ермуллу от коварной засады в истоках Малки, где Тамерлан рубился с ордою Тохтамыша. Уж очень хотелось кому-то осво бодиться от грозного проконсула Кавказа. Судьба его уберегла, да только не для России. Поняв масштаб затеянной игры, он ре шил повременить или посторониться… Нас Палкину обрек. Я ему злодей навек! В его руках было утро России...
Грибоедов долго сидит обхватив голову руками, и никто из бра тьев не решается нарушить паузу. Поэт продолжал всё так же тихо убеждать себя, что случившееся не случайно!
 —Масштабы провокаций поражают… Они затмили ко варность Радомиста и прочих древних властолюбцев. Друг Ермо лова — известный полуподлец-полуневежда Воронцов, который Пушкину покровительство и дружбу предлагал одновременно, а тот наотмашь отвечал, что это вещи несовместны, — через  г... Воронцова шли на Кавказ все слухи, один страшнее и нелепее другого. Потом он в конфиденциальных письмах подтверждал их — и Ермолов верил! У меня тоже есть подобный друг — Булгарин — как увеличительное стекло для рассмотренья лиц не годяев и их дел! Я не могу взять в толк, как слухи съели такого человека, как Ермолов! Что донцы ноне не те и в рот смотрят чиновникам царским... Что смерть Александра — миф, и всю зиму его око следит за нами, а скоро они с Елизаветой удалятся на покой... Но самое нелепое — что всё тайное общество зама рано пороком!
 —Такие слухи — почерк твоего Булгарина и ему подобной братии! — У Степана щеки раздувались от гнева.
 —Какой пассаж! Этак любую дружбу можно дегтем мазать, — рассмеялся Дмитрий.
Грибоедов, подумав, уточнил:
— Фаддей Булгарин мастак на козни-каверзы, да... Но он мел  коват… А тут масштаб и наглость наветов поражают! Умы дер  жавные свой пыл направили на сооружение вонючего болота во  круг казенных дел и мест, чтобы грязь свою туда смывать, пеняя
 на порочность людскую! Разоблачить такую хитрость в трагедии мне будет нелегко. Я должен нити все восстановить, и вас мне в помощь Бог послал.
Грибоедов встает и нервно прохаживается.
— К примеру, пассивность войск на площади Петра.. . Ужель и впрямь по правилам дуэли ждали действий императора? Она особенно Ермолова сразила. Он заподо  зрил отсутствие мужской решимости: коль сделан первый шаг, нельзя врагу давать опомниться…
Степан тоже загорячился,  видно,  и  его самого этот вопрос мучит давно:
 —Тут элементарное предательство проглядывает, уступка сильному влиянию — такое мнение в Английском клобе тихо вы сказано. Допустим, сдрейфил Трубецкой и не вышел к войску, но куда исчез трибун Рылеев? Так быстро переменился Якубович, вызвавшийся сам вести отряд на Зимний дворец? А полковник Булатов, обещавший без особого труда очистить Петропавловку? И его не видели в тот день! А всё это стреляный народ! Герои войн, мужи достойные! Не сомневайся, Саша, тут поработала бе совская рука, которая в последний миг сомнение вселила в них иль посулила пряник золотой, а то и просто пригрозила семьям. Что-то да сработало!
 —Позволь, братец, оппонировать слегка… — глядя куда-то в сторону, сказал Дмитрий. — Имея убежденья и цели твердые, а не эйфорию от персональных революционных чувств, не дрог нули б! Нет, не вижу я натур, кованных в республиканском духе, как вот он, Грибоед наш. Оттого успех жандармов полный! Конеч но, брали подкупом, посулами, брехней и дегтем сверху мазали… Но дрогнули! А жандармы воспользовались — потому что яблочко незрелое, да с червоточиной. Если уж Ермолова сдержали — никто не устоит! Палкин вожжу затянет, как петлю на шее…
 —Червоточина? Согласен. Но не порок был побежден в отдельных личностях, а победил порок властей, оправдываясь червоточиной и незрелостью нашей! — Тонкие пальцы поэта потрясают зажатым в них невидимым плодом.
 —Да, — быстро согласился Дмитрий, — воспользовались не зрелостью обновителей.

210
 211
— Но как погиб граф Милорадович, герой битв с Наполеоном, кумир молодежи, мой оппонент по девичьим талиям? Степан только вздохнул, опуская голову.
— Ты так задал вопрос, будто знаком с ответом. Мне сказыва  ли под большим секретом, что погиб он по интриге тайной самого императора. Николай давно завидовал блестящей славе графа, ав  торитету в гвардии, его успеху среди женщин — и заговор исполь  зовал умело... Милорадович послан лично императором для уве  щевания восставших — под пулю нанятого человека, прекрасного стрелка. Достигнута двойная цель — кровь пролита, пятная заго  вор, и полководец мертв, могущий в смуте вознестись к вершинам власти…
Грибоедов мрачно усмехнулся:
 —Похоже на правду… Но чтобы Николашка сам всё приду мал — нет! Кто фельдфебелю дорогу стелет, а России яму роет —  об этом в клобе аглицком молчок?
 —Не знаю, право… — Степан помолчал. — Во дворцах не мало умных. Но судя по тому, что Бенкендорф и с Николаем тесен, как и с Александром, — значит, преемственность соблюдена. Сей железный человек связан с австрияками, а те… Тьфу! Да скоро сам поймешь! На пире победителей секреты плохо держат!
— Куда их свозят… арестантов? Дмитрий охает, всплескивая руками:
— Сказывают страсти небывалые: везут прямо к царю, а тот большие свечи подносит и смотрит прямо в глаза, пытает лично и каждому второму смертию грозит! Потом несчастных тащат по холоду, с мешками на головах, в темницы Петропавловки...
Грибоедов горестно кивает головой:
— А! Петропавловские равелины!.. Бросают мечтателей не  счастных к гробам царей — как жертвоприношение добра нечи  стой силе… (Неожиданно вскидывается.) Меня это устраивает! Николая повидать хочу! Думаю,  мне взгляда из-под свечи будет достаточно, чтобы прозреть судьбу, нам уготованную, узнаю долю его авторства в спектакле-мятеже… Я напишу ему письмо!
212
 
  ——Что?! — Степан вскинулся, протестуя ошарашенно. - Саша, берегись! Трагедия, письмо… Разоблачений они не терпят!
 —Если наброски «Радомиста» выручу, напишу письмо! Я не виновен и чист перед отчизной — и не намерен замолчать. Меня никто не выдаст, как не выдали после дуэли Завадовского! Я вижу глаза потомков!.. Много есть сказать, и вы поймете, когда расска жу мои метания в эти полгода… Моя дуэль еще впереди.
 —Как ты самонадеян, Саша…
 —Я люблю атаковать, Стёпа! — Грибоедов энергично про хаживается. — А времени у нас всё меньше. Что-то мне подсказы вает, что мой гранд Дон Плешивос скоро объявится, — он очень неспокоен, видимо, инструкция нелепая его грызет.
 —А мы его в девичьей до полуночи прикроем! — весело сказал Дмитрий. — И тебя не отпустим, пока не услышим твою пьесу новую в фортепианном переложении. Я и домашних всех оповестил…
Грибоедов сразу же заметно повеселел, разминая кисти рук:
 —Угадал, брат брата моего! Страдания и маяту необъясни мую испытываю, не имея высказаться в нотном ряде… А пока рассказывайте мне всю подноготную московских настроений в высшем обществе…
 —Саша, — негромко и с гордостью обратился к другу Сте пан, — я вижу, ты не сломлен и не будешь сломлен никогда. Какая отрада!
Друзья обнимаются…
 213
  6. Письмо республиканца императору
Очутившись в арестантской, под которую была переделана одна из комнат Главного штаба и куда свозились со всей России жертвы нового ее властителя, Грибоедов быстро понял печальную их участь и масштабы чистки общества… Но больше всего его поразили подавленность и смиренность вчера еще решительных и смелых людей. Перед кем они пасовали? Перед ничтожеством, возведенным на трон закулисной игрой бриттов и их агентов — обманом и провокацией мятежа. За восставшими правда и народ, придавленный безгласным положением раба, — а они, схваченные, еще не услышав обвинений, уже посыпают пеплом голову!
Но что было очевидно поэту, то для других арестантов вдруг потерялось в потоке слёз семейных, в безысходности личных драм и в оживших верноподданнических чувствах. Мужество на поле боя с врагом Отчизны обернулось у многих немотой, когда услышали гневное слово царя, -  «олицетворения чести и достоинства державы». О, живучесть наивности гражданской, о, младенчество общественных воззрений — как они были ненавистны Грибоедову!
Не получив ни обвинений, ни объяснений, он тут же, в арестантской, пишет письмо императору — как себе равному, как гражданин гражданину. Иначе он ни писать, ни говорить не мог. Республика — не блажь и уже не мечта, и не лихая выдумка поэта. Да, иные красивыми словами покупают дружбу государей, другие службой верной устраивают личные судьбы… И только сам народ не может не желать, чтоб воплотились в жизнь истины, заповеданные Богом, воплотились в каждой судьбе, пробуждая в каждом гражданина. К простым людям был послан Сын Человеческий, с ними говорил и возродил их достоинство вместе с верой в Бога. И рано или поздно самовластье должно смениться всевластьем республики, когда ограниченные способности одного уступят место неограниченным способностям многих...
Выручив с помощью друзей пакет с рукописью из аресто ванных бумаг, Грибоедов знал, что никаких прямых улик против него у Следственного комитета нет. И потому в письме
214
 к Николаю Первому он требовал немедленного освобождения: никакой вины ему не предъявлено и значит, насильственное удержание его незаконно. Но эффект получился обратный. Письмо настолько уязвило императора — и особенно тон его, — что молодой царь не задумываясь начертал на подготовленных к освобождению бумагах свою непреклонную и неоспоримую волю: «Удержать!..»
И только спустя три месяца, в конце мая, Грибоедов узнал, что скоро действительно будет освобожден. К тому времени он уже знал и многое другое. Через наскоро оборудованную арестантскую Главного штаба проходили многие обвиняемые в вольнодумстве и злоумышлении, здесь они сближались, вели откровенные разговоры о мятеже и его детском характере, о царе и его окружении. К тому же слава Грибоедова как автора всеми любимой комедии была настолько велика, что он без труда находил послабления в содержании под арестом. Журналы ему регулярно передавал Фаддей Булгарин, не раз ему удавалось уходить к жившему неподалеку Андрею Жандру, чиновнику и приятелю-литератору… Но особенно ценил поэт нечастые, но глубокие и откровенные беседы со следователем Ивановским. И ему приоткрылись события и судьбы — в том числе и его собственная — глазами тех, кто был их вершителем. К концу заключения в голове его созрела готовая картина происшедшего и проис ходящего, точно попадающая в его замысел эпической трагедии «Радомист и Зенобия».
В одно из своих нелегальных посещений Жандра он сел не за рояль, а за письменный стол. И главные фигуры заговора против естественного развития России и ее гражданского расцвета вновь ожили в драматическом столкновении...
Поэт и не подозревал, насколько близок был в своем пророческом произведении к тем реальным событиям, которые про исходили в те дни.
215
Санкт-Петербург. Зимний дворец. Кабинет императора
Николая Первого.
15 мая 1826 года
Николай I поднимается из-за стола навстречу вошедшему шефу тайной канцелярии Бенкендорфу, усаживает его в кресло, сам оставаясь на ногах и отходя к окнам, где любит прохаживаться во время приятных аудиенций.
— Александр Христофорович, дорогой! — с  торжественностью и юношеским задором восклицает молодой император. — Можно сказать, что мы у цели! Все взяты, все у нас в руках, и открыты страшные улики! Не приму короны, пока каж-  дый не получит, что заслужил. Но Европа, как доносит Нессель-  роде, напугана количеством арестов и вопиет о милосердии. Их можно понять, они никогда не признавали за нами права судить. Пренебречь их стонами? Но нам самим ветвь милосердия по нра  ву… Однако ж в первую голову надо думать об искорененье воль  нодумства! Право, не знаю…
Бенкендорф делает движение встать, но император жестом удерживает его.
 —Ваше величество! Исходите из справедливости суда над государственными преступниками. Важные персоны и активные участники заслуживают самой суровой кары, и суд, не со мневаюсь, определит ее. А вы, государь, можете помиловать по-христиански, но…
 —Но не всех! Кто на особ царских умышлял, кто кровь про лил, — голос императора легко берёт самую высокую ноту пате тики, — тот не может рассчитывать и на Божью милость! Мудро и справедливо, дорогой Александр Христофорович, позволь об ниму! Таких мужей достойных России не хватает!
Бенкендорф порывисто поднимается с невозмутимым лицом, царь в порыве восторга и благодарности обнимает его за плечи и вновь усаживает.
— Скажи… ты знаешь изнутри этих… Они страдают... там, в казематах? Раскаиваются? Почти все были на коленах предо мной, Рылеев рыдал в мою манишку!.. Ужели… только
216
 экзальтация? — Царь с болезненной капризностью смотрит на ге- нерала, как артист, требующий аплодисментов.
 —Ваше величество! — Бенкендорф отвечает быстро и вдох новенно. — Смяты и сметены! У многих бред и полусумасше ствие, они растоптаны в собственных глазах. Их высокомерие к обществу обернулось проказой на них самих…
 —Да-да, а мы очистимся… — Николай энергично ходит, по тирая руки. — Мы будем менять всё ветреное и обветшалое, най- дем достойных — есть и родовая знать!.. Есть полководцы!
 —Об этом и мечтал незабвенный император Александр — об обновлении…
 —Но есть среди них… фигуры дерзкие! — И Николай долго молча марширует вдоль окон. — Какие вести с Кавказа?..
 —Согласно плану вашему о военной дискредитации Ермоло- ва, мы снарядили на Кавказ негласный наряд во главе с полков ником Бартоломеем. И первые же сообщения нам дали сведения о глубоких корнях и плодах деятельности Ермолова и Грибоедова. Их цель — чтобы кавказское вольнодумство, как уклады старообрядчины, волнами разошлось по России.
 —Так-так, подтверждается самое худшее… Видишь ли, Алек сандр Христофорович, сейчас у меня будет Паскевич. Его перевод на Кавказ вместо Ермолова — дело решенное. Помимо всего будет просить об освобождении этого самого… Грибоедова. Хочу знать твое мнение. Мы удержали его под арестом после письма ко мне в феврале… Помнишь ту наглость небывалую? Но как отказать Паскевичу, моему отцу-командиру — он был моим бригадиром! При моем доверии к нему и надеждами... Конечно, повесить Гри боедова было бы по его заслугам!.. Но Паскевич просит!
 —Ваше величество, повесить Грибоедова — то же самое, что арестовать Ермолова. В силу известности и авторитета сих го спод мы столь же навредим себе, как если бы Пушкина отправить в крепость.
 —Пожалуй… Захватить медведя в его собственной берлоге, когда он не ждет охотников, — в этом есть тонкость, что воз награждает выше всяких благ. Слава Богу, таких сочинителей,
217
о которых предупреждал Благословенный Александр, у нас не много и за ними можно проследить. Как мы говорили: Грибоедов, Пушкин, Вяземский… — наша долгая охота? Не так ли?
 —Несомненно, ваше величество. Как мы и полагали ранее, следует вернуть Грибоедова назад, в Тифлис, по чистой бумаге, чтоб нам было легче проследить все его знакомства. А коли хло почет Иван Фёдорович о родственнике, то вменить ему же в попе чение сего республиканца. Пусть примерно загружает от безделья и от пуль не бережет…
 —Уделяем внимание столь ничтожной персоне… — Импера тор замер перед генерал-адъютантом в самой напряженной позе, забыв о шагистике. — Если бы не хлопоты Ивана Фёдоровича… Я бы не прочь уже сейчас повесить — такое гадкое впечатление я вынес после первой же встречи с ним у Паскевича два года тому. Отвратительная личность, заработавшая славу пустозвонством! Тогда же он артистку у Милорадовича отграбастал, обидел по чтенного воина... Никчемность… Пустышка с бойким языком!
Бенкендорф выпрямился в кресле, степенно задирая подбородок:
 —Позвольте, мой государь, высказать нижайше свое сооб ражение. Грибоедов — чрезвычайно опасный для спокойствия в государстве человек и заслуживает персонального надсмотра. Его письмо к вашему величеству — в нём нет ни покорности, ни границ, он равняет себя с олимпийцами. Когда Везьмитинов, в то время генерал-губернатор Санкт-Петербурга, многоопытный и мудрый, вел дело о дуэли Завадовского с Шереметевым, то не нашел участия Грибоедова, сего хитреца. Никто не признал его и не выдал. Возможно, то было столкновение новых идей...
- Идей? Они не доросли до них, а только до театра! — Николай, слег ка бледнея и поджимая губы, берёт со стола папку с протокола ми допросов. — Наказ Незабвенного блюду я строго, дела всех сочинителей читаю лично… Этот даже среди них из ряда вон! Его послушать, так это мы подняли смуту. Вот его ответы След ственному комитету. «Я не оратор возмущенья…» А кто умы себе и людям повредил беспечной пьеской? «Трубецкой и другие
 напрасно полагали меня разделяющим их взгляды»... Да он сме ется, не скрываясь! Не он, а они разделяли его взгляды! «Я его почти не знаю» — это он о Трубецком! Ха-ха-ха! (Смех царя не естественно громок и сух.) Но если та дуэль была  казнью Шеремета по идеям этого республиканца, какие же еще нужны концы? Один конец — повесить!
 —  Все старые  знакомцы по масонской ложе с четырнадцатого года, — невозмутимо соглашается генерал, — «Desamis reunis» — «Соединенные друзья»: Пестель, Чаадаев, Грибоедов, Волконский, Трубецкой…
 —Да, помню доклад об этом, и еще некто среди них… — Царь кривит губы в милостивой улыбке и пучит глаза на генерала, но тот не отводит взгляда. — Иезуиты пустили корни при отце, а мы имеем плоды разврата — святоши не гнушаются порока. Не в семнадцатом, а раньше следовало гнать патеров— при первой схватке с Наполеоном. Лицемерие вошло им в плоть и в кровь, и Образа внутри не держат. Этот маратель в своих ответах про вос питателя Иону-иезуита не упомянул. А о маменьке в письме  печется — ну чистый иезуит! Та, как вы докладывали, не иначе как карбонарием его зовет и гонит с глаз за вольную крестьянам! (Опять сухой и громкий смех.) Что за дружба у него с князем Одоевским?
 —Родственная, не без нежностей. Ничего порочного не замечено...
 —Да это у них на лбу написано! Вся их честь — стреляться из-за девок и, как девки, льнуть друг к другу! И эти недо… покусились на судьбы России! Я прирожденный государь! И мне известно всё в державе, вверенной Всевышним, — без их подска зок и пачкотни. Мы дадим стране законы, дадим хозяйствовать крестьянам самолично… Но не тотчас! Делегации помещиков и мужиков валились в ноги Александру в его поездках и молили не разрушать устои вековые. В чьих руках весы? Кто ответствен пред богом?! (Голос царя зазвенел высоко и торжественно.) Мальчишки! Бумагомаратели!
Бенкендорф невозмутимо кивает головой:
— Он очень хочет слыть высокочестным, он очень ве рит, что у нас нет следов его злоумышления, — оставим это

218
 219
самообольщение за ним. Пока их нет. Отпустим дичь под выстре- лы, забыв на время про силки и петли. Он очень хочет на свободу, рвется — дело и расчет имеет..
Нечто похожее на улыбку появляется на лице "тайного графа" Александра I, морщинки у глаз делают взгляд колючим, неприятным — император поспешно отворачивается к окну. Скрытая свирепость этого человека пугала даже его, и надо верить ему, хотя он явно сгущает...
 —Дело? Полноте! Умен — может быть, но к делу неспособен.
 —Я полагал сказать о необыкновенном даре Грибоедова при влекать к себе толковых молодых людей, сбивать их в стаю, питая силой. Нам небесполезно было бы знать, куда их ныне направляет и что сочиняет втайне…
 —Но это ваш законный и узкий интерес! — Николай удовлет воренно кивает головой. — Дичь под выстрелы загнать и прочее...
Бенкендорф вдруг делает сильный акцент на том, что наверня ка может раздразнить венценосную особу:
 —Но вот о чём я обязан доложить уже сейчас, зная вашу вы сокую заботу о спокойствии народа и благополучии династии… Имеются сведения, что этим поэтом задумана трагедия, чтоб оживить события древние, в которых бы нынешние угадывались без труда, особо — лица царственных персон… Смерть Алек сандра Благословенного истолковать хочет как тайну, связанную с мятежом…
 —Что?! Он осмелился коснуться?! — Царь несколько минут молча шагает вдоль окон и вдруг останавливается как вкопан ный. — Есть бумаги, Александр Христофорович?
Тяжелый взгляд императора нисколько не колеблет невозмути мости генерала, его голос подчеркнуто ровен и сух:
— Нет, ваше величество. По устным свидетельствам в его на  бросках к сочиненью мы с вами мишень — как он для нас сейчас.
Глаза у Николая вот-вот выпрыгнут из орбит:
— Знайте, мой дорогой: он мной приговорен на виселицу!  Я понимаю, отчего вы советуете его отпустить. Нам нужны его планы и бумаги… И прошение Паскевича нам к кстати. Всё! До  вольно о ничтожествах!
 В Николае видно большое желание разгневаться до ярости, но, покосившись на генерала, он замолкает и продолжает выша гивать молча.
 —Ваше величество, вас нарекут успокоителем человечества — вы проницаете всё. — И генерал-адъютант сделал паузу... — Ваш взгляд пал на Донское войско, и если потребны мои соображенья на сей счет....
 —Извольте! — быстро и резко ответил император, не обора чиваясь от окна, дребезжащим от иронии голосом. — Мимолетом поговорим о главном… Еще одно свидетельство тому, какие об стоятельства над нами тяготеют, Александр Христофорович.
 —Упадок Войска Донского наметился давно — как только оно перестало быть пограничным. Скоропалительный убыточ ный поход на Индию при вашем батюшке расстроил управленье, а воровство и смута двадцатого года добавили унынья казакам. Но Дон обширен, и Дон силен глубиной народной и духом во инства многовековым. Юг державы, включая Малороссию и Новороссию, прикроет крыло Дона и заменит собой все воинские поселения. Зачем нам делать из мужика солдата, а из казака крестьянина? Всего лишь два условия потребно соблюсти: дать донцам льготы как воинскому сословию и дать им атамана наказного, жесткого и преданного равно как трону, так и Дону…
 —Дону я обязан! — оживляясь и отходя от окна, восклицает император. — Спокойствие казаков в декабре придало и мне уверенности. Дону мы должны помочь! Казаки должны служить самодержавному государю, и только ему! Есть у нас такой атаман?
 —Да, ваше величество, есть такой. Власов Михайло Григо рьевич… У Ермолова он выбрал правильную тактику...
Царь важно кивает, негромко приговаривая: «Слышал, знаю, была реляция с Кавказа на него от де Скасси, на своеволие его… продолжайте».
— Донской казак по рождению, вырос при монастыре Киевской лавры. При Суворове, в войну 1794 года, из про  стого казака стал есаулом. О таких говорят: ростом мал, да ве  лик умом и хваткой. В битах при Александре одним из первых

220
 221
был — вернулся из Европы генералом. Его службой на Кавказе государь Александр (да упокоится его прах) был доволен, в по следние два года он блестяще давил на горцев, гонимых турками на нас, — кордонная линия пылала, что способствовало нашим планам. Набегам подверглись и мирные натухайцы. Ермолов, не зная того, наградил героя, и мы можем поставить это в вину ко мандиру корпуса. А Власова отправим на родину, дадим ему опять укоренеть на Дону, где суд за боевую лихость только добавляет славы. Кстати, генерал Власов немолод, но рубится шашкой на равне со всеми казаками…
 —Браво! Подготовьте записку. Одобряю. Но на сегодня до вольно… Есть что-то еще?
 —Да, ваше величество. Жена Рылеева добивается аудиенции вашей, приметная особа…
Николай мгновенно веселеет:
— Как же, граф наш тайный!? Такие дела оставь Голицыну,  он почти духовное лицо при мне и чрезвычайно ловок… Что, пре  лестна? Не занимайся этим! Весь облик князя способствует сми  рению особ — уже испытано не раз. Александр Благословенный завещал мне сего мужа праведного и молельного за интересы го  сударства. Ему проще обращать души смятенные ко исправленью, и я им помогаю, на то есть способ верный. С богом! сегодня вы меня приободрили.
Сделав низкий, спокойный поклон головой, генерал-адъютант направляется к выходу, но у двери останавливается:
 —Дозвольте, мой государь, совет почтительный: начните бе седу с Паскевичем с письма Грибоеда к вам. Даже если он знаком с ним, пусть прочтет при вас.
 —Отмечаю ваше усердие. А вам поручение наважнейшее... — Николай хмуро усмехнулся, выпрямился и долго молчал, будто собирался объявить о чьих-то похоронах. — Всенепременно! Под мой приказ  -   из всех подследственных бумаг о мятеже извлечь стихи и уничтожить тотчас! Без разбору — от виновных ли или подозреваемых только. Уничтожить все стихи! Все!
Бенкендорф с поклоном удаляется.

  *    *    *
Четверть часа спустя в кабинет императора входит невзрачный очкатый старичок, одетый в скромный старомодный сюртук. При ческа серая, завитая, похожа на парик. При ближайшем рассмо трении обнаруживается моложавое лицо с белесыми глазами не определенного выражения, впрочем, кажется, насмешливого. Это один из могучих людей империи, собой держащих трон и достав шихся Николаю Первому вместе с ним, — граф Карл Васильевич Нессельроде, промышлявший издавна в качестве министра ино странных дел.
Николай Первый вышел из-за стола, пожал руку вошедшему и тут же вернулся в кресло.
 —Карл Васильевич, сегодня, к сожалению, не могу уделить вам должного времени, но наиважнейшее мы обсудим, тем более, как я понимаю, есть вести… — И тут последовали взгляд свысока и мягкое откидывание тела в кресле — они как взмах палочки ди рижера, и многоопытный сановник мгновенно подхватывает пар тию в заданной тональности.
 —Получены верные сведения, ваше величество: персы втор гнутся в наши пределы в середине июля...
 —С Кавказа весть?
 —От англичан, из Лондона! Наши доводы не остались без внимания. Как вы изволили желать, у нас будет возможность славной победой поднять дух армии и показать подданным, кто восходит на трон. Мне передали: лично герцог Веллингтон рас сматривал все наши просьбы и был весьма лоялен к нам и пере дает поклон и пожелания на царствование, и чувственное жела ние быть на коронации вашего величества… Они дали согласие на границу по Араксу и обещались не участвовать в войне на поле брани.
Николай самодовольно улыбается, задрав голову; голос его слегка дрогнул:
— Артур Уэлсли… наш с Александрой Фёдоровной незаб  венный гид по Англии в юные годы. Как мы удивились, когда

222
 223
он изъявил желание быть посажёным отцом на нашей свадьбе... И вновь ощущаю его крепкую руку поддержки!
Нессельроде ласково кивал головой, восторженно глядя на им ператора, но говорил он совершенно о другом:
 —Англия всегда на гребне выгоды. Тогда она не могла поме шать стремительному сближению России и Пруссии, и мудрость требовала усилить сближение и самим приблизиться к нам, чтобы выявить изъяны…
 —Ваш скепсис я отношу к роду вашей деятельности, — равнодушно-спесиво прервал Николай, мгновенно поняв, куда клонит всезнающий старец. — Он действительно нам названый отец и вновь доказывает это…
Нессельроде не решился прервать паузу и только после не брежного напоминания царя: «И что же на Кавказе?» тем же ров ным голоском с тончайшей улыбкой на тонких губах продолжил:
— Получено письмо от князя Меншикова, весьма характер  ное… (подает бумаги)
Император медленно прочитывает и долго смотрит на мини стра, в его бездонные бесцветные глаза.
 —Какие ваши воззрения на сей документ?
 —Вы поступили мудро, отправив князя в предгрозовой момент…
 —Граф, — вновь, но более холодным тоном прервал его Нико лай. — Мы знаем оба, что миссия князя в Персию — одно из усло вий англичан. Прошу вас быть со мной прямее во всех деталях, а не только в тех, что оттеняют ум ваш. Я вас ценю, как ценил Благословенный вас, и с вами, равно как с другими, прям. Жду от вас того же.
Нессельроде вежливо улыбнулся, ничуть не смущаясь, опять повис на своей ниточке, как паучок, верно знающий свою пау тинку.
— Александр Сергеевич Меншиков ничего нового нам не со  общил. Он лишь устрашился и устрашает нас. Англичане давно уж вооружают и обучают персов. Сведения об артиллерии уточне  ны — да, они не утешают…
224
 
- —Не переусердствовали мы, граф, придерживая резервы для Ермолова? Война может обернуться тяжким испытанием… и для вас.
 —Ваше величество! — Министр слегка отпрянул, вниматель нее глянув на императора. — Предстоящая война задумана бла женной памяти Александром по известным нам внутренним при чинам! И тогда же достигнута принципиальная договоренность с англичанами в обмен на наше невмешательство в турецкие дела. Ослабление и сковывание сил Ермолова было едва ли не главной целью, и она достигнута. Ваш план военной дискредитации сего субъекта требует выявления неспособности его войск к большим сражениям. Поэтому в наших интересах было бы допустить пер воначальный неуспех, и тут англичане идут навстречу... Да, так. Однако в стратегии мы с Альбионом — великие соперники…
 —Англичане — мои союзники! Эриванское ханство и грани ца по Араксу — это сущий подарок с их стороны, и сие следует лишь закрепить в бою, хотя б и тяжкими потерями.
 —Ослабить нас и привязать к Кавказу — это тоже англичане. Суть их политики — тот баланс сил, где выгода у них. — Высокоподнятая голова министра гордо блеснула стеклами очков и тут же склонилась почтительно. — Прошу простить, ваше величество, за пространный взгляд. Но нам может слишком до рого стоить излишнее доверие островитянам. Многие ищут их дружбы, и этим пользуется сильный Лев. Готовность согласиться с границей по Араксу, обещанье не участвовать в сражениях зна чат немногое. Тогда как мы на поле брани должны стоять за край, далекий нам и весьма затратный.
 —Спасибо, граф. В другой раз мы обязательно это обсудим. По письму князя Меншикова жду от вас соответствующей за писки. Я не сомневаюсь в вашей высокой преданности державе Российской. Могу сказать только, что наместник на Кавказе нами определен — генерал-адъютант Паскевич Иван Фёдорович. Он го товит резервы с Дибичем, и ваше ведомство они не забудут. По сле успешной войны он займется и прочими делами на Кавказе, как они этого заслуживают.
225
Император встает и подает руку на прощание.
— Карл Васильевич! Днями из-под стражи будет освобожден небезызвестный вам Грибоедов, служивший по вашему ведом ству. За ним не обнаружено злоумышления. Я читал несколько прежних его донесений — он обладает слогом и дипломатиче скими способностями. Вы поступите верно, если определите его вновь к персидским делам, в самую их гущу. Вы меня понимаете, надеюсь...
Граф делает глубокий поклон и удаляется мелкими шажками.
*    *    *Менее получаса спустя в кабинете императора появляется генерал-адъютант Паскевич. Он входит решительно и молодцевато, гордо неся великолепную малороссийскую копну светло-каштановых слегка вьющихся волос, а тонкий нос с раздувающи мися ноздрями говорит о жажде жизни и успехов… Царь, отрываясь от бумаг, встает навстречу своему «отцу-командиру».
— Иван Фёдорович, мой командир! Для нас час испытаний только настает! Но я уверен в своем генерале, нет преграды, которую бы он не перешагнул, не теряя своих доблестных ка  честв.
Паскевич, принимая гусиную стойку и попадая в бравадный тон царя, чеканит:
 —Приказывайте, мой государь!
 —Хвалю! Готов прижать к груди и милостями сыпать за та кой ответ — время сокола пустить из рук державных. Ермолов — как заноза у меня в пикантном месте. Я не хочу, чтоб и капля славы от быстрой и блестящей победы над персиянами пала на моего вра га. Мой выбор поддержан всеми: ты тот, кто спасет Кавказ от тучи, что вновь нависла над Грузией, Арменией и Азербайджаном.
 —Ваше величество… — Паскевич не скрывает искреннего волнения.
 —Постой! — торжественно прерывает его Николай. — Взгля ни на всё с высоты полета кречета, как я смотрю всегда. Тебе
226
 откроется, что граница империи станет по Араксу! Эривань, и Ка рабах, и низовые ханства будут жемчужинами в нашей короне. Это будет, командир, и будет скоро! И твоя уверенность в этом от зовется в кончиках штыков твоих солдат. Этой уверенности нет у Ермолова — ты это помни. И потому Ермолов будет заменен, убран с Кавказа и предан забвению с его кознями и ложью. Не бойся неудач на первых порах — они будут списаны на нечестив ца. Придут резервы, и персы будут крепко биты за свою несговор чивость и вероломство. Ты веришь в это? Видишь высоту, которая готова нам покориться?
 —Слов не нахожу, ваше величество. — Генерал-адъютант опускается на одно колено. — Я готов... я рад служить вашим великим планам, честь такая! Засиделся в кабинетах, у каминов, только на балах резвясь. Я боевой генерал, сраженья и простор зовут меня!..
 —Ну вот… Мы оба перед Россией коленопреклонны. — Им ператор растроган, он подходит и подает руку генералу. — Вот так и должно, и хорошо! В Главном штабе ждут тебя. У Дибича гото вы план передислокации соединений, артиллерии, тылов. У Ер молова один-два генерала, у тебя будет двадцать! И к победам, друг, к славе всенародной! В начале лета ты должен убыть, чтобы поспеть, — персы уже оживились!
Упиваясь восторгом мгновения, они держат друг друга за руки и, кажется, готовы вечно приносить друг другу клятвы верности и дружбы.
 —Государь, — с грустью и некоторым раздумьем вдруг обра щается Паскевич, — моя служба верная и мое попечение во время оное дают мне робкую надежду, что буду услышан в своей прось бе к вашему величеству… Но отчего-то язык не поворачивается и неприятно, будто касаюсь нехорошего…
 —Иван Фёдорович, — Николай разводит руки, словно для объ ятий, — дорогой, смело изложи ее, мы же свои, теперь нет невоз можного для нас. Как мне забыть те ночи, когда всех командиров д;лжно было удержать от мятежной лихорадки, и ты взял несколь ких под личную опеку! Ныне стал моим генерал-адъютантом, и все твои заботы берусь решать как государственные!
227
— Тогда уж прямо к делу… Грибоедов был взят под стражу от Ермолова. Знаю его, вольнодумец — да! Но из каких-то мелких хулиганских побуждений! Как мне сказали, прямых улик против него не обнаружено… А он, изволите вы знать, мне близкий род  ственник (послал же бог!) — жене кузен. Мой государь, нельзя ли под мое ручательство его…
Николай суровеет лицом, медленно поворачивается, отходит к окнам, некоторое время смотрит на Неву и Петропавловскую крепость и негромко произносит:
— Не спешите с выводами, генерал. — И так же медленно подходит к своему столу, берёт листок и подает Паскевичу. — Прочти неспешно — хорошее лекарство от чрезмерных благород  ных чувств.
Одного взгляда было достаточно Паскевичу, чтобы понять, что это февральское письмо Грибоедова к императору: он слышал о нём от Дибича, начальника Главного штаба — отзыв в матер ной форме… После прочтения нескольких фраз генерал-адъютант чувствует страх, которого не испытывал и в больших сражениях. Царь тем временем вышел в туалетную комнату, и дверь осталась приоткрытой. Через нее видны огромный портрет Екатерины Ве ликой и спина императора, справляющего малую нужду прямо пред высоким ликом великой царицы.
— Читай-читай, и перечитывай… — из-за двери подбадрива  ет Николай. — Схвати тон и характер того, о ком просишь.
Но Паскевич словно ком проглотил, и только брови поднял и замер. Император вышел из туалетной комнаты, вытирая руки тонким платком.
— Каков? Читай, читай! Генерал выдавливает из себя по слогам: «Всемилостивейший
государь! По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника, мною любимого, из крепости Грозной на Сундже, чрез три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных, здесь по сажен под крепкий караул, потом был вызван к генералу Левашёву. Он обошелся со мною вежливо, я с ним совершенно откровенно,
 от него отправлен с обещанием скорого освобождения. Между тем проходят дни, а я заперт. Государь! Я не знаю за собой никакой вины. В проезд мой из Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг до моей матери, которая могла бы от того ума лишиться. Но ежели продлиться мое заточе ние, то, конечно, и от нее не укроется. Ваше императорское вели чество сами питаете благоговейнейшее чувство к вашей августей шей родительнице… Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный комитет лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете… Грибоедов».
Паскевич, тараща глаза, несколько раз проводит рукой по сво ей шевелюре, робко протягивает бумагу; император брезгливо смотрит на письмо и жестом указывает, куда положить. Едва воро чая языком, генерал тоже спешит поскорее отделаться от письма.
 —Неслыханная дерзость и самомнение… Высечь наглеца или подвесить за…
 —У меня есть свойство, Иван Фёдорович, ты о нём знаешь: я не прощаю своих врагов и чувствую их по дурному запаху. Это… не простая дерзость и невоспитанность, не хулиганство и не воль нодумство. Это… отрицание меня как императора, отрицание нас с тобой, служащих отчизне день и ночь. А что взамен мы видим между строк? Жадные руки, жаждущие перерезать и удавить Ро мановых и раздирающие Россию на части… Но власти они не по делят — перебьют друг друга или разбегутся. (Пауза.) Они опять нас воззовут, но мы не боги и не вечны, и нас уже не будет… Что станет с Россией? — В голосе императора неожиданно по слышалась дрожь. И это полностью возвратило самообладание генерал-адъютанту, действительно испытывавшему к Николаю нечто вроде отеческих чувств.
 —Бог не допустит этого, мой государь… Если будем тверды к негодяям. Теперь этот… стал ягненок! А годом ранее нес чепуху, полоскал без разбора чины и свет, и прошлое и нынешнее… Ему бы дело дать потяжелее и надзор, а способности имеет немалые… Пусть каземат его полечит!

228
 229
Император молча прохаживался по кабинету, время от време ни бросая на Паскевича быстрый взгляд.
— Другого от тебя не ждал услышать. Он преступник — в этом сомнений нет. А всё-таки родственник твой, семья опеча  лена, тебя пенять начнет... Право, простил бы, но... Какова у него ссылка на Ермолова и попытка спрятаться за спину — кого?! Знает, подлец, как я отношусь к лжецу… и называет его люби  мым своим командиром! Открыто! Значит, одна шайка! И я их всех… размажу! — И вновь император долго смотрит на Неву и царственный шпиль крепости, переполненной ныне жертвами великой игры... — Но ради тебя, ради твоей державной службы… На Кавказ его! Под твой надзор! Там свищут пули — пусть кро  вью отмывает грязный след!
Паскевич недолго выдерживает укор в царственных гневных глазах.
 —Под мою ответственность, клянусь, мой государь…
 —Ах, оставь! Ответственность может быть суровой, и как воз ложить ее на тебя… Весь Кавказ возьмешь на плечи — и еще эти мелочи… Не клянись ради этого хитреца. Мы тоже думаем о нём. Определи его в парламентарии, на переговоры, чтобы у персов был он на примете в силу своих способностей немалых.
Император уходит в угол кабинета, где на небольшом столи ке видны бумаги и наборы карандашей. Взяв один листок, он подает его генерал-адъютанту:
— Узнаёшь? Паскевич видит перед собой карикатурную фигуру в очках со
вздернутыми бровями и глазами испуганной кошки, позади какая-то башня, напоминающая минарет... И вновь необъяснимое чувство робости сковывает язык генерала, и он едва лепечет:
 —Да, он, мой родственничек…
 —Мы всё с тобой решили, Иван Фёдорович. Разрешаю пи сать прямо на мое имя — и всегда найдешь понимание и помощь. Кстати, вчера видел maman, она передает своим крестницам, пре лестным твоим деткам, самые нежные поцелуи.
Паскевич пожимает протянутую руку и направляется к двери, но император останавливает его.
230
 
 —А всё-таки напомни мне, отец-командир, картину чудесного своего спасения в Константинополе в… 1807 году?
 —В 1808 году, ваше величество! — Паскевич удивился и улыбнулся. — Именно в Константинополе! Где я был секретарем нашей секретной миссии, двигавшей турок к войне с Ан глией. Но англичане не дремали — они возбудили толпу на нас религиозными слухами… Да так тонко и умело, что миссия была обречена. Чернь фанатичная беспощадна, сопротивленье только воспаляет, глаза и уши у нее на кончике ножа, всё будет ис кровавлено, растоптано и выброшено вон… Нет ничего опаснее этого коллективного палача! Меня спасли лишь близость моря и рыбацкий челн, который я заметил издалека, ну и... молодая резвость!
 —В одних штанах, бумаги бросил… — с затаенной улыбкой и азартом пытал царь.
 —Да, мой государь, в штанах, со шпагою в руке… Если бы только подумал о чём еще — погиб мгновенно бы, растерзанный стаей гиен, — как и прочие.
Николай задумчиво восхищается:
— Какое совершенное убийство придумали бриты… И в этом нет им равных!
 231
7. Мятеж как царская охота
 2 июня Грибоедов был освобожден из-под стражи и сразу принял предложение Фаддея Венедиктовича Булгарина и отправился к нему на дачу, чтобы, как выразился этот скандально  известный литератор, «почистить перышки и мысли в голове».  Действительно, оказавшись на свободе, поэт вновь испытал  сильное расстройство чувств, тоску, понимая крушение своих  надежд и большую опасность для тех, кто остался под арестом.  Видеть никого не хотелось, но и терять связь с происходящим  он не мог, так как от мысли «о пистолете» его спасала последняя цель: обязательно вскрыть подлую подноготную нового воцарения очередного щеголя выродившейся династии.

