Первое сентября

Воспоминания Макуниной Нины Сергеевны
Учительницы Милостью Божией

Вступление.
Эти воспоминания записаны мною уже после кончины моей мамы Нины Сергеевны на основании её многочисленных рассказов мне, родным, близким, друзьям, приятелям, знакомым и гостям нашего дома, свидетелем и слушателем которых мне довелось быть за всё время проживания под родительским кровом в течение пятидесяти лет. Несомненно, многое мною было забыто, упущено, передано неточно и совсем не теми словами, которые использовала Нина Сергеевна в своей устной речи. За время жизни перед нею прошла целая череда событий и лиц непростой истории нашего многострадального Отечества, воспоминаниями о которых она всегда щедро делилась с другими людьми. Нина Сергеевна была учителем истории, Учителем от Бога. Делиться знаниями с окружающими и учить не поучая было её естественным состоянием. Она никогда ничего не записывала и не фиксировала на бумаге, поскольку обладала воистину феноменальной памятью. Однако человеческая память весьма хрупка и несовершенна, и именно поэтому бесценные свидетельства уходящего поколения наших родных и близких требуют бережного сохранения. Я лишь постарался наиболее полно передать рассказы и воспоминания Нины Сергеевны так, как они запечатлелись в моей памяти, и изложить их в письменном виде, по возможности наилучшим образом передавая стиль её повествования, а также так, чтобы внимательному читателю оно не было скучно, бесплодно и утомительно. Далее все примечания и уточнения по тексту воспоминаний я даю от своего имени.

Макунин Алексей Владимирович, младший сын Нины Сергеевны, или просто Летописец.
2013 г.

Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны.
В. Г. Белинский

1. Детство, переезд из Вологды в Москву.
Родилась я в древнем русском городе Вологде 19 ноября 1924 года (по новому стилю). Я оказалась шестым по счёту, последним ребёнком в семье. Моя мама, Серафима Александровна Фёдорова (Серафима – женская форма мужского древнееврейского имени Серафим, множественное число от слова "сараф" – «жгучий, огненный», именины: 11 августа (29 июля) – примечание Летописца), родилась 12 апреля (также по новому стилю) 1887 года, носила в девичестве фамилию Белова и происходила из села Кубенского Вологодской губернии, что до сих пор стоит на берегу одноимённого знаменитого озера, из семьи сельского дьякона. Мама в юности окончила уездное епархиальное училище и по его окончании довольно долго учительствовала в местной школе. Служба в школе маме всегда очень нравилась, мало того, она имела явные педагогические способности, которые впоследствии ярко проявились у её потомства и родственников. Тому были причины.
Дело в том, что мамина мама, наша с братьями и сёстрами бабушка Анфия (довольно редкое греческое имя, которое означает «Прозябающая», именины: 19 февраля (4 марта), 15 (28) декабря – примечание Летописца), урождённая Левицкая, также окончила в своё время уездное епархиальное училище и почти всю жизнь служила учительницей в школе. В раннем девичестве (если не ошибаюсь, лет в пятнадцать) моя будущая бабушка была выдана замуж за дьякона приходской церкви Александра Сергеевича Белова по предварительному родительскому сговору, вовсе не зная лично будущего мужа. Таковы были нравы в те времена, и бабушка не имела права ослушаться родителей, их авторитет всегда оставался для неё незыблем.
В дореволюционные времена епархиальные училища считались эдакими «центрами подготовки» будущих жён Православного клира, священников и диаконов. Такая же судьба ранее в полной мере была уготована моей бабушке Анфии и, видимо, отдавая мою будущую маму в училище, её родители всерьёз рассчитывали, что и её постигнет участь «матушки»: вероятно, она станет супругой священника или даже, возможно, самого благочинного. Судьба же распорядилась иначе: Серафима Александровна стала школьной учительницей и вышла впоследствии замуж за нашего будущего отца, Сергея Васильевича Фёдорова, офицера и дворянина.
Муж бабушки Анфии, диакон отец Александр, оказался человеком упрямым, с тяжелым характером и неравнодушным к выпивке. Поскольку провинциальная паства была бедной и не очень многочисленной, он и сам был небогат, хотя и отличался чрезвычайным трудолюбием, имел великолепный слух и красивый зычный голос. Ценители Православной литургии специально приезжали в село Кубенское из Вологды, чтобы только послушать диакона отца Александра. В семье дьякона Александра выжило целых двенадцать детей, концы с концами сводить было довольно трудно, но никто не роптал, уповая на милость Божию и Святую Волю Его. Известно, что все двенадцать детей благополучно выросли, но что с ними стало потом, мне не ведомо.
Нелёгкая жизнь, усердные крестьянские труды на собственном клочке земли, который надо было усиленно обрабатывать, забота о прокорме многочисленной семьи и в то же время пристрастие к вину привели к тому, что Господь довольно рано прибрал моего деда. Я так и не застала в живых дедушку Александра: на свет Божий я появилась уже много позже его преждевременной смерти. Моя мама рассказывала, что когда она познакомилась и вышла замуж за моего отца Сергея Васильевича Фёдорова, честного, умного, доброго, принципиального, непьющего и образованного, её мама, бабушка Анфия, частенько назидательно приговаривала, расхваливая любимого зятя:
- Молиться надо за такого мужа, на руках его носить, холить и лелеять. Золотой человек Сергей Васильевич!
Папа действительно был человеком исключительным. Добрый, честный, прямой, бескомпромиссный, трудолюбивый, немногословный, образованный, интеллигентный, скромный, серьёзный, необычайно талантливый и многогранно одарённый, человек высочайшей духовной дисциплины, он заложил всем своим детям основы благородства, патриотизма, самоотверженности и беззаветного служения Родине и людям. Во время службы офицером в звании поручика пехотных войск Русской армии в годы Первой Мировой (Империалистической) войны 1914-го года, за храбрость и самоотверженность он был награждён солдатским Крестом Святого Георгия Победоносца – орденом, которым в Русской Армии награждали исключительно за личное мужество. На чудом сохранившейся в нашей семье фотографии изображены: сидящая на стуле моя молодая грустная мама и стоящий возле нее совсем молоденький и красивый прапорщик с усами и шашкой на левом боку – мой папа. Тот снимок был сделан в самом начале Первой Мировой войны, в 1914-м году. На обороте той фотографии была заметна тонкая мамина надпись: «Почаще смотри и хотя бы чуточку люби свою Симульку!»
К сожалению, мама очень мало рассказывала мне о жизненном пути моего отца, и тому были свои причины. Когда я 19-го ноября 1924-го года появилась на свет Божий, одно лишь упоминание о дворянском происхождении отца грозило всем нам смертельной опасностью. Именно поэтому мама никогда не рассказывала о дореволюционной жизни нашей семьи и не говорила младшим детям, чем занимался до войны наш папа. Я не знаю, потомственным ли было дворянство нашего отца, или оно было ему пожаловано вместе с офицерскими погонами. Да это и не важно теперь. Важно то, что для всей нашей семьи отец всегда был и оставался идеалом чести, благородства, достоинства и, конечно же, образцом для подражания. А в многочисленных анкетах советского времени в графе «Происхождение» я всегда писала так, как меня учила моя мама: «из служащих». При этом мама постоянно напоминала мне, чтобы я в разговорах с людьми, как бы между прочим, уточняла, что вся наша семья происходит из крепостных крестьян. Этого я сначала долго не  могла взять в толк, пока папу не арестовали.
После окончания Первой Мировой или Великой войны Сергей Васильевич поступил сразу на два факультета и в свое время разом закончил обучение на историко-философском и кооперативном отделах Московского городского народного университета имени известного просветителя и благотворителя генерала А.Л.Шанявского. Было тогда такое негосударственное муниципальное высшее учебное заведение, существовавшее в Москве в 1908 – 1920 г.г. и пользовавшееся весьма большим авторитетом среди отечественных учебных заведений.
Очень скоро в силу своих незаурядных способностей папа стал незаменимым высококлассным специалистом-профессионалом. Когда В.И.Ленин по окончании Гражданской войны объявил о смягчении экономического курса и отменил людоедскую продразвёрстку крестьянского населения, полученное в народном университете высшее кооперативное образование позволило нашему отцу поступить на службу в Вологодское отделение «Северосоюза». У нас даже сохранился где-то его значок «Промкооперация».
Именно по этой же причине его, Сергея Васильевича Фёдорова, работника «Северосоюза», сотрудника промкооперации, а во время «Империалистической» войны – боевого пехотного офицера, дворянина, – и пригласили по протекции его бывшего сослуживца и родственника, свояка (мужа сестры жены, Агнии Александровны) Александра Швецова, в Москву, в «Центросоюз».
В 20-х годах в Советской России начался достаточно кратковременный период расцвета хозяйственной многоукладности и кооперативного движения, развивавшего экономические идеи периода НЭПа (Новой Экономической Политики – примечание Летописца) в сторону мирного сосуществования различных форм коллективной собственности. Правда, некоторые досужие люди утверждали, что таким образом В.И.Ульянов (Ленин) расплачивался с евреями, которые щедро финансировали русскую революцию, предоставив им полную свободу предпринимательства и многочисленные, почти неограниченные, государственные преференции. Позже наступил длительный «сталинский» этап уничтожения, репрессий и разорения крепких крестьянских хозяйств, конфискации их имущества и усиления «комитетов бедноты» с последующей принудительной сельскохозяйственной коллективизацией, а также тотального главенства и практически полной и безраздельной монополии государственного сектора промышленности в так называемой «социалистической плановой экономике».
Этот индустриальный прорыв был обеспечен массовыми репрессиями, прежде всего, коренного русского населения страны, поставлявшего огромное количество бесплатной, фактически рабской, рабочей силы. Но для обеспечения планомерной работы могучей машины геноцида прежде необходимо было создать государственные органы подавления, способные задавить в зародыше любой мельчайший очаг недовольства, а также какой-то положительный противовес в обществе. Всё это требовало времени, сил и средств.
Переезд нашей семьи из Вологды в Москву в тот переходный период и явился отчасти причиной и отправной точкой всех тех событий, которые привели затем к аресту отца и последующей его гибели в сталинских лагерях. Вся логика общественного развития (а фактически деградации) России двадцатого века предопределила такой печальный исход для нашей прежде большой семьи, как и для множества честных русских семей, на которые всегда опиралась и до сих пор всё ещё стоит и опирается Русь.
Я очень хорошо запомнила, как папа, часто вечерами собирая нас, детей, повторял в назидание примерно одну и ту же фразу:
- Дети, помните, если вопрос не принципиальный, а касается скорее человеческих желаний, слабостей, амбиций, упрямства или прихоти, то с людьми не стоит ругаться, ворчать и спорить, и не только можно, но и нужно с ними соглашаться и всячески поддерживать их. Тогда у вас всегда будут друзья, союзники и товарищи, которые поддержат вас и помогут вам в жизни. Но если вопрос действительно принципиальный и касается ваших убеждений, надо стоять до конца! Твёрдые правильные и осознанные принципы ни в коем случае нельзя предавать и отрекаться от них, поскольку это – неотъемлемая часть вашей личности и свободы воли. Лишь в этом случае окружающие люди будут вас уважать. А таких принципиальных вещей не так уж много в жизни, и касаются они Родины, семьи, работы и служения людям, дел личного благородства, совести и чести. Обманывая окружающих вас людей, своих ближних, вы обманываете себя, а обманывая себя, вы обманываете Бога. Но Бога нельзя обмануть, невозможно, он всеведущ! Обманывать Бога и обманывать себя – это то же самое, что пытаться убедить себя в том, что чёрное – это белое и наоборот. Стало быть, жить следует честно!
Папа до сих пор так и стоит перед моим взором: стройный, смотрящий тебе прямо в глаза своими большими веселыми серо-голубыми глазами, высоколобый, открытый, в темной русской косоворотке с длинным рукавом, с небольшой ухоженной бородкой.
Мама была глубоко верующим, истинно Православным человеком. Ежедневно она вставала с восходом солнца и совершала своё утреннее правило, читая молитвы на восстание ото сна, благословения и последования ко добрым и благим делам на новый день и несколько глав из Евангелия. Также и вечером совершала она обычное правило на сон грядущим. Помимо того, в течение дня она несколько раз вставала на колени и усердно истово молилась, а также читала Псалтырь и Евангелие. Так было у нее заведено в течение всей жизни, и никаких послаблений себе она не допускала. Такая глубокая духовная подготовка позволяла ей неустанно трудиться целый день без ропота и стенаний. Лишь в глубокой старости, когда глаза её совсем перестали видеть, она уже просто не могла читать, но и до самой кончины произносила она наизусть отрывки из Святого Писания, молитвы и акафисты, которых знала очень много.
При всей искренности Православного вероисповедания, в поведении своей мамы я порою замечала и глубинные, возможно, даже и не осознанные ею самой, отголоски иных, архаичных и дохристианских, культур и верований. Если в нашем доме неожиданно пропадала какая-то вещь, месторасположение которой было при обычных обстоятельствах неизменно, мама сначала долго и упорно эту вещь искала. Не найдя же её после многочасовых поисков, мама вздыхала, садилась на стул и видимо успокоившись, внятно и громко, буквально на весь дом, произносила:
- Чёрт, чёрт, поиграй да отдай! – и, как бы прося прощения перед Богом за слабость и неверие, тут же крестилась на иконы, кланялась им и завершала:
- Господи, Иисусе Христе, прости меня, грешную!
Как правило, очень скоро, но «пропавшая на ровном месте» вещь почти сразу же после прочтения этого странного заклинания находилась, как будто бы всем нам какой-то невидимый шутник действительно отвёл глаза. По всей видимости, такое поведение было привито маме ещё от тех времён, когда у предков нашей семьи бытовала искренняя вера в домовых, банников, овинников и иных русских «домашних» духов, каждый из которых обладал своей собственной индивидуальностью и мог при случае наказать, подшутить или, наоборот, помочь в хозяйственных делах и заботах.
Из этой же серии был и запрет на свист в доме. Если кто-то из старших братьев начинал в доме тихонько насвистывать, мама сразу «затыкала» свистуну рот и говорила:
- Не свисти в доме, а то всё добро высвистишь!
Кроме этих «языческих» привычек, я у мамы никогда не замечала какой-то особенной тяги к суевериям. Даже если чёрная кошка перебегала ей дорогу, мама не торопилась перейти на другую сторону дороги, а рассыпанная ею соль вовсе не приводила к семейной ссоре, хотя это и не мешало маме трижды плюнуть через левое плечо или трижды швырнуть через него же щепотку соли со словами «Господи, помилуй!»
Когда же кому-нибудь из детей нашей семьи доводилось упасть, разшибить лоб или коленку, либо чем-то пораниться, мама неизменно растирала ребёнку ушибленное или пораненное место и произносила нараспев:
- У кошки боли, у собачки боли, а у милого(ой) (имярек) заживи!
Обычно после подобного заговора боль быстро утихала, и вскоре дети снова баловались, прыгали и играли, как ни в чём не бывало.
Ещё одной особенностью мировосприятия нашей семьи было настороженное, если даже не враждебное отношение к людям с чёрными глазами. Мама искренне считала, что «чёрный глаз порождает сглаз», старалась не допускать общения детей с черноглазыми людьми, в особенности, цыганами, благо, в Вологде таких в 20-е годы было наперечёт.
Помимо безоговорочной и искренней веры в Бога, в нашей семье всегда свято почитался хлеб и всяческие природные Божии дары. Папа частенько говаривал:
- Хлеб – он всему голова!
Именно поэтому детей, даже случайно уронивших хлеб или иную пищу на пол, строго наказывали, ставили в угол или лишали вкусного. Это, впрочем, нисколько не мешало маме их вскорости простить, приласкать и пожалеть, забыв о провинности, забрав из угла и посадив на колени. Благодаря такому отношению, никогда и ни у кого из детей не возникало желания вновь бедокурить и бросать или ронять хлеб на пол. Вообще в нашей семье дети почти не наказывались, просто не за что было, а злонамеренностью никто из нас никогда не страдал, несмотря на врождённое упорство всех до единого.
Я очень хорошо запомнила, как папа рассказывал нам о том, что те, кто хотел отлынить в 1914-м году от армейской мобилизации и симулировать сердечную болезнь или недостаточность, в течение некоторого времени пили крепкий чёрный кофе с коньяком или крепким алкогольным ликёром. После этого у них начинались перебои и шумы в сердце при прослушивании. Такие вещи практиковались при наборе в Русскую армию во время Первой Мировой войны в определённых кругах населения, главным образом среди еврейской молодёжи призывного возраста (читайте подробное исследование о евреях в России А.И.Солженицына «Двести лет вместе» – примечание Летописца). Возможно, что именно из-за этих рассказов отца кофейный напиток никогда не пользовался популярностью в нашей семье, и я его тоже не любила, считала всегда горьким и невкусным. Если домашние всё же давали мне чашечку кофе и предлагали попробовать, я обычно отказывалась, а если пробовала, то почти сразу жалела об этом и старалась выплюнуть, даже не проглотив.
Папа у нас был некурящим, и никто из моих братьев также никогда не курил. О девочках я даже и не говорю, женское курение считалось в нашей семье явлением абсолютно недопустимым и приравнивалось вместе с женским пьянством к разврату.
Из настольных игр в нашей семье все очень любили лото. В карточные же игры никто у нас никогда не играл и не любил их. Карты каким-то образом в нашей семье всегда связывались с чёрной магией, беззаконием, тайной каббалой и колдовством, с чем-то очень греховным и нечистым, и их у нас никогда не жаловали. Любили папа с мамой также шахматы, шашки и домино, эту любовь унаследовали на всю жизнь старшие сыновья: они очень хорошо играли в эти игры. Часто субботними вечерами родители вместе со старшими сыновьями усаживались за стол и начинали играть в перечисленные выше настольные игры, а мы, три маленькие дочери, Гага, Ларя и я, Нинуся, ещё не умевшие играть, внимательно за ними наблюдали. Когда игра подходила к концу, и уже почти ясен был её результат, папа частенько произносил забавный стишок:
- Первый – на коне – военный,
Второй – на коне – золотой,
Третий – в золотой карете,
А четвёртый – в уборной запёртый.
Все весело смеялись, и лишь после этого всё завершалось, подводились итоги игры, обсуждался её ход, повороты, особенности и определялся выигрыш. Папа вообще считал, что итоги игры должны быть всегда наглядны, и мама с ним соглашалась. При этом ни он, ни она никогда не играли на деньги в азартные игры и порицали это занятие. Наверное, по этой причине в нашей семье никогда не было «игроков» – людей, способных бездумно «просаживать» средства в карты или в рулетку, или «спускать» деньги на бегах. Все дети в семье твёрдо и навсегда усвоили, что «шальные денежки» как приходят, так и уходят, а праведно заработать можно лишь честным упорным трудом на благо людей и Отечества. Порядочность считалась неотъемлемым атрибутом честного человека, об этом даже разговоров не было. Тяжелейшими грехами считались тунеядство, обман и воровство.
Кроме настольных игр, по вечерам родители обожали читать вслух, музицировать и петь русские песни и романсы дуэтом или хором, если приходили гости. Семья наша всегда была хлебосольной, а дом открыт для добрых людей. И бабушка Анфия, и мама мастерски готовили самые разнообразные открытые и закрытые пироги, украшавшие чайные застолья у самовара. Особым почётом в Вологде пользовались пироги и расстегаи с треской, которую в изобилии привозили с Белого моря. Пекли разные фруктовые и ягодные пироги, а также плюшки и калачи. Правда, со временем всё меньше становилось возможностей устраивать застолья и приглашать домой гостей и родственников.
Педагогическая наследственность очень рано проявилась в моих интересах и привела к тому, что с самого раннего детства, сколько себя помню, я хотела стать учительницей. Моей любимой домашней игрой с детских лет была «школа», в которой я, конечно же, служила «учительницей». Ещё совсем несмышлёной двухлетней малышкой, живя в Вологде, я уже частенько устанавливала вертикально на стул «школьную доску» – большой крашеный чёрной краской лист фанеры от старого комодного ящика, ставила в ряд детские скамейки и стульчики, рассаживала на них своих любимых кукол и мягких игрушечных зверушек, сажала перед собой пса Джима и начинала «урок»:
- Джимка, что вам сегодня задавали на дом? Отвечай мне урок!
Лохматый «ученик» Джимка охотно поддерживал игру, прыгал через стулья и скамейки, скулил, лаял, высунув язык, «смеялся» и лизал мне руки и лицо, с удовольствием подавал лапу. Возня и весёлые «уроки» не прекращались до вечера.
Старшие братья учились в Вологодской школе номер один, до революции – бывшей гимназии – строгом классическом здании с колоннами – её изображение сохранилось в нашем семейном фотоальбоме на почтовой открытке. Нам с сёстрами старшие братья казались взрослыми серьёзными людьми, и мы слушались их так же, как и родителей. Собственно, братья потом фактически заменили нам арестованного в 1938-м году отца.
Вологду я почти не помню. Какие-то большие и высокие деревянные, в основном, одноэтажные дома, тихие улочки, огромные церкви, безбрежное голубое небо. Зимний скрипучий снег на морозе, колядки, угощение, пахучая нарядная Рождественская ёлка и детский хоровод вокруг неё, папины и мамины довольные и весёлые гости. Ароматные и жаркие стопки блинов с малиновым, вишнёвым и смородиновым вареньем, сливочным маслом, жирной селёдкой и густой сметаной на Масленицу. Сладкие пшеничные птички-«жаворонки» с «глазками» из изюма на Благовещенье Пресвятой Богородицы. Праздничное застолье Светлого Воскресенья Христова с белой, пахнущей ванилью пасхой, сахарными куличами и крашенными в луковой шелухе яйцами. Ароматные пучки трав и берёзовых веток на Троицын День. Ни с чем не сравнимый запах антоновских яблок, орехи и свежий пчелиный мёд на летние Спасы и Успение Пресвятой Богородицы. Угощение родных и гостей и непременно – мелодичные русские песни по вечерам, после сладкого и ароматного чая из пузатого самовара с рифлёным чёрным сапогом на трубе – для раздува – и большими румяными баранками или тёплыми бабушкиными пирогами. Я на всю жизнь сохранила ощущение душистого домашнего тепла нашего уютного дома.
Запомнилось мне, как приходил к нам в дом папин отец, старенький дедушка Вася (Василий Сергеевич Фёдоров). Появление дедушки в нашем доме все воспринимали как праздник. Я же всегда от него пряталась, хотя он меня очень любил, дарил вкусные гостинцы, сажал к себе на колени, целовал и баловал. У дедушки была густая и окладистая длинная седая борода, которая сильно кололась и смешно щекотала. Меня спрашивали, почему я убегаю и прячусь от дедушки Васи, ведь он очень добрый и особенно меня любит и балует, самую младшую в нашей семье.
- Болодушки боюсь! – отвечала я, совсем кроха (букву «р» я тогда ещё не выговаривала). Больше почти ничего из вологодской жизни семьи, увы, я не помню.
Да, ещё мне очень ярко запомнился один случай, в который упорно отказывались верить почти все мои родные. Из нижнего отделения нашего огромного чёрного резного буфета, когда никого, кроме меня, не было в комнате, а я сидела на детском стуле, вдруг выскочила маленькая шустрая девочка в ярком голубом или сиреневом платьице и быстро пробежала мимо меня слева направо, почти вплотную к моим ногам. Ростом девочка была не выше книжного переплёта, как небольшая живая куколка.
Я в тот же день рассказала маме о происшествии, но она отчего-то попросила меня никому больше об этом не говорить, иначе меня сочтут лгуньей. Я решила, что она мне не поверила, и очень расстроилась. Мне было так обидно, что я потом больше никому, кроме сестры Лари, не рассказывала об этой странной встрече. Ларя мне тогда сказала, что видела эту девочку, когда была совсем маленькой, но тоже, как и мама, просила никому не говорить об этом случае. Со временем впечатления притупились, и мне самой иногда стало казаться, что всё это я придумала или увидала во сне. Больше таких ярких вологодских впечатлений у меня почти не осталось.
Вообще в нашей семье все относились друг к другу предельно нежно и трепетно. А наш батюшка всегда покупал для мамы большой арбуз в день ее ангела, 11 августа. Именно в это время начинали появляться арбузы. Папа называл маму «Мой Симунчик», всегда за ней ухаживал и нежно опекал.
В 1927-м году наша семья перебралась в Москву. На фоне довольно смутных младенческих воспоминаний Вологды очень ярко запомнился мне долгий и полный новых незабываемых впечатлений переезд (мне шёл тогда всего лишь третий год), путешествие на старом дымном колёсном пароходе вдоль красивых и живописных зеленых берегов и очень вкусный суп с сосисками на свежем воздухе, на верхней пассажирской палубе. Вообще почти все яркие воспоминания жизни связаны у меня с какими-либо острыми вкусовыми ощущениями.
Сейчас я поражаюсь, как мои родители, собравшись в одночасье, снялись с насиженного места и вместе с пожитками, с тяжёлой и громоздкой старинной деревянной мебелью, с шестью малыми детьми, со старой бабушкой, котом Барсиком и большой белой собакой Альмой поехали в столицу. Видимо, это было связано с тем, что они были истинно верующими Православными людьми. Эта нерушимая вера в Бога и в Его неизменную милость к нам, грешным, давала им просто нечеловеческие силы и способности преодолевать многочисленные препоны, невзгоды и препятствия.
Эта непостижимая мною способность к дальним перемещениям была для меня ещё тем более удивительна потому, что я родилась и воспитывалась уже в разгар безбожного XX века. Такой крепкой закалки Православной верой, как у моих замечательных родителей, у меня, к великому сожалению, уже не было. Несмотря на то, что я не состояла в рядах пионерской организации и не вступала в комсомол, воспитание моё уже волей-неволей было пропитано советским духом атеизма и безбожия. Моим же родителям искренняя вера в Бога придавала поистине сверхчеловеческие силы.
Потом, уже спустя много лет, к великой моей печали, старую и добротную вологодскую деревянную (дубовую) фамильную мебель нам с мужем пришлось уничтожить, разрубив на поленья, и попросту сжечь в разведённом на поляне костре, поскольку она никак не помещалась в наших новых тесных советских жилищах, а держать её было негде. Кладовки отсутствовали. Искать же случайных покупателей и продавать нашу «историческую» мебель за бесценок неизвестным чужим людям для меня с мужем было подобно святотатству. Да никто из нас никогда и не умел и стеснялся торговаться.
Всего в нашей большой семье, несмотря на невзгоды и потрясения, выжило шестеро детей, три мальчика: Шура (Александр Сергеевич, 1912 г.р.), Вася (Василий Сергеевич, 1915 г.р.) и Гога (Сергей Сергеевич, 1917 г.р.), и три девочки: Гага (Агния Сергеевна, 1921 г.р.), Ларя (Лариса Сергеевна, 1922 г.р.) и Нина, Нинуся (это я, Нина Сергеевна, 1924 г.р.). Еще до нас у мамы была маленькая девочка Ларя (Лариса), которая умерла в младенчестве – в честь неё назвали мою среднюю сестру (несмотря на то, что это не очень-то принято в православных семьях).
Увеличенный фотографический портрет маленькой сестрёнки Лари, обрамлённый в тяжёлую деревянную раму, мама всегда держала на стене в гостиной. С течением времени эта стена постоянно пополнялась портретами наших ушедших родных. Как я позднее поняла, потеря первого ребёнка, маленькой Лари, была и первым тяжёлым ударом для Серафимы Александровны. Возможно, что отчасти эта потеря повлияла на решение семьи перебраться в более сытую и обеспеченную Москву из голодной и, кажется, в те годы Богом забытой полунищей и насквозь провинциальной Вологды. Время тогда было очень непростое. Напомню, что в 1927-м году мне должно было исполниться лишь три года.
Жизнь была светла, интересна, люди добры и бескорыстны, а я уже чувствовала себя будущей учительницей, идущей вдаль, вперед, к своим новым ученикам.
 

2. С квартиры на квартиру, дом на Клязьме.
Первой нашей московской квартирой была маленькая 18-метровая комнатка в деревянном доме в Мытищах, возле Ярославской железной дороги. Там ломовые извозчики сгрузили с телеги все наши пожитки, заявив, что цель путешествия – Москва, достигнута. Нашей семье пообещали трёхкомнатную квартиру в этом же доме, однако, по истечении года нашей стеснённой жизни, соседи обещанную квартиру так и не освободили. В Москву в 20-е годы ХХ века устремилось чуть ли не полстраны, в основном, евреи с Запада России, с Украины, Белоруссии и Литвы, из-за «черты оседлости», и устроиться в центре города без особых связей было совершенно невозможно. Тем не менее, в Мытищах дети жили, гуляли и играли на свежем воздухе, а по железной дороге можно было довольно быстро и без особых сложностей попасть на Ярославский вокзал, а далее, от Каланчёвской площади – на трамвае или извозчиком – в любое место Москвы. Метро, само собой, тогда в Москве ещё не построили.
Шурик поступил в Высшее техническое училище, а прочие братья продолжили школьное обучение – жизнь потихоньку стала налаживаться. Однако вся семья целый год ютилась в тесной комнатушке: братья спали под столом – больше места не было, Гага и Ларя спали вместе, мне стелили в уголке на вещевом сундуке, постели родителей и бабушки отгораживали ширмами, а вся наша громоздкая и высокая резная чёрная мебель бесполезно пылилась на чердаке. Дальше так жить было невозможно: детям надо было учиться, ходить в школу, делать уроки, а квартиру нам так и не давали. Тем не менее, мы целый год прожили, ютясь в этой тесной маленькой комнатке.
В Москве жила мамина родная сестра Агния Александровна (тётя Гага), она вышла замуж за Александра Швецова, ловкого и оборотистого папиного бывшего сослуживца, составившего ему протекцию при переводе в столицу. Еще в самом начале 20-х годов он перебрался из Вологды в Москву. Теперь же он удачно продвинулся по службе и превратился в крупного советского чиновника, который занимался торговыми операциями с зарубежными странами. Видимо, мнение родной сестры мамы Агнии Александровны и её отзывы о вольготной жизни в столице также сильно повлияли на решение семьи о переезде в Москву. Жила тётя Агния богато, на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая, часто ездила с мужем за границу. На сей раз «наверху» было принято решение о длительной командировке товарища Швецова в Англию с целью закупок для страны продовольствия. Тут-то они и вспомнили о своих бедных родственниках.
Мама регулярно списывалась с сестрой, а тут вдруг сама неожиданно получила письмо с приглашением в гости и подробным объяснением дороги. В гостях выяснилось, что большую и богатую квартиру в Большом Головине переулке, на Сретенке, надо было в отсутствие хозяев кому-то охранять. Чужим людям хозяева не доверяли, а честные и бедные родственники пришлись как нельзя кстати. Так мы оказались в самом центре Москвы, на Сретенке, где и прожили в относительном спокойствии почти четыре года. Здесь, в центре, было гораздо лучше с точки зрения учёбы детей, да и мама устроилась по специальности: воспитателем в какую-то комиссию по работе с беспризорниками.
Здесь, на Сретенке, я в первый раз пошла в школу, здесь в первый раз я отметила Первое Сентября – мой самый любимый праздник – Праздник школы, учёбы и знаний.
Больше всех в семье я любила младшего брата, Гогу. Мама рассказывала, что он сам себя так назвал, пытаясь в раннем детстве произнести имя Серёжа – получалось Се-Гога. Он меня никогда не обижал, баловал, защищал и всячески оберегал от обид окружающих детей и взрослых. С раннего детства он был волевым, серьёзным и принципиальным человеком. Я и Ларя, бывшая старше меня на два года, заключали с ним прочные коалиции в играх с детьми. Со средним братом, Васей, мы тоже хорошо дружили, но он был старше, и ему просто было не очень интересно заниматься с малышами. С раннего детства Вася страстно мечтал о небе и полётах и, конечно, стал пилотом, лётчиком военной бомбардировочной авиации. Старший, Шурик, держал себя по отношению к нам, маленьким, несколько надменно, серьёзно и покровительственно. Меня он почему-то всегда называл Панчей (наверное, по аналогии с каким-то персонажем детской приключенческой литературы).
- Эй, Панчушка, хочешь на высоту положения? – иногда спрашивали меня старшие братья, Шурик или Васенька.
- Хочу, хочу! – кричала я. Они, не долго думая, сажали меня на высокий дедушкин гардероб, откуда я уже не могла слезть самостоятельно. Спрыгивать вниз я боялась, и приходилось порой долго ждать, пока они вернутся и снимут меня оттуда. Но мне очень нравилось «быть на высоте положения». Оттуда открывалась совсем иная перспектива на привычные домашние вещи и предметы. Мебель и люди сверху выглядят иначе.
Я очень странно и не стандартно научилась читать. Это было в первом классе, когда мы жили ещё в Большом Головине переулке. Сама я этого не помню, но, по рассказам мамы, когда я пошла в первый класс школы, тексты, что мы должны были прочесть дома, а потом читать назавтра на уроке, предварительно прочитывались вслух учителем в классе. На следующий день меня часто вызывали к доске, и я с выражением, гладко и без запинок, произносила, будто бы «читала» текст, глядя в букварь. Учительница всякий раз меня очень хвалила и ставила в пример другим ученикам. Так продолжалось довольно долго. Но однажды мама вечером за ужином сердито сообщила отцу:
- Представляешь, наша младшая дочь не умеет читать!
- Как так? Не может быть! Она уже почти полгода как прекрасно читает. Да и учительница ею вполне довольна.
И вот что выяснилось. Оказывается, когда в классе, задавая урок на дом, учительница прочитывала текст, я запоминала его целиком от начала и до конца, а потом на другой день воспроизводила по памяти, слово в слово. И однажды на уроке, желая явить пример ученикам, учительница дала мне прочитать вслух текст из букваря, который до этого не был ею прочитан. Каково же было её удивление, когда я не смогла прочесть и нескольких слов, а вместо этого горько расплакалась от стыда и обиды. Мама меня тогда, как могла, успокоила, села рядом, начала гладить по головке и объяснять буквы, и уже к следующей неделе я запомнила все буквы и читала любой предложенный мне текст, хотя поначалу немного запиналась и читала по складам. Но и это вскоре прошло, и с тех пор мне открылся волшебный мир литературы. Не будет преувеличением, если я скажу, что моими самыми верными друзьями на многие-многие годы стали книги.
Кстати, нечто подобное произошло и с моим младшим сыном Алексеем. Его никто специально не учил читать. Когда ему было года четыре, мы с мужем купили детям книжку со стихотворением Самуила Яковлевича Маршака «Человек рассеянный с улицы Бассейной». Книжка была красиво оформлена, с картинками, мы с мужем иногда по нескольку раз в день перечитывали сыновьям забавное стихотворение. Оба сына радостно смеялись, слушая его. Старший, Коля, уже ходил в школу, но тоже с удовольствием слушал стихи. А в один прекрасный день Алексей сам раскрыл уже истрёпанную книжку и начал её вслух читать и перелистывать. Муж спросил, читает он или просто произносит текст наизусть. Младший сын ответил совершенно серьёзно:
- Читаю!
Тогда муж дал ему другую книгу, и Алёша медленно, но без ошибок прочёл ему предложенный отрывок. Оказывается, он по тексту «Человека рассеянного…» восстановил правила произношения звуков по буквам и начал связно читать, то есть, как говорят математики, решил обратную задачу: научился читать от письменного текста, сначала выучив его и уже по отдельным буквам усвоив их произношение.
Восстанавливать всю хронологию по годам я намеренно не пытаюсь, просто перечисляю основные события и этапы своей жизни. Помню, как плакали люди и вместе с ними – моя мама, когда в 1931-м году большевики по приказу Л.М.Кагановича взрывали построенный на добровольные народные пожертвования огромный пятиглавый храм Христа Спасителя – памятник героям Отечественной войны 1812-го года. Помню, как рушили остроконечную Сухареву башню и чудесный узорчатый храм Покрова Пресвятой Богородицы, в честь которого была названа улица Покровка (в советское время переименованная в улицу Чернышевского – примечание Летописца). Как сносили церковь Спаса Преображения на Сретенке, между Просвириным и Малым Головиным, напротив Пушкарёва и Большого Головина переулков. Рядом, тоже на Сретенке, располагались моя первая школа и та казённая контора, в которой занималась с беспризорниками мама.
В Москве тогда жило очень много китайцев, которые работали в прачечных и аккуратно и быстро выстирывали огромное количество белья. Приходилось часто с ними сталкиваться, когда я относила к ним постельное бельё в стирку – в детстве это была моя основная общественная обязанность, как у самой младшей в семье. Потом, спустя несколько лет, все китайцы куда-то почти сразу исчезли.
Дворниками во всех ближайших дворах в 20-е годы работали почему-то татары, в неимоверном количестве приехавшие тогда в Москву, в основном, из Казани и из Крыма. Позже многие из них переквалифицировались в лифтёров, «будочников»-чистильщиков обуви и банщиков-пространщиков многочисленных тогда московских бань.
Евреи, переехавшие в Центральную Россию из-за «черты оседлости», обладая даже самым минимальным образованием, заняли почти все места государственных чиновников в «присутственных местах», фактически выручив тогда новую власть в условиях почти поголовного саботажа старого русского чиновничьего люда, отказывавшегося работать на «большевиков», и заложив основы будущей «социалистической бюрократии». Заняв престижные доходные места, пришельцы с Запада начали вести себя вызывающе и по-барски, стали нанимать гувернанток, горничных, служанок и нянечек, занимать конфискованные и строить новые богатые дачи, ездить на отдых в Крым и за границу.
Обычно я очень плохо запоминала анекдоты, но этот, рассказанный однажды папой, я запомнила, хотя сначала ничего не поняла. Он касался приехавших в Москву малограмотных и наглых евреев, заполнивших советские государственные учреждения.
Абрам спрашивает свою жену Сару:
- Сарочка, кто такой Карл Маркс?
- Карл Маркс – это экономист, – отвечает Сара.
- Как наша Розочка? – пытается уточнить Абрам.
- Нет, Абрам! Наша Розочка – старший экономист!
Население Москвы в 20-е годы за счёт приезжих увеличилось в несколько раз. Люди в столице в то время жили очень тесно и скученно, жилья катастрофически не хватало, многие из приезжих снимали «углы», а бывших жильцов часто «уплотняли», подселяя к ним многочисленных «благонадёжных» соседей и превращая квартиры в «коммуналки».
Смутно помню, что если взрослые в нашем доме хотели, чтобы дети не поняли, о чём те говорят между собой, то иногда начинали разговаривать по-французски, однако, делали это крайне редко и с оглядкой. В то время очень опасно было обнаружить знание чужого языка – запросто могли арестовать и обвинить в шпионаже в пользу империалистических государств. Правда, супруги Швецовы между собой часто в открытую разговаривали по-английски и упорно пытались выучить английскому языку свою дочь Ирину, но нас это никак не касалось. Жизнь для нашей большой семьи стремительно менялась в худшую сторону, и улучшения пока не намечалось. В то время открылось большое количество так называемых «торгсинов» – валютно-скупочных контор, в которые можно было сдавать драгоценности и ценные вещи в обмен на продукты и предметы первой необходимости. В эти «торгсины» папе пришлось почти за бесценок сдать мамины украшения и длинные нитки речного жемчуга, бывшие обычными до революции в каждой крестьянской семье. Из многочисленных серебряных вещей в нашей семье от тех лет сохранились только комплект столового серебра (несколько столовых и чайных ложек), да мамин любимый серебряный кошелёчек с голубым прозрачным топазовым паучком на крышке.
Что касалось английского языка, упорно изучаемого Швецовыми, то папа испытывал к нему истинное отвращение. Дело было в том, что во время Гражданской войны ему довелось побывать в Архангельской области, которая была тогда оккупирована войсками Антанты. Англичане и американцы устроили массовый грабёж всей округи, который сопровождался уничтожением местного населения и вообще всего русского. После папиных ярких рассказов я невзлюбила эти нации и язык, на котором они говорили.
Несмотря на то, что маме тоже удалось устроиться на работу, прокормить шестерых детей, троих взрослых и двух домашних животных (кошку с собакой) было нелегко: лишней копейки в семье никогда не водилось. В то время самыми редкими и вкусными деликатесами в нашей семье были макароны «по-флотски» и мясные котлеты.
Помню, как удивлялась единственная и здорово избалованная родителями дочь Швецовых, Ирка, что мы, маленькие девочки, не знаем, что такое сладкие сдобные булочки и пирожные, и называла нас дурами. Ведь совсем рядом, на противоположной стороне улицы Сретенки, в Просвирине, Луковом, Ащеуловом и Рыбниковом переулках, находились знаменитые на всю Москву большие пекарни, откуда всегда вкусно пахло свежим хлебом и сладкими сдобными булочками с изюмом или курагой, в которых Швецовы-старшие никогда не отказывали своей единственной любимой дочери.
Никогда не забуду вкус и аромат свежих и румяных «французских» булочек (потом они почему-то стали называться «городскими»), только что испечённых на Сретенке и принесённых домой к обеду. Гага обычно не могла удержаться и с жадностью отламывала поджаристую хрустящую корку, которую тут же съедала. Мама строго говорила ей:
- Не ешь ломом – не будешь жить домом! – и всегда отрезала хлеб ножом.
Ирка Швецова, наша двоюродная сестра, вела себя в отношении нас очень зло и надменно, швыряла на пол вещи, обзывалась и считала себя особой с особыми привилегиями, несмотря на то, что с младенчества страдала каким-то неизлечимым заболеванием ног. Из-за него она не могла ходить нормально и ровно, как все дети, а чудно ковыляла, переваливаясь из стороны в сторону. Что-то, видимо, было не так с её костями и суставами, поскольку большую часть дня она просиживала неподвижно, а ноги её постоянно находились в гипсе. Иркин отец, Швецов-старший, переживал и возлагал большие надежды на свою очередную зарубежную поездку. Он очень надеялся, что английские врачи не чета нашим, отечественным, уж они-то смогут поставить на ноги его увечную с младенчества дочь. Действительно, в Лондоне Ирине сделали какую-то операцию, и ноги её укрепились и несколько выправились. Но она так и не научилась ходить прямо и без палочки. Похоже, что это было какое-то наследственное заболевание.
Через три года с небольшим Швецовы возвратились из зарубежной командировки, из Лондона, и нашей семье снова пришлось думать о срочном переселении. Тщетное ожидание обещанной начальством, а затем – поиски съёмной квартиры, – заняли почти год. В течение этого времени отношения родителей с хозяевами становились всё более напряжёнными, пока мамина сестра Агния Швецова не заявила, что не намерена больше терпеть в своём доме такое обилие детей и животных, и лишь присутствие мамы (бабушки Анфии) заставляет её мириться с этим «бедламом». Наша семья была вынуждена в спешке освободить уже ставшую привычной квартиру в Большом Головине, а бабушка Анфия осталась у Швецовых в доме и некоторое время жила на их загородной даче в Малаховке, где мы её иногда навещали. Вскоре бабушка Анфия умерла, и её похоронили на одном из многочисленных московских кладбищ, я даже и не помню, на каком.
Новое жильё папе удалось тогда снять в частном деревянном доме возле платформы Северянин Ярославской железной дороги, неподалёку от Лосиного острова, около Ярославского шоссе. Там мы прожили почти три года, а в школу ходили пешком к платформе Лосиноостровской (Лосинке). Гага, когда мы жили ещё на Большом Головине, сильно простудилась, и у неё начались серьёзные проблемы со здоровьем и учёбой. Уже в Северянине Гага медленно и потихоньку пошла на поправку, опять стала ходить в школу, теперь уже в Лосинке, которую позже и окончила. Жизнь нашей семьи худо-бедно потихоньку стала снова как-то налаживаться.
Гага, наконец-то, поправилась, однако у неё после той болезни сохранилось на всю жизнь искривление позвоночника (сколиоз), да и вообще она всю свою жизнь была какой-то забитой, застенчивой, безгласной, слабой и беззащитной и так и не вышла замуж.
Вскоре, уже после нашего отъезда с Большого Головина в Северянин, Александра Швецова и тётку Агнию арестовали, объявив их английскими шпионами, и о них никто очень долго ничего не слышал. Швецова-старшего расстреляли по обвинению в шпионаже в пользу Великобритании. Жена его, Агния Александровна, много времени провела в тюрьмах и лагерях, откуда вышла совершенно раздавленным и неизлечимо больным человеком. Позже, как мне известно, уже ставшая взрослой родная дочь Ирина сдала её в сумасшедший дом, где тётка Агния и скончалась, так и не найдя успокоения в жизни.
А вот что случилось в 30-х годах с дочерью Швецовых, мне не ведомо. Да нам никто ничего и не докладывал. Видимо, Ирину тогда сдали в интернат или в детский дом, как часто поступали с детьми репрессированных. Время было суровое, ему соответствовало и воспитание. Допускаю, что учителя интерната настроили Ирину против своих родителей, «врагов народа». Однако, уже несколько лет спустя, Ирина возвратилась в Большой Головин переулок, где и жила в маленькой комнатке превращённой в «коммуналку» своей уже бывшей, большой квартиры. Туда-то к ней и подселили освобождённую из лагеря больную мать. А вскоре Ирина постаралась от неё избавиться. Иногда, уже после войны, Ирина приезжала в гости к маме на Клязьму, где мы прочно к тому времени обосновались. Хромота её не пропала, она всю жизнь так и продолжала ковылять, опираясь на палочку. С нами, двоюродными сёстрами, она предпочитала почти не общаться.
Спустя два с лишним года после переселения в Северянин, в 1935-м или в 1936-м году, нашему папе, наконец-то, дали обещанную много лет назад квартиру. Хозяйка дома за это время настолько привязалась к нашей семье, что в течение двух или трёх месяцев не брала с нас платы за жильё – лишь бы мы не съезжали. Новое жильё нашему папе Сергею Васильевичу неожиданно предложили не в самой Москве, а на станции Клязьма, в двадцати шести километрах от столицы по Ярославской железной дороге, откуда он уже привык за эти годы добираться до места службы на поезде.
Тогда Клязьма была широко известна тем, что там, на месте не до конца вырубленного густого Подмосковного хвойного леса («Подмосковной тайги»), на левом берегу реки Клязьмы находился дачный посёлок-поселение бывших царских политкаторжан. Посёлок был заполнен нарядными, резными и необычайно разнообразными по архитектуре деревянными дачами, а улицы имели одну интересную особенность: все названия улиц и переулков были посвящены русским писателям и поэтам (и поныне их сохраняют).
Теперь у нас было отдельное собственное жильё (дом принадлежал Поселковому Совету, а не был частным владением, то есть нас оттуда уже никто не мог выселить по собственному произволению). Практически деревенский рубленый бревенчатый дом располагался по адресу: посёлок Клязьма, улица Тургеневская, дом 17А (в глубине двора, во втором ряду домов от дороги, за отдельным забором с калиткой). Квартира размещалась на первом этаже и состояла из двух комнат (одна – полутёмная, без окошка), маленького тамбура-кухни и крохотной открытой терраски. Дом располагался на центральной улице посёлка, а до станции было около четверти часа пешего хода.
Никаких современных удобств, конечно же, в доме не было. Туалеты-будки с выгребной ямой располагались позади от дома, в глубине обширного двора, в углу у тыльного глухого забора, за дровяными сараями и помойкой. Мыться приходилось либо прямо дома в железном тазу или корыте, разогревая воду на керогазе, либо в общественной поселковой бане (примерно в километре-полутора от дома, тоже на Тургеневской улице). В баню ходить мне не нравилось, я стеснялась голых чужих людей и брезговала. Вообще, я никогда не любила жару, духоту и пар с туманом.
Шура с хорошими результатами окончил школу и поступил для получения высшего образования (когда мы ещё не жили на Большом Головине) в Высшее техническое училище (МВТУ) имени Н.Э.Баумана («Бауманку»), бывшее Императорское Высшее техническое училище. Вася же после окончания средней школы сначала поступил в планёрную школу при ОСОАВИАХИМе (Общество Содействия Обороне, АВИАции и ХИМизации, позже оно было преобразовано в ДОСААФ – примечание Летописца), чтобы в совершенстве освоить прыжки с парашютом и пилотирование безмоторных летательных аппаратов, планеров. Младший же брат Гога после окончания трудовой политехнической школы (ТПШ) устроился работать водолазом на реке Уче в Пушкине. Гага окончила школу в Лосинке и позже успешно поступила на провизорское отделение в Московский химико-фармацевтический институт.
Я училась и оканчивала школу уже на Клязьме. У Лари, когда она училась в седьмом классе (а я, соответственно, в пятом), после болезни стали часто вскакивать на глазах «ячмени». Видимо, в ослабленный зимней простудой организм проникла какая-то зараза. Это привело к тому, что её вообще перестали спрашивать на уроках, и в конце учебного года не аттестовали, а оставили на второй год (тогда это было обычное дело). В результате, наш с нею учебный разрыв в школе сократился с двух до одного года. Мы были нормальными советскими детьми: учились в школе, ходили в библиотеку, играли с подругами в разные игры, купались, загорали, работали по дому, собирали ягоды и плоды.
Возле Ярославского шоссе, на Клязьминском обширном ровном поле размещался учебный аэродром, на котором постоянно, круглый год, кипела жизнь: взлетали и приземлялись самолёты, приезжали и уезжали автобусы с курсантами. Благодаря такому удачному соседству мой брат Вася всерьёз увлёкся, буквально «заболел» небом. У него появилась мечта стать пилотом, которую он решил во что бы то ни стало осуществить.
Сначала Вася увлёкся прыжками с парашютом с аэростата,  а уже после освоения этой техники всерьёз занялся авиацией, начав с безмоторных машин. Вася после школы учился сначала в планёрной школе при ОСОАВИАХИМе и ДОСААФ (Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту – примечание Летописца), а потом – в лётном училище на Юге России, под Ростовом-на Дону, в городе Батайске.
После окончания лётного училища, если я не ошибаюсь, Вася окончил Высшую школу военлётов в Каче, в Крыму, и началась его трудовая, боевая и полная сложных и опасных полётов жизнь военного пилота-бомбардировщика. Первоначально его направили в Подмосковье, откуда позже перевели по его личной просьбе в Среднюю Азию, под Алма-Ату, а уже перед самой войной – в город со странным названием Уржум. До сих пор я вижу перед собой брата Васю как живого, высокого, стройного и серьёзного, одетого в длинное, перетянутое широким ремнём коричневое кожаное пальто-реглан и зелёную лётную фуражку с голубым околышем.
У нас в доме, кажется, до самых последних пор сохранялись остатки Васиного кожаного пальто, которые потом пытался перешить, но, распустив, так и не перешил мой бедный старший сын Коля. В клязьминском дровяном сарае ещё долгие годы рядом с ребячьими велосипедами стояли тёплые собачьи унты, которые мой брат Васенька одевал в зимние высотные и арктические полёты. Позже мой муж Владимир иногда надевал эти унты в особенно холодные зимы, когда ему приходилось допиливать и докалывать дрова для пополнения размещённой в сарае поленницы: наколотых осенью дров порою не всегда хватало до тёплых весенних дней. А по соседству с унтами стоял большой деревянный молоток из крокетного набора, который привез нам в подарок из Лондона покойный Швецов.
Мой младший брат Гога (Сергей Сергеевич Фёдоров) в 1932-м году окончил трудовую политехническую школу, поскольку, в соответствии с наказами нашего отца, каждый мужчина обязательно должен владеть какой-нибудь серьёзной профессией, и устроился неподалёку, в посёлке Пушкино (позже – городе), работать на реке Уче водолазом (так тогда называли водных спасателей). Потом он, постоянно совершенствуя своё мастерство и профессионализм, прошёл специальные курсы переподготовки, сдал весьма серьёзные экзамены и стал мастером-инструктором водолазно-спасательной службы Московского Областного отделения Общества спасения на водах (ОСВОД).
А деревянный бревенчатый двухэтажный «поссоветовский» дом на Клязьме сделался для всех нас настоящим родным домом. Отсюда наши старшие братья разлетелись во взрослую трудовую жизнь. Именно здесь мы с сёстрами сформировались как самостоятельные личности. Этот дом навсегда стал родным для моих сестёр Гаги и Лари и для всей моей семьи, для моего мужа Владимира Николаевича Макунина и наших двоих детей, Николушки и Алёшеньки. Я не знаю, кто сейчас в нём живёт, но именно в этом доме осталась большая часть моей души.
 
3. Арест отца, начало мучений.
Мы быстро обжились на Клязьме, тем более, что здесь же по соседству обитали некоторые папины сослуживцы. Как и раньше в Вологде, так теперь и на Клязьме, снова вошли в обиход гостевые посещения с чайным самоварным застольем и различными пирогами, печь которые мама, Серафима Александровна, была большая мастерица. Иногда к застолью добавлялась бутылочка-другая домашней наливки. Как правило, не более. У нас в семье никогда не практиковались обильные алкогольные возлияния.
А после чая всей семьей и вместе с гостями мы пели любимые песни или устраивали представления домашнего театра. Папа очень любил песни «Живёт моя отрада», «Вдоль по Питерской», «Среди лесов дремучих», а маме нравились русские романсы «Калитка», «Отцвели уж давно хризантемы в саду» и другие. И у папы, и у мамы были очень хорошие слух и голоса, они замечательно пели соло и дуэтом. Папина семиструнная гитара долгие годы лежала потом где-то в дровяном сарае, в углу, до тех пор, пока мой старший сын Коля не нашёл её уже в семидесятых годах. Я и Ларя тоже очень любили петь, а вот Гага стеснялась и почти никогда с нами вместе не пела. Зато Гага знала всех клязьминских собак, очень их любила, гладила и ласкала через щели в заборе и подолгу с ними разговаривала. Собаки отвечали ей взаимностью. Иногда по вечерам в выходные вместо театрального представления мы всей семьёй вместе с гостями садились играть в лото.
В мае и начале июня мы часто ходили вдоль железной дороги по улице Ленточке в Мамонтовку, где на правом берегу реки Учи в зарослях кустарника замечательно пели соловьи. Сначала птицы как будто устраивали перекличку, пробовали голоса, а затем начинали распев в полную силу. Самый искусный певец обычно вступал постепенно, пробуя по очереди разные коленца, а потом, распевшись, заводил свою долгую песню. После этого остальные соловьи уже не могли с ним тягаться и замолкали. Домой мы, наслушавшись лесных певунов, возвращались глубоко за полночь, усталые, довольные и безмерно счастливые. Обычно такие походы мы совершали в субботу вечером, поэтому в воскресенье никто не мешал нам всласть отоспаться, но мы все почему-то по воскресеньям вставали пораньше.
Однажды после домашнего театрального представления, где вместе с соседскими детьми мы под маминым руководством ставили сцены из Шекспира, кто-то из гостей заявил в мой адрес, что, дескать, помяните моё слово, из этой девочки выйдет замечательная актриса. Услышав это, я не на шутку возмутилась и твёрдо заявила, что непременно буду не актрисой, а учительницей. Впоследствии так оно потом и вышло.
Мой отец, Сергей Васильевич, был очень добрым и одновременно серьёзным и весёлым человеком. Он обладал поистине феноменальной памятью, был чрезвычайно начитан и мог рассказывать о самых разных вещах буквально часами. Детей невозможно было от него оторвать. Его любимым писателем был Николай Васильевич Гоголь: папа мог до бесконечности вслух читать нам его повести или рассказы из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Читал он великолепно, в лицах разыгрывая все сцены, придавая каждому персонажу индивидуальные неповторимые черты, и очень заразительно и весело смеялся.
Видимо, именно от своего отца я переняла тот артистизм, который отмечали все, кто со мной общался, начиная от учеников в школе и кончая семьёй и коллегами-сослуживцами. Папа никогда ни на кого не кричал: не было нужды, его всегда безоговорочно слушались. С моим отцом было непостижимо легко общаться: чувствуя его любовь, никто никогда в нашей семье не пытался от него что-либо скрыть. Он охотно поддерживал наши ребячьи забавы и авантюры и старался быть в курсе всех важных детских событий. Господи, как же все мы его любили!
Жизнь на Клязьме текла спокойно и размеренно. Близость леса и реки, походы за грибами и ягодами, купание, игры на свежем воздухе, забавы с соседскими детьми, учёба и чтение книг заполняли всё время. Одной из любимых семейных забав была игра в городки, в которой никто не мог сравняться с нашим отцом. Крокет мы так и не освоили: он казался нам нудным и странным занятием. Ещё мы очень полюбили ходить на речку купаться. Единственное, что омрачало для меня эти походы, так это водившиеся в изобилии в реке чёрные пиявки-кровососы. Я их панически боялась и очень неохотно заходила в воду, поэтому, наверное, я так и не научилась хорошо плавать, в отличие от своих сестёр, которых всегда тяжело было выгнать летом из воды.
Излучина реки Клязьмы ниже железнодорожного моста огибала большой фруктовый сад, до революции принадлежавший местному священнику. В саду росли яблони, которые почти каждый год обильно плодоносили. Под этими яблонями мы и располагались, чтобы переодеться для купания. Обычно летом мы уходили на речку по выходным почти на целый день, захватив еду и питьё, а возвращались домой уже в сумерках, когда в вечернем воздухе начинали охотиться летучие мыши. Мама их очень боялась: она считала, что летучие мыши, гоняясь за насекомыми, вцепляются людям в волосы, кусаются и сосут кровь. Это, конечно, была ерунда, но я сама с тех пор, как и мама, боюсь летучих мышей, хотя знаю об эхолокации и их способе охоты в темноте на насекомых. Вообще же я, как и моя мама, всегда испытывала необъяснимый ужас и отвращение к мелким животным, главным образом, к грызунам, мышам и крысам. Белок и зайцев, правда, я не боялась.
Наш дом стоял среди больших и высоких сосен, а вдоль дорожки, ведущей от калитки в заборе, разделяющем участки, относящиеся к разным домам (17 и 17А), – уже на нашем участке, – росли настоящие заросли сирени. Эта сирень расцветала каждую весну густыми соцветиями белых и лиловых цветов, которые замечательно пахли. Мы с сёстрами подолгу разыскивали среди цветов сирени «счастливые» пятилепестковые, которые сразу съедали, загадав желание. Рядом, поодаль, росло настоящее черёмуховое дерево, на котором в изобилии жила тля. Прямо напротив нашего крыльца рос густой круглый куст жасмина, расцветавший в середине лета крупными и ароматными белыми цветами. Вдоль всех заборов росли густые и непроходимые кусты белой спиреи-медоноса, по которым вечно ползали в поисках нектара жуки-бронзовки, мелкие букашки, трудолюбивые полосатые пчёлы и мохнатые жёлто-чёрные шмели. Возле дома росли несколько яблонь, слива, старое вишнёвое дерево, заросли малины и крапивы в углу забора и пара-тройка кустов крыжовника. Всё это цвело и в своё время плодоносило. Почти полгода наш участок цвёл и благоухал. Зимой же всё это засыпало и отдыхало.
Я на всю жизнь полюбила простую и естественную красоту неброских живых полевых цветов, из которых больше всего мне нравились нежные голубые незабудки. Срезанные декоративные цветы почему-то напоминали мне о покойной бабушке Анфии, о её могиле, о смерти и вызывали ассоциации с кладбищем и покойниками. Позже я и мужа своего приучила никогда не дарить мне на день рождения и в праздники срезанные декоративные цветы, и вместо цветов он всегда приносил в дом что-нибудь вкусненькое.
Мы жили на Клязьме, словно в лесу, в окружении кустов, деревьев, птиц и зверей. Наш участок часто посещали белки, которых мы подкармливали орешками. В большой, сколоченной из фанеры кормушке, подвешенной во дворе на одном из двух старых клёнов, всегда гостили маленькие пичуги: воробьи, синицы, поползни, снигири, щеглы, мухоловки, горихвостки, свиристели, малиновки и дятлы. Из птичек я всегда больше всех любила весёлых желтопузых синиц, эта любовь сохранилась у меня на всю жизнь. Зимой папа вывешивал за окно несолёное свиное сало для синичек, они с удовольствием его клевали и будили нас своим мелодичным свистом даже в самые лютые морозы. Синички всегда первыми извещали нас и о приходе весны.
Иногда, правда, очень редко, по воскресеньям, мы отправлялись с родителями на целый день в Звягинский лес, что располагался по другую сторону Ярославской железной дороги от станции Клязьма. Для этого надо было пройти через всю обширную деревню Звягино, полную глупых, злых и брехливых собак, и пересечь огромное, засеянное рожью, совхозное поле, за которым начинался лес. В этом лесу царила прохлада, в глубине таились глухие ельники, где можно было легко заблудиться, росли грибы, земляника и множество дикой малины. Грибы мы почему-то почти никогда не собирали, в нашей семье и в Вологде не было принято ими питаться. Уже потом, когда я вышла замуж, мой супруг, да и то далеко не сразу, научил меня разбираться в грибах, собирать их, готовить и употреблять в пищу.
По выходным, либо к нам часто приезжали или приходили «на самовар» с чаем гости, либо мы сами всей семьёй отправлялись к кому-либо из соседей по посёлку или многочисленных отцовских сослуживцев. Однако после «Съезда Победителей» и убийства Кирова в 1934-м году всё чаще в окружении нашей семьи стало произноситься непонятное, неприятное и страшное слово «арестован». Потом появилось ещё более страшное словосочетание «враг народа». Для нас, детей, оно связывалось с чем-то грозным, наподобие ужасного и безжалостного сказочного злодея. Обычно родители произносили его наедине, шёпотом. А как-то раз папа загадочно произнёс:
- В наше время у стен есть уши.
После этих слов мы с Ларей долго бродили вдоль дома, проверяли стены и искали на них уши, но, конечно, ничего не нашли. По ночам иногда мимо 17-й дачи по Тургеневской улице или в поперечном ей «прогончике» проезжал с притушенными фарами «чёрный ворон», наглухо закрытый грузовой фургон. После этого из поселка навсегда исчезали незнакомые нам и знакомые люди. Никак не верилось, что все они оказались «врагами народа». Но люди исчезали и обратно уже не возвращались. Никто от этой беды не был застрахован, и главное, пропадали главным образом хорошие, честные люди и отличные специалисты. С той самой поры тёмные ночные машины всегда вызывали у меня безотчётную тревогу, страх и беспокойство.
Многих из наших знакомых стали вызывать в «органы» и допрашивать. Если они отзывались об арестованных положительно и давали им хорошие объективные характеристики, им начинали угрожать и намекали, что скоро, возможно, наступит их очередь. Многие не выдерживали и «ломались». Именно тогда в случайно услышанном вечернем приватном разговоре родителей промелькнула уже знакомая фамилия Дидюлин. Оказывается, его неоднократно вызывали в отделение НКВД, но не арестовывали, и он всякий раз возвращался домой. А в его окружении кого-то вскоре «забирали».
Однажды в середине сентября 1938-го года, рано утром, за забором, в «прогончике» между 17-й и 19-й дачами прогнусавила тормозами тёмная тень грузового автомобиля с чёрным глухим фургоном вместо кузова. А вскоре в дом настойчиво и громко постучали:
- Фёдоров Сергей Васильевич здесь живет?!!!
Мама открыла дверь. На пороге стояли трое в длинных блестящих чёрных кожаных регланах, до блеска начищенных хромовых сапогах и чёрных щегольских широкополых шляпах. Словно выстрел, раздался их ответ на представление заспанного отца:
- Вы арестованы! Собирайтесь!
Начался обыск. Нимало не беспокоясь, эти нелюди рылись в книгах, документах, шкафах, тряпках, бросая их на пол, срывая занавески, калеча посуду в буфете.
Потом начали толкать к двери папу. Девочки, Гага и Ларя, уже уехали на учёбу в школу в Лосинке, а я бросилась к отцу и обняла его:
- Папа, не бросай нас, не уходи! Папа!
Один из обыскивающих осклабился грязной улыбкой и угрожающе произнес:
- Девочка, иди в школу!!!
Папа поцеловал нас с мамой и спокойно произнёс:
- Нинусенька, ступай с Богом! Не беспокойтесь за меня! Это ошибка. Всё выяснится!
Больше мы с мамой, братьями и сёстрами его не видели. Никогда!
Как позже выяснилось уже через много лет, нашему папе, Сергею Васильевичу Фёдорову, инкриминировали членство в мифической, несуществующей и никогда не существовавшей, вымышленной Промпартии и в Трудовой крестьянской партии, придуманной и описанной в фантастическом рассказе экономистом А.В.Чаяновым. (Привожу статью из Большой Советской Энциклопедии 1-го издания 50-х годов «Промпартия» – без купюр: Промпартия, Промышленная партия (Союз инженерных организаций), контрреволюционная вредительская организация верхушки буржуазной инженерно-технической интеллигенции и капиталистов, действовавшая в СССР в 1925—30 (до 1928 — под названием "Инженерный центр"). Во главе организации находились инженеры П.И.Пальчинский (бывший товарищ министра торговли и промышленности Временного правительства, возглавлявший в октябре 1917 оборону Зимнего дворца от революционного народа), а также Л.Г.Рабинович, Н.К. фон Мекк и др. После их ареста (1928) руководство Промпартии перешло к Л.К.Рамзину, В.А.Ларичеву, Н.Ф.Чарновскому и др. Занимая ряд ответственных постов в ВСНХ и Госплане, члены организации осуществляли вредительство в промышленности и на транспорте, создавали диспропорции между отдельными отраслями народного хозяйства, "омертвляли" капиталы, срывали снабжение и т.д., стремясь снизить темпы социалистического строительства и вызвать недовольство трудящихся. Конечной целью антисоветского подполья было свержение диктатуры пролетариата в СССР и реставрация капитализма. Руководство Промпартии, насчитывавшей всего около 2—3 тыс. членов и не имевшей опоры в широких кругах интеллигенции, рассчитывало в основном на помощь из-за границы и поддержку др. подпольных контрреволюционных организаций (т. н. "Трудовой крестьянской партии", возглавляемой А.В.Чаяновым и Н.Д.Кондратьевым, меньшевистского "Союзного бюро"). Руководители Промпартии были связаны с белогвардейской эмиграцией, в частности с "Торгпромом" ("Торгово-промышленным комитетом"), объединением бывших русских промышленников в Париже. Вслед за Шахтинским процессом 1928 на протяжении 1928—30 были раскрыты вредительские организации Промпартии в ряде отраслей промышленности и на транспорте. Весной 1930 руководство Промпартии было арестовано. На открытом процессе 25 ноября — 7 декабря 1930 все 8 обвиняемых признали свою вину; пятеро из них (Рамзин, Ларичев, Чарновский, И.А.Калинников и А.А.Федотов) были приговорены Верховным судом СССР к расстрелу, а трое (С.В.Куприянов, В.И.Очкин и К.В.Сытнин) — к 10 годам лишения свободы. Президиум ЦИК СССР по ходатайству осуждённых заменил расстрел 10-летним тюремным заключением и снизил срок наказания др. осуждённым. Впоследствии профессор Рамзин выполнил ряд ценных технических работ. Судебный процесс Промпартии способствовал изоляции контрреволюционных элементов интеллигенции, сыграл значительную роль в переходе старой технической интеллигенции на позиции социализма.
Лит.: Удар по контрреволюции. Обвинительное заключение по делу контрреволюционной организации Союза инженерных организаций ("Промышленная партия")..., М. — Л., 1930; Процесс Промпартии (25 ноября — 7 декабря 1930). Стенограмма судебного процесса и материалы, приобщенные к делу, М., 1931.
  Д. Л. Голинков, БСЭ  – примечание Летописца).
В деле отца упоминалась фамилия Паргина, также арестованного по аналогичному обвинению и бывшего отцом детского друга моего будущего мужа Владимира, Димки Паргина, как это выяснилось спустя годы. Вновь упоминалась здесь и фамилия Дидюлин, в качестве свидетеля обвинения. Сам же рецидивист и провокатор Дидюлин, как всегда, ничуть не пострадал, а снова был отпущен, чтобы вновь и вновь лжесвидетельствовать против невинно осуждённых. Приговоры тогда фабриковались «чрезвычайными тройками», дело было поставлено на широкую ногу. Мало кто вернулся домой после ада сталинских лагерей. Теперь же Сталина многие пытаются оправдать.
Едва мама немного отошла от тяжкого потрясения (она три дня лежала в горячке и бреду), как поехала на Лубянку вызволять отца. Ей все-таки удалось встретиться со следователем, ведущим отцовское дело. Тот устало, не глядя в глаза, сказал ей:
- Ему дали по минимуму. Всего-то восемь лет без права переписки.
Мама спросила:
- За что? Он же ни в чём не виновен!
Следователь так же устало ответил:
- Был бы виновен, так расстреляли бы. А тут-то – самая малость – всего восемь лет!
Эта «малость» привела к тому, что наш отец был отправлен в ссылку на Колыму. Так на практике воплощался сталинский принцип «обострения классовой борьбы в эпоху социализма». На этапе, в самые лютые зимние холода, не имея тёплых вещей, отец тяжело заболел, и очень скоро мама получила извещение о его кончине. Возможно, что ему и «помогли»: уголовные никогда не любили интеллигентов и старались их устранять, часто по настоянию лагерного начальства. Так мы и не узнали даже места упокоения нашего папки. Где-то на Колыме – вот адрес его безвестной могилы. Мне тогда, в ноябре 1938-го, вскоре после папиного ареста, только-только исполнилось четырнадцать лет.
 