Санкт-Петербург. Выборгская сторона, берег Невки,
дача Ф.В. Булгарина.
3 июня 1826 года
Почти сутки Грибоедов не вставал с дивана в просторной, при ятно меблированной комнате с открытыми окнами в сад. Булгарин заглядывал и уходил, не решаясь потревожить и зная взрывную эмоциональность своего дорогого гостя.
Но на следующий день чуть ли не с утра он прочно уселся в кресле у окна, в кроткой позе, вытянув короткие ножки и положив их одна на другую. Некоторое время спустя Грибоедов приот крыл один глаз и, покосившись на сидящего в креслах, пробурчал в подушку:
— Паучок может отдохнуть, когда муха в паутинке лежит у ног.
Булгарин вздрогнул, слегка потянулся — он тоже немного вздремнул:
— Ну и язык у тебя, Саша… остер не в меру бывает. (Пауза.) Скоро обед, Саша… Ты весь день валяешься и молчишь — это невыносимо. У меня куча дел в городе, а я не могу двинуться — будто у меня в доме смертельно больной… Это мне напоминает
 Варшаву двенадцатого года, когда я пытался выходить твоего друга. Я всё понимаю: на гауптвахте ты был среди своих, планы и надежды еще жили в вас… Вы кичились друг перед дружкой, и вчерашние события длились в ваших разговорах и не умирали. А сегодня всё оказалось в прошлом! И оно навалилось на тебя одного…
Грибоедов приподнялся, внимательно посмотрел на «паучка», хотел сесть, но передумал.
— Прозорлив и тонок мой Фаддей. — Уставившись в окно не  видящим взглядом вчерашний арестант долго молчал. — Только здесь, у тебя, я осознал, что всё потеряно. Республикой России не бывать — бюрократия и охранка сочетались ныне незаконным сатанинским браком, и змий сей небывалый вползает во все щели, подменяя государя и суды, сенат и саму церковь.
Булгарин коротким радостным смешком приветствовал эти слова и даже легонько пошлепал ладошками по подлокотникам кресла:
— А-а, проснулся совсем! Жив еще курилка и тоже прозор  лив! Но почему всё потеряно?
Грибоедов опять бессильно откинулся на сафьяновые по душки:
 —Уже привык лежать, Фаддей. Это так странно для меня. Надеюсь, кроме этого, ничем другим не заразило заточенье. Твои записки искрами влетали, газеты и журналы, как лучики, и все за них хватались — там всё еще надеются, что двинули историю, события… Спасибо Жандру — я на свиданье изредка к его форте пиано убегал! Играл — и воображение играло! Теперь… я вижу кораблекрушенье, брат! И не понимаю, спасся я или погиб. Пусто та... и лень даже думать на тихом берегу.
 —Это всё от твоих великих целей, Саша. — И Булгарин поиграл носками атласных домашних туфель, любуясь ими. — И все вы… Все хотели быть головой! царя судили своими мерками — вот в чём трагедия! Напиши когда-нибудь об этом. О том, что есть еще руки, ноги, глаза, уши, пальцы, — и много еще по лезных органов, хоть и малых. Разве они завидуют голове? Бывает в юности, заносят мысли высоко… Меня восхитил Наполеон, его

232
 233
административный гений! Я бросился ему служить, забыв, что го лова та чужая… Русскими гусарами взят, едва остался жив...
Грибоедов, не открывая глаз, бормочет в такт хвастливой речи хозяина дачи: «Помню, сказывал ты это…»
— С тех пор хочу быть малой волосинкой на огромном теле, но такой, чтоб телу на моем участке было хорошо. А ты! По сво  им качествам ты можешь стать не волосинкой, а рукою! Есть и та  кие среди бунтовщиков, кто готов шеей стать или  с годами моз  гами даже. И вот тогда… Да и сейчас не поздно! Только уныние и впрямь может убить, поверь… Настает настоящее испытание для вас на верность своим идеям и мечтам!
Булгарин взглянул на лежащего и будто наткнулся на широко открытые глаза: без очков они кажутся огромными, а в них — дет ский укор и мудрая ирония.
 —Ты это серьезно или… издеваешься?
 —А что? Ты на свободе! Это главное! — Булгарин обижен но горячится, впрочем, как-то не по-настоящему. — Всех поща дят, будет только показательная порка. Их разыграли как маль чишек, для правдоподобия замазав большой кровью. Целью были не они, а всё общество, возомнившее о скорых переменах и свободе. Неужели ты до сих пор не понял? Сейчас распустили слух-прикрытие, что пушки выкатили без зарядов, потом за ними посылали… Чушь. Всё было спланировано до мелочей — так Ша ховской спектакли ставит, не упустив вздоха актера в третьем акте в двенадцатой картине! Конечно, Каховский будет закован в кан далы навечно, но другие… Они не потеряны для службы!
 —Постой-постой, Фаддей, соловей мой дачный… — Грибо едов поднимается и садится, опуская ноги на ковер. — Ты е г о видел? Ты с н и м общался?
Булгарин быстро и растерянно поджимает ноги, будто застес нявшись своих шикарных туфель.
 —Ты это о ком так грозно? О…
 —Да-да! О нём самом. Голов не сёк, как Пётр, но измывался всласть на всех допросах — и смотрел, смотрел на жертву… пло тоядно, как тигр на лань, которой скоро пообедает. Наша судьба не будет краше.
 
 — —Ты с ним встречался, осведомлен и я… - грустно говорит Булгарин. — Мне сказывали и о письме твоем к нему… нечто ужасное. Что такое было?
 —Ужасное? Пожалуй. Им ужасна сама мысль, что некто отка зывает им в праве считать подданных рабами. Дай бумагу, я начер чу по памяти его. — И Грибоедов протягивает руку, зная, что у та кого приятеля всё наготове. Булгарин тут же подает лист и перо, двигаясь проворно, будто боясь, что необычный гость опять кулем завалится на диван, лишив его такого документа.
Через пару минут Грибоедов отдал бумагу назад со своими мелкими стремительными буквами.
— Вот, читай, но только про себя, не наводи тоску своим по  лупольским говором.
Булгарин, усевшись в кресло и поджав ноги, долго читает, то и дело поправляя свои профессорские очки. Вдруг он вскаки вает и подбегает к широкому окну, наваливается весь на подокон ник, словно хочет выпрыгнуть в сад… Но, резко отпрянув, толь ко барабанит ладонями по подоконнику, как крылышками машет, и приговаривает «…шекспировская простота, мефистофелевская бездонность…». Всё это так необычно для степенного человека с манерами важными, что Грибоедов невольно улыбнулся.
— Скажи немедленно, что это очередная твоя нелепая шут  ка! — не оборачиваясь, словно обращаясь к кому-то в саду, требует Булгарин. Но Грибоедов не слышит или делает вид, что не слышит. Он вновь укладывается поуютнее на широком диване. Булгарин, повернув только голову, почти кричит: — Подтверди немедленно! Ты действительно послал именно этот текст?!
Грибоедов с искренним недоумением бурчит: «Конечно да. Что с тобою, друг любезный?» Однако Булгарина это еще больше воспаляет — он подбегает к дивану, воробышком выпячи вает грудь и машет руками:
— Нет, это с тобой!.. Ты же умный человек… Да, я не видел его взгляда, я не знаком с ним, но я его знаю! Письмо твое — тон  чайшая эпистолия… Но кому... пред кем ты мечешь жемчуга?! Ты приобрел врага, который не простит тебя! — Булгарин вновь

234
 235
отбегает к окну и там барабанит пальцами по стеклу и несколько раз оборачивается, словно надеясь, что автор этой страшной бу маги может рассмеяться, признавая шутку, или... исчезнуть. — Ты не можешь не знать, в каких истинных отношениях он со своей матерью, — не доверяет ей ни в чём! Ты думаешь, он не знает, в каких ты отношениях со своей? Значит, он хорошо прочитал твою издевку… И тон, тон республиканский — он самодержцу, что язык на публике!
— Мне плевать, заискивать я не умею. — Грибоедов отвечает лениво, не открывая глаз. — Мне нужна свобода,  но не ценою раболепства. Я всегда пишу свободно, как и живу…
Булгарин, беря стул и садясь рядом с диваном, обращается к лежащему совсем спокойно, как к больному:
 —Это главное и самое великое в твоем письме, Саша: оно на писано умно, но главное — сердцем… Сердцем республиканца, ко торый искренне не желает говорить иначе с самодержцем, а только как с равным по достоинству. — И, помолчав, признаётся. — Стыд но сознаться, Саша, но я только теперь почувствовал, что означа ет слово «республиканец» в прямом практическом смысле. Ты — безусловно свободный человек, я горжусь тобой… твоею дружбой. Ты свободнее Вольтера, Робеспьера, потому что в России бунтовать умом и духом значит видеть очень далеко и всего себя нести на пла ху ради будущего. Прости, не уберег тебя...
 —Ты меня отпеваешь, Фаддей? — Грибоедов усмехнулся од ними губами.
 —Помнишь, Саша, как смеялся я, когда царь Александр ловко задвинул Пушкина на окраины империи? Уже стало по нятно, что Россия обрела Поэта, — и встревожились вельмо жи. В глушь! На обочину его! И вот он до сих пор поет лишь о соловьиной страсти, легко перо его и слово точно, но иного он не знает — поверхностен там, где нужно открывать причины. Ты — наша надежда! У тебя чутьё на суть — шекспировское, на смысл, на тайные движения души, которая живет не только подлыми страстями, но и несет добро. Хоть крошечку, хоть за семью печатями, но бе к Богу, к Нему, родимому. Ты из таких, и потому глубок. Монах по образу жизни — я это знаю! Монах,
 тонущий в океане страстей и спасение свое никому не доверяю щий и верящий в Республику-икону. Ты уверен, что Республика спасет! Но вас единицы, для которых идеалы ее — дело. Вы бу дете всегда проигрывать. Зачем тебе политика как приложенье сил твоих, Саша?!
 —Профессиональный критик, разобрав письмо, перешел к обобщениям… — Грибоедов вообще отвернулся к стене. — Но не противоречь себе: если мне ведома глубина добра, то я знаю, что власть не обойти молчанием, потому что гнет и доброта — вещи несовместные.
 —Не о том я! — Голос Булгарина умоляющ. — Я о личностях конкретных возле трона! Они тоже прекрасно разбираются в силе поэтов… И если Пушкина упрятали в провинцию за ряд развяз ных фраз, то о тебе «забота» будет большей. Не тронь фигуры ны нешних правителей! Они тебя заметили — это очевидно. Оставь их. Ради своего таланта, ради будущих детей!
 —Я не знаю, в чём мои таланты… По-моему, их слишком много, а значит, нет вообще. Стихосложенье, музыка… То пустая красота, когда тошнит быть тягловою лошадью, служить тупому абсолюту и его солдафонской державе! И таковой доли не желаю моим детям, о коих мечтаю. Как совместить всё это — никаких талантов не хватит.
 —Вот это они поняли в тебе, мой друг. — Булгарин вновь на чинает горячо убеждать. — Существует план устранения Ермоло ва, ты можешь вообразить? Но сначала — развенчания его славы! С тобой кого выпустили из крепости? Тех, кто при дворе свой! И слух идет, что сухим ушел ты благодаря свояку Паскевичу. Вот в какую компанию тебя сосватали. Стиль и цель одни: дискреди тировать тебя, как и Ермолова, в глазах публики.
Грибоедов приподнимается и почти восхищенно смотрит на приятеля.
— Твоя осведомленность удивляет даже меня: что же, по  вышен ты в придворном статусе? Ладно-ладно, шучу. Скажи-ка лучше: чьих рук карикатура, что ходит по салонам, на ермолов- ского солдата, похожего на чучело? Небось, и это знаешь? А мо  жет, твоя рука? Или идея? Не обижайся, меж умными людьми это

236
 237
не принято. Газеты с чьей-то подачи разом облили грязью бунтов щиков, дав вид чумной и зверский... Не ты ли?
Булгарин вмиг остывая, уныло покачал головой:
 —Остер, мой милый друг... Не обижаюсь. Но не потому, что измышления твои далеки от истины, а потому, что взгляд мой в принципе иной. Есть запрос на карикатуру — исполнителей ис кать не надо. И я среди них бываю, грешен. Я не причина, я же волосинка на ноге властителя — это ты знаешь, как и всякий, кто читал труды мои убогие.
 —Слишком волосатой получается фигура, не находишь? Та кой голова ухоженная не нужна — успевают только блох вычесы вать, а с ними — и тех, кто о голове здравой затосковал.
 —Так и есть. Только твои тоскующие мыслители недалеко от блох ушли. Картежники да бабники, да повесы бальные — а мечтают о справедливости почти божественной! И норовят шам панским страсти запивать, по корове за одну бутылку. Получает ся, Саша, кровь из народа пьют, если говорить прямо — как ты любишь!
 —Пляска на костях, Фаддей?.. Мой всезнающий Кащей… — Грибоедов смотрит на приятеля пристально, и лицо его без очков кажется безжизненным.
И Булгарин вдруг радостно объявляет:
 —Вижу, такой разговор тебя оживляет. Пущусь и по костям, только бы ты одумался и занялся своим призванием. Пока делате ли не очистятся, республики России не видать. Здесь не Европа — народ не поверит, что гуляка способен на святое дело. Даже если наберется вас достаточно и соблазните свободою одних, справед ливостью других, то дети новых правителей возьмутся за сладкую жизнь неистовее прежних. Человеку тело-то слышней души!
 —Что же — тупик? — Грибоедов сел, разговор действитель но стал увлекать его.
 —Посмотри на меня: я воплощение того тупика! — рас смеялся Фаддей. — Не обижаюсь на Господа: наделил каким-то умом, и к смыслу жизни питаю интерес, идеи республики мне симпатичны… Но лишь сутки не побываю в городе — весь горю от нетерпенья! Суетный человек! Слухи, козни, сплетни — мне
 это интересно! Выводить вралей на воду чистую — и это я лю блю, для чего и сам притворствую… Да ты знаешь всю эту кух ню. Тупик, брат! Ты монах по природе, и оттого республиканец на деле. Значит, когда монахи будут республиканцами, а респу блика монашеской — может быть… Но с нынешним клиром и этого шанса нет.
Грибоедов долго молчал и в упор рассматривал человека, у ко торого бездонная глубина мысли сочетается с примитивностью дел… Потом неохотно согласился:
 —Зная этот ход, наша церковь могучая кастрирована и отдана всецело самовластью — как служанка…
 —Вижу, что окончательно проснулся. Зову L;nchen — и убе гаю в город, хотя бы на вечер. У нас разговор весь впереди, ины ми сообщеньями будешь сражен… Одно только — для размыш ления! Именно неправый переход скипетра державного в новые руки дал повод для возмущенья, а не злое намеренье тайных об ществ. Подтверди сенат отреченье Константина — и смущенья не было бы. Но Николай сам провозгласил себя... Случайности здесь нет!
Буквально через несколько минут маститый литератор возвра щается с женой — весьма миловидной молодой женщиной, с ко торой Грибоедов был знаком лишь отдаленно. Елена Ивановна стремительно подходит к дивану, садится на стул и останавливает гостя, решившего встать навстречу даме.
— Формальности неуместны, — улыбнулась Елена Иванов  на, — вы нам так дороги, пожалуйста, будьте покойны у нас.
Грибоедов как можно энергичнее запротестовал:
— Ich bin nicht krank, клянусь, не плен болезни это, а плен прошлого, милая L;nchen…
Булгарин рассмеялся:
— И вправду выглядишь получше! Оставляю вас, мои родные. Саша, она способна забирать все заботы и сомненья.  Возвращался битый-перебитый светом и полусветом, а на  утро побивал врагов своих. В поэзии и языках разбирается лучше нас… До вечера, дорогие. — И Булгарин ушел, не оглянувшись.

238
 239
 —Какая верная дружеская рука у мужа вашего — выручает, не считаясь с хлопотами, он…
 —Он умеет быть добрым… Но давайте поговорим о вас! Се стрица ваша и матушка оповещены о милости царя и освобожде нии вашем?
Грибоедов невесело улыбнулся:
 —Да, им стало известно накануне, а может быть, и раньше...
 —Ваше здоровье, господин поэт, от перенесенных пережи ваний может дрогнуть — дайте вашу руку. Без сопротивленья! Хоть не цыганка я, но рука мне скажет ваши беды или… царапи ны на сердце отворит. — И хозяйка берёт руку, пристально смо трит на тыльную ладонь, врачующе поглаживает, приговаривая в такт. — Вы мне сейчас расскажите о самом светлом воспомина нии… Не спешите. О таком, о котором вы не часто думаете, но оно в вас всегда…
Отчего-то прикрыв глаза и слегка сомлев, Грибоедов стал вспоминать:
 —Да, оно как сон, и в самом деле, полузабыто, но постоянно его чувствую… Не помню, сколько лет мне, я играю на пианино — передо мной девчоночьи глаза, огромные, в них отражается моя мелодия, и каждый звук меняет что-то в бездонной глубине. Мне кажется, я смотрю в небо и вижу Бога…
 —Вы влюбчивы необычайно, — мягко, но уверенно говорит Елена Ивановна. — Но сердце ваше знает чувства неземные. Жен ская красота — внешняя, а особливо внутренняя — имеет власть над вами полную, без нее вы погибаете…
Грибоедов вдруг горячо прижимает врачующую руку прямо к своему сердцу.
— Да, да, да! Еще недавно это было для меня загадкой, и, не по  нимая своей натуры, я столько перенес! Теперь вы подтвердили истину, которая открылась мне. В женском уме и твердости при  родного чувства, в ее мягкости внешней и способности вобрать в себя все обстоятельства — в этом отражена нравственная сила, которая управляет человечеством. Всё великое, созданное им, освя  щено любовью к женщине! Древние это доказали, и я это знал, но к себе не догадался отнести. Немцы говорят об истоке женской
240
 власти — Gefuhlssinn, французы — takt. Чувство разума? Чувство реальности? Здравый смысл? Трудно точно перевести, но эта ис тина царствует в мире. Глупец — я боялся зависимости от женщин, потому что боготворил их, и их красота меня подавляла. Я прихо дил в неистовство, когда видел, как порабощают и используют жен щину под всякими предлогами, не давая ей прочной семьи, без ко торой она быстро увядает. Я защищал Истомину ради этой великой истины, но сам себя не защитил — сожгла любовь, не имеющая завершиться браком. Теперь там рана, которую ничем не залечить... Молодая женщина склонилась к говорившему близко-близко, будто исповедальные по откровенности слова были к ней и о ней, и звали ее, только ее…
— Я вас в плечо поцеловал, L;nchen, — получилось как-то само собой, простите…
Елена Ивановна томно улыбнулась:
 —Не надо извинений, я вам хочу помочь. Вам нужно уда лить из себя тяжесть ошибок… И уже сегодня — слышите, сегод ня — сесть за фортепиано, посмотреть мне в глаза, играя нежную мелодию…
 —Леночка, друг милый, прелесть, вы меня к новой жизни рождаете…
Только поздним вечером того же дня под окнами раздался стук коляски извозчика, и через минуту в комнату медленно вошел Булгарин. Он видит Грибоедова в кресле, что-то внимательно читающего и обложенного ворохом газет. Окна в сад открыты полностью…
— Вот это я понимаю, вот это по мне… Ай да Елена Иванов  на, не подвела моих надежд! — Булгарин с видимым удовольстви  ем наблюдает умиротворенную картину.
Грибоедов, с трудом отрываясь от статьи, но так и не взглянув на приятеля, рассказывает:
— Я и на фортепиано ей сыграл — право как народился за  ново! Милейшее создание твоя женушка, а ты, сармат, не умеешь оценить! Всё о кудлашках мне толкуешь. Признайся: в рестора  ции сейчас сидел и на очередную пялился?
241
— Не то, Саша, не то, — грустно сказал Булгарин и прошелся по комнате. — Плохие вести я выловил… То ли сами меня настигли. Ты, похоже, прав… Готовится суровый приговор по вашему декабрьскому игрушечному мятежу!
Грибоедов отбрасывает газеты и на мгновение прикрывает глаза ладонью, словно заслоняясь от услышанных слов, потом с отчаянием и горечью простонал:
— Но я-то знал и знаю, что точат длинные ножи! Каково мне это перенести! Это же ясно: коли у них невод, всю рыбку вытащат на берег. Всю! В газетах восхваляют Следствен  ный комитет — карающий орган державы, а он в одном лице и следствие, и прокурор, и суд!
Булгарин, рассеянно присаживаясь в кресло и тут же вска кивая и имея вид чрезвычайно озабоченный, подтверждает с готовностью:
— И адвокатов не понадобится, и суда вам не видать. Пойду, однако, переоденусь — что-то озяб, — и велю подать нам ужин.
И тут же вослед мужу в двери появляется Елена Ивановна, одетая ко сну. Не заходя в комнату, она, сложив руки перед собой, молитвенно произносит негромко скороговоркой:
— Стенания — стена, отчаянье — тупик, тоска — фальшивая нота…
Грибоедов так же складывает руки перед грудью в молитвен ном жесте, склоняет голову и вторит ей совсем тихо: «Помню, L;nchen, помню, прости…»
Хозяйка исчезает, будто привидение.
Четверть часа спустя в столовой за богато накрытым столом Булгарин по-хозяйски рассматривает каждое блюдо и каждую бу тылку вина, как солдат экипировку перед сражением. Грибоедов тоже не без интереса изучает стол, не скрывая, что голоден.
— Повар у меня француз, верно уже заметил... — Булга- рин бодр, и тени печали в лице нет — кажется, что все заботы он оставил за порогом столовой. — А всё-таки и Лена на кухню заходит часто, питание у нас — приоритет. Кстати (литератор умело открывает шампанское), она хотела тоже присоединиться,
242
 да я отсоветовал: ей что-то нездоровится, а мы, как я понимаю, будем говорить о вещах трудных. Ибо оказались рядом с великой драмой и можем отметить счастливо, что ее грозы не замочили сильно наших голов. За твою свободу, Саша! И я уверен, что ты докажешь, как ценна она для нас.
Грибоедов спокоен и немного рассеян, он не поднимает глаз от стола, будто стараясь копировать настроение того, от которого хочет услышать сегодня много интересного….
— Если мы с тобой, Фаддей, не разгадаем эту драму, по  томки нам не простят. Ибо сдается мне, найден золотой ключик к вековечной власти, и за него крепко уцепятся, пренебрегая всем остальным. За это первый тост — за нашу прозорливость! Ты убе  рег меня, как второй глаз, — значит, со зрением у нас порядок.
Грибоедов выпивает вино и набрасывается на еду, а Булгарин медлит, недовольно поджав губы.
— Поторопился, друг, первый тост был за мной по праву, и я его не кончил… Он за твое дело жизни — чтоб стало оно ступенькой для идущих следом, идущих иным путем, чем те, кто ныне празднует победу во дворце. Ты — и только ты — можешь доказать, что такой путь есть. Ты истый русский и знаешь, что са  мовластие, повенчанное с никонианской церковью, ведет в тупик Россию. Удержишься ты — будет надежда и у других.
Грибоедов крутит головой, не отрываясь от тарелок, Булгарин выпивает, и некоторое время они едят в полной тишине, отдавая должное мастерству повара.
 —Для начала объясни мне, мой верный сармат: как с такими взглядами ты яро служишь трону, будто аристократ? Я почитал газеты, тобою аккуратно собранные, — там куцо всё, но можно сделать вывод, что шанс у восставших был. Это подтверждают очевидцы, коих немало, и я послушал. Но ты твердишь свое о не избежности провала, как те поляки, что поносят правительство, а в нужный момент не ударили разом с нашими!
 —Шанса не было, Саша! — Булгарин слегка захмелел и по веселел. — Наш шанс — в народе, в прямом обращении к нему! Этой весной вслед мятежу крестьянские волнения прошли в Пе тербургской, Псковской областях и Малороссии… почти везде!
243
Двенадцатого мая новый царь вынужден был дать Манифест, чтоб успокоить крестьян верой в незыблемость порядков… Каково? Надолго ли?
 —Всем! Всем нужна республика! Подтверди это, Фаддей!
 —Нет, брат, не обольщайся. Но сначала о моих взглядах всё же. — Булгарин заметно важничал. — Напоминаю тебе, что взят я оружием в руках в наполеоновском отряде, и от расстрела меня спасло мое честное слово служить государю… Убеждения мои остались прежние до сей поры: Россия должна быть республикой! Однако на этот раз шансов не было: не было фигуры, которой по верил бы народ… Это понимали и поляки, и потому сторонились, осторожничали (наполняет бокалы). Вот прикончим эту бутылоч ку и попробую сказать в свою защиту пару слов — и ты содрог нешься не от раздвоенья моего, а от великой мистификации тира нов, пред которыми букашки мы.
 —Только не привирай, сармат, не приукрашивай, литератур ная ты моль… — тихо попросил Грибоедов. — Будем помнить, каково им там, рядом с мертвыми царями, — вчерашнее для них сон. Но не для тех, кто на свободе!
 —Для понимающих: свершилось обычное необычным способом, победила сама Петрова площадь, покоящаяся на ко стях крестьян, рабов безмолвных, коих опять забыли. Я к тому, что мы должны выпить за жертвы, коими вымощена безумная история сего скопища, в насмешку называемого цивилизацией. Пусть хотя бы в крепости приснится им отмена крепостного пра ва. — И бравым движением литератор выпивает.
Покачав головой, его примеру следует и Грибоедов. С види мым удовольствием они продолжают трапезу некоторое время в полной тишине.
— Каламбурами строчишь даже за обедом почти поминаль  ным, — грустно укорил Грибоедов. — Да, мы мечтали свалить крепость с крестьян, а сами в крепость угодили…
Булгарин вытер рот и руки салфеткой и резко бросил ее на стол.
— Теперь слушай, глашатай истин тайных! О тех, кто республики твоей боится как чёрт ладана... Ты не задумывался, Саша, почему среди погибших с вашей стороны нет людей, тебе
 известных? А просто! По законам театрального действа, они обя заны остаться невредимыми, чтобы действу быть и дальше. Даже когда зашевелились пушкари и раздались картечные команды, те, кто был за плотными шеренгами солдат, продолжали бравировать отвагой. Вот верх сценического искусства! А потому начну изда лека, с темной смерти великого артиста царя Александра, достой ной аплодисментов.
 —Начни подробнее с его жены. Ты мне говорил когда-то, что сущий ангел, что образованна… Но кто она по сути?
 —Немка! Нравственна — пока то не угрожает ее благо получию. Александр ее боготворил, как и она его, но она была естественна, а он пред нею выставлялся. Будучи грубее и тупее, он прятался за ролью властителя полмира, боясь ее ума и близости к нему. Любовь к своей Lischen неспетая да страх за династию — то Александр последних дней. Уход на покой и воцарение Нико лая, которого двинули к трону англичане, — это решило сразу обе страсти. Кто мог придумать спектакль со смертью самодержца и мятежом? Конечно, любящая женщина, а советники додумали легко — зря половина их английские шпионы? Кучер сказывал, как Александр прощался с Петербургом, чего не делал никогда, пускаясь в дальние дороги гораздо чаще, чем следовало печливому царю. Простился накрепко со всеми — с братьями и ближним кругом… Так начинается цепь странных событий и совпадений, которые и выводят нас на дивной мощи спектакль. Его изюминками поделюсь, чтобы не сыпал ты пепел на голову и не бился о диванную подушку, вытирая мой сафьян.
Грибоедов сверлил сотрапезника колючим взглядом, понимая, что слышит сейчас саму холодную истину без прикрас и благих пожеланий. Совпадет ли она с тем, что он уже знал? Жуя, он буд то бы равнодушно, но с затаенной страстью легонько подзадорил приятеля:
 —Изюминки, именно изюминки! Какое чудесное словцо! Изюминки сценического искусства жду от тебя, сармат мой беспощадный.
 —Умер царь! — воодушевленно продолжал Булгарин. — Будучи законопослушным братом, кого бы ты послал гонцом

244
 245
к старшему брату-наследнику, которому принес присягу на Еван гелие, и вся держава следом? Правильно! Конечно, вельможу, оли цетворяющего величие столицы и двора. Но Николай отправляет к Константину известного в свете карточного шулера. И цесаре вич, знамо, матом его гонит… И туда же посылает царскую ко рону. Грянуло межцарствие! Два дня — уже соблазн для мятежа, а тут две недели! Ведь Манифест, которым Николай провозглашен наследником вопреки Закону, под рясой митрополита-никонианца хранился в тайне. А Константину дан кукиш, завернутый в него! Кто же царь? Запутается и верноподданный, а уж мятежники вос прянули — их час настал! За Константина, за Конституцию!
— Ты только сам не скоморошничай, подмостки разобрали уж… — не сдержался Грибоедов.— Попроще, милый друг! У меня голова кругом идет — до чего похожа на правду твоя басня!
Но у Булгарина, видимо, всё давно сложилось в единую карти ну, и он давно ждал момента, чтобы изложить ее и получить свою долю аплодисментов.
— Войск взбунтовалось немного — ровно столько, чтоб по  меститься на сцене — на Петровской площади. Московский полк почти весь поднялся. Как? Любимцы Милорадовича? Тут изю  минка особая. Князь Щепин-Ростовский — он и в заговорщиках- то давно не числился — вдруг воспылал гневом великим, изрубил шашкой полкового командира-немца, кого-то ранил еще — и вос  торг боя вмиг обуял отважных. Знамена, барабаны, трубы полко  вые — и пошли…
Литератор отработанными красивыми движениями наполняет бокалы прекрасным красным вином.
— Саша, ты сцену знаешь, и жизнь повидал… Вне сцены мо  жет быть такое, чтобы совпали непредвиденные действия основ  ных фигур? Нет, никогда! А на сцене перед Сенатом это состоя  лось, и смотрелось с упоением… Там ждали и не дождались князя Сергея Трубецкого, охотно взявшего роль диктатора восстания. Отчего-то не было Кондратия Рылеева, пламенной души вос  стания… Боевого полковника Булатова, решившего намедни ве  сти войска на крепость! А Якубовича, обещавшего идти на Зим  ний дворец и арестовать Романовых, вдруг увидали в середине
 сцены — рядом с царем! Потом метнулся он к восставшим — по том назад, к царю... Каховский! Карающий меч восстания, стреля ет не в царя, как клялся накануне, а в генерала Милорадовича — героя войн, любящего вольность и Константина… Зачем, за что?! Чего не бывает в жизни, то великолепно смотрится на сцене.
— Фаддей... ты сам ли не был среди… зрителей? Булгарин долго смотрит на своего гостя с легкой укоризной,
как на строптивое дитя, не понимающего приемы воспитания.
 —На этот раз твоя проницательность подводит. Хоть и близ ко, очень близко к истине. Годы, знаешь ли, старею… А очень хотел быть... участником сего великого действа. Зато имею рас сказы очевидцев и — жив остался! Сижу перед тобой. Я думал, ты оценишь режиссерский ход, ключевую изюминку, когда в один момент мятеж остался без головы! А ты опять все стрелы перево дишь на меня…
 —Изюминка — измена, и ты пояснишь, если способен, кто стоит за нею, чья рука-владыка?!
 —Зачем тебе опасные детали? Или… Неужто… замыслил в пьесу воплотить? Саша! Ну хорошо, хорошо, помечтай… Только воображение убавь, тут подведет!
 —Кощей премудрый, — нажимал Грибоедов, — воображе ние тогда рождает истину, если само ею питается. Ты знаешь это и юлишь, как не принято меж нами.
 —Кто-кто… Да чья рука… — Булгарин принялся за десерт и долго не отвечал. — Ох, Саша, здесь начинается сложная игра… Не для сцены, для результата — любой ценой! И тут чаще платят жизнями и кровью. В общем, вырисовывается так: Каховским, Якубовичем с Булатовым занимался лично Милорадович как генерал-губернатор Петербурга и командир столичной гва дии — вес представляешь… Но и за Милорадовичем кто-то стоял… может быть, сам Александр. С Трубецким встречался лично Бенкендорф. Но и за этим Паленом-вторым стоят англичане-мудрецы… А Пестель арестован лично всемогущим Чернышевым тринадцатого декабря, чтобы убрать последний шанс до дня присяги Николаю!
Грибоедов презрительно и с надрывом смеется:

246
 247
 —Какая эпическая драма… Чешутся руки, перо кровоточит… Но нет, писать не буду — утону в грязи!
 —Саша, умоляю — вижу, глаза горят! Тебе бы надо утвер диться в жизни! Ты со временем заткнешь за пояс Байрона, у тебя есть музыка стиха и глубина шекспировских трагедий…
 —О чём ты, милый друг? Я занят весь «Грузинской ночью» — ее бы оживить, тебе отдам и посвящение поставлю. А там… Я еду на Кавказ с Паскевичем, и будет не до стихов. Меня ты знаешь: коли дело в голове, то стихи, как ни люблю их, молчат и дрем лют в сердце… Теперь скажи мне  ту изюминку: как стали вдруг артистами-статистами вчерашние бунтовщики, ярые ре спубликанцы? Ведь понимали, что переприсяга — провокация! Что на площади устроена ловушка!..
Широко разведя руки, как фокусник в конце своего номера, Булгарин снисходительно улыбнулся:
 —Тут изюминка проста: создать эффект большого действа, потока, чтобы все ручейки влились в него, влекомые законом маг нетизма. А вожакам присущ авантюризм от века… К тому же часть мятежников шли на восстание, как в жертвенный костер, в кото ром можно разогреть свои надежды или... сжечь свои пороки бы товые. Поговаривают, будто лично Николай велел на совещаниях, приемах и на светских раутах именовать бунтовщиков позорным словом… развратными людьми. И сработала чернильница!
 —Николай?! — Грибоедов скривил губы в презрительной усмешке. — Кто-то посоветовал из окруженья. Подданные им вино ваты и порочны! Развратнее двора Романовых не сыщется в Европе, если народ свой держат за скотов. А коли пороки власти обретают силу традиций, то, глотнувшие заразы, но совесть не потерявшие, готовы на костер идти, да, чтоб смыть позор — и свой, и власти. В этом их отличье от холопов, теснящихся у трона! Что-то слишком много дыма, а, Фаддей? Свой позор прикрывают, пороча нас?
Поэт зло и насмешливо смотрит на хозяина уютной и хлебосольной дачи, но тот лишь пожимает плечами и отвечает уклончиво небрежно:
— Какой спектакль обходится без лжи? А этот удался на сла  ву — значит, у тиранов умные советники... Великий князь Михаил
 Павлович после долгой беседы с Николаем Бестужевым вдруг заявил: «Узнай его третьего дня — пожалуй, и сам был бы сейчас арестантом». Но это всё бравада и игра, а всё же… Общество жаж дало перемен больших!
 —Дух схваченных сломить не удалось! Многие, как говорил мне следователь Ивановский, с упоением признали свое участие в восстании и считали унижением скрывать детали — то признак мужества и силы! И никакой грязью это не замазать!
 —Это так, Саша. Тебя назвали на допросах только Трубецкой и Оболенский — вскользь, неопределенно… Рылеев выгораживал как мог! Оржицкий умница! Упомянул тебя в ряду со мной, чем горжусь несказанно, но главное — тебя тем самым полностью обе зопасил! Сейчас многие сказывают об иезуитской роли князя Голи цына, «духовника» царя Александра. После допросов он с Трубец ким и Рылеевым вел разговоры в крепости как равный, как один из мятежников — о власти, должной перейти к Сенату, о конститу ции, об отмене крепостного права… и те потом таяли перед следо вателями. Теперь этот «святой князь» у Николая выполняет особо тонкие поручения. Сейчас ты почитаешь и не поверишь глазам…
Булгарин сладко хихикает, встает, выходит и вскоре возвраща ется с листом бумаги, подает ее Грибоедову, и тот медленно читает: «Всё кончено, остаются вдовы, а моему доброму Голицыну я по ручаю то, что он возложит на себя, я уверен, по желанию; дайте знать, что нового касательно Рылеевой, и передайте ей, что я прошу при всяком случае располагать мною и что я надеюсь, она не отка жет сообщать мне всегда о том, что ей надобно. Также прошу Вас: разузнайте, что поделывают супруга Ник. Муравьёва и Трубецкая. Дай Бог, чтобы на этом всё было кончено. Мне досаждают отовсю ду: сегодня утром Коновницына почти ворвалась в мою спальню; кого я опасаюсь больше всего, так это — всех этих женщин»…
— Догадываешься, кто автор? Какое высокородное кокетство: он их боится… — хихикая и похлопывая себя по бокам, Булгарин сиял.
Грибоедов брезгливо отбросил бумажку:
— В ближайшее воскресенье он милостиво дает нам аудиен  цию перед отправкой... в ссылку. Мне любопытно будет посмотреть

248
 249
ему в глаза — таких негодяев я еще не видывал. И он взывает к Богу, венценосный греховодник, христианин…
Вмиг сделавшись серьезным, Булгарин вдруг взмолился:
 —Саша, самое время посторониться и подождать свой час. На Кавказе персы твои стали неспокойны — вот и займись ими всерьез. Только знай: война будет подставная, для прославленья императора-героя — подробности дам позже… Я друг тебе и твое му таланту вечный служитель, молю тебя: уймись на время… Дай вызреть своим замыслам!
 —Ты мне друг, это проверено… Но еще больший друг царю, его руке или ноге, иль где примостился как волосинка. Бла годарю, сармат-трудяга. У тебя… взбодрюсь и двинусь на Кавказ. Если пуля не найдет меня, то Республика во мне не сгинет…
 —Ты, Саша, осмысли хорошенько главное для нас: Алек сандр сомневался до последнего… умен был, понимал послед ствия. Но через врача-британца к нему на прием попал некий ан гличанин Шервудт. Он в красках описал, что всю царскую семью хотят зарезать, начав с него на белоцерковском смотре… И Алек сандр резко ушел со сцены! С ним была еще какая-то надежда, но Николай — это темный угол, он тупой и беспощадный, и толь ко богу известно, что вызреет в том углу, что по традиции зовут еще престолом…
 —Понимаю…
 —Проник суть происшедшего лишь Карамзин! Сгорело серд це великана от стыда за династию... В три месяца не стало!
 —Тебе, вижу, много еще есть сказать! Несколько дней у тебя погощу, Фаддей… и след мне на ту же войну, извечную...
 
 
Глава IV. След Бартоломея
 
1. Первое явление Радомиста
Всё сбывалось из того мрачного, что грезилось Грибоедову в снах или под волшебные мелодии, которые лились помимо воли, прямо из сердца, удивляя самого. Будто реальность, играя с ним, выполняла все капризы его воображения и с азартом стелила дорогу той эпической трагедии, которая давно созрела в его голове. О, как он хотел остановить эту игру, которая пере растала — он был уверен в том — во что-то жуткое для его оте чества. Ему не нужна была слава поэта, кою прочил Булгарин, он везде побуждал и сеял ростки здравого смысла и не мог представить себе страну без коллективного разума и творче ства, где каждому таланту есть место под солнцем… Увы! Только тьма гнуса густеет над тяглою лошадкой, — и бредет она, бед ная, незнамо куда.
После весьма откровенных бесед с Булгариным Грибоедов ужаснулся той силе, которой себя противопоставил. Теперь все собранные им сведения и факты о правящем престоле, уложен ные в одну мелодию и образ, явили чудовище неслыханного эстетствующего лицемерия. Оно хотело жить вечно, оно спаса лось лицедейством, обманом и самообманом — иначе огромную страну, духовно расколотую, всё труднее было свести к роли покорной крепостной девки, которой самодержавцы хотели без гранично управлять. Они молились и взывали к Богу, как про стые люди, а сами опирались на низменное и темное в человеке

250
 251
 и обвиняли его же самого в тяжкой судьбе. Темноту и бесправие народа они лицемерно считали не следствием их династических и сословных амбиций, а причиной необходимости абсолютной власти. С бесовским вывертом милосердной заботы о народе и благодеяний к нему открещивались они от слома многовековой клети рабства, губя созидательную силу всех сословий, накапливая в них великий гнев и тоску о справедливости.
Значит, одно остается — неблагодарная стезя Поэта: рисовать трагедию-эпос, зыбкий барьер на пути бессмыслицы бытия, этого пиршества подлых и кровожадных, не Богом званных в этот мир. Живописать их приемы и характеры, чтоб были узнаваемы даже ребенком и прокляты всяким любящим отечество… Только эта цель спасала его от полного упадка сил, "от пистолета".
Стоически встретил он весть о казни пятерых, о десятках закованных в железо, о сотнях сосланных на каторгу в Сибирь и на Кавказ под пули, о тысячах запуганных и притихших, и проклинающих тяжкую участь свою... Под пули ехал и он сам, уже зная, что война с Персией — дело решенное! Странная и своевременная война. Как мельница, запущенная, когда собран урожай.
Дорогой в Москву его занимала не молва о великолепном венчании Николая Палкина на царство в первопрестольном граде, нет. Ему вновь предстояла встреча с Бегичевым, его вторым «я». Всё больше задумывался он о тайном плане дискредитации Ермолова и развенчания его военных заслуг и самой славы. Теперь Грибоедову стала известна и персона того, кто будет двигать премудрое дело низвержения «Зевса» с Олимпа Кавказа. Трон и правительство отрядили на то полковника Главного штаба Бартоломея.  С февраля 1826 года грызет он кавказский базальт под каждым шагом Ермолова...
Как же страшен им Ермулла и теперь, даже после разгрома «мятежа» и казни пятерых! Тот, кто мог обернуться к России и одним грозным движением руки отвести от нее мутные воды... Нет, не обернулся и не стал народным героем. Теперь подлые дела разливаются половодьем, не оставляя и островков, под пристальным контролем бартоломеев…
 И кто вспомнит теперь о благородных мотивах тех, кто шел усмирять Чечню, оставив Россию тонуть в смрадном болоте ро мановского чинопоклонства! Как быстро история переворачивает страницы! Вчера они казались себе героями — и были ими на поле брани, — а сегодня через них уже перешагивают и топчут те, кого они оставили в чинах, кто затевает несправедливые войны по законам самовластья, весьма далекого от понимания интересов отечества.
Поймет ли Бегичев все эти мысли, поддержит ли его замысел трагедии — вот что было гораздо важнее для Грибоедова, чем судьба обреченного Ермолова, и даже его собственная. Будто в смутном и далеком прошлом виделись ему нынешний Кавказ и все тамошние дела, чем-то совсем ненастоящим веяло от них, искусственным и надуманным, как всё в эпоху изжившего себя рабства.
Быть трагедии или не быть? Ему грезилось не раз, что если он напишет ее, то Россия избежит младенчества и избежит большей трагедии в реальности! С этой мыслью он и ехал в дальний путь  знакомой дорогой…
Тульская губерния. Село Екатерининское, имение Степана Никитича Бегичева.
10 августа 1826 года
И вот оно, Екатерининское — большое привольное село на бе регу пруда, знакомый сад, знакомый двор. Здесь знал он счастье общения с родными его душе людьми, знал минуты творческого озарения… С каким же горем в сердце надо явиться сюда, чтобы всё вокруг показалось ныне чужим и навсегда утратившим былое спокойствие и привлекательность.
...После объятий и приветствий со слезами на глазах у Анны Ивановны и крепкими гусарскими тумаками мужчин Грибоедов, бодрясь, вольным движением, по-домашнему, падает в кресло и смотрит долгим отрешенным взглядом.
— Всё кончено, Стёпушка. Разгром полный! — Усталый путник икает с коротким рычащим звуком рыданий и тут же рассеянно откидывается на спинку кресел, продолжая смотреть будто безмятежно, близоруко.  -  А я жив и на свободе… — так странно. Позади пожар, все будто сгорели заживо,

252
 253
а у меня  руки-ноги целы,  ни царапины!
 Обитатели красивого и тихого поместья-гнездышка с трудом узнают в госте именитого поэта, знамения их семьи.
 —Как же так? — Плаксивый голосок Анны Ивановны, будто вступление к панихиде, томительно резанул тяжелый воздух. — Он же обещал удивить Европу своим милосердием, об этом в храмах говорили… И вдруг — такая страшная казнь, столько каторжных…
 —Приговоренных к смерти больше в несколько раз! Не по весят ли их втихую в кутузках?! — Бегичев гневно сжал кулаки.
 —Двенадцать смертных приговоров...
 —Но что свершили эти несчастные?! — запредельно высо кими нотами кого-то вопрошала Анна Ивановна.
Бегичев расхаживал по гостиной рывками, то и дело оборачи ваясь на друга, нежданно, будто страшной бурей выкинутого к ним:
 —Десять лет благоденствовала сволочь, празднуя победу над Наполеоном,  страну забыв, а виноватых отыскали среди нас. Еще в семнадцатом его приговорили кончить — змею коро нованную! Тогда и я был страшный революционер! И меня надо взять — но кто судит за намеренья! А действия спровоцировали чехардой у пустого трона!
 —Степан, не поминай лиха, умоляю! Только стала засыпать спокойно…
 —Вот и иди, займись нашим обедом. Дай потолковать о пад ших ни за что…
 —Обед у нас почти готов. И как всегда Александр Сергеевич подоспел к своей печеной дичи. Только вот хотелось бы узнать и о письме его… — робко попросила Анна Ивановна.
Бегичев спохватился:
— Мне в клобе англицком шепнули по секрету, что ты писал-таки царю…
254
 Грибоедов молча встал, достал из саквояжа сложенный лист и подал Анне Ивановне: «Список руки Булгарина, она верней моей».
— Читай вслух, Аннушка…
Но жена ослушалась, видимо, увлекшись с первых строк, бы стро прочла, и руки ее упали — еще мгновение она растерянно смотрела на гостя, безмятежно протиравшего очки, — и, как всег да при этом, лицо его стало совсем неузнаваемо… Отдав бумагу мужу, она почти выбежала из комнаты.
— Вот как! Страшно и любопытно, как мы умираем. — Бегичев читает бумагу, перечитывает, рассматривает и, кряк  нув, усаживается на диван. — Эк ты, брат, по-гусарски, лихо… На царя! Саша… Знаешь... Меня тут сильно встревожило... По твоей просьбе мной лично мать твоя оповещена была об аресте! Он знает о твоих отношениях с матерью! Игра опасная…
— Плевать. И Грибоедов надолго замолк, не имея сил начать серьезный
разговор. Но не сдержал прилива чувств, стал вспоминать...
 —Я знаю, что он — ничтожество. При освобождении  с чистой он нам шестерым шестого июня дал аудиенцию. Представилось, что выйдет государь в порфире, с праведною русскою душой, склонимся к нему и будет миг единенья служителей державы… Монархизм у нас в крови... И вот картинка: вышел кичливый офицерик, одутловатое лицо, надменное, в глазах грозный приказ — считать его особою божественной! Вот так и все Романовы — умом и в одежде обычные, а власти хотят безграничной. В итоге у них страна рабов, а сами они трусы и рабы порока и поклоненья пред иноземным. Смотрю на него — и вижу человека до того мне чужого и далекого, будто нехристя с пятого континента. Думаю, и он не нашел во мне ничего приятного…
 —То был невенчанный, но уже с задумкой виселицы в голо ве… Две извилины соорудили не казнь, а убийство — так в обще стве считают. Теперь он уж коронован! Со спесью повенчан…
 —Суда не было, Степан. Донесение царского следственного комитета — это и был приговор. Окончательный! Когда объявили
255
его на кронверке крепости, адекватная реакция была только у Лу нина. «Это надо спрыснуть!» — повернулся в сторону Зимнего и помочился под одобрительные возгласы и аплодисменты. Бегичев впервые улыбнулся.
— Лунин? Ах, молодчина, верен себе! Он сам пошел на плаху, хотя Константин давал ему возможность уйти за границу. Николай скрипел зубами, но Константин долго не вы  давал своего офицера, не видя оснований. Теперь царственные братья лютые враги, и век цесаревича недолог. На крови взошел братец младший, и кровью будет править. Зачем ты не склонился для заведенного порядка: при слове «царь» делать вид, что дрожь в коленах?
Грибоедов не отвечал и продолжал говорить всё так же моно тонно, будто вспоминая давний сон:
 —Сразу после казни они устроили праздник: бал у ново испеченной императрицы Александры Фёдоровны в честь ка валергардского полка, шефом которого она пребывает. Мне вспомнился Мицкевич… Он в Одессе удивлялся нашей знати, ее пышным балам и разгулам в то самое время, когда весь город рыдал, встречая останки греческого патриарха, растерзанного турками. А что удивляться — для них главное не вера и народ, а власть и пожиранье тех, кто поперек. «Я не приму короны, до коле не покончу с бунтом и бунтовщиками» — вот чем они себя возвеличивают… Расправой!
 —Проговорился, фельдфебель! — воскликнул Бегичев.
 —Что? Ты о чём?
 —Как же! Получается, что без «триумфальной победы» над теми, кого заманили на площадь, он не представлял себе царство! Когда есть повод и возможность вогнать Россию в страх и кандалы — на такое царство он согласен. Только полное ничто жество может мечтать о такой власти… над рабами.
 —Да, Степан, и Булгарин подтвердил мою догадку: всё было подстроено, спектакль-ловушка для верных сынов отечества, мечтателей-республиканцев… Брат Степан, я знал, что взгляд един у нас!
 Бегичев присел и грустно поведал о своих наблюдениях:
 —Мы с Аней были на коронации в Москве… Какое всена родное гулянье! Какие неземные почести церковные земному человеку! В белом ослепительном мундире, пышно расшитым золотом, веселый, подчеркнуто внимательный особенно к замуж ним дамам, — это был совсем иной человек, чем ты обрисовал. Им обласкан Пушкин, специально вызванный со ссылки и якобы обещавший Николаю его царство прославлять. Тебя он отпускает с чистой, принимает во дворце и письмо будто бы простил, по лагаясь на твою лояльность… Идут суждения в народе, что поэты наши оказались хлипки, не понимают: чем слабее ум тирана, тем коварнее характер!
 —Говори, режь, — склонил голову Грибоедов. — Ты мне друг и брат, можешь напрямую высказаться — и даже обязан. Да, он покупает нас на время — такой теперь правитель. Но не забывай, Степан, что нам тоже нужно время. Он нас не простит, но и мы не забудем. Существует план свалить Ермолова, дискредитировав его дела с помощью товарищей вчерашних. А его понудят нас хулить — таковы их принципы. Но хоть я злодей теперь Ермолову довеку, но плохого слова не скажу о нём, и до сих пор считаю, что ум государственный его, русская сметливость и честность могли б России послужит... Наши судь бы перемолоты тупой плитою самовластья, на которой пляшут черти!
У Бегичева дергаются усы, он слегка кривится и крестится. Грибоедов слегка хлопает его по руке и со вздохом успокаивает:
— Нет-нет, душа моя, это не аллегория, и не надо бояться правды. За одну мою страницу о трагедии народа — распнут не  медля… От веревки убежал — значит, точат на меня ножи. Кто кого опередит! Это не игра, это жизнь наперекор чертям. Попереч  ный человек твой брат и друг, смирись и благодари Бога, что хра  нит он в сердце твои уроки. Ты открыл для меня нравственные устои мира, и вмиг я отрезвел, увидел, что гусары служат не царю, а высшему в себе.
Бегичев крепко пожимает руку друга.

256
 257
— Про Кавказ мы знаем: там опять война персидская… Все уверены будут: под пули тебя  выслали.  А что сам  свой крест погибельный воздвиг, никто не ведает. Неужели пишешь?
Грибоедов, оживляясь, выпрямился.
— Да, тебе признаюсь. Под пулями закончу, если Бог позво  лит… Не наше поколенье, потомки будут знать, с кем имеют дело и кто вершит их судьбы, прикрываясь святостью престола и вели  чием державы. Могу прочитать отрывок… при условии, что вы представите в конце концов своей принцессе маленькой!
Бегичев чуть ли не с детской радостью распахнул двери:
— Аня, Аня! У нас сегодня литературный вечер! Где наша девочка, мы ждем вас! — От двери Степан растерянно вдруг оглянулся. — Не обижайся на мою невольную и неуместную ра  дость… Я еще пока понимаю разницу между комедией и трагеди  ей. Мы с женой были первыми слушателями гениальной комедии, а у девочки нашей судьба слушать первой трагедию. Веселого и правда мало…
Через несколько минут в соседней комнате появляется Анна Ивановна — она медленно ведет за руку маленькую девочку, оде тую в легкий простенький сарафанчик. Грибоедов идет навстречу малышке, приседает перед ней:
— Мадмуазель, как отважно вы шагаете! Я обязан предста  виться: меня зовут Александр.
Девочка смотрит смело, но на всякий случай прижимается к ногам мамы.
 —Не надо называть себя, мы знакомы — год назад мы ви делись и здорово играли, Надежда Степановна! Иди ко мне… — Грибоедов мягко протягивает руки к ребенку, но девочка совсем уже спряталась за маму.
 —Я озадачен. — Поэт распрямляется, изображая непризнан ную знаменитость, но плечи повисли мешковато. — В Тифлисе был детям интересен, они тянутся ко мне… Там у моих друзей об разовался детский клуб с бесконечными праздниками. Его осно ватель и душа — Ахвердова Прасковья Николаевна, о ней писал
 я вам. И как без музыки и танцев? И вот я у них — приложенье к фортепиано! Как было весело!
 —Здесь будет то же: поиграешь — и она тебя полюбит, как и папу… — улыбнулся Степан.
 —Нет, я чувствую, что помрачнел и почернел, порою сам бо юсь своих же мыслей… Детям чуткость свойственна.
 —Совсем не та причина! — тут же возразила Анна Ивановна и тихо, чуть ли не на ухо поэта, добавила: — Она на руки — только к папе! Тети-дяди всеми сладостями пробовали завоевать ее — увы.
Грибоедов тоже таинственно понизил голос и предложил, гля дя на ребенка:
— Тогда мы совместим мой литературный опыт с музы  кой — по примеру Адама Мицкевича! Я вам рассказывал в пись  ме о нём — его поэтические импровизации под музыку похожи на волшебство. У меня же теперь лютая проза, местами скучная, зато музыка будет ей послушна, а не наоборот.
Анна Ивановна, захлопав в ладоши, склонилась к дочери:
— Будет настоящий подарок, Наденька, — и нам, и тебе. А теперь — обедать!
...Тихий вечер. Солнце склонилось над садом, грустя об уходящем лете. Но на просторной веранде весело. Грибоедов сыграл несколько  мелодий, от которых Бегичевы плакали и улыбались, и сам музыкант прятал мокрые глаза не раз… Но в конце концов все развеселились. Вдруг неожиданный тревожный перебор клавиш — и все замирают… Поэт мягким напевным тоном уведомляет слушателей:
— Чтоб не утомлять девочку, мы сократимся... главные дей ствия идут во дворце правителя, похожем на явление из сказки…
Семья дружно усаживается на диване, дочурка сразу же ока зывается на руках отца, и все застывают, когда полилась мелодия, сама сказочно прекрасная — под чудные слова враспев…

258
 259
— На склоне горы сияет; красным туфом город, из нывающий под полуденным солнцем. Дальние горы дарят простор, и там, средь диких скал, нависающих угрюмо, вдруг открываются стройные ряды кипарисов и плата нов. Они ведут; ко дворцу — огромному, будто выточен ному из тех же скал божественной рукой. Только с дунове нием ветра чрез верхние бойницы мы можем проникнуть внутрь, минуя стражу и множество каменных ворот… Прохладу и покой дарят; толстые ковры и охраняют; чу чела огромных африканских львов. Три человека возлежат на возвышении рядом с низеньким столом, накрытым зо лотыми блюдами с едой, кувшинами с вином…
Мелодия фортепиано пульсирует, изображая полет невидимой бабочки, подлетающей всё ближе и ближе к пи рующей троице… Ее волшебный танец — как нежнейшее отображение и голосов, и смысла речи, и образов неясных в полутьме.
Трое — мужчина и женщина, одетые в шелка, и старик в рубище столь черном, что не видна длина бороды, ра стущая от; самых глаз. Вершина власти: Радомист, по ставленный могучим Римом царем в Древней Армении, его жена — любимейшая Зенобия, и Терчилла, колдун ближних и дальних гор.
Радомист. Третий день гостишь у нас, высокочтимый повелитель духов, а решение нам не дается.
Терчилла. Решенье боги нам открыли, дорогу волен смертный выбирать.
Радомист. Одно я знаю точно, с вольнодумцами мне не по пути… Но если сбросить их в ущелье, народ во всех напастях обвинит; меня, ибо не знает, что только с силь ной властью возможно его счастье. Займется смута, все возопят! О, боги! Это распутье мне не одолеть! ;(берет со стола большой золотой кубок с вином и выпивает до дна).
Зенобия. Подними руки, Радомист! (царственный муж, изрядно захмелевший, покорно поднимает, уронив голову на грудь). Сколько их? Две — и обе твои! А голова одна. Если устала эта рука, переложи власть в другую. Ты примат-причина и на века дашь образец, как сохранить
 власть, если от; тебя устало окруженье и народ. Мы под держим бунтовщиков, как советует Терчилла, чтобы потом на них свалить все беды и вернуться в славе во дворец.
Радомист. Рецепт; для власти на века? Как это по четно и… малоприятно. Быть связанным знаменьями, да отдавать судьбу на услуженье вечности! Ты этого же лаешь, моя мятежница?
Зенобия. Знамения и предсказания мы обращаем в зна ния. Примат; мятежа — появление на сцене истории но вых людей. Мы дадим таких — твоих братьев и их при ближенных — пусть выбирают; их и пусть дерутся. Это будет; им урок!
(Она пристально смотрит на Терчиллу, тот одобрительно кивает головой, пришептывая: «Какая талантливая ученица!» и делает ей знак. Они слегка склоняются друг к другу.)
Терчилла (скороговоркой, которую могла разобрать только Зенобия). Наши правители из породы слабых лю дей, но с жаждой благонравия и славы. Вокруг них плодится гнус, и власть теряет свое предназначенье. Во все времена два рычага было у власти — сила и право. Силу дает; войско, право дает; Закон и Вера в свободу и мудрость богов. Если войско зашаталось, и он его боится, то пусть даст; народу право и свободу без Закона. И воцарится хаос, потому что правда у каждого своя. И тогда твой муж будет; править вечно. Потому что народ ничего не жаж дет; больше, чем мира и покоя — и на этой правде боль шинства можно строить воздушные замки долго, гораздо дольше, чем на праве.
Радомист (лениво). Говори, говори, высокочтимый, твой язык хоть и малопонятный, но успокаивает; меня… Зенобия мне всё переведет! Но что поделать с птенцами моего орлиного гнезда? Одни ищут; славы, другие свободы, третьи избавленья от; порока — и все хотят отечеству служить!
Зенобия. Но корни их слабы, они друг с другом бьются за обиду мелкую до крови, как будто встретились с вра гами Рима. Их желания растут на райских ветках, тогда

260
 261
как интересами питаются земными — твои орлята из гнезда боятся выпасть!
Терчилла. Придется принести их в жертву, о великий царь, мрачному времени и твоим амбициям. Вернуться к власти ты можешь только с антиподами тех, кого ты вырастил. И брат; твой только в союзе с подлыми может; властью овладеть. Где-то есть государства, которые умеют; сохранить и тех, и других, но там народ свободен и есть Закон, который выше воли царя... О, вижу-вижу, что это не по тебе. Но ты печешься о династии! И согласишься уничтожить то, что по родил в порыве молодых мечтаний.
Радомист. Нет!
Зенобия. Да!
(С коротким рыком поднимается правитель и начинает метаться и останавливается у большого золотого блюда на стене, рассматривая свое плешивое отображенье, шепча нечто яростно, он вопрошает громогласно «Я способен на предательство?»)
Зенобия (с воплями и настойчиво). Да!; Да, Радомист, пришел тот час, когда признать ты дол жен, что не для труда ты создан и не для созиданья! Твой ум не занимают; тайны духа, лишь чувств ка саются они слегка, и управлять ты можешь только силой, с опорой на людей, не знающих морали и пощады. Твой брат; без сантиментов с ними сговорится и обо прется на отпетых негодяев, которых у трона твоего немало. Мнишь, ведуну неведомы наши подспудные желания?
Радомист (продолжая рассматривать себя в золо том листе). Я взбешен. Что будет; с моим вольнолю бивым братством? Это сито вы придумали! Вы на влекаете на род людской раскол на радость сатане! Отныне все, кто пойдет; тропою зла, будут; выше ми -лосердных и ближе к трону! Всё, что есть мерзкого в природе человека, укроется под сенью власти, чтобы порочить человека пред ликами богов. Я едва сдерживаю гнев! (спокойно поправляет золотой венец на голове)
 Терчилла. Не нами люди разделены происхожденьем. Одни любят; себя и свои успехи любой ценой, другие любят созидание и труд…
Радомист. Молчи, старик! Меня ты убедил! Почти... Но прав не ты, ибо теперь власть будет; разделять лю дей, презрев происхождение и одаренность от богов… Впрочем, я устал, мы удалимся с Зенобией… Врачуй моего брата, он более наклонен твоим мыслям!
Зенобия (вспорхнув легкой пташкой, подбегает к мужу, льнет к нему). Поэтому ты должен умереть, что бы остаться жить. Устроим покушение — поверят и в Иберии, что ты убит.
Радомист. Заговор! Откуда он? У меня все говорят; открыто, и даже смерти мне желают; только ради крас ного словца.
Зенобия. Заговор устроим сами, и ты умрешь для всех, кроме меня! Чтобы с вольнодумцами расправился твой брат; немедля, пошли в Иберию, другому брату, рескрипт поддельный, дающий право на твой трон… Здесь заварит ся такое, что о тебе и твоем царстве начнут; слагать похвальные легенды!
(Глаза Терчиллы горят; адским пламенем, он быстро и мелко трясет одобрительно бородой невиданной длины).
Радомист. Ты красивейшая из женщин и умнейшая сре ди мужчин. Тебя не оценил я, дорогая, в нужный час! Но если мы вернемся, то по праву править будешь ты, я буду зер калом твоим. Народ поверит; в твою мудрость и полю бит… Народ, народ! Как хочется остаться в его памяти посланцем от; богов!
Терчилла (тихо, в бороду). Так и будет. Пока народ и темен, и бесправен...

(Бабочка-мелодия, будто напуганная кем-то, взмывает; вверх и начинает; порхать над царствующими заговорщиками — над каждой фигурой, дразня и передразнивая ее, и над всеми сразу, заливаясь тихим хохотом на все лады).
Надя, на удивление родителей сидевшая тихо, вдруг тоже начинает смеяться вслед затихающей музыке. Анна Ивановна,

262
 263
вздрогнув, хлопает в ладоши, но тихо и как-то неуверенно, потом задумчиво говорит:
— Кажется, я их видела… Немножко не по себе… Степан долго молчит, потом трясет головой и зло фыркает:
 —Вот какой он явился! Радомист — нам он вместо радости?.. Се существо будет заправлять земными нашими делами?!
 —Пустышество! — тихо, но твердо поправляет Грибоедов. — Уже заправляет, и за ним только пустота и тлен до веку...
Бегичев порывисто встает, подходит к другу,  крепко обнимает его, решительно приговаривая:
— Теперь я понимаю, в какой смертельной схватке ты с чертя  ми титулованными. Брат, я на твоей стороне весь!
Вновь удивляет Наденька. Она вдруг вскакивает и бросается к ним, но бежит мимо папы, к музыканту… Грибоедов едва успе вает раскрыть руки и поднимает девочку вверх, сажает на руку, обнимает друга — и все счастливо смеются, и зовут в свой тесный кружок Анну Ивановну.
Грибоедов сияет, забыв поправить сбившиеся очки:
— Дивное мгновение! Я снова хочу жить! Десять с неболь  шим лет — и она будет мне невеста! По чуткости и музыкально  сти родная мне душа!..
Оставшись наедине, друзья еще долго говорили о новых об стоятельствах, о сломленных характерах вчера еще без сомнения сильных людей... В голосе и тоне Грибоедова не слышалось и толи ки былого огня, только грусть и горечь.
 —Они вели игру, а мы только мечтали… Они — наши охот ники — наперед расставляли силки и прямо указывали на них нужной фигуре! Кто устоит? Погибель не страшна — бесчестием грозили. Без вождя все отступились от своих слов… Толковых лю дей холуи-загонщики бросили под ноги, выстелив дорогу к трону ничтожнейшему из Романовых.
 —Теперь-то вам — и нам! — пораженным и поверженным, как о себе думать? — с тоской вторил ему Бегичев. — Тебя спаса ет поэзия… А другие? Сгниют нерасцветшими.
264
 Грибоедов подробно рассказал ему о предсказаниях и советах Фаддея Булгарина. Степан морщился, но внимательно слушал.
 —Сдается мне, не со своего голоса поет этот шустрый госпо дин. Держи упреждение, Саша…
 —В одном он прав безоговорочно: если наше поколение чего-то стоило, то оно просто обязано сберечь себя и найти приложенье для своих сил…
 —Где? В Сибири и на Кавказе?!
 —Да. Сегодня я иначе думаю об этом. Кавказ теперь уже не тот. Там зреют и выбраживают молодые силы республики — на них намекала мне и Ахвердова. Она большой мой друг...
 —У тебя много друзей, Саша, но врагов теперь больше — помни об этом. Вам будет казаться, что у вас что-то получается, что вы служите державе, а по сути, след тайного царского послан ника будет вести вас... Как бишь его — Бартоломей? Подходящий человек, и он уже полгода там, да?
 —Вряд ли они всерьез полагают, что я двинусь за ними... Я найду иное дело, будут и новые люди, деловые...
 —Саша! У них игра за власть, они ведут ее! В трагедии своей ты мудрее, чем в делах, остерегись, брат...
 265
  2. Призрак Республики на Кавказе
Вопреки предположениям и ожиданиям первые месяцы на Кавказе Грибоедов провел в Тифлисе. Паскевич, отправившись на Елизаветпольское сражение, не взял его с собой. Формально Иван Фёдорович был пока еще подчиненным Ермолова, и, возможно, это было сделано по указанию главнокомандующего. Грибоедов не знал истинных причин своих каникул и знать не хотел. По совету Бегичева он переменился поведением в обществе, перестал острить и язвить, больше слушал, даже если ему говорили вздор. Но если встречал опально го и опаленного декабрем, то всеми силами убеждал не давать «скоропроходящему» несчастию сломить себя, советовал читать, размышлять и разумным досугом приготовляться хорошо послужить отечеству.
А сам писал, неустанно писал... Дорабатывал напоказ трагедию «Грузинская ночь», а другую сочинял тайно — «Радомиста и Зенобию…». Понимал, что в предстоящей походной жизни не будет и малых возможностей взяться за перо. А это значит постоянное ощущение края бытия, такой перемены настроения и обстоятельств, когда «скоропреходящее несчастье» действительно может сломить. Однажды не выдержал и написал Бегичеву: «Плохое мое житьё здесь…» — друг поймет. Для творчества, для поэзии нужна свобода, чтобы целиком погрузиться в работу, чтобы не раздражала любая зависимость от людей... Тут, на Кавказе, она была тяжкой: от службы на странной войне, от семейства: из писем сторонних ему открылось сватовство к его сестре и на таком удалении оно отдавало почему-то болью полной утраты родного человека. А самая острая зависимость — от цели в жизни, которую себе назначил! В письме он ее не назвал, но она не была тайной ни для кого, кто знал его достаточно близко: покончить с рабством в России и с теми, кто на этом рабстве держится и этим рабством живет. Убедить себя, что случившееся в декабре — лишь «скоропроходящее несчастье», не получалось. Что-то указывало ему на великую развилку в истории, которую никакими сочинениями не исправить. Опускались руки, работа над трагедией продвигалась медлен-
 но, хотя все мотивы действующих лиц были схвачены и уже звучали в нём…
Примерно то же самое он наблюдал и у Ермолова — упадок былой энергии! Но не испытывал к нему ни малейшего со чувствия. Это был новый Ермолов: раздражительный, неуверенный в себе, подверженный страстям, как и все смертные. Да, Алексей Петрович чувствовал, что его пытаются принизить, а может быть, и знал о тайной миссии Бартоломея и понимал: это — настоящий царский ворон, и добычей будет не только он сам, но и вся Россия. Упущен случай послужить Отечеству своими дарованиями и всенародной славой, дать России воз можность истинного развития. Понимал! Но смириться с бесславным уходом не мог, ведь судьба готовила его к другому: при имени «Ермолов» распрямлялись спины не только солдат, но и крестьян по всей необъятной стране — такова была сила примера бескорыстного служения Отечеству! И где это теперь, а ведь и года не прошло...
Война с Персией притухала, но война меж двух генералов — Паскевича и Ермолова — ожесточалась от месяца к месяцу. Грибоедову стало известно, что Паскевич, помимо официального журнала донесений, ведет другой — для доклада лично царю. Оценки событий и людей в них бывали диаметрально противоположны. В былые времена это стало бы поводом для откровенного разговора Грибоедова с Ермоловым, потому что их дружба не предполагала никаких тайн. Теперь иное — оба были во власти обоюдных подозрений в личной несостоятельности, в поклонении новому царю. И Грибоедов только пытался примирить царского любимца Паскевича с царским врагом Ермоловым в интересах общего дела.
Годовщину декабрьских событий в Петербурге Грибоедов предполагал почтить в войсках, где было много участников их, разжалованных и сосланных. Но его по-прежнему держали в Тифлисе. И тогда он решил быть в тот день только с тем другом, которому безгранично доверял в этом городе, — с Прасковьей Николаевной Ахвердовой, человеком больших дарований, тонко чувствующим музыку.

266
 267
Тифлис. Дом вдовы генеральши Ахвердовой Прасковьи Николаевны.
14 декабря 1826 года
Вечером в гостиной собственного дома Ахвердовой, вдовы генерала-майора артиллерии Ахвердова Фёдора Исаевича, был накрыт стол на две персоны. Сверкало серебро, большая ваза, пол ная мандаринов из собственного сада, бокал с вином, накрытый ломтем хлеба...
Грибоедов стоял у открытого окна долго, очень долго... Не в силах был оторваться от тонких ароматов южной ночи, будто они и только они связывали воедино всё былое и его нынешнего, угасающие надежды и упрямство сохранить их, сравнимое с мо литвой монаха среди потопа. Только молился Александр Сергее вич не Богу, а всё той же идее-мечте о России без рабства, и убеж дал себя несчетно раз, что это не выдумка и прихоть. Прасковья Николаевна, статная дама в строгом платье, сидела на диване и с нескрываемым удовольствием наблюдала за дорогим гостем, не решаясь потревожить его молчание.
 —Год прошел… Год! Отсюда кажется совсем невероятным дерзкий вызов холодам, обледенению России. В этот день, год назад... Нет, мое воображение и память отказываются мне под чиняться! — Грибоедов в растерянности оглянулся на женщину. Ахвердова грустно и сочувственно улыбнулась в ответ.
 —Я знала, что в этот день мы непременно будем вместе. Мне исполнилось сорок в этом году, но чувствую силы вдвойне для добрых дел… А они же мальчишки — двадцать-тридцать лет! Страшные события, столько несчастных — с чего? Какое бедствие выхватило лучших и выбросило вон — таких молодых, таких талантливых? И вот опять война… Мир оказался хрупким, орды иноверцев подошли так близко к Тифлису! Как допускает правительство, чтоб целый город был на грани катастрофы? Стихийное бедствие? — Она спрашивала, не ожидая ответа, не годование дрожало в ее низком певучем голосе. — Когда в на шем детском клубе смотрю на малых, слёз не в силах удержать:
268
 как беззащитны судьбы их! Муравьёв, мой зять, неразговорчив, но мне и пары слов достаточно, чтобы понять, как удручен он нынешним правленьем.
Прасковья Николаевна кладет обе ладони на свой красивый лоб, откидывается на спинку дивана и устало просит:
— Александр Сергеевич, меня ты должен успокоить, милый друг… Что за война такая, что все притихли, как перед смертью?
Грибоедов подходит, садится рядом и берёт за руку женщину.
— В этот день, милая Рося, особенно болезненны сомненья и неуверенность… Четырнадцатое декабря станет вечным пере  крестком русских умов и судеб! Но о какой войне ты говоришь, моя сердобольная? Об этой неотвязной полусонной кампании с Персией иль о войне меж нашими генералами? Так мудро ныне всё устроено: слава побед — Паскевичу, а если будут пораже- нья, то взыщется с Ермолова. Потому так долго подкреплений нет, и твой зять Николай Николаевич Муравьёв, как истый воин, рвется в бой, а натыкается на недоверие Паскевича — как друг Ермолова…
Ахвердова, оживляясь, взяла руку гостя в свои руки и откро венно попросила:
 —Вот и воспользуйся моментом, чтобы мне и делу услужить. Уже полгода здесь, Саша, знаешь всех троих прекрасно! Содей ствуй зятю моему перед Паскевичем, а Ермолову открой досто инства Паскевича. Говорят, смел, решителен твой родственник, царем обласкан, генерал-адъютант…
 —Иван Фёдорович хорош, — Грибоедов грустно улыбнулся, — но не тем, чтобы понравиться Ермолову и наоборот. Пока здесь два сардаря, нам в Персии успеха не видать. К тому же…
 —Не хочешь говорить о Ермолове!..
 —Буду откровенен: у меня с ним род прохлаждения после стольких лет полнейшего доверия. Я в нём ошибся: он человек прошлого века и совсем не герой. Упустил момент великий услу жить отечеству — и пожинает плоды мести со стороны против ников придворных… Я намекнул ему, что существует план его дискредитации, что он под подозрением не меньшим, чем я сам.
269
Он еще больше от меня отдалился. Но, кажется, давно готов к наихудшему...
В комнату неожиданно входит девятилетняя дочь Ахвердовой и капризным полусонным голосом стала рассказывать:
— Мама, мама! Мне опять приснился тот же лес! И я одна! Кругом только деревья, как живые, мне кланяются и грозят!
Ахвердова быстро встает, подходит к дочери и обнимает ее.
— Дашенька, ты хорошо молилась на ночь? Да? Тогда ничего не бойся, мама рядом, и сам Господь с тобой, он всегда подскажет, что это только сон, что наяву все тебя любят  и берегут. Пойдем, пойдем милая, мама побудет с тобой. Помаши ручкой Александру Сергеевичу — он тоже желает тебе спокойной ночи и охраняет твой сон.
Девочка, щурясь на свет, поднимает ручку — они уходят.
Грибоедов один. Он наливает немного вина, некоторое время смотрит на бокал, накрытый хлебом, выпивает, подходит к окну… Потом садится за фортепиано и тихонько наигрывает простень кую колыбельную.
Через четверть часа неслышно возвращается Ахвердова. Она замирает на пороге, слушая мелодию с таинственной улыбкой, медленно подходит и благодарно кладет руки на плечи музыканта и обращается вдруг на «вы», видимо, сама этого не замечая.
— Саша, а вы заметили, как действует ваша музыка на детей в нашем клубе?
Грибоедов счастливо улыбается и продолжает тихонько играть, не в силах оторвать пальцев от клавиш, и отвечает распевно и с та кой почтительностью, будто позади него сама королева этого вол шебной красоты края.
— Это трудно не заметить, они сразу устраивают хоровод во  круг меня и фортепиано… Но еще заметнее — как вы сами на них влияете, душа моя. Какой незаменимый у вас пост! Вы раскра  шиваете мир в такие краски, которые не полиняют никогда. Это
 сродни пробуждению религиозного сознания: мало говорить о Боге — надо помочь маленькому существу ощутить счастье при мысли о Нём. А тут без музыки нельзя! — Некоторое время поэт молча наигрывает. — А скольких вы удачно выдали замуж!.. И женихи, конечно, не случайно ломятся в ваш кружок. Ведь не богаты вы тут — но вы больше, чем богаты!
Ахвердова польщенно и немножко кокетливо проворковала:
— Мы будем еще богаче, если пообещаете нам свою игру в рождественские дни…
Грибоедов быстро поворачивается к ней:
— Всенепременно — да! Если мой генерал не объявит поход…
— О, как вспыхнул! Уж не присмотрел ли для себя принцессу в нашем клубе? Музыкант явно смущен, он вновь поворачивается к инстру  менту, но убирает от него руки.
 —Совсем не то, милейшая Прося-Рося. Они мне нравятся все как напоминание о моем детстве и юности. Многое, как ни стран но, живо во мне. Только глядя на них, забываю о нынешних со бытиях. В моем детстве смех редко звучал вслед музыке… И что? Из меня вышел отменный рак-отшельник, способный разгрызать головоломки самых умных книг, но нетерпеливый и податливый страстям, которые, казалось бы, изучил и приручил… Монах, на шедший истину, но не способный… ждать, готовый броситься в омут праздного веселья и огорчительных страстей. Но это всё в прошлом — клянусь…
 —Верю, Саша! — И Ахвердова в порыве нежности вновь по ложила руки на плечи поэта.
 —Осталась только прежняя нетерпеливость в главном… Примнилась невестою Россия, одетая республикой, с молитвен ным взором на чада народные — бросился женихом ей в ноги… А может, надо было подождать еще, поухаживать да послужить?
 —Да, да, да! вам следует остепениться, извлечь все выгоды из нынешнего положения при Паскевиче… И жениться! Не спорь те: ваш взор подолгу останавливается на Нине, от меня не утаишь!
Грибоедов умоляюще понизил голос:
— Дитя! Прелестное, но совсем ребенок...

270
 271
 —Идет война, и бог знает, сколько она продлится, — твердо заметила Ахвердова. — С новым генералом вы сделаете карьеру — по уму и знаньям равных нет вам.
 —Спасибо, друг… Давайте всё-таки на «ты», мы знакомы много лет… — Грибоедов долго задумчиво качает головой. — Но вообразить и вам... тебе непросто, в каком я тупике… Я нена вижу службу от всего сердца, потому что верхи не дают хода смыслам! Поэзия? Но кто нас уважает, певцов истинно вдохновен ных, в том краю, где достоинство ценится в прямом отношении к числу орденов и крепостных рабов… Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов… Где тут место моей карьере, моей семье и дому?
Ахвердова настойчиво, но мягко возразила:
— Здесь вас... тебя любят, Саша, а значит, всё может измениться…И главное — меня не обманешь — ты к Кавказу начал привыкать, к Тифлису полусонному с чарующею негой вечно зеленых гор.Так, мой друг?
Грибоедов живо поднимает голову:
 —Ничуть не возражаю. Всё боле убеждаюсь, что город берет нашу культуру, нисколько не переменяясь, оставаясь грузинским, богатым историей великой.
 —А Цинандали — имение Чавчавадзе, нашей красавицы Нины?..
Грибоедов быстро поднимается и несколько раз прохаживает ся к открытому окну, восхищенно воздевая руки, потом говорит враспев, будто декларирует Гомера:
 —О! Я стоял часами на балконе княжеского дома в Цинанда ли… Вся долина Алазани, как на ладони, в садах цветущих тонет, вдали белеют стены старого Телави, и высится Аллавердынский монастырь, древний и величавый, — словно указуя на снеговые пики за своей спиной… — Словно очнувшись, поэт извинительно улыбнулся хозяйке. — Рося, и твой дом прекрасен на краю грему чего потока, а сад при нём похож на райский!
 —Я рада…
 —Правда-правда, здесь дышу свободнее. — Грибоедов усаживает  Прасковью  Николаевну  на  диван  и  сам  садится
272
 рядом. — Север пуст надолго, там дышат смрадом раболепия, две-три души едва ли помнят обо мне… И довольно, не желаю! Класс полу-европейцев дожирает русскую культуру, преклоняясь пред западными формами во всем, свое же, национальное, не получает оформления. У лучших парубков в деревне только два пути: на барский двор развратный или в солдаты на всю жизнь. Столько войск! Внутренние области похожи на оккупированную страну — отвратительное зрелище! Они наивно полагают, что пять повешенных декабристов прикроют беды страны и тупоголовое правленье…
Ахвердова перехватывает его нервно дергающиеся руки, пы таясь успокоить:
— Повешенные... И блеск побед военных!.. Сам учил меня, забыл? В арсенале царском есть рецепты пострашнее... Но успокойся! Ты весь вернулся к нам, и как рады все, кого я знаю. Я сведу тебя с такими республиканцами, каких в сто  лице не водилось, с семьями, в которых поклонение свободе — род религии. Послушай! — И Прасковья Николаевна читает по памяти:
Горе миру, где злодей владыка,
 Где лжецов разгуливает клика,
 Где загубленная дико
 Слёзы льет свобода.
Горе вам, душители народа!
Торжествует победитель сильный, Вянет цвет весенний изобильный, Всё глушит сорняк могильный, жалкая порода…
Горе вам, обидчики народа!..
 —Кто это?! — восторженно спросил Грибоедов.
 —Кто? Не знаешь и не догадываешься? Князь Александр Гарсеванович Чавчавадзе! Отец Нины! Он больший республиканец, чем ты сам… И тут он не один. Князь Палавандов Евсевий Осипович ждет тебя, чтобы обнять в знак солидарности…
273
— «Сорняк… жалкая порода» — задумчиво повторяет Грибо  едов. — Смелый и легкокрылый стих! Свободный народ… Да-да, здесь культура свободы и высокой нравственности чарующе пре  красна даже в слоге… Но во что это выльется, если своевремен  но не обретет соответствующей политической формы? Под кры  лом деспотии свобода приобретет разбойничьи черты, да и сама Россия станет полем лиха и лихих людей... Эта поэзия мне нравится! Сорняк ныне выше пшеницы... А здесь растут идеалы!
Ахвердова горячо подхватывает:
 —Нина — лучшая из моих принцесс, кои глаз с тебя не сводят!
 —Был поражен, как встретили меня в твоем кружке: помнят все детали наших празднеств, томительных бесед… Ты за дела тайную струну во мне: желание творить, поэзии отдаться без остатка, потом семью завесть — пожалуй, это возможно только здесь! Здесь явилось нечто — или некто — в легком сне и пове лело написать комедию мою… В Тифлисе, ты же знаешь! Отсюда я увидал судьбу России, как на ладони…
Ахвердова увлекает гостя к столу.
— Я приготовила твою любимую дичь! Пора нам помянуть всех павших от дури самодурства… Ты обещал подробно расска  зать о них, и о себе в тех днях несбывшейся надежды…




 274

 3. «Вольными людьми сильна Россия!»
В марте 1827 года Ермолов оставил должность главно командующего и покинул Кавказ. Почувствовав на своей шее тугую петлю наветов, он сам попросил императора принять решение о необходимости своего пребывания в крае, мир в котором хранили сравнительно немногочисленные штыки его могучей обученной дружины. Старательно развенчивая его воинскую славу, ему вменили в вину, что он не двинулся сразу всей армией на Тавриз при первых нападениях персов. Канцелярские крысы знали, что в частном письме к нему именно об этом и просил его сам император, подыгрывая его непо бедимости и восхваляя силу опытных полков. Но именно этого хода от Ермолова ждали и персы: высокоподвижная и много численная конница Аббаса-Мирзы и отряды Эриванского сардаря готовы были с двух сторон действовать и против армии Ермолова, и против немногочисленного Тифлисского гарнизона.
Чутье давно подсказывало Ермолову, что персы готовятся к войне — подстрекаемые, обучаемые и вооружаемые ан гличанами. Именно поэтому он считал крайне опасным идти на Тавриз, оставив в тылу сильный гарнизон крепости Эривань. Приняв ермоловский план ведения персидской кампании, самого Ермолова удалили в разгаре войны! Военачальника, не знавшего поражений! — на утешение императору и тронной сволочи и на радость персам, окончательно обнаглевшим.
Ермолов покинул Кавказ в простой кибитке, без всякой охраны, по опасным дорогам, где даже простым чиновникам давался сильный конвой. Его годовое жалованье было таким, что жить мог он только в деревушке отца, и то едва сводя концы с концами. Не более счастливой была участь и его сподвижников. С придирками и унижениями покинули Кавказ оба брата Вельяминовы, князь Мадатов, слава и гордость всех конников Кавказской армии, обвинен в лихоимстве... Чья-то темная тень преследовала их всех! Кто-то дотошно выветривал свободолю бивый республиканский дух из мундиров, ничуть не беспокоясь о том, сколькими жизнями будет оплачены потери лучших коман диров в начавшейся войне. Все надежды новых были связаны с идущими на Кавказ дивизиями и казачьими полками — иного
275
 образа мышления и не могло быть там, где над умами царила воля одного, внедряемая явными и тайными путями.
Весной 1827 года война оживилась, и сразу стало ясно, как прав был Ермолов: поход на Тавриз возможен только по взятии основных крепостей на границе. А это наскоком сделать невозможно, весеннюю распутицу сменила нездоровая для русского человека жара, повальные болезни трепали войска. Находясь постоянно при Паскевиче, Грибоедов вел обширную переписку нового главнокомандующего, сочинял его приказы, улавливая потребные обстановке смысл и дух порой по нескольким словам. Продолжить работу над трагедией «Радомист и Зенобия» он не мог, но она всегда была перед его внутренним взором.
Он с большим тщанием изучал местные языки, историю края и часто задумывался о его дальнейшей послевоенной судьбе. Грибоедов попросил услужливого приятеля Булгарина выслать из Петербурга статистическое описание какого-нибудь округа южной Франции, Германии или Италии, возделанного и благо устроенного, чтобы применить здесь, на Кавказе, лучший европейский опыт. Невежество и узость мысли местных чиновников поражали его…
Летом 1827 года Паскевич неожиданно направляет Грибоедова в персидский лагерь главой миссии в ранге полномочного представителя главнокомандующего отдельным Кавказским корпусам по делам в Персии на переговоры с наследным принцем Аббасом-Мирзой, командовавшим персидскими войсками. Будучи совершенно убежденным в бесполезности переговоров и даже вредности, Грибоедов не уклонился от прямого указания, но возвратился от персов больным, с подозрением на отравление...
Как только ему стало лучше, он тут же исполняет свое со кровенное желание побывать «у своих», у полковника Николая Раевского, на нагорье Сальварти, где после небольшого, но кровопролитного боя, стала лагерем часть войска, в том числе и его Нижегородский драгунский полк.
 Южный Кавказ. Нагорье Сальварти, лагерь русских войск.
14 августа 1827 года
Вечерело. Николай Раевский и его ординарец прапорщик Лев Пушкин встречают у походной палатки Грибоедова, верхом подъ ехавшего к ним, держа головной убор в руках. Гость тяжело спры гивает с коня и попадает в объятия Раевского. Полковник видит нездоровье поэта, обычно великолепного наездника, но в походе боевом не принята словесная участливость, тем более что лихо радка валила с ног чуть ли не каждого второго...
 —Ждал и был уверен, Александр Сергеевич, что свидимся еще хотя бы раз… Бои всё злее, и каждый ныне как последний!
 —Не видал тебя с крестом — вот и спешил поздравить. Ге рой и живой! — горько шутит Грибоедов и отворачивается, пряча вдруг повлажневший взгляд.
 —Да, крови было много…
 —И он у нас герой? — Грибоедов одной рукой обнимает Льва Пушкина. — Ручеек Джеван-Булак! А сколько павших!.. Помянут ли потомки, как торили дорогу к миру порохом, с молитвой о Бо городице? Декабристы обращены в таран, а без них какой мир, и куда дорога…
Раевский дружески хлопает по плечу прапорщика:
 —Вот один из них! Офицерский чин добыл в бою! Я о таком мечтал лишь! Удивлен хладнокровию его: в жаркие минуты дела всегда при стремени, всегда готов к любому порученью…
 —Знаком мне пыл его, — смеется Грибоедов. — Помнишь, Лев, дверь-мишень, насквозь продырявленную нами бешеной стрельбой? Думаю, она уберегла вас с Кюхельбекером для дел ве ликих и более разумных, чем дырявить собственные лбы в отча янных дуэлях…
Пушкин искривил губы в скептической усмешке:
— Не заметил никакой разумности, величия тем паче, в де  кабрьском ожидании картечи…

276
 277
— Да, там тоже лбы подставили, — согласился Грибо  едов. — И здесь нет большей славы, как только за товарищей сто  ять. Смысл найдешь позже, в своих талантах! А пока… Драгуны- нижегородцы — чудо-богатыри! Я видел вас в горячем деле и убедился, что выучка и мужество на поле брани — как две руки, в них щит и меч...
Раевский горячо переспросил:
 —Убедился? Один прием, исполненный вслепую будто, де лает нас вдесятеро сильнее. Сигнал — и вмиг хвостатые стано вятся пехотой, разят из ружей и орудий, сигнал — лавиной скачут на врага! Даже в горах им нету равных — ермоловская школа! От имени сего трепещут горцы до сих пор.
 —Да, умел Ермулла повес и хвастунов в мужей непобеди мых превращать. Увы, и он не послужил России, чтоб утро встало над страною… Какие юноши у нас — на поле брани хладнокров ны, в умах запросы смысла, а не барабанных трелей… Петрова площадь оголила нравы стужей декабря! Не так ли, Лев?
 —Пожалуй, там было страшнее… Кровь невинная рекой тек ла! — Пушкин явно нервничал, вспоминая, смотрел ершисто. — Нам никто не дал ответа, нам предложили смерть на все наши во просы… А начало было, как благородная дуэль! Потом убивала неизвестность — стоим зачем? Так хотелось что-то сделать — народ кругом, как зрители кричат: «Где ваши полководцы, солдатики родимые?» Обидно, но они со стороны сразу поняли нашу беду…
 —То загадка до сих пор: все вожаки вдруг спасовали, — не хорошо усмехнулся Раевский. — Отчего разом? — никто не знает! Миша Пущин молчит, молчат другие, жмут плечами, мол, имели по два глаза только, по две руки… Идемте же к столу (жестом приглашает дорогого гостя в палатку, где накрыт скромный стол с вином и угощеньем). Сегодня многих наших ждем, кто чис лится пока в живых!
 —Загадка… да, — задумчиво протянул Грибоедов. — Зато есть сведения верные о толковом общем плане... Зимний дворец и крепость Петропавловская не оказали бы сопротивления, появись Якубович у дворца, Булатов в крепости с отрядами
 восставших. Энтузиазм всеобщий царил в войсках, и право Кон стантина на престол стояло высоко в глазах народа, его любили в гвардии… Но Трубецкой с Рылеевым, план утвердив и создав штаб, вместо того, чтобы идти в Сенат, идти к войскам, таинствен но вдруг исчезают — в последний момент!
Раевский, резко обернувшись, бросает мучительный вопрос:
 —Трусость? Невозможно! Скорее манера дуэлянтов: дерзкий вызов, а там...как карта ляжет! Доверились судьбе!
 —Не поручусь… Правду надо любить, как бы горька ни была. — Тон Грибоедова непреклонен и строг. — Жертву собою — принимаю, но жертва тысячами — скрытое предательство или… трусость. Бес сомнения вложен в глаза и уши  вожакам — и войско осталось без руководства. Прием с античных пор изве стен, но теперь войдет он в моду на века. Ловушка под видом дуэли... Общество запугано на десятилетья!
Раевский выглядел несколько растерянным.
— Признаюсь, что столь откровенно теперь не говорим... Смирились как-то, что война — единственное дело,  которому до  пущены опальные. Из прав одно осталось: умереть в смертельной схватке…
Лев Пушкин ровным голосом, как на молитве, добавил в раз говор горечь участника декабрьских событий:
 —Невыносимо было стоять в бездействии, когда сражен был Милорадович, герой войны, любимец гвардии… Выстрелил Ка ховский из-за наших спин, невидимый для генерала, который не имел оружия… Подлый выстрел — как ни суди. Нас он не обо дрил, унизил. Будто только за тем и вышли мы на площадь, что бы потешиться убийством генерала, который свободолюбию не чужд… Будто убили секунданта безоружного — и сникли дей ствием. А верные Николашке войска озлились, ободрились… Тог да и пошел слушок меж нами нехороший, что провокаторы средь нас, а командиров нет, и положенье наше обреченное… Там царь средь них, мы видим! И ощущение такое, что трон мостят на наших головах…
 —Какое странное магическое действо, где царь заглавная фи гура средь тех и средь других… — мрачно заметил Раевский.