4. Братья и сестры, семья и быт.
Когда забирали отца, братьев не было. Шурик был на практике или в командировке. Васенька – на аэродроме в Алма-Ате или уже в Уржуме. Гога дежурил на реке Уче.
Наступили тяжёлые дни. Мама тщетно пыталась устроиться на работу – от неё шарахались, как от прокажённой – как же: жена «врага народа». Лишь иногда ей удавалось устроиться посидеть у кого-нибудь с детьми, а платили за это «копейки». А ведь ей надо было ещё растить нас, девочек, платить за обувь, одежду, пищу, питьё, жильё, керосин и электричество. Ко всему прочему, «отец народов» Сталин распорядился ввести плату за учёбу в школе по всей стране, кроме родной Грузии. На первый взгляд, плата была невысокой, но для нашей семьи и эта нагрузка  казалась чрезмерной.
Помогали братья. Шурик после МВТУ устроился работать на Московский завод автотракторного электрооборудования АТЭ-1 и, используя свои способности, вскоре стал незаменимым специалистом, инженером высокого ранга. Вася окончил лётное училище, Высшую школу военлётов и, во многом благодаря планёрной базовой подготовке, сделался первоклассным пилотом. Он, в отличие от многих своих товарищей по лётной профессии, принципиально абсолютно не брал в рот спиртного и пользовался заслуженным авторитетом среди лётного состава. Ему предложили остаться в Москве. Предложение исходило от известного полярного лётчика, участника Челюскинской эпопеи, первого Героя Советского Союза, Анатолия Ляпидевского, но Васенька отказался, выбрав Среднюю Азию, Казахстан, Алма-Ату: там было больше полётов, и, следовательно, лётных часов и денег. А именно денег сейчас так не  хватало семье.
С потерей любимого отца страх прочно поселился в наших сердцах. С тех пор осталась привычка насторожённо относиться ко всем окружающим и не впускать в дом случайных и незнакомых людей. Прежде гостеприимный и хлебосольный дом опустел: годами гости не появлялись за нашим обеденным столом. Да и кормить их было нечем.
Шурик перед самой войной женился на Вере Фёдоровне Кудрявцевой, Верочке, даме капризной и изнеженной, исповедующей ложные ценности. Верочка донимала его своей ревностью и неутолимой жадностью до денег, богатых украшений, «тряпок» и внимания «поклонников». Она пыталась изображать из себя «светскую даму», носила очень дорогие платья, постоянно и неуёмно пользовалась косметикой, требовала от Шуры, чтобы он водил её в шикарные рестораны и на модные спектакли в театр, имела тягу к богемной и нездоровой ночной жизни. Очень скоро Шурик получил от своего завода сначала комнату, а потом и квартиру в Москве, на Щербаковской улице, возле метро «Семёновская».
Верочка сразу «наложила лапу» на Шурин кошелёк, и с той поры его помощь нам оскудела. Лишь иногда, удрав из-под Верочкиного надзора под предлогом служебной необходимости, получив премию или зарплату, старший брат приезжал к нам на Клязьму и, смущаясь и как бы оправдываясь, давал маме небольшую сумму «на учёбу девочкам» или «на отрез материала на платье». Потом, по возвращении домой, ему приходилось выслушивать многочасовые нотации и упреки в чёрствости, предательстве и лжи от изнеженной, никогда не работавшей капризной дамочки-тунеядки. (Прости ей все прегрешения, Господи! Царствие ей Небесное!).
Потом, после ранней смерти великого труженика Шурика, Верочка тщетно и с большим опозданием убивалась и кляла себя в жестокости, несправедливости и чёрной неблагодарности по отношению к мужу, но ничего уже нельзя было сделать: любящего её человека не стало, да и взрослого сына Евгения поздно было перевоспитывать.
Шурик был очень увлечённым человеком, он никогда не следил за временем, когда был чем-то занят, и работал истово, не покладая рук, целиком посвящая себя службе. Дома он обычно появлялся поздно, а уходил на завод рано утром. Плодом его кипучей деятельности было налаживание идеального производственного процесса и множество рационализаторских предложений и изобретений, помогающих в работе предприятия.
Жена Шуры, Верочка, целый день была предоставлена самой себе и занималась только собственной персоной, а позже – собой и своим единственным ребёнком. Верочка всем увлечённо рассказывала, какой красивый и умный у неё сын, как за ним бегают девочки, какой он талантливый, гениальный, естественный и непосредственный.
Материнские гены и извращённое воспитание привели к тому, что единственный сын Шуры, Женя (Евгений Александрович) Фёдоров, вырос и превратился в бездарного и пустого недоучку. Женька был готов по любой собственной прихоти, бросив всё и всех, ехать «на Севера» на сезонные заработки, «бичевать», ловить рыбу в Северном море, нанявшись матросом в составе рыболовной флотилии, охотиться на диких зверей в Кировской, Архангельской, Новгородской, Вологодской и Тверской областях с подаренным «папашкой» ружьём, проедать и пропивать «папашкины» деньги в кабаках и ресторанах с распутными девками и псевдо-друзьями, а то и просто валяться месяцами на диване, абсолютно ничего не делая и убивая отца-«трудоголика» таким отношением к жизни и действительности.
Семейная жизнь Женьки также не заладилась: женившись, он вскоре развёлся, и его маленькая дочь Юля фактически воспитывалась без отца, поскольку невестку Ольгу Верочка сразу невзлюбила. Позже, после смерти отца, не имея даже высшего образования, он долго, до самой пенсии, пробавлялся случайными заработками, обивая дерматином двери и вместе с местными алкоголиками разгружая машины с продуктами в окрестных магазинах. Позже я с ним иногда перезванивалась, но подолгу мы никогда не общались: у моего родного племянника Евгения напрочь отсутствовал всякий интерес даже к ближайшим родственникам.
Гога работал водолазом на реке Уче, в Пушкине. Вскоре он сдал экзамены на право подготовки новичков и до самого начала войны работал инструктором водолазно-спасательной службы в Пушкинском отделении ОСВОДа.
Надо сказать, что работы у моего брата было предостаточно: Уча всегда отличалась непредсказуемым нравом, из дна реки било множество ключей, берег сочился родниками, а резко петляющее русло изобиловало водоворотами – очень часто люди тонули, решив, что такую маленькую речку они легко переплывут. Гога спас довольно много людей, но никогда не афишировал свою работу, был скромным и даже застенчивым человеком.
Я хорошо помню один случай, когда случайно встреченный нами на улице прохожий вдруг подскочил к моему брату Гоге, обнял его, начал обеими руками жать ему руку и весело и живо за что-то благодарить, энергично кивая и тряся головой. Гога лишь смущённо улыбался при этом. Когда я спросила брата, что за человек только что его благодарил и за что, он ответил, что этот человек однажды чуть не утонул, и пришлось его спасать. Я поняла тогда, что мой родной брат, мой Гогочка, самый настоящий герой.
Гага незадолго перед войной окончила школу в Лосинке и поступила в Московский химико-фармацевтический институт на провизорское отделение. Училась она хорошо, была способной, исполнительной и старательной, многие преподаватели прочили ей выдающееся научное будущее. Всё это для многих моих сверстников отменила война.
Мы с Ларей доучивались уже в Клязьминской школе-новостройке (раньше на Клязьме была старенькая одноэтажная деревянная школа, а теперь построили новую, кирпичную и двухэтажную). Эта новая кирпичная школа казалась нам просто огромной и чрезвычайно красивой по сравнению со старой школой-малюткой. Эту школу мы и закончили с Ларей уже во время войны.
Немецкий язык в Клязьминской школе нам преподавала настоящая, «природная» немка, Эрна Карловна Циммерман. Она давала хорошее знание предмета своим ученикам, подолгу возилась с каждым, все её очень любили. К сожалению, с началом Великой Отечественной войны её забрали органы НКВД и, по слухам, сослали куда-то на Восток, кажется, в Казахстан или в Киргизию, как почти всех «русских немцев».
Над страной, истерзанной сталинскими изуверскими экспериментами, сгущались военные тучи. В школах увеличилось число часов, отведённых на военную подготовку, ребята-школьники мечтали поехать сражаться в Испанию вместе с республиканцами против профашистского фалангистского режима генерала-каудильо Франсиско Франко, снимались фильмы на военную тему, наподобие «Трактористов», «Если завтра война» и прочих. Ясно было, что будущий наш враг – фашистская Германия, в этом уже никто не сомневался. Однако репрессии в Красной Армии против командного состава ничуть не ослабевали, а напротив, ужесточались с каждым годом.
Потом была бездарная финская компания, после которой стало совершенно ясно, что большой войны нам уже не избежать. И нашим врагом в этой войне будет наш временный союзник и «верный» торговый партнёр – фашистская Германия.
По разным подсчётам историков и архивистов, репрессиям при Сталине были подвергнуты от 40 до 80% командиров Красной Армии и Красного Флота. Подсчёты подсчётами, а вся правда известна одному только Господу Богу. Мы, смертные, можем о ней лишь гадать. Слава Богу, наш Васенька служил и летал в Средней Азии, далеко от Центра и столицы. Потом, кажется, незадолго перед войной, его перевели в город Уржум. Там война его и застала.
 

5. Начало войны.
Война началась совершенно неожиданно. Беда всегда приходит нежданно-негаданно, хотя бы её и ждали. Старших братьев Васю и Гогу мобилизовали почти сразу же после начала войны. Васю срочно направили на очередную переподготовку: он должен был освоить новые дальние бомбардировщики Ил-4, поскольку после жестокого разгрома наших передовых частей и первых бомбёжек Москвы Сталин чётко сформулировал задачу ответного удара по Берлину. Вася оказался в ряду тех лётчиков, кто пилотировал наши бомбардировщики, бомбившие Берлин буквально той же осенью. Как он потом скупо рассказывал, взлетали они с какого-то аэродрома на Балтике. Больше из него ничего не возможно было вытянуть даже после войны: военная тайна. У поэта Василия Лебедева-Кумача есть стихотворение «Три воздушных храбреца», написанное в 1940-м году и посвящённое лётчикам-бомбардировщикам, в нём мы с сёстрами сразу узнавали многие черты нашего любимого братца Васеньки:
Три балтийца, три героя,
Три воздушных храбреца,
Как всегда, готовы к бою
И дерутся до конца!
Не пугает их ни вьюга,
Ни зенитной пули свист,
Смотрят весело три друга:
Штурман, летчик и радист.
Ни один из них не ропщет,
Не теряется в беде,
Их лихой бомбардировщик
Появляется везде.
Чем трудней дают задачу,
Тем приятней для ребят —
Всё на карте обозначат,
В уголке поговорят.
«Всё понятно!» — скажет летчик
И на прочих поглядит,
И радист ответит: «Точно!»
«Ясно!» — штурман подтвердит.
И пойдут вразвалку трое,
Три воздушных храбреца,
Три красавца, три героя,
Три балтийца, три бойца.
Гогу после мобилизации сразу же направили на офицерские курсы, и вскоре он возглавил подразделение фронтовых сапёров-минёров. Он оставался командиром сапёрного подразделения до самой своей гибели в 1944-м году.
Начиная с самых первых дней войны, Шурик писал рапорт за рапортом о мобилизации его в действующую армию, однако у заводского начальства было другое мнение. Руководство решило, что грешно отправлять на фронт таких ценных специалистов, как Александр Сергеевич, и его оставили на заводе. Шурик ковал в тылу оружие победы, пытаясь в то же время любой ценой попасть на передовую. В течение всех четырёх лет войны Шура безуспешно отправлял рапорта в военкомат – ответ был однозначный: «бронь» – такие специалисты позарез нужны в тылу, фронту без новой техники не обойтись. Тем не менее, Шурик настолько серьёзно подорвал здоровье во время войны, что не дожил даже до пенсионного возраста: он скончался от сердечной недостаточности и инфаркта миокарда в конце 1971-го года, в возрасте всего лишь 59-ти лет (мама была ещё жива, вышло так, что она пережила всех своих сыновей).
16-го октября в Москве было объявлено осадное положение. Перед этим началась страшная паника, и всё Горьковское шоссе забили автомобили, подводы и толпы, в основном, еврейских беженцев из Москвы. Все полосы движения были заблокированы. Лишь репрессивные меры с угрозой немедленного расстрела паникёров в какой-то степени смогли прекратить панику. Мой будущий муж тоже был тогда в Москве и впоследствии говорил мне, что если бы Гитлер не допустил стратегической ошибки, начав уничтожать еврейское население Германии и оккупированных стран в лагерях смерти, то в самом начале войны евреи сдали бы Москву фашистам. Но, как известно, история не знает условного наклонения, поэтому это всего лишь предположение.
Буквально в первые же месяцы войны Ларя и Гага устроились на военный завод (всё на тот же АТЭ-1, помог Шурик), а перед этим Гагу от работы отправили на строительство линии обороны под Москвой (в укрепрайон), где она едва не попала к фашистам в окружение. Из укрепрайона Гагочка вернулась измученная и больная. Мама просто ужаснулась, когда Гага сняла косынку: по голове у неё ползали вши и гниды. Мама быстро расстелила старую простыню и сложила туда Гагины вещи, а потом взяла банку с керосином (мы готовили на старом керогазе и керосинке, и керосин всегда был у нас в доме) и начала обрабатывать Гаге голову. Слава Богу, Гагочка не заразилась брюшным тифом! Она потом долго не могла отъесться и каждый раз с жадностью набрасывалась на скудную еду. У многих переживших войну сохранился синдром вечного голодания.
Отделение завода, куда устроилась работать Ларя, очень скоро эвакуировали в Куйбышев (ныне это город Самара). Там она и встретилась со своим будущим мужем Жорой (Георгием Павловичем) Гузовым, который также работал на оборонном заводе почти всю войну. Учиться он не любил, и всю жизнь проработал простым рабочим на заводе. Отделение АТЭ-1, в которое устроилась на работу Гага, также подлежало эвакуации в Куйбышев, но день шёл за днём, а их всё никуда не отправляли. И вот однажды осенью, поздно вечером, уже в темноте, Гага вбежала в дом и громко выпалила скороговоркой:
- Мама, Нинуся, быстро собирайтесь, мы все уезжаем в эвакуацию в Куйбышев, туда же, где и Ларя! А здесь скоро будут немцы!
Мама так и села:
- Как же так, Гагочка?
Я подумала и произнесла:
- Погоди, Гага, не горячись! А как же наши братья: Вася, Гогочка? Они же ничего не знают. Мы можем их потерять! Я никуда не поеду! Да и немцы сюда не дойдут! Их просто не допустят! Красная армия их разгромит!
Мама подумала и говорит:
- Гага, а ведь Нинуська-то права! Никуда мы отсюда не поедем! Да и ребята нас здесь всегда найдут. Тут у нас жильё, дом, налаженный быт. А там, куда ты едешь, одно лишь чистое поле. Ты поезжай, раз вас туда отправляют, а мы тут переживём. Бог даст, выживем, не умрём. Господь этого никак не допустит!
Гаге ничего не оставалось, как принять наше упорство. А мы с мамой сохранили дом для наших родных и всех съехавших с Клязьмы соседей и дождались Гагу с Ларей из эвакуации, а Васеньку с фронта. Только Гога наш так и не вернулся, хотя ему уже в конце войны предлагали поступать в военную академию. По воспоминаниям его ординарца, доставившего к нам в дом остатки его скудного имущества после гибели, на предложение учёбы и отправки в тыл наш Гога (Сергей Сергеевич) ответил командиру:
- Вот добьём фашистскую гадину, тогда и будем учиться! А сейчас надо воевать!
Гогочка погиб при форсировании реки Неман в 1944-м году, уже после «Великого перелома», когда врага погнали обратно. Похоронен он был в общей братской могиле, и мы не знаем места его упокоения.
Только после войны все мы узнали о подвиге молоденьких подольских курсантов, которых бросили против фашистских танков почти с голыми руками: на трёх курсантов приходилась одна винтовка, да и то очень часто она оказывалась учебной, её ствол был просверлен. Патронов катастрофически не хватало. Пушки им достались морально устаревшие, снарядов тоже не хватало. Но даже в таких жутких условиях они смогли остановить стремительное наступление врага вместе с безоруженными добровольцами из Народного Ополчения Москвы. Их выпустили против вооруженных до зубов фашистов без обмундирования и с голыми руками, хотя, как выяснилось позже, все военные склады за Уралом уже к концу 1940-го года были забиты новенькими автоматами. Позже в мемуарах бывшие фашистские военачальники писали, что они были просто поражены мужеством и военным искусством молоденьких подольских курсантов в 1941-м году под Москвой. Почти все они погибли в бою.
И всё-таки фашистское наступление было остановлено! Была срочно ликвидирована опасность от вступления в войну Японии на стороне фашистской Германии. В спешном порядке в ноябре под Москву были переброшены свежие части из Сибири и с Дальнего Востока, которые смогли смять наступающих фашистов. Артиллерийская подготовка Московского контрнаступления была осуществлена 19-го ноября, как раз в мой день рождения. С тех пор эта дата носит название «Дня артиллерийских войск», и его ежегодно отмечают артиллерийским салютом. Со временем этот день стали называть «Днём ракетных войск и артиллерии», и он превратился в наш семейный праздник, поскольку мой муж всю жизнь занимался разработкой и созданием артиллерийской, а потом и ракетной техники. А во время войны все москвичи и жители Подмосковья научились на слух различать нашу и фашистскую технику, самолёты, стрелковое оружие и артиллерию.
Ларя потом, уже после возвращения из эвакуации, рассказывала мне, как тяжело было в Куйбышеве. Приволжские безлесные степи позволяют вволю разгуляться холодным и лютым зимним ветрам. К приезду эвакуированных ничего не было готово, и их расселили на территории детского пионерского лагеря в летних игрушечных фанерно-дощатых домиках, которые невозможно было утеплить. Пользоваться печами-«буржуйками» в домиках не разрешали, но всё равно они у всех были, и их топили по ночам, иначе люди околели бы от холода. Нормальных дров тоже не было, а мёрзлую картошку эвакуированным иногда удавалось выкопать из-под снега на неубранном колхозном поле, которое строго охраняли от набегов. Во время одной из таких вылазок сторож догнал и поймал ослабевшую от голода и холода Гагу, отвёл в холодный сарай, запер и продержал там до утра. Она насквозь продрогла и простудилась, и с тех пор до конца жизни постоянно шмыгала носом и кашляла. Мне же Гага о своих куйбышевских злоключениях ничего не рассказывала, всегда была очень замкнутой и бессловесной.
Самой тяжёлой для нас с мамой была зима 1941-1942-го. Холодно и голодно. А однажды, когда мы вдвоём с моей школьной подругой Люськой Пчелиной в конце осени возвращались домой из школы, вдруг из облака выскочил фашистский самолет-истребитель. Он спикировал прямо на нас и начал обстреливать. Слава Богу, не попал! Но страху мы натерпелись. На меня даже «медвежья болезнь» тогда напала. А одна бомба, которую фашисты сбросили, когда в них начали бить наши зенитки на подлёте к Москве, упала через дом позади нашего, но, слава Богу, не взорвалась. Иначе взрывной волной наш дом был бы полностью разрушен. Мне это сказал один военный, сапёр, который разминировал бомбу. Очень мощная была бомба: в две с половиной тонны.
Но, слава Богу, мы перезимовали! Не выдержал голода лишь наш бедный пес Джимка. Кормить его было совсем нечем. Однажды зимой 1942-го года кто-то из соседей из 17-й дачи (кажется, это была Татьяна Ивановна Леонидова) пришёл к нам с мамой и сказал, что в Пушкине всем дают пшённую крупу. Я тут же собралась, оделась, обмоталась шерстяным платком и пошла пешком по железнодорожным шпалам в Пушкино. Поезда тогда ходили очень плохо. Пришла, осмотрелась. Оказалось, что эшелон с пшённой крупой попал под сильную бомбёжку, и её пустили на раздачу населению. Мне удалось в тот раз кое-что ухватить. Простояла я в очереди долго, до самой темноты. Вернулась я на Клязьму уже поздно ночью. Захожу – навстречу выходит мама – вся сияет:
- Нинуся, радость-то какая! Васенька к нам приехал!
Оказалось, что Вася спросил одного из пролетавших через его аэродром московских пилотов, не знает ли он, захватили немцы Клязьму или нет. Тот, видимо, перепутал название Клязьма с Вязьмой и сказал, что, вроде бы, Клязьма захвачена врагом. Через день у кого-то в его полку возникла необходимость лететь в Москву, и Вася попросил своего командира послать его. До обратного полёта у него был один день, и он решил каким-нибудь образом добраться до Клязьмы. Какова же была его радость, когда выяснилось, что Клязьма всё ещё за нами! Он с какой-то попуткой и доехал прямо до Клязьмы по Ярославскому шоссе. Нашей с мамой радости не было предела.
С собой у него была пара плиток шоколада, консервы, бутылка водки, и он подарил нам свой тёплый лётный шарф. Потом мы пошли с Васенькой во двор и срубили дерево. Теперь у нас были дрова! А тут я как раз вернулась с целым мешком пшена! Этой ночью у нас был настоящий пир! А наутро, ещё в темноте, Вася ушел. Ушел и всю войну бил фашистов, бомбил, вывозил партизан и войска из окружения, был неоднократно подбит, но всегда дотягивал до родного аэродрома. Один из его друзей-пилотов, кажется, Илья Мельник (Вася называл его «братишкой»), сравнивал его с Валерием Чкаловым и говорил, что таких асов, как Василий Сергеевич Фёдоров, больше нет. Однажды Васе удалось безаварийно посадить тяжело загруженную тяжёлую машину как планёр, с полностью остановленными двигателями. Только пилот высочайшего класса был способен на такое. А бутылку водки мама потом у кого-то обменяла тогда на муку.
Жилось нам во время войны очень тяжко. Страдали от холода, питание было скудное, приходилось разбавлять крупу и зёрна лебедой и древесной корой. За хворостом мы с мамой, вооружившись санками, ходили в Звягинский лес. Лес рубить строго запрещалось, тогда это приравнивалось к диверсии. Строевой лес считался бесценным стратегическим сырьём. Идти до леса приходилось через обширное, продуваемое насквозь всеми ветрами, совхозное поле. Как великое утешение, на юго-востоке синели луковки и изящный шатровый купол Черкизовской церкви (в селе Черкизове, возле Тарасовки) – её, кажется, так и не закрывали за все годы Советской власти.
Однажды в 1943-м году в состав скудного военного пайка попала крупа из разбомблённого железнодорожного состава: нам с мамой стало так плохо от какой-то угодившей в еду ядовитой военной «химии», что мы едва выжили. У меня потом долго не проходили нарывы и фурункулы, рвало и тошнило, распухло лицо и даже уши. На одной из старых фотографий сохранилось моё изображение от того ужасного времени: почти никто меня позже на ней не узнавал, даже мой муж. Немного легче нам с мамой становилось весной и летом, когда созревали съедобные растения: крапива, лебеда, одуванчики, щавель. Грибы мама почему-то не ела и никогда не готовила. До сих пор я не могу есть суп с крапивой – тошно, хотя и говорят, что полезно, витамины.
Дома при папе, Сергее Васильевиче, у нас была богатая библиотека. Когда его забирали в 1938-м году, часть книг пропала – унесли «энкавэдэшники». Большую часть оставшихся дореволюционных редких книг по философии, религии, истории, политике и экономике, а также множество художественных книг на иностранных языках нам пришлось сжечь почти сразу же после ареста папы, поскольку за них в то страшное время спокойно могли арестовать и даже расстрелять. А часть книг и фотографий пошла на растопку печи во время военной зимней стужи, поскольку самовольно срубать деревья нам не позволяли. Лишь иногда мы с мамой ходили в Звягинский лес и собирали там сухой хворост, который на санках довозили до дома и использовали в качестве топлива.
А органы НКВД не унимались даже во время войны. По всей стране искали врагов: шпионов и диверсантов. Была даже создана целая структура при контрразведке под названием СМЕРШ – от сокращения слов «СМЕРть Шпионам». Надо было отдать должное органам Государственной безопасности: диверсии и вредительство действительно совершались, но далеко не всегда можно было найти и наказать виновных. Хватали порою и правых, и виноватых, как было тогда принято. Именно поэтому во время Великой Отечественной войны мама сожгла почти все наши старые фотографии, где папа был запечатлён в царской офицерской военной форме и при погонах. Иначе могли подумать, что он служил в Белой гвардии, чего никогда не было.
В 1943-м году в Красной Армии неожиданно ввели погоны вместо петлиц. Но дело уже было сделано, все фотографии уже сгорели. Поэтому мы так мало знаем о реальном прошлом наших родных и близких, особенно со стороны отца. Маме приходилось в первую очередь думать о судьбе детей, об их будущем. Потому мама даже от наших детей всегда скрывала отцовское дореволюционное дворянское прошлое. Страх был тогда разлит повсюду. Его и сейчас меньше не стало.
 
6. Война, учеба, военный завод, поступление в Университет.
В 1942-м году я закончила Клязьминскую среднюю школу. С мечтой об учительстве пришлось повременить: шла война. Я решила поступить на военный завод. Это был всё тот же завод автотракторного электрооборудования АТЭ-1, где Шурик работал уже на очень высокой должности – одним из заместителей главного инженера. Устроилась я работать на завод со 2-го июня 1942-го года, почти сразу же после получения аттестата зрелости. Теперь мне по праву полагалась полновесная рабочая карточка на хлеб и провизию: жить вдвоём на скудную мамину иждевенческую было невозможно и постыдно. На заводе в годы войны занимались изготовлением автоматов ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина – примечание Летописца). Меня поставили на сверловку и доводку ствольных коробок. Иногда ставили контролёром уже готовых изделий.
На заводе хронически не хватало рабочих рук. Работали старики, женщины и дети. Ребятишки в возрасте 12-14 лет были в те годы главными кормильцами во многих семьях. Ездить каждый день домой было далеко и тяжко, поэтому, при трёхсменном рабочем режиме и необходимости частой замены напарников, ребята при первом удобном случае забирались в инструментальный ящик под верстаком и моментально засыпали. Бывало, плетётся по цеху старенький мастер-пенсионер и спрашивает:
- А где же наш токарь-то? Только что здесь был!
- Посмотрите в ящике под верстаком. Может быть, там спит, – отвечают ему.
Тот посмотрит – точно, спит. Иногда пожалеет, не станет будить: заготовки ещё не подвезли – можно повременить. Но чаще, скрепя сердце, приходилось будить. Мальчишки не доставали из-за малости роста до верстаков и органов управления станками: приходилось подставлять им под ноги деревянные ящики. Так и продержались на стариках, бабах и ребятишках, как всегда держалась в лихие годы наша бедная Русь. Проработала я на заводе в общей сложности года полтора с небольшим.
Время от времени мне выпадала очередь ночных дежурств на крыше цеха во время налётов фашистской авиации. Я на всю жизнь запомнила отвратительный и страшный вой немецких бомбардировщиков. Вражеские самолёты сбрасывали зажигательные бомбы, «зажигалки», от которых начинались большие пожары. Инструктор по Гражданской обороне учил нас, девчонок, обезвреживать «зажигалки», хватать их специальными щипцами и совать в бочки с водой, засыпать огонь песком. Наполнены бомбы были ярко горящей термитной смесью. Некоторые из девчонок даже ослепли от нестерпимо яркого света при тушении «зажигалок» во время налётов. Меня, слава Богу, эта участь миновала. А в 1943-му году уже ни один вражеский самолёт не мог пробиться в небо Москвы.
Однажды во время смены мне под ноготь большого пальца правой руки попала острая металлическая стружка и стала нарывать. Я работала тогда на сверлильном станке, а партия ствольных коробок была большой. К концу смены боль сделалась нестерпимой. Я пошла в медпункт. Там сидела молодая толстая фельдшерица, еврейка. Она посмотрела рану, смазала какой-то мазью и замотала бинтом – ступай, работай! Я поехала домой.
К утру мне всю руку раздуло, поднялась высокая температура. Слава Богу, не надо было ехать на завод. Мама сильно встревожилась и куда-то убежала. Часа через два-три она вернулась и сказала, чтобы я на следующий день с утра пришла в поликлинику: она узнала, что будет принимать хирург. Несмотря на сильный жар и боль, я пошла на приём. Тогда нельзя было лечиться у чужого врача, можно было регистрировать недуги лишь по месту работы. Врача в случае нарушения могли сильно наказать, вплоть до исключения с работы. Врач оказалась строгой худой русской женщиной с добрыми усталыми глазами.
- Ну, что у тебя? Показывай!
- Палец. Нарывает. Стружка попала.
- Когда?
- Позавчера.
Не дожидаясь, пока я развяжу повязку, она разрезала её ножницами и обнажила мой больной палец.
- Ну-ка, отвернись. Сейчас будет немного больно. Потерпи!
Я отвернулась, чтобы не потерять сознание. А она взяла щипцы и, не переставая что-то говорить, ловко и быстро выдернула или отрезала мне косточку первой фаланги большого пальца – та уже почти наполовину сгнила. Получилось это у неё почти безболезненно. Или врач знала какой-то секрет заговора. Чудеса, да и только! Доктор быстро и аккуратно обработала рану с мазью Вишневского, сказала, когда в следующий раз зайти на перевязку и предупредила, чтобы я прикусила язык и никому не смела говорить, кто и где меня лечил. Рана быстро пошла на поправку и относительно скоро зажила, даже ноготь на пальце сохранился.
Еврейка-фельдшерица пару раз вызывала меня в медпункт и всё выспрашивала, кто вылечил мой палец, но я не призналась, и она отстала. Из её расспросов я поняла, что она специально хотела загубить мой палец и меня, если повезёт. Вот кто был настоящий враг народа! Потом я слышала, что она не одну меня так «лечила». На заводе у неё был какой-то высокопоставленный покровитель, который её «прикрывал» и позволял совершать подобные диверсии. Уж не знаю, сколько человек она вывела из строя таким же или подобным путём. А я на всю жизнь осталась с изувеченным большим пальцем правой руки, который я потом всякий раз травмировала, затевая большую стирку или готовку.
Работа на заводе позволила нам с мамой пережить войну и не умереть от голода и истощения. Однажды, уже учась в Московском университете, когда я положила сумочку на подоконник в туалете, а сама зашла по нужде в кабинку, у меня украли месячный запас продовольственных карточек. Я буквально билась в истерике, обнаружив пропажу. Мои добрые сокурсники скинулись и дали мне каждый – по одной карточке, но больше было невозможно: сами все недоедали. Я вернулась домой, как побитая собака: оставшихся карточек явно не хватило бы до конца месяца. Мама меня тогда успокоила, как могла. За погибшего в 1944-м году Гогу маме полагалась надбавка к продовольственной норме. Так погибший брат фактически  своей гибелью спас нас с мамой от голодной смерти.
Хочу немного рассказать о жизни в военной Москве, что меня тогда поражало и восхищало. Что было особенно удивительно, так это порядок и чистота, которые всегда поддерживались на улицах города. Люди во время войны в Москве были очень душевные, добрые и отзывчивые. Не было ни хулиганства, ни шпаны, ни воровства. Лишь к концу войны в столицу потянулась вооружённая преступность (а оружия у людей во время войны накопилось очень много), но с ней поразительно быстро было покончено. Ночью по улицам города ходили патрули и следили за порядком, за светомаскировкой. Люди были строги и деловиты, делали всё точно, быстро, добросовестно и без излишней суеты. Конечно, попадались и исключения, но они лишь подчёркивали общее правило.
После полной победы над врагом в Москве стали собираться преступники, участились разбойные нападения с оружием на людей, грабежи на улицах и целые набеги на склады и магазины, стали сколачиваться бандитские группировки. Однако, властью была проявлена твёрдая воля в отношении порядка и законности, мобилизованы фронтовики с опытом работы в разведке, и ситуацию очень быстро исправили. С бандитами не церемонились и расстреливали их тут же, на месте преступления.
Какой же радостью для всех нас были сводки «В последний час» и сообщения об освобождении русских городов и населённых пунктов! Мы никогда не сомневались в нашей полной победе, и с каждым днём наступления она была всё ближе и ближе. Фронт тогда был везде: и на передовой, и в тылу. Если фронтовики постоянно рисковали своей жизнью в столкновениях с жестоким и сильным врагом, то тыловики, не жалея своего здоровья и сил, упорно работали на нашу общую победу, не доедали и не досыпали, ковали оружие, выращивали хлеб, шили обмундирование и снаряжение, обслуживали транспорт и энергосети.
Когда в 1943-м году произошло великое окружение и разгром 22-х фашистских дивизий на Волге, под Сталинградом, Сталин решил провести захваченных в плен фашистов по улицам Москвы. После завершения операции «Багратион» это свершилось. Никогда не забуду этого зрелища! 17 июля 1944 года по улице Горького, нынешней Тверской, под конвоем вели толпы жалких и оборванных, небритых, дурно пахнущих людей, почти потерявших свой человеческий облик. В 1941-м году они мечтали пройтись по улицам оккупированной столицы. Не вышло! Разгромленного врага теперь вели по улицам Москвы летом 1944-го как животных, как диковинку, как заморский аттракцион. Москвичи видели, что пленным плохо, они голодны, у них плохая и ветхая одежда.
Многие женщины жалели немецких военнопленных, совали солдатам хлеб, картошку, какие-то мелкие вещи. Русские люди всегда готовы позаботиться о тех, кому плохо, даже своим лютым врагам! Когда шествие закончилось, осталось какое-то тяжёлое чувство жалости, отвращения и брезгливости к пленным, но главное, возникло чувство непоколебимой уверенности в нашей скорой победе, что враг уже не тот, что он будет очень скоро разгромлен и повержен. Наша Победа была уже предрешена, осталось лишь воплотить её в жизнь. А после провода немцев по Москве улицы были вымыты водой.
В конце войны нас обокрали. Весной 1944-го года мы с мамой вывесили на верёвки во двор зимнюю одежду, постельное бельё и матрасы – хотели всё проветрить и высушить после холодной и голодной затяжной зимы. Видимо, по Клязьме бродила целая банда воров: в те дни обокрали не только нас, но и соседей из 17-й и 19-й дач. Потеря тёплых зимних вещей оказалась очень тяжёлой утратой. Мама сидела и долго горько плакала от бессилья. Потом пошла в соседний 17-й дом к Гудковым: Иван Матвеевич работал в милиции. Дома его не было, была только его жена, Клавдия Васильевна. Мама отправилась в милицию, написала заявление. Но воров и пропавшие с верёвки вещи найти так и не удалось. Потом мама перешила своё ветхое чёрное пальто и сделала мне подобие куртки или бушлата. Его я и носила в последующие зимы, когда училась в Университете.
В 1944 году вышло распоряжение Сталина о наборе молодёжи в высшие учебные заведения без экзаменов, на основании одного лишь собеседования и аттестата зрелости. В 1943 году Московский государственный университет возвратился в Москву из города Свердловска (нынешнего Екатеринбурга), где он находился в эвакуации. Я решила поступать на Исторический факультет Московского университета. Сначала необходимо было взять отгул, а для этого предстояло отработать несколько внеурочных смен на заводе. Мастер цеха хорошо ко мне относился, выбрать день для поездки на собеседование мне удалось без осложнений. Собеседование я также прошла успешно, заслужив похвалу университетских преподавателей. Сложности начались, когда я пришла со справкой о зачислении в Университет в Отдел кадров завода и попросила отдать мои документы. За столом сидела толстая и грубая, неприятная женщина, курила. Я зашла, изложила свою просьбу, сообщила о зачислении на Истфак МГУ. Женщина переспросила:
- Куда, куда? Какое еще МГУ, Главное Управление, что ли?
- Московский государственный университет имени М.В.Ломоносова.
- Нет, милая, так не пойдёт. Я думала, ты в наш ВТУЗ (Высшее Техническое Учебное Заведение – организовывались при крупных заводах для подготовки инженерного и руководящего состава крупных предприятий – примечание Летописца) поступаешь. А ну-ка покажи, что это там у тебя за бумажка в руках!
Мне словно внутренний голос сказал: - «Не смей давать ей справку! Порвёт!»
- Не дам! Товарищ Сталин лично распорядился, чтобы рабочая молодёжь поступала в ВУЗы! Вы против товарища Сталина и его распоряжений?!
Она явно струсила, но документы мне так в тот раз и не выдала. Я, расстроенная, вернулась в цех, где уже знали о моём решении учиться в Университете. Мастер, бригадир, несколько девушек-комсомолок собрались и отправились в Отдел кадров. Лишь после вмешательства общественности и комсомола «кадровичка» вынуждена была принять мои характеристики от начальника цеха, бригадира и мастера и выдать мне на руки документы. Так я стала студенткой Исторического факультета МГУ.
 