278
 279
Грибоедов усмехнулся:
— Верно. Так и было — по свидетельству многих!
В палатку, с шумом откинув полог, входит Михаил Пущин, до Декабря поручик лейб-гвардии конно-артиллерийского полка, — высокий, стройный, солдатский мундир сидит на нём, как лейб-гвардейский.
— Я слышал вас, Раевский! — иронично улыбнулся он схо  ду. — Хоть и негромко говорите, но надобно потише. И у своих, дорогой Александр Сергеевич, нынче особенно опасно откровенничать (они по-братски обнимаются с Грибоедовым). К нам за прохладой? В долине-то кусучая липучая жара, лихо  радка валит народ… А тут ручьи целебные…
Раевский жестом пригласил всех за стол и негромко пояснил:
 —У нас открылся разговор прямой, Мишель…
 —Уразумел, полковник, и я о том. — Усаживаясь, Пущин любящим взглядом обвел всех. — Братцы, успокойтесь. Успокой тесь! В декабре нас обвели вкруг пальца. Надо быть обу хом, чтобы такое дело двинуть и пробить. Пистолет у лба — куда пойдешь? Моему начальнику так и сказали — и он присягнул Ни колаю еще за сутки до событий, и меня связал прямым приказом. Братцы! (взгляд солдата-офицера сделался умоляющ). Я дело лю блю — а был порыв, и только. А дела не было, слова опередили… К тому же… я ведь хорошо знаком был с Николаем… будущим царем, были надежды на карьеру… Это мешало...  определиться…
 —Да мы без претензий говорили, Михайло Иванович… — успокоил Грибоедов того, кто был осужден лишь за то, что не донес на тайное общество. — Мы лишь констатировали смерть красавицы-мечты…. Спокойствие и дело нужно нынче, чтоб не пристал позор — нас оболгали и будут дальше поносить. Если ермоловские походы обратили в прах, то нам уготована судьба изгоев, порочных и никчемных. Лишь дело может образумить упоенных властью, и ты, Мишель, пример дал яркий…
 —Что же? Ужель заметили его труды? — живо поинтересо вался Раевский.
 — И рады не заметить, да война и враг не спустят, — усмех  нулся Грибоедов. — Сам слышал необычный разговор между Паскевичем и инженер-полковником Литовым. Генерал так оча  ровался работой Пущина «со товарищи» при осаде Аббас-Абада, что заявил: «Он в действительности полковник, а вы — рядовой по прилежанью к делу. Помните это и не надейтесь на форму на  чальника артиллерии!»
Пущин сразу приободрился и убежденно заявил:
— Не будь рядом   разжалованных же Дорохова и Конов- ницына, не справился бы в столь малый срок найти диспозиции и батареи разместить на месте… Теперь другое гложет, Александр Сергеевич! Близко общаетесь с Паскевичем — помогите убедить в простом решении. Мы строим дорогу для снабженья войск — работаю как инженер и как солдат. Вижу: гору Сальварти следует обойти справа! Длиннее, но зато не будет крутых подъемов, так страшных в гололед… Не могу убедить начальников!
Грибоедов понимающе кивает головой: «Обязательно!» Но Ра евский безнадежно махнул рукой:
— Прям наш новый главнокомандующий, но и упрям. Жара и мор косят солдат, до половины состава в лазаретах, а он боит  ся рассредоточения по прохладным ущельям, когда нет действий. (Пущину) И под Эриванью только тесное разведсообщество дека  бристов спасло нас! Рядовые в роли генералов! Если бы взялись осаждать город в пик жары, то все бы полегли под его стенами. Ваша разведка и ваш совет оказались ценнее тысячи штыков! А скольких инженеров, экономистов и поэтов, сделав бунтарями, разбросали по углам России — в хлам!
Пущин опустил голову и поправил солдатский мундир.
 —Не все у нас — не будем приукрашивать — горели делом. И как случилось, что верх взяли хвастуны и болтуны?! И  мечту-идею отдали мгновенью славы... И брат мой Иван давно прозрел, что наказанье за увлеченье словом придетнеот вратимо: то, что делом не подкреплено, то шатко и непостоянно!
 —К соблазну славой, — живо и резко поддержал Грибо едов, — добавился бог весть откуда взявшийся сигнал фальшивый,

280
 281
провокационный — идти на площадь! Выступить на сцене статистами-бунтовщиками, делая славу новому царю! А мудрость требовала, если всерьез, выступить тринадцатого или двенадца того даже, на опережение… А Ермолова вводили в заблужденье слухами, и сам он медлил, взвешивал, почуяв ловушку!
— Провокация по воле царской? — удрученно пере-  спросил Пущин. — Ужели это про Россию?! Поверить страшно, не поверить невозможно… О себе знаю точно: когда меня от дела отстранить, то я глупею и делаюсь дурен характером…
В палатку входят Пётр Коновницын и Пётр Бестужев, возбуж денные, решительные, тоже осколки декабря — солдаты по фор ме, фельдмаршалы по мечте.
— Вот еще герои наши! — не сдерживая радости, восклик  нул Раевский и тут же отдал приказание ординарцу. — Лёвушка! Возьми коня, оповести офицеров полка, что совещание перенесе  но на более поздний час.
Пушкин, уронив голову четким движением, быстро вышел. А в палатке следуют горячие приветствия вошедших… Впрочем, почти без шума, лишь крепкие объятия бойцов, намеренно ищущих опасностей на этой войне, словно отыгрываясь в вист со смертью. Раевский откупоривает бутылку грузинского вина… Бестужев долго смотрит вслед Пушкину из-за полога палатки.
— Как офицерский чин к лицу ему и… нам, быть может. Ска  зывают, милость царя к его брату ныне безгранична, но он всё тот же — свободный певец нижней части тела… Народ всё так же называет чернью! В устах помещика уездного или великосветско  го прохвоста — обычное названье, в устах Поэта — постыдное уничиженье...
Раевский, хорошо знавший Александра Сергеевича, тут же откликается:
— Пушкин-поэт имеет размах во всём… Он, нимало не стес  няясь, ищет в дамах сходство характера со своим, чтобы пылала обоюдно ненависть к преградам любви и воспеванью чудесно раз  витых органов полета… Понимаете?
 — Конечно, — рассмеялся Бестужев. — Он никогда не скры  вал в узком кругу своей тяги к вульгарному, к мещанским наклон  ностям… Диву даюсь тому коренному факту, что в своей поэме наш большой поэт воспел салонного повесу, сделав его героем своего времени, а бытийный подвиг друга — Ивана Пущина — остался не замечен им. Иван, блестяще образованный человек, на  девает добровольно мундир надворного судьи — в этом поступке перелом эпох! Нет, поэты наши ослеплены иными качествами че  ловеческого рода…
Михаил Пущин тут же поправил, с недовольным видом всту пив в эту тему, потому что упомянут был его брат:
— Выбросьте из головы! Значение литературы велико, но не настолько, чтобы давать человеку прочные устои. Никог  да она не заместит религии и воспитания примером. Брат пошел в надворные судьи, чтобы помочь народу делом, быть светлячком в горах навоза, который валят на народ помещики, бурмистры, судебная система да церковь тож. Он меньше всего хотел быть писаным героем. Не чтение его увлекает — дело! Он жаждал что-то делать, как и я! Если не война, чем будет занять себя?! Вот что убивает вернее пули и презренья общества с его поэтами сле  пыми и глухими… Исключая, конечно, досточтимого Александра Сергеевича (с искренним уважением смотрит на Грибоедова).
Грибоедов отвечает мягкой стеснительной улыбкой, с интере сом слушая и наблюдая молодых людей, часто поправляя очки. О таких минутах он мечтал все эти месяцы — о встрече и беседе с теми, кто причастен к его большой мечте.
— Надеюсь, мне позволительно возразить и поворчать как старику средь вас. Поэты ослеплены — да, в глаза песку им — обычное дело! Но если Пушкин поэт — а в этом сомненья нет, — то и ослепшим имеет дар пророчества! И если воспева  ет страсть к женщине — значит, ее власть над человеком нам еще предстоит познать и устроить во благо жизни. Ханжество тут толь  ко помеха… Будем милостивы к нему как современнику, ибо мы  то знаем, как рукой державной и тупой вместо развития способно  стей на деле юношу услали в отдаленные углы империи на годы

282
 283
долгие… И что же? Услышали мы песнь дивную о чувственных страстях, любви животворящей… Да, Пушкин пел, что ему было доступно, что взор неподкупный открыл ему! И то открытие еще послужит человеку, когда он, созрев, будет страсти смыслу здра вому вменять. Новый царь, как вы знаете, ревнуя к славе и свободе опального поэта, решил: пусть дует в наши паруса, трон подпира ет, двор развлекает…
— Слышали мы эту царственную ложь, — презрительно рас  смеялся Раевский. — «Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем!» Ха-ха-ха! Узнаёте самонадеянность Романовых? Ни  колай просто не знает Пушкина! Коль стал царем, то все кругом мгновенно обновились по мановенью его пальчика!..
Грибоедов одобрительно кивнул:
 —Так и нам, мятежным, они пытаются внушить, что нами всё потеряно, что мы должны смириться с тем, что все наши на мерения — пустое дело, мираж в головах, мечтающих о славе… Новое — это они, их помпезный блеск и новые аппетиты при дворной знати, смотрящей только за границу… Но Пушкин, при ближенный к трону, не утратил своего прямого взгляда, он увидит то, что увидеть может только поэт. К тому же… советники царя не так наивны, чтобы надеяться, что Пушкин переродится по сло ву самодержца. Они подтянут поводок! То же и с нами будет, кому дозволено считать себя живыми… Пушкин нам протягивает руку: он жаждет дела, он полон планов, в них меньше всего по хож на прирученного пиита… Честно говоря, я поднимался к вам, к ручью целебному, открытому здесь, чтобы услышать, что идея жива и делом прорастет всенепременно!
 —И случится это здесь, Александр Сергеевич! — Бестужев едва сдерживал порыв чувств. — В Грузии полуденной — зеле ной! Здесь материализуется наша мечта о республике быстрее, чем в снегах России крепостной. (Коновницыну) Пётр, расскажи о проведанном у местных и у персов…
Коновницын ответил не сразу, помолчал, степенно хмурясь, будто ему не двадцать пять, а все пятьдесят:
— По долгу нашему мы с Дороховым и Пущиным, изучив наречья местные, тайно бывали в Эривани, чтоб план крепости
284
 иметь на предмет примененья нашей артиллерии… И слышим разговоры среди персов и армян, что беглый царь Александр гру зинский так наскучил всем, что образовалась партия средь знати, которая посредством русского царя хочет учредить самоуправленье в южном крае, начать хозяйствовать по-новому и торговать на равных с турками и персами, с компанией Ост-Индской…
Грибоедов изумился, азартно потер руки и похлопал по плечу и Бестужева, и Коновницына.
— Великая идея — и в ней судьба державы! Окраины Россию не взорвут, а вознесут! Вот где жребий приложиться, показать плоды развития и доказать обреченность рабства… Есть люди, готовые назначить капитал для учреждения компаний, рас  цвета традиционных ремесел!
Раевский тоже был удивлен таким открытием, но его волнова ла и нынешняя судьба русских солдат:
— Хорошие вести! Семена дают всходы там, где не жда  ли… Но пока война, и война странная, выжидательная, пагубная для войск…
Пущин вдруг негромко и прямо спросил:
— Скажи нам, Александр Сергеевич: при Ермолове стали бы долго бездействовать войска в походе? Лазутчикам вольготно в наших лагерях, пускают мор, болезни…
Грибоедов с видимым неудовольствием оставил хозяйствен ную тему:
 —Ермолов… У него не было столько войск! Прежний Ермо лов шел бы уже на Тавриз, решительно обеспечив безопасность тыла. А тот, которого застали вы, — не знаю… Нам было трудно, ему вдвойне. После отравления летом он ослаб, и в декабре упу стил шанс послужить отечеству силой своих способностей… Теперь он понял, на что обрек себя и нас… что для потомков останется гонителем свободных горцев, слугою самодержца, рабством затоптавшего страну. Этому Ермолову и я злодей.
 —Александр Сергеевич, — Бестужев, тоже понизив голос, за дал свой «больной» вопрос, — вдруг открылись такие обстоятель ства, которых мы не могли и полагать… Мне сообщили тайно, что шеф Главного штаба  Дибич объявлял здесь приказ об удалении
285
от должности Ермолова ровно в тот же день, двадцать седьмого марта, когда царь подписывал его в Санкт-Петербурге! Возможно ли такое диво? И можно ли дать объяснение такому совпадению?
 —Что вы хотите — его боялись больше всех других! — усмехнулся Раевский. — Потели лысины, подштанники меняли как платки, пока придумали, как от него избавиться. Помимо мощи военной в его руках, он был близок высшим, и скажи он: «Собор, конституция, свобода крестьянам!» — ему поверили бы все.
 —Много дивных совпадений, мой молодой друг, — улыбнул ся и Грибоедов, — слишком много, чтобы считать их случайны ми. Удалению «проконсула» предшествовал обширный план его дискредитации, который — как и наш мятеж несчастный — был частью воцарения посредственности на престоле. Чем меньше за конности, тем больше помпезных заготовленных сцен! Но если кровь допустить настоящую, то настоящим станет весь спектакль, а заговорщики — реальными врагами… Уверен, что правленье это будет сплошной мистификацией, а финал его ужасен.
В палатку бодро возвращается Лев Пушкин, докладывает о выполненном поручении… На вопрос о состоянии постов от вечает серьезно, но остроумно: «Бдительны! Никому не хочется быть шашлыком на пире басурман». Зорко окинув взглядом стол и заметив открытую, но непочатую бутылку в забытьи, он делает замечание будто самому себе: «Знак неважный…». По-хозяйски подходя к столу, Лев наливает неполный стакан и накрывает ко рочкой хлеба.
— Такие встречи нечасты, потому предлагаю, откладывая важные беседы, мысленно позвать к столу всех наших…
Получив от Раевского согласие кивком головы, он тут же раз ливает вино по стаканам и с видом знатока поглаживает надписи на бутылке:
— Это высокогорное село не уступит долинам Франции каче  ством лозы, букетом лучезарного напитка!
Когда все выпили и закусили, Раевский продолжил ту же тему:
— Если война, Александр Сергеевич, мотивирована вну  тренними причинами и тоже часть того спектакля, устроенного
 престольной бюрократией, озабоченной неприкосновенностью трона и величием нового монарха, то как смотрят на нее сами персы? Они могут не согласиться на блеск северной короны, договорятся с турками, и дело может затянуться… Вы недавно от Аббаса-Мирзы, наследного принца, не один день гостили у него…
Грибоедов, заинтригованный похвалой Пушкина грузинскому вину, читал витиеватые надписи, повернув к себе бутылку... Гово рить о войне ему явно не хотелось, но это его долг: рассеять все иллюзии о ней, чтобы никто из друзей не связывал с ней ни буду щее России, ни свое личное.
— Персы к войне не готовы, Николай Николаевич... Лет через пять они были бы сильнее значительно, англи  чане их муштруют и вооружают. Но Веллингтон обещал Николаю помощь в быстрой и славной войне и будто бы договорились о гра  нице по Араксу. В обмен с «умницы Романова» взято обещание не посягать на южный Азербайджан и на Тавриз… А главное — на Константинополь! Такое вот мудрейшее понимание интересов империи. Дальше уж просто: используя легкую восточную заносчивость и памятливую обидчивость персов, их натравили на Ермолова, обезопасив нас от турок… Мы буд  то бы у ворот победы во славу русского оружия и трона! На деле будет еще много жертв и страданий, а плоды победы окажутся да  леко от нас, на острове туманном…
Коновницын в бессильной ярости сжал кулаки:
 —Какая подлость! Для бритов Константинополь за тридевять земель — своя шея, а нам проливы ближние, выход в Средиземье — и не нужны! Бесчестье! Предательство интересов...
 —Побереги, тезка, запал. Царям и их сатрапам неведомы по нятия такие, — Бестужев старался говорить спокойно, но дава лось ему это нелегко.
 —Для нас служение отчизне — жизнь и смерть, для них — игра… — согласился и Пущин.
От волнения и Раевский ударял кулаками в ладони:
— Да, они не правят, они играют нами и судьбой державы... Давно уже!

286
 287
Глаза Грибоедова за стеклами очков были строги и грустны:
— Власть самодержца не натуральна, она требует мечей, от  крытых и сокрытых, она во всех видит противников и играет на опережение и уничтожение их и людей разумных… Коварство престола и престольной бюрократии, как ты ее назвал, — родо  вая черта абсолютизма. Всякой подлости призванье и простор! Не знаю, при каком Романове такое началось, но конец сему — со  борная республика и вече!
Лев Пушкин умоляющим жестом останавливает всех, явно тя готясь этой темой.
— Александр Сергеевич, любопытно с первых уст узнать о другом… О шахском сыне — о нём тут ходят легенды… Неуже  ли так велик сей принц?
Откровенно радуясь вопросу, Грибоедов восхищенно протя нул:
— Аббас-Мирза… Да, личность примечательная… Настоя  щий сказочный восточный принц: тончайшие неуловимые черты прекрасного лица, нежная бородка-смоль, повадки изнеженного существа… Но! Это отважный воин, суровый повелитель и ис  правный почитатель своего многоголосого гарема. Мне-то что?.. У меня были две простейшие цели: склонить персов к миру на на  ших условиях ввиду нарушения ими мирного договора и… вино  ват, донести до царя некоторые свои воззренья, вложив их в уста принца крови, наследника шахского престола.
Раевский ахнул от удивления:
— Простейшая задачка!..
И все остальные не знали, как воспринять слова Грибоедова — как шутку или как дерзкое предприятие, — и готовы были и рассмеяться, и аплодировать.
 —Любопытно…
 —Рискованно!
 Грибоедов улыбнулся одними губами:
— Есть у меня любимая мысль от наблюдений здешних воен  ных дел… Области не оружием добываются — сего можно достичь только на время, — а справедливостью и праведным судом. И вот в моих донесениях главнокомандующему, которые он отсылает
 выше, Аббас-Мирза сетует будто, что новый генерал справедли вым отношением к народам лишил его половины селений и войск. На самом-то деле генерал наш справедлив не всегда, как вы уже знаете… И часто приходится губить христианские души и мир ных горцев, чтобы исправить собственное нерадение…
 —Получается дипломатия с двумя жалами на одном конце? — Раевский восхищенно покачал головой.
 —Увы, да. Я говорю принцу и втолковываю — и в донесениях обязательно это отражаю: «У нас честь государя — честь народ ная!» На самом деле мне так хотелось бы! И чтобы государь, про чтя сии слова, помыслил и об обратном: что честь народная — это честь государева.
 —Думаешь, поймут?
 —Они поймут и мою хитрость, но объективность истины перевесит все их измышления, и ростки здравого смысла прора стут в мозгах дремучих бюрократов. Мне навредят? — плевать! Как тон в мелодии, так и республика в политике — это мое нутро, чего не могу отнять и сам... Боюсь, вас излишне обременил от кровениями, но хочется дать убеждение: в наших силах еще что-то сделать! А если поднимемся в чинах?! — И Грибоедов бодро оглядел присутствующих.
Пущину такие слова пришлись по душе:
 —Да-да, только надо что-то делать, не опускать руки — даже после войны… Что же Аббас-Мирза? Склонен к замирению?
 —Он понимает, что англичане через Аллаяр-хана втолкнули его в авантюру. Но как признать это и вдруг уступить тер ритории? Никто не знает, чьи интересы обслуживает в данный момент двор шаха… Что ханский, что царский дворы — это какие-то аллегорические строения над государством и народом, большей частью бесполезные и даже враждебные им. У Рома новых любимейшая присказка: «проветрить общество войной». В ней вся суть политики этой семьи и нечеловеческая сущность абсолютизма...
 —Проветрить, смерть впустив… — Коновницын совсем обо злился. — Пусть погуляет, кровью обмоет им ноги, а на простых страху нагонит — и можно дальше гадить прямо с трона…

288
 289
Бестужев и тут безоговорочно поддержал друга:
— Прав, Петя. Вонь чужеродная! Ничего, нам бы погоны заслужить! Будем готовить баньку, березовых дровишек нарубим и веничков дубовых… А главное — полоки надраить… Всё степенно и спокойно, чтоб вся Россия помести  лась и воспреяла телом и душою! Или погибнем, иль пусть чины дают — мы на войне, которая, как понял я, завтра не завершится. Так, Александр Сергеевич?
—Пока Тавриз не возьмем, мира не будет… Лев Пушкин вдруг с необыкновенным азартом тоже присту  пил к Грибоедову:
— Но неужели, Александр Сергеевич, принц не пригласил в гарем?! Там бы и войне конец…
Раздался общий смех, относящийся больше к говорившему, чем к его шутке. Раевский тяжело смотрел на ординарца.
 —Ай да Пушкин! Теперь младые поколенья, боюсь,  вникать не будут, натыкаясь на стену «14 декабря»… Началось тупое служенье трону, а не России, и скоро никто не разберет, за что мы выступали.
 —В итоге не смешно, — согласился Грибоедов. — Для нас гарем будто бы окрашен легкомыслием... Принц был  радушен, Но радушие на востоке обманчиво — жди кинжал в спину. Только уезжая из их лагеря, догадался, почему так затягивал переговоры наследник персидский: он войско тайно отослал под Эривань, чтобы там нанести удар. Это подтвердил лазутчик из армян. Но наш упрямец генерал не поверил мне!.. Потому будьте готовы, ребята: Эривань не Аббас-Абад, там не найдем мы легкой доли… Тавриз нам легче будет взять, чем Эривань. Тамошний сардарь и брат его Гассан теряют с Эриванью всю власть и честь — и будут биться насмерть. Войны радетель и агент англичан Аллаяр-хан, когда услышал мои предположенья занять Азербайджан с Тавризом и сделать государством, чтобы Россия не имела границ с Персией, весь побледнел и готов был вонзить кинжал в язык, посмевший так его унизить… Смел он, зная, что за ним английские штыки и деньги грязные!
290
 — Видать, нескоро посмеемся от души… — за всех отозвался Бестужев вмиг погрустневшим голосом.
Но Грибоедов продолжал говорить о том, что не предполагало уныния.
 —После возвращения оттуда сразу свалила странная лихо радка, хотя считал себя уже закаленным в этом климате… Таким образом, нет у нас иного пути, кроме как сделать этот край цвету щим, примером бодрым для России, вопреки коварным соседям… Мой товарищ, дипломат Мазарович, составил умную статейку о купеческом деле и продвижении интересов наших купцов… А тут вы хорошую весть сообщили о настроениях местных племен, о мечтах в семье российской достичь благополучия… Какие горизонты для каждого из нас! Надо только выжить, братья, духом не упасть…
 —Именно так! — воскликнул Раевский. — В войне и в строй ке русский дух уныния не терпит. Сейчас мы фруктами закусим и пойдем на омовение святой водой… Солдаты из камней соору дили ванны, крестами осенили из гранита — там не только дух в нас воскресает, но и лихорадка погибает…
Измученный болезнью, приобретенной в персидском лагере, Грибоедов обрадовался как ребенок:
— Вот там мы и обсудим народный проект расцвета здешних мест… Надо же! Только русский, строя рокадную дорогу, торит путь к святому источнику!
 291
 4. Блестящая победа! Чья?
Всё свершилось так, как и предполагал Ермолов, весьма искушенный в ведении войн, и, конечно же, кто-то еще — из тех, кто их задумывает и начинает. Как только пали крепости под ударами русских войск - Адис-Аббад и Эривань, считавшиеся неприступными, персы заметно утратили боевой пыл. Сражение за Эчмиадзин окончательно развеяло их воинственный дух.
Путь на Тавриз был открыт, но он был тяжел, так как зима в тот год выдалась в Персии суровой. И всё-таки богатый город был взят с ходу отрядом войск, ведомым полковником Муравьёвым и князем Эристовым.
Находясь при Паскевиче неотлучно, Грибоедов являлся, по сути, автором всех его посланий и приказов. Он хорошо видел, как уязвлен и удручен главнокомандующий тем, что столица богатейшей провинции пала не к его собственным ногам. Генерал досадовал на дерзкие и успешные действия авангарда, как чиновник средней руки ревнует ретивого подчиненного, способного обойти начальника в карьере. Понадобилось немало сил, чтобы убедить строптивого генерала, любимца императора, извлечь из быстрого падения Тавриза максимум выгоды. А именно: не останавливать войска, а сделать решительное движение в сторону Тегерана и одновременно послать шаху письмо-ультиматум, сразу назначив суровую контрибуцию...
…Опасаясь за свою корону, шах действительно тут же ответил согласием на переговоры и на мир — видимо, не обошлось без влияния англичан, имевших при персидском дворе большой вес. За первой партией денег в Тегеран был послан обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса Владимир Дмитриевич Вольховский. Он блестяще справился со своей за дачей. Единомышленник Грибоедова по декабрьским событиям, один из высокообразованных людей своей эпохи, Вольховский точно выполнил не только букву, но и сам дух предписаний штаба: чем суровее и безотлагательнее требования к шахскому двору, тем быстрее наступит мир и тем меньше будет охоты у персов впредь нарушать его. Он точно исполнил совет поэта-дипломата Грибоедова  пригрозить  шахскому министру
 Мирзе-Абдул-Вехабу, что если денег не будет, когда наши войска достигнут Зенгана, то области, оставленные позади, будут объявлены навсегда принадлежащими России.
Понятно, что именно с ним, с Вольховским, и встретился Грибоедов сразу после заключения Туркманчайского мирного договора с Персией. Тем более что Владимир Дмитриевич нашел возможность сообщить  поэту некие конфиденциальные сведения, полученные в Тегеране и касающиеся его напрямую.
Неожиданно настойчивое желание свидеться в тот день с Грибоедовым изъявил и действительный статский советник по дипломатическому ведомству Обресков А.М., царево око за ведением переговоров с Персией о мире. Вкупе с полковником Бартоломеем и прочими им вполне удалась затея военной дискредитации Ермолова. Что же им надо еще? По чью душу наметились опричники?
Персия. Тавриз, Южный Азербайджан.
28 февраля 1828 года
Грибоедов занимал квартиру в чудесном дворике. Это была просторная комната в роскошных коврах и шелке, с резными окнами во внутренний небольшой сад. А на столе теперь — шампанское, фрукты, восточные сладости…
Вольховский прибыл пораньше и чуть ли не с порога поделился тем, что его волновало уже не первый день. Будучи в Тегеране, он не раз и не два наталкивался на странное мнение, ходившее среди шахских министров и просто челяди: радость от удаления с Кавказа Ермолова они считали преждевременной, потому что остался при главнокомандующем тот самый «Грибоед», который хитростью и решительностью отнял у них многочисленных русских пленных после посольства Ермолова к шаху. Именно он придумал теперь такую огромную контри буцию на шахскую казну... Кто-то усиленно разогревал мнение о сильном влиянии этого страшного «Грибоеда» на русского пашу Паскевича, о том, как скуп очкатый, как ненавидит Персию и персов…

292
 293
Грибоедов знал хорошо, что Вольховскому можно доверять вполне. «Суворочка» — так звали его промеж себя товарищи-лицеисты за удивительное прилежание в учебных предметах и веру в суворовскую науку побеждать, за твердость характера и высокую честь. Доклады Вольховского из Тегерана тут же пересылались императору — ни у кого не было причин ему не доверять. И если он попутно отметил для себя злой интерес персов к личности Грибоедова — значит, были причины к тому.
Выслушав наблюдения товарища, поэт уселся на диван, мечта тельно рассматривая рисунок одного из роскошных ковров. Когда его что-то озадачивало, он спешил отвлечься от предмета заботы, чтобы иметь возможность бесстрастного суждения о причинах и следствиях…
— Сделай милость, Вольдемар, глянь на калитку: не заплу  тал ли царский эмиссар на радостях… Тут в каждом дворе готовы русского расцеловать, заманивают для угощения... Солдаты ходят как у себя дома!
Вольховский неспешно выглянул во двор, развел руки. Гри боедов поднял указательный палец и покачал им, указуя на сей момент:
— Сдается мне, что его визит разъяснит нам и твою прене  приятную новость... Через пять минут откроем бутылочку, мочи нет ждать, лишь пара фраз звенят в мозгу как лучшая мелодия: «Ура русскому солдату, ура русскому оружию!» Неужели всё закончено, Володя?!
Но Вольховский выглядел весьма озабоченным, шампанское его интересовало меньше всего.
— Обресков сам вызвался на свидание, так я понял? Значит, имеет важную причину… Но почему я никогда не позволяю себе и нескольких минут чужого времени… Конечно, торжество мо  мента, штабные виснут друг на друге, а пред ним — оком императора — спешат запечатлеться…  Никогда не заду  мывался, Александр Сергеевич, где тот рубеж в чинах, когда у нас начинают видеть только звёзды и плюют на прочие условности?.. Впрочем, это я так, к слову. Ты лучше прочих знаешь образ мыс  лей высших бюрократов!
 — Будем снисходительны, его мог задержать и генерал: доне  сение царю — вот что их волнует прежде всего! Не мир важен, а то, как доложить и понравиться Николаю. Хотя более успешной кампании не припоминаю… Мы, и только мы знаем истинную цену победы, мы держали в руках ее зернышко-семя, и оно про  растало в битвах кровавых…
Вольховский охотно согласился:
 —Поэтично-облачно, но… к месту. Персы положены на обе лопатки! И рядом с Паскевичем всегда упоминают твое имя. В во йсках знают, как неуравновешен он и личную неприязнь пере носит на поле брани и там сводит счеты с теми, кого не любит. Ты делал из него Ермолова, вставшего не с той ноги… но Ермолова!
 —Володя, оставь… —  Грибоедову, увы, были приятны упоминания о его службе с Ермоловым. — Да, походы с Ермоловым, знание кухни штабной, рождение его замыслов — это и мой опыт, и я его не скрывал… Конечно! Но знал я и Паскевича, и это помогло не меньше. При мне он не стеснялся переменять решения… Паскевич недоверчив, скоропалителен, хотя смел и отважен. А нужно донесеньям доверять или перепроверять — ни того, ни другого он делать не умеет. Милый мой! Наша кампания дважды висела на волоске! Помогли предостережения Ермолова: хороший лазутчик стоит армии. Движений Ермолова никто не мог предвидеть, а ныне наоборот! Паскевич шлет Красовскому под Эривань распоряженье, чтобы в горах пережидал жару, оставив Эчмиадзин. Тот идет, и вдруг видит пред собою всю армию Мирзы-Аббаса — она обошла его и обложила монастырь! 17 августа монастырь мог быть разорен...
Грибоедов, разгоряченный воспоминаниями, вскакивает, сбросив задумчивую блажь, будто снова оказавшись в тех жарких днях…
— Если бы Красовский промедлил и монастырь пал — дорога на Тифлис для басурман открыта… Две тысячи сража  лись против тридцати! Эчмиадзин спасли от гибели, и тот день стал его вторым рождением… Только тысяча оста  лась в живых. Но и той бы не выжить, если бы по нашим настояньям не сняли с Безобдала  отряд на выручку!
Вольховский грустно усмехнулся:

294
 295
 —Потом история повторилась в обратном порядке, вспоминаю…
 —Да! Мы обложили Эривань, а Аббас-Мирза ушел к Нахи чевани и мог отрезать наши тылы. Кто выручил? Больные, остав ленные в Карабаге! Они отрядами пошли в равнину, и персы дрог нули — итог Красовского удара, надломившего их дух. А пойди они смело — вся Грузия бы пала от простого неуменья предвидеть действия врага, сопоставить мненья и сообщенья лазутчиков.
 —Кампания каким-то чудом обернулась из вялотекущей в триумфальное наступление. — И Вольховский с видом знатока укоризненно покачал головой. — Но где тут чудо? Опять всё ис купила кровь русского солдата!
 —Ермолов, ученик Суворова, такие риски не любил и дей ствовал наверняка, — чуть ли не с нежностью вспоминал Грибо едов. — И сравнивать его с Паскевичем — что льва с молодым голодным волком. И вот перед самой войной льву прищемили в капкане лапу, удалили в клетку… Не было ли это условием ан глийских надзирателей? И эти достаточно хитрые и смелые ма невры Мирзы-Аббаса не по их ли наущенью, чтоб обескровить нас и потрепать? Ведь главная цель бриттов— остаться сильными при дворе шаха и держать монополию в торговле.
 —А императору нашему, — зло рассмеялся Вольховский, — оставили глодать нищие провинции воинственных закавказских народов!
Грибоедов вновь впал в задумчивость в уголке дивана, раз мышляя вслух:
 —И Муравьёв недоумевал, как можно перед войной с сильны ми персами менять полководца на верхогляда… Возможно, мы во образить не можем масштаба английского присутствия при дворе Романовых, может быть, не меньшего, чем при дворе шаха, только более скрытого… Тогда объяснимо неумение персов дважды вос пользоваться нашими просчетами и нанести удар по Грузии! Не решительность, боязнь и остужающие советы англичан, которые обещали Николаю границу по Араксу?.. А, каково?
 —Двух коров британцы доят сразу — браво! Похвальный аппе тит! — печально похлопал в ладоши Вольховский. — Напоминает
 мне деревенские сказания о повадках ночных ведьм, могущих высосать всё стадо. Не докопаться нам до истинных истоков их премудрости… и жестокости: нарочно обрекают нас нести потери вдесятеро б;льшие потребных.
— Если бы он, Алексей Петрович, войну продолжил, мы бы в Тавризе давно сидели с потерями гораздо мень  шими. Тут и Муравьёв со мною солидарен весь.
Вольховский вдруг рассмеялся:
 —О его пикировке с Паскевичем слагаются легенды…
 —И этих я мирил! Что же делать? — Грибоедов тяжело вздохнул. — Война, а они как петухи. Один несговорчив и кричит, другой дуется и неуживчив, но оба слепо рассчитывают на стойкость русского солдата и готовность умереть, будто это некий резерв, который можно несчетно черпать по своему усмотрению. А где в начальниках такая жертва? О, как я ненавижу наших генералов и как я рад, что не стал военным! Лишь блеск наград у них в глазах и милость трона!
Вольховский вновь зааплодировал, тоже хорошо зная, как мало боевых генералов среди тех, кто любит блестеть звездами на свет ских раутах.
 — Ты сказывал, что главный секрет Ермолова  — в особом духе товарищества в штабе и войсках, в единодушии и вере солдата в командиров… Но согласись: Муравьёв тоже основателен в своей должности и правил строгих — для всех и для себя. Его честность и бескорыстие вошли в пословицы ар мейские… Именно его решимости обязаны мы взятием Тавриза без единого выстрела, со всеми припасами! К великому неудо вольствию Паскевича, имеющего, очевидно, предписание о похо де на Тавриз как крайней мере.
 —Конечно! — Грибоедов скептически улыбнулся. — Мура вьёв служака отменный, к себе безжалостен, а уж с подчиненно го возьмет за вчера и за завтра… Опять же, волей тверд — такие на войне карьеру делают мгновенно. Но без князя Эристова, так любимого солдатами, ничего б не вышло у Муравьёва. Итог пе чального декабря — лучшие повешены, высланы или заточены… Пусть хоть муравьи заполнят пустоту — не самый худший вариант.

296
 297
Но даже себя мы этим не утешим. Ты вот сам мог бы достичь чинов не для тщеславия, не для царя — для дела… А эти… Муравьёв — типичный карьерист, слепое орудие успеха в бессмыслице служебной, при равном усердии и для трона, и для собственных наград. Вопрос о смысле службы им неведом. Они пришли на смену нам и будут кесарить до полного абсурда. Уволь, живописать подобное устал, и мочи больше нет. Будто сам дерьмо хлебаю…
— А всё-таки пишешь! Слагай антипоэму о тех, кого они пло  дят! Опиши, как возрадовались и как восторженно приняли кара- багского Мехти-кули-хана, бежавшего к нам от персов, — срод  ственник им по душе. Личность ничтожная, народ с ним не вернулся, а наши царедворцы и золотом его осыпали, и пенси  он назначили, и прочие награды на шею — собаке беглой!
Грибоедов устало отмахнулся и встал.
 —Таких примеров тьма… Пытался убедить Паскевича в хи трости ханов, да его характер малоросса заносчив и упрям… Всё! Что же ждать, коли во рту всё пересохло? Бери бутылку и откры вай, Обресков нас поймет, посланник кесаря…
 —…иль Бенкендорфа-старшего? — Вольховский остро по смотрел на собеседника.
Грибоедов каким-то растерянным жестом приподнял очки.
— Володя, ты делаешься проницателен! Среди шпионов и агентов я много лет, и мне давно плевать на слуг и на хозяев. Они имеют от меня то, что я хочу, а я от них — всё, что мне нуж  но. Уж не думаешь ли ты, что я поверил в их «чистый» аттестат мне? Нет, мой друг, идет не слежка даже, а охота. И смысл — что  бы не дать добраться до дела, которое оправдает меня и всех нас перед потомками... А уничтожить меня слабы— боятся молвы! Да, мой милый, надо б помолчать, да ненависть внутри кипит... Только диву даюсь, с каким ничтожеством свела судьба в смер  тельной схватке. Им войны, народов судьбы, все красоты мира — лишь декорации для власти…
В этот момент вошел долгожданный Обресков, гордо неся маленькую голову, торчащую из мундира, как восклицательный знак.
 
  ——Господа, извиняющие события… Паскевич не отпускал: решался вопрос меж нами, кто отправится гонцом с мирным до говором к императору Николаю Павловичу!
 —Ой ли? Мы можем и за него поднять бокал?  - живо поин тересовался Вольховский.
Грибоедов лишь скептически усмехнулся:
— Для меня вопрос третьестепенный. Именно вам — и не  медля! — хочу я сообщить, что подал прошение об отставке. Мне, как одному из творцов умиротворения, столь для России почет  ного хотя бы внешне, — не откажут. Мои услуги миру с Персией давались мне нелегко…
Обресков решительно прервал его:
— Не будем спешить. Нам есть с чем поздравить друг друга! Невиданное дело: получить контрибуцию в пять миллионов серебром до заключения мира — это и ваша обоих  заслуга, вы смело выставили счет!
Вольховский сразу парировал, подняв обе руки:
— Нам приличествует говорить прямо: партию большего давления на персов — военного и дипломатического — воз  главлял Александр Сергеевич. В нее он и Паскевича вовлек, и Муравьёва посвятил, и тот двинул войска так, что и англичане растерялись. С каймаканом в Кара-Мелике говорили с позиции силы, имея твердые установки главнокомандующего, за кото  рыми угадывались четкие формулировки Грибоедова… По его инициативе при взятии Тавриза наши претензии возвысились до пятнадцати куроров — и это осадило горячие головы против  ной стороны. При этом удален был с переговоров в Нахичевани англичанин Кембель — не буду повторять, чей это ход, — и пер  сы поняли, что проиграли и никто им не поможет. У главноко  мандующего не было колебаний — вот замечательно! И, думаю, вам он открыл, кто питал его уверенность во взглядах на войну с неверными.
Обресков выслушал всё смиренно, улыбаясь двусмысленно и по-светски небрежно.
— Всё нам известно. Выпьем же за наш общий успех! Да, верная стратегия главнокомандующего решила исход дела: шли

298
 299
переговоры, и одновременно шло движение, подготовка к реши тельному походу на Тегеран…
Вольховский открыл бутылку шампанского и, разливая в бока лы вино, со смехом рассказывал:
— Самым памятным в моей миссии в Тегеране будет роль англичанина доктора Макниля! В решительный момент вдруг от  крывается, что шах без него не хочет выдать ни грамма серебра из казны — только через него! Вот что значит врач, лечащий бес  численных жен, — родной человечек, самый верный, свой по гроб!
Обресков тонко улыбнулся и, любуясь на игру золотого напит ка в бокале, мягко напомнил:
— Тем не менее шах вдруг остановил выдачу, не послушал Макниля, видя уплывающие денежки… Удивил меня этот бы  стрый ход с возбуждением Турции к войне с нами, чтоб сделать нас уступчивее, чтоб не посягали на Тавриз и Южный Азербайд  жан под угрозой войны на два фронта. Вот это блеск англий  ской дипломатии! Только они к такому приметливы. Мгновен  но нашелся принц Хассан-али-мирза, готовый воевать с нами! И вот тут появляется письмо Паскевича персидскому первосвя  щеннику: «Шах и его советники не умели искать моей приязни, но они еще менее того сумеют устоять в поле и храбростью за  служить себе уважения…». Браво, Александр Сергеевич, твой слог неотразим! Так выпьем за славу русского оружия! Слава императору! Слава главнокомандующему — и нам, скромным слугам их!
Посланец императора торжественно встает и выпивает бокал искристого, за ним и остальные… Вольховский тут же наполняет их снова и с насмешливой улыбкой спрашивает:
— Но… кто же он — гонец победы? Обресков снисходительно рассмеялся:
— Я разве не сказал? Конечно, Александр Сергеевич Грибо  едов! Так выпьемте и за гонца победы!
Вольховский удивленно и радостно воскликнул:
— Браво! Ждал такого решения, и трудно поверить ему! Грибоедов чертыхнулся в сторону, пробормотав едко: «Как
подвел, чинуша, что нельзя не выпить!» Когда бокалы были
300
 во второй раз опорожнены, поэт, не давая никому говорить, резко ответил Обрескову:
 —Нет, не браво! Не в моих планах! Своих заслуг не отрицаю, к чему лукавить. Но что за позиция взята на острие, что за главно командующим, за жестким действием его стоит некий жестокий советник Грибоед, — и это отчего-то быстро усваивается персия нами и доходит до самых верхов, где и без того меня не жалуют! Аббас-Мирза жаловался мне на меня самого! Я не в восторге от персов и их страны, но не охотник делать им пакости в угоду своим начальникам и первым возвещать о них столицу. Да, меня, как истого врага всякой непомерной зависимости, досаждает то, что персы на коротком поводке у англичан. Да, мы победили их, запугали и перехитрили на переговорах… Но ничуть не поко лебали позиции британцев у нашего южного соседа! Или это тоже входило в планы нашей блистательной победы? Так… погулять, положить уйму народа, взвалить на себя еще несколько нищих провинций без всякой надежды на их развитие — воистину без умные цели… Право, не знаю, как поместить в суму гонца столь странные плоды победы!
 —Это честь великая и историческая, Александр Сергеевич, ведь стали по Араксу навсегда, потомки нас оправдают! — Вольховский примирительно посмотрел на разгневанного товарища.
Обресков, гордо выпячивая тощую грудь, вторил свое:
— Прославив русское оружие, мы прославили императора в первые же лета его царения, и благодарность будет щедрой, я думаю…
Грибоедов, не скрывая издевки, ответил всё так же резко:
— Вот-вот, император-то в несомненном выигрыше… А Рос  сии было бы выгоднее получить не эти пятнадцать куроров се  ребром, а сам Тавриз и Урмию с их здоровым климатом. Создать буферное государство — Большой Азербайджан, — которое бы содержало и свое войско, и наш корпус. Никаких издержек — наоборот, своя торговля, польза всем племенам!
Обресков задумался, потом жестом попросил Вольховского вновь наполнить бокалы и нехотя согласился:
301
 —Возможно, некогда так и будет… Поднимем шампанское за русский интерес, понимаемый так глубоко!
 —Насколько я знаю, такие проекты были… и дошли до им ператора! — живо заметил Вольховский. — И его величество по ручил что-то о них графу Нессельроде…
 —Пустое, — скривил губы Обресков, видимо, не ожидая такой осведомленности от собеседников. — Нессельроде тут же убедил царя дробить и замысел, и области… И самодержец осты ли к ним. Тем более и с англичанами мы по сему предмету не до говорились бы. Их интерес к Тавризу неудержим…
Грибоедов рассмеялся в глаза:
 —Вот аргумент! Поэтому мы должны им уступить?! Госпо ди, скорее мне в отставку! Не хочу и не согласен быть куклой и воевать с вездесущей тенью! Англичан нельзя победить войной, их главное оружие — торговля! Поэтому берусь создать нашу Кавказскую торговую компанию, подобную Ост-Индской. Если правительство поддержит, то через десять лет край этот будет не узнать; сделают это местные и русские люди без войны, без ка бальной зависимости от иностранцев…
 —Интересно и мудрено… — улыбнулся Обресков. — Не знаю, не знаю... В России нет такого дела, которое бы не загубил чиновник, и нет такого чиновника, который бы проникся делом (мелко смеется). Пока нет! С божией помощию и усердием ново го императора — возможно, будут… А теперь, насколько я пони маю, Александр Сергеевич, вы прониклись честью быть послан ным в Санкт-Петербург! Главнокомандующий Паскевич ни о ком другом и слышать не желает! (Встает.) Но мне пора… Выпьем же за победу, такую редкую гостью, чтобы нас не забывала, чтоб мы не заслоняли ее величия личными планами. Пожнем заслужен но плоды, потом подумаем о новом…
Победители дружно выпивают. Обресков откланивается и уходит.
Оставшись одни, Вольховский и Грибоедов некоторое время сидят молча, закусывая сладостями и фруктами.
— Он весь ушел? — улыбнулся Вольховский. — В калитке будто простучал… Как говорлив, догадлив… истый дипломат.
302
 Как правилен, будто шпага империи, любящая трон больше само го императора…
 —Те, кто верил в новую Россию и понимал ее истинные ин тересы, сгорели до срока. А эти… Живое напоминание нам, кто пришел им на смену…— Грибоедов отбросил изумрудную виноградину и задумался. - Лунин воскликнул в порыве откровения: «Трудно дышать там, где одна семья владеет великой страной как собственностью!»
 —Именно поэтому прожект твой торговый обречен. Даже если допустить, что Николай печется о народе, у него просто моз гов не хватит, чтобы понять и суть плана, и перспективу. А другим вожжу не доверяет, как все Романовы, всё на себя замкнул, до ме лочей. Как же! Богопомазанник!
 —Нас здесь несколько десятков, опаленных декабрем, — вдохновенно сказал Грибоедов. — Но войну мы вытянули, впрягшись в один хомут с солдатом. Один Раевский чего стоит! Как он выжил?! Бросался в гущу каждой схватки! А Пущин? До рохов и Коновницын? Все крепости взяты умом и смелостью сих воинов. В январе пошли на Тегеран — и вдруг сугробы, каких в России нет! Нашелся им ответ — «треугольник Пущина»: брёвна, окованы железом и прицеплены к воловой упряжи. За ними открылась чистая дорога, и войска пошли!
 —А по России тысячи сынов ее рассеяны, поджавших хвост, потерянных, униженных…
 —Скелет! Скелет новой России зарыли в могилу, не дав обра сти делами. Теперь для музеев и академиков ископаемый предмет. Это и мое нынешнее ощущение — на мне нет кожи, мяса, я безза щитен и уязвим для каждого косого взгляда. И всякий насмешник бьет больно, пользуясь слухами, молвой, пущенными околотрон ным братством. От такого только любовь спасает… Уйти, залечь в берлоге, если и впрямь торговую кампанию не пустят. Тогда — любовь и поэзия! Единственное, что мне по душе…
 —Влюблен? И кто же она, Александр Сергеевич? Небось, принцесса здешняя?..
Грибоедов таинственно и счастливо улыбнулся:
303
 —Угадал, но не персиянка. Влюблен — чего же боле? В пылу ли боя, после боя, среди болезней или дел навязчивых, пишу ль письмо я другу, а думаю… Всё ей посвящено, ей предназначено! Всё, что теперь делаю! Хоть полслова, хоть полнамека отсылаю — она поймет! Легонько так, но коснуться имени ее по первой букве, не смея полностью назвать…
 —Не похоже на любовь скелета... — восхитился Вольховский. — Но как это понятно! Твой поворот к делам, к любви, а не забавам — это примут все наши: от Кавказа до Сибири. Твоя Республика зажжет еще не одного бойца. Беги Паскевича, чиновной тины… Кстати, слышал стародавнюю историю его чудного спасения в Турции? О ней в Главном штабе знает каждый. На него и других членов нашей миссии как на русских агентов англичане натравили весь базар мусульманский, обвинив во всех бедах. Он спасся от растерзания лишь смелостью и сильными ногами, добежав до моря первым и бросившись на утлый челн, подхваченный крутой волной…
Грибоедов оторопело замер.
 —Не знал!.. Про то не сказывал мой генерал… То-то не лю бит он толпы басурман…
 —В Петербурге, Александр Сергеевич, окрепни пуще преж него, не дай себя в обиду, а мы уж вслед идею нашу не предадим… Но будь готов: будут покупать, и наживка будет царской! Это я по нял по кривляньям Обрескова…
 
 
Глава V. Тысячелетнее младенчество
 
1. Нового Грибоедова не случилось
Гонцом победы привез Грибоедов в Санкт-Петербург текст Туркманчайского мирного договора с Персией, по которому гра ницы Российской империи значительно расширялись: она полу чила во владение Эриванскую область, многие ханства на левом берегу Аракса, и река стала прочной границей на юге. Первые партии серебра из огромной контрибуции уже поступили в цар скую казну. Персидские гаремы приходили в упадок под тяже стью суровых условий договора, а двор Северной Пальмиры торжествовал…
Грибоедов в своем любимом городе оказался пленником славы: приемы и рауты, обеды и балы шли непрерывной чередой, не давая побывать в привычных местах, в привычном кругу. Хотя он и предполагал нечто подобное, но его потрясли простота и теплота, с которыми царская семья принимала его, придворные чины тоже всячески обхаживали и не скупились на знаки внимания. К тому же Николай I очень "старался показать себя умным собеседником, которому не надо много рас сказывать, он всё сразу схватывает, всё понимает и мгновен но связывает все события воедино". Поэт это приметил и чувствовал, что сам он раздувается от важности собственной фигуры и близости к высшей власти. Но в голове всё чаще звучала высокомерная фраза Николая Палкина на собственной коронации: «Господа, вот вам новый Пушкин!».

304
 305
 Конечно, внимание и забота, высокие награды тешили самолюбие, тем более что они им заслужены, и высшее общество гласно или негласно было осведомлено о его влиянии на глав нокомандующего в ведении военной кампании. Да, он блестяще послужил — но кому?! Своему врагу! Такой победой в войне император возносил себя до небес, и подлая расправа над сотнями обманутых надеждами на реформы молодых людей казалась уже маленьким эпизодом «необходимого усмире ния и очищения общества»! Вытоптали и выбросили вон целое поколение только за то, что оно верило в Россию без рабства, в ее республиканскую соборность, с могучим гражданским движением во славу отечества, соединяющим все сословия не из-за угрозы военной опасности, а по внутреннему свойству любви к нему.
Странно, но при всей своей ненависти к абсолютизму и са мовластью Грибоедов чувствовал, что его увлекают призрачные возможности влияния на большие дела, на лиц, имевших большой общественный вес… Это было похоже на его увлечение театром: он понимал его ничтожность в устройстве общественных отношений, но увлекался самим построением иллюзорных событий, которым была занята масса красивых и умных людей. Мелькание лиц, характеров, кипение страстей мелких и больших — и одинаково фальшивых — то было для него необходимой отдушиной при тяжком внутреннем труде, невидимом никому, при исступленном поиске ответов и равновесия, не обходимых для творчества, чтобы хотя бы в нём реализовать свою мечту…
В первой же беседе с «гонцом победы» император выразил сильную озабоченность меняющимся характером своего наместника на Кавказе, главнокомандующего И.Ф. Паскевича, которому по итогам войны был дан титул графа Эриванского. И Грибоедов всю тонкость своего ума направил на противодействие сплетням и слухам, которые достигли и царя. Сам скептически оценивая многие личные качества своего началь ника, он был поражен двуличием в высшем обществе, где пелись дифирамбы Паскевичу публично и по-змеиному кусали его имя в тиши кабинетов и в частных беседах, так как стало известно, что и царь озаботился переменой характера главноко мандующего. Это было похоже на поведение зверей в неволе...
  Грибоедова быстро утомляли эти важные лица, суть которых он мгновенно схватывал.
Введение в высший свет самим императором, показные почет и слава, салонная жизнь — нет, эта золоченая клеть всё же клеть! Фальшь и лицемерие, возведенные на государственный уровень, тяготили, убивали чувства. Увы, только поэзия — область, казалось бы, удаленная от деятельной сферы напрочь, — обладала признаками высшей подлинности, где мысли, чувства и поступки представали в истинном свете и давали надежду, что здравый смысл и высокая нравственность возобладают в человеке… «Господа, вот вам новый Пушкин» — нет, эта судьба не для него! Свое видение исторических событий, свою оценку их и фигур, связанных с ними, он не изменит никогда.
И Грибоедов писал, писал по горячим следам и не скрывая имен, писал как будто для себя… Его трагедия «Радомист и Зенобия» находила в современности новые и новые подтверждения извечной лживости и коварства абсолютной власти. И он спешил зафиксировать это для потомков, потому что его встреча с Николаем  Первым не оставляла никаких сомнений в гибельности рабства под сенью блистательно дряхлеющей монархии. Она плодила только интриги, умело отслеживала своих противников и ломала их судьбы...
Санкт-Петербург. Зимний дворец.
15 марта 1828 года
В те дни император Николай I Павлович сиял как именинник, которому преподнесли самый желанный для него подарок. Уединившись в кабинете для приемов с шефом тайного сыска Бенкендорфом, он с восторженным лицом пожимал руку суровому царедворцу, и слова лились из него, как вода из переполненного сосуда.
— Они не могут прийти в себя, дорогой Александр Христофорович! Это успех, это то, что мы намечали! Посланники поджали губы, даже английский посуровел глазами — не ожидали от нас удара такой силы. Сейчас на обеде надо блеска не стесняясь под пустить, коль повод есть. А то они во всех углах отыскивают плесень… у трона тоже, а?

306
 307
 —Несомненно, вы триумфатор ныне, ваше величество! — Бенкендорф был единственным из приближенных, кому импера тор позволял сидеть, когда сам вставал. — Условия мира с Персией говорят о величии России и вашем милосердии — шах мог быть ввергнут на колени и лишен полцарства. Вы подарили ему мир достойный, хоть и тяжелый для самолюбия. Вот и зарделись посланники иные…
 —Заметил? Заметно! Пусть им! Когда мы с турками начнем кампанию, это впечатленье нынешнее будет предостереженьем от эмоциональных движений. Кстати, какие последние вести из Валахии?
 —Самое большее через три недели оба корпуса будут в ис ходном положении. Паскевичу послан курьер об отправке в евро пейскую Россию двадцатой пехотной и второй уланской дивизий, а также Сводного гвардейского полка…
Николай задумывается, прохаживаясь вдоль окон заложив руки за спину.
— Не обидим ли Ивана Фёдоровича? Ему мы тоже предписали обширный план против турок, а осма  ны отчаяннее персов. Подождем его донесения… Через Дибича дай знать в Валахию, что непременно буду к войскам!.. На Кавказ я не успел, но на Дунае попью чайку под русскими знаменами. Итак, у нас еще есть месяц… Мне не терпится взять с турок недю  жинный должок, заповеданный Благословенным Александром… Как терзали они его сердце, глумясь над греками и братьями сла  вянами! Настало время поквитаться!
Император смотрит петухом, возможно, ожидая новых ком плиментов, но генерал-адъютант терпеливо поджимает губы, плавно кивая головой, и при первом движении в лице царя мягко напоминает:
 —Ваше величество говорили о желании принять дипкурьера Грибоедова…
 —А, этот… он из смутьян… злоязычный соловей! Наша пле сень по углам. Теперь приумолкнут надолго. Он быстро доска кал, что похвально… Паскевич им доволен, его собачьей хватке
 в персидскую мошну. Читал его донесения — любопытный слог, будто картину пишет… Да верно ли с натурой, ведь выдумкой живет? Мне сказывали, что умеет примирить Ивана Фёдоровича в гневе с ближним окруженьем… Кстати, что братец твой — Кон стантин Христофорович, — доехал с Кавказа?
 —Нет, мой государь, ждем днями.
 —Знаю о препираниях его с главнокомандующим Паскевичем… Знаю, что по делу все столкновения, — мне докладывают со всех сторон… Представь его нам, он воин, и без сомнения герой войны персидской. — Отойдя к окну, император надолго замирает, будто припоминая, о чём шла речь минутой ранее. — Да, курьер нашей победы… Грибоедов, сочинитель… Припоминаю, что поводок ему и Пушкину мы дали длинный… Какие мнения о нём составлены?
Бенкендорф склоняет голову, но не успевает ничего сказать — царь продолжает размышлять вслух:
 —Мне доносили, что пишет нечто крамольное… Всё-таки пишет? Впрочем, не сомневался, что не оставит он своей судьбы. Правильно сделали, что прислали именно его… Надо возвысить и рассмотреть. Талант его можно использовать во благо нам! Иван Фёдорович хвалит его.
 —Мы хороший прием ему оказали. Но... Скрытен и весьма неблагонадежен, ваше величество. Собирает вокруг себя всё тех же лиц, нами осужденных и находящихся под подозрением… За тевает на Кавказе некую промысловую компанию, которая побьет англичан их же оружием — торговлей. В Грузии вошел в знаком ство с вольнодумцами, которые давно бредят республикой и кон ституцией… Но самое опасное… да, продолжает писать.
Николай делает резкий и артистичный разворот всем телом к говорящему и как бы зависает лошадиным крупом вперед в са мой напряженной позе. Ему и в самом деле казалось странным, что после его милостей кто-то упорствует в своих неблагонадеж ных целях и поступках.
— Что же... плетет? О низости права крепостного и ничтоже  стве помещиков?

308
 309
— Хуже, ваше величество, хуже и опаснее… Он не оставил умысел, о котором я докладывал некогда. Бунт декабрьский изо  бражает как нашу уловку с целью укрепления трона, и… очище  ния общества от здравомыслящих людей и дискредитации самой идеи конституции, и…
Николай перебивает с гневливыми нотками в голосе:
 —Я понял, сударь… И что же, названы фамилии?
 —Нет, всё спрятано в древнюю историю, но легко угадыва ются лица… Пряча замысел коварный, он тут же пишет обычную трагедию «Грузинская ночь», в которой доказывает оппонентам, что крепостное право — зло абсолютное, бросающее на народ тень вечную... Выдает сие за свой важнейший труд, а главный ма нускрипт прячет глубоко…
Император прохаживается, медленно овладевая собой.
 —Мерзавец, да как посмел! Прав был Александр: от сочи нителей зараза вся! Обязательно найдется, что испортит празд ник, — какая никчемная страна и люди мелкие и злые... Граф наш тайный Александр Христофорович — я не знаю, о чём с ним говорить, он… злоумышленник, давно изобличенный и только нашей милостью по ручательству Паскевича оставленный при деле… Впрочем, даже забавно, как он будет изворачиваться! Я вновь ощущаю нечто вроде азарта, почуяв противника.
 —Он умен, хитер и изворотлив, — едва заметно улыбается шеф жандармов, — и нагл настолько, что может всерьез оза ботить вас своими просьбами, полагая, что именно он поставил персов на колени… При этом отчаянно смел, под ядрами и пу лями спокоен, будто для того, чтоб убедиться в своем великом предназначении…
 —Всегда дивят меня твои проникновения в побуждения лю дей, дорогой мой. Что ж, на хитрецов и мы хитры, приласкаем, в глаза его посмотрим лживые… Зови, любезный мой, и… далеко не уходи.
Бенкендорф выходит через боковую дверь.
 Спустя несколько минут в кабинет через парадную дверь вхо дит Грибоедов. Император стоит у дальнего окна, заложив руку за пуговицу парадного мундира, хмурит брови, умело пряча за су ровой маской лица простое желание заорать на вошедшего чинов ника по писчей части: «Не сметь!!!» Но, слегка повернув голову, царь высокомерно наблюдает, как кланяется человек с невоенной фигурой и близорукими глазами, как представляется и скорого воркой выражает верноподданнические чувства… Может быть, потеет от непривычных церемоний, но в глазах нет никакого чувства, кроме внимания и обычного почтения… Неожиданно для себя Николай I подходит и подает руку презираемому, но лю бопытному ему человеку, обладающему непонятной ему силой... Человек заметно вспыхивает всем лицом, поспешно подает свою и склоняется в глубоком поклоне, но не преклоняет колен… Им ператор вдруг сам негромко откашлялся и начал говорить совсем не то, что наметил.
— Именно от вас я хочу знать... Столь блистательная победа, коих не знала Россия после изгнания изверга Наполеона! Вы ей участник и гонец, и она дает вам право говорить открыто обо всех обстоятельствах события, чтобы дать нам почувство  вать атмосферу горячих дел… Вы были близко к ним?
Грибоедов краснеет, и лицо смягчается детской беззащитной улыбкой:
— Не как солдат, ваше величество, и как хотелось бы, ибо нет слаще для русского битвы за честь отчизны, коя есть и честь самодержца нашего. Но Иван Фёдорович, рискуя сам, штабным, однако, не разрешает подставлять голов. Он шлет вам, государь, нижайший поклон и заверения, что всего себя бросает во славу русского оружия. Летом терзали нас жара и лихорадка, зимой снега обрушились и вьюги, лютее здешних. Прибаливал и Иван Фёдорович, не привыкший к климату и вынужденный быть неотлучно с войском. Но божьим провидением и своею во  лей одолевал недуг и не покидал походной палатки, все донесения выслушивал и распоряжения давал лично…

310
 311
Николай всё внимательнее вглядывался в лицо гонца победы.
— Что за толки ходят о его вдруг изменившемся характере, неровности и высокомерии?
Грибоедов отвечает горячо, будто предвидел вопрос:
— Они несправедливы, ваше величество! Ему труднее вдеся  теро, оттого что должность, столь обширную, он получил сразу с войною и врагом, сильным интригами, шпионами, коварным и нестойким в слове. Не все это разумеют и взирают на нового начальника с претензией кавказской спеси бывалых воинов… Заводится такая у части офицеров… даже высших. Есть и про  сто слухи, распространяемые людьми бесчестными. Позвольте пример, ваше величество, потому как предмет сей важен и тонок для понимания…
Император благосклонно кивает головой.
 —При мне Иван Фёдорович получает весть о переводе Кон стантина Христофоровича Бенкендорфа в европейскую Россию. Он говорит: «Жаль, знающий командир. Но пожелаем хорошей дороги и удачи большей на новом месте!» Все! И что же слышу спустя лишь час средь офицеров: якобы главнокомандующий пу блично радовался отъезду Бенкендорфа! И нашелся некто, кто передал ту чушь Константину Христофоровичу. Вот и неприязнь! Конечно, им бы коротко объясниться — и весь вопрос! Но идет война, заботы и чувства обострены… Так плодится непонимание и недоверие между достойными людьми.
 —Никакие слухи не поколеблют наше доверие к нему и мне ния о нём как полководце первой руки! — Николаю не удалось скрыть большое удовлетворение услышанным, и он возвысил голос от гордости, будто услышал комплименты в адрес лучшей лошади своей конюшни. — При дворе не знаю никого, кто думал бы иначе. Имя Паскевича прославлено вовек! Но что персы, лю безнейший? Выполнят ли они условия договора, столь удачно со ставленного вами с коллегами? Иль ждать нам нового удара?
 —Ваше величество, — Грибоедов и теперь отвечал быстро и уверенно. — условия договора и впрямь тяжелы для небогатого народа той страны. Но они справедливы, имея в виду наглое
 нарушение мира наследным принцем. Выполнение всех пунктов до мелочи — единственная гарантия того, что мир заключен на долго… Воюют персы, как разбойники, набегами и смелы только в массе, о твердость и напор вмиг рассыпаются. Такое отношение у них и к договору. Но если он будет сопряжен с большой ценой для них, чтить будут долго. С этим согласны Обресков и Вольховский, товарищи мои по переговорам вязким и тяжелым…
 —Прекрасно понимаю вас! — Губы императора помимо воли растянулись в милостивой улыбке. — Чем больше шах выдаст из своей казны, тем крепче будет цепь для горячих и многочис ленных сынов! Одобряю ход ваших мыслей и высоко ценю ваше действие на алчный аппетит Каджаров. Отзывы Ивана Фёдорови ча убеждают, что вы на правильном пути.
 —Благодарю, ваше величество, но принимаю на свой счет лишь малую толику заслуг. И те были бы невозможны, если бы своевременные движения войск не подкрепляли стремления к миру и наклону врагов пред именем вашего императорского ве личества и всей нашей державы.
Император долго и пристально смотрит на посланника побе ды, но ничего, кроме искреннего верноподданнического чувства, не находит в умном и спокойном лице.
— Вас государыня желала видеть — вы говорили с ней? Грибоедов вновь вспыхивает лицом:
 —До сих пор не могу опомниться от ее теплых слов приве та... Она так близко знает семью Ивана Фёдоровича, так любит его детей, Сашеньку и Ваню, — право слеза благодарности щи плет от такой милости и внимания! О самом графе Эриванском я вынужден был говорить в деталях и подробностях — с таким участием она вникла в его заботы…
 —Да, Александра Фёдоровна весьма дружна с женою графа, вашей кузиной, ей доставляет это удовольствие... — Николай даже посветлел лицом, будто забывшись. — Однако вынужден вернуть ся к делу... Какое настроение английской миссии оставлено вами? Не сломали ли зубов от скрежета на нас, завидуя столь быстрому и яркому успеху?

312
 313
— Насколько мне доступно понять, ваше величество, — и в голос Грибоедова вернулись уверенность и твердость, — их дипломатическая миссия и деятели Ост-Индской компании — это две враждующие партии. Во всяком случае, наружно так! Миссия полковника Макдональда сама изъявляла неудовольствие несго  ворчивостью шахского двора и скаредностью шаха, и нам способ  ствовала в обуздании персов. Но ост-индцы — наши лютые враги, за свой барыш они поссорят мать с отцом и продадут с процентом. Пока их не потесним в делах, торговле — нам войн не избежать. Они — богатый поводырь для нищего персидского народа, их деньги и подарки правят двором, чиновниками, армией… Ваше величество, нам следует дать Кавказу свою торговую компанию, способную производить и доставлять товар соседям, пользуясь свободными портами…
Николай задумчиво кивал, поджав губы:
 —Прекрасный замысел, похвально, в правительство записку следует подать! Ваши труды мы ценим по достоинству. И впредь уверен в вашем усердии в сем поприще.
 —Ваше величество! — Голос дипломата вдруг стал громок, но не внятен, и в нём появились нотки некоего вызова. — Смею вас за верить, что все силы и скромные способности вверяю служению отчизне. Но… здоровье мое так ослаблено, что… вынужден про сить вас об отставке!
Император хмурится и неожиданно, по-лошадиному, резко двигает правой ногой вперед, предупреждая возражения, но Гри боедов будто не замечет этого, упрямо склонив голову, преклоняет колено...
— Ваше величество, — уже звонко и ясно произносит Грибо  едов, — мне не нужно чинов и наград, умоляю вас только в одной просьбе: облегчить участь осужденного сурово за мальчишеский порыв моего родственника и друга, и просто несчастного чело  века — князя Александра Одоевского! Он умом и сердцем выше всякого злоумышления, но юность, дурной пример старших, ока  завшихся рядом, завлекли его в погибель. Ваше величество…
Николай, заостряясь лицом и бледнея, почти закричал:
314
 — Извольте… замолчать! Вы… дерзость не оставили свою! Беда отечеству такие рассужденья! Незрелые умы посмели под сомнение поставить державный интерес, многовековой уклад и нравственность… Недопустимо и преступно! Об вашей отстав  ке Нессельроде будет с вами говорить!
Яростный взгляд императора пожирает коленопреклонного просителя и кипит презрением… Грибоедов выпрямляется, дела ет поклон и, кажется, собирается выйти, не дождавшись на то вы сочайшего соизволения.
— Глубоко сожалею и прошу прощения… Лицо Николая застывает в строгой мине и вдруг мгновенно
меняется, и он жестом останавливает странного, на его взгляд, че ловека, будто вспомнив нечто.
— Для нас обоих, милостивый сударь, те события всё еще открытая рана, она заставляет помнить о суровых мерах, не до  пускающих и мысли о прощении… Я принужден напомнить вам, что та победа над безрассудством стала прологом нынешней во  енной, которой вестник вы теперь— судьбе угодно сие. И великие победы ждут нас впереди, коли смирим гордыню и себялюбие пред интересами державы!
— Ваше величество… Но Николай делает раздраженный жест, не желая больше слов,
и каким-то ненатуральным мягким вкрадчивым голоском отпуска ет «гонца победы»:
— Я был рад нашей беседе — надеюсь, она поможет вам дер  жаться правил в службе. Прощайте.
Вскоре боковая дверь открывается, и входит Бенкендорф... Император слышит, но не оборачивается, а говорит негромко — то ли самому себе, то ли в пространство за окном, где блестит Нева и тенью нависает Петропавловская крепость.
— Вот вам и праздник… Какая тяжелая страна, какие низкие люди!  я убедился до икоты,  что этот может написать… измазать грязью всю Россию. О них, о них предупреждал наш Ангел, о сочинителях, источниках заразы…
315
Он и Пушкин — две беды России. У них перо разгульное служит дурному вкусу, а не здоровым нравам. По возрасту ему о детях хлопотать, а он мне дружбой козыряет… К кому?! К преступнику, осужденному по государственному делу! Так ведь?
 —Как есть, ваше величество, — живо от двери откликается Бенкендорф, — едва от смерти отвели князя Одоевского…
 —Умен, бесспорно умен и хитер этот… твой давний знако мец. Но твердых правил не усвоил и тем же бредом болен! Я бла годарен, генерал, что меня предупредил о таком чудовище под нашим боком. Просьбы он мне выставляет!
 —Позволю доложить свои соображенья по поводу сих просьб, ваше величество. — В бесстрастном голосе царедворца слышит ся явное торжество, но император понимает его по-своему. — Они есть только прикрытие истинных опасных целей. Торговая компания будет рассадником республиканской заразы на Кавказе, а отставка и хлопоты о князе Одоевском — за ними кроется жажда сочинительства зловредной драмы, в коей мы рисованы коварны ми и кровавыми…
 —Нет, каков наглец!.. — Николай оборачивается от окна, гла за выпучены, как у рака, и только губы двигаются в каком-то нерв ном ритме. — Игра закончена! Мы… сделаем его сегодняшний успех петлею для него! Как там его пиеска?.. «Беды от ума»? Нет, это будут уже не беды и не горе! Дороже, дороже он заплатит. (На чинает быстро прохаживаться вдоль окон.) Мой тайный Граф, вам должна быть известна история молодого Паскевича, когда он чудом спасся от взбешенной толпы турок? Припоминаете?
 —Да, известна, — тихим вкрадчивым голосом ответил тот. — На востоке религиозный фанатизм не признаёт границ и этикета. Об этом почему-то забывают даже опытные дипломаты и рискуют жизнью…
 —Вы поняли, Александр Христофорович, к чему мне это припомнилось? Этот возомнивший о себе поэт-смутьян вписал в договор с персами немалые суммы контрибуций, но просит от ставки, и взымание оных оставляет другим. Нет! В Тегеран поедет он, и персы встретят его подобающе — мы позаботимся об этом.
 И англичане помогут составить меню — они большие мастера по этой части. Усвойте хорошо, генерал, чтоб мы не возвращались к обсуждению того же: мне нужны все его бумаги! Все! Особенно эта… поэма. Даже больше, чем его голова.
 —Будем готовить соответствующий состав посольства. — Тон тайного сыска не оставлял сомнений, что нечто подобное он и предполагал получить в наказ. — У меня есть молодой человек, способный выходить сухим из любых ситуаций. Владеет английским — он со стоит по ведомству графа Нессельроде…
 —Именно так, — живо и азартно согласился император. — Без Карла Васильевича нам не обойтись… Я не привык нака- пливать дел. Опасность несомненна — не будем медлить. Зовите Нессельроде…
 —Ваше величество… при уме Грибоедова легко опасность распознать… Он просто не поедет. Или уступит персам полтума на — и всё…
Но Николай уже осклабился, тяжело, по-звериному выражая радость охотника от загнанной дичи:
— Мне ли вам урок давать, Александр Христофорович! Вы  доносили, как подчеркнуто вежлив он с маман своей, ни в чём перечить не осмелится… И потом, он холост и к женскому полу весьма благоволит!
— Не упустим ни одной возможности, мой государь. Бенкендорф, склонив голову, уходит.

*    *    *
Через десять минут в кабинет царя входит тщедушная фигур ка, глаза у которой настолько выразительно прилипчивы, что ка жется, они идут отдельно, на несколько шагов впереди и круглые очки им как колёса… Министр иностранных дел склоняется в лег ком поклоне с жеманством хитрющей кошечки… Кажется, он всё уже знает, потому что по негласному уговору царедворцев шеф жандармов успел шепнуть ему: «Грибоедов»…
Император сидит в креслах. Он спокоен, он знает, что делать, в глазах легкий азарт. Он не предлагает Нессельроде сесть, как бывало обыкновенно, а жесткой улыбкой дает понять, что дело

316
 317
более чем государственной важности — оно касается его царского желания.
 —Граф, как отмечен нами Грибоедов, напомните…
 —Чин статского советника, ваше величество, четыре тысячи червонцев и орден Святой Анны с бриллиантами.
Николай I расслабленно откидывается к спинке и говорит ле ниво, но строго:
 —Вполне, вполне… Договор с персами так удачен, граф, что я вынужден отдельно говорить о способах истребования сумм, в оном означенных, без промедления. Мне думается, что для этой цели никто как Грибоедов более не подходит. Он сумел убедить персов, что их вина такою суммой покрывается, он же сумеет убе дить не нарушать сроков уплаты. Мы дали ему много, а он в отстав ку запросился! Понимает, что для персов он — кот, нагадивший на видном месте и не желающий возвращаться к оному. Но тем вернее соблюсти наш интерес, приставив к нему дурно пахнущую фигуру. Конечно, он будет противиться сей миссии… Дайте всё, что он запросит, но сей чиновный малый должен убыть в Тегеран! В конце концов, у нас с Турцией война сегодня-завтра — не время отставками швыряться!
 —Ваше величество! — В улыбке министра появилась ужим ка кошечки, понимающей, какое угощение ей приготовили. — Алаяр-хан, зять персидского шаха, поклялся кровью смыть позор унижения… Еще и Гассан-хан, Эриваньскому сардарю, изгнанно му нами, ближайший родственник… Кипят местью и ненавистью к Грибоеду… Есть вероятность, что они возбудят против него не только двор, но и чернь, — и будет бунт, опасный даже для по сланника. Мы можем потерять его, увы...
Николай хмыкнул неопределенно и прикрыл глаза с удовлет воренностью в лице:
 —Именно посланником он и отправится туда — хоть в ранге полномочного министра! Потеря… что ж, отставка  та же потеря, но гораздо менее желанная для нас… Вы понимаете, о чём я утруждаюсь говорить в праздник, столь значимый для трона?
 —Стараюсь понять, ваше величество. — Кошечка жеманилась, зная, что лакомство обязательно ей будет предложено. — Смею
318
 думать, что англичане не допустят стихийного протеста, имея вес во всех слоях — от армии до муэдзинов…
 —Вот! Это важно! — Как ни старался Николай скрыть свой азарт, он прорвался и во взгляде, и в голосе. — Возьмитесь лично так устроить, чтоб британцы не усомнились в безопасности. Пред упредите их, что наш посланник будет иметь полномочия воздей ствия на персов и готов их гнев переплавить в серебро (улыбается ослиной улыбкой). К тому же, Карл Васильевич, кто-то из вашего окружения может проговориться англичанам, что чиновник Гри боедов, находясь на гребне карьеры, имеет планы учредить торго вую компанию, которая Ост-Индской не уступит дел закавказских, и что мы этой компании благоволим. Но главное — назначьте важ ному лицу сидеть на шее у Грибоеда и не спускать ни дня в про срочке платежей. Давить, выдавливать из него и вновь давить! Те перь вы понимаете, мой милый?
 —Вполне, ваше величество. Будем исполнять… — И Нес сельроде вдруг тоже улыбнулся кроткой мышиной улыбкой.
 319
2. «Да приидет Царствие Твое!»
 Москва. Новая Басманная.
10 июня 1828 года

 Всё свершилось молниеносно, как и предполагал Грибоедов. Со странной усмешкой выслушал Карл Нессельроде его доводы об отставке — о болезни и физической непереносимости климата Персии и задиристое, явно рассчитанное на отказ игривое условие: «разве что в ранге полномочного министра и с повышением в чине». И вдруг могучий карлик сразу согласился! И с  должностью министра-резидента в Персии, и с повышением в чине!.. Поэт опешил, но назад слово взять не мог.
14 апреля началась война России с Турцией, 15 апреля император подписал указ о назначении Грибоедова в Персию: все пути назад были отрезаны — у военного времени свои законы. Именно ссылки-доводы на эти суровые законы военного времени слышал скороиспеченный поэт-министр, когда начались странные трудности с формированием состава миссии. Те испытанные специалисты, на которых он полагался, под разными предлогами отклонялись. Особенно возмутительным было противление назначению в миссию врача А. Семашко, которому Грибоедов всецело доверял, — и это после лицемерного понимания его проблем со здоровьем. Не было и верительной грамоты к шахскому двору, т.е. предполагалось, видимо, что сам мундир будет двигать дела и охранять полномочного посла России... Или всё же во всех этих событиях был свой таинственный смысл, о котором, впрочем, поэт догадывался, — и о нём его предупреждали!
Из столицы ведомство Нессельроде вытолкало Грибоедова, снабдив только богато расшитым министерским мундиром и назвав истребования контрибуции с Персии в жесткие сроки главнейшей задачей его миссии.
По приезде в Москву перво-наперво отправился поэт-министр к тому, кого он не видел много лет и кого почитал за умнейшего человека современной России.
 К невзрачному домику в глубине двора подъезжает легкая роскошная коляска. Из нее выходит важный господин в ярком мундире министра двора Его императорского величества. Он бе рёт два пакета в обе руки и идет к порогу медленно, будто по сце не, в ожидании аплодисментов, готовый в любую минуту обер нуться, чтобы поблагодарить невидимых зрителей. И домик уже осклабился тихонько открывшейся дверью, и явилось исхудалое лицо, с высоким благородным лбом и большими выразительны ми глазами. Они напряженно всматривались в приближающуюся фигуру.
— Саша, неужто ты? — И человек на пороге слегка отпря  нул. — Готов стать поклоны бить, кабы не очки на тебе всё те же! О, как светло стало — ослепил золотым шитьем!
Так встретил через много лет разлуки Петр Яковлевич Чаадаев, отставной гусарский ротмистр, друга юности Грибоедова ныне уже важного царского сановника. Чаадаеву тоже прочили в свое время блестящую карьеру, так как славен был умом, твердым характером и хорошими манерами. Но... Тогда еще государь Александр почему-то не пожаловал его во флигель-адъютанты. Видимо, обнаружил эту фамилию в своей тетрадке, куда попадало все, связанное с тайным обществом. Были и шутливые предположения, что блестяще образованный юноша не прошел проверку у статс-дамы двора... «Мятеж», устроенный сверху, его не коснулся, так как он накануне уехал Париж будто бы по счастливой случайности.
Грибоедов приостанавливается у порога, вглядываясь в лицо друга юности, и, тихо улыбаясь, проходит в открытую дверь, по винуясь жесту хозяина.
— Твое явленье чудо, Саша! Записку получил и тут же опове  стил наших друзей! Но до сих пор не верю в момент счастливый. Ты давно писал, что хочешь свидеться, и с тех пор жду, пока утих  нут бури, к какому берегу они прибьют поэта, певца республики, мыслителя и друга… Слышал, что ты теперь обласкан государем, что пытаешься из распрей скроить мир сословный…

320
 321
Грибоедов неспешно ставит свертки на буфет рядом со сто лом, сервированным на пять персон... Друзья крепко обнимаются.
— Нет, Пётр, тебя заграница изменила больше, чем меня не  милость и милость царская… Помнишь наши открытия и клятвы молодые: бежать милости врагов… Но что с тобою, наш блестя  щий ротмистр лейб-гвардии, герой Бородина и Кульмы?! Истон  чился… и ежиком глядишь — думаешь укрыться от нынешней России за томами мудрых книг?
Чаадаев смутился слегка, отвыкший от прямоты и резкости суждений, но рассмеялся:
— Нет, ты больше переменился! А жажда истины всё та же — студентов философии профессора Буле... Меня не обманешь золотом мундира, глаза грустят и у тебя, и умная насмешка в них припрятана... Чем, чем ты недоволен ныне? Ты честолюбив, всег  да выпячивал себя, не брезгуя бравадой, — и вот достиг таких вы  сот... Неужто впрямь ты полагал Россию — дремучую Россию! — республикою обрядить?
Грибоедов нахмурился было, а потом вдруг улыбнулся безза щитно и махнул рукой:
— А Буле бы меня понял!.. Как поживает твой братец Ми  шель? О нём совсем ничего не знаю — он был среди нас самый непримиримый спорщик!
Радость на мгновение осветила строгое лицо Чаадаева:
 —Помнишь его?! Ныне отшельник пуще моего — я в Мо скве, а он в глуши нижегородской. Я еще таю надежду дать гу сарский бой замшелым барским нравам, церковным маскарадам, а он остыл, прозрел стезю простого единения с народом.
 —О, порадоваться надо б за него… Да слишком много талан тов выброшены из столиц, дав место негодяям! — Повинуясь же сту хозяина, Грибоедов плотно усаживается в кресло, вниматель но оглядывая скромное жильё друга.
 —Мишель прочел твое «Горе от ума» и сказал: это про меня. Бежал вон из первопрестольной, только не умею говорить как Чац кий. Да, Саша! Участь России печальна, если в ней столько сход ства с портретом, нарисованным тобой.
 —Поэтому и влезли прапорщики в драку… Я предупреждал, чтоб без Ермолова не начинали… Мальчишки и фрондеры! Их
 спровоцировали, выманив на сцену, в хитрую ловушку, перелови ли, точно зайцев. — И Грибоедов вновь делает горькую отмашку рукой и некоторое время сидит, откинув голову и закрыв глаза. — Давай выпьем за нашу встречу — дал бог свидеться… С тобою, с кем всё начиналось, я готов обсудить до тонкостей шаги и наме ренья, удачи и несчастья…
И он достает из пакета бутылку шампанского, открывает… Они выпивают без тоста, не чокаясь.
 —Ловушка? Ужель есть ум, способный так предвидеть…
 —Я свидетель! Я вижу все нити заговора власти, и все они ве дут к нему, к самому ловкому из нашей ложи «Соединенных дру зей» — Христофоровичу, к Саше Бенкендорфу! Но за ним стоят и похитрее ловцы из Альбиона! Вот где чую поводок... — Грибо едов берется за узкий ворот мундира, будто он душит его, и про должает говорить горячо и отрывисто: — Он, Бенкендорф, тащит меня на их дорогу, привязывает к трону… Зачем?
 —Наш старый знакомец давно на вершине власти... Знаю его позицию: он полагает, что расчищает путь для благонравного спокойного развития, которое возможно, по его мненью, только под сенью монархии… Скажи ему, что аристократия с прихлебалами превращается в монстра, в подлую бюрократию «молчалиных» — он тебя не поймет. Вот и ты, может, с тайным и чистым намереньем, но вошел в этот грязный поток, берущий начало не знаю где — в язычестве ли… но точно не в христианстве.
 —Замаран? Пахну? — Грибоедов брезгливыми движениями отряхивает богатый мундир министра.
Чаадаев поднимает руку, останавливая неприятную ему шутку:
— Ныне все мы в этом грязном потоке… На дороге Бенкен  дорфа, как ты говоришь. Тех, кто протестовал, столкнули на обо  чину, в трясину. Но я и не был болен мятежом, зря меня в двадца  том годе Александр во флигель-адъютанты не пустил.
Грибоедов рассмеялся заливисто, по-мальчишески, вспоминая:
— Мы тебе сочувствовали и во всём винили князя Волконско  го: мол, не прошел у него пробу «Перекусихи»! Шутили, понимая, что двор не для тебя…