7. Университетские годы, счастье и страх.
Студенчество во время войны было совсем не таким, как теперь. Мы были не по годам серьёзными, занимались упорно и истово, нам было не до моды и развлечений. На нашем потоке училось много фронтовиков, были инвалиды, лишившиеся рук, ног, потерявшие зрение. Авторитетом среди студенчества пользовались люди серьёзные, принципиальные, увлечённые, упорно занимающиеся, благородные, честные и порядочные. Я среди них выглядела, как худенькая маленькая девочка, серьёзная, с распухшим от голода лицом, с длинной и толстой пепельно-серой косой вдоль спины. Я тогда очень стеснялась цвета своих волос. А тут студенты – бывшие фронтовики неожиданно стали проявлять интерес к моей косе (или двум косам – как заплету). Я всё время краснела и молча отворачивалась. Дома я задала вопрос маме:
- Мама, какого цвета у меня волосы? Все обращают внимание на мою косу.
- Какого цвета? Мышиного! Чего тут обращать внимание? Ты сама не обращай, и они тоже перестанут обращать внимание!
Я всегда боялась мышей и стала стесняться своей косы еще больше. А однажды на каком-то семинарском занятии девочка из группы неожиданно сказала мне с завистью:
- Эх, Нинуська, мне бы такую косу!
- Ты что, смеёшься? – обиделась я на неё.
- Нет, что ты?! У тебя такой замечательный пепельный цвет волос! Мне бы такой!
Я не знала, что и сказать. Действительно, мои волосы всегда были очень толстыми и густыми, а из-за длинных тёмных ресниц многие считали, что у меня чёрные, а не серые глаза. Ребята с потока даже дразнили меня:
- Распустила Нинка косы, а за ней идут матросы!
Ещё со времён учёбы в Московском государственном университете ко мне приклеилось прозвище «тургеневская девушка». Самое забавное было то, что наш дом на Клязьме располагался именно на Тургеневской улице, а я сама всегда очень любила творчество Ивана Сергеевича Тургенева и зачитывалась его книгами.
Но тогда меня эти шутки мало заботили. Прежде всего меня интересовала учёба. А на Истфаке работали тогда просто замечательные преподаватели! Например, латынь преподавал нам старенький уже профессор Богоявленский. Свой предмет он преподавал очень увлечённо и с большим удовольствием, прививая эту любовь своим ученикам. Однажды на лекции он обратил наше внимание на то, что слово «студент» происходит от латинского «studere durus», что означает «усердно учиться, заниматься». Когда я сдала ему экзамен на «отлично», он старомодно, вежливо и чрезвычайно учтиво поблагодарил меня и сказал, что я доставила ему огромное наслаждение, любезно поделившись с ним своими знаниями.
Профессора старой школы рассказывали на своих лекциях о том, что потом стало считаться великой крамолой: о славной, забытой в наше время, истории Русского Отечества. Они рассказывали о подлинной истории наших пращуров венедов, пеласгов и этрусков, которая ещё недавно была достоянием европейских университетов, а позже была упрятана в запасники музея Ватикана. Они рассказывали о первых династиях Древнего Китая, основанных нашими предками-индоевропейцами, о мощных городах-крепостях Сибири и Средней Азии, созданных древними ариями ещё тысячелетия назад. Они рассказывали о подлинной Древней Руси, занимавшей почти всю Ойкумену и описанной арабскими, греческими и персидскими учёными, то, о чём в Средние Века всем напомнил монах-итальянец Мавро Орбини, поплатившийся за это забвением. Позже Древней Русью стали называть уже феодально раздробленные княжества после Крещения, а программа Истории Отечества фактически заместилась Кратким Курсом истории КПСС.
Уже в это время, к концу войны, там, на Истфаке, да и вообще в МГУ, стали появляться энергичные и наглые преподаватели новой, весьма скверной формации. Одним из таких карьеристов и слизняков оказался будущий академик И.И.Минц, занявший перед самой войной место заведующего кафедрой истории СССР, а также пришли несколько так называемых «фронтовиков», партийцев-комсомольцев, начавших свой грязный путь в органах НКВД и СМЕРШа. Я почему-то запомнила одного из них, по фамилии Стишов, очень подлого и неприятного типа.
Один из этих субъектов, «фронтовиков», поставил всей нашей группе «двойки» на экзамене по истории партии. Куратором потока была замечательный историк, специалист по России XIX-го века и эпохе декабристов, мой будущий научный руководитель, интеллигентнейшая и добрейшая женщина, Милица Васильевна Нечкина, человек высочайшей порядочности. Секретарь деканата тут же посоветовала обратиться к ней. Жила Милица Васильевна очень скромно, в маленькой комнатке в коммунальной квартире. Однако нам удалось до неё дозвониться. Она тут же приехала на Моховую, в старое здание МГУ, и вместе с подопечными студентами отправилась в ректорат. Ректором МГУ тогда был уже профессор-химик Александр Николаевич Несмеянов, сменивший на своем посту старого ректора Илью Саввича Галкина. Он лично принял Милицу Васильевну, и очень скоро вопрос был улажен: экзамен мы пересдали, а зарвавшийся преподаватель получил строгий выговор, хотя и не был уволен из МГУ.
Были и такие преподаватели «из новых» новоиспечённых «фронтовиков», что пытались «подкатить» к симпатичным студенткам в обмен на сдачу экзамена по какой-либо дисциплине. Один из таких типов подсел на каком-то экзамене ко мне:
- Не хотите ли встретиться после экзамена, а хорошую оценку я Вам гарантирую?
- Что-что?!! – спросила я и так на него посмотрела, что он тут же ретировался:
- Я пошутил, я пошутил! – поспешил дать задний ход мой «ухажер».
С нами на одном потоке училась дочь Иосифа Виссарионовича Сталина, Светлана Аллилуева (фамилию матери она взяла уже после смерти отца). Её все тогда называли Светланой Сталиной. Светлана старалась ничем не выделяться из коллектива студентов, но её всё равно выделяли как студенты, так и преподаватели, как же – дочь Вождя! Подле неё всегда находился охранник из НКВД, так называемый «дядя Вася», который даже во время лекций всегда находился где-то поблизости. Светлана старалась вести себя очень скромно. Иногда возле неё, кроме охранника, появлялась пожилая няня, ухаживавшая за ней с самого детства. Няня у дверей аудитории поджидала свою подопечную, чтобы пойти вместе после занятий в церковь и помолиться за покойную мать Светланы, погибшую при не выясненных до сих пор обстоятельствах Надежду Сергеевну.
Однако не всё было так радужно, как казалось на первый взгляд. Однажды на лекции по истории ВКП(б) пожилой профессор Юдовский сделал Светлане замечание. Та сидела где-то сзади и довольно громко, почти в голос, болтала с подругами. Иногда смеялась, расчёсывая и вновь заплетая толстую и густую рыжую косу (она была симпатичной и очень походила на свою покойную мать, вторую жену Сталина, Надежду Сергеевну Аллилуеву). Профессор Юдовский прервал лекцию, немного помолчал и произнес:
- Товарищ Сталина! Будьте добры, повторите то, что я сейчас сказал!
Светланка встала и моментально густо покраснела (волосы у неё были рыжими, а кожа – очень светлой и пронизанной многочисленными кровеносными сосудами):
- Извините пожалуйста, товарищ профессор!
- Стыдно! Очень стыдно, товарищ Сталина! Вы – дочь такого великого, такого выдающегося человека, а ведёте себя неподобающим образом! Вы позорите своего отца! Стыдно! Садитесь и слушайте лекцию! Прошу Вас больше так не поступать!
Он продолжил лекцию, и Светлана больше не смеялась. А со следующего дня о профессоре Юдовском никто никогда больше ничего не слышал. Он пропал, будто его никогда и не было. А лекции по истории Коммунистической партии нам читал уже совсем другой человек, читал гораздо хуже, чем исчезнувший профессор Юдовский.
Светлана ходила зимой на занятия в красивой беличьей шубке. Во время войны в университетских аудиториях не топили, и стояла адская стужа, из-за которой приходилось сидеть в верхней одежде. Светлана сидела на занятиях в шубе. Мне эта шубка очень нравилась. Это был, наверное, единственный раз в жизни, когда мне хотелось иметь что-то, принадлежавшее другому человеку. Но это желание так и не сбылось. А теперь уже поздно, хотя сын и предлагал мне купить шубку. Уже тяжело шубки-то носить!
Когда в НКВД пропадали люди, все сведения о них также моментально исчезали из всех списков, перечней, циркуляров и ведомостей. Человека будто не было вовсе. Тем чудовищнее для нас было внезапное возвращение немногих из арестованных – как будто с того света (впрочем, так оно, по сути, и было).
После поступления в Университет и после сдачи экзаменов летней сессии мы не отдыхали и не «расслаблялись», как принято теперь, а работали на лесозаготовках, на «трудфронте». Послали нас после первого курса валить и сплавлять лес в Ярославскую область, на реку Улейму, крупный и многоводный приток Волги, неподалёку от города Углича. Руководителем нашим был назначен очень опытный и старый-престарый сплавщик дядя Йорген. Глядя на нас, он вздыхал и приговаривал:
- Эх, девки, девки, Божьи коровки! Раньше на такой работе не всякий мужик выдерживал, а теперь вам приходится брёвна ворочать! Будь она проклята, эта война! – и тяжело вздыхал. Дело в том, что на эту «лёгкую и непыльную» работу были посланы одни девчонки, а ребят отправляли лес валить, распиливать и обрубать древесные сучья, а потом спускать на сплав в реку. Лесоповал считался у начальства «трудфронта» гораздо более тяжёлой работой, чем наш лесосплав. Только насквозь больной и облепленный справками о нетрудоспособности сутулый и худосочный еврейчик Эдик Вайндрахт (так, если не ошибаюсь, звучала его фамилия) поехал вместе с девчонками на лесосплав и каждое утро в семь часов будил нас своим противным и тонким картавым голосом:
- Подъём, подъём! Пора вставать! – кричал он.
- Надоел хуже горькой редьки! – говорила о нём по утрам Ирка Танеева, внучка знаменитого композитора, девица богатырского телосложения, могучая и невозмутимая, легко и спокойно справлявшаяся с любым бревном при помощи багра.
Светланки Сталиной на лесосплаве не было, однако её тень незримо присутствовала и здесь: одна из «подруг» Светланки, еврейка Муська Айсблюм (её фамилию я могу вспомнить неправильно), побывав как-то раз в Кремле в гостях у Светланы Сталиной, рассказывала нам теперь во время «перекуров» о домашнем быте «Великого Вождя всех времен и народов», о том, что любят есть на завтрак, на обед и на ужин Светланка, её брат Василий и Иосиф Виссарионович, каков их образ жизни, какова обстановка в квартире и прочие семейные и бытовые подробности. По возвращении в Москву она как-то сразу исчезла с нашего потока, и больше мы её не видели. Скорее всего, «настучал» на неё кто-то из тех, кто вместе с нами внимательно и с увлечением слушал её рассказы.
Кроме недалёкой Муськи, жестоко поплатившейся за свои вечерние «откровения» о жизни и быте Вождя, с нами на лесозаготовках была ещё одна подруга Сталиной, по имени Ольга, вместе с которой Светлана училась ещё в школе, тоже еврейка (забыла её фамилию). Та оказалась гораздо умнее Муськи, и о своей дружбе с дочерью Сталина не распространялась (говорила только, что вместе с ней училась в школе) – её и не тронули. Позже эта подруга, кажется, вышла замуж за одного из бывших фронтовиков, студента Истфака с нашего потока, инвалида по фамилии Ривкин.
На второй курс Светланка Сталина уже не пришла: у неё ещё до поступления на Истфак завязался бурный роман с талантливым молодым (ему в ту пору ему было всего лет 40) режиссёром и драматургом, Алексеем (Лазарем) Каплером (в «своём кругу» его звали Люсей). Кстати, он был соавтором сценариев фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», а потом много лет подряд, до самой смерти, вёл популярную телевизионную передачу «Кинопанорама». За тот запретный роман с дочерью Вождя «Люся» Каплер угодил в ссылку в заполярную Воркуту, а потом за «самоход» в Москву получил ещё 5 лет лагерей. Светланка доучивалась на Истфаке уже на другом потоке, вновь бросала учёбу в МГУ и снова восстанавливалась, выходила замуж за Григория Морозова с Юрфака, одноклассника её брата Василия, разводилась и снова выходила замуж (уже за сына А.А.Жданова, Юрия).
Вообще, сколько я помню, Светлана дружила во время учёбы в МГУ почти только с евреями, которые, несмотря на опасность близости к власти, стаями кружили вокруг неё, будто мёдом она была намазана. Когда мой младший сын Алёша рассказал мне в ноябре 2011 года о смерти Светланы Сталиной (Аллилуевой), я очень расстроилась и поняла, что скоро придёт и моя очередь покинуть этот мир.
Я однажды как-то раз спросила после войны у брата Васи, встречаются ли евреи среди лётчиков. Он улыбнулся и ответил, что среди лётчиков евреев чрезвычайно мало, но те, что попадаются, настоящие, стоящие, очень хорошие ребята.
Несмотря на тяжесть сплавных работ «трудфронта», усталость от махания тяжёлыми баграми и вечное ощущение голода, мы не теряли присутствия духа, всё время смеялись, шутили, пели песни и сочиняли стихи. Кто-то из наших девчонок придумал тогда забавное стихотворение:
Что день грядущий нам готовит?
Что Йорген вновь придумал нам?
Иль брёвна нам багром ворочать?
Или стоять на воротАм?
«На воротАм» (с ударением на последнем слоге) означало – быть дежурным привратником, открывать и закрывать тяжёлые деревянные ворота, пропуская или останавливая сплав брёвен через них.
О нашей тяжёлой и совсем не женской работе в годы войны было сложено много частушек и куплетов, смешных и грустных одновременно. В одной из них так и пелось:
…Я корова, я и бык,
Я и баба, и мужик…
Возвращались мы в Москву после «трудфронта» также водным путем, распевая хором весёлую детскую песенку:
Тра-та-та, тра-та-та,
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку,
Обезьяну, попугая –
Вот компания какая!
Вот компания какая!
Наш пароход по зелёному каналу «Москва-Волга» медленно приближался к родной столице. А когда вдали показались первые московские пригороды и большие дома, мы закричали «Ура!!!», запели песню «Москва моя, ты самая любимая!» и тесно столпились все у одного борта, едва не опрокинув судно. С мостика на верхнюю палубу выскочил испуганный капитан парохода и громко заорал в мегафон, чтобы немедленно все отошли от борта и собрались на середине корабля. Лишь тогда мы более-менее успокоились, но не переставали обниматься и радоваться возвращению домой.
Зимой, во время занятий по физкультуре, со мной приключилась беда: я сломала левую руку, лучевую кость. Дело было так. Преподавательница физкультуры поставила всех девчонок на лыжи, и мы двигались по лыжне гуськом, друг за другом, толкаясь палками. А потом ей вдруг приспичило отобрать у нас лыжные палки, воткнув их в снег сбоку от лыжни, и заставить нас идти по лыжне без палок.
- Раз-два, раз-два! Скоренько! Скоренько! – громко покрикивала она на нас. Одна из студенток, что шла впереди меня, толстая и неповоротливая девица, вдруг споткнулась и остановилась, а я по инерции врезалась носами своих лыж в её задники. Я потеряла от неожиданности равновесие и оперлась левой рукой в снег, а когда вытащила её наружу, кисть руки свисала, словно плеть. Преподавательница продолжала командовать:
- Скоренько! Скоренько! Раз-два, раз-два! Левой-правой! Левой-правой!
Сзади закричали:
- Нина Фёдорова руку сломала!
Преподавательница быстро подошла ко мне, грубо схватила за сломанную руку и начала энергично растирать её снегом, а я от страшной боли потеряла сознание. Потом я очень долго ходила с гипсом, а кость все никак не хотела срастаться – видимо, не хватало питания и витаминов. Потом, конечно, она срослась, но неправильно и неровно. Как раз тогда, когда я ходила с гипсом, во время сессии профессор Богоявленский на экзамене по латыни осведомился у меня, с кем я столь яростно воевала, уж не с латынью ли, и пожелал мне больше никогда руки не ломать. Мне удалось не подвести профессора: руки с тех пор я больше не ломала. А вот ноги – довелось.
Теперь во время любой перемены погоды мой старый перелом сильно ноет и работает как хороший и очень точный барометр. Но с этим я уже ничего не могу поделать.
 
8. Распределение в Историческую библиотеку, отказ от аспирантуры.
Учась на Истфаке, я не забывала своих клязьминских подруг, с которыми училась в школе. Крепче всех была дружба с Женькой Борисенковой, Светланкой Овсянниковой и Люськой Пчелиной: мы с ними часто ходили в театр, очень любили музыкальные спектакли. Большое впечатление оказала на меня опера Антона Григорьевича Рубинштейна «Демон», сочинённая на основе известного одноимённого произведения Михаила Юрьевича Лермонтова. Я всегда хорошо пела, а после посещения этой оперы очень долго напевала красивые арии из неё. Запомнила я эту оперу на всю жизнь.
Культурная жизнь Университета, что называется, «била ключом». Я в тот период своей жизни побывала, наверное, во всех московских театрах и пересмотрела чуть ли не все московские спектакли. Театры были вполне доступны: любой студент мог при желании и нормальной успеваемости (при наличии стипендии) ходить на «галёрку» в Большой театр, МХАТ, музыкальный театр имени К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко, в Малый театр. Часто среди студентов, главным образом, среди отличников учебы, распространяли бесплатные билеты (такими я часто и пользовалась). Кроме театра, библиотек, картинных галерей и музеев, в МГУ устраивали вечера самодеятельности и выступления известных артистов, но на них я ходила реже.
На одном из младших курсов Истфака МГУ учился талантливый молодой человек Валька Берестов, которого мы знали как «поэта». Действительно, потом он стал довольно известным детским поэтом (ему здорово помог в признании таланта Корней Чуковский), а сам Валька в то время увлекался археологией и ездил на раскопки в Среднюю Азию.
Молодёжь в любое время и при любых обстоятельствах остаётся молодёжью: мы все любили шутки, розыгрыши, «капустники», веселье, музыку, песни, танцы и встречи «с себе подобными». Но в военное время всё это как-то отошло на задний план, главным были: хорошая учёба, помощь фронту, тревога о родных и близких людях, о родимой Отчизне, а самое главное – сводки с фронтов и вести от отцов и братьев, сражавшихся с безжалостным и сильным врагом – фашистской Германией.
Победа над проклятым ненавистным фашизмом и окончание тяжелейшей войны в мае 1945 года стали для всего нашего поколения великой радостью: наконец перестанут гибнуть русские люди, перестанут плакать и рыдать женщины и дети, потеряв родных и близких! Общая на всех неописуемая радость заставляла нас ликовать и перехватывала горло, совершенно незнакомые люди смеялись, кричали, обнимались и плакали, но только теперь уже от счастья. Наконец, свершилось! Как жалко, что наш Гогочка не дожил до этого дня. Царствие ему Небесное! Вечная ему память!
Когда летом 1945-го года Правительство объявило войну Японии, у многих случилась истерика: неужели всё начнётся сначала? Народ был сильно надломлен Великой Отечественной войной с фашистами, и новой затяжной войны страна бы не выдержала. Слава Богу, Япония была очень быстро разгромлена и капитулировала. Лишь тогда началась мирная жизнь и восстановление разрушенной страны.
Девчонок с нашего потока, помню, уже после окончания войны направили участвовать в Первомайском параде и марше физкультурников на Красной площади. Нам выдали спортивную форму (тапочки, трусы и футболки), и стали автобусами привозить ночью на Красную площадь для репетиций. Кроме колонны студентов МГУ, здесь были представители других учебных заведений, в основном, московских ВУЗов. Как-то раз на репетиции марша наши девчонки вдруг стали тыкать в меня пальцем и говорить:
- Нинка, Нинка! Смотри, это они к тебе обращаются!
В стоящем рядом большом автобусе сидели молодые грузины. Заметив меня, они повскакивали с мест и начали что-то мне кричать, отчаянно жестикулируя и кривляясь, как обезьяны. Я отвернулась и больше не оборачивалась и не смотрела в их сторону.
Девчонки из нашей колонны были самыми худенькими и миниатюрными, что вызвало насмешки в колонне физкультурного института. Они со смехом заголосили:
- Это что, детей привезли на марш физкультурников?
Наш физкультурный руководитель, пожилой однорукий майор – инвалид войны, с серьёзной миной громко обратился к нам:
- Девушки, не обращайте внимания, они ничего не понимают. Самые лучшие женщины на свете – миниатюрные и нежные – как вы! А эти – коровы долговязые!
Мы так и попадали от хохота.
А когда отменили продовольственные карточки, мы с девчонками в тот же день накупили булочек и конфет «Гусиные лапки». Кажется, ничего вкуснее на свете я не ела.
Страна поразительно быстро восстанавливалась после разрушительных последствий войны. Удивительно, но продовольственные карточки в стране отменили уже в 1947-м году, всего лишь спустя два года после Великой Победы! Не мудрено, что для всех людей нашего поколения настоящей дикостью показалось введение карточек и талонов на продовольствие в конце 80-х годов минувшего века. До какой же степени развала надо было довести экономику такой огромной и богатой страны – и это в мирное время?!
На четвертом курсе мне была предложена для разработки интересная научная тема, позже развитая мною в дипломную работу. Милица Васильевна Нечкина дала мне тему «Москва и быт москвичей второй половины девятнадцатого века». Я с увлечением взялась за работу, завершила и успешно защитила её на Госэкзамене. Моим рецензентом был талантливый и увлечённый историк из Института истории Академии Наук СССР, профессор Кокиев, осетин по национальности. Он с восторгом прочитал мою работу, написал на неё замечательный хвалебный отзыв и вскоре после защиты посетил меня в Государственной исторической библиотеке в Старосадском переулке, куда я была направлена по распределению после выдачи диплома. Государственная историческая библиотека располагалась на месте бывших Великокняжеских дач, почти напротив знаменитого Ивановского (Иоанно-Предтеченского) женского монастыря, места заточения и смерти множества опальных русских княжон, цариц и царевен.
Кокиев предложил мне поступить в аспирантуру при Академии Наук СССР, под его научным руководством. По его словам, мою дипломную работу следовало немного дополнить и слегка расширить фактическим материалом, а уж тогда из неё получится замечательная диссертация. Я обещала подумать: ведь я всегда мечтала стать учителем, а тут совершенно неожиданно представилась возможность посвятить себя науке. На следующий день была назначена наша встреча – мне предстояло дать Кокиеву свой ответ. Подходил к концу рабочий день. Тут в комнату зашла одна из наших библиографов и объявила, что кто-то пришёл и спрашивает Нину Фёдорову. Я вышла на лестницу. Передо мной стоял знакомый студент-историк с одного из младших курсов по фамилии Зюкин.
- Привет! Что тебе? – спросила я.
- Здравствуй, Нина! У тебя назначена встреча с Кокиевым?
- Ну, назначена. А тебе-то что?
- Нинка, не ходи! Кокиева «взяли»! И никому о нашей встрече ни гу-гу! Поняла?
- Поняла.
Ещё я поняла, что Зюкин пришёл ко мне не по собственной инициативе. Скорее всего, его прислал один из неравнодушных ко мне ребят, Ершов, который до поступления в МГУ работал в органах НКВД. Он пытался за мной ухаживать. Естественно, на встречу с профессором Кокиевым я не пошла. Иначе бы меня ожидал этап, как и моего отца.
Позже выяснилось, что Кокиев был осуждён по «делу осетинских националистов» и, «по законам военного времени», несмотря на то, что война уже закончилась, расстрелян. Так я и не пошла в науку, хотя работа в Государственной исторической библиотеке весьма способствовала этому. Жизнь распорядилась иначе, расставив всё по своим местам.
Моей начальницей в период работы в Государственной исторической библиотеке была добрая, пожилая и очень интеллигентная еврейка, старший научный сотрудник-библиограф Мария Лазаревна, уроженка города Минска. Она хорошо ко мне относилась и говорила, что я очень похожа на её дочь, замученную фашистами в годы оккупации в Минске. (Уж простите, меня подводит моя память: я забыла её фамилию). Она всегда старалась угостить меня чем-нибудь вкусным, давала интересные задания, говорила, что моё призвание – историческая наука, поскольку благодаря природной памяти я очень быстро запомнила, где, в какой последовательности и на какой полке лежат определённые исторические документы. Я быстро находила нужные посетителям библиотеки данные и делала выписки и справки из различных документов и первоисточников.
Одним из заданий, порученных мне, был поиск архивных данных и подлинников автографов поэтов А.С.Пушкина и М.Ю.Лермонтова для будущего знаменитого исследователя и популяризатора исторической науки, грузина Ираклия Луарсабовича Андроникова, тогда ещё совсем молодого человека. Именно мне довелось найти многие документы и подробно исследовать их соответствие историческим фактам, на основе которых Андроников и Ко сняли потом свои знаменитые фильмы о А.С.Пушкине, М.Ю.Лермонтове, их стихотворениях и обстоятельствах их создания.
Потом И.Л.Андроников объездил с лекциями о пушкинских и лермонтовских героях всю страну, но ни в одном из выступлений ни разу не упомянул о довольно нудном и рутинном деле поиска подлинников автографов великих русских поэтов, которым по его просьбе занимались мы с моими коллегами по библиотеке. Для меня же эти поиски были действительно увлекательным и интересным творческим занятием, которому я отдала много месяцев работы в Государственной исторической библиотеке.
И.Л.Андроников приходил всегда с каким-нибудь подарком, конфетами или цветами, произносил комплименты, рассыпался перед барышнями-библиографами в любезностях, но меня они не задевали: я всегда могла отличить правду и искренность ото лжи и лести. Меня же интересовала именно живая суть дела, которым я занималась.
Тем не менее, желание работать в школе и учить детей у меня никуда не пропало. Однажды к нам в библиотеку пришла знакомая мне по подготовке дипломной работы женщина-историк, которой я когда-то рассказывала о своей детской мечте об учительстве.
- Нинуся, я могу Вас обрадовать! – начала она.
Я не верила своим ушам! Оказалось, что она нашла мне место учителя, совместителя-историка, правда, не в детской школе, а в вечерней Школе рабочей молодёжи: в те годы много молодых людей ушло на фронт, так и не закончив восьмилетку. Про среднее образование я и не говорю. Молодёжь рвалась к знаниям: поколение победителей стремилось восстанавливать страну, а для этого нужны были достоверные, хорошие и прочные знания. Работа совместителя мне очень подходила: школа располагалась недалеко, возле Лялина переулка, в переулке Аркадия Гайдара, и была мне почти по пути к Ярославскому вокзалу. Только моя начальница опечалилась:
- Ниночка, скоро Вы нас покинете, а ведь мы к Вам так привязались!
- Ну что Вы, Мария Лазаревна? Я же не увольняюсь! – отвечала я.
- Милая моя, я не первый год живу на свете и вижу, как Вы обрадовались новой работе. Скоро и Вы от нас уйдете. Боже, как Вы похожи на мою бедную дочь: Вы такая же упрямая, как и она! Ведь если бы она не настояла на своём и не поехала летом 41-го в Минск, то, возможно, осталась бы жива! Но что теперь об этом говорить! Что произошло, то уже произошло, и это не вернёшь.
Она оказалась права: поработав совместителем, сразу же по окончания срока распределения я подала заявление о переводе меня из Государственной исторической библиотеки в Школу рабочей молодёжи, которая впоследствии изменила в корне всю мою жизнь. Таким образом, сначала я поработала совместителем в вечерней Школе рабочей молодёжи, затем перешла в неё на постоянной основе, а немного позже, освоившись с профессией школьного учителя истории,  перешла в детскую школу-восьмилетку.
 

9. Школа рабочей молодежи, встреча и знакомство с будущим мужем.
Мне показалось вначале, что в вечерней Школе рабочей молодёжи я не задержусь, но вышло так, что я проработала в ней довольно долго: сначала совместителем, а затем – уже на постоянной основе. Если мне не изменяет память, директор школы носил довольно забавную фамилию – Халдей. Ещё в этой школе работала пожилая, опытная, очень интеллигентная и порядочная женщина, учительница литературы Клавдия Павловна, которая жила в деревне Звягино, через железную дорогу от посёлка Клязьмы. Мы с ней здорово сдружились и всегда вместе ездили домой после занятий. (Очень жаль, но я позабыла её фамилию). Когда Клавдия Павловна ушла на пенсию, я часто продолжала её навещать вместе со своими детьми, и она всегда была искренне рада моему приходу.
Кроме Клавдии Павловны, в школе работала ещё одна пожилая, интеллигентная и чрезвычайно знающая учительница – преподаватель истории и моя старшая наставница и подруга Мария Андреевна. Она очень многому меня научила, именно ей я во многом обязана тому отношению к работе и стилю преподавания, который у меня выработался. К сожалению, Мария Андреевна очень скоро ушла из жизни. Хоронили её в марте месяце, когда не было ещё никаких цветов, кроме жёлтых мимоз. С тех пор мимозы всегда напоминают мне о моей первой школьной наставнице в деле преподавания истории и её безвременной кончине. С тех пор я не люблю цветы мимозы и Женский день 8-е марта.
Мои ученики в Школе рабочей молодёжи были порой гораздо старше меня, поэтому, поначалу я чувствовала себя «не в своей тарелке» и старалась казаться старше и серьёзнее, строже одеваться и держать себя. Обычно я носила тёмное строгое платье или костюм и тёмные скромные туфельки-лодочки на невысоком каблучке. Волосы я всегда заплетала в одну или в две толстые косы, которые заворачивала в тугой строгий узел на макушке. Косметикой я никогда в жизни не пользовалась – не было нужды, да она мне никогда и не нравилась. Я считала, что косметика придаёт женщинам дешёвый и вульгарный вид, афиширует их доступность и говорит о легкомысленности и лёгкости поведения. Главным образом, учениками вечерней Школы рабочей молодёжи были бывшие фронтовики, которым не удалось завершить своё школьное образование до войны.
Один из этих учеников стал моим мужем. Это был Владимир Николаевич Макунин, бывший воздушный десантник, демобилизовавшийся лишь в 1950-м году вместе с военнослужащими его возраста в звании Гвардии старшего сержанта, отслужив в общей сложности в армии семь лет. За такой срок можно было вообще забыть всё на свете. Но Владимир был очень талантливым и целеустремлённым человеком и перешёл сразу из восьмого класса в десятый, минуя девятый и усиленно занимаясь самообразованием. Вообще же он ещё во время войны, после восьмого класса, учился в Московском политехникуме связи (МПС) и какое-то время работал электромехаником на телефонной станции, откуда и ушёл на фронт, «добавив» себе один год. Из-за того, что Владимир почти пять лет прослужил после войны в артиллерийской части на Украине, у него выработалось характерное для Южной Руси мягкое произношение буквы «г», которое сохранилось до конца жизни, и к которому я довольно долго не могла привыкнуть.
Все учебные предметы давались Владимиру Макунину на удивление легко, за исключением немецкого языка: наша школьная «немка» Анна Карловна Тиммерман ему искренне пыталась помочь, но немецкий язык долго был для «геноссе Макунина» камнем преткновения, видимо, он ассоциировался у него с войной и фашистами. Анна Карловна была настоящей этнической, «природной» немкой, её близкие родственники, если я не ошибаюсь, были известными антифашистами, пострадавшими от гитлеровцев. Её любимым выражением, которое она очень часто употребляла, было: «Время – деньги».
Поскольку иностранные языки всегда давались мне легко, а в МГУ, помимо немецкого, мы изучали на спецкурсах ещё старославянский, греческий, латынь и английский, я приняла активное участие в подготовке Владимира к экзамену по немецкому языку. В результате экзамен был им успешно сдан.
Кстати, именно Анна Карловна обратила моё внимание на Владимира Макунина, который задерживался после уроков, торчал подле двери моего кабинета подолгу, пытался проводить меня после занятий. Все его попытки сближения со мной я игнорировала или просто не замечала. Тем не менее, Макунин здорово отличался от других учеников тем, что мог быть бесшабашным и хулиганистым, как мальчишка, но мог в одночасье преобразиться в серьёзного и выдержанного зрелого мужчину.
У Владимира Макунина было замечательное чувство юмора, огромный запас оптимизма и дипломатии в общении с людьми, уникальные таланты художника, стихотворца и рассказчика, гениальный дар математика, инженера, конструктора и изобретателя, он был великолепным спортсменом и отличным другом. Всё это я оценила уже позже, когда ближе с ним познакомилась. Во время войны, в Венгрии, под Будапештом (точнее, под Кечкеметом), 9-го апреля 1945-го года, Владимир был серьёзно ранен из мощного немецкого пулемёта «MG-34» навылет в левую руку и по касательной в бок. Это не помешало ему после войны заниматься поднятием тяжестей и играть в футбол в дублирующем составе «Спартака», за который он потом всю жизнь увлечённо «болел». Ещё у него было одно замечательное качество: его слова никогда не расходились с делом. Его принцип был: «сказано – сделано».
Математику в классе, где учился Владимир Николаевич, вела чудный преподаватель по имени Эсфирь Лазаревна, талантливый и способный педагог, весьма серьёзно подходившая к занятиям и выработавшая собственную стандартную схему проведения уроков. Владимир воспользовался этим шаблоном и сочинил шуточное стихотворение, наглядно показывающее особенности её подхода к ведению учебных занятий:
Дано: Эсфирь лезет в окно.
Допустим: Мы её не пустим.
Требуется показать,
Как она будет вылезать?
Шутка разошлась по школе и намертво прилипла к Эсфири Лазаревне. Даже учителя использовали её при общении друг с другом. Главное, что этот стишок не содержал в себе даже никакого намёка на оскорбление. Когда Эсфирь Лазаревна где-то через полгода случайно услышала его в учительской или в коридоре, она смеялась до слёз и ничуть не обиделась, тем более, что Владимир Макунин был одним из её лучших учеников.
Тогда было не до роскоши, все одевались очень скромно, даже бедно. Владимир Николаевич также постоянно носил на занятиях одну и ту же стиранную-перестиранную выцветшую военную гимнастёрку, в которой он демобилизовался, но я не обращала на это никакого внимания: важно было то, что находилось под этой гимнастёркой – чудесная душа и большое доброе и щедрое сердце. Мой будущий муж ухаживал за мной три года, не позволяя себе никаких вольностей в обращении, не то, что нынешняя молодёжь. Главным в наших отношениях было глубокое взаимное уважение и понимание друг друга.
В конце войны в наш дом стали возвращаться жильцы, но состав их сильно поменялся. С тыльной стороны дома несколько комнат заняли супруги Яковлевы – Фёдор Иванович и Марья Ивановна, а также их дети: Володя, Нина и Татьяна. Яковлевы настолько размножились за время нашего долгого соседства, что к 70-м годам XX века заняли больше чем полдома. Там же жила чета Чирковых – муж, Семён Александрович, жена, Болдырева Любовь Петровна, и их сын Виталий. Чирков-старший умер где-то в 60-е годы, а Виталий с матерью в 1979 году ещё жили там в соседних комнатах.
Боковую, утопленную вглубь дома после перестройки, расширения и утепления нашей терраски, стенку сруба, обращённую ко двору 17-й дачи, занимало окошко маленькой комнаты, в которой жили мать и дочь Карачан. Мать, Елена Петровна, и её дочь, Нина Леонидовна, были очень приятные, достойные и отзывчивые люди, потерявшие в 30-е годы во время сталинских репрессий почти всю семью. Елена Петровна никогда не скрывала, что она родом из Санкт-Петербурга, имеет дворянское происхождение, а также то, что она училась в Смольном институте Благородных девиц.
Елена Петровна уверенно владела несколькими иностранными языками, прекрасно знала историю и литературу, кулинарию и домоводство, экономику и музыкальную грамоту, была разносторонне образована, и я часто обращалась к ней за советом и помощью, а она всегда выделяла меня среди моих сестёр. Дочь Елены Петровны Нина Леонидовна так и не вышла замуж, была чрезвычайно скромна, застенчива и молчалива, но всегда готова без рассуждений прийти людям на помощь и отдать последнюю рубашку нуждающимся. Елене Петровне и Нине Леонидовне довелось пережить все ужасы долгой Ленинградской блокады, но это суровое испытание не сломило их дух, хотя и сильно ослабило их физическое состояние: обе они, мать и дочь, скончались ещё в 60-е годы. Сестра Нины Леонидовны, Вера Леонидовна, жила в Риге и изредка навещала родных.
За стенкой нашей большой комнаты, гостиной, поселились уехавшие из Питера в самом начале войны, ловко отлынившие от мобилизации и переждавшие блокаду в Средней Азии, то ли армяне, то ли азербайджанцы Бебутовы – муж, Пётр Леонидович, и его жена, Юлия Павловна. Пётр Леонидович был очень худым, смуглым, сутулым и вечно недовольным человеком среднего роста, с лысым неровным черепом и маленькими колючими и злыми глазами, прикрытыми очками в тонкой железной оправе. Он вечно носил светлые не глаженные пиджаки и часто останавливался отдыхать, перенося воду в цилиндрическом оцинкованном ведре от колонки, расположенной во дворе 17-й дачи. Юлия Павловна была маленького роста, некрасивая и очень невыразительная.
Детей у Бебутовых не было, зато к ним часто приезжали какие-то чрезвычайно многочисленные родственники и знакомые, причём, всегда разные. Люди они были наглые, желчные, беспардонные и неприятные. По Клязьме ходили упорные слухи, что они, подобно Дидюлиным, регулярно «стучали» на соседей и сослуживцев, чем и заслужили себе это жильё. В одном из дровяных сараев в глубине нашего двора они оборудовали себе подобие маленького летнего не отапливаемого дачного домика, розового цвета с плоской крышей. Там иногда они жили летом сами, либо помещали очередных гостей или родственников. Эту розовую халупу они между собой помпезно называли «виллой», видимо, с претензией на мнимое благородство происхождения. Говорили Бебутовы по-русски плохо, резко, громко и отрывисто, как будто ругаясь, с очень сильным кавказским акцентом. Общаться с ними совершенно не хотелось.
На втором этаже, «на антресолях», поселились евреи Левины, Наум Иосифович и Полина Борисовна (Пейся Боруховна), а также их сын Мишка. Наум Иосифович был высокий, толстый и неповоротливый, с блестящим лысым черепом. Сначала все видели его большой живот, а потом появлялся и сам Наум. У Пейси одна рука (кажется, левая) была от рождения короче другой, как у карлицы, и она её всегда маскировала каким-нибудь платком или шалью (мой муж, Владимир, говорил, что «Бог шельму метит»). Переселились они в Подмосковье из Минска, откуда уехали незадолго перед войной.
Как доверительно рассказывала мне с мамой другая клязьминская еврейка (бывшая соседка) по фамилии Шостак, Левины происходили из «Нижнего Минска». Евреи из «Верхнего Минска» (в том числе, муж и жена Шостаки) их презирали и с ними не общались. Кроме того, эти же соседи рассказывали, что Наум Иосифович сидел в лагерях, но довольно скоро каким-то предательством заслужил себе послабление и сделался хозяйственником («подонком», как их именовали в лагерях – примечание Летописца). Наум вскоре освободился и, согласно упорным клязьминским слухам, привёз из мест заключения мешочек с золотыми коронками, которые он, якобы, вырвал изо рта у мертвецов, погубленных им, «заложенных» и отправленных на расстрел невинных людей. Насколько всё это соответствовало действительности, судить не берусь, а вспоминаю лишь то, что говорили мне люди. Левины были очень наглыми, неграмотными, лживыми, очень плохо говорили по-русски, общаясь между собой исключительно на идише. Впоследствии они сделали нам множество крупных и мелких пакостей. В довершение всего, в 1972-м году они отравили нашего любимого лохматого рыжего пса Верного (Вернушку).
 

10. Гибель брата, замужество, семейные дела, рождение первенца.
После войны Васенька очень много летал (он был сначала направлен на службу в город Умань на Украину, а позже перевёлся в Подмосковье) и не очень-то часто к нам наведывался, а вскоре женился на крупной (именно в смысле размеров тела) и довольно хорошо образованной женщине, дипломированном инженере Лидии Васильевне (Лидочке). У Лидочки было одно неприятным для всей нашей семьи свойство: она была убеждённой сталинисткой. Узнав о том, что наш папа был репрессирован и погиб на Дальнем Востоке, приезжая к нам в гости, Лидочка горячо пыталась всякий раз доказать нам, что папа по праву заслужил такую участь, что за ним была какая-то вина, что всё, что делал Сталин, было идеально, справедливо и правильно. Обычно при встречах Лиды с моим мужем, Володей, начинался жаркий политический спор, приводивший иногда к крикам и ссоре, которая, правда, вскоре забывалась.
А в 1950-м году случилась страшная беда: погиб наш Васенька. Он был прекрасным пилотом, любил свою небесную профессию, без неба и полётов не мыслил своей жизни. Однако по выслуге лет ему предложили демобилизоваться, уйти из лётного состава в аэродромную службу (кажется, в диспетчеры), но особо не настаивали. Когда Вася рассказал об этом жене (она недавно родила дочь, Ольгу), та возмутилась и заявила:
- На что же мы тогда жить-то будем? Не вздумай уходить в диспетчеры!
Вася продолжил полёты. Если во время войны он в основном летал на дальнем бомбардировщике Ил-4, тяжёлой, мощной и надёжной отечественной машине, а также на американских самолётах, которые поставлялись по «ленд-лизу», то теперь наступило время перехода с поршневой авиационной техники на реактивную. Этот переход для многих пилотов проходил весьма болезненно: некоторых перевели на другую службу, а кого-то комиссовали по состоянию здоровья. Мой брат постоянно повышал своё лётное мастерство, и теперь он увлечённо осваивал новую реактивную технику.
Нашему Васеньке с экипажем неожиданно дали задание пилотировать «развалюху» – старый-престарый американский бомбардировщик (кажется, Дуглас А-20 «Бостон» – примечание Летописца) на другой аэродром. Вася очень не хотел выполнять это задание – душа не лежала (было дурное предчувствие, как рассказывали его друзья-пилоты), но поневоле пришлось: приказ есть приказ. Во время полёта самолёт просто развалился в воздухе, никто из экипажа (их было 8 человек) даже не смог воспользоваться парашютом и не спасся. Нашего Васеньки не стало. Среди обломков самолёта невозможно было даже опознать останки членов экипажа. Похоронили его в подмосковном городе Подольске, где они жили с Лидой и маленькой дочкой Оленькой. Мама наша от горя была близка к смерти и несколько дней не вставала с постели. После гибели Васи у неё стало быстро портиться зрение, и в обоих глазах интенсивно начала развиваться катаракта.
Теперь в гостиной, на стене над маминой кроватью висели четыре больших портрета в тяжёлых деревянных рамах: маленькой Лари, папы, Гогочки (Сергея) и Васеньки.
В это время мы жили на Клязьме вместе с семьёй Лари, Жорой Гузовым и двумя их сыновьями, Серёжей (Сергеем Георгиевичем, родился 9 мая 1948-го года) и Павликом (Павлом Георгиевичем, родился 1-го февраля 1950-го года). Вскоре Жоре, который всю жизнь честно работал простым рабочим на заводе, дали квартиру в Малаховке. Но для всей Лариной семьи и детей Клязьма навсегда осталась родным местом.
Где-то в 1951-м или 1952-м году в нашем доме случился пожар. Виноваты были не то Яковлевы, не то Бебутовы, у них что-то загорелось на кухне, но к счастью, огонь удалось довольно быстро потушить. Это явилось поводом для ремонта и реконструкции дома. Следующим летом начались работы, в результате которых дом был серьёзно перестроен. Как позже выяснилось, Бебутовы и Левины стали втихомолку от нас договариваться с рабочими, чтобы они «отрезали» им часть нашей жилой площади, которая приходилась на полутёмную каморку.
Бебутовы даже пригласили, для пущего авторитета и веса в полемике, какого-то дальнего родственника, не то профессора, не то доцента. Когда я об этом узнала, то возмутилась и поставила негодяя на место, тем более, что мама от волнения стала заикаться и чуть не потеряла сознание. За нас вступился мастер, который руководил плотниками. Он спросил меня, кем работаю я и кем работала до войны моя мама. Узнав, что мы обе по специальности являемся учителями, он страшно обрадовался и признался, что сам когда-то работал учителем и прекрасно знает, что это за профессия.
Мастер убедил нас не волноваться и что-то сам лично переделал в проекте. В результате, нам полностью застеклили террасу, а часть её отделили глухой стенкой, врезали окно, утеплили («засыпали») стены внутри керамзитом и сделали из неё жилую комнату, сложив в ней полноценную печь-«голландку». Часть тёмного коридора тыльной части дома спрямили и за счёт полутёмной каморки увеличили площадь нашей большой комнаты. А в маленькой новой «засыпной» комнате, переделанной из террасы-пристройки, позже поселились мы с мужем Володей и детьми.
После ремонта наша большая гостиная наконец-то приобрела правильную прямоугольную форму и потеряла выход в полутёмную каморку – вместо неё у нас появилась новая крошечная проходная кухонька-тамбур. Возле кухонного окошка на столе стояли керосинка и керогаз, рядом висел умывальник, а три двери из тамбура расходились: одна – на террасу, другая, напротив – в гостиную, а третья, поперёк – в маленькую 18-метровую «засыпную» комнату, переделанную из части террасы.
В гостиной, налево от входа, располагались книжный шкаф и печь-«голландка», направо – старинный глухой гардероб, на который меня в детстве любил сажать Шурик. Почти всю левую сторону комнаты, напротив окон, занимал старый резной чёрный буфет. Между окон, справа от входа, размещался старый мягкий диван с круглыми валиками-подлокотниками, на котором спала Гага. Вдоль глухой стены, противоположной входной двери, возле тяжёлого и высокого деревянного комода, стояла мамина большая синяя стальная кровать на ножках с колёсиками и с блестящими бронзовыми шарами на углах кованых витых и узорных спинок. Между печью и буфетом на левой от входа стене тикали деревянные часы-«ходики» с литыми чугунными гирьками.
В «красном углу» комнаты, по православному обычаю, стояли иконы Спасителя, Пресвятой Богородицы и святых. Над маминой кроватью в деревянных рамах висели большие памятные портреты наших покойных родных: папы, маленькой сестры Лари, братьев Васеньки и Гогочки. В углу, между кроватью и буфетом, располагалось мамино красивое резное мягкое пружинное кресло с узорчатой и дорогой жёлто-золотой обивкой, на колёсиках, работы мастера Гамбса («бабушкин трон», как его потом прозвали наши дети). «В ногах» маминой кровати высилось роскошное старинное зеркало с мраморным подзеркальником. Прямо посреди комнаты стоял всегда накрытый чистой белой скатертью огромный прямоугольный дубовый стол с четырьмя такими же массивными резными дубовыми стульями с совами на спинках. Вся эта тяжёлая и надёжная обстановка неизменно кочевала вместе с нашей семьёй ещё со времён переезда из Вологды.
В марте 1953-го года умер И.В.Сталин. Одна половина страны плакала и убивалась, а другая – с облегчением вздохнула. Когда мама узнала об этом событии, она лишь глубоко вздохнула, перекрестилась на иконы и произнесла:
- Ушёл, палач!
Володя же, узнав о том, что с телом Сталина в Кремле будет прощаться народ, решил попасть на эту церемонию и угодил в обезумевшую толпу где-то в районе Трубной площади. Ему каким-то чудом удалось оттуда выбраться дворами, закоулками, по крышам и заборам, но с тех пор он всегда заклинал меня и детей:
- Никогда не ходите в толпу! Если случайно попали в толпу, сразу старайтесь из неё выбраться! Это страшная, неуправляемая стихия!
Говорят, что в этот день передавили очень много людей. Кровавый Вождь, уходя, собрал с народа ещё один урожай калек и мертвецов. Я потом долго ругала Володю за это мальчишество: а если бы что-то с ним случилось! Я его любила, по-настоящему мечтала выйти за него замуж, а он повёл себя так легкомысленно и несерьёзно.
С Володей мы поженились 11-го марта 1954-го года, мне было тогда 29 лет, но никто не давал мне моего возраста, считая, что я гораздо моложе (давали обычно лет 20-25). Я безо всяких раздумий взяла фамилию мужа, и с тех пор моя фамилия – Макунина, Макунина Нина Сергеевна, чем я всегда гордилась и до сих пор очень горжусь.
Мы с Володей купили мне на свадьбу красивое готовое белое платье из ацетатного шёлка с оригинальной горизонтальной выработкой на груди – наподобие гусарских или драгунских узоров на мундирах. Потом, гораздо позже, уже в 60-е годы, оно чем-то испачкалось и пожелтело. Чтобы не терять дорогую и памятную вещь, я сама перекрасила платье в более практичный тёмно-бордовый цвет и ещё долгие годы носила на работу и дома. А мои ученики из Школы рабочей молодёжи сделали тогда нам шикарный и дорогой подарок на свадьбу – большую хрустальную вазу. У нас была настоящая молодёжная свадьба, мы с Володей весь вечер чуть ли не до упаду танцевали мой любимый танец – венский вальс. На свадьбу мы пригласили, конечно же, и Анну Карловну, которая выглядела очень довольной. Она долго смотрела на нас с Володей и, наконец, сказала, что давно не видела такой красивой и гармоничной пары, как мы.
Когда на экраны кинотеатров страны вышел художественный фильм «Весна на Заречной улице», мы с Володей были просто поражены: история оказалась как будто списанной с нас. Только в кино молодая учительница преподавала литературу, а я была учительницей истории, да Николай Рыбников играл рабочего с завода, а Володя сразу, окончив Школу рабочей молодёжи, поступил в ВУЗ и сделался студентом механического факультета МВТУ имени Н.Э.Баумана.
Все наши общие знакомые утверждали, что авторы фильма подсмотрели нашу с Володей историю, и даже персонажи внешне были похожи на меня с Володей. Больше ничего об этом я сказать не могу, но всегда с удовольствием пересматриваю этот замечательный фильм, узнавая до боли знакомые и родные черты.
До замужества я никогда раньше не пробовала водку, а после свадьбы всё-таки решилась. Водка мне страшно не понравилась, но иногда, «за компанию» с мужем, по праздникам и в гостях, я выпивала маленькую рюмочку, «напёрсток», как её называл Володя. Я обычно долго готовилась, глубоко и часто дышала, а потом залпом выпивала рюмку, зажмурившись и сморщившись. Так я застывала на время, пока водка не попадала, наконец, в желудок. Тогда по всему телу расплывалась жаркая согревающая волна, и я наконец с облегчением выдыхала воздух, произнося:
- Ф-фу, прижилась!
Только любовь к мужу Володе заставляла меня пить это противное зелье.
Теперь я была совершенно счастлива: я вышла замуж за любимого человека, занималась любимым делом – преподавала в школе историю, война кончилась, страна строила социализм, ничто не должно было омрачить нашей жизни!
Через год, 13-го апреля 1955-го, у нас с Володей родился сын-первенец, Коля, Николушка. Назвали мы его в честь Володиного отца, Николая Анисимовича Макунина.
Родила я Коленьку в старом роддоме на Покровке, в Лепёхинском тупике, почти напротив дома Володиных родителей. (Мой младший сын как-то рассказал мне, что роддом теперь носит странное, какое-то изуверское название: «Институт репродукции человека», и там «цивилизованные предприниматели» занимаются продажей здоровых и красивых русских младенцев богатым иностранным усыновителям за большие деньги, часто психопатам и извращенцам, заявляя родным матерям, что ребёнок умер при родах).
Доктор, который принимал у меня роды, посмотрел на малыша и произнёс:
- Удивительно! У младенца нет никаких признаков рахита!
Видимо, в это ещё тяжёлое послевоенное время, хотя с даты окончания войны и прошло уже десять лет, последствия недоедания и лишений всё ещё продолжали серьёзно сказываться на рождающихся в стране детях.
Коля был очень спокойным ребёнком. Он почти не плакал, не кричал, когда был голоден, а просто ждал, когда я его покормлю. Ел он спокойно и, насытившись, сразу засыпал. Удивительно, что он родился лопоухим, при том, что ни в моей, ни в Володиной родне лопоухие не встречались. Ксения Федотовна, моя свекровь, считала, что Коленька очень похож на деда Николая. Действительно, он был скорее в отцовскую родню, с лёгкой рыжинкой, в прадеда (отец Ксении Федотовны, дед Федот, был рыжим). Володя в ребёнке души не чаял. Каждый раз после купания он целовал его, то в попку, то в пяточки.
Шурик отдал нам своего молодого рыжего кота Барсика – Верочка его почему-то невзлюбила. А мне незадолго до свадьбы мама подарила щеночка. Я очень долго, ещё с момента моего поступления в Университет, просила маму купить мне собачку. И вот, наконец, моя мечта о щеночке осуществилась. Это был белый с серыми пятнами шпиц с небольшой примесью лайки, очень умный и сообразительный. Назвали мы его Джимкой (у нас во время войны жил пёс по кличке Джимка и вообще, в нашей семье была слегка странная, но прочная традиция называть псов кличкой Джим). Володя сказал мне, смеясь, перед свадьбой, что Джимка – это моё «приданое».
Когда родился Коля, Джимка стал за ним пристально следить, приглядывать и даже успокаивать, если ребёнок начинал беспокоиться. Обычно Джимка вставал на задние лапы, опираясь передними о коляску или кроватку, и, высунув длинный язык и улыбаясь собачьей улыбкой, смотрел своими умными глазами на Коленьку, а иногда облизывал ему лицо, если ребёнок вдруг начинал хныкать. Вот такое умное, понятливое и заботливое оказалось мое свадебное «приданое».
Володя любил играть с Джимкой и иногда жалостливо говорил ему:
- У Джимушки лапка болит!?
Джимка тут же поджимал одну переднюю лапку и начинал хромать очень натурально. Володя хватал его за загривок и ласково трепал по холке и за уши. У Джимки на морде сразу появлялась блаженная улыбка, он падал на спину, поджимал лапки и показывал этим, что просит Володю почесать ему белый лохматый живот.
Потом, спустя несколько лет, Джимка исчез, наверное, его убили. Но до этого происшествия он успел подружиться с котом Барсиком и полностью его перевоспитать. Дело в том, что тот был сильно запуган Верочкой, когда жил у Шуры. Он боялся каждого шороха, громкого звука, даже кашля, не говоря уже о соседских котах. Джимка относился к Барсику доброжелательно и немного покровительственно. Ели они из одной миски, а спали в обнимку. Причём, сначала ел Джимка, а уже потом – Барсик. Джимка начал учить Барсика драться и разбираться с другими котами. Как он это делал, никто из нас не знал, но очень скоро прежде зашуганный и трусливый кот стал храбро биться с соседским вороватым котярой Маркизом, и вскоре уже не пускал его на наш участок.
Однажды я наблюдала очень интересную сцену (это было уже после гибели Джимки). Во дворе стояла миска с кошачьей едой. Возле неё сидел наш рыжий Барсик, а вокруг него расположилось множество самых разнообразных и разномастных кошек. Я насчитала их больше тридцати. Барсик подошёл к миске, немного поел, а затем сел подле в монументальной львиной позе и стал ждать. Кошки, в только им одним известной последовательности, подходили к его миске и брали из неё по малюсенькому кусочку.
Однажды наш Джимка куда-то исчез. Убегал по своим собачьим делам он довольно часто, поэтому сначала мы не особо волновались. Но когда он пропал на три дня и больше не появился, мы поняли, что с ним случилась беда. Так вот, рыжий кот Барсик плакал, когда погиб Джимка. Больше я никогда не видела, чтобы у кошек текли слёзы.
Володя гладил его и говорил:
- Не плачь, Барсинька! Ничего уж не поделаешь, не вернёшь Джимушку, убили его.
А Барсик в ответ только жалобно мяукал. Надо сказать, что наши «добрые» соседи со второго этажа, Левины, всю жизнь отличались патологической ненавистью к собакам, но доказательств, что это их рук дело, у нас не было.
За хозяина дома Барсик признавал только Володю, а если чего-то или кого-то боялся, то бежал ко мне и прятался у меня в ногах. Однажды он ел рыбу, и одна из костей проткнула ему язык и не давала закрыть рот. Барсик сидел на крыльце, пуская слюни, но никого к себе не подпускал. Когда Володя возвратился вечером с работы, Барсик поднялся и направился к нему. Володя переоделся в домашний синий тренировочный костюм, умылся, обмотал руку полотенцем и произвёл операцию по извлечению рыбьей кости из кошачьего рта. Барсик потом долго ходил и благодарно тёрся с мурлыканьем о его ноги.
Похожий случай произошёл уже много позже с котом Васькой, принадлежавшим матери Гали, третьей жены моего старшего сына Коли, Анны Яковлевны, уже после гибели наших детей. Мы с младшим сыном Алёшей приехали к ним в гости, на дачу под Ступино. Ближе к вечеру в дом пришёл умный серый котик Вася и стал тереться об ноги Алёши и заглядывать ему в глаза. Генка, Галин брат, смеялся над ним, называл дураком и ничего не мог понять. А Алексей посадил кота к себе на колени, начал перебирать ему на лбу шерсть и вдруг извлёк клеща, который впился Ваське в кожу и, видимо, причинял ему много неприятностей. Как он почувствовал, что из всей компании только у Алёши хватит соображения догадаться о клеще и помочь его удалить, я ума не приложу.
Но вернусь к Володиной семье. Володина мама, Ксения Федотовна, моя свекровь, была, на первый мой взгляд, довольно чопорной, нелюдимой и сухой в обращении особой. Соседи по коммунальной квартире за глаза называли её «немкой». Действительно, буквально во всём она была чрезвычайно аккуратна, педантична, суха, точна и пунктуальна. В её доме я никогда не ощущала такой теплоты взаимоотношений, которая царила при папе в нашей большой и дружной семье.
Когда мы с Ксенией Федотовной познакомились ближе, уже после рождения второго сына, Алёши, и когда дед, Николай Анисимович, уже скончался (в январе 1959-го), она стала относиться ко мне гораздо лучше и предложила мне прописаться на её жилплощади (Колю и Алёшу она сразу, с их рождения, прописала у себя). При этом она заявила, что любит меня и доверяет мне больше, чем собственным детям, Валентине и Анатолию. У Ксении Федотовны была очень красивая, точная, колоритная и правильная русская речь, густо насыщенная афоризмами, неожиданными эпитетами и сравнениями, поговорками и прибаутками, гораздо более грамотная, чем у большинства знакомых мне гуманитариев – историков и лингвистов, и уж точно не забитая обилием иноязычных слов.
Сухость Ксении Федотовны (в девичестве она носила фамилию Крючкова) в общении объяснялась, видимо, недоверием к людям. Оно и немудрено: некоторых её близких родственников из зажиточных семей с большим числом сыновей (на которых семьям до революции выдавали наделы земли в крестьянской общине) несправедливо подвергли «раскулачиванию» и отправили в Сибирь на верную смерть, хотя те всегда считались середняками. А настоящие кулаки, которые использовали наёмный труд батраков, пользуясь своей грамотностью и умением управляться со сложной техникой, к этому времени уже перебрались в столицу. Многие из них освоились, вступили в Компартию и пополнили плотные ряды расплодившихся во множестве чиновников.
Ксения Федотовна рассказала мне, что ещё при переселении их семьи со старой квартиры на проезде Серова в новое жильё на Покровском бульваре, Володя нашёл брошенную кем-то малокалиберную винтовку. Из неё он в начале войны прямо в доме отстреливал крыс, а после демобилизации принёс в дом трофейный немецкий пистолет «Вальтер». Когда после войны по квартирам стали ходить с обысками и искать припрятанное оружие, она лично отвезла эти опасные «игрушки» куда-то за город и утопила в выгребной яме. Володе, волей-неволей, пришлось с этим смириться, как со свершившимся фактом, но иногда он матери об этом напоминал.
Володин отец, Николай Анисимович, работал тогда на мясокомбинате дегустатором-контролёром сливочного масла. Муж мне рассказывал, что эта работа гораздо сложнее, чем дегустация чая или вина: здесь требуется просто феноменальная чувствительность рецепторов языка и ротовой полости. Эту чувствительность, кстати, унаследовали оба наших сына и всегда очень от неё страдали. Действительно, мучительно ощущать все вкусы, запахи, ароматы и привкусы. Николай Анисимович был приятным, обходительным и мягким человеком крепкого телосложения, и я ощущала его любовь и уважение: он всегда обращался ко мне только на «вы» и старался сделать что-нибудь хорошее.
Во время Первой Мировой (Империалистической) войны Володин отец Николай Анисимович был призван в солдаты и за личное мужество награждён Крестом Святого Георгия Победоносца, так же, как и мой папа. А во время Великой Отечественной войны он снова был призван уже в Красную Армию и сражался в пехоте, воевал под Сталинградом, был тяжело ранен в ногу и комиссован.
Ещё во время войны Николай Анисимович устроился работать на Московский мясомолочный комбинат, где упорно проявлял принципиальность в борьбе за соблюдение технологии выработки сливочного масла, не брал взяток и никогда не пропускал некачественного товара. За эту честность ему здорово досталось от недругов-«торгашей»: негодяи сбросили его с кузова грузового автомобиля, он сильно ушиб грудную клетку, после чего начал болеть, сильно и подолгу кашлял. В конце концов, в 1959-м году он скончался от рака лёгких. Свои ужасные боли он тщетно пытался заглушить алкоголем и частенько выпивал, что тогда не считалось зазорным, поскольку во время войны «боевые сто грамм» многих солдат превратили в хронических алкоголиков.
Мне очень не понравилась ещё одна странная традиция, которую я заметила в доме Николая Анисимовича: если на стол ставилась бутылка водки, то её всегда допивали, независимо от того, сколько человек участвовало в застолье. Это совершенно не совпадало с тем отношением к алкоголю, к которому я привыкла в своём доме ещё с детства. В нашей семье спиртное никогда не жаловали, и початая бутылка могла стоять в доме в течение длительного времени, не рискуя быть кем-то выпитой до праздника.
На стене квартиры на Покровском бульваре, над старым кожаным диваном, висели старинные часы с боем, принадлежавшие Володиному отцу, Николаю Анисимовичу. Сначала я от неожиданности вздрагивала, когда они каждые четверть часа начинали шипеть, а потом отбивали один удар. Каждый час они отбивали столько ударов, сколько было часов, и это было целое событие: били они звонко, не торопясь, с чувством собственного достоинства. Потом я к ним привыкла.
Николай Анисимович хорошо зарабатывал на мясокомбинате, поэтому в доме моих свёкра и свекрови стояла большая редкость и настоящая роскошь и диковина для тех лет – первый в стране массовый телевизор «КВН-49» – громоздкий ламповый агрегат с маленьким чёрно-белым экраном и большой выпуклой круглой линзой, залитой для увеличения изображения водой. На просмотр футбольных матчей популярных команд и интересные телепередачи (вроде «Голубого огонька») в маленькую комнату набивалось население всей большой коммунальной квартиры. Места хватало всем, никто никогда не ругался и не хамил соседям.
В нашем доме на Клязьме первый телевизор «Волхов», производства Новгородского телевизионного завода, появился лишь незадолго до рождения младшего сына, Алексея, в самом начале 60-х. А старый «КВН-49» сразу после смерти своей матери в 1971-м году Володя отдал татарке-лифтёрше Саре, которая дружила с Ксенией Федотовной и часто помогала ей по хозяйству. Такая же участь постигла и старый холодильник «Саратов» Ксении Федотовны – также большую редкость и настоящее богатство для советских семей в 50-е годы XX века.
Ксения Федотовна, видимо, поначалу испытывала ко мне ревность за младшего сына. К счастью, Володя недолго прожил в родной семье, попав в возрасте 17-ти лет в 1943-м году на Карельский фронт, а потом, почти сразу после армии, – в нашу семью. В его отношениях к людям я всегда замечала гораздо больше сердечности и тепла, чем у его старшего брата Анатолия Николаевича или сестры Валентины Николаевны.
Когда в 1959-м году не стало Николая Анисимовича, мне пришлось приехать к Ксении Федотовне и провести ночь в одной комнате с покойником. Сначала я очень боялась, а потом вдруг ощутила какое-то иррациональное чувство, которое я могу определить как благодарность и доброжелательность. Видимо, моё присутствие в доме было приятно покойному свёкру. После этого я перестала бояться покойников.
Как Володя мне потом рассказывал, по отцовской линии он происходил из семьи подмосковных казаков, живших в пойме реки Осетёр (правый приток Оки, сейчас на картах неправильно пишут Осётр) и защищавших от нападения татар юго-восточные рубежи Московских земель (устье реки Москвы под Коломной). При царе Иване III были подтверждены права вольных казаков (вольных хлебопашцев) на эти земли, и их «на вечные времена» передали Володиным предкам.
Царь Иван IV (Грозный) потерпел крушение своей ладьи при сплаве по Осетру от города Зарайска, был чудесно спасён и на этом месте основал село Спас-Дощатый (сейчас на картах оно почему-то именуется как Горное). В честь этого события на месте спасения, на правом, высоком берегу реки, над быстриной Осетра, из обломков разбитого судна была срублена часовня, посвящённая иконе Спаса Нерукотворного. Позже на месте часовни был выстроен большой каменный храм корабельного типа, от которого теперь остались жалкие развалины. Напротив и чуть выше по реке от этого села, на левом берегу, расположены так называемые Вольные овраги, обозначающие пределы земель, принадлежавших Володиным вольным предкам, которые считались «вольными хлебопашцами» и никогда не были в крепостной зависимости, в отличие от их соседей.
Позже, уже при Петре I, на земли Володиных предков проник некий авантюрист-немец по фамилии Келлер, испросивший у главы рода Макуниных соизволения срубить несколько стройных и высоких строевых сосен, которые прислал в дар царю. Обманом он приписал себе заслуги по культивированию и выращиванию корабельного леса «для нужд Российского Императорского флота». Келлер был обласкан Петром, возведён в графское достоинство и назначен «Поставщиком корабельного леса Его Императорского Величества на веки вечные», причём ему незаконно были отданы природные наследственные земли Володиных пращуров. Мы были потом всей семьёй, в 1970-м, 1971-м, 1972-м (все вместе) и в 1979-м годах (уже без Коли), на Володиной «малой родине». Я своими глазами видела полуразрушенный графский дом, каскадные пруды, фамильные «сосны» и познакомилась с Володиной относительно дальней роднёй.
Первое время, после свадьбы, до и после рождения Коленьки, мы жили у Володиных родителей в 21-метровой комнате с четырёх с половиной метровыми потолками огромной коммунальной квартиры, располагавшейся в роскошном шестиэтажном кирпичном доме 1914-го года постройки на Покровском бульваре (дом 4/17, кв. 26, 6-й этаж, угол Хохловского переулка), с большим лифтом и широкой парадной мраморной лестницей. Но мне было неуютно стеснять свёкра и свекровь в тесной комнатке «коммуналки». Мы с Володей и Колей вскоре перебрались к моей маме с Гагой, на Клязьму.
Там же, после женитьбы и рождения детей, Серёжи и Павлика, до конца 1955-го года, жили поначалу и Гузовы, Ларя с Жорой. Почти сразу после войны я отнесла Ларины документы в ВУЗ, но Ларя учиться не захотела, а вместо этого вышла замуж за Жору Гузова и стала работать воспитателем в детском садике.
Ребята-Гузовы очень любили Володю, особенно младший сын Лари, Павлик. Я называла его Павлик – «лисьи лапки». Когда его спрашивали, кого он любит больше всех, он неизменно всем отвечал:
- Дядю Володю! Дядю Володю!
Когда же ему говорили, что он ему не родной дядя, Павлик возмущался и заявлял, что он самый родной. Павлик долго не мог научиться выговаривать букву «р», а Гага пыталась заставить его говорить слово «рыба». Однажды она опять пристала к нему:
- Павлик, скажи слово «РЫБА»!
Он немного подумал и твёрдо произнёс:
- Сел-лёдка!
Больше Гага к нему с «рыбой» не приставала.
Вообще Гага считала себя великим специалистом-теоретиком в области воспитания детей, приносила откуда-то новые книги и методики по педагогике и пыталась их опробовать на наших детях. Например, когда наш младший сын, Алёша, был совсем маленький, он косолапил. Так вот, Гага, искренне желая излечить его от косолапости, нарезала из картона маленькие следы наподобие стелек и разложила их по полу в комнате, давая тем самым Алёше правильное направление ступни при ходьбе. Алёша сделал несколько шагов, пытаясь попадать на эти следы, но потом ему это бестолковое занятие наскучило, и он убежал играть на улицу. Потом его походка сама собою исправилась безо всяких бумажных шаблонов.
Ещё Гага любила читать вслух детские стишки Агнии Барто и произносить какие-нибудь банальные формулы, надеясь приучить к ним детей, например:
- Когда я ем,
Я глух и нем!
или:
- Мы писали, мы писали,
Наши пальчики устали.
Мы немного отдохнём
И опять писать начнём.
Наши ребята эти стишки не любили, и я никогда не слышала, чтобы они хоть один раз произнесли их вслух. Вместо этого, реализуя тягу к творчеству, они сочиняли свои собственные, и не всегда приличного содержания считалки, стишки и истории. Гага ещё долго пыталась проводить какие-то собственные педагогические эксперименты и с ребятами-Гузовыми, и с нашими с Володей детьми, но без особых успехов.
Гага дружила с одной довольно противной особой, живущей на Клязьме где-то в 21-й или 23-й даче на Тургеневской улице, Тамарой Александровной. Та собирала сплетни со всего посёлка и разносила их повсюду, как сорока. С её репутацией в некоторые клязьминские дома её вообще не пускали. Отличалась она очень тонким, писклявым голосом и поразительной болтливостью, которая у неё осуществлялась, как выражался Володя, «со скоростью 800 слов в минуту». Наш младший, Алёша, называл её просто – «Пискля». Это название прижилось и уже никогда не отлипало от неё в течение всего времени нашего пребывания на Клязьме, да и после нашего переезда в Москву.
Потом Гузовы получили от завода, на который устроился работать Жора, квартиру в Подмосковье, на станции Малаховка Казанской железной дороги, в Электропосёлке, за озером. Дело в том, что Малаховка была нам знакома ещё с довоенных времён: там находилась загородная дача Швецовых. Это место всем очень нравилось. А Ларя всю жизнь, до самого ухода на пенсию, и даже после этого, работала воспитателем детского сада (вот что значит педагогическая наследственность!).
Вскоре после рождения Коленьки мне представилась возможность перейти в детскую школу – моя детская мечта, наконец, воплотилась.
 