322
 323
 —Но и таить хоть действия, хоть мысли — тоже не для меня. Плавное движенье по дороге цивилизации — мой взгляд и прин цип, но… Не в ту сторону, куда и царь, и двор воротят!
 —Ты упрощаешь, Петя… Если бы не знал тебя с юных лет, заподозрил лицемерие. Младая Россия пыталась проснуться — ее задушили умелой рукой. Ты и Тургенев Никола спаслись за гра ницей, Орлов вдруг исчез в провинции по настоянию могуще ственного брата, Вяземский принял ссылку в Астафьево, в свою библиотеку… И многие, многие не готовили себя к событию и переменам, а только ждали — и убоялись, и не увидели возмож ности рассвета в декабре. В России тьма, и нет у ней дороги, бо юсь, ни плавной, никакой иной. Она есть у Романовых, у тех, кто прилепился к трону… Монстр, правильно! Сожрет он и твои надежды на плавное развитие.
 —Да, Бенкендорф имеет цель… — упрямо твердил Чаадаев. — Он и тебе, как знаю, Париж исхлопотал, пытаясь отодвинуть от мятежа… Предвидел твою карьеру, может быть. Несколько фигур у власти, таких как ты, — и здравый смысл вернется к нам...
 —Эпизод, не боле… — не согласился Грибоедов. — Да, пред ложили паспорт заграничный. То была блажь клятвенника ложи. А скорее хитрый ход, чтобы взять меня от Ермолова, — его боя лись как огня. Не исключаю, что знал он о поручении Ермолова через меня скоординировать движение... Нет, брат, поколенье наше сознательно задавлено и выброшено вон, а несколько фи гур оставлены для маскарада… Ловушка, как ни крути, сработала на опереженье.
 —Как мы с тобою равноудалились… И я, не знав тебя, запо дозрил бы в неискренности: неужели вправду веришь, что шанс был? Даже если бы Ермолов двинулся, Мордвинов и Сперанский поддержали, Тургенев не сбежал... вы победили бы на час! В лю дях мало света, а порока много, и порок искусно взращивается царедворцами и поощряется. Потому что порочные — они не крепкие, зависимые, что скот в загоне, только спесивы от фаль шивой чести. На что ты надеялся? Ты же не мог не знать: свет и истина даются только с религией и верой, и в человеке нет крепкого, кроме нравственной идеи, которую вложил в нас Бог.
 Если погасили, извратили веру, то никаким мятежом человеку не поможешь!
 —Какому человеку?! — Грибоедов раздраженно повысил го лос. — Это мы сами, разбуженные войной и гением Наполеона, загулявшие и пьяные от двух глотков свободы! Да, иные из нас желаемое выдают за действительное, иным мятеж чистилище, в его пламени они будто бы непорочные, настоящие… Но ты не хочешь за единицами порочных увидеть, что проиграли не они! Взросление гражданское, уход от порочного общества и кривой веры — вот что мы проиграли! Ратуешь за веру, а ее на пустом ме сте не бывает, она рождается в борьбе, в страдании, в мятеже! По бедили «мудрецы», они хотят оставить Россию впотьмах и в веч ных девках, чтоб пользоваться ею, как барин правом первой ночи. Вот где порок — исток всех пороков! (Разливает шампанское и без тоста, без чоканья жадно выпивает.) Значит, наше желае мое и было действительностью, а капкан для нас и для России — искусной выдумкой. Убили целое поколение!
 —С признанным поэтом трудно спорить в красноречии… — примирительно, с тихой улыбкой сказал Чаадаев. — Твой труд чи таем по салонам, а мои жалкие листки пока со мной, но для тебя я их открою...
Бывший гусарский ротмистр достает из потаенного книжного шкафчика тетрадь и отдает гостю.
Грибоедов, подойдя к окну, читает жадно и бегло.
— Смело… Итог трехлетнего парижского плена? Вот во что об  ратилось твое гусарство! На похмелье — беды той же крепкой рус  ской пробы. Но отчего по-французски? Такие вещи надо писать и говорить на родном, прямо глядя в глаза… «…Свирепое и уни  зительное чужеземное владычество, дух которого позднее унасле  довала национальная власть...». Согласен: унаследовали, но на  циональной власти у нас не было, нет и поныне… Боюсь, теперь не будет никогда! «Достижения Европы — духовные и материаль  ные — результат активной преемственности развития социально- политической стороны западного христианства». Сложно, но истин  но так! Но от религиозного ли уклада они? Скорее от политического на основе религии.

324
 325
В больших глазах Чаадаева стынет несогласие.
 —Труднее всего спорить с близким, да еще поэтом… — опять сетует он. — Ты видишь иную возможность нам цивили зоваться? Мудрость и смысл жизни  осуществляются для нас только в Боге, в христианстве. И ваша мятежная попытка того же рода! Только без социальной религии она неосуществима. Социальное устройство в России возможно только от христианства, от веры в Бога.
 —Не договариваешь, брат… — Грибоедов улыбнулся и по ощрительно посмотрел на давнего товарища по тайному обще ству, ныне так твердо открестившегося от мятежников. — На за паде не вера, а обличье веры у бюргера! У нас не лучше: попытка подчинения ее царским вассалам. Пётр Романов своим величьем церковь растоптал и дозволил потешаться над попами, подозревая их в двуличии. Монахов праведных распинали комиссары, как Никодима угличского — мученика. Откуда нам взять «активное христианство»? Александр выгнал всех отцов-иезуитов, от которых пошли всходы социального движения… А теперь обер-прокурор Протасов, твой приятель, ходит на свой Синод, бряцая саблей, плюясь, бранится: «Я и гусар, я и поп, я и чёрт знает что такое!» Нет, брат Петя, щирое христианство — это всегда мятеж! Бунт света против тьмы. Так было в ранние века, верно и сегодня. Верно для Европы, а для России вдвойне. Но ни там, ни здесь христианства нет, а лишь искусная маска… А в народе — да, тоска по святому Образу. Тут ты прав.
 —У тебя слишком отстраненный, с высока взгляд на религию! Учреждение законов в духе христианства — плод католичества… Да, Пётр Великий потому и растоптал церковь, что не видел в ней социального служения и святости. Православное верование све дено к интимному чувству и факту, к делу личной совести и се мейного уклада… А из общества оно изгнано, по сути! Вернуть!
 —«Законы в духе христианства»? — Грибоедов долго качал головой, будто не находя возможности представить это. — Пле вали на твоем Западе на христианство! Мамона — единственный их идеал, разоблаченный Байроном и сотнями до него… И Петру нашему не нужна была церковь ни святая, ни социальная. Он был
 деспот и упивался властью. Тут сильно кривишь… У нас ведь была и есть религия нестяжания! Знаешь ведь — и молчишь! Нестяжа тели, они потом во многом старообрядцы, — мощное движение и истинная религия народная, исток более глубокий и чистый, чем протестантизм. Разгромлено, захламлено, забыто… Нам бы по учиться у нестяжателей социальному подвигу религии, а не вос торгаться католичеству. Их дух мятежный шел от прямого обще ния с Христом и требовал от власти служения народу, а не мамоне! Чаадаев побледнел от волнения, будто неожиданно встретил того, кто всерьез может проверить плоды его многолетних размышлений:
 —Но, Саша, мы согласны и едины в том, что религия не мо жет быть вне общественного обустройства. Когда этого нет — мя теж неминуем рано или поздно…
 —Браво! Однако не упрощай и тут. В лучах успеха, что озна чился в Европе, возникает там и вера в могущество человека, же лание вывести Бога за скобки, соблазн устроиться и без него — в сытости и достатке… И мы видим, что соблазн этот побеждает, и там утверждается религия стяжательства.
 —А у нас победила религия власти и клира, лицемерно ото двигающая достаток с достоинством и верой… Им одно, народу другое. Что же, тупик, Саша?
 —Как тупик?! У тебя же тут… — Грибоедов вновь быстро открывает тетрадь, — великая идея-молитва, подсказанная Хри стом: «Да приидет царствие Твое»! Разве это… лишь молитва? И ожидание пустое? Действие! И тогда моя Республика в этой идее! Или только молитва и ожидание устраивают тебя, когда ба юкают сладкою мечтою?.. Как Александра Романова! Мне Булгарин сказывал, что этот царь земной ухватился за царя небесного, спрятался за него и ничего не делал десятки лет! Только повторял: «единый Царь Небесный, едины Законы Его…» Знакомая песня?
 —Нет-нет, у меня идея действия, наша национальная идея: «Да приидет царствие Твое!» — вызов владетелям земным, вся кой несправедливости, диким пространствам… Мы люди просто ра, и потому храним Живой Образ Господа нашего, чтобы видеть остро всякое лукавство, слабость, грех, корысть на ближнего…

326
 327
Грибоедов аплодирует, серьезно глядя на отставного гусара, замахнувшегося на испытание национальных устоев.
— Да это и есть наша Республика! Вызов не Небу, а земным князьям, земным грехам… Правильно ты тут напоминаешь… — И поэт вновь берется за рукописную тетрадь друга. — «Небо си  лою берется — завещал Христос, — одоление силой подлого». Ничего и в нашей Республике нет такого, чего нет в Христовых заповедях! Но божий порядок требует труда и разумений чело  веческих, нравственности и законов. Республиками были наши древние города, соборами венчались, а князей лишь нанимали для порядка и обороны… Республика ждет нас и в будущем, если ее идеалы помножим на истины Христа! Как ни крути, она придет через сил и мятеж, если правят бесы.
Чаадаев огорченно крутит головой:
— Мятеж, когда человек слаб и подвержен страстям и грехам?! Нельзя так рисковать! Одолеть пропасть, в которую идет Запад, а следом и мы пойдем, можно, соединив в молитве и труде разум и волю, веру и знания!.. И тогда только откроют  ся прошлое и будущее, смысл настоящего и назначение трудного пути к бессмертию жизни...
Но Грибоедов не соглашается и разводит руки от бессилия убедить.
— Поодиночке стать совершеннее невозможно. Мятеж — ко  нечно, беда и лихо, и его никто не хочет среди правды. Но если власть строит капканы и ловушки, то Христос идет в Иерусалим с учениками и бунтует! Если не будем строить нечто на право  славии исконном и здравом смысле, то… тупик. Царство Анти  христа! Впрочем…
В этот момент раздался стук в дверь. Она тут же широко рас пахнулась, и вошел человек крепкого сложения и военной вы правки, явно веселого нрава. Он вошел по-хозяйски, на губах его играла ироничная улыбка, но, наткнувшись взглядом на раски нувшуюся на диване фигуру в мундире министра, невольно при остановился. Грибоедов его сразу узнал по свободным манерам и неизменно веселому настроению — это был Михаил Орлов,
 один из генералов несостоявшегося мятежа, хоть и отставной. Они не видались с той памятной крымской встречи у графа Олизара, когда надежды переполняли их…
 —Не угадал и не узнал! — Орлов подходит ближе. — Кто бы, слышу из передней, мог бы так чистить нашего умника-отшельника… Александр Сергеевич?! Как изменился после… нашего свидания на юге! Снаружи блеск, внутри… что? Кошки? Редиска, брат?
 —Не редиска, Мишель, но уже близко… — Грибоедов под нялся, они обнялись дружески. — И двух лет не прошло, а ты... так располнел. Выпьем?
 —Я не спешу. К тому же, знаю, будут и Тургенев с Вязем ским…. Все мы нынче очумелые. Сизифов подвиг совершили, а нас тем подвигом да по макушке (видит на диване тетрадь). Читал последнее послание Петра? Спрячь, говорю ему, подальше, а когда пойдем по салонам, там говори — и тебя услышат! Нет, он пишет, рассказывает... А как донесут? Может быть, тебя, писа теля, послушает и образумится!
 —Мы с Сашей соплеменники и по призванию, — гордо отзы вается Чаадаев. — Перо нас мирит с миром, и оно оправдает пред потомками. Он мысль мою проник, добавил грани новые…
Орлов небрежно махнул рукой на тетрадку:
— Эка невидаль — хвалить католиков и ругать попов! Или по  нравилось, Саш? Нашел-таки аббатик басманный сердцевину… Мы все пошли от аббата Николя, а тебя еще и Иона-воспитатель выучил быть с Богом на «ты», по-лютерански. И народ наш знает истинную цену обрядов пышных: «Пьяный Тит псалтырь твер  дит»! Сколько среди монахов пьяных! Лучше бы им мясо есть, чем вино хлебать, вводя в смущение людей. Потому как меры и они не знают — утратили… Рассказывают, в стародавние вре  мена было не так! Поднесли в праздник старцу-праведнику чарку виноградного — он выпил, поднесли спустя вторую — он при  нял… Когда услужливый монах явился с третьей, мудрец с улыб  кой посмотрел ему в глаза: «Брат, разве не знаешь ты, что есть на свете сатана?»
Грибоедов с горечью согласился:

328
 329
 —Знаем слово Божье, а суд над миром сатана вершит, сми рением питаясь и слепотою добровольной. Знать не хотят свято ши ничего о происках его. Предпочитают бесов и бесят, яко вшей у деток, выискивать с важностью… министерской.
 —Резон! — совсем развеселился Орлов. — Обрядили и тебя министром, чтоб персов нашаливших попугать! Слышал, сравни вают твое назначенье с посылкой медведя успокоить пчелок в раз вороченном им же борту. Странно и это, и войны наши странные. Воюем большой кровью, побеждаем с блеском, а плодами поль зуются англичане! Все уже поняли: если бы Константинополь взяли вместе с греками лет семь назад, Кавказ бы сам нам поко рился, и персы мягче шёлка к нам прильнули. Нет же: и в Греции, и в Турции, и в Персии — везде сыны тумана на первых ролях.
Пряча тетрадь в свой тайный ящик, Чаадаев скрипучим голо сом попытался образумить смелого на словах генерала:
 —Позволь, брат, не согласиться: они несут плоды цивилиза ции, а что мы можем предложить, кроме штыков, да громогласно го «ура»…
 —Не позволю, ротмистр! — Орлов картинно повысил го лос. — Почему «мы»? «Мы» — крайние? Увольте, ротмистр, я не виновен, и в тетрадочке у вас не так! Там как на камне выбита причина, а мы лишь следствие ее. Да, у нас только полки с петров скими штандартами да кровушки солдатской досыта, и царь, точ но товар лежалый, предлагает их в угоду бестиям! Нет, милейший Петя, я старше вас, имею опыт, который умным мыслям хорошая опора. Услуживая чужой короне, он свой народ на прозябанье об рекает. Нарисую фигурально две картинки, чтобы не обидеть го спод философов… Да и тебе, Саша, любопытно будет знать, чем я пытался эти годы натуру усмирить.
 —Неужто не вином, мой генерал?.. — небрежно спросил Гри боедов, о чём-то глубоко задумавшись, и вдруг умоляющим же стом попросил вновь у хозяина его заветную тетрадочку.
 —Нет, Саша, не вином, — Орлов тоже намеревался рассказать нечто важное. — Всерьез озаботился тем, из чего мы пьем его. Я человек дела, и коли что задумал, воплощу вопреки всем чертям. Построил заводик по производству хрусталя — волшебной
 красотой решил Россию удивить. А она оказалась недешевой… Но это пустяки! Сущая беда в том, что понимания моим заботам нет ни в ком: «барин занялся не своим делом» — написано на каждой физиономии, от мужика до предводителя дворянства. Так и правительство считает: хрусталь — штучка заграничная, и пусть купцы заезжие торгуют им… И так во всём — нам остав ляют только медвежьи интересы и забавы. У нас русское прави тельство или английское? Мерзавцы! Разорили! Помнится, Воло дя Раевский отменил палки для солдат — и все чины взроптали: с палками-де проще, господином чувствуешь себя… Будучи сам свиным рылом! Корень зла, милый Петя, не в нас, а в тех, кто рас тит и поощряет свинство!
Чаадаев вновь достал тетрадь, оживился и, не оставляя нази дательного тона, возразил:
 —Будь последователен, Мишель! Чтобы отойти от края про пасти, нужно вернуть религии ее исконное значение.
 —Вот так и говори! — И Орлов сделал похвальный жест. — Отойти от края — вот это и пытался сделать декабрь. Но оказался в лапах тех, кто воспитан твоим любимым католичеством в деся том поколении, а не как наши республиканцы-новоделы. Если ан гличане в советниках у нас при троне, «тайные иезуиты»… Что ты им противопоставишь? Как же ты предлагаешь «вернуть религии ее исконное значение»?
Грибоедов с грустной улыбкой взял тетрадь, пролистнул ее и прочел:
 —«Когда человек ощущает в себе верования высшего поряд ка, тогда и только тогда позволительно пренебрегать внешнею об рядностью, чтобы свободнее отдаваться более важным трудам». Какая русская наивность! Лицемерию и тут оставлена лазейка.
 —Мысли в тетрадочке всё-таки верные… — серьезно согла сился Орлов, — …да пути сбивчивые. Такой религии и радуется знать. Они свой труд считают наиважнейшим: державу, то есть ди настию спасают от вольнодумцев и церковь православную от ере тиков. Теперь и то, и другое в полной их собственности! Признай, Чаадаев, наконец, что в церковь они вцепились тоже не случай но, — оттуда им погибель грезится. Они в это проникли раньше

330
 331
нас с тобой и роют, роют, вымывая из нее и праведность, и святость. (Меняя тон и задирая.) Видишь, Пётр, мы с Грибоедовым ближе оказались, вмиг раскусили тебя…
— Господин Грибоедов дипломат… — улыбнулся и Чаадаев. Но Грибоедов отнюдь не был расположен к веселью и ответил
остро:
— Мы все согласны, что в стране рабов растят мздоимство и лицемерие… Поэтому вопрос  — "что делать", будет вечно перебит вопросом  -  "кто будет делать". Нас с Пушкиным на время приласкали, чтобы прикрыть расправу над целым поколением…
В коридоре вновь раздается легкий шум. Чаадаев на этот раз успевает встретить новых гостей, которых, очевидно, ожидал с не терпением. В комнату входят маститый литератор князь Пётр Ан дреевич Вяземский и Александр Иванович Тургенев, известный своей просветительской деятельностью. Следуют восклицания радости, слова приветствия, объятия… Орлов разливает шампан ское по бокалам, находит удачный тост за встречу… Князь Вязем ский, будто невзначай, роняет несколько янтарных капель на ру кав роскошного мундира Грибоедова, Тургенев тут же салфеткой удаляет их, не скрывая искреннего восхищения столь стремитель ной карьерой Грибоедова…
— Вами, Александр Сергеевич, и без этого мундира свет пленен, а теперь... Самое время обзавестись супругой, еду- чи с одной войны на другую. Секрета нет: при дворе были ожидания четы посланника в Персии, чтобы политика его и по  ложение имели респектабельность пред англичанами и прочими коллегами…
С приходом новых гостей Грибоедов повеселел. Эти двое ни когда не были сторонниками тайных обществ и их радикальных целей. Да, они жаждали реформ в России не меньше, но твердо верили, что они возможны только сверху, при сохранении мо нархии. Всё дело было в том, как они понимали монархию —как понимал ее и Ермолов: легко увязывая с республиканскими идеями.  Черты людоедского монстра в ней считали случайными
 и исправимыми. Поэтому с энтузиазмом восприняли назначение Грибоедова министром, и он почувствовал, что эти друзья без лишних слов  понимают  причины служить трону.
— В свете много ходит анекдотов, Александр Иванович… — отвечал Тургеневу Грибоедов. — Есть сравнение английской и русской миссий в Персии как барской и дворовой. Победители, а, право, стыдно за нищету дипломатов и неприглядность в обиходе. Моя женитьба, как эти павлиньи обшлага мундира, веса не прибавят в глазах  врагов...
Чаадаев нашел этот момент подходящим, чтобы изъясниться с Вяземским, которого не без основания считал независимо мыс лящим человеком. Он приблизился к нему и сказал негромко:
 —Пришла пора, князь, сойтись поближе…
 —Да, Пётр Яковлевич, в пустыне по одному не ходят… — живо откликнулся Вяземский. — Если правители решились на казни без суда — у нас бесправие надолго воцарилось! Слова и намеренья стали ныне преступлением! Но на Сенатской площади стояла вся Россия, ее надежды и мечты. Потому и крута распра ва — от страха и тупоумия. Многие лишены дворянства и чинов за то, что знали о заговоре и не донесли! Преступная власть сама родит преступность. Наш долг — помочь законности и не терять друг друга.
Орлов, сидя на диване в самой непринужденной позе, холодно заметил:
 —Не дружи с ним, князь. Он давеча на Пушкина пенял, что не понял его открытий. И Грибоедову досталось. Мы недо стойны его великой мысли о единстве веры и познания! Ознакомь ся с его трудом, чтоб не заподозрить меня в пристрастии.
 —Почту за честь, хоть и черновой набросок… — Чаадаев по дал свою тетрадочку Вяземскому.
И для Грибоедова то был редкий момент воодушевления. Энергично прохаживаясь, он откровенно заявил:
— Так всегда со мной: приезжаю поклониться нашей дерзкой юности, мечтам о вольности святой, а меня  преследуют

332
 333
державы нечистоты и требуют оправдать их, будто чрез меня идут соблазны в этот мир.
 —Так и есть, господин министр! — весело откликнулся Тур генев. — Твой нынешний мундир — тяжелый вызов всем: дру зьям, врагам, истине и лжи. Ведь ты республиканец — знаю! Зо вешь проснуться и подняться, вспомнить о свободе и достоинстве, соборной власти… И вдруг — министр, рука царя… Это, брат, в России то же, что восставший Христос в Иерусалиме, но уже в наряде фарисейском...
 —Ничего ты, «англичанин», не понял! — сурово возразил Орлов. — Мундир его — сигнал оставшимся! Чтобы латали па руса после декабрьской бури. Он — встряска, чтобы очиститься и осмотреться. Такой же сигнал в этой вот тетрадочке. В ней Ча адаев в мундире Посейдона: он гонит бурю! Но берег возвещает обетованный, если примем его идею…
Грибоедов сразу согласился с прямыми словами генерала:
— Да, планы есть, не скрою от друзей. Мундир поможет вы  бить миллионы из строптивых персов. Но не только! России нужен живой пример свободного труда свободного народа здесь, в империи. Готовимся подать прошение об учреждении торговой компании в Грузии, со своими ремеслами и товарами, заводами, плантациями…Мундир мне пригодится, чтобы одолеть противников полезных начинаний!
Орлов усмехнулся.
 —О судьбе начинаний деловых в России я  уже сказывал… Облаком пыли сделают и этот порыв — мундир твой не по может… И от нас тебя он не спасет: будем бить тебя и Вяземского, чтобы не верили Николке Палкину! «Всё будет как при бабуш ке!» — написано на очередной пучеглазой роже романовской! Остатки здравомыслия и дела загонит он под пол! Как ты, Саша, с твоим чутьем не предупредил самоубийство целого поколения?! Неужели так верил Ермолову?
 —Да, — с тоской воскликнул Грибоедов. — Ты знаешь, сиг налом была смерть Александра! Но… нас опередили — теперь понятно!.. Похоже, вправду все обернулось фантастической дуэлью... детскою забавой чести... Еще поговорим об этом...
Вяземский откладывает тетрадь, быстро встает, задумчиво
  прохаживается по тесному кабинету. Всем, конечно, очень интересно его мнение о набросках необычного труда Чаадаева. Вяземский с явным усилием преодолевает чувства: 
— Стынет крик от боли и негодования! Как первое прикос  новенье к язве! Кое-что излишне смещено и сгущено… Но и это можно оправдать желанием помочь больному, чтобы позволил докторам приблизиться. Было заблуждение, что опухоль лишь в рабстве. Увы, нравы сословные тоже тронуты заразой! И уж сущая беда, что из духовного сословия выветривают дух правед  ности… О примере социального служения католиков рече Чада- ев, а надо кричать и о нашем праве быть православными! Быть, а не зваться!
Тургенев удовлетворенно кивает:
— Я читал сей стон души. Остро и прямо сказано: от наро  да требуем богобоязни и смирения, а сами сеем лукавство. Он, многострадальный, считает барина испорченным ребенком, а цер  ковь — нянькою при нём. Всё больше сект и ересей, как будто ни раскол, ни Никон ничему не научили. В религиозном созна  нии — корень здравия общественного! Уже образовалась бездна меж людьми одной нации!
Зависла долгая пауза, чем-то тревожным повеяло от слов и князя, и Тургенева, будто за окном послышались далекие рас каты грома.
— А скажи-ка, князь… — Орлов как-то пристально и осуж  дающе смотрел на Вяземского, как на ответственного за приговор русскому обществу. — Мы тут все накоротке… И для тебя мундир министра, поди, тоже примеряют?
Вяземский, понимая, куда клонит Орлов, нехорошо усмехнул ся и ответил с предельной откровенностью:
— Будто не знаешь! Мою мерку с декабря ищут... на Сенатской, да в письмах и эпиграммах роются! Костюм при  дворного шута мне тесен, деревянный рановат покуда... Подумы  вал с Тургеневым в туманном Лондоне укрыться, на родине Бай  рона… И Каннинга! Восхищаюсь политикой сего англосакса… Но годы, и у меня дети… Им статус нужен в обществе от предков заповеданный — как мне об этом позабыть?!

334
 335
— Согласен, — не отступал Орлов. — Но помнишь ли ты о на  шем давнем намерении издать журнал по-рыцарски правдивый?
Вяземский поднимает руки в картинном изумлении, а Орлов настаивает:
— Тот юношеский мундир по-прежнему тебе как раз, а все другие будут приложением. Ключ-то всегда — Слово. Сейчас ключ здесь! (показывает на тетрадь Чаадаева)
Но Вяземский не смущен. Очевидно, что и для него эти годы после декабря были мучительным поиском объяснений тому про валу, которым закончилась история блестящего послевоенного поколения…
 —Видишь ли, Мишель… И в Евангелии тоже ключ. Да что-то не спешат им пользоваться. Кинулись в тайные общества… Какая тайна, если хочешь правды и свободы?! Что может помешать делу, если ты не слаб? Что мешает быть христианином? Социум без религии погибает, но и религия без социума мертва. Христианство беременно соборностью и праведностью, свободой и достоин ством! Но Пётр Яковлевич на этом месте скромно замолкает. Потому что дите, как ни крути, с лицом республики родится, похожим на Грибоедова (смеется одними губами). Ее идеями беременно учение Христа. Но где взять у нас республиканцев? Там, где христиан похоронили. Сословия следует пробуждать к общественной жизни, пока не поздно, нравственной и политической одновременно!
 —Отчего же нет! — воскликнул Чаадаев. — «Да приидет царствие Твое»! Моя идея в том и состоит, чтоб иметь политику, но в религиозном исполнении. Небо силой берется — непрелож ный закон верующего. Но Небо ныне понимают как потусторон ний мир и отделяют от жизни лопатой могильщика. А Небо и веч ность — не потусторонни для нас! Они — наша жизнь праведная! На земле надо связывать то, к чему зовет Небо. Но упорно стоят и строят на грехе…
Грибоедов мечтательно прищурил глаза, и очки на его лице обрели функцию щита:
— Так, конечно, так. Республика — это народ, у которого праведность стала правом. Но именно на народном праве сей  час удавка. Князь Вяземский о детях своих озаботился… А мои дети — полтораста русских пленных в Персии, беглецов от палок
 и унижения… Я вел их по пустыням домой, у костров мы пели песни Родины, и она из тьмы нам улыбалась и звала. Там понял истинно, что я — русский и чт; это значит. Но на границе их жда ли кандалы и та же удавка, приросшая к шее народа. Вольнодум цы и мятежники в декабре — удобный повод затянуть ее, гася в за родыше мечту о достоинстве, законности и здравом смысле…
Чаадаев воодушевлялся с каждым словом Грибоедова и горячо подхватил мечтательный, но суровый тон поэта:
 —Большие беды нас ждут от неверия в русский народ, вы деления себя из него. Здравый смысл — в согласии, а оно от Бога только! Но многих питают тщеславие, безверие и ранние грехи. Они жгут и жаждут оправданья хоть в собственных глазах — и будто бы искупаются талантами и мятежами... Какой самообман! Исправься сам, потом на общество пеняй!.. Вот Пушкин холоден к моей идее, и это объяснимо. Царской волей в ссылке с юных лет познал он рано оборотный шов жизни и властей — и убедился: люди часто шьют себе судьбу из подлых дел… Где место Богу? Надо б в сердце поискать, но блеск светский мешает; страсти, как и грехи, живучи, если с юности обретены.
 —Это правда, но... — Орлов грустно покачал головой, — как требовать быть благородными, когда нас держат за скотов иль скотоводов?! От порока индульгенции сам император раздает, и на подъеме те, кто верит Николаю! Они надеются на перемены, что помирят власть и закон, замажут рты и уши сказками о монар хическом рае — и поедут в колеснице славы, народ бесправный погоняя.
Тургенев попытался соединить всё сказанное, и учительский тон, как следствие его энциклопедических знаний, вполне прили чествовал ему:
 —Верующий и деятельный народ страшен и неугоден деспо ту. В руках того, кто не способен верить в Бога, законность пре вращается в дубину абсолютизма. Республика и вера, по мнению Александра Сергеевича, не антиподы. На мой взгляд, республике и трон не противоречит, что доказывают англичане несколько ве ков, оберегая достоинство народа своего.
 —Мы всё же торопимся, — недовольно поджал губы Вязем ский. — Можно не верить Николаю, но он царь, тоже живая ткань.

336
 337
Есть сигналы, что будут и у нас законы, просвещение пойдет в на род, и повернется к нему церковь… Хотелось бы тому помочь... Может быть, для кого-то царская Россия — рубашка, для меня — кожа! Деспотизм не вечен и отомрет естественно.
— Слова, достойные князя-Рюриковича и авторитетного писа  теля, — усмехнулся Орлов. — Но именно поэтому у вас не выйдет ничего, и планы ваши ждет фиаско. У вас под мундиром кожа, слишком чуткая к болезням общества, и на сцене царской будете играть, а жаждать смысла... Но это не в правилах дворцовых!
Грибоедов сидел в мечтательной позе, уставясь в потолок по лузакрытыми глазами:
— Хотелось бы через десяток лет взглянуть на нас, на наши мундиры щипаные. Будут ли овцы целы и волки сыты… Если не внесем по крупицам в эту жизнь идеалы Христа (поискал гла  зами тетрадь), то жажда сытости одолеет всех — никто не захо  чет быть овцой… Республика будет на крови? По примеру древних правители мечтают и об такой дури, если под мундиром шкура волка!
Орлов, не скрывая досады, махнул рукой:
— Нет, Саша, только ты превозмогнешь блажь! Ты щирый республиканец!.. А вот эти два Петра — Чаадаев с Вяземским — с первым пеньем петуха вмиг станут патриотами у трона, приу  крашенного народностью и православием.
В комнате стало совсем грустно. Неприятно уколол прямой укор, но справедливость его была столь очевидна, что Вяземский, сам не терпящий словесного блуда, почти согласился:
— Что ж, не спорю: рисковать можно только в молодости, "пока сердца для чести живы…"
Грибоедов примирительно заметил:
— Блаженны будем, если слово переживет нас, а дела… Их рассудят потомки!
Кажется, один Чаадаев был рад, что его мысли, изложенные в таинственной тетрадке, падают в благодатную почву и так се рьезно восприняты людьми, которых он ценил.
— Переживет! Слово к народу отзовется делом. Вера и пра  ведность не даются с орденом на шею. Вещи эти, как и совест  ливость, сугубо интимного свойства. Есть глубокая уверенность, что наш крестьянин святее жирного епископа в понимании
 святости, заповеданной Христом. Он знает тесные врата в Цар ство Небесное, куда богатым хода нет… Я не претендую на него, как и мои друзья, но мы трудились, радели и молились. И всё ки пение страстей, и горечь разочарования как вызов Богу — лишь следствие этих трудов, малоприметных вроде… не находящих вы хода в дела благие, которым мы по рождению назначены. Теперь они на каторге… вне общества! Мы вправе говорить о лицемерии властей и церкви: они твердят о вере, о народе, но кто поставит их во главу угла, если на самом деле там воздвигнут трон и само властье… Кто?
На этот странный вопрос после очевидного торжества абсо лютизма, конечно, ни у кого не было ответа. Орлов всё с той же категоричностью заявил:
— Если не признаем республику отображеньем нашей веры, то потонем в лицемерии, и никто ему предела не поставит — ни сейчас, ни завтра…
Чаадаев хочет что-то ответить, но Вяземский набрасывается на Орлова:
 —Всё это лишь слова, милейший Михаил Фёдорович! Где ре спублика? У нас новый царь-государь, и общество живет новыми надеждами! Легко мечтать о республике голышом, сидя на обо чине… Дослужитесь до чинов! Богатым войти в Царство Небес ное трудно, да! но и на земле приобрести авторитет и достоин ство — тоже труд наитруднейший. (Указывает на тетрадь.) Мне это не ново, Пётр Яковлевич… Конечно, католичество преуспело в делах социальных, а православие погрязло в пышном пустоцветии… Но иной истории у нас нет, как нет пока при власти людей, предпочитающих труд браваде словом. Увы!
 —А откуда же им взяться, если у народа нет гражданского сознания и он запеленат по сами уши! Как же нам служить? — в картинной тоске воскликнул новоиспеченный министр Грибоедов. — Вы, князь, тоже не любитель толкаться по передним в ожидании чинов да спину подставлять под палки.
 —Увы! — опять повторил Вяземский. — «Жить не сгиба ясь» — принцип нашей юности, а вот согнуться и не сломаться — признак зрелости. Она полезней во сто крат для общества, не только для карьеры.

338
 339
 —Но ломают и ломаются, Пётр Андреевич! — Чаадаев умо ляюще сложил руки на груди. — Моя мысль сводится к одному: власть и закон — антиподы, пока не соединятся в  вере. Потому как жизнь социальная зиждется на этом фундаменте, на поклонении Богу...
 —Да, здесь истина! — неожиданно резко сказал Грибоедов. — Виноват, Пётр: не сразу она мне далась. Но вспомнилась народная мудрость-пословица, и всё встало на свои места. Искони счита ют: «Кто Богу не грешен, царю не виноват». У нас всегда будет примат нравственного закона над юридическим! Однако в Евро пе, вами возносимой, поклоняются закону, оставив при этом Бога храмам и праздничным обрядам. А наша монархия устраивается не на законе, не на вере, а лишь на заговоре подлецов, кормящихся у трона.
 —Но и такая она не вечна. — Мудрый Тургенев умело направ лял разговор в одно русло. — Не будем всё сводить к спору о яйце и курице. Ясно, что республика выйдет из монархии. А если вы ее отвергаете, то кто же вам снесет золотое яичко? В Англии умеют сочетать…
Не признающий авторитеты Орлов рассмеялся в глаза тому, кто уже держал зерно истины в ладонях:
 —Милый мой! Вам ли не знать, что в Англии монарх не са модержец и не абсолют, потому и власть духовная ему потребна и к лицу. Он возглавляет церковь, чтобы авторитетом нравствен ным стоять над схваткой партий, соревнующихся в услужении народу. А мы… Мы сироты пред троном — на нём сидит «всея и вся», да еще богопомазанник! Какой закон, какая республика мо жет выйти из-под такого петуха?!
 —Он говорит о форме продуктивной монархии, Михаил Фё дорович! — раздраженно пояснил Вяземский. — Только на остро ве смогли так мудро всё устроить: две ноги — закон и вера, две руки — власть и оппозиция, а голова — монарх.
Орлов в ответ только рукой махнул:
— Ничем они нам не помогут и хорошему не научат. Мудро устроили для себя, а к нам повернуты зубами, которые у них вез  де, даже на ж…
340
 
 —Загадка есть в этом противуестественном самоуничижении, — продолжал размышлять вслух Тургенев. — Там труд обязательно находит достойное вознаграждение. У нас ни раб, ни барин не знают пользы от старания. Крепостное право отменить возьмись — сумасшедшим аль преступником объявят. Что уж о республике мечтать, о государстве по Христовой вере… Поверить Грибоедову и Петру Яковлевичу? Объявят сумасшедшим.
 —Да! — горячо откликнулся сам Чаадаев. — Нам церковь крепкая потребна, а ее нет. Но с этой точки суждено движение — ни с какой другой. Яйцо и курица суть производные от веры…
 —Вот, друзья, итог! — заключил и Грибоедов. — Прошло два года после страшной декабрьской западни, а мы разбрелись и уда лились друг от друга… Пройдет еще десяток — и пропасть между нами углубят, если не займемся делом. Не получилось республику сверху учредить, будем растить ее снизу, с провинций, с дальних мест, соединяясь верой — тут Пётр Яковлевич прав сто раз, иначе разбредемся. Есть, есть задумка по Кавказу... Еду не на войну, еду на мир!
 —Передавай привет от нас князю Чавчавадзе, Александру Гарсевановичу, моему сослуживцу, твоему единомышленнику-республиканцу, истинному христианину! — напутствовал Чаадаев...
 —Да, скоро выезжаю! мне осталось только повидаться со Сте паном Бегичевым, получить благословение, как от отца родного...
 341
3. Срывая маски самовластья
~* Тульская губерния.
Село Екатерининское, имение Бегичева С.Н.
12 июня 1828 года
Всегда жданный гость в Екатерининском, похожий в своем пышном мундире на летнего Деда Мороза, Грибоедов уже в го стиной подхватил на руки дочерей Бегичевых — Надю и Марию. Они льнули к нему, потому что давно догадались: с этим очкатым дядей к ним в дом всегда приходит праздник.
— Вот единственное племя, против которого я безоружен! Я сдаюсь им в плен со всеми нотами, стихами и мундирами…
Анна Ивановна удивленно присматривалась к такой знакомой и так изменившейся фигуре верного друга семьи:
— Ах, Александр Сергеевич, пора, пора уже своих лелеять… Бегичев, строгий и необычно хмурый, принял детей на свои
руки и сразу опустил на ковер:
 —К рукам они не приучены, только ради тебя да в игре… По лучили записку твою и загрустили крепко. Наша мечта с веранды наблюдать, как сыновья наши играют в парке взапуски, мгновенно испарилась. Персия, Восток... опять туда, где громыхают пушки!?
 —Степан, Степан, оставь войну! Когда вокруг России не стреляли?! — Грибоедов обнимает друга, целует руку его жене. — Смотри, как дети тянутся и льнут ко мне... Думаешь, из-за мундира? Не смейтесь, и для них, для них оделся в золото в дорогу. Или иное? Знать, чувствуют, ангелы, что через меня идет к сердцам гармония мелодий высших… Наденька, помнишь наши песенки? (Наклоняется к старшей девочке, и та радостно кивает головой.) Ничего, подождут империи и императоры — пока мы обновим детский репертуар, погощу у вас несколько часов!
Бегичев смеется, но смех получается натянутым, безрадост ным.
 — Планы твои, Саша, как всегда, обширны… И переменчивы, тебе я доложу. Вчера под конвоем, сегодня — сам министр. Качели мчат в зенит и кружат голову! — И Степан жестом просит жену  увести детей.
Оставшись одни, друзья некоторое время пристально смотрят друг на друга; один беспрестанно кивает тревожно сверкающими очками, другой задумчиво качает гусарской шевелюрой… Еще раз обнялись, томимые мрачным предчувствием.
 —Саша, ты под арестом был натуральнее и веселее…
 —Пред тобой нет желания притворяться… Не мучь себя, Степан, сейчас я настоящий. И этот костюм придворного шута на мне — всё-таки не для детей надел его в дорогу. Он напоминает, что не сон мои несчастья... Боюсь признаться самому себе, но по могает мне держаться, чтобы не закричать от боли и отчаянья...
 —Что? Что повернулось в тебе? Ты же хотел покончить на всегда со службой?!
 —Да, хотел… Но небо против меня. И тысячи причин мне вы ставляет, чтоб принял сей мундир, как каторжный костюм. Я про сил царя об Александре Одоевском, о моем друге, брате…
 —Ты? Ты посмел напомнить ему о его же пакостях?! Саша, я всегда учил тебя держаться в седле, слыша лошадь, не насилуя, держа узду впереди ее дыхания… Что ты наделал!
 —Возможно, только навредил Одоевскому… И смогу помочь теперь, оставшись на службе и приняв все их предложения. Царь-то побледнел! И с минуту ел меня бешеным взглядом… Потом будто опомнился, мягко уклонился от моих просьб. Но Нессельрод-урод на меня насел… Посмел предложить вернуться в Персию почти тотчас с ратификациями, но я сослался на здоровье. Спустя неделю предлагает пост посланника, я полушутя ответствую, что только в ранге полномочного министра соглашусь. И что же думаешь? С ядовитой улыбкой этот карлик головастый заявляет: «Решено!»
 —Ой ли?
 —Степан, такой улыбки у людей не знаю: чтоб, не скрывая яда, наслаждаться, видя действие его на расстоянии!.. И всё

342
 343
учрежденье его таково — змеиный шабаш: что ни чин, то пикуло е... дерикуло! Я отказываюсь, чувствуя холодные кольца вокруг шеи! Но через день матушка в церкви бухнулась мне в ноги пред иконами: «Прими, сын, пост, дай сердцу материнскому лучик на дежды…» Зачем ей это? Кто надоумил? А тут война с Турцией четырнадцатого апреля грянула — ни отставок, ни отпусков… Под этот шум на следующий день и меня в министры сунули.
— Нет, мундир солиден и тебе к лицу… — Бегичев прятал растерянность за шуткой. — То правда, что у нас давно таких ми  нистров не бывало… молод, умен, усерден и бескорыстен… Мо  жет, и впрямь дела такие, что по плечу только тебе?
Грибоедов грустно покачал головой:
 —Это ссылка! Политическая ссылка, Стёпа… А мы пытаем ся найти ниточку смысла и оправданий в клубке обстоятельств. А как не клубок это вовсе, а хитроплетенка? Контрибуцию истре бовать после такой победы — невелико дело, замшелому чинов нику даже сподручнее… Есть тут одна странная насечка… (дрог нувшим голосом) Знакомый по Персии капитан Джон Кемпбелл, встреченный нечаянно в Кронштадте на морской прогулке, о кото рой позже расскажу подробно, успел шепнуть секретно, что в Те геране ждут меня большие неприятности. Допустим, я и без него осведомлен о том... Кто лучше меня поймет всю ненависть ко мне персидской челяди, лишенной серебра, гаремной роскоши… Аллаяр-хан хватался за кинжал при виде нашей миссии! Но от куда капитан, едучи из Лондона, признается вдруг о накале вос точных страстей, и что там, в Персии, ждут кровожадно русского посланника? И вот меня буквально вытолкали туда из Петербурга, не выдав верительную грамоту! Как если бы война не с Турцией, а с Персией опять случилась! Что они задумали?
 —Если им под силу мистифицировать мятеж, как ты нарисовал нам, то персональную ловушку соорудить — совсем уж просто. И ты лучше меня знаешь эти штуки! Вот и удивляюсь твоему расчетливому безрассудству. Умный человек не может не хитрить — твои слова и твой принцип! Хочешь и там схватить, и там быть первым…
 —Степан, Степан…
 
- —Ты ершист по-прежнему, вслед убежденьям идешь на супротивное! Понарошку прямо, дерзко… Так? Здесь тебя они и ждут! К тому же, если по письму ко мне судить, ты плюешься от светской круговерти, а тебя она влечет! Всеобщее внимание, балы, обеды, театры… Никогда не понимал, как при твоем уме ты столько времени даешь никчемным скоморохам! Иль поэтический багаж не терпит немоты?
 —Не то, не то ты говоришь ,Степан! Не для света арестантский мундир министра… Есть еще две причины… В ряду тех, что я уже назвал, они не последние. Видишь ли… Я почти дописал мою эпическую трагедию о царственных скоморохах. Ловцы судеб и палачи России у меня в силке! Конечно, нужна еще и вычитка, и правка, но уже никто не усомнится, прочитав, что нами овладевают сонмы гнуса, ведомые коварной силой. Мне надобно прикрыть написанное, припрятать до времени… Пусть мундиром и риском! Я и сам готов добавить жару и при шпорить себя в игре на опережение! В ранге министра затеваю торговую компанию в пику британской Ост-Индской, чтобы дать шанс народам Кавказа на расцвет под  крылом империи… А это уже не игрушки!
Бегичев оторопело смотрит на друга: такого прыти и дерзкого вызова чиновной пыльной кладовой у трона не ожидал даже от него:
 — Однако...Прыть гусарская… То-то думаю: зачем с купцами завел ты шашни! И всё же… это мне всё больше напоминает рассказы о тебе, о твоих прогулках на коне у крепостной стены под градом пуль. Ты дописал трагедию?! Но… если про нее пронюхали они?! Сам говорил, что с Булгариным всегда открыт… (Грибоедов замахал руками: «Ему дал сказку для прикрытия!») Иль пред его женой? — ты ведь в дружбе с ней сердечной?..
 —Нет, никто не знает, кроме тебя! Конечно, в штабе Паскевича есть крысы, но я отъезжал ненадолго, ключ не доверяя никому…
 —Но, Саша, обстоятельства говорят не в твою пользу… Це лятся с кронверка крепости в тебя! В мундире ты им ближе… сподручней знатная охота.