11. Своя семья, дети, проблемы и вопросы, счастье и радости.
Володя был очень хорошим мужем и отцом, он называл меня «мой Зайчик», а я его – «мой Медведь». Мы даже купили друг другу в подарок игрушечных маленьких пластмассовых зайчика и медведя (они всю нашу жизнь стояли рядом на тумбочке, никогда не разлучаясь), и всегда относились друг к другу с нежностью и любовью. Мы с мужем Володей никогда ничего не делили на «твоё» и «моё», всё у нас было общее: мировоззрение, интересы, цели, стремления, деньги, вещи, имущество. Самое главное, мы всю жизнь беззаветно доверяли друг другу, и никто из нас друг друга не подвёл.
Конечно, случалось, что мы с мужем ссорились и спорили, но никогда Володя не позволял себе оскорблений в мой адрес, про рукоприкладство я даже не говорю, это абсолютно исключалось. Единственное, что он мог произнести, так это лишь в сердцах назвать меня «финкой» или «пошехонкой», напомнить о том, что у меня сравнительно тонкие губы (значит, вредная и злопамятная – говорил он). В самом крайнем случае – Володя мог обозвать меня «поповским отродьем», напоминая о том, что мой дед по материнской линии происходил из духовного сословия и служил диаконом в церкви.
Мы оба, я и Володя, были достаточно упрямыми и упорными людьми, а иначе и быть не могло: в жизни всё приходит лишь в результате упорного труда и усилий. Володя утверждал, что для долгой успешной, счастливой и гармоничной супружеской жизни муж и жена обязаны уступать друг другу в спорах и разногласиях. Я долго пыталась настаивать на собственной точке зрения, пока Володя не рассказал мне поучительную историю про предтеченскую попадью. Вот она, эта притча.
У настоятеля храма Иоанна Предтечи была очень упрямая жена. Ей скажешь: «Стрижено!», она – «Брито!» Пошла как-то попадья купаться на реку, да и утонула. Отправились люди искать утопленницу. Все двинулись вниз по реке, а поп – вверх. Люди удивились и спрашивают попа: «Почему ты, батюшка, идёшь вверх? Река-то вниз течёт». А поп им отвечает: «Плохо же вы знаете мою попадью! Она даже утопленницей пойдёт против течения». Пошёл поп против течения, да и нашёл там свою попадью.
После этой истории я всерьёз задумалась и уже не так настаивала на своём мнении. Но если вопрос был принципиальный, я всегда настаивала на своём, так нас учил отец.
Поскольку я всегда жила в большой и очень дружной семье, то у нас издавна было заведено дожидаться к ужину всех родных и домочадцев и совершать совместную трапезу. В воскресный день мы всегда собирались за общим столом. А если я оставалась почему-то одна, то мне даже кусок не лез в горло до тех пор, пока к столу не соберутся все домочадцы. Эти же правила я всегда старалась соблюдать в своей семье.
Я хорошо помню, как мы с Володей вместе поехали в Ленинград вскоре после нашей свадьбы (он ещё учился в МВТУ): у него там была практика на Производственном Объединении «Электросила». Остановились мы у старинных друзей моих родителей, коренных петербуржцев Силиных, которые жили в огромной коммунальной квартире в старом доме на Екатерининском канале (ныне канал Грибоедова), возле Банковского моста с золотокрылыми грифонами. Последний раз я виделась с Лидией Нестеровной Силиной в 1968-м году, когда мы приезжали к ним всей семьёй, с Колей и Алёшей.
В поезде мы ехали вместе с одним из Володиных сокурсников, который вёл себя довольно развязно и начал в моём присутствии сквернословить, но Володя вывел его из купе в коридор, что-то сказал, и тот всю дорогу был как шёлковый. В Ленинграде мне очень понравилось, но многие музеи в тот год (1954-й) ещё не открылись из-за чудовищных военных разрушений. Петергоф стоял полностью в руинах, а Зимний дворец только-только отреставрировали снаружи. Мне очень понравились ленинградцы, их особая речь, такт и обходительность в обращении, какая-то мягкость, неторопливость и интеллигентность. Ещё мне понравилась ленинградская кухня: там, где мы питались, было вкусно и недорого, порции в столовых казались заметно больше, чем в Москве. Фактически, та поездка была нашим свадебным путешествием.
У нас, в семье Фёдоровых, как-то не принято было есть некоторые вещи, которые очень любил мой муж. Например, грибы, коровье вымя, бычьи хвосты и языки, свиные ножки, копыта и мозговые косточки, студень и заливное почему-то вызывали у меня чувство брезгливости, а Володя, напротив, очень их любил и прекрасно готовил. Он также любил и замечательно готовил настоящий суп-харчо с бараниной, бараний либо свиной шашлык или «мясо по-еврейски» – очень мягкую тушёную говядину с необыкновенно вкусной острокислой приправой-соусом из лука, чеснока и моркови.
Как он мне позднее говорил, вскоре после нашей свадьбы он принялся «исправлять недостатки моего гастрономического воспитания». Делал он это очень остроумно и с большой выдумкой. Он никогда не предупреждал меня, что именно он собирается приготовить, и делал всё красиво, размеренно и деловито, возбуждая любопытство и никогда не раскрывая своих гастрономических тайн раньше времени. Кроме того, от его кулинарных шедевров всегда так аппетитно пахло! Когда он подавал свои блюда к столу, отказаться от них было просто невозможно. Лишь по прошествии какого-то времени, через неделю или более, он, как бы между прочим, спрашивал:
- Ну, как тебе язык? Понравился?
- Какой язык?
- Ну, тот, что мы ели на прошлой неделе?
- Это был язык?! Я же не ем языка! – громко возмущалась я, но было поздно: пресловутый язык уже был мною с аппетитом съеден.
Так он приучил меня к студню и заливному, к грибам, которые я вскоре стала вместе с ним собирать и готовить, к языку и вымени, к бараньим потрохам и мозговым косточкам с их вкусным содержимым – есть всё это я раньше брезговала. Хотя теперь мне уже ничего из перечисленного есть и не хочется. Я думаю, что именно Володина стряпня сильно повлияла на развитие кулинарных способностей нашего старшего сына, Николая.
Я тоже всегда хорошо и с удовольствием готовила еду и старалась, чтобы наше питание было вкусным и полноценным. В нашей семье было принято никогда не экономить на еде. Пусть лучше мы не позволяли себе купить какую-нибудь вещицу или безделушку, зато дети никогда не могли упрекнуть своих родителей в том, что в детстве они недоедали и испытывали голод. Обычно, когда Володя выходил после обеда из-за стола, он довольно вздыхал и с чувством произносил:
- Вот спасибо! Обед был просто царский!
Иногда к нам на Клязьму приезжали Володины сослуживцы. Я очень хорошо запомнила одного из них, по фамилии Глазков. Он хорошо играл на семиструнной гитаре и часто аккомпанировал Володе, который знал и с удовольствием исполнял множество весёлых студенческих и молодёжных песен ещё со времён учёбы в МВТУ. Я даже запомнила пару этих песен наизусть. Одна из них «Песня про электричество»:
Нам электричество злую тьму раздует,
Нам электричество пахать и сеять будет.
Нам электричество заменит всякий труд:
Нажал на кнопку чик-чирик – и тут как тут!
Заходишь ты в пивную – тут всё на электричестве:
Нажал на кнопку – чик: вино в большом количестве,
Нажал на кнопку – чик: сосиски с колбасой.
И не проходит полчаса – а ты уже косой!
Нам электричество злую тьму раздует,
Нам электричество пахать и сеять будет.
Нам электричество заменит всякий труд:
Нажал на кнопку чик-чирик – и тут как тут!
И так далее…
Ещё мне очень нравилась одна песня в ритме вальса, построенная в форме диалога мужчины и женщины, называлась она «Милый, купи мне шляпу»:
- Милый, купи мне шляпу,
Буду я в шляпе форсить.
А если не купишь, заплачу
И перестану любить.
- Всё для тебя, дорогая,
Всё для тебя я куплю,
Но только не шляпу, родная:
Я сам без фуражки хожу!
- Милый, купи мне туфли,
Буду я в туфлях ходить.
А если не купишь, заплачу
И перестану любить.
- Всё для тебя, дорогая,
Всё для тебя я кулю,
Но только не туфли, родная:
Я сам без ботинок хожу!
Дальше в песне перечислялись платье, юбка, сумка и дача – и всё это «милым» отвергалось: в результате оказывалось, что сам он «под лодкой живёт». Песенка была очень весёлая и мелодичная, а Володя мастерски её исполнял «в лицах» и с выражением. Она очень нравилась мне и детям. Потом Глазков женился, «остепенился», купил себе автомашину «Москвич» и стал чрезвычайно редко приезжать к нам в гости.
После рождения Николушки я уже не могла проводить с Володей столько же времени и уделять ему столько внимания, как прежде, и в нём вскоре стали проявляться какие-то странные перемены. Он стал подолгу задерживаться на работе, иногда от него потягивало спиртным, появились какие-то странные «дружки» (алкаши Кантор и Филин), с которыми он часто общался, выпивал, но почему-то не  приглашал домой и не знакомил меня с ними. Володя очень здорово умел рассказывать анекдоты. Знал он их превеликое множество и мог рассказывать часами без перерыва. Сначала я думала, что он остаётся на работе и рассказывает там сослуживцам анекдоты. Я каждый раз ждала его к ужину и ничего не ела до его прихода, на что он стал часто сердиться и просил его не ждать.
Как-то раз Володя пришёл домой не совсем трезвый и взял на руки маленького Коленьку. Тот почувствовал запах спиртного и заплакал. А Володя, вместо того, чтобы положить Колю в кроватку, развеселился и начал его подбрасывать в воздух. Тот всерьёз разрыдался. Я отобрала ребёнка, успокоила, уложила в кроватку и в первый раз серьёзно поссорилась с мужем. На следующий день он извинялся, и я его простила. Однако, подобное поведение стало иногда повторяться. Видимо, новые «дружки» что-то втихаря нашёптывали Володе, говорили обо мне какие-то гадости, поскольку отношение его ко мне несколько изменилось. Наши отношения потихоньку стали накаляться.
Мне очень неприятно об этом вспоминать, но эти выходки мужа окончились для меня потерей вынашиваемого мною ребёночка. Мне больше не хотелось жить. Лишь после этой трагедии Володя взялся за ум и перестал встречаться со своими бывшими собутыльниками. Хотя было время, когда мы с ним находились буквально на грани развода. Слава Богу, всё это уже в прошлом, не хочется об этом даже вспоминать. Но из песни слов не выкинешь. Зато после рождения второго ребёнка, Алёши, прежде очень заносчивый и довольно тяжёлый характер мужа здорово переменился в лучшую сторону.
Если Володя встречался со своими товарищами по работе, то делать это он старался теперь у нас дома, на Клязьме, зная, что я не буду волноваться и переживать из-за его длительного отсутствия. За долгое время нашей жизни на Клязьме я познакомилась, пожалуй, с добрыми двумя-тремя десятками его товарищей по работе в Подлипках. После работы, правда, он иногда задерживался, но связано это было, главным образом, с футбольными матчами, в которых он иногда принимал участие сам, а если не играл на поле, то энергично «болел» за команду своих товарищей. В то время Володя близко сошёлся с армянином Аркадием Магдасяном, который тоже окончил МВТУ и очень любил футбол. Довольно долгое время Володя вместе с Аркашкой играл за дублирующий состав московского «Спартака», тренировочная база которого размещалась совсем рядом с Клязьмой, на соседней станции Ярославской железной дороги, в Тарасовке. Я никогда не противилась спортивным увлечениям своего мужа.
Обычно, придя домой с работы около шести часов вечера, Володя переодевался в свободный синий спортивный трикотажный костюм, затем мы все вместе садились ужинать, после чего муж выходил на крыльцо, садился на верхнюю ступеньку и выкуривал папиросу или – позже, – сигарету. После такого краткого отдыха он занимался с детьми, читал им вслух или рассказывал что-нибудь интересное. Курить Володя начал во время войны, чтобы заглушить постоянное чувство голода. Потом он всю жизнь пытался избавиться от этой дурной привычки и дважды бросал курить.
Где-то году в 60-м, летом, Володя приехал с работы не один, а с одним из «сотрудников предприятия», как он тогда выразился. Это был очень приятный, обаятельный, скромный и искренний невысокий молодой человек с замечательной улыбкой, по фамилии Гагарин, Юра. Мы очень здорово тогда посидели дома, я показала ему наш сад с огурцами, малиной и крыжовником, яблони, сливы и старую вишню, свои грядки с лилиями, незабудками и «анютиными глазками». Юра мне рассказал, что он родом из города Гжатска, что под Смоленском, и очень обрадовался, когда узнал, что мой брат Вася был военным лётчиком, а я работаю в школе учительницей истории. Его жена Валентина была медиком, и он сказал тогда, что самые замечательные профессии для женщины – это врач и учитель. Оказалось, что сам он – военный лётчик.
Володя с Юрой выпили тогда по паре рюмок водки. Юра сослался на специальный, очень строгий режим, а я и не поняла тогда, что это за режим такой. Володя сказал мне, что Юра замечательный спортсмен и здорово играет в футбол. Володя всегда был мастер рассказывать анекдоты. Он рассказал тогда их несколько штук, и Юра, очень зажигательно рассмеявшись, тоже что-то рассказывал. Было легко и весело. Я никогда не могла запоминать анекдоты, да и рассказывать их тоже не умела. Вечер пролетел незаметно. Уехал Юра от нас уже в темноте, а Володя проводил его до станции. На прощание я просила его приезжать к нам почаще: он мне и Николушке очень понравился. К великому сожалению, больше Юра к нам ни разу не приезжал.
Вернувшись домой, Володя под большим секретом рассказал мне, что у них на предприятии сформирован отряд космонавтов, а Юра – один из них. Володя, работая в Подлипках, всегда мечтал о полёте в космос, но эта мечта оказалась для него неосуществимой. Володя рассказал мне позже, что когда формировали отряд, он тоже подал заявление (в отряде требовались грамотные бортинженеры), но его забраковали по возрасту и здоровью: фронтовик, да ещё после серьёзного ранения.
Володин товарищ по МВТУ имени Н.Э.Баумана Алёша Елисеев, который был моложе Володи и на войне не сражался, такой отбор успешно прошёл и слетал в космос (позже он стал ректором МВТУ имени Н.Э.Баумана). А Виталик Севастьянов, который был моложе Володи на целых десять лет, дважды или трижды приезжал к нам в гости на Клязьму. Он очень уважал Володю, они потом плотно рука об руку работали вместе с ним и Костей Феоктистовым по созданию пилотируемых космических аппаратов под руководством С.П.Королёва.
Феоктистов тоже был участником войны, но она для него закончилась в 1943-м году, после лёгкого ранения, поэтому Константин на семь лет раньше Володи закончил МВТУ и фактически стал его начальником. Володя позже ушёл в другой отдел и начал заниматься запусками ракет-носителей, а честолюбивый Костя Феоктистов стал Генеральным конструктором по проектированию пилотируемых аппаратов «Восход», на первом из которых он и слетал в космос в качестве бортинженера. Кстати, Феоктистов как-то раз тоже заезжал к нам на Клязьму, а потом, защитив диссертацию, зазнался и даже не узнал однажды Володю на какой-то выставке, где мы буквально нос к носу чуть не столкнулись. Феоктистов был тогда с женой. Он всегда был подслеповат, и я очень удивляюсь, как он прошёл медицинскую комиссию и в 1964-м году был допущен к полёту в космос.
Когда 12-го апреля 1961-го года объявили по радио, что в Советском Союзе запущен пилотируемый космический корабль с космонавтом на борту, и во всех газетах появились фотографии первопроходца космоса, я неожиданно узнала в них нашего замечательного гостя Юру. Вся страна радовалась и ликовала. У народа был такой же подъём, как в день окончания Великой Отечественной войны, только радость была светлой, без примеси грусти от военных потерь. Больше я не помню ни одного момента, чтобы все русские люди без исключения были охвачены такой гордостью за свою Великую Родину.
Когда Юрий Гагарин погиб возле деревни Новосёлово под городом Киржачём Владимирской области во время тренировочного полёта на «спарке» вместе с Владимиром Серёгиным, это стало днём великого траура для всей страны. Володя рассказывал мне, что тел как таковых найти не удалось – всё было буквально растерзано на мелкие кусочки, и опознание проводили по мельчайшим фрагментам личного снаряжения и обмундирования. Он мне сказал также, что эта катастрофа – очень «тёмное» дело, и возможно, что гибель самолёта-«спарки» могла произойти по вине пилота другой машины, но всё это до сих пор держат в строжайшей тайне.
Спустя несколько лет Володя под большим секретом рассказал мне, что среди его сослуживцев в Подлипках прошёл слух о том, что где-то спустя полгода или год после катастрофы к матери Юрия Гагарина в деревне под Гжатском кто-то ночью тихо постучался в дверь. Та открыла её и увидела на пороге человека с чёрным обожжённым и изуродованным лицом, который произнёс:
- Здравствуй, мама! Это я, Юра! – и быстро ушёл прочь. А вскоре мать Юрия Гагарина умерла, унеся в могилу тайну ночного визита.
Немного подробнее расскажу о жизненном пути своего мужа. Родился Володя 21 мая 1925-го года, но глупые тётки зарегистрировали его 26-м мая. В результате, во всех его документах, от Свидетельства о рождении до Паспорта и Личного дела, датой рождения стояло 26-е мая. Их семья съехала с наследственных земель, из деревни Кудрино (неподалёку от волостного села Сенницы), что расположена между Коломной, Озёрами и Зарайском, в 20-х годах двадцатого века. Сначала Володин отец, Николай Анисимович Макунин, в голодные годы после Гражданской войны отправился на заработки в Москву, а когда он здесь освоился и обжился, то со временем в столицу переселилась и вся семья. Володя, как и я, был младшим в семье. Первоначально они жили на проезде Серова в том же доме, где и знаменитый лётчик. По Володиным воспоминаниям, Анатолий Константинович Серов был добрым, открытым, приятным и очень общительным человеком и часто катал соседских детей, и моего будущего мужа в их числе, на своём роскошном и громадном наградном «Бьюике».
Незадолго перед Великой Отечественной войной семью переселили в коммунальную квартиру на Покровском бульваре, 4/17, которую до революции целиком занимала семья инженера. Володя рассказывал мне, что в первом подъезде дома (что выходит на Хохловский переулок) на Покровском бульваре ещё долгие годы жила в «коммуналке» «уплотнённая» вдова его бывшего хозяина. После восьмого класса Володя поступил в Московский политехникум связи (МПС), закончив который, работал некоторое время на телефонной станции Таганского телефонного узла электромехаником связи. Из тех лет у него сохранились яркие воспоминания об уникальном мастере-электромеханике, который был настолько стоек к действию электрического тока, что брал оголённый провод под напряжением в 220 Вольт на язык. С этой телефонной станции 16-летний Володя Макунин и ушёл в армию, сначала во 2-е Московское военно-пехотное училище.
В военкомате он «приписал» себе один лишний год, и его направили в село Раменское, под Москву, где в 1943-м году формировалась воздушно-десантная бригада Резерва Главного командования. Их послали сначала для доукомплектования и обучения в город Лодейное Поле Тверской области, а затем – в составе Свирской Краснознамённой воздушно-десантной дивизии – на Карельский фронт, где ему исполнилось 18 лет. Там Володя несколько раз был на волосок от смерти. Он совершил во время войны 55 прыжков с парашютом, из них больше половины – ночью и в тыл врага. После переформирования дивизии Володя участвовал в боях на 2-м и 3-м Украинских фронтах. Свой боевой путь он завершил 23 апреля 1945-го года в предгорьях Альп, где был ранен. День Победы он встретил в госпитале городка Бадвислау, в Австрии. За доблесть и отвагу Владимир Николаевич был награждён орденом Красной Звезды и шестью медалями, в том числе, «За отвагу», «За взятие Вены», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.». Вообще, рассказывать о войне Володя не любил и считал, что байки и небылицы про войну рассказывают лишь те, кто её толком не видел. Но кое-что из его рассказов я хорошо запомнила, на всю жизнь.
Например, как его летом 1944-го чуть не убил ножом финский диверсант, метнув ему в голову «финку» и чудом промахнувшись из-за болезненного укуса комара (Володя очень быстро нагнулся, чтобы прихлопнуть насекомое, и это спасло ему жизнь).
Как зимой финские диверсанты, подкравшись на лыжах под покровом ночи, вырезАли своими ножами-«финками» целые взвода наших солдат и потом, вставив острые носы своих мягких кожаных сапог-«пексов» в специальные лыжные крепления, бесшумно и безнаказанно, словно снежные призраки, уходили в лес.
Как во время войны на Карельском фронте финны за удаль и результативность в отражении их жестоких вылазок прозвали наших десантников, среди которых был и мой Володя, «сталинскими головорезами».
Как полуслепой командир его пулемётного расчёта Марк Ширгородский из-за собственных проблем со зрением (Володя был третьим номером расчёта, а фактически – единственным полноценно зрячим бойцом в отделении пулемётов «Максим») запретил ему участвовать в дерзкой разведывательной вылазке, после которой все её уцелевшие участники (а выжили все) получили по Звезде Героя СССР.
Как при форсировании какой-то северной реки (кажется, Северной Двины) утонули все наградные документы их подразделения, в том числе и на его ордена Славы и Боевого Красного Знамени, к которым он был представлен накануне.
Какой чудовищной жестокостью по отношению к русским солдатам и населению на оккупированной территории отличались во время войны финны, венгры и румыны, что их нельзя было даже сравнивать с немцами, разве что с карательными частями войск СС.
Как всех наших бойцов поразило обилие домашнего скота, окороков, колбас и велосипедов, а также богатство крестьян в венгерских и австрийских деревнях.
Как наши бойцы захватили партию немецких одноразовых парашютов из искусственного ацетатного шёлка, и их командование распорядилось многократно использовать их при десантировании до тех пор, пока во время одной ночной операции не разбились насмерть чуть ли не 12% личного состава.
Как их взвод захватил целый вагон наградных швейцарских часов, предназначенных в подарок офицерскому корпусу войск «СС» Восточного фронта, и потом каждый солдат набрал себе по полному вещмешку на «гостинцы» родным и близким после Победы.
Как в захваченной нашими войсками Вене он захотел посмотреть на город с высокой точки и заехал на верхний этаж одного из самых больших домов на маленькой, злой и мохнатой монгольской лошадке, из тех, что артиллеристы использовали как тягловую силу, прямо по ступенькам парадной лестницы.
Как наши обозлённые танкисты, изнывая от огромных потерь в Вене и поймав в центре города мальчишку-подростка из «Гитлерюгенд» с «фауст-патроном» на чердаке жилого дома, разбили ему вдребезги голову кувалдой для заколачивания пальцев в гусеничные траки, прямо на броне среднего танка Т-34.
Как вор-«чернушник», один из двух воров, что служили в его отделении, украл из Володиного вещмешка и спрятал перед боем трофейный пистолет «Парабеллум», который, в случае точного попадания в немецкого пулемётчика, мог бы изменить всю Володину жизнь после этой последней атаки.
Как яростно отстреливался прикованный цепью к огневой точке немец-штрафник из пулемёта «MG-34» той ночью, когда Володя был ранен.
Как наши военные хирурги хотели ампутировать ему раненую руку по самое плечо, но Володя, будучи в сознании, сумел их уговорить не делать этого.
Как «особисты» из СМЕРШа после чьего-то доноса расстреляли из автоматов бочки бесценного и поразительно целебного венгерского красного вина в подвалах средневекового замка, который был занят нашими войсками под госпиталь, где Володя лежал после ранения, и как местные крестьяне две недели собирали текущее вниз по склонам горы вино в любые ёмкости.
Много чего Володя мне рассказывал, но, конечно, далеко не всё из того, что повидал и испытал за время войны на фронте. Например, он совершенно не мог переносить запах жжёной сковородки из-за того, что он напоминал ему запах горящих танков.
Видимо, во многом под влиянием моего старшего брата Шуры и мужа своей родной сестры Валентины, Андрея Николаевича Брюханова, мнение которых он очень ценил и уважал, после успешного окончания вечерней Школы рабочей молодёжи, Володя решил поступить в Московское высшее техническое училище (МВТУ) имени Н.Э.Баумана. Поступил он на артиллерийское отделение механического факультета, поскольку после войны до самого 1950-го года служил на Украине именно в артиллерийском подразделении и был хорошо знаком с этой техникой.
Его яркий конструкторский талант проявился ещё во время учёбы в институте, он работал совместителем-лаборантом профилирующей кафедры, участвовал в наладке первого установленного в МВТУ электронного микроскопа, и полставки его лаборантской зарплаты совместителя были очень хорошим подспорьем к моему скромному учительскому окладу. Разрабатывал Владимир Николаевич свой дипломный проект в Подлипках Дачных, под Москвой, возле Мытищ, в конструкторском бюро и под руководством блестящего артиллерийского конструктора, создателя многих легендарных пушек Великой Отечественной войны, Василия Гавриловича Грабина.
Темой Володиной дипломной работы была разработка безоткатной 152-мм гаубицы. Работа заслужила всеобщую похвалу, и решено было предложить её Главному Артиллеристскому Управлению (ГАУ) в качестве прототипа для изготовления опытного образца. Выпускник МВТУ Владимир Николаевич Макунин был направлен по распределению в КБ ЦНИИ-58 (КБ – конструкторское бюро – примечание Летописца) генерала-полковника инженерных войск, артиллериста В.Г.Грабина.
Однако, Лаврентий Павлович Берия, а потом и Никита Сергеевич Хрущёв имели другое мнение на счёт Грабинского КБ. Н.С.Хрущёв, придя к власти, с подачи будущего министра обороны Д.Ф.Устинова, «талантливого артиллериста-теоретика», не создавшего за всю жизнь ни одной пушки, распорядился о передаче всей территории и состава «Грабинского хозяйства» в Подлипках Дачных в распоряжение тогда ещё почти никому не известному Сергею Павловичу Королёву. Было объявлено полное перевооружение всей нашей армии на новый и перспективный вид техники – ракетный, и основания там ОКБ-1 (особого конструкторского бюро) и ОП (опытного производства) принципиально нового и доселе неизвестного вида вооружения. После этого артиллерия из «Бога войны» превратилась в опального пасынка нашей армии, что предопределило серьёзное системное отставание Советского Союза в области развития артиллерийских систем.
Так мой муж, отучившись на артиллериста, стал ракетчиком. С 1957-го по 1972-й годы Володя работал в ЦКБ ЭМ (Центральном конструкторском бюро Экспериментального машиностроения – примечание Летописца) Минобщемаша. Ракетчиком он тоже был далеко не последним, поскольку я отлично помню, как он делился со мной своими мыслями по поводу тех или иных оригинальных технических решений. Я точно помню, что конструкцию раскладных крыльев для противотанковых управляемых реактивных снарядов (ПТУРС) придумал именно он, работая в Подлипках. Володя в то время был чрезвычайно увлечён решением практической задачи повышения стабильности полёта реактивного снаряда, и однажды дома в воскресенье он вдруг радостно сказал мне:
- Кажется, я придумал, как это сделать!
Он показал мне сделанный от руки набросок простой и гениальной конструкции раскладных крыльев снаряда (он замечательно рисовал и научил рисовать обоих наших сыновей), которые он решил уложить вдоль корпуса, а не обёртывать, как было предложено кем-то раньше, до него. Если бы он тогда защитил эту конструкцию, то был бы, возможно, сейчас известен не меньше, чем изобретатель знаменитого автомата Михаил Калашников: это решение позднее было использовано в огромном множестве систем вооружения. Он гордо рассказал мне, как на стендовых испытаниях, при отстреле на направляющих, снаряд даже не шелохнулся, когда у него развернулись крылья. Задача стабилизации полёта была быстро, просто и успешно решена.
Володя долго проработал в Подлипках под началом Сергея Павловича Королёва, который обладал для него огромным авторитетом именно как исключительно одарённый конструктор новой ракетной техники, а уже в последнюю очередь – как начальник. Володя рассказывал мне, что С.П.Королёв порою был страшно груб, но чрезвычайно отходчив. Как-то раз он незаслуженно оскорбил одного инженера, не разобравшись в ситуации. На следующий день Сергей Павлович разобрался и публично извинился перед ним в присутствии всей своей «свиты» и долго уговаривал его не держать на него обиды. Он всегда лично проверял, чтобы первоначально несправедливо наказанный за принципиальность человек был премирован, а затем и повышен в должности.
Если была необходимость в авральных работах и сверхурочных, С.П.Королёв при стечении народа прямо в цехе подписывал чек на очень крупную сумму денег (у него, как у Главного конструктора, был открытый счёт) и показывал его всем присутствующим, заявляя, что эта сумма будет им выплачена лишь при условии качественно выполненного задания и успешного запуска ракеты, либо он лично порвёт этот чек. Такой аргумент действовал лучше всяких партийных собраний и митингов. Хотя это не означало, что аварий не было. Любой непроторённый путь чреват ошибками и трагедиями. Но люди всегда верили Королёву, шли рядом с ним рука об руку на риск, боролись и побеждали.
Естественно, люди не могут жить одной лишь работой. Как мне рассказывал Володя, во время обеденного перерыва у них в отделе ежедневно завязывались ожесточённые партии и целые турниры по домино. Не шашки, не шахматы, а именно домино. Наверное, потому, что это была достаточно азартная, в меру интеллектуальная и живая игра. Чтобы стимулировать игроков, спустя несколько лет непрерывных жарких баталий Володя придумал переходящий «приз» для самого неудачливого игрока в домино – медаль «Знатному «козлу»!». Володя сам разработал макет с головой козла и надписью, слепил рельефный «болван» из глины и сдал в литейную мастерскую. Вскоре медаль была отлита, и с тех самых пор в конце года в торжественной обстановке ею награждался самый невезучий участник доминошных турниров. Когда Володя в 70-х годах увольнялся из Подлипок, общим решением «доминошного общества» медаль была передана ему «на вечное хранение», хотя он и не «удостаивался чести» её вручения ни разу за все годы соревнований. Вместо оригинала была изготовлена копия, которая впредь использовалась для награждения. Где-то до сих пор медаль хранится среди старых и ненужных вещей.
Володя работал в Подлипках в ОКБ-1 до тех пор, пока Королёва не стало. Началась грязная возня с делёжкой его обширного наследия. Первоначально преемником Королёва стал В.П.Мишин, но, будучи всегда на вторых и третьих ролях при «Главном», он не «потянул», не справился с обширностью задач Главного конструктора. Вдобавок он был «не дурак» выпить. В результате, «хозяйство» Сергея Павловича Королёва было разделено между «фирмами» В.П.Глушко, М.К.Янгеля и В.Н.Челомея. У Володи остались очень неприятные воспоминания о склочном, тщеславном, подозрительном и подлом характере академика В.П.Глушко, с которым у него были связаны какие-то внутренние конфликты. Он рассказывал, что В.П.Глушко лично распорядился уничтожить несколько уникальных перспективных разработок, которые Сергей Павлович начал, но не успел довести до Государственных испытаний. Про В.Н.Челомея он ничего такого мне никогда не рассказывал. Видимо, не было прецедентов.
Ещё Володя говорил мне, что Королёв всегда был против вредных и химически токсичных компонентов жидкого ракетного топлива, «всякой отравы», как он выражался, в отличие от того же Глушко. После смерти Королёва в военных ракетах стали активно использовать очень энергоёмкое, но чрезвычайно токсичное топливо – гептил. Однажды на Северном полигоне под Плесецком одна ракета на старте взорвалась и упала в лес. После этого события все окрестности в радиусе тридцати или пятидесяти километров были превращены в запретную зону, но беды всё-таки не удалось избежать: были заражены грунтовые воды, и в течение многих лет (а возможно, и по сей день) в окрестностях места катастрофы находиться было смертельно опасно.
Как-то раз Володя вернулся из командировки с Северного полигона в мрачном и подавленном состоянии. Он долго не хотел ничего мне рассказывать, а потом всё же рассказал. Оказывается, один из солдат срочной службы, находясь в карауле, расстрелял всех своих товарищей, находящихся в караульном помещении, а потом приставил ствол автомата ко рту и застрелился сам. А позже выяснилось, что его родные брат и сестра незадолго перед тем, как его забрали служить в армию, тоже покончили с собой. Он возмущался, что работники военкоматов не проверяют призывников на наличие психических отклонений, в результате из-за этих «психов» гибнут нормальные люди.
Начальником Северного полигона в течение многих лет бессменно был генерал Галактион Елисеевич Алпаидзе, очень тщеславный и заносчивый грузин, который весь север Архангельской области по-барски именовал «моя вотчина». Володя рассказывал, что генерал был страстным охотником, и частенько на служебном вертолёте вместе с гостями и родственниками с Кавказа улетал в снега Арктики, чтобы прямо с воздуха расстреливать из автомата Калашникова занесённых в Красную книгу белых полярных медведей. В кабинете Г.Е.Алпаидзе в Москве, в институте теплотехники (в МИТе), лежала огромная шкура белого медведя с головой, обращённой зубастой пастью ко входу.
Потом, после одного очень неприятного конфликта с начальством из-за квартиры в Подлипках, когда мне пришлось встать на защиту своего мужа, Володя решил перейти на работу в Московский институт теплотехники, с которым и раньше очень тесно сотрудничал во время длительных командировок в Мирный и Капустин Яр. И всегда он подходил к работе исключительно творчески, создавая новые конструкции и изобретения.
У Володи было много самых разных изобретений. Одно из них, построенное на основе применения высшей алгебры, теории графов и игр, и связанное с порядком изменения регламентов боевых дежурств и схем перемещения межконтинентальных баллистических ракет (МБР), подкосило его окончательно в середине 80-х, уже в период горбачёвской «Перестройки». Это изобретение было предложено в соавторстве с коллегами по Московскому институту теплотехники (МИТу) Галяркиным и Филоновым и сулило многомиллионную экономию средств и усиление уровня обороноспособности Родины, однако, так и не было принято на вооружение.
Если Володя уезжал в командировку на Север, мы всей семьёй отправлялись вечером к железнодорожной станции, чтобы помахать ему в окошко и попрощаться: поезд «Москва-Архангельск» отправлялся с Ярославского вокзала и менее чем через полчаса после отправления проходил мимо Клязьмы. Это на долгие годы стало нашей семейной традицией, пока мы не переехали жить обратно в Москву.
Когда знакомые спрашивали Володю, какое учебное заведение он закончил, что так замечательно во всём разбирается и так хорошо знает математику, он обычно улыбался и шутливо отвечал вопрошавшим:
- Учились мы, как и все наши великие и незабвенные предки, «по Малинину, Буренину и Пупкину с картинками».
Я всегда думала, что Володя так шутит. Однако, мой въедливый и склонный к скепсису младший сын Алексей выяснил, что, оказывается, действительно, до революции арифметику в гимназиях изучали по замечательной книге математиков-педагогов «Арифметика» А.Ф.Малинина и К.П.Буренина (1897 г., 213 стр.), а Василий Пупкин был автором «Учебника арифметики» для начальных классов реальных училищ и церковно-приходских школ в конце XIX века, где были прекрасные и понятные иллюстрации.
Володя был необычайно эрудированным, творческим и многогранным человеком. На работе он пользовался непререкаемым авторитетом, к нему постоянно обращались коллеги за мудрым советом и помощью, называя его за глаза «ходячей энциклопедией».
Когда наш Коленька немного подрос, Володя предложил съездить летом в отпуск на Украину, на реку Южный Буг, под село Лодыжино, туда, где размещалась воинская часть, в которой он служил после войны. Это действительно было замечательное место (потом там возвели Лодыжинскую ГЭС, изгадив всю прекрасную прежде природу). Чистый воздух, красивая полноводная река, украинский колорит, добрые и воспитанные, доброжелательные к приезжим люди, вкусные и дешёвые натуральные продукты – всё это было похоже на Земной Рай. Я никогда больше за всю жизнь не уезжала так далеко от своего родного дома. Мне с Николушкой там очень понравилось, но тянуло домой.
Нашего Николушку часто мучили запоры, и Володя, истинный изобретатель и рационализатор, придумал интересный выход. Он ежедневно плавал на противоположный берег полноводной реки с ребёнком на шее, чтобы «сходить на крота»: гуляя по берегу, они отыскали там дохлую тушку крота. Теперь у нас не было никаких проблем с Колиным туалетом! Одна проблема была успешно разрешена. Но я всё равно каждый день беспокоилась за своих мужа и сына, до тех пор, пока они, наконец, вдоволь накупавшись, не возвращались на этот берег.
Однажды любопытный сын решил поймать в хозяйском дворе цыплёнка и погнался за ним. На защиту своего ребёнка выскочила рассерженная курица. А навстречу ей бросилась я и спасла Колю от гнева матери-несушки.
Володя тогда смеялся:
- Сцепились две квочки из-за детей!
Иногда Коленька неожиданно парадоксально реагировал на некоторые фразы и слова. Один раз, когда я готовила компот из яблок и сухофруктов, на Володин вопрос о его составе я ответила скороговоркой:
- Кишмиш-курага!
Коля, услышав это звукосочетание, неожиданно со смехом закричал:
- И я, и я, и я!
Мы с Володей сначала ничего не поняли, но каждый раз, произнося фразу «кишмиш-курага», неизменно слышали в ответ Колин смех и крики «И я, и я, и я!». Потом, когда Коля подрос, он сообщил, что ему становилось смешно, и он изображал ослика.
Вообще, Коля был страшный болтун, авантюрист и выдумщик. Однажды в Лодыжине у меня отломился каблук туфли. Мы всей семьёй зашли в сапожную мастерскую. Когда сапожник взял туфлю и стал приколачивать каблук, Коля вдруг заявил:
- Дядя, а Вы знаете: мой папа тоже сапожник!
Тот удивлённо поднял глаза и спросил:
- Если Вы сапожник, то зачем пришли ко мне? Сами чините! Вот Вам инструменты!
Володя смутился и ответил:
- Да никакой я не сапожник. Просто иногда чиню жене туфли, вот сын наверно и решил, что я тоже сапожник.
Когда мы вышли из мастерской, Володя спросил сына:
- Что же ты меня позоришь?
А тот заявил:
- Я хотел узнать, что ты ему ответишь.
Коля вообще иногда любил поставить человека в тупик. Как-то раз на Клязьме он подошёл к Науму Иосифовичу Левину, нашему соседу по дому со второго этажа, и вдруг неожиданно заявил:
- Наум Иосифович, а Вы знаете, мой папа вчера маму так бил, так бил!
Левин вечером пришёл к нам со своей женой, Полиной Борисовной, посидел, попил чайку, дождался прихода Володи с работы и начал ему выговаривать, что нельзя так обращаться с супругой. Мы оба были в недоумении. Коля же в это время в прямом смысле катался по кровати, давясь от смеха. Когда мы с Володей разобрались, в чём дело, то едва не дошло до применения ремня. Коля испугался и больше так не шутил.
Однажды мы с маленьким Николушкой приехали в гости к Володиным родителям. Коля незадолго перед этим самостоятельно прочитал стихотворение М.Ю.Лермонтова «Бородино». Когда Николай Анисимович спросил Колю, какие книжки он любит, и что ему читают вслух родители, тот неожиданно прочитал ему наизусть скороговоркой:
- Володин отец был поражён и произнёс лишь:
- Да, Коленька, не то, что нынешнее племя, не то! Богатыри, не вы!
 Ещё Коля с самого детства очень любил читать романтическую литературу, книги Александра Грина, мечтать о чём-нибудь совершенно нереальном, а начиная где-то с двенадцати лет, в нём неожиданно проснулась удивительная тяга к кулинарии. Он стал выдумывать и выискивать всевозможные вкусные рецепты, причём исключительно в виде первых и вторых блюд и закусок. Сласти и напитки его совсем не прельщали, если только в качестве обрамления и приправ ко второму.
Заставить Николая делать что-то, что ему не нравилось, было практически невозможно. Как, впрочем, и оторвать от того, что ему очень нравится. Например, ему очень нравилось летом лежать в гамаке, провешенном между сосной и берёзой во дворе, напротив крыльца, и вкушать салат из редиски со сметаной (именно вкушать, смаковать). Так вот, во время летних школьных каникул он мог предаваться этому занятию до бесконечности, неделя за неделей. От такого праздного и ленивого времяпрепровождения его могли оторвать только школьные друзья.
Коля был довольно ленивым ребёнком, эдаким увальнем. Если он спал, то мог это делать очень долго, лишь бы его не трогали. Иногда он целыми неделями ленился ходить в туалет, и это не вызывало у него каких-либо неудобств. При этом, он легко поддавался чужому влиянию, был зависим от чужого мнения, что нас с Володей весьма беспокоило. Ещё с самых ранних детских лет он был крайне неравнодушен к девочкам и неоднократно заявлял нам с мужем, что вот на этой вот девочке он хочет жениться.
В соседнем дворе жили супруги Леонидовы. Муж был тяжело ранен на фронте, сделался инвалидом, в середине 50-х он быстро угас и умер. Их сын, Серёжка Леонидов, который был годом или двумя старше нашего Коли, остался вдвоём с матерью, Татьяной Ивановной, железнодорожной рабочей, путеобходчицей. Работа у неё была очень тяжёлая, рассчитанная на здорового мужика: приходилось с кувалдой на плече или с увесистым аккумуляторным фонарём за день проходить много километров, а возвращалась домой она поздно, либо дежурила целыми сутками. Она постоянно ходила в кургузой чёрной железнодорожной шинели с блестящими железными пуговицами или таком же глухом чёрном двубортном бушлате. Татьяна Ивановна постоянно недосыпала, и в глазах её навеки поселились печаль и усталость.
Серёжка целый день был безнадзорным, рос, как трава во дворе. Он был вечно голодный, и все соседи его жалели. Сначала его подкармливали Яшины, Клавдия Алексеевна и больная с детства церебральным параличом её дочь Валя. А потом он стал добывать себе пропитание сам, охотясь с рогаткой на голубей и готовя их на костре. Коля, как выяснилось, тоже помогал ему в этом промысле. Я пришла в ужас, когда узнала, что Коля с Серёжкой ели жареных голубей. Потом Серёжка стал приворовывать. Татьяна Ивановна его чуть не убила, когда узнала об этом. Я с тех пор запретила сыну общаться с Серёжкой Леонидовым. Но они всё равно, втихаря ото всех, общались и играли.
Когда старшему сыну Коле должно было исполниться семь лет, в 1962-м году, 9-го апреля, у меня родился второй сын – Алёша. Мне было 37 лет. Беременность протекала тяжело, с осложнениями. Мне пришлось лечь на сохранение ребёнка. В результате он родился в родильном доме в Лепёхинском тупике на Покровке недоношенным, семимесячным, после тяжёлой операции. Сделав кесарево сечение, доктор сказал мне, что «этот ребёнок отнял у Вас десять лет жизни». У меня на всю жизнь остался длинный, грубый и глубокий вертикальный безобразный шрам на животе от самого пупка, которого я очень стеснялась. Но всё равно, я была безмерно счастлива. Тем более, что ребёнок дался мне с таким трудом и болью.
Володя почему-то хотел назвать сына именем Артём, но я была категорически против, мне не нравилось это имя, оно напоминало мне собачью кличку. Я сама назвала сына Алексеем (по-гречески – помощник, защитник), в честь замечательного доктора, который принимал у меня роды. Что меня очень удивило, так это то, что родился Алёша с довольно длинными и очень тёмными, почти чёрными волосами. Потом волосы его стали очень светлыми, почти белыми, но сзади, на левой части затылка, под макушкой, у него на всю жизнь осталось пятнышко чёрных волос. Знакомые говорили мне – на счастье.
Оба наших сына не признавали никаких замен и суррогатов. Если другие младенцы часами с удовольствием сосали соску, наших сыновей невозможно было провести. Соска немедленно выплёвывалась, и дети удовлетворялись и засыпали лишь после того, как я давала им грудь. Володя многократно пытался их обмануть, но результат был предсказуем: минута чмоканья с соской, потом – характерный громкий плевок и недовольное бурчанье, после которого должны были последовать плач и требование еды.
Кстати, по поводу имён. Мы с Володей перед моим помещением в больницу долго обсуждали имя ребёнка. Володя почему-то был абсолютно уверен, что родится мальчик, хотя я надеялась, что это будет девочка. Когда я начала активно протестовать против имени Артём, Володя неожиданно и вроде бы вполне серьёзно начал предлагать имена, которые раньше, в первые послереволюционные и годы первых пятилеток, Советская власть рекомендовала родителям для наречения новорождённых Страны Советов. Кроме ставших тогда вполне обыденных имён, вроде Владлена (Владимир Ленин), Сталена (Сталин и Ленин) и Сталинда (Сталинская Индустриализация), имели хождение весьма уродливые и экзотические имена, наподобие Отюлшминал (Отто Юльевич Шмидт На Льдине), Борзамир (Борец За Мир), Провсс (Пролетарии Всех Стран, Соединяйтесь), Даздрамир (Да Здравствует Мировая Революция), Даздраперм (Да Здравствует Первое Мая) или модное после Великой Отечественной войны Рунар (Русский Народ). После этих Володиных выступлений я разозлилась и спокойно уже не могла с ним разговаривать, а ему, оказывается, только того и надо было:
- Ну, так давай назовём ребёнка Артёмом, если Борзамиром не хочешь!
Я была тогда не в духе, не на шутку обиделась на него, и больше не стала продолжать обсуждение этой темы. Когда Володя начинал шутить или дурачиться, иногда очень сложно было понять, где он шутит, а где говорит серьёзно. А порой его было очень сложно, практически невозможно, остановить. Это неприятное свойство моего мужа в значительной степени унаследовали и его сыновья.
Я потратила очень много времени и сил на выхаживание ребёнка после родов. В то время матери давали только один месяц на уход за младенцем. Дальше надо было идти работать, иначе возникала угроза потери трудового стажа. Я отправилась в наше РОНО (Районный Отдел Народного Образования – примечание Летописца) и решила оформить отпуск за свой счёт. Бухгалтерия и отдел кадров размещались там же. Когда я объяснила ситуацию, симпатичная бухгалтер-еврейка вступилась за меня и сказала, что никто, кроме нас, троих, не знает в РОНО о том, что я сейчас не веду занятия. Это вообще нигде не фиксируется, кроме табеля, который централизованно заполняется на всех учителей и поступает в бухгалтерию. Мне не стали делать запись о перерыве трудового стажа в трудовую книжку. В результате, я смогла посвятить маленькому Алёше лишних два месяца, которые были мне оплачены по средней ставке учителя, и трудового стажа я не потеряла. Я до сих пор с бесконечной теплотой и благодарностью вспоминаю этих простых, добрых и отзывчивых женщин.
Володя очень любил футбол и всегда мечтал, чтобы наши дети поддерживали его в этих увлечениях. Коля был ленив, и футбол его никогда совершенно не привлекал. В самом начале 60-х годов (в 1961-м, кажется) мы купили радиолу «Рекорд-60», а потом –  чёрно-белый телевизор «Волхов» Новгородского телевизионного завода, который поставили посередине противоположной от входа в комнату торцевой стены на небольшую тумбочку. Когда родился Алёша, Володя стал сажать его к себе на колени во время просмотра телевизионных трансляций футбольных матчей. При каждом забитом голе Володя вздрагивал, прыгал на стуле и шумно выражал свои эмоции. Сидевший у него на коленях маленький Алёша также подлетал в воздух и всплёскивал ручками, пытаясь удержать равновесие. Володя радостно восклицал при этом:
- Вот какой болельщик растёт! Так и скачет при каждом голе!
В результате, у нашего Алексея вместо любви к футболу выработалось поразительное равнодушие, вплоть до отвращения, чему Володя долго не мог поверить. Вскоре телевизор перенесли в угол комнаты, ближе к окну. Алёше тогда было не более двух лет. А когда Алексею было уже много больше 20-ти лет, даже скорее под 30, он нас с Володей удивил, заявив, что прекрасно помнит, как телевизор «Волхов» стоял посередине комнаты на тумбочке, между нашей с Володей и его кроватями. Володя отказывался в это поверить, а я, вспоминая себя в Алёшином возрасте, решила, что он действительно всё отлично помнит. У Алёши, как и у меня, с самого детства была почти абсолютная зрительная память и отличное образное восприятие.
В детстве Алёша очень не любил фотографироваться, хмурился и куксился, поэтому у нас осталось не очень много его ранних детских фотографий. Когда маленького Алёшу кто-нибудь спрашивал, кто он такой и как его зовут, он обычно отвечал:
 - Я – котёник!
Коля обычно при этом добавлял, если находился поблизости:
- А я – серый волк! – делал страшное лицо и рычал.
Радиолу Володя, из-за отсутствия другого места в доме, водрузил на книжный шкаф, что было не очень удобно для прослушивания граммофонных пластинок, настройки звука и поисков радиостанций, но это нас не смущало. Как раз в то время стали очень популярны записи итальянского мальчика-певца Робертино Лоретти, обладавшего изумительным голосом невероятной силы и чистоты.
Володя накупил тогда много пластинок с хорошей музыкой, из которых я чаще всего и с наибольшим удовольствием слушала записи Леонида Утёсова, популярные оркестровые аранжировки танцевальных произведений, католический гимн «Аве Мария» и песенку «Джамайка» в исполнении Робертино Лоретти.
Володя с большим удовольствием слушал старые военные марши и вальсы в исполнении военных духовых оркестров, которые всю жизнь собирал и изредка давал ему на время послушать его старший брат Анатолий. Наши дети с наибольшим удовольствием слушали записи на мягких гибких пластинках, содержащихся в качестве приложения к музыкальному журналу-альманаху «Кругозор». Позже они сами стали покупать себе пластинки в клязьминском магазине «Культтовары» («культмаге»). Коля всерьёз увлёкся западной рок-музыкой и подолгу слушал радиолу, поскольку пластинок рок-групп у нас не продавали. Алёша иногда покупал записи эстрадных сатириков Лившица и Левенбука и музыку из отечественных кинофильмов, особенно ему нравилась музыка композитора Зацепина к комедиям Леонида Гайдая, которую он мог слушать до бесконечности.
По воскресеньям мы с Володей под хорошее настроение иногда принимались танцевать под радиолу, а на звуки музыки в нашу комнату приходили мама и Гага. В нашей семье всегда любили музыку и старались, чтобы она постоянно звучала в доме. Даже радиоточку мы никогда не отключали, просто уменьшали уровень звука. Музыка всегда помогала нам забыть усталость и пережить горечь потерь.
 

12. Исполнение детской мечты. Честность и принципиальность.
После вечерней Школы рабочей молодёжи, где после Халдея новым директором стал Мостовой, я перешла, наконец, в детскую школу. Исполнилась моя детская мечта, к которой я так долго стремилась. Это была школа-восьмилетка № 219 Свердловского района города Москвы, неподалёку от метро Новослободская. Директором этой школы была Халтурина Лидия Ивановна, очень хороший, порядочный и справедливый человек.
Коллектив мне очень понравился (он в основном состоял из близких мне по возрасту молодых учителей), и я сразу в него очень органично влилась. Разумеется, люди есть люди, и ничто человеческое им не чуждо, в том числе, грехи, ошибки и заблуждения. Но я никогда не принимала участия ни в каких интригах и подковёрной возне, не слушала сплетен и не «перетирала чужих косточек» в учительской. Кроме того, я старалась не ходить на учительские застолья, где всегда собирались какие-то группы и коалиции, и стремилась к нейтралитету и объективности. Тем не менее, у любого человека есть свои симпатии и антипатии. Мы очень здорово сошлись с заведующей учебной частью (завучем) Юдиной Зоей Павловной, а также с нашим библиотекарем Баррикадной Таисией Степановной. Хорошие отношения у меня сложились с учительницей младших классов Воеводиной Ольгой Константиновной. Они продолжались ещё долгие годы после нашего выхода на пенсию, а позже я познакомилась и с её сестрой Машей.
Довольно скоро у меня сложилась репутация порядочной и принципиальной учительницы, вплоть до того, что родители учеников стремились к тому, чтобы их дети учились в тех классах, где я вела занятия. Возможно, это было связано с тем, что я всегда очень любила свою работу и делала её с удовольствием и творчески. Даже отъявленные хулиганы и откровенно брошенные дети, которых в нашем районе было достаточно, на моих уроках вели себя примерно и старались хорошо учиться. Мало того, школьные «хулиганы» по собственной инициативе наказывали тех учеников, кто, по их мнению, вёл себя по отношению ко мне и урокам истории развязно и вызывающе.
Подобные повороты оборачивались неожиданными осложнениями: если поведение какого-нибудь ученика вдруг казалось начальству вызывающим, то из РОНО поступало распоряжение о проведении психиатрической экспертизы и помещении ученика в так называемую «лесную школу» для «дефективных» детей, откуда выхода уже не было.
С учащимися тех классов, где у меня было классное руководство, я часто ходила в Музей истории и реконструкции Москвы на Лубянской площади, в Исторический музей, в Музей Революции. Ученики из других классов чувствовали при этом себя обделёнными и тоже просили сводить их в музей. Приходилось идти им навстречу. Такие походы вскоре стали для нашей школы традиционными. С гордостью могу признаться, что многие ученики на вопрос, какой учебный предмет они любят больше всего, отвечали – историю.
Где-то в 60-х годах в стране началась «кампания» по борьбе с антисемитизмом, которая странно сочеталась с резким осуждением сионизма и поддержкой арабских государств в их борьбе против крепнущего Израиля. Под влиянием этой «кампании» евреев «сверху» было настоятельно рекомендовано не называть евреями. Это слово сделалось «как бы» неприличным. В школе работало очень мало евреев, но если они были, то, как правило, держались кучкой, особняком, отдельно от всего остального коллектива. Такие кучки кто-то метко назвал «еврейскими капеллами». Уж и не знаю, кто и когда предложил называть евреев «за глаза» в разговорах «французами». Так и повелось: используя этот «Эзопов язык», мы даже в еврейском окружении именовали их в третьем лице «французами», о чём те, я полагаю, тогда и не догадывались.
Незадолго до рождения младшего сына, Алёши, мужу предложили вступить в Коммунистическую Партию. Он долго раздумывал над этим шагом и – наконец – решился. Причиной послужило какое-то происшествие, вынесенное на открытое партсобрание. Он взял слово и выступил с очень принципиальной позиции. Его поддержали и предложили непременно вступить в ряды КПСС (КПСС – Коммунистическая Партия Советского Союза – примечание Летописца), обещая дать соответствующие рекомендации (без рекомендаций в Партию не принимали).
А вскоре и мне намекнули, что хорошо бы вступить в Партию. После ареста отца я, как дочь «врага народа», не очень-то старалась участвовать в общественной жизни. Когда мои школьные подруги и сверстницы вступали в комсомол, я не стала в него вступать, потому что моя мама была настроена категорически против ВЛКСМ (ВЛКСМ – Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи – примечание Летописца). Она считала, что комсомольцы и комсомолки занимаются развратом, а я всегда очень ценила её мнение. Но тут было совсем другое дело. Как по секрету сказала мне одна знакомая методистка из РОНО, скоро из столичных школ должны были начать массово увольнять учителей истории – не членов КПСС. История теперь считалась одной из самых главных идеологических дисциплин учебного курса, и членство школьных «историков» в Партии являлось обязательным условием.
Я всё-таки решила посоветоваться с мамой. Готовясь к этому разговору, я заранее опасалась, что она просто запретит мне даже думать о вступлении в КПСС, но она, как ни странно, ничуть не удивилась моему решению и сказала, что я уже взрослая замужняя женщина, во всём разбираюсь и чтобы поступала так, как считаю нужным. Если считаешь, что нужно вступать в КПСС – то вступай! У меня словно гора с плеч тогда упала.
Однако здесь была одна тонкость. Колю, когда он родился, мы спокойно окрестили в церкви на Клязьме. Теперь же, при Хрущёве, вновь начали «затягивать гайки»: люди говорили, что партийное начальство даже обязало священников предоставлять им и органам КГБ (Комитет Государственной Безопасности СССР – преемник НКВД и МГБ – примечание Летописца) списки крещённых. Если туда попадали фамилии членов КПСС, то они могли лишиться партбилетов. Мы решили не крестить Алёшу в церкви. Моя мама, Серафима Александровна, сама тогда окропила его святой водой во Имя Отца, Сына и Святого Духа и заявила, что Господь милостив и Сам всё управит.
Алексей всё время интересовался различными религиями и философскими доктринами, много читал и самостоятельно изучал их, покупая книги и просиживая часами в библиотеках (он вообще почти всю жизнь читал только специальную научную и познавательную литературу). Я решила, что мой младший сын, так же, как и старший, Николай, навсегда останется убеждённым безбожником и атеистом. Но я, слава Богу, ошиблась. Мой младший сын Алёша потом, уже во вполне сознательном возрасте, в 29 лет, сам пошёл и принял Святое Крещение в церкви святого Иоанна Воина на Якиманке. Господь действительно всё Сам управил!
После XX съезда Партии и доклада Н.С.Хрущёва о злоупотреблениях времён «культа личности» всем сначала показалось, что наступает новое время. Через несколько лет нам с мамой пришло официальное приглашение уже в КГБ (НКВД и позже – МГБ – к тому времени уже переименовали в КГБ). Я в 1957-м году лично съездила на Лубянку, и мне удалось получить официальное решение Верховного суда СССР о реабилитации невинно осуждённого Фёдорова Сергея Васильевича, моего любимого отца. Но воскресить его из мёртвых уже не мог никто. Люди погибли, многие сотни тысяч семей были разрушены, а Партия только сплюнула и утёрлась!
Спустя несколько лет наш учительский коллектив предложил мне стать Секретарём партийной организации школы № 219, я согласилась, и меня избрали. В течение многих лет я старалась делать всё возможное, чтобы жизнь и работа учителей была достойной, чтобы быстрее и справедливее решались бытовые и финансовые вопросы, хотя мне пытались доказать, что это не входит в круг обязанностей партийного Секретаря.
Мы с мужем вступили в Партию вполне сознательно, мы хотели сделать жизнь, страну, окружающих нас людей – лучше и чище. Мы работали во славу Отчизны. Я работала на своём месте – учила чужих детей, старалась привить им лучшие качества, порой ценой ущерба собственным детям – работа отнимала много времени и сил. Володя работал на своём месте, отдавал силы и умение космосу, вопросам обороны страны. Мы всю жизнь служили Отчизне – как могли, с полной отдачей. И в этом было наше счастье.
Благодаря своему партийному «секретарству» мне довольно часто доводилось бывать на Районных, Городских и даже Всесоюзных партийных конференциях в качестве делегата от РОНО Свердловского района города Москвы. Всесоюзные Партконференции проходили в Кремле. Оказалось, что наша партийная «элита» живёт совсем не так, как весь остальной народ и рядовые члены Партии. Цены во Дворце Съездов на невиданные деликатесные блюда, такие, как бутерброды с чёрной и красной икрой, балыком, осетриной, севрюгой и красной рыбой оказались настольно низки, что не могли сравниться даже с ценой простого бутерброда с варёной колбасой в нашем обычном школьном буфете. Для нас, простых учителей, это было удивительно и невероятно. Но для «партийных бонз» эта «экзотика» была в порядке вещей, их приучили к «спецпайкам» и системе особого снабжения, созданной специально для обеспечения привилегированного класса «партийной и государственной номенклатуры». Именно тогда, в период довольно стабильного правления Л.И.Брежнева, я почувствовала всё двуличие партийно-бюрократической системы и тревогу за будущее наших детей.
Люди в дорогих строгих костюмах с высоких партийных трибун громко заявляли о торжестве идеологии нерушимого блока коммунистов и беспартийных, о строительстве «развитого социализма» и близости коммунизма, о том, что для наших детей восторжествует принцип «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям», а сами втихаря занимались приписками, очковтирательством и откровенным воровством у Государства, что почиталось в определённых кругах наивысшей доблестью. Именно тогда я тонко ощутила всю внутреннюю двойственность однопартийной системы. Я поняла, что наше спасение от тлена, разложения и распада, лжи и двуличия партийного окружения теперь возможно только в рамках здоровой и надёжной семьи.
Мы с мужем всегда, при любых обстоятельствах, хранили друг другу верность. Иначе и быть не могло! Когда один из Володиных знакомых, не отличавшийся строгой моралью, осведомился у моего мужа, не хочет ли он «за компанию» с ним пройтись к местным «дамам», чтобы «поразвлечься» (дело было в одной из дальних командировок), тот с возмущением отказался и сказал, что грязь собирать не в его правилах. Знакомый очень удивился и спросил Володю, как же он может хранить такую верность и не изменять жене при длительных поездках, в которых доводится встречаться с массой интересных женщин. Володя ответил ему, что он смотрит не этих женщин как на прекрасные произведения искусства в музеях, которых нельзя касаться и трогать. Всё это Володя со смехом рассказывал мне уже дома, по возвращении с полигона.
Володя работал в Подлипках Дачных, в «Королёвской фирме» (ОКБ-1), занявшей место Грабинского КБ, которая, как известно, занималась ракетной техникой. Зарплата поначалу была очень небольшой, и он пользовался каждым удобным случаем, чтобы дополнительно подработать, поэтому довольно часто ездил в командировки. Ему приходилось ездить в Капустин Яр (Кап Яр, как его называли), на Байконур, на Плесецкий северный полигон (в посёлок Мирный под Архангельском), в «Питер» (Ленинград), в Горький (Нижний Новгород), в Воткинск, на Урал, в Сибирь и на Дальний Восток, к местам приземления ракетных ступеней и спускаемых аппаратов. Работать приходилось очень много, многое приходилось изобретать и делать заново. У моего Володи всегда, вплоть до самых последних дней жизни, была неутолимая жажда творчества и созидания.
К сожалению, многие талантливые и одарённые инженеры и учёные вынужденно бросали любимую работу из-за вопиющей несправедливости в оплате их нелёгкого и весьма квалифицированного труда, переходя на рабочие должности и вставая к станку, будучи не в состоянии прокормить семью. Инженерская зарплата не превышала 170-180-ти рублей в месяц. Но я никогда не ставила деньги на первое место среди жизненных ценностей, справедливо полагая, что любимая работа и возможность самореализации для моего мужа гораздо важнее. До слёз обидно было то, что вчерашний выпускник средней школы или ремесленного училища, а позже – ПТУ (Профессионально-техническое училище – примечание Летописца), по сути дела, мальчишка, двоечник и неуч, получал на своём рабочем месте никак не менее 200-т рублей в месяц. Зато для социалистического государства он считался «гегемоном» – пролетарием!
Из-за своей принципиальности и жажды справедливости многие Володины изобретения не получили воплощения или были использованы и присвоены людьми, не имеющими к ним никакого отношения, но облечёнными властными полномочиями. Володя мне рассказывал, что обычно («ну-да, из политических, ну-да, соображений», по выражению его коллеги Кантора, который был заикой) фамилия настоящего автора стояла на последнем или предпоследнем месте в списке участников изобретения. Этот список постепенно, по мере движения по инстанциям, обрастал заинтересованными «соавторами», так что, добравшись до «высших сфер» (главка или министерства), мог занимать более двух листов. В результате, на подпись министру или его «заму» подавали сильно урезанный вариант авторского коллектива, не имеющий ничего общего с реальным. Естественно, что настоящих авторов изобретения там уже не было и в помине.
Примерно так же формировались списки на поощрения и премирования. Не мудрено, что при таком подходе у людей быстро исчезала тяга к любому творчеству. Тем более, что авторам в советское время вместо Патента на изобретение выдавалось Авторское свидетельство – документ, подтверждающий, что автор безвозмездно передаёт своё изобретение Государству на условиях, устанавливаемых этим Государством в одностороннем порядке. Правда, были отдельные изобретатели и целые трудовые коллективы, которые ставили изобретательскую деятельность «на поток» и добывали, таким образом, ощутимую прибавку к зарплате: за каждое выданное Авторское свидетельство, независимо от его пользы, Государство платило авторам 50 рублей.
Позже Володина принципиальность вышла ему боком. Он никогда не боялся начальства, не лебезил перед ним, а говорил правду прямо в глаза, невзирая на должности и звания, то есть, всегда имел собственное мнение. Уже в течение нескольких лет он стоял в Подлипках в очереди на квартиру: жить на Клязьме вчетвером в маленькой 18-метровой комнатушке было тяжело. Удобств у нас в доме не было никаких. Газа не было, готовили мы на керосинке и старом керогазе. Керосин покупали в маленькой и обшарпанной керосиновой лавке на Гоголевской улице. Воду таскали в ведре с соседнего участка от 17-й дачи, только летом подключалась временная водяная колонка на нашем участке, набирать из которой воду для готовки пищи мы не решались. Туалет был во дворе за сараями и помойкой. На помойке водились крысы, поэтому выносить помойное ведро я боялась, и это обычно делал Володя. Против крыс надёжно действовало лишь одно проверенное средство – в доме обычно держали кошку. Однажды вечером на холодной промёрзшей террасе, когда Володя набирал дрова из поленницы, чтобы растопить с утра печь, на него прямо из угла бросилась здоровенная серая крыса. Ему удалось забить её топором, а я от страха была близка к обмороку.
Надо сказать, что на фоне соседей мы жили даже неплохо, в бревенчатом доме, имели отдельный собственный вход для семьи, прямо как в отдельной квартире. Многие на Клязьме не имели даже этого. Например, на Пушкинской улица стояло несколько деревянных бараков, в которых люди ютились по целой семье в одной маленькой «общежитской» комнатушке. Таких комнат, расположенных по коридорной системе, на этаже набиралось до тридцати. В торцах дома, по этажам, размещались маленькие кухонки, в которых готовить еду приходилось по очереди. В таких вот двух-трёхэтажных бараках люди жили по нескольку десятилетий. Живут и по сей день. Нигде в мире, наверное, нет такого числа фактически бездомных людей. А ведь у нас северная страна, не Бразилия, не Тунис и не Кения. Отсутствие крова зимой – это верная гибель!
Зимой приходилось топить печь, а для этого летом мы ездили в Пушкино на дровяную базу и заказывали машину с дровами. Обычно туда ездил Володя и привозил два с половиной – три кубометра дров. Потом эти дрова мы с ним распиливали, а он раскалывал их на поленья. Когда дети подросли, они тоже стали нам помогать в этих заготовках. Я очень рада, что наши дети не стали белоручками, а всегда, с самого детства, знали, что такое физический труд и как управляться с граблями, штыковой лопатой, топором, колуном и ломом. До распила дрова (брёвна) обычно лежали во дворе, между двумя большими соснами, накрытые клеёнкой от дождя. Там же рядом стояли козлы для пилки дров на пеньки и большая колода (пенёк) для колки поленьев. Поленья мы перетаскивали на руках и складывали в дровяном сарае за домом, а потом зимой переносили потихоньку, по мере расхода, на террасу. Печь топить зимой приходилось не меньше двух раз в день: утром и вечером. Когда в январе и феврале крепчали морозы, топили ещё и днём, но обычно по воскресеньям. Суббота была тогда рабочим днём.
При Сталине вообще Новый год не считался праздником, и первое января тоже было простым рабочим днём. До 1934-го года Новый год было запрещено даже отмечать – могли арестовать. День Победы после войны тоже не отмечали, праздниками считались лишь День солидарности трудящихся – Первое мая и Седьмое ноября – годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Потом, уже только в 1965-м году, спустя двадцать лет после Великой Победы над фашизмом, благодаря подвижнической деятельности писателя Сергея Сергеевича Смирнова, реабилитировали героических защитников Брестской крепости, стали праздновать День Победы и сделали его Общенародным праздником и выходным днём. Ещё выходным был день Конституции, 5 декабря, но его никто толком и за праздник не считал. Уже, кажется, при Хрущёве сделали выходным 1 января, а при Брежневе – добавили к выходным субботу, хотя для преподавателей, сотрудников учебных учреждений, учащихся и студентов суббота ещё очень долго оставалась рабочим и учебным днём (кажется, до 1990-го или 1991-го года).
Так вот, мы с Володей стояли, каждый – в своей очереди (он – в Подлипках, я – в Москве, в школе), на квартиру. И тут выяснилось, что один из их сотрудников, получив квартиру в свою очередь, отдал её сыну, а сам продолжал стоять в очереди, причём на более благоприятном месте, чем Володя. А вскоре ему дали ещё одну квартиру, как ни в чём не бывало. Муж узнал об этом и поставил вопрос на профсоюзном собрании.
Кстати, Сергея Павловича Королёва в 1971-м году уже не стало, и всё его хозяйство спустя год с небольшим перешло в ведение к В.П.Глушко и частично – к В.Н.Челомею и М.К.Янгелю, а при Королёве таких безобразий никогда не было. Вопрос о квартире как-то «замылили», сочтя не проработанным и не подготовленным, и спешно сняли с повестки дня. А вскоре у Володи начались неприятности. Кто-то обвинил его в склочности и склонности к конфликтам, фамилия Макунин стала исчезать из списков на премирование. Плановое повышение по службе его обошло, и так далее, и тому подобное. Причём, всё это делалось как бы само собой, без видимых причин. Дошло до того, что моего мужа начальство вдруг бездоказательно обвинило в неполном служебном соответствии.
Видимо, Володя наступил кому-то из начальства на больную мозоль. Он делился со мной всеми этими неприятностями, как и я с ним всем, что происходит со мной на работе. У нас было принято никогда ничего не скрывать друг от друга. Я решила действовать. Собрав все факты воедино, я изложила их в письме, которое написала в двух экземплярах и послала в Партком предприятия (нынешнего РКК «Энергия») и в ЦК КПСС (я к тому времени уже была Секретарём партийной организации своей школы).
Спустя некоторое время меня официальным приглашением вызвали в Партком предприятия, где работал муж, для выяснения всех обстоятельств (письмо в ЦК сделало своё дело). Я рассказала партийному начальству мужа всё, что происходило в течение последнего времени, начиная с истории незаконно предоставленной сотруднику для сына жилплощади. Тут возникло замешательство. Видимо, эта история уже получила какое-то своё развитие. Меня успокоили, сказав, что справедливость будет восстановлена. Действительно, спустя довольно короткое время мужа повысили, его оклад увеличился, премиальные выплатили, но давление на него всё равно осталось. Те, кто делал ему подлости, никуда не ушёл, и не было никакой уверенности, что завтра не начнётся продолжения, только на более жёстком уровне. После смерти С.П.Королёва все наследие «Гениального Генерального» перешло к В.П.Глушко, и тот постарался его уничтожить.
Володя тогда с горечью сказал мне, что в обострении ситуации были явно замешаны высокопоставленные евреи, делящие жилищный фонд предприятия. При Сталине было категорически запрещено принимать евреев на ответственную работу в государственные структуры, связанные с режимом особой секретности (хотя и здесь были исключения, например, авиаконструктор С.А.Лавочкин). Во время правления Хрущёва в отношении евреев были сделаны значительные послабления в этом плане, но по-прежнему их не допускали в высшее начальство.
Однако, к концу 60-х годов, по словам Володи, почти во всех ведущих КБ и институтах первыми заместителями директоров, Главных и Генеральных конструкторов, всеми правдами и неправдами, сделались именно евреи. Теперь, когда у них были развязаны руки, на руководящие и высокооплачиваемые должности они брали только своих родственников и соплеменников, в отличие от русских, которые продвигали и ставили «у руля» кого угодно, но только не русских. Получилось так, что исключительно талантливые русские инженеры-«самородки» к 80-м годам оказались на самых низших этажах иерархической лестницы даже в системе обеспечения военной безопасности нашей страны. Володя понял, что в Подлипках ему «плетью обуха не перешибить».
Мы с Володей долго прикидывали, что и как. Оценивали ситуацию и, в конце концов, пришли к выводу, что ему лучше всего перейти на другую работу. Тем более, что его уже давно и настойчиво приглашал в МИТ – Московский институт теплотехники на Лихоборке – талантливый конструктор ракетных систем Борис Николаевич Лагутин, которого Володя знал ещё со времени учёбы в МВТУ. Лагутин работал там уже в должности Генерального конструктора и был первым заместителем директора института, грузина, талантливого конструктора, генерала Александра Давидовича Надирадзе.
Туда Володя и перешёл во второй половине 70-х годов с хорошим повышением. Ему предложили руководить небольшим, но очень ответственным специальным конструкторским подразделением, которое он и возглавил. Работа была схожа с той, которой он занимался на прежнем месте работы, но гораздо спокойней. По-прежнему, Володе приходилось часто ездить на военные предприятия, на испытания новой техники, тягачей, машин обслуживания, на полигоны и космодромы, на запуски ракет, на отработку телеметрии, на места приземления ракетных ступеней и так далее.
Много времени и сил Володя тратил на доработки изделий, увязывая противоречивые требования военных заказчиков и реальные возможности производства, пытаясь выработать разумный компромисс и занимаясь, по сути, дипломатической работой в области технической политики предприятия. Однажды Володя задал мне один странный на первый взгляд вопрос, спросив, знаю ли я, что такое верблюд. Я ответила, что, разумеется, знаю: это такое травоядное животное. А он ответил, что я даже не представляю себе, кто он такой в действительности.
- Верблюд – это лошадь, доработанная по замечаниям заказчика, – сказал мне Володя. Лишь тогда, кажется, я поняла, во что превращалась порой его работа.
В то время появилось много переводной и специальной литературы. Однажды Володя показал мне новую книжку. Это была монография американского астронома Дональда Кеннета Мензела «О летающих тарелках». Как сказал мне муж, таким образом осуществляется беспрецедентная по объему дезинформация населения и извращение образа мыслей людей. Действительно, там объяснялось, что почти все случаи появления НЛО (Неопознанных летающих объектов – примечание Летописца) – это всего лишь исследовательские зонды или атмосферные явления. На самом деле, как рассказал мне Володя, совсем недавно «летающая тарелка» вошла в воду небольшого озера или пруда неподалеку от Подмосковной станции Перхушково. Её пытались отыскать, но всё оказалось тщетно. Вместо того, чтобы честно разбираться в природе неизвестных явлений, нам навязывают чьи-то поверхностные и ничем не подкреплённые версии. И это происходит по взаимному сговору между правительствами и специальными службами.
Я поняла, что, по сути, ничего не знаю о том, чем в действительности занимается мой муж. Мне сделалось очень тревожно за наше будущее и будущее наших детей.
 