344
 345
— Да-да, похоже... Паскевич в молодости... — Грибоедов, старательно отводя взгляд, едва выдавливает из себя как будто бы не к месту коротенький рассказ. — Будучи в посольстве в Тур  ции, Паскевич едва штаны успел надеть и выпрыгнуть в окно, как разъяренная толпа, науськанная бриттами и кадиями, смела всё помещение, все вещи в клочья…
Друзья-побратимы молча смотрят друг на друга.
Легонько постучав в раскрытую дверь, входит Анна Ивановна.
— У вас тихо, я встревожилась. Идемте на веранду, чай на  крыт, скоро и обед поспеет… (внимательно вглядывается в муж  чин). Что случилось? Опять нашли интриги царедворцев?..
Бегичев всё еще не мигая смотрит на поэта и, не оборачиваясь, отвечает жене:
— Аня, гусар мой отважный… Мы идем за тобой, вот только Александр Сергеевич  момент карьеры яркой объяснит…
Но у Анны Ивановны от желания узнать причины беспокой ства мужчин раскраснелись вдруг щёки. Она тихо спросила:
— Мне дозволено остаться? Грибоедов, поглаживая мундир, улыбнулся:
— Именно вам, Анна Ивановна, я и хотел сообщить  настоящую причину моего хамелеонства! Перед Степаном на  прасно пытаюсь оправдаться, что музе не изменил, не променял ее на чин притворно-придворный. Пред вами повинюсь, а может быть, похвалите меня. — И он помолчал, опустив взгляд и окаме  нев лицом, — ...ведь я… женюсь, родные!
Бегичевы одновременно вскидывают руки: «Ах!», «Как?» И бросаются сначала друг другу в объятия, будто сами и были целью и причиной великой радости. Степан гудел и пыхтел:
 —Скажи, что шутишь! Не поверю, пока не поклянешься и не расскажешь!
 —Из Тифлиса писал тебе… между строк. О детях, для кото рых все праздники играл когда-то. Средь них росла… Ну, я тебе писал! Княжна, да нет — царевна Грузии свободной и зеленой… Вдруг как-то из щуплой скромной девочки явилась нимфа лу чезарная, с гордой поступью и царственной осанкой… Зовут
 ее — имя тонкое, как серебряная нить… Я тебе писал, припомни! Нина! Нина Чавчавадзе!
 —Чавчавадзе?! — пропели Бегичевы в один голос, а рот Степана никак не хотел закрываться. — Припоминаю, ты что-то говорил… Александра Гарсевановича дочь? Гусар он храбрый, прошел все войны, и потомство твое будет вполне гусарским. Но что она? Ответ получен?
 —Сколько ей лет? — Щёки Анны Ивановны пылали, как ко стер, будто ей самой сделали предложение быть невестой еще раз. — Сам князь еще так молод…
— Она не знает ничего, никто не знает, кроме меня и вас… Пара Бегичевых медленно разъединяется, и по одному подкра  дываются они к гостю своему с одинаковым выражением удивле  ния на лицах.
 —Я не мог решиться раньше объявить… Ни должности до стойной, ни денежных средств. А уже не молод… И дома нет, что бы детей растить! Любовь? Ей, гордой красавице, давно кладут у ног свои сердца корнеты из состоятельных да генералы…
 —И вот тогда мундир явился как во сне… — неудачно шутит Бегичев.
 —Стёпушка… что ты говоришь? — Жена с негодованием смотрит на мужа, не оставившего гусарской грубой прямоты. — Саша, кто сравнится с тобою в свете по достоинствам и славе? Какие средства, какие мундиры и чины, если любишь и есть взаимность?
Грибоедов долго молчит — видимо, сильно задетый за живое участием и комплиментами, и очень хорошо понимая, как вершат ся браки в среде аристократов.
— Когда ты, Аня, уже барыня и мне сестра, по сути, то мо  жешь так судить… А Чавчавадзе хоть небогаты, но князья. По мо  нашеской привычке строже сужу себя, чем других, — и только по шкале нравственных достоинств. А вот о семье грядущей, о детях — тут мирские мерки надобны, и не иначе. Мою семью ни в чём не огорчу… Теперь молюсь!.. Поверите ли, так было только, когда ты, Аня, рожала... Молился неистово! Теперь так о ней, о нас… Но обстоятельства — как тучи и сомнения вслед им… Всю войну о ней мечтал, и смерть не брала… Но написать

346
 347
ей ни строчки не осмелился. Только через Ахвердову, друга сер дечного, передавал приветы их компании — она лишь знала, чем они напитаны…
Степан мечтательно всматривается в друга, тихо бормочет: «Еще одна поэма сердце разрывает», и, крякнув, с азартом уса живается в кресло.
 —Чай подождет. Тут, брат, нас успокой, дай подробностей! Ведь ты с родителями знаком накоротке? Или у тебя, уволь... уж больно всё на чувствах сшито!
 —Сашенька, ты объявил такое, что поважнее всех мундиров! Ты же знаешь, как мы ждали… как я гадала, кто будет та счаст ливица… Не томись! Вдруг на себя стал непохож: улыбка стала горше перца, когда от радости должна сиять…
 —Что ж поделать, если никогда так не был близок к реши тельному шагу и никогда не чувствовал, что всё висит на воло ске. — Грибоедов вновь помолчал, поправил очки и стал расска зывать: — С отцом ее сошлись мы быстро — он убеждений тех же, что и я, европейски образован и свободен по природе… С матерью ее, княгиней Саломе, стали друзьями. Родовое имение Цинандали напомнило Хмелиту, усадьбу детства моего, не местностью, а воз духом тихого счастья, разлитого везде, — им дышит каждый куст, каждый уголок, оно отразилось покоем и достоинством в каждом лице. Там само солнце любуется на себя и смотрится в земное зеркало… Там я открыл, что Нина — глубоко музыкальное суще ство, и это окончательно меня сразило. Моя мечта, вы знаете, — вернуть женщину в семью от светской мути, чтобы была, как твоя Аня -  домовита, талантами детей пленяла...
 —Вот! — Анна Ивановна рассмеялась и захлопала в ладоши. — О главном узнали мы: музыка вас роднит!.. Это крепче прочих уз. Мы со Стёпой всё забываем, слушая твою игру.
 —Нечто прочное услышал и я, — согласился Бегичев. — Кулисы императорских театров оставил в прошлом, ты перед дверью, к чему готовился и шел. И ты войдешь, хоть сто чертей подставят  тебе под ноги и хвосты… Аня, пойди, пусть подают чай и… шампанское! право повод есть, и даже два.
Жена Бегичева встает… У двери, оглянувшись, легонько взды хает: «Как я рада!»
 
 —  —Может быть, твоя женитьба смягчит сердце Николая…  - вдруг говорит Бегичев. — Всё-таки он семьянин, детей своих лелеет…
 —Меня это не заботит. — Но руки поэта беспокойно задви гались. — Бешеных псов ничто не остановит. За несколько строк новой трагедии они готовы удушить меня. Но мелодия звучит, се мена упали в почву. И если матушка Россия в рабстве задохнется, то окраинами воспрянет… В Цинандали зреет свободолюбивый план, и я везу им мысли промышленников, готовых дать пример России новой — там, за цепью гор… И в Польше, сестре нашей единородной, не ослабевают республиканские мотивы Мицкевича.
С каждым словом друга Бегичев всё больше сникал:
 —После провала в декабре и три года не минуло — и снова такой риск… На что надеешься, если идут по следу?
 —Что же мне теперь, закрыв глаза и уши вместе с вами сми ренно шагать в пропасть?! — Грибоедов вдруг разгорячился. — Я слышу грядущее, как слышит кошка скрёб мышей в дальнем амбаре! Она не может перестать быть кошкой! Даже под прице лом. Если я понял после декабря, что с англичанами можно бо роться только их оружием — торговлей, — наша возьмет! Пото му что древняя Самхетия, Грузия, Азербайджан — наши соседи и естественные союзники в противостоянии своим старым вра гам. Греция и Турция взяты британцами посредством войн и мяте жей — да! — но и благодаря своим товарам. Теперь через Босфор их руки тянутся сюда, Ост-Индская компания неудержима. От ветом может быть только подобная компания под протекторатом русского правительства!
 —Это, брат, смелее, чем конституция! Всё тот же декабрь, только с материальной стороны!
 —Политика, Степан, всегда, увы, лезет вперед, если экономика изволит прозябать. Если Российско-Кавказская компания даст всходы — все заговоры стихнут. Но если нет… Кавказ станет зубной болью России навсегда!
Через открытую дверь слышен голос Анны Ивановны: «Гуса рам сбор!»

348
 349
*    *     *Широкая веранда в полдома, смотрящая в сад сплошными окнами и двумя дверьми, из которых одни — высокие двустворчатые, «парадные», выходящие на округлые каменные ступени — открыты настежь, как и несколько окон. Через них хорошо видны дети, играющие с няней, и слышны их голоса. Запахи цветущей сирени, черемухи… На столе — недопитый чай и наполовину опорожненная бутылка шампанского.
В середине веранды, у раскрытого окна — фортепиано. Грибо едов, переодетый в легкий домашний костюм, усаживается за ин струмент, легонько разминает пальцы, поправляет аппликацию на пальце… И вот полилась мелодия — сначала тихая и несмелая, потом, будто рассмотрев всё вокруг и увлекаясь сама собой, она взмывает легко, бередя душу тонкими переливами… Детские го лоса смолкли. Все Бегичевы — тесным рядком на диване, в глазах Анны Ивановны то слёзы, то искры радости...
Грибоедов перестает играть, будто делая усилие над собой, и, не отняв пальцев от клавиатуры, долго сидит молча. Видя его в такие минуты, понятно без слов: музыка дает ему больше, чем всё остальное в жизни вместе взятое.
 —Неужели это импровизация, Саша? Эти звуки дают мне ощущение полноты счастья! Ты великий композитор, почему об этом знаем только мы?!
 —Вчерашняя картина, Аня… Передо мною дом родимый, он полон счастья, кузинами, полукузинками, прекрасными, как ангелы… Но что со мной — я приезжаю домой, как на станцию, переночую — и мне в дорогу, опять в дорогу на край света! Невыносимое для человека существование, выразимое разве что в музыке…
Бегичев переглянулся с женой и бодрым тоном позвал:
— Иди к нам, сановный пилигрим, посекретничаем. Знаю: музыка влечет тебя пуще общества. Посмотри отсюда, прямо с ди  вана, на вид твой любимый, русский! Ты ищешь счастье для Рос  сии, а оно перед тобой!
 Грибоедов, оставаясь недвижно у фортепиано и не поднимая головы, роняет слова, как тяжелые ноты:
 —Конечно, Степан, конечно… У каждого в сердце есть такой рай, но отчего ж, когда видишь его воочию, ноет душа, будто ря дом беда? Я знаю, что такое счастье, знаю! Мало кто из живущих был близок к тому ясному свету, когда внутри распирает от знаний, любви, мелодий-образов и мыслей добрых… И я умею о них ска зать, напеть соловьем о высшей реальности, которую кто истиной зовет, а кто Богом называет. Но… я не могу ей служить — в глаза мне лепят грязью обстоятельства-чины, в уши зудят, что должен им служить и быть тягловой скотиной во имя величия царской се мьи. Где же счастье? У Николая? Но у меня тысяча возможных радостей, а у него лишь две, и те лишь зеркало чужих страданий. Даже если я погибну, у него не будет больше счастья.
 —Грызет, грызет тебя сомнение, брат… Саша, коль надел такой мундир — пойди дальше, прими их правила, чтобы ужиться, выжить, идеалов не предав. Мне тоже образ Николая покоя не дает! Взялся за Россию как единоличный собственник — да хватка не Петра, так — худосочного Романова, помещика средней руки, душеприказчика провинциального полка… Вести допросы самолично, испытывать восторг от страха и смятений жер вы, зная, что сам заманил ее в мятеж… Выпячивал глаза, как рак вареный, они у него и без того шары бильярдные — явный признак тупости. До сладострастья жаждет разбить самую личность, а в обществе — смешать все карты, чтоб сдать свои, крапленые, державной властною рукой… Такого на дуэли кончить почел бы я за счастье! Он живодером в детстве был, знаешь? Кусал преподавателей! С ним нужно помириться и примириться, Саша! Дуэли-мятежа больше не будет!
От суровых слов Степана Грибоедов веселел на глазах. Легко встав от фортепиано и в непринужденной позе усевшись на дива не, он неожиданно рассмеялся беззаботно и заразительно, только ему свойственным редким колокольчиком.
— С императором на брудершафт? Да куда деть Чернышё  вых? И Левашёвых, Долгоруких и прочих Лавалей? Благород  ных придворных вралей? Ну как с такими примириться и музу

350
 351
не обидеть? Вот Пушкин, вырвавшись из ссылки, пришел к ним белою вороной… Добром это не кончится… — и вдруг с исказив шимся жестким лицом поэт отрезал: — А «Радомиста» я им не от дам ни за какие блага!
 —Но прочесть еще раз вещие страницы... не откажешь? — чуть ли не взмолилась Анна Ивановна. — Мы не глазливые! Пом нишь, как читал нам еще теплые абзацы «Горя от ума»? Я гор жусь, что здесь написана едва ль не половина...
 —Ты просишь, — улыбнулся Грибоедов, — когда запах обеда твоего перебивает мысли и даже сирень. Сдаюсь, на все условия!
 —Бегу на кухню присмотреть… А вечером поиграем для де тей, потом зажжем здесь свечи и улетим на тыщи лет назад...
 —...и окажемся, — подхватил Степан, — у Александра Пав ловича во дворце с его ангелоподобной Елисаветой, так? У пле шивого глухаря и его братца — лупоглазого Аполлона!
Общий громкий смех, похожий на детский, слышен был, на верное, и в дальнем уголке сада. Но как только Анна Ивановна ушла, мужчины вмиг посерьезнели, и долгая пауза выдала их ис тинное настроение...
 —Разреши еще сомненья, брат — мой музыкант, поэт, ми нистр в одном лице... Если ты изобличил ловушку такой чертов ской глубины и мерзости, то не тебя ли самого они заставили сыграть на них? Твой Булгарин так ловко посодействовал успеху «Горе от ума», и так взорвала комедия всё общество, что понево ле подстегнула многих к действию — хоть как-то откликнуться на столь смелые слова, хоть что-то сделать, даже глупую дуэль в конце концов. Ведь прав ты: очевидно было, что без Ермолова, без Пестеля безрассудно было начинать. И всё-таки начали… будто Чацкий хлопнул дверью и вышел на Петрову площадь, а остальные за ним!.. Так?
 —Не так. Это смешно: литературу путать с явью… Нам что же, молчать о добре, зная, что есть на свете бесы?
 —Но ведь поэтов среди вас и мечтателей немало… И этим воспользовался антихрист!
 —Это говорит о наивности и нашей молодости политической, и… теперь они всё сделают, чтоб общество и дальше оставалось во младенчестве. И чтобы литература занималась ничтожным са мокопанием в душах, а не учила истине и действию. Англичане
 и французы были рабовладельцами и работорговцами столь же стокими и жуткими, что наши баре — ангелы против них. Но у них всё позади, они идут дальше в общественном развитии, а мы му солим крепостное право, как дитя соску у нерадивой мамы. Уже и сами помещики давно стали рабами и иными себя не мыслят... Степан, какою катастрофой это кончится?!
— Коли масштаб игры таков... — с каким-то странным азар  том отвечал Бегичев, держа терзающую его мысль. — А теперь ты хочешь повзрослеть через свою торговую компанию и министер  ский пост, и есть у тебя невеста, мать будущих твоих детей, то… Покайся, Саша! Через того ж Булгарина — он мигом передаст наверх все твои настроения и убедит в серьезности намерений! Ты же это можешь! Тебе нужно выжить, жить! И воссияет всё, во что веришь, — и я верю: многие пойдут за тобой…
Грибоедов не отвечал. Степану показалось даже, что он так ничего и не скажет на столь коварное предположение. Но он тер пеливо ждал...
— Для того... для подобного надобно быть изворотливым, как дьявол, — раздались скрежещущие слова. — Я вынес им приговор пред потомством и от написанного не откажусь… Ты отходчив, потому что в детстве не был живодером. Они больны самовластием! Оно оправдывает их ничтожество, прикрывая во  енным величием, а народом можно пренебречь. И мной! Мысль о моей судьбе и многих осужденных не держится в их головах и доли мгновенья — как у охотника пред выстрелом по лебедю… иль утке. Правильно, мой ум изворотлив, ты знаешь, брат Степан. Но служит он не подлости, а сердцу.  Счастье и беда.
Поздний вечер. Та же веранда, но темнота за окнами вздувает пузырями занавески, свечи дрожат, таинственно мерцая. Зыбок покой от близких ночных звуков и шума деревьев, каждое дви жение занавесок — словно новая весть из глубины веков. Чтеца не видно — он тонет в глубоком кресле; голос его мягок, как эхо далеких песен.

352
 353
«Просторный дальний зал дворца правителя — в ков рах и полутьме. Только откуда-то сверху льется неясный свет; — закатного ли солнца или полной луны. Царь Радомист; рядом с Зенобией после яркой близости, став шей частой потребностью для обоих в последние дни, лежат; в сладком полузабытьи. Зенобия очнулась первой и куда-то вышла, быстро вернулась и вновь скользнула на низкое ложе к мужу…
Радомист (неожиданно широко распахнув глаза и глядя вверх, будто его кто-то окликнул). Да-да, сейчас мне яснее, чем когда-либо: я могу это сделать! Да-да, тревожно помыслить о том, а начинать… Как наивен был, что столько обещал народу. (Обнимая Зенобию.) Всё еще сомневаюсь, дорогая… Но брату обещал и царство, и незы блемость династии… Все карты спутал заговор, они меня берут; моим же словом и торопят, требуют реформ, чтоб поделился властью… Нет, они виновны! Если власть пошатнется, пострадают все — народ, реформаторы и… брат, конечно. Но не мы! Мы столько сделали для мира, мы страшных завоевателей разбили… Особенно ты заслу живаешь счастья!
(Зенобия нежно целует его в большую плешь на голове.)
Зенобия. Нельзя тебе, о царь мой, сомневаться! Только это непозволительно царям. Закрой глаза, наполнись негой от; меня, услышь те голоса, что неразделимы, — твой и мой. Ведь я хочу того, что ты решишь! (Ласкается к нему.)
Радомист (шепчет в пылу страсти). Любимая, мы за служили с тобою райской жизни... Только ради тебя заду мал я пожертвовать благородными мечтами нашей мо лодости, которыми хотели оправдаться за кровь отца... Свободы куцые концы, остатки религии народной, сорат ников надежды — всё, всё отдам ради уголка земного рая для тебя!
Зенобия. Не забывай, что свобода для народа и моей мечтой была, я тоже жертвую, и тоже для тебя…
Радомист. Мы из реформаторов сделаем мятежников и покусителей на трон… Мы запалим пожар, и брат; его
 потушит как герой, а мы тем временем найдем счаст ливую обитель. Пока ты рядом, я не сомневаюсь, горю решимостью, но…
(Зенобия поцелуями не дает договорить, и страсть вновь покоряет царственных особ. Но лишь только раздается сладкий стон из ненасытных уст; ее, как откуда-то сверху или из-за стены послышался голос.)
Голос. Внемлите, богами хранимые…
(Радомист открыл глаза, хотел привстать, но Зенобия,
нежно прижавшись, приложила пальчик к его губам, по телу ;ее
пробегала дрожь. Он видел сбоку ;ее; огромный глаз, прекрасный
и покорный, умоляющий слушать и слышать.)
Помните заповеданное отцами! Рим силен, одаривая
свободами покоренные народы, чтобы цвели, славя богов
и Цезаря. Императорская власть превыше всего, из ;ее; рук
берут; все смертные...
Радомист (всё-таки приподнимает голову тревож но и шепчет). Мудро… Неужто я слышу своего учителя Латарда?! За ним еще как будто голоса? Слух меня под водит как всегда…
Голос. Кто посягает; на власть Рима, тот посягает на волю богов, и кара будет; беспощадной. Цари, прави тели и слуги ходят; по полю с зоркими глазами и острыми мечами — печальна участь сорняков мятежных: кто проявит; милость к ним, тот сам мятежник.
(Радомист вдруг вскакивает, озираясь.)
Радомист (кричит). Это не Латард! Кто ты, дух всезнающий? Латард в последнем послании зовет; меня своею же рукою уничтожить самовластье, не прибегать к произволу никогда и не покрывать министров мантией царя… И он прав! Твердость правосудия и здравый смысл решают; споры полюбовно для народа. Твердость правосу дия, а не острота мечей — залог свободы. Я не мятежник, если хочу реформ! Они… они предали меня, враги Рима натравили на меня моих соратников. И я вынужден уни чтожить реформаторов как заговорщиков?!
(Безмолвие режет уши. Радомист долго смотрит вверх, на слабый свет, пробивающийся сквозь узкие далекие бойницы.

354
 355
Потом он видит Зенобию в пленительной позе и закрывшую голову руками.)
Радомист (тихо опускаясь на ложе). Латард… Он? Я давно отослал его в горы молиться о нас… Зенобия луно-подобная, ты слышала один голос или несколько?
(Тишина становится невыносимой. Радомист; делает жест к литаврам, чтобы вызвать стражу, но вдруг Зенобия, вско чив, падает на колена перед едва видимой статуей Юпитера в дальнем углу.)
Зенобия (после нескольких поклонов). Молись, молись со мной, о, царь, смири гордыню!
Радомист (усмехается нехорошо). Ты напомнила мне мою бабку, что правила почти полвека до моего отца. Она любила после оргий и крутых решений к богам взывать, сразу беря от; них прощение за прошлые грехи и благословение на будущие. А наиважнейшие дела вершила, не остыв от; страсти. (Подходит к жене, и они долго молятся. Потом он нежно гладит ;ее; волосы и ласково целует.) Нам этот голос в столь сладкие мгновения о таких делах поведал и так мудро… Теперь я верю, что ты этого и впрямь желаешь, и мы заговорщиков не пощадим.
Зенобия (непреклонно глядя в глаза мужу). В том твой единственный шанс остаться властелином сих просторов даже после смерти, в которую поверит; народ! И — как царь, мечтавший даровать свободы варварам, явить всю мудрость Рима!
Радомист (расслабленно откидывается на ложе). О, мой Латард… Меня учил он милосердию! И вот; му дрейший совет; голосом Латарда: никакой пощады, если под угрозой трон, династия сама… Это знак свыше! Коль боги нам потомства не дают, мой наследник — брат Нерро, чистоплюй и Аполлон… Только он наследует; трон!
Зенобия (в сторону). Боги не дают; потомства? Проныры иноземцы купили прислугу и сановников и вы травили наших детей — и теперь он братцу рад как сыну. Жалкий!
Радомист (нежась в безмятежной позе). Даже если на -ломает; дров, это нам на руку — память о нас зажжет сердца в народе…
 Зенобия. Боги нам благоволят; — и посылает; семя са мому тупому из твоих братьев… Но  старший, Ксенофонт, как бы не спутал карты, вспомнив про свои права, и что  его любит; войско!
Радомист (небрежно, продолжая блаженствовать). О, мой любимый брат; Нерро! Он молод, храбр и хладнокровен. Да, говорят, что туповат, упрям и любит; жен чужих, особенно врагов, — но это и похвально. Именно поэтому он жаждет власти так, что кажется, готов смести меня во славу своей плоти.
Зенобия (в сторону). Лупоглазый жеребчик, в роли Аполлона... сивый в припадках.
Радомист. Не голова его, а руки знают, где слабеет власть, доходы падают, и он вскипает; палками на не радивых! Я дал мятежу созреть, терпя друзей вчерашних козни и угрозы, отдал им лучших воинов, чтобы ободрить. Даже Аксонафта-полководца заставил им сочувствовать. И мой Касперий-военачальник усомнился в моих силах… Теперь им нужен только повод — и мы дадим его как приглашение в ловушку. Зенобия, ты мне поможешь ;ее; изобрести, твои советники и колдуны…
Зенобия. Лучшая приманка — твоя смерть (натыка ется на его испуганно-умоляющий взгляд и опускается на колени). Чтобы быть с тобой, на всё согласна… чтоб только сохранить тебя и твою царственную честь.
Радомист (неуверенно). Помнится, ты что-то го ворила о моей нарочитой смерти в далекой провинции, об отравлении и противоядии в твоей руке... (Пылко) Верю, верю, возглавь сей замысел, ты острие его и яд! Но противоядие только для меня — какое испытание любви и смелость, непостижимая для смертных!
Зенобия. Еще одна приманка — Ксенофонт, твой на следник по закону. Он должен выказать неопределенность, дать повод думать заговорщикам, что, может; быть, он двинется в столицу, пусть даже кто-то присягнет ему в период неопределенности… И вот; эта неопределенность — суть ловушки!
Радомист. Хорошо, но опасно для Нерро, его смутит и утопит межцарствие! Нельзя давать большой соблазн

356
 357
сумасбродному Ксенту, хоть он и обещал мне не посягать на власть и бумагу мы подписали! Но что бумага без меня? Коли... буду далеко.
Зенобия. Мой повелитель, у меня есть крылья, лишь когда зовешь меня, — тогда служу тебе как мать и как си -делка, от; болезней и плохого глаза охраняю.
(Радомист нежно целует, они затихают ненадолго.)
Зенобия (словно очнувшись). Но как же народ? Нельзя нам, отправляясь в дальний путь, прослыть обманщиками и дать совсем закабалить его. Помнишь наши мечты? Неужели предадим их без надежды и свое лицо утратим навсегда?
Радомист (с умилением смотрит на жену). Оставь… Латард учил меня, многомудрый мой наставник: народ спасет; не власть, а вера. У гайков горных клан жрецов един с народом — и национален в высшей степени. Жрецы — их власть от; бога, а мы, цари, лишь форма власти земной и переменчивой. Поэтому нам платят только дань, а служат; богу своему. Беда лишь тем народам, где раскол прошел по вере и по нации, — и в храмах сии лижут; ноги нам, взывая к богу, забыв, что трон духовный выше всех земных.
Зенобия (плачет, сквозь слёзы). Когда мы вернемся, то… Давай поклянемся…
Радомист. Если нам суждено… Я первым делом Храм возвышу, чтоб и последний негодяй не миновал его, почув ствовал себя его дитем и путь иной избрал уже при этой жизни, не надеясь на потустороннее прощение! Чтобы служил народу божьему и Храму — не на словах!
Зенобия. Этого боится Рим наш вечный. Поэтому в двойной опасности ты! Рим — наш главный враг, он обу чает; и подкупает; сановников, и делает; царей бессильными над судьбами народов, управляет; ими путем тупых мя тежей и не допускает; расцвета наций. Храм божий сиро теет, когда унижения и распри сеют; в поле, чтоб вечно первенствовать над враждующими во тьме…
Радомист. Но… Рим знает; о моих планах. Мы вернем ся, милая, мы обязательно вернемся — и, может; быть, скоро. Жестокая рука правит; недолго, говаривал Латард.
 Народ вспомнит; обо мне и обещаниях моих, своих надеждах на свободу...»
Порыв ветра задувает свечи. Лампа, замигав, тоже притухла. Анна Ивановна быстро встает и притворяет окна
- Неужели так жалки и неблагородны люди, правящие народами? - со слезами в голосе спрашивает она  из полутьмы.Но чтец, почти невидимый, встает и отправляется прямиком к фортепиано… И в божественно тонких звуках будто кто-то ищет ответ в гармонии, которой нет в человеческой истории...
— Это финал, Саша? — спрашивает Степан сиплым голосом. Грибоедов продолжает тихонько наигрывать, и только спустя некоторое время, видимо, справившись со своими видениями печально поясняет.
— Нет. Финал эпического действа, когда тиран смиренным пассажиром сядет на небольшой купеческий корабль той  страны, которую боялись и презирали, и отплывет в позорное са  моизгнанье за личным счастьем, приправленным красивыми меч  тами о возвращении, о миссии святой, о Храме для униженного народа… А до финала будет глухая провинция, куда сбегутся нити лжемятежа, и тонко инсценирована смерть царственных особ. А мятежники погибнут не на сцене, а на самом деле, соблазном брошенные на мечи. Обильно кровь прольется, предвещая неви  данные войны, рожденные обманом...
Анна Ивановна хлопочет у стола. Приносят самовар, рассер женно пыхтящий жаром. Все дружно принимаются за пироги, будто за обряд, легко могущий примирить их с давним и недавним прошлым.
— Лето ныне рано стало… — умиротворенно и мечтатель  но говорит Степан. — Самое время, поэт наш благословенный, сдержать давнее слово, побывать в деревне у моего брата — запо  ведные русские места. Картина их согреет твою душу в дальних краях…
Грибоедов встрепенулся:
— Мое слово! Да, помню мое страстное желание. И теперь оно должно осуществиться! Сейчас, когда буду выбивать с повер  женной державы миллионы серебром, которые никак, конечно,

358
 359
не помогут нашей деревне стать обильной. Когда обласкан и упол номочен императором, будучи его врагом, и нет у меня ни вери тельных грамот, ни даже друга-врача, так необходимого в чужой стране… Мне нужно в деревню русскую!
 —А надо побывать и на севере от Москвы, — распалился и Бегичев, — там, ты сказывал, не только природа, но и народ рус ский так красив!.. В следующий раз туда тебя я затащу! А завтра к брату, а?
 —Конечно! Встаем до первых петухов! — мальчишкой заго релся поэт-министр.
 —Ура! — прокричала Анна Ивановна. — Это будут счастли вые деньки!
 —Заедем к моей сестре! Вы давно не слышали нас — луч ший дуэт на фортепиано! — Грибоедова было не узнать, так во одушевился он поездкой вглубь России. — Она давно зовет меня. Пишет, что нынче огурцы и капуста на диву родятся — наверное, оттого, что сами так удачно делают детей. А от меня хочет на па мять бочонок квашеной капусты в погреб опустить. Так зовет, что и мне эта капуста стала казаться самым важным делом в жиз ни человека…
 
 4. Поэтам-пророкам прощения нет

Минуло более десяти лет, как была растерзана и истребле на в Тегеране русская миссия во главе с полномочным послом, министром императорского двора Грибоедовым, и два года — после убийства Пушкина. Вместо рассвета, который так ждали, готовили и звали наши поэты-пророки и всё поколение де кабристов, над Россией сгущалась тьма. Небо слало грозные знамения — через девять месяцев после гибели Грибоедова царь Николай I, как последняя собака, всю ночь валялся на холодном полу своего дворца в припадке, не в силах ни позвать помощь, ни встать самостоятельно. А через девять месяцев после гибели Пушкина почти весь сгорел Зимний дворец.  Но война с поэтами, провозвестниками свободомыслия и гражданской зрелости продолжалась беспощадная, как и завещал «Александр I Благословенный».
Вместо расцвета многоликой страны и участия в нём от мала до велика народ по-прежнему безмолвствовал, все сословия были бесправны в делах государства — даже дворянство. Блистала только Престольная бюрократия, надежно прикрытая блеском монархии, остатками православия и жалкими попытками освоить народную культуру. «Кто-то очень хочет, чтобы мы и дальше оставались во младенчестве!» — кричал и предостерегал Грибоедов, рисковал, чтобы помочь взрослению и созреванию общества. Увы, мрак сгущался...
Но поэты-пророки не переводились в Стране Небесной Росы, и они не молчали во тьме. Уже написано еще одно суровое предсказание Михаила Лермонтова — «Настанет год, России страшный год, когда царей корона упадет...» Уже могучий дух декабриста Михаила Лунина готовил в застенках свои знаме нитые «Письма из Сибири», с отчаянной попыткой пробудить общество к зрелой оценке себя и своего правительства.
И будто предвидя, чем закончится схватка с царизмом и этих двух великих людей, уже собрался в дальний поход к «загадочной русской душе» талантливый студент Инженерного училища. Конечно, если бы люди видели расцвет родины и  были бы открыты дороги служения ей, то не копила бы "русская душа" обид в сокровенных глубинах. А студенту Достоевскому

360
 361
не понадобилось бы становиться великим писателем, пророком русского бунта. Он остался бы строить прекрасные дороги, и не нашел бы великие страдания и великий гнев в душах русских людей, не кричал бы о несправедливости на весь мир, будя вулкан в боголюбивых сердцах.  И чаша, горькая чаша великой скорби, возможно, миновала бы нашу землю... Увы! Люди безбожные, гнус на троне и вокруг него, сладко почивали на греховных плодах абсолютизма, держа народ в клети, тем самым готовя ему великую катастрофу, когда он вспомнит о себе и своем достоинстве, найдя себе новых  пророков и лжепророков. Не дела во имя расцвета Отчизны, большие и малые, а великая литература ковала характер русского человека: отзывчивый, но непрактичный и нецерковный,  доверчивый и таящий внутри великие чувства и великий гнев на обман и несправедливость...
.
Крепостное право продолжало терзать нравственность народа, унижая его и плодя безбожников. Ни в сельских, ни в церковных общинах, ни в палатах каменных - закона и правды было не сыскать. Самые смышленые и одаренные светлоголовые и голубоглазые русичи множили дворню помещиков-рабовладельцев, шли в солдаты или в услуженье к городским господам, церковным иерархам и навсегда терялись в беспросветных заботах о куске хлеба. «Мир силен, как вода, и глуп, как дитя» — так отразилось в народной мудрости многовековое состояние гражданского общества. Оно было младенческим по-прежнему и недозрелым, и это загонялось вовнутрь, становясь болезнью. Русскому народу без его согласия отказывали в праве на свою историю, и падшая никонианская церковь благословляла бесправие человеческой души.
Взбунтовался тихий мудрец Чаадаев, опубликовал-таки свою таинственную тетрадь! Все свои грустные мысли о прошлом он усилил сомнением в том, что России позволят и впредь иметь свою созидательную историю. Престольная бюрократия тут же объявила его сумасшедшим в точном соответствии с судьбой всех умных людей, которую предсказал им Грибоедов в комедии «Горе от ума». Петру Яковлевичу милостиво разрешено было высшей властью принимать «лечение», не покидая дом, под присмотром жандармского отделения всё того же всесильного Бенкендорфа.
Но именно у Чаадаева в ненастный февральский день собрались друзья, чтобы помянуть убитых пророков России и поддержать еще живого, осмеянного властью и запертого от общества в своих четырех стенах.
 Москва. Домик-флигель на Новой Басманной — обитель опального философа П.Я. Чаадаева.
2 февраля 1839 года
Зимой флигелек, всё так же занимаемый Чаадаевым по добро те хозяйки дома, выглядел совсем убого. Суровая зима заставляла ужиматься и ужимать жизненное пространство, спасая от холода себя и любимые вещи, картины и книги...
Стол накрыт на четыре персоны, но приборы и закуски нетро нуты. В комнате трое мужчин, закутанных в широкие и пышные шарфы, и все трое так или иначе наблюдают за окном, заносимым обильным снегом, не знающим пощады от злого порывистого ветра. Михаил Фёдорович Орлов, кажется, совсем растерявший за эти годы военную выправку, не покидал дивана — метельные хороводы занимали всё его внимание. Усмехаясь длинно и с опа ской, он восхищенно крутил головой:
— Сегодня что-то уж очень... навязчива и ярка. Ишь завывает, точно пляшут бесы... которых Пушкин изобличил! Пля  шут под тонкие мелодии Грибоедова, хе-хе...
Стоявший у окна безупречно европейски одетый господин тут же подтвердил:
— И впрямь похоже… Знают бесы нашу крепкую память, спе  шат, рвут и заметают узы меж мертвыми и живыми. В такой час  сам себе кажусь покойником.
То Александр Иванович Тургенев — его трудно узнать теперь: черты благородного лица обострились, прическа валилась на бок совсем не в том порядке, какой ей придавали, взгляд быстро и нервно перебегал с предмета на предмет. Но вид зимней стужи из окна, видимо, по-своему очаровывал и действовал успокаи вающе — Тургенев задумчиво барабанил ухоженными пальцами по холодному подоконнику. Именно его, признанного западника, больше других коробило то, что Россия так долго остается вне широкого просвещения, и даже наоборот, вслед Николаю I погру жается во тьму суетных дел со всей безликой массой новых поколений. Сколько им самим положено трудов, чтобы история

362
 363
России стала наукой, сколько добыто первоисточников в западных архивах, но всё напрасно: ничему не научает прошлое правящую бюрократию, и правду к народу она  ревностно не пушает...
 —Может, напрасно ждем, господа… — негромко сказал Чаа даев, пряча в опавших щеках легкую улыбку. — Из Остафьева на вряд ли тронется такой метелью барин наш...
 —Надобно знать князя… — живо возразил Тургенев. — Он противны обстоятельства не борет, он их использует, потешая свой норов. В Англии дивил всех, наплевав на сырость, промоз глость и туман, — знай себе, заплывам в море счет ведет. Он пер вым предложил собраться ближе к годовщинам гибели поэтов… Да дела в деревне обнаружились: суконная фабрика, знаете ли, хлопотное дело, но не бросает он отцовское начинание. Очень хотел и Петра Яковлевича повидать! Всем удивительно, как на бросились на философа нашего! Ничего не поняли из написанно го, но готовы живьем терзать до смерти… Князь возмутился, хоть доводы твои, Пётр Яковлевич, не все ему по нраву… Он будет непременно!
 —Заметь, Александр Иванович: набросились норовом ша калов. — Орлов поднял указательный палец вверх. — Выждали, пока всё общество поднимут на него лакеи-критики, — тогда и восторжествовали трофеем. Ничего, это будет ему как орден — слава Чацкого! Вот только нужных выводов от них вы не дождетесь.
 —Да, это так, — согласился Тургенев. — С годами всё яснее, как правы были Грибоедов и декабристы. Неприятие свободных мнений — родовой знак тронной сволочи, а царь им — всё та же ширма. Совсем темным оказался Николай. Они ставят петли на всё живое, на всё, что движется. И ставят уже мастерски! Вошли во вкус охоты — мне и в метели слышатся их голоса скулящие…
Чаадаев беспокойно прохаживался по комнате, внимательно слушая то ли гостей, то ли завывание вьюги. Его настроение еще более грустное:
— Сомнений нет теперь, друзья мои, что эта сеть для нас… Не по нам ли эта панихида на улице?
 Головы всех троих повернуты к окну, будто услышали там но вую опасность и рассмотрели в круговерти снежной то страшное, чему пытались противостоять десятки лет...
Оттуда, с улицы, слышатся сквозь буран неясные крики, скрип полозьев... Чаадаев пошел в коридор и вскоре возвращается с Вя земским — плотным, грузным человеком, в лице которого с пер вого взгляда видна важность от природного самомнения. Шубу князь сбросил в передней, но и на фраке обнаруживает снежную пыль, тщательно отряхивает у двери, как прилипчивый гнус… Потом долго протирает круглые очки, смотрит, улыбаясь, на под нявшихся навстречу друзей.
 —Всю дрогу вспоминал Пушкина, — отмякшим от теплых объятий голосом умиротворенно воркует долгожданный гость, — лютая пурга для бесов благодать — как это верно! И как похоже на наше трясинное царство-государство… Это уже Грибоедов развил. Достанет ли у нас силы пера, чтобы отследить масштабы нынешнего блуда по бездорожью? Людовик ХIV хвалился: «Го сударство — это я!», а Николаю нашему впору признать: «Анар хия — это я!»…
 —Вспоминали и мы наших поэтов-пророков, глядя на вьюгу, и не раз еще помянем… Но что ж вы от порога, Пётр Андреевич, проходите, прошу к столу! — Роль гостеприимного хозяина никак не шла Чаадаеву с его сухостью и болезненностью в лице. Орлов, помогая ему, неспешно разливает вино по бокалам, два отставляет в середину стола — они рядышком, как два необоримых воина, как пара неусыпных глаз...
 —Убийство Пушкина заставило меня взглянуть по-новому на смерть Грибоедова, — признался Вяземский, располагаясь за столом. — И нет больше сомнений в том, что тот и другой пали жертвой страха, зависти и мести царя, и иже с ним — низких чувств, каких у крестьянина-христианина никогда не сыщешь. Оба знали, что на них охота…
 —И сговор, князь, если прямо! — с энтузиазмом подхватил тему Орлов. — Ныне объявилось небывалое масонство — Престольная

364
 365
ложа! До дрожи соревнуются, кто первый ножку трона облобызает. Первый завистник — сам Николай, монарший пакостник, не про пустит ни одной милашки, и вся Россия — его гарем. А Пушкина унижать, сочинителя первого, ему завещано Алексашкой вместе с троном. Думали, проглотит их потеху над собою и над семьей? Восстал поэт, грязь высокородную отверг и смертью честь свою и нашу защитил! Россия с грязью несовместна! А придворные и дворовые пусть бесятся до поры...
Михаил Федорович Орлов, знавший через своего сановного брата жизнь двора и правительства изнутри, никаких иллюзий уже давно не питал. Грабительская сущность Престольной аристократии-бюрократии, позорное сохранение крепостного права, неспособность возвысить Закон, суды, Церковь и духовное сословие, образование и культуру... А зачем? Титулованным отпрыскам темнота и забитость общества, грязь и пороки привычны и обычны, они — их естественная среда обитания. Но и Орлов уповал было на нового императора — вот отчего так больно теперь отречься от своих сладких заблуждений, может быть, не совсем добросовестных, что царь-то все видит. Многолетняя возня со Сводом Законов показала истину, как быстро скудеет Россия на добросовестных общественных деятелей.
 А вот разочарование Александра Ивановича Тургенева было сродни трагедии. Он беззаветно служил самодержавию и оно было для него олицетворением черты народной, прочности и святости власти... Теперь он говорил иное, связывая беды России с уродливой формой абсолютизма, чуждого интересам народа. И Николай, так «ярко» взошедший на престол, стал для него вершиной этого уродства.
— Завистник первый, а делатель последний... — Тургенев и тут нервно забарабанил пальцами по столу. — Пара воронов в личине орлов свили гнездо и правят народом простосердечным  который век, как из Орды. У России нет ни внешней, ни внутрен ней политики. Нессельрод спаялся с Бенкендорфом, все послы на службе жандармской ощипывают кур. Такой тандем сам чёрт
366
 в упряжке держит, а Константинополь профукали опять, в кото рый раз  -  оплот могущества народов православных!
Чаадаев попытался как-то успокоить его, но, по сути, только подлил масла в огонь:
— Мужи государственные, Александр Иванович, из добрых побуждений, как им кажется, стали ловцами человеков. Удавка нынче в моде, что для церковников сер  дечных, что для поэтов, мыслящих людей. Где князь Гагарин? Нам в детстве помогали патеры рассудком чувства по  верять, а он к иезуитам перешел в летах, когда б отчизне надо по  служить… Так бьется рыба на камнях, лишенная своей стихии.
Когда выпили и закусили, Вяземский тепло окинул всех взгля дом из-под очков:
— Сегодня помянем всех попавших в эти сети. Две страшные утраты дают нам право беспристрастно изобличить и рыбаков, и сеть их подлую. Слово пророков прожжет века заб  вения, а не только жалкие сети усмирителей и спасителей челове  чества. Я читал утраченную десятую главу «Онегина» целиком: то был беспощадный суд над семейством, взявшим в собствен  ность Россию. Эта поэзия правды ускорила карательные меры свинопасов. Из зубов охранки удалось вырвать несколько стра  ниц, но и они изобличают коронованных убийц, лукавство сынов растерзанного Павла!..
«Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда».
Орлов как бы вскинулся, заговорил будто в легком исступле нии:
— Враг труда… Враг труда!.. Здесь корень их! Знаю, по брату моему, высокому сановнику… Не любят они труда! Со- зиждят класс бюрократии, почитающей себя державой, не терпя  щей иные интересы, кроме шкурных. Новая опричнина грядет, кураж пойман четырнадцатого
367
декабря! Теперь на всех удавки есть, и мать родную продадут, чтоб только холить зад при троне, ловить и тени протеста, и ше лест ропота…
— Да, царь, не работающий на свою державу, работает на чу  жую, — продолжил свою мысль Вяземский. — И Пушкин явил изменническую сущность Александра:
«Его мы очень смирным знали, Когда не наши повара Орла двуглавого щипали У Бонапартова шатра».
Мы-то помним, как этот артист царственный крутился вокруг Наполеона, заискивал, — и мы полагали, что искал выгоды России… Увы! Чем обернулся триумф русских полков, обильно пролитая кровь на полях Европы?.. «Моря достались Албиону» — точно подметил Пушкин.
 —Александр Сергеевич знакомил меня с этой главой… — вспомнил и Тургенев. — Как нам ее восстановить? В ней есть ответ! Причина бед — личность Александра, его головотяпство, но больше — чувственная жажда услуженья. Для особы, увенчан ной короной, она равна измене. Я не припомню всей цитаты из той главы… Есть там о рабстве, разлагающем прежде господ, а потом рабов. Как могли добыть они Константинополь, если сами ищут себе хозяев и находят — во французах или в англичанах! Архивы Лондона хранят до времени суровую правду о давнем небрежении интересами русской державы. Но я читал такие документы!
 — Небрежение! Так и есть! Почему Россия внушает страх тихим европейцам? — воскликнул Орлов, но не договорил: стон метели у окна, как живого существа, перебил его. Вопрошающий подошел к окну и стал внимательно смотреть в него, будто ища то ли ответ, то ли филера Бенкендорфа... А вернулся к столу озадаченный, пряча глаза, как мальчишка, и не сразу вспомнил, о чём говорил только что... Вспомнив, сразу улыбнулся:
368
 
 — - Чего они боятся? Колоссальных размеров наших? Военной силы? Но битва под Ватерлоо доказала силу англичан в соеди нении с германцами. В нас видят монстра по иной причине! Всё просто: у нас могущество строят на рабстве, на смиренном нраве русском! Мощь великана подвластна мановенью пальчика капризного, который может принадлежать безумцу, негодяю или просто плешивому крутню, как Александр. Мизинчик посылает на смерть тысячи не моргнув. Помнится, поляки сказали о том так: медведь страшен не размерами, а тем, что косолап…
 —Безграничное самовластье, как нависшая гора… — со гласился Тургенев. — Романовы за крепостное право держатся, как Ахиллес за землю. Пётр восторгался Голландией, возмечтал Россию двинуть вслед. Однако же не создал класса мастеровитов вольных, кем и знаменита малая страна. Нет, он предпочел стать императором рабов. Чтоб вольными владеть, нужна не только сила, но и любовь христианская к народу. А где она у того, кто сына отловил и удушил, а прочих лишь скотиной почитал и церковь опозорил «всепьянейшими соборами»! Превратил страну в кабак, в пь ный мираж с военным воспаленьем разума!
Чаадаев взволнованно сложил руки на груди, он хорошо пони мал, что публикация его скандального «Филисофического пись ма» поспособствовала новому взгляду на правительство и царя.
— Вера, вера! Не устану повторять! — чуть не вскричал он. — Иначе призрачна земная мощь! Давние рабы особенно же- стоки при пробуждении. И царям сигнал уж послан провиденьем, и не один. Через девять месяцев от страшного убийства Грибо  едова император грянулся о пол в таинственном припадке — целу ночь валялся в холоде. Через девять месяцев, как убивают Пуш  кина посредством Нессельрода и мерзкого посланника запад  ной «цивилизации», полыхнул странный пожар! Зимний дворец горел, как божья свечка! Понятно: Романовы обречены и небом, но как спасти Россию от темноты безверия и рабства?! Пушкин предрекал свободу, Грибоедов попытался облечь ее в республику, которая не противоречит вере. Теперь понятна надежда последне  го на действия Ермолова, шанс был…
369
— Ермолов службист, — категорично заявил Орлов, — всё остальное в нём — как русский самовар: кипит, пока подду  ют. Все наши высшие чины имеют понятия с оглядкою на трон и палку... Ученик Суворова, Ермолов от Павла получил пинок и карцер в крепости, стал осторожен и затаил на Романовых пре  зренье с ненавистью вперемешку. Но этого оказалось мало, чтобы утро России возвестить. Он царский сатрап и раб — из него какой мятежник?! Свой военный гений направил на покоренье горцев вольных, уступленных царю турецким диваном вместо Констан  тинополя. По наущенью того же Альбиона!
Вяземский одними губами улыбался, слушая и наблюдая за со беседниками. Он разделял их взгляды и настрой, но... что-то еще было известно ему, чем он не спешил делиться ни с кем. Но тут нельзя отмалчиваться...
 —Когда вслед Грибоедову Пушкин поехал на Кавказ под пули, он пожелал сделать круг, чтобы взглянуть на отставного полко водца, мучаясь сомнениями: «Неужто муж столь доблестный есть друг моего врага — Воронцова-Уоронцова Миши?..» Посмотрел на героя Кавказа и, как и Грибоедов, плюнул — шарлатаном пока зался генерал. О! Завесу плотную сооружают над бедною Росси ей, все фигуры окунают в грязь, все спины в палках — что пешек, что ферзей.
 —Да, князь, Пушкину можно верить.. И всё-таки Ермолов — мощная фигура, какой русский богатырь! Грибоедов полагал, — напомнил Орлов, поджимая губы от злой необходимости говорить в прошедшем времени о тех событиях и людях, — что сами охот ники царские могли бы попасть в свою ловушку, двинься Ермолов. И был прав! И тогда говорить о диктатуре Пестеля, коим пугают ныне, просто смешно! Где Ермолов, Мордвинов, Сперан ский, Никита Муравьёв, Якушкин с Луниным — и где Пестель с идеями на тему «Русской правды»! Но Ермолов оказался в плену своих информаторов, многие из коих были перехвачены и руководимы тем же Воронцовым и самим Бенкендорфом. После бунта семеновцев в двадцатом испуганный царь отдал всю власть аракчеевцам, и пошла тайная охота на тайных доброхотов…
370
 — У Пушкина так хорошо об этом... — вздохнул Чаадаев и надтреснутым голосом продекламировал:  - «Россия присмирела снова, И пуще царь пошел кутить...» Вот и воспалились умы на сходках тайных:«Друг Марса, Вакха и Венеры, Тут Лунин дерзко предлагал Свои решительные меры И вдохновенно бормотал». И о Якушкине, о Николае Тургеневе... Все ненавидели рабство!
  -  Да-да! Сомнений никаких не будет у потомков! — Вяземский решительно встал, и было ясно, что сейчас он скажет то, что выношено им за долгие годы. — Мы ныне вправе вынести вердикт: тогда, в декабре, мелькнуло лицо истинной России! Ниспровержение мнимой ничтожной России Романовых в 1825 году было целью молитв всех добрых и рассудительных граждан. Не услышаны! И тогда молитвы стали вооруженными. И повторятся! Потому что ушли глубоко в сердца, где переплавятся в великий гнев народный!
 —Вот оно как... — удивленно и с большим удовлетворением протянул Тургенев. — Вот чем объясняется потерянная улыбка Бенкендорфа во время исполненья приговора! Он прозрел, неглу пый человек, кого казнят и обрекают на изгнанье. То был приговор над Россией, а он с Николаем — ее палачи! С ними и за ними — пустота! «Факт восстания ничтожен, но идеи его громадны», — припечатал Лунин, умница Лунин — он еще себя явит!
 —Всё ж Пушкин поверхностен в угоду рифме, — размышлял вслух Орлов. — Лунин дружил не только с Вакхом и Венерой, но и с титанами разума, и предложения его из Сибири своевре менны и полезны в высшей степени. Вот кто подлинный изобли читель! Власть никогда не обладала нежными чертами нимфы, стояла чаще на преступленьях и на страхе, была грозной и урод ливой Ягой. Но никогда она не была столь подлой! Как один большой капкан, как сеть сплошная для отлова вольных, смелых, умных, добрых… Лунин и теперь бросил им дерзкий вызов!
371
Тургенев с благоговейным чувством наблюдал своих друзей, будто впервые понимая всю глубину трагедии декабря. И он тоже высказал сокровенное, вымученное в долгих размышлениях:
— Тогда... неизбежно составится тот класс Престольной Бюрократии — о нём первым заговорил, по свидетельству Гри  боедова, молодой Раевский. И править будет она, а трон займет любое ничтожество. «Царь дремал…» у Пушкина. Но в тяжелой дреме сумел изготовить ловушку для вчерашних своих соратни  ков. А Николай-то — просто темный тщеславный человек, а зна  чит, ему потребны для власти мерзавцы и проходимцы. Вы знаете главного помощника у шефа жандармов, у Бенкендорфа? Внеш  не — милый обходительный молодой человек с красивыми серы  ми глазами… А методы его работы — им позавидует сам диавол! Никакого нравственного долга, только азарт унизить того, в ком они увидели хоть малейшую опасность. Сказывают, что Грибо  едов в последней своей трагедии всё живописал для нас и для по  томков, всё открыл, все тайные пружины власти…
Вяземский вдруг поменял благодушный тон на строгий и ворчливый:
— Остерегись сказать такое где-то еще, иль написать… Не простят! У меня всё больше уверенность, что Пушкин и Грибо  едов убиты за свои слова. Пушкин начал ездить по губерниям, у него вызревало некое зеркало, в котором отразилось бы России подлинное лицо. В прозе отыскал призвание, и мы убедились, что это новый Пушкин — с глубиной и правдою почти божествен  ной… Он задумал написать вслед «Пугачёву» роман о прапорщи  ке Черниговского полка, восставшего под Киевом с Муравьёвым- Апостолом во главе… И всё написанное исчезло! Словно смерть охоча до бумаг умерших!
Чаадаев горестно подтвердил:
— От Грибоедова не осталось и листка его руки, хотя пожара не было, была толпа… Никаких бумаг! Вдове даже писем ее не вернули, так… несколько сторонних книг. Но я знаю, что с ним были рукописи и среди них — трагедия, которая   срывает маски  с губителей христолю- бия. «Радомист и Зенобия» — эпос об игре властью и головами
 людскими, как в мяч… Мне прочел он несколько страниц, спеша в дорогу, навстречу гибели…
 —Друзья, мы здесь, чтобы убить в себе остатки наивности и помочь в том другим! — Тургенев твердым взглядом окинул всех, будто напомнив этим, что у него есть брат Николай, «железный хромой» — душа тайного общества, укрывшийся в Париже от царского самосуда. — Грибоедов словно самой смертью научает нас видеть насквозь их уловки. В придворных кругах пущено и победило мнение, что Грибоедов не устоял пред красой армянки — жены Аллаяр-хана, своего врага. Правда, но не вся! Немногим известно, что она сбежала из гарема с помощью агентов Альбиона при дворе шаха, а такие же агенты при посольстве русском убедили Грибоедова принять ее… А на базарах они же с помощью кадиев и мулл тут же подняли бунт в защиту шариата, семьи хана!
 —Не устоял или не хотел устоять, видя неземную красоту и неизбежность гибели? — поднял брови Орлов, понимая, что делает предположение на грани здравого смысла.
И Чаадаев тут же возмутился:
— Не устоял?!.. Мы-то знаем Грибоедова! Свету нужна ложь, унижающая поэта, и ее навязывают люди Бенкендорфа! Кто знает характер Грибоедова, не поверит никогда. Его ждет юная беременная жена в Тавризе, назавтра он возвращается туда — зачем ему опасные беглянки из гаремов?!
Но Орлов непреклонен:
— Нет-нет, Пётр, будь последователен. Опасные, да!  Они могли быть подкуплены, чтобы соблазнить. Но даже если Грибоедов устоял пред красотою, то ярость от примеров насилия и рабства сдерживать не мог. Вспомни дуэль Шереметева, возомнившего себя хозяином тела Истоминой! Разгневанный Грибоедов не призвал к миру у края пропасти — и тот погиб от пули Завадовского. И сейчас плененная некогда бежит из гаре  ма и умоляет о возврате на родину — как поступит республиканец Грибоедов? Ответ понятен.

372
 373
 —Завадовский, Шереметев... Та дуэль 1817 года… Эпохальная дуэль убеждений... — Вяземский задумчиво кивал головой. — Первый сигнал о новых идеях и характерах! она, конечно, была известна нессельродам-бенкендорфам, и именно на эти убеждения как приманку они и поставили. Грибоедов по любой из причин не мог не принять просящих убежища. Но почему вовремя не избавился от них, когда весь город забурлил и хлынул к миссии, а провокация стала очевидной?
 —Это и есть главный вопрос, Пётр Андреевич! — Орлов, ви димо, и в самом деле знал на эту тему значительно больше, чем могли пред положить собеседники. — Я изучал это из уважения к великой личности. Почему не отослал?! Упрямство победителя в недавно закончившейся войне? Желанье риска? Республиканские убеждения? Нет! Если бы он рисковал только самим собой! А тут вся миссия на грани! Тем более, что был задолго предупрежден английским капитаном об опасности. И знал, что бунт фанатичной черни едва не стоил жизни некогда Паскевичу, а значит, именно это приготовили ему на царской кухне охотники до жареного. И всё-таки не отослал… Объяснение только одно! Двор посланника достаточно обширен был — этажи на склоне, имел немало комнат, закутов непосредственно у входных ворот. Грибоедов выслал женщин и прехитрого мирзу Якуба! Но Мальцов — человек Нессельроде! — действовал точно по инструкции англичан и спрятал их в одной из нижних комнат. Второй человек миссии! Охрана ему подчинилась!
 —Бог мой... — прошептал Тургенев. — Это их почерк... Ка кая дьявольская хитрость! Я знал Мальцова. Шустер не по годам, типичный англоман, и стать при нём — как будто выпускника этенской школы. Небогат…
 —Разве небогат? — изумился Чаадаев. — Назначенный в миссию нежданно, он тут же предложил Грибоедову крупную сумму взаймы ...
Орлов охнул:
— Вот еще один довод туда же! Мальцов спасся благодаря тому, что в толпе были переодетые английские агенты, вооружен  ные и связанные с вожаками бунта. Они знали, в какой комнате искать Мальцова, и вывели вместе с красавицей-наживкой, когда
 толпа пошла наверх. От Грибоедова намеренно скрывали степень возмущения среди народа и тот факт, что русскую миссию всели- ли по соседству со свирепым племенем разбойников, не знающих пощады к иноверцам...
Вяземский нервозно перебирал концом длинношерстного шар фа, иногда взглядывал на говоривших то ли удивленно, то ли вос хищенно. Пётр Андреевич с молодых лет восторженно относился к политике Англии, но в последнее время наступило прозрение, как у прочих в отношении нынешнего императора, да и всего двора. Теперь он находил всё больше оснований для отвращения и полного отрицания каких бы то ни было правил в действиях ко ролевских подданных... И теперь охотно поделился своими сооб ражениями и наблюдениями:
 —Да, тут виден подлый почерк Альбиона. Миссия англичан не оказала ни единой почести останкам посла — чрезвычайного министра царского двора… А останки остальных выкопали из ка навы за городом только в тридцать шестом году. Чем они прогне вали царя? Зато все бумаги аккуратно подобрали, чтоб отчитать- ся… пред царем за оказанную услугу? Какое лицемерие у лордов, какая пропасть между политикой публичной, коей и я еще недавно поклонялся, и политикой тайной! Позор державе, прокладываю щей путь такими преступленьями! Куда?!
 —Англия у тебя в опале ныне, князь? — не преминул укорить Орлов. — Петушок пропел? Знаешь принцип лордов для России? «Delenda est Carthago!» — «Карфаген должен быть разрушен!». Это вам не Наполеон, подаривший европейцам сахар, который англичане возили из-за морей и продавали втридорога. Они во всём хищники — барыш на первом месте, а человек — хоть сдохни! Молодцы они, да мы лопухи. Нас можно сталкивать с французами, у нас нет торговых кораблей, и нам навяжут скоро опиум, как и китайцам...
 —Увы, так... — вяло согласился Вяземский. — Для нас опасно, что патриотизм Англии походит на материнское чувство волчицы, готовой растерзать всех, чтобы накормить волчат своих. Политика ее отвратительна, она лицемерна и насильствен на одновременно… Она заводит смуты везде, где они выгодны, —

374
 375
посредством денег и агентов, заговоров и покушений против за конных правительств, чтобы помешать конкуренции, чтобы ее морская торговля процветала. А прикрытие — ради представи тельной конституции!.. На самом деле ради опиума, ввозимого об маном, Англия не останавливается ни перед какою неправдою, ни перед каким преступлением!.. Какие дети мы пред ними! Неужели такими и останемся?!
 —Грибоедов всё это видел и предвидел… И ненавидел Ост-Индскую компанию, — скромно напомнил Чаадаев.
 —Знаю, знаю, — вздохнул Вяземский. — Погиб великий ум, как будто вынули соринку с ока державного и выбросили вон, не останавливая карету. Он видел хитрую ловушку, но шел судьбе навстречу. Самоуверенность подвела… В отношениях с людьми был слишком самонадеян. Когда-то меня предал Жандр, служа ко роне рьяно, а ему он другом оказался. Как и Булгарин — весьма сомнительная личность, хоть и трудяга, и не без таланта. Но мож но ли в республику идти рука об руку с двуличными людьми? Не уверен. Рано или поздно предадут, сомненья породят там, где их не надобно, и наоборот, в болото заведут и не дадут усомниться в правильности пути…
У Чаадаева было иное мнение на этот счет:
— Кто нам в свете не приятель, тем более для поэта с об  ширным зреньем и интересами! Он себя мыслил как собиратель и примиритель вокруг здравого смысла и разумного устройства общества. И действительно сближал нас свободою суждений и поступков. В Варшаве, князь, в задоре молодом вы обоснованно усомнились в реформаторстве Александра, когда он еще что-то двигал добро. А кто знает: будь поляки посговорчивее и осмо  трительнее, а наша аристократия дальновиднее, а помещики бла  гочестивее — глядишь, удалось бы изменить Россию. Но пастырь сник, все прянули в разные стороны… Вас, князь, увлекли круги литературные, эпиграммы, экспромты, ка  ламбуры... Бюрократов манила мягкая соломка на все случаи жиз  ни, помещиков — право первой ночи… Но кому-то надо и соеди  нять, когда сама церковь вместе с троном отложились от народа! На то и были у нас Грибоедов и Пушкин — они точно знали, где
 любовь к Отчизне, а где служенье только трону и своей шкуре! Оттого и ненавидела их дворня царская! Все шатались, а они трудились, зная здравый смысл и свободу.
 —Страсти и тщеславие оседлать труднее, чем объявить себя поклонником свободы, — усмехнулся Орлов.
 —Несомненно, — вдохновенно продолжил Чаадаев. — На ставлений аббата Николя и прочих патеров — учителей наших — да заграничных впечатлений после Наполеона оказалось мало, чтоб стойкими быть во Христе. Потребна здесь премудрость Этенской школы англичан, чтобы соблюсти приличие и твердость, служа народу своему… Не так ли, князь? Вот и мы с вами ныне поддались увлеченьям отвергнуть Запад в угоду модной народности… А где у нас школы на этой идее? Или это идет от тех же престолобюрократов, которые обеспокоились народно-нарядной  мантией прикрыть черные дела?.. Придумали мощный лозунг — «Православие, самодержавие, народность». А видим лишь самодержавие с двумя костылями...
Вяземский умел признавать свои ошибки, хоть и неприятны были ему прямые указания на них.
 —Горькие, но справедливые слова. Только плохой школой можно объяснить успех старого и обреченность нового в декабрьскую стужу под пятою Петрова коня. Получился всего лишь плевок царю и просто дерзкий вызов! Дуэль, говаривал Грибоедов, а мы думали, что шутит. Мятеж-дуэль - в ней были только чувства. Но против отцеубийц и палкиных на троне нужны национальное чутье, характеры покрепче... Получился только звон.
—  Дуэль  честная лишь с одной стороны,  -  решительно поднялся Тургенев,  —и хитрое убийство с другой! Понять унижение и возмутиться — достаточно и чувства, но чтобы одолеть с достоинством, нужно учиться многому… Секреты частных школ для избранных британцев хранятся в тайне. И учат там плохому и хорошему как ступеням, чтобы всегда идти, карабкаться, ползти… но цель иметь и достигать. Я думаю, в тех школах прямо ставят юных пред вопросом: «Кому принадлежит сей мир? Богу? Тогда вы будете рабами божьими, и только. Сатане? Тогда и вам перепадет быть господами. Дайте человеку освободиться от веры в доброе начало — и он окажется

376
 377
в лапах сатаны, а вы будете господами». А у нас  полоса кутежей и картежных запоев для нашей молодежи становится ответом на смятение и пустоту в умах и душах, где нет ни Бога, ни царя… Декабрь — рубеж биографии страны, и  он сдан без боя! Гражданству и верности нужно учить в школах.
Орлов в каком-то странном азарте потирал руки. Заставить аристократа князя Вяземского признать никчемность и даже вредность аристократии, оторванной от народа, было его давним намереньем.
— Да, боюсь, придется согласиться, князь: вся наша рево  люционность чувственна, она от разгульной юности, которую мы приняли за свободу… И только единицы взяли труд познать ее истоки и стать камнем на пути бесовской рати. И вот мы на раз  вилке, князь… Как только царские советчики придумали фасад рабства народностью украсить, вы и мольберт им подали, и кра  ски сочные нашли, чтоб рабство оправдать традицией народной к отреченью своих прав… Второй петух прокукарекал вам!
Вяземский, не имея возражений, только плечами пожал:
 —Согласен. Не решаюсь к единицам крепким отнести себя. Тем более… За окном опять метель и вьюга, друг... Время избав ляться от нигилизма молодых годов.
 —Уж какая круговерть, — усмехается Чаадаев, — чтоб толь ко не дать обществу зреть и развиваться. Николай нам хуже Алек сандра, и окружение его подлее кратно… Под видом народности надуман новый клин, чтоб расколоть Россию, ее силы, жаждущие преобразований. После огульного восхваления Запада требуют его огульного поругания, тогда как понятно, что добрая сторона опыта европейского должна быть усвоена непременно. Тайна удаления Сперанского ныне проясняется…
 —Но, Пётр Яковлевич, — оппонирует Орлов и философу, — слышны и от вас восторги! Как вы ныне пишете: Московия уже есть царство Божие, тихая великая страна… Петух и вам прокука рекал: ведь несколько лет назад вы это поносили…
Чаадаев в ответ умоляюще поднимает руки:
— Тебе ли не знать, Миша, ныне мы ищем формы, не пи  шем и не говорим того, что думаем. Прямо объявлено сверху,
 что только члены правительства могут иметь мнение о правле нии в стране… Мы  -  не дуэлянты.
— Сперанский… Наша надежда! — с тоской вспоминает Тур  генев. — Доподлинно известно, что он стал жертвой интриги ино  странцев. Как только англичане прознали о его реформах — вмиг изменился вектор в окружении Меттерниха и Наполеона, война с Россией стала делом решенным. То же было в 1820-м, когда из уст Меттерниха царь узнал о бунте семеновцев, и старый лис в отеческой беседе с Александром посоветовал не потворствовать вольнодумству. Труды Сперанского еще помянут потомки!
Орлов скептически махнул рукой:
 —Труд ныне вообще не оценен и бесплоден. Всё поглощает неразумность бытия, земля не расцветает, дети плачут, краса вицы идут в артистки и услуги барину, а дети от них пополняют злую дворню — пороховой погреб России. Труд крадут бессовестно и укрепляют клеть... Из этих пут Россия не выбе рется никогда, если протест декабрьский под картечью станем считать позированием только, а слово пророков пустим на ветер как тщеславию поклоны!
 —Мы на развилке, друзья… Орлов прав! — грустно говорит Чаадаев. — Дело подменяют кабаком и мажут черной краской монастыри, где вино разрешено и пьянствуют не меньше. А дать волю крепостным как пример от духовенства безбожным барам? Нет, церковь сама служанка! А писателей велено ласково подкупать, и Гоголю в Италии дозволено изнежиться, чтобы смерть Пушкина простил и не заметил. Донских казаков царь решил накрепко к престолу привязать для охраны самовластья, чтоб служили трону, а не народу и его обычаям, — пропала вольница и там, казачеству раскол и гибель. Аристократы-бюрократы расширяют под себя престол, а для народа — клеть порочную...
Князь Вяземский встает, подходит к окну и долго смотрит в упор на стихию, словно ища в бешеной пляске вихрей какую-то защиту от горьких слов философа.

В передней слышен шум — громкий стук в дверь, от которо го все вздрогнули. Дверь будто сама собой  распахнулась,

378
 379
и на пороге вырос человек в длинном тулупе и огромной шапке. Вьюга за окном стала слышнее, будто ее посланец прорвался в теплые комнаты…
Очки у Вяземского съехали на нос, он напряженно всматри вался в человека, с трудом стаскивающего мохнатую шапку с та кой же мохнатой головы...
— Это... — протягивает князь голосом, в котором больше тре  воги, чем вопроса. — Чего тебе, Ефрем?
Сипя и кашляя, человек отвечает громко и грубо:
— Барин, лошадям стыло, попоны не спасают… Может, ко двору стоялому — тут недалече…
— Оставь! Скоро едем — прямо к дому. Иди же!.. Кучер слегка помялся, медленно повернулся и вышел. Дверь
за ним закрылась тихонько, как от дуновения ледяного ветра...Всем стало как-то неуютно.
— А это нам, братцы, — прервал долгую паузу Орлов, прич  мокивая языком с видом знатока и прорицателя, — это... всем нам третий петушок голос подал — забыли Христа крепко… Все за  были, а они, мужики наши, крепко Образ держат...
Тургенев долго качал головой и сказал то же, но совсем други ми словами:
— Как красив наш народ! Такая пурга в России, какие беды и лиха кругом — всё осиливает… И нам пока верит.
Чаадаев, кутаясь в шарф, припоминает трагически бесцвет ным голосом:
 —Грибоедов обещался перед Персией, что обязательно по едет на Север России. Там, сказывают, особенно необыкновенен наш человек — хоть крестьянин, хоть дворянин. Дома, деревни, хозяйства — всё под стать людям: прочно и красиво! Если не оби жать русского поборами нещадными и грубостью — сколь непри хотлив, сколь трудолюбив он, как умеет с суровой природой быть на «ты», быть ей своим… Не правда ли, князь?
 —Мне не нужно никуда ехать, чтобы убедиться в этом… Но проклятая протекция иностранным товарам! Как у Орлова некогда хрусталь украли, так у меня мануфактуру отнимают!
 Хозяйскую душу вынимают из народа, а меня впрягают в службу бюрократии…
Орлов участливо усмехнулся:
 —Тебя, князь, назначили к финансам, как я знаю… Извест ного литератора… Что это — насмешка? Или знак, что вправе власть распоряжаться судьбами вместе с призванием, чтоб заме тать пургой дорожки, пробитые поэтами… Вместо журнала у тебя коммерческая газетка, чтоб прикрывала нам срамные места. И ты согласился…
 —А Пушкину шутовской наряд камер-юнкера был впору вме сто министра просвещенья? — лениво и отстраненно, словно уже собравшись в дорогу, спросил в ответ Вяземский. — И из меня упорно делают финансиста, то есть просто крючкотвора в чине… Сначала сам удивлялся, полагая обычной бестолковостью. Но про ник в их тонкий замысел! Коли меня назначить по моим способ ностям, то я буду служить державе и своей славе, но не им, не тронохранителям. И преданность мою отдам не им, а это их пугает пуще всего. Нет!   -  мундиру поклоняйся, а иерархия — твой высший иконостас!
Чаадаев растерянно делает жест в сторону заснеженных окон, где пляска бесов под стоны метели достигает апофеоза, и будто требует аплодисментов...
— Да, Пётр Яковлевич, — отвечает и ему Вяземский, — это наш пятый собеседник и самый ярый оппонент — буран крепчает по мостовым… Понимает, что я уступаю ныне стихии всё под  чистую. Знаю только одну причину, не послушную никаким об  стоятельствам и бурям. Это — муза! Грибоедов, Пушкин открыли нам сердца свои, заставили и наши возмечтать об идеале. И даже когда царь надел им по золоченой цепочке, сотворение внутрен  ней правды и гармонии всё же взяло верх. Оно давало твердость, какой нет у других. Они продолжали писать и — я уверен — оста  вили нам нечто еще неизвестное. Это занимает меня больше моей дальнейшей судьбы, которая будет незавидна, как и у всех нас, как у всей России-матушки…
При этих словах Чаадаев встает, пожимает руку своему тезке и говорит решительно и громко:

380
 381
 —Мне передают из Грузии о желании Грибоедовой Нины по видаться со мной… А вдруг сохранила нечто? Но даже если ни чего, «Горю от ума» бессмертье обеспечено — списков столько, что никаких бенкендорфовских собак не хватит, чтобы все изъ- ять. А по моему суждению — не меньшее значенье для потомков имеет короткое письмо поэта к императору. В нём республикан ский дух пропитывает каждый слог — образец обращенья к са модержцу! Он ставит достоинство подданного не ниже царского и требует ему свободы. Прочел я — и глаза открылись: нельзя нам трепетать от царского величия и прятать свои мысли! Тогда и опубликовал свое философическое письмо — как камень бросил в стоялое болото…
 —Булгарин показывал мне список письма Грибоедова царю… — вспомнил и Тургенев. — В нём ум и отвага! И пора жает нравственное превосходство труженика над пустыми людь ми, обвешанными титулами: мы заняты делом, а вы нас смеете арестовывать по пустякам… Помню свое чувство — радость, что и у России есть такие люди, кто императору говорит как равный! Каждый листок-автограф сих поэтов равен томам…
 —Если искать «Радомиста и Зенобию», то только на Кавка- зе… — уверено заявляет Орлов. — В родовом поместье Чавчавадзе или у Прасковьи Николавны Ахвердовой… В святых местах монахам поклониться и напомнить! Особливо в Эчмиадзине, где Грибоедов с Ниной побывали, направляясь в Персию в последний раз. То и есть места трагедии старинной, там и следует искать рукопись. Конечно, после грузинской смуты ищейки перерыли всё, но Грибоедов мог учесть опасность и спрятал под двойною крышкой. Трагедия о лицемерии властей, играющих с народом в кошки-мышки, могла бы остановить нас на краю… И Пушкин о пугачевщине писал, о Руси сердцевинной, по духу свободной — значит, мы вооружены! Из ножен меч извлечь и правосудию дать в руки, пока не поздно.
 —Поздно! — резко и не оборачиваясь от окна, отозвался Вяземский. — Иногда мне не понять, Михаил Фёдорович, о чём ты говоришь: «меч», «правосудие»... В младенческой Руси слова
382
 эти долго еще будут несочетаемы. Неизбежна плата за отречение от отеческого в пользу иноземного… Наняли князей заморских, чтобы не утруждать себя борьбой за власть, — попали в рабство к ним. Позвали попов-левитов — подарили им Церковь в полное владение… А религия без национального зерна — что соль, утра тившая силу!.. Тысячу раз прав был Грибоедов.
Орлов пожал плечами, тоже встав и разминая ноги.
 —Кайся, князь, кайся за всех нас… Тебе виднее наши ошиб ки. Подвела ширь души, увлекла горизонтом… Так много для рус ского сердца светлого и чудного в Божьем мире, что увлекаться схватками за власть, за роскошь — ах, как глупо! Выйди в дубраву, выйди на опушку в поле широкое — красот и смыслов на сотни лет, — а жизнь человека коротка… Но тать заморский, ничтож ный червь, он жизнь иначе понимал, плел паутину на поколения вперед и колею прокладывал для тех, кто белый мир считал своей затеей, а не Божьей, и заразил корыстью наши души.
 —В конце концов, — горячо убеждает Чаадаев, — судьба рус ского человека есть простая дилемма: идет ли через него зло и грех в этот мир, или он сам идет через тесные врата к Божьей правде! Предавшему один раз царствие Его трудно остановиться…
Орлов кивнул, грустно улыбнувшись:
— За нас решают придворные бесы, вездесущие, как ме  тель, и они нам приговор! Они и Лермонтова убьют — готовят для того молодых высокородных опричников. Убирают, начиная с декабристов, — то звено, что делает народ  нечто целым, когда верхи и низы едины в главном… Этого звена России вечно буде не хватать…
На Тургенева было страшно взглянуть. Он странной мимикой сопровождал печальные слова друзей, то ли выражая несогласие, то ли нарисованная картина так крепко придавила его, что он рас терялся. Наконец шевеление его губ обрело звуки, полные детской обиды:
— Века насилия над народом... Сколько еще самых талант  ливых и деятельных оставят свое поприще, к которому призваны от рождения, — они будут биться в ту же стену, что и мы... Страна мученичества и несозревших гениев, страна жертв и палачей...
383
Вяземский, не оборачиваясь от окна, решительно и тепло говорит:
— Пора мне, друзья… Дела в деревне неотложные. Нам утешенья нет. И я вижу большую беду. Как я сказал, молитвы о новой России станут вооруженными. Потому что никто Декабрь не воспринял как  жестокий урок и предупреждение. То была действительно отчаянная дуэль с темными силами, которые идут за Николаем Палкиным... Третья дуэль! А мы должны помнить еще две  -  в них  секундантами были Грибоедов в 17 году, и Рылеев в сентябре 25-го.  Два мира России сошлись до крови, каждая дуэль потрясала общество. Но уроки извлечь оказалось некому в правящей династии. Народ расколот и темен. Аристократия  - прав Орлов!  - по примеру Запада поражена корыстью, трон  стал для нее единственным смыслом и кормушкой... И эту заразу безбожно пускают в народ. А мы на них дуэлянтами, наскоком... Гражданская зрелость и мужество  -  это не военное мужество под присягой. Дрогнули вожди декабристов. А кто научит, какие школы, если инородцы-цари давно  абсолютная власть?! Церковь утратила голос и паству. Пророков бьют и гонят. Но без них не соединится народ, станет страна монстром, как и прочие державы Священного Союза, и хищнее альбиносов островных… Чтоб грызть друг друга до скончанья века, превращая человека в дообезьяну! Страны владетельных убийц, вопиющих о праведности… Пока народ расколот, бесправен и прозябает в тысячелетнем  младенчестве  -  бесы и  метели... все  беды к нам, в открытые ворота. А как очнется человек, не поздно ли?
Вьюга за окном завывает и стонет, заглушая слова, неся еще более страшные предзнаменования…

Несколько лет осталось жить Орлову, Раевскому, Тургеневу, Лунину, гениальному администратору Вольховскому, Лермонтову… Россия продолжала терять свое лицо, уходя в собь, возвышая сон над явью... Навязанное младенчество сулило ей невиданные беды как плату за миражи.
 Содержание
Глава I. Император объявляет войну... самому себе
1. Средь шумного бала тень графа Палена 7
Санкт-Петербург. Зимний дворец. 20 марта 1825 года
2. Забытая королева вступает в игру 23
Зимний дворец. Покои императрицы Елизаветы Алексеевны. 20 марта 1825 года
3. Капкан для заговорщиков 29
Санкт-Петербург. Зимний дворец. 29 апреля 1825 года
4. Единственный шанс — «проконсул Кавказа» 45
Санкт-Петербург, угол Исаакиевской пл. и ул. Почтамтской. Квартира князя А.И. Одоевского. 25 мая 1825 года

 
384
 Глава II. Отложенная Голгофа Романовых
1. Ярый карбонарий 65
Тульская губерния.
Село Екатерининское, имение С.Н. Бегичева.
30 мая 1825 год
2. «Православный катахезис» Муравьёва-Апостола 81
Киев. Квартира полковника князя Сергея Трубецкого, близ Лавры. 2 июня 1825 года
3. Сёстры — образ России, которому не изменить 96
Киевская губерния, г.Бердичев. 12 июня 1825 года
4. «Только веры своей не отдавайте!» 112
Крым. Бахчисарай. Харчевня на окраине города. 15 июля 1825 года
385
5. Провидческие сны Мицкевича 121
Крым. Аю-Даг. Вилла графа Олизара. 20 августа 1825 года
6. Прощание Александра Первого 139
Царское село. Александровский дворец. 30 августа 1825 года
Глава III. Нерасцветшая заря, нераспустившийся цветок
1. Царь мертв, Ермолов жив — или… наоборот? 157
Северный Кавказ. Левый фланг Кавказской линии, станица
Екатериноградская.
22 ноября 1825 года
2. Тайное известие: «Мятеж будет 14 декабря!» 172
Северный Кавказ.
Левый фланг Кавказской линии, станица Екатериноградская.
7 декабря 1825 года
3. Пустой трон — соблазн великий 182
Северный Кавказ.
Левый фланг Кавказской линии, станица Червленная.
25 декабря 1825 года
4. Долгожданный арест 201
Северный Кавказ.
Левый фланг Кавказской линии, крепость Грозная.
22 января 1826 года
5. «Москва ждала Ермолова!» 205
Москва. Собственный дом Бегичева Д.Н. в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы Божедомской. 7 февраля 1826 года
6. Письмо республиканца императору 214
Санкт-Петербург. Зимний дворец. Кабинет императора Николая
Первого.
15 мая 1826 года
7. Мятеж как царская охота 232
Санкт-Петербург. Выборгская сторона, берег Невки, дача Ф.В. Булгарина. 3 июня 1826 года
 Глава IV. След Бартоломея
1. Первое явление Радомиста 251
Тульская губерния. Село Екатерининское, имение Степана Никитича
Бегичева.
10 августа 1826 года
2. Призрак Республики на Кавказе 266
Тифлис. Дом вдовы генеральши Ахвердовой Прасковьи Николаевны. 14 декабря 1826 года
3. «Вольными людьми сильна Россия!» 275
Южный Кавказ. Нагорье Сальварти, лагерь русских войск.
14 августа 1827 года
4. Блестящая победа! Чья? 292
Персия. Тавриз, Южный Азербайджан. 28 февраля 1828 года
Глава V. Тысячелетнее младенчество
1. Нового Грибоедова не случилось 305
Санкт-Петербург. Зимний дворец.
15 марта 1828 года
2. «Да Приидет Царствие Твое!» 320
Москва. Новая Басманная. 10 июня 1828 года
3. Срывая маски самовластья 342
Тульская губерния. Село Екатерининское, имение Бегичева С.Н. 12 июня 1828 года
4. Поэтам-пророкам прощения нет 361
Москва. Домик-флигель на Новой Басманной — обитель опального философа П.Я. Чаадаева. 2 февраля 1839 года

386
 387
388