13. Старший сын – с чем боролись, на то и напоролись.
Мы с мужем всегда ценили скромность, никогда никому не завидовали и старались обходиться своими силами, не зависеть от других людей, от чужих мнений. Когда знакомые и сослуживцы, в частности, его коллега по работе в Подлипках, Глазков (наш бывший частый гость, владелец тёмно-голубого «Москвича-407»), спрашивали Володю, не хочет ли он купить машину, он отвечал:
- Я не хочу быть рабом «железки». На машину надо копить, что-то отнимать у семьи, у жены, у детей. Лучше мы будем хорошо питаться и ходить пешком, чем жрать что попало и ездить иногда на машине. Ведь, по деньгам и иным затратам, автомобиль – это то же самое, что лишний капризный и очень прожорливый член семьи.
В наших детях мы тоже пытались воспитать независимость мышления и трезвость жизненных оценок. Однако с нашим старшим сыном Колей всё вышло по-другому.
Вышло так, что в его класс пришёл очень неприятный парень, еврей, по имени Борис Бершадер. Его родители были зубными врачами и техниками. Отец носил фамилию Бершадер, мать – Пинская. Старший сын, Боря, носил фамилию отца, а младший, Яшка, фамилию матери (он учился в одном классе с нашим младшим сыном Алёшей, но был совсем не похож на старшего брата). Я заметила, что это принято в еврейских семьях. Они объясняют это привычкой скрываться от преследований, чтобы близких и родственников не подвергали репрессиям, если попадётся кто-то из семьи. Но я думаю, что тут дело замешано на криминале. Как зубные врачи и техники, они при изготовлении протезов использовали золото. Видимо, у них были какие-то махинации с драгоценными металлами, поэтому они перестраховывались. Кстати, ещё в советское время их семья эмигрировала якобы в Израиль, но всплыла в Бельгии, и уже с изрядным капиталом.
У этого Бори были определённые черты характера, которые притягивали к себе простодушных ребят-сверстников, и заставляли их чувствовать себя чем-то обделёнными. Он вечно хвастался какими-то тряпками, стремился обратить на себя внимание, выделиться. При этом он не отличался особыми способностями, ни математическими, ни гуманитарными, ни естественнонаучными, за исключением способности врать и «вешать лапшу на уши». Внешне он также ничем не выделялся, за исключением неприятного, постоянно бегающего взгляда тёмных глаз, подлой ухмылки на узком и смуглом семитском лице, тёмных и жёстких курчавых волос и кривых волосатых ног. В общем, по правде говоря, был он полным бездарем и пустышкой, но с большими претензиями.
Боря абсолютно не выделялся на учебных занятиях, но при этом, как мне было известно из бесед на родительских собраниях с его матерью Фаней (Фаиной), усиленно занимался и зубрил дома буквально все предметы, уделяя особое внимание английскому языку. Он ухитрился занять в Колином классе совершенно особое положение, планомерно стравливая ребят между собой и высмеивая их за глаза. Что интересно, Бершадер обладал поистине звериным чутьём в деле обеспечения собственной безопасности. Его неоднократно пытались проучить и отлупить за подлость одноклассники, поймав по дороге домой, но всякий раз он в самый последний момент ухитрялся удрать, спрятаться или подставить вместо себя другого, избежав справедливого наказания.
В конце концов, Бершадер сделался для Коли главным жизненным авторитетом. Если Володя делал сыну какое-то замечание или рассказывал историю с поучительным финалом, от него очень часто можно было услышать что-то наподобие:
- А вот Борька Бершадер рассказывал …
И далее следовал какой-то уж вовсе неправдоподобный рассказ, который Борька либо сам придумал, либо слыхал от отца, либо где-то вычитал или подслушал и присвоил себе авторство. Причём врать Бершадер был горазд, делал он это постоянно и самозабвенно, не чета нашему простодушному и наивному сыну.
С самого первого класса Коля крепко сдружился с двумя своими одноклассниками, Лёнькой Алексеевым («Лёнчиком») и Андреем Кечко («Кечей»). Дружба с ними продолжалась у него всю жизнь, до самой его безвременной кончины. Я никогда не встречала позже такой крепкой и бескорыстной дружбы, сохранявшейся ещё со школьных лет, как у моего старшего сына со своими друзьями Лёнчиком и Кечей. До сих пор Лёня Алексеев регулярно поздравляет меня со всеми праздниками, звонит и справляется о моём здоровье. Ещё хорошие отношения были у Коли со славным, но невезучим мальчиком Ильюшкой Засыпкиным, а позже – со Славкой Гостевым. Бедный Ильюшка утонул, купаясь в реке Клязьме, когда учился в четвёртом или пятом классе. С Гостевым отношения у Коли разладились уже в старших классах или сразу после окончания школы. Ещё он долго дружил с одноклассницей Ирой Шевченко и часто заявлял, учась ещё в начальных классах, что хочет на ней жениться. Борька Бершадер стал его позорить и высмеивать, и довольно скоро смущённый Коля почти перестал с Ирой общаться.
Коля (как потом и Алёша) учился первые три начальных года в двухэтажной Клязьминской школе, той, что звалась «новостройкой» в наши военные школьные годы. Он попал в класс очень хорошей учительницы младших классов Ольги Григорьевны Туровской. К тому времени, когда он пошёл в четвёртый класс, уже выстроили новую школу на улице Кольцовской. Директором школы тогда была учительница русского языка и литературы Дарья Ивановна Старкова. В этой школе ввели современную кабинетную систему, и учиться в неё ездили даже дети из Пушкина.
Когда Коля гулял с Лёнькой и Андреем, я за него не волновалась. А вот когда к ним присоединялся Бершадер, в моём сердце всегда возникала тревога: мало ли на какую авантюру подобьёт он нашего Николая?
Однажды зимой Коля пошёл с ребятами кататься на лыжах на «Песочек» – крутой песчаный обрыв над высоким берегом реки Клязьмы (случилось это, когда он учился не то в третьем, не то в четвёртом классе). Уже было довольно поздно, когда он буквально ввалился в дом, весь в снегу и испачканный кровью, держась за левый глаз. Я так и застыла: неужели выколол?!! Кажется, нет! Но крови много! Я быстро умыла и переодела его, и мы поехали в Пушкино, в больницу. Там его сразу отправили на операционный стол. Меня всю так и трясло. Только бы не ослеп!
Позже выяснилось, что Коля и ребята из его класса катались с горки над рекой, а кто-то из их компании (кажется, Бершадер или Гостев) предложил устроить на крутом снежном склоне слалом. Воткнули лыжные палки в снег и начали съезжать. Коля не вписался в поворот и наткнулся левым глазом на палку, которая была воткнута в снег остриём вверх. Слава Богу, глаз не вытек!  Но был задет слезной канальчик. Рану ему зашили, но всю жизнь Колин левый глаз слезился, стоило лишь подуть свежему ветру.
С той поры я всегда беспокоилась, когда Коля подолгу задерживался с ребятами. А задерживался он часто. На Клязьме всегда было чем заняться. После гибели Ильюшки Засыпкина одного на речку я его долго не отпускала. Когда Коля подрос, он стал просить купить ему велосипед. Первый подростковый велосипед появился у него, когда Андрей Николаевич Брюханов, муж Володиной сестры Валентины, отдал нам старый, но очень хороший и прочный, велосипед «Орлёнок» своих детей, Володьки и Лены. Ленка всегда была очень жадной (в свою мать Валентину), и ни в какую, ну просто не хотела отдавать велосипед, но Андрей Николаевич настоял, пообещав купить ей новый.
Андрей Николаевич был очень хорошим человеком и отличным специалистом. Отец его, Николай Павлович, революционер первого поколения, дворянин, соратник и земляк Ленина, был в 20-30-е годы Наркомом продовольствия, затем Наркомом финансов, заместителем Председателя Мособлисполкома, Председателем Мособлплана. В феврале 1938-го года он был расстрелян, якобы за участие в оппозиции. Как выяснилось, Андрей Николаевич хорошо знал моего старшего брата Шуру и очень его уважал. Специалистам по технологии обработки металлов давлением знакома классическая монография профессора Московского автомеханического института (МАМИ), доктора технических наук Брюханова Андрея Николаевича «Ковка и объёмная штамповка», а также хорошие и полезные пособия по разработке, конструированию и изготовлению штампов.
Однажды, когда мы были у Брюхановых в гостях, по радио заиграли популярную пионерскую песню «Взвейтесь кострами, синие ночи!», и Андрей Николаевич поведал мне, что это он сочинил эту песню, когда был ещё мальчишкой. Позже авторство песни после расстрела «врага народа» Николая Павловича Брюханова, отца Андрея Николаевича, присвоили себе «композитор» С.Дешкин и «поэт» А.Жаров. Но я хорошо знала Андрея Николаевича, он всегда был человеком исключительной честности и благородства. Я просто не допускаю возможности обмана с его стороны, справедливость, наконец, должна восторжествовать. Вот слова этой славной песни А.Н.Брюханова:
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы - пионеры, дети рабочих!
Близится эра светлых годов,
Клич пионеров - Всегда будь готов!
Радостным шагом с песней весёлой
Мы выступаем за комсомолом!
Близится эра светлых годов,
Клич пионеров - Всегда будь готов!
Мы поднимаем красное знамя,
Дети рабочих, смело за нами!
Близится эра светлых годов,
Клич пионеров - Всегда будь готов!
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы - пионеры, дети рабочих!
Близится эра светлых годов,
Клич пионеров - Всегда будь готов!
Так вот, первым велосипедом Николая стал травянисто-зелёный «Орлёнок» с раздвоенной рамой, ранее принадлежавший Володьке и Ленке Брюхановым. Позже он перешёл к нашему младшему сыну, Алексею.
Володя вскоре тоже решил купить себе велосипед. Он выбрал прочную дорожную машину, «Украину» Харьковского велосипедного завода, ярко-зелёного цвета. Коля ездил с ним вместе выбирать велосипед и долго клянчил, чтобы он купил «Спутник», очень дорогую и редкую тогда многоскоростную легкодорожную спортивную машину. Он прекрасно сознавал, что основным пользователем велосипеда будет именно он. Так оно впоследствии и получилось. Когда Коля подрос, то после школьных занятий он часто уезжал с ребятами кататься на велосипеде, а возвращался домой уже затемно.
Борьке Бершадеру и, позже, Лёньке с Андреем, родители купили именно «Спутники», и Николай здорово обиделся тогда на отца. Часто Николай своё раздражение вымещал на младшем брате и на ни в чём не повинной машине, и после этого велосипед приходилось чинить. Тем не менее, Володя не ошибся в выборе модели: велосипед «Украина» верой и правдой служил ему и ребятам долгие годы, в то время как нежные легкодорожные машины довольно быстро выходили из строя и постоянно ломались.
Я любила своих детей одинаково, но, при всей кажущейся на первый взгляд схожести, братья Коля и Алёша очень сильно отличались. У Коли всегда было больше эмоций. Он быстро чем-нибудь загорался, но и столь же быстро охладевал к предмету своего интереса. Как я уже отмечала, Коля иногда был чрезвычайно авантюристичен, болтлив и несдержан в словах. Кроме того, Коля был всегда очень нетерпелив и совершенно не мог выдерживать боль. Он был ярко выраженным экстравертом: его мнение часто зависело от мнения его товарищей, которым он, порой незаслуженно, слепо доверял. Заниматься чем-либо Коля мог лишь за компанию с кем-то.
Больше всего меня беспокоило то, что под влиянием Бершадера Коля стал чрезвычайно завистлив, что никогда не было свойственно ни мне, ни Володе. Вдобавок он был способен много болтать. Алёша – напротив, всегда был молчуном и себе на уме. Его терпение во множестве дел не знало границ, он мог заниматься интересующим его делом часами, изо дня в день, очень часто в полном одиночестве. Так же, как и отец, он умел терпеть и превозмогать боль. Если он чем-то увлекался, то занятия его неизменно продолжались из года в год, а иногда он возвращался к ним спустя добрые десятилетия.
У меня и моего мужа всегда очень хорошо работала интуиция, помогая мне отличать хороших и порядочных людей от лживых и двуличных, а Володе – мгновенно оценивать текущую ситуацию, что много раз спасало ему жизнь во время войны и на испытаниях новой техники. У Алёши также всегда был дар выбора порядочных людей и быстрой оценки событий. Коля же этого дара был начисто лишён, и я думаю, что именно в этом кроется загадка его несчастливой жизни и ранней страшной смерти.
Коля довольно легко и быстро научился плавать и летом со школьными друзьями много времени проводил на речке, купаясь, загорая под яблонями «поповского сада» и играя в карты, к которым его приучил всё тот же Бершадер. Когда подрос Алёша, и Володя решил научить его плавать, Коля начал подныривать под младшего брата снизу и сзади, хватать за ноги и пытаться будто бы утопить, развлекая себя таким образом. Привело это к тому, что Алёша стал бояться воды и долго не мог научиться плавать. Володя пытался бросать его в воду, чтобы сын сам научился грести, но вместо этого Алёша стал захлёбываться водой. Володя тогда произнёс как-то, думая о чем-то про себя:
- Да, Алёшка отчаянный, может и вправду утонуть!
Мы с Володей решили его не мучить и оставили в покое: пускай сам научится, когда перестанет бояться воды. Но у меня ещё долго оставалась тревога за него, ведь я сама всегда боялась воды и почти не умела плавать. Но после поездки на море в Одессу с моей сестрой Гагой в 1972-м году Алёша освоился и держался на воде совсем неплохо.
Если кто-нибудь видел Колю-школьника вместе с маленьким Алёшей, то их воспринимали как «Шустрика и Мямлика», где «Мямликом» был Коля, а «Шустриком» – Алёша. В дошкольном возрасте Алёша был настоящим «живчиком» – ни минуты не сидел на месте и всё время был чем-то занят. Однако, после поступления в школу Алёша начал быстро толстеть. Видимо, на него так повлияла вынужденная неподвижность и отсутствие движения на уроках. Коля же в старших классах наоборот, вытянулся и стал гораздо стройнее. В старших классах и после школы Алёша тоже сильно похудел и мускулистой атлетической фигурой стал сильно напоминать отца.
Володя всегда обладал широкими плечами и был довольно коренастым, хотя и утверждал, что в детстве и ранней юности его дразнили «Кощеем Бессмертным» за худобу. Очень худым на моей памяти он никогда не был. А после рождения Алёши и невозможности регулярного и активного занятия спортом он стал потихоньку раздаваться вширь. Из-за того, что он долгое время занимался футболом и поднятием тяжестей, у него после резкого прекращения тренировок появился довольно крупный и упругий животик. На мои замечания по поводу живота Володя обычно с улыбкой отвечал:
- Пока толстый сохнет, худой сдохнет!
Наверное, он был прав, поскольку всегда был активен, подвижен и силён. Никто не мог сказать, что Володя был рыхлым и безвольным мужчиной, напротив, он мог дать сто очков вперёд любому силачу и очень долго сохранял прекрасную физическую форму. Благодаря влиянию отца, наши сыновья с раннего детства очень полюбили борьбу, а младший, Алёша, даже посещал секцию борьбы «самбо».
Коля с самого детства был довольно ленив и равнодушен к еде, но очень любил угостить друзей каким-нибудь блюдом, приготовленным по экзотическому рецепту, и просто обожал застолье и компании, а также – лесть и похвалу. Алёша всегда отыскивал себе занятие по душе и мог ему предаваться иногда в полном одиночестве час за часом с неимоверным упорством. Кулинария его мало интересовала, зато он любил сочинять новые напитки и смеси из воды, чая и соков. При общей непритязательности к пище, он всегда выбирал самое лучшее и мог, если ему что-то понравилось, есть это помногу, жадно и часто, покуда не привыкал, либо до тех пор, пока эта еда не заканчивалась. Ещё грудничком, если он хотел кушать ночью, то будил криком весь дом и не успокаивался, пока не получал еду. Остальное его очень мало беспокоило.
Помню, когда я привезла как-то маленького Алёшу к Ксении Федотовне (Николая Анисимовича уже не было в живых), то застала там в гостях Брюхановых. Коля с Ленкой схватили маленького Алёшу и начали тянуть каждый в свою сторону с криками «Это мой, мой братик!», а он даже не проснулся.
У Коли уже в школе были очень красивые и густые тёмно-каштановые волосы, за которыми он всегда тщательно ухаживал и расчёсывал, а потом стал отращивать. Где-то в восьмом или девятом классе Коля отрастил себе густые курчавые бакенбарды, за которыми трепетно ухаживал, подбривал и подстригал (он тогда был увлечён поэзией, сочинял неплохие стихи, подражая Пушкину и Баратынскому, и считал, что у настоящего поэта обязательно должны быть бакенбарды). В более поздние годы Коля отпустил себе бороду (тёмно-рыжего, почти медного цвета, как у Володиного деда Федота, отца Ксении Федотовны) и постоянно носил её, аккуратно подстригая, до самой гибели.
У Алёши волосы были светло-русые с пепельным оттенком и не очень густые, в нашу, Фёдоровскую, родню. Коля, когда учился в школе, любил его дразнить:
- Белёсый и жрёт много! Кто это? Алёшка!
Ещё Колю очень удивляло то, что Алёша всегда спал, вытянувшись «солдатиком» во весь рост, а не сворачиваясь «калачиком», как он сам. Он даже говорил нам с Володей:
- Смотрите, как Алёшка спит! Как «фриц» вытянулся!
На Клязьме Алёшина кроватка после рождения стояла за печкой, из-за чего Володя дал ему в раннем детстве шутливое прозвище «запечный мальчик». Коля с ранних лет тянулся к девочкам и заявлял нам с отцом, что хочет жениться на какой-нибудь из подружек. Алёша же в отношениях с девочками был всегда очень застенчив и почти ни с кем из них не дружил (наверное, за исключением ещё клязьминской одноклассницы Тани Казанцевой, которой он помогал иногда поднести после школы портфель). А если он видел, что мы с Володей целуемся, то показывал на нас пальцем, смеялся и говорил:
- О, лижутся, лижутся!
Оба наших сына очень хорошо рисовали с самого раннего детства – сказалась отцовская наследственность (сама я никогда рисовать не умела). Благодаря этому их постоянно привлекали к работе в редколлегиях и стенных газетах. Коля в детстве очень любил рисовать карандашами, а в более позднем возрасте стал рисовать акварелью, потом перешёл на гуашь и темперу, а позже – на масло, отдавая предпочтение портрету. В период своей первой женитьбы Коля сделал несколько очень талантливых портретов жены и друзей (куда они подевались, я не знаю, наверное, раздарил). Позже его художественные вкусы претерпели серьёзные изменения к худшему, он увлёкся подражаниями Сальвадору Дали и Пикассо, сюрреализмом и начал практиковать безвкусную «мазню» с часами, глазами, отрезанными руками и прочей галиматьёй.
Алёша тоже очень рано начал рисовать и сочинять целые истории в картинках, наподобие неизвестных тогда ещё в нашей стране заграничных комиксов. Иногда он изрисовывал целые блокноты такими историями, и фантазия его поистине не знала границ. Помню, что одну из серий своих рисунков про смешного нескладного человечка он назвал «Похождения Зигмунта». Этот человечек всё время попадал в немыслимые ситуации. В раннем детстве Алёшиной любимой книгой были «Легенды и мифы Древней Греции» Куна, в которой было много прекрасных иллюстраций, изображающих античные скульптуры, рисунки на вазах и барельефы богов, богинь и героев мифов.
Володя, насмотревшись в передаче «Спокойной ночи, малыши!» чехословацких мультфильмов про двух смешных гномов, дал Алёше шутливое прозвище «Вахмурка». Позже Алёша с увлечением рисовал акварельные пейзажи, и несколько его работ до сих пор стоят в доме. Мне он как-то сообщил, что священник храма святого Филиппа Митрополита Московского отец Олег (Кириллов) благословил его на занятие иконописью, но, увы, до сих пор так и не начал писать иконы. Видимо, духовно ещё не готов.
Когда Алёше было года четыре-пять, и он только-только научился читать, его притягивало всё, что содержало какой-нибудь короткий текст. Особенно ему нравилось читать то, что было напечатано на обратной стороне отрывного календаря-«численника». В одном из таких календарей мы с ним обнаружили текст песни из кинофильма «Щит и меч» под названием «С чего начинается Родина». Эта песня очень полюбилась мне и Алёше, до такой степени, что мы часто пели её дуэтом, а Алёша даже выступал с нею на каком-то школьном концерте. Действительно, в этой песне были очень хорошие слова:
С чего начинается Родина?
С картинки в твоём букваре,
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе.
А может, она начинается
С весенней запевки скворца
И этой дороги просёлочной,
Которой не видно конца.
У Алёши очень рано проснулась тяга к технике и естествоиспытаниям (все полученные в подарок игрушки он разбирал, выяснял их устройство, а потом снова собирал или переделывал). Колю интересовали прежде всего гуманитарные дисциплины: литература, история, география, хотя он всегда получал очень хорошие оценки и по математике. Физику и химию он не любил, но учился хорошо и тоже получал по этим предметам хорошие и отличные оценки. Оба сына много и с удовольствием читали, только вот Коле больше нравилась авантюрная, приключенческая и романтическая литература, а также стихи, а Алёша предпочитал из приключений Жюля Верна и Алексея Толстого, а также читал много книг про войну, животных, природу и технику.
Как-то раз Володя купил ещё маленькому Коле арабскую сказку – аналог нашей  сказки «Волк и семеро козлят», только козлят в ней было трое: Алюль, Булюль и Хиштаки-Саританур. Коля, как только выслушал сказку, заявил, что он Хиштаки-Саританур. А когда Володя читал уже обоим сыновьям историю Виталия Бианки про соболей, и тем упоминались такие названия масти животных, как «аскыр» и «бусенький», Коля сразу сказал, что он – «Аскыр», а Алёша – что он «Бусенький».
У Коли с самого раннего детства проявилась тяга к экзотическим именам и названиям, Алёша же, напротив, с детства отличался патриотизмом. В то же время он всегда был большим выдумщиком. В раннем детстве нос он называл «моф», вилку – «билкой», ножик – «режиком», мой бюстгальтер – «насисьником». При этом Алёша всегда сам весело смеялся своим забавным выдумкам, и постоянная улыбка вплоть до студенческих лет почти не покидала его лица. Алёшин постоянный звонкий смех привёл к тому, что Коля прозвал его довольно зло – «рахитик жизнерадостный».
У Коли в детстве любимыми игрушками были две тряпичные собачки: маленькая, Бобка (Бобик) и большая, Барбос. Барбос пришёл в негодность, развалился и был отправлен в костёр или на помойку, а Бобка перешёл по наследству к Алёше, потом моя сестра Ларя сшила ему из искусственного меха серого кролика Тёпу, которого младший сын вместе с псом Бобкой одел в самодельные одёжки. Это увлечение перешло в моделирование одежды и шитьё: много лет Алёша самостоятельно шил себе и брату брюки и джинсы, ставил заплаты и ремонтировал одежду, а позже – конструировал и шил самодельное походное снаряжение: куртки, рюкзаки и палатки.
В конце правления Хрущёва и в начале эпохи Брежнева в магазине свободно и сравнительно недорого продавалась чёрная икра, которую мы с Володей часто покупали, в основном, для детей. Меня поражало то, что, в отличие от Николушки, обожавшего икру, Алёше она в раннем детстве не нравилась, и он её выплёвывал. Когда Алёша подрос, вкусы его поменялись, и икрой он больше не плевался. Но очень скоро в магазинах чёрная икра исчезла, появляясь только в праздничных заказах.
Самое любимое время для наших ребят на Клязьме наступало где-то в середине мая, когда всюду распускалась нежная молодая зелень, цвела черёмуха, пахло сиренью и берёзовыми листиками, а по вечерам начинали летать крупные и басовитые в полёте майские жуки. Ребята вооружались сачками и целыми вечерами выслеживали их и стремились поймать как можно больше. Для ребят-Гузовых, Серёжи и Павлика, бабочки и жуки представляли целый мир, который они просто обожали. Мне в этом увлечении жуками больше всего не нравилось то, что когда Коля пресыщался этим занятием, все жестянки из-под кофе и леденцов оказывались забиты дохлыми жуками и их дурно пахнущими едкими экскрементами. Алёша пойманных жуков жалел и иногда тайком от старшего брата выпускал на волю, за что ему порой доставалось от Николая. Алёше вообще не нравилась в брате жестокость, и сам он был всегда добрым и милосердным.
То ли пытаясь скомпенсировать комплекс неполноценности от доминирования Бори Бершадера, то ли просто из желания самоутвердиться, Коля стал регулярно обижать младшего брата. Алёша никогда не был ябедой, да вдобавок хорошо понимал, что если он нажалуется родителям, то в следующий раз ему достанется от Николая гораздо сильнее, чем прежде. Поэтому он не жаловался, но факты говорили сами за себя.
Как-то раз, фехтуя на шампурах для шашлыка, Коля чуть ли не насквозь проткнул Алёшину руку в области запястья, много раз наносил глубокие раны на руках и ногах Алексея острым обеденным ножом, однажды выбил оконное стекло Алёшиным затылком так, что осколки застыли в оконной раме, повторяя форму его головы. А когда Алёша заперся однажды от Николая в комнате, тот в бешенстве снаружи беспощадно разнёс дверь топором почти в щепки, а потом сам испугался того, что натворил в припадке своего неконтролируемого гнева.
Даже когда мы собирались всей семьёй ехать на электричке за какой-нибудь надобностью в Москву, Коля не упускал случая поиздеваться над младшим братом. Стоя на платформе, он частенько подходил к самому краю и всматривался вдаль, пытаясь разглядеть поезд, идущий со стороны Пушкина. Алёша переживал, что брат упадёт вниз с платформы, подбегал и уговаривал Николая отойти от края, а тот лишь смеялся в ответ.
У Алёши всегда были очень крепкие зубы, даже молочные ему приходилось удалять у стоматолога, за исключением одного раза, когда Коля выдавил ему молочный зуб спереди, зажимая рот одеялом, чтобы тот не вопил от крепких братских объятий. Ещё Николай хвастался перед братом, что, перейдя в старшие классы, бьёт учеников младших классов только потому, что когда он учился в младших классах, ученики старших классов тоже его били, а он не хочет менять традиций. Алёша не мог этого понять и спрашивал, зачем обижать тех, кто его сам не обижал, а Коля возмущался его «тупостью».
Коля довольно долго не мог пересесть с трёхколёсного детского велосипеда с жёсткими литыми резиновыми шинами на этот же велосипед, который Володя переделал в двухколёсный, и ему приходилось долго и упорно возиться со старшим сыном, бегая рядом с ним и удерживая от падения. Алёша на следующий день после такой же переделки быстро и уверенно стал ездить на двухколёсной машине: процесса обучения мы просто не заметили. Алёша потом рассказывал, что съезжал на велосипеде с горки, чтобы не потерять равновесия, и поэтому быстро научился.
Перед тем как Алёша пошёл в школу, Коля начал ему расписывать её как место, где над детьми издеваются, избивают, не дают есть, пить, ходить в туалет, учителя – садисты и мучители, а детям устраивают тёмную. Все эти байки привели к тому, что когда Алёша в первый раз пришёл первого сентября 1969-го года в школу, от нервного перенапряжения его вытошнило. Потом-то он понял, что все эти Колины рассказы – сплошная выдумка, привык и усвоил, что школа – это здорово. Тем более, что учительницей младших классов у него была Полина Романовна Мозаир, чрезвычайно талантливый и опытный педагог. Алёша вскоре стал одним из лучших учеников школы и не сдавал своих позиций отличника все три года учёбы на Клязьме, несмотря на угрозы расправы от двоечников.
Среди Алёшиных учителей совершенно особое место занимала учительница музыки, маленькая и худенькая еврейка Алла Иосифовна Лабок (ударение на первый слог). Она была дочерью репрессированных при Сталине политкаторжан, живших на Клязьме ещё с царских времён, имела хорошее музыкальное образование (окончила Московскую консерваторию). Алла Иосифовна могла стать прекрасным концертирующим пианистом, но арест родителей поменял всю её последующую жизнь и судьбу. Она стала школьным учителем музыки, настоящим энтузиастом своего дела. В отличие от других преподавателей музыки, или, как их называли в школе, учителей пения, она пыталась дать своим маленьким ученикам максимально возможное, при малом количестве учебных часов, представление о мире музыки. То, что она преподавала на своих уроках, можно сравнить с экспресс-курсом музыкальной школы. Мало того, она устраивала индивидуальные прослушивания всех своих маленьких учеников.
Во время такого прослушивания Алла Иосифовна установила, что у нашего Алёши абсолютный музыкальный слух, и настаивала на том, чтобы мы с Володей постарались дать ему музыкальное образование. Алёша сам всегда мечтал играть на фортепиано. Каждый раз, когда мы с ним приходили в гости к моей давней подруге, пожилой учительнице Клавдии Павловне, жившей в Звягине и имевшей дома старинное чёрное пианино с бронзовыми подсвечниками, Алёша садился за клавиатуру и подбирал на слух несколько мелодий, а иногда сочинял что-то собственное и оригинальное.
Гага даже подарила ему маленький игрушечный рояльчик, на котором Алёша ухитрялся что-то подбирать на слух, несмотря на отсутствие чёрных клавиш. Мы с Володей всерьёз задумывались, а не отдать ли его в музыкальную школу. Алла Иосифовна настаивала, что с таким замечательным слухом Алёшу надо отдать на класс скрипки. На Клязьме музыкальной школы, конечно же, не было, но при Доме культуры работали несколько платных кружков музыки по классам разных инструментов. Стоимость обучения в классе фортепиано составляла целых 18 рублей в месяц, что для нашего скромного семейного бюджета было совершенно непосильно. Существовали ещё кружки мандолины и домры, кларнета, аккордеона и баяна, стоимость которых была существенно ниже, около 2,5 – 3-х рублей в месяц, но заниматься в них Алёша просто наотрез отказался, он всегда был экстремистом: либо всё, либо ничего.
Потом Алёша учился ещё в двух общеобразовательных школах, но нигде не встречал такого отношения к преподаванию музыки, которое было у Аллы Иосифовны. Любовь к музыке у Алёши сохранилось на всю жизнь: уже работая над кандидатской диссертацией, он купил себе недорогой японский синтезатор «Ямаха», на котором так и не научился свободно играть, но под настроение включал и подбирал на слух для себя и старшего брата с женой какие-то мелодии и аккомпанемент. А играть на мандолине и гитаре он научился уже сам на слух, участвовал в студенческой самодеятельности и даже сочинял хорошие песни, которые, правда, стеснялся исполнять в моём с Володей присутствии.
На Колю Алла Иосифовна не оказала такого влияния, как на Алёшу. В его классе не было музыкально одарённых ребят, да и слух его, в отличие от Алексея, не был столь же идеален. Аллу Иосифовну Колины одноклассники за глаза называли «Колобок» – от фамилии Лабок. Над её энтузиазмом ребята посмеивались, гораздо больше удовольствия они получали от громкого хорового пения популярных песен на уроках. Тем не менее, Коля тоже на всю жизнь полюбил музыку, с удовольствием слушал её по радио и записывал на магнитофон, а потом долго коллекционировал грампластинки.
Алёша же на всю жизнь запомнил уроки Аллы Иосифовны и часто говорил мне, что всё, что он знает и помнит о музыке, он получил от неё и из её уроков. Алёша тоже коллекционировал музыкальные записи и был всегда очень щепетилен. В результате он собрал в нашей мебельной колонке такую большую коллекцию джаза и инструментальной музыки на магнитофонных катушках, кассетах и грампластинках, что её теперь уже некуда девать, а слушать некогда, да и неохота.
На Клязьме очень долго, ещё с довоенных лет, вдоль Ярославского шоссе располагался учебный аэродром, на котором круглый год взлетали и садились учебно-тренировочные самолёты Як-18, вертолёты Ми-1 и даже «Пчёлки» Ан-14. Каждый будний световой день они утюжили небо над Клязьмой и окрестностями. Это оказало большое влияние на Алёшины увлечения. С самого детства его любимым занятием на многие годы стал авиамоделизм. Володя всегда поощрял увлечение младшего сына техникой и охотно покупал ему сначала модели, а потом – материалы для конструирования. Алёша ещё со школьных лет всерьёз стал мечтать о том, чтобы стать знаменитым авиаконструктором.
Алёша очень любил Володиного брата, Анатолия Николаевича, полковника артиллерийских войск и кандидата технических наук, преподававшего баллистику в Казанской военно-артиллеристской академии. Алексей от него часами не отходил, когда тот приезжал к нам в гости, и всё время задавал какие-нибудь вопросы: про пушки, гаубицы, мортиры, снаряды, ракеты, обмундирование, экипировку, снабжение, стратегию и тактику ведения военных действий. Отец даже прозвал его «Алёшей-почемучкой», поскольку он хотел узнать буквально всё и обо всём (но это и не удивительно, поскольку самого Володю на работе называли за глаза «ходячей энциклопедией»). Когда Алёшу в детстве, ещё до школы, спрашивали, кем он себя видит в будущем, он отвечал:
- Я – солдат-полковник!
Помню, что Алёша увидел в какой-то детской книжке мальчика, изображённого в военной форме цвета «хаки» и в каске, и с тех пор он стал упрашивать меня и отца купить ему такую же одежду: длинные штаны типа «галифе» и гимнастёрку. Мы с Володей решили сделать ему подарок, купив на день рождения ярко-зелёный костюмчик с коротким рукавом и короткими штанишками. Я думала, что Алёша будет очень доволен, а оказалось, что он глубоко разочарован тем, что цвет костюма не «хаки», рукава короткие, а штаны детские и тоже короткие. Он старался надевать этот костюм как можно реже.
Я Володиного брата Анатолия не очень-то жаловала. Это было вызвано тем, что во время войны, после Сталинградской битвы, где он командовал подразделением Гвардейских миномётов – реактивных боевых машин (82-мм реактивные снаряды «Катюша», только на гусеничной базе от танка Т-60), когда ему представилась возможность поступить по разнарядке в военную академию, то он сразу же ею воспользовался. Мой родной брат Гога, Сергей Сергеевич, в аналогичной ситуации отказался от поступления в академию, и очень скоро, в 1944-м году, его настигла смерть на переправе. Невольно я сравнивала этих двух людей, и сравнение оказывалось не в пользу Анатолия Николаевича. Но, может быть, я была не слишком объективна. Тем не менее, Анатолий жив и здравствует, а мой любимый брат лежит в сырой земле.
Так вот, Коля жил и учился под сильным влиянием Борьки Бершадера, что сильно деформировало его мировоззрение и систему жизненных ценностей. В старших классах он зачитывался «Похождениями бравого солдата Швейка», а потом, по рекомендации Бершадера, «12-ю стульями» и «Золотым телёнком» Ильфа и Петрова. Эти книги сильно его изменили. Он сделался очень жадным, что от природы не было ему свойственно.
Коля начал обращать чрезвычайно много внимания на внешние, несущественные, на мой и Володин взгляд, вещи: на причёску, на модную одежду и обувь. Как выражался Володя, он стал «тряпичником». Внутреннее содержание человека для него теперь было заслонено внешней оболочкой. В результате, он стал плохо разбираться в людях, что впоследствии дало возможность различным подлецам и проходимцам им манипулировать и пользоваться по собственному произволу в своих шкурных и низменных интересах. Эта ситуация, к великому сожалению, повторялась вновь и вновь, он постоянно наступал на эти грабли. Его друзья Лёнчик и Кеча тоже, конечно, подпадали под влияние Бершадера, но, по-моему, это не проявилось у них в такой степени, как у нашего Николая.
Если Коля был очень подвержен чужому влиянию и легко шёл на поводу у тех, кто такого отношения вовсе не заслуживал, то Алексей всегда был разборчив в общении: не стремясь к лидерству и явному доминированию, он завоёвывал авторитет в компаниях и коллективах личным примером и жаждой справедливости. Этим он очень напоминал мне моего мужа. Также и фигурой Алёша был всегда точь-в-точь, как Володя, хотя типом лица и цветом светлых и не очень густых волос больше напоминал мою родню. Правда, Алёша, подобно Володину брату Анатолию, был чрезвычайно потлив и всегда любил баню (как и Володя). Оба наших сына были увлечёнными и «заводными», и если они чем-то загорались, их было очень тяжело, практически невозможно остановить. При этом Коля часто поступал весьма противоречиво и опрометчиво, несмотря на то, что Володя всегда учил наших сыновей всё хорошо обдумывать и жить, прежде всего, разумом.
Наши дети в детстве постоянно мечтали о том, чтобы Володя подольше оставался дома и поиграл с ними. Если в выходные у Володи выпадали свободные от домашних дел минуты, то он их неизменно посвящал детям. Летом они играли во дворе в футбол или в бадминтон, зимой – в хоккей (правда, без коньков), бегали на лыжах. С удовольствием ходили в Звягинский лес за грибами и на речку – купаться. Оба наших сына и их двоюродные братья ребята-Гузовы были в восторге, когда Володя надувал живот и, молотя по нему ладонями, как в барабан, распевал на мотив плясовой:
- Нам не нужен гармонь-бубен,
Мы на пузе играть будем.
Пузо лопнет – наплевать!
Под рубашкой не видать!
То ли благодаря моде, то ли под влиянием двоюродных братьев Гузовых, Коля где-то с пятого или шестого класса пристрастился к филателии и коллекционированию почтовых марок. Возможно, что на него здесь повлиял Бершадер, поскольку евреи часто пытались показать своё мнимое превосходство, занимаясь каким-нибудь особым делом или стараясь придать своим увлечениям оттенок мнимой «элитарности». Потом это полезное увлечение здорово помогло Коле в занятиях географией и в учёбе.
Коля с не свойственным ему упорством искал редкие марки, читал специальную филателистическую литературу, с кем-то обменивался, с кем-то встречался, и вскоре стал обладателем довольно крупной коллекции марок. Отец всегда поощрял эти занятия старшего сына и регулярно покупал Коле специальные альбомы и кляссеры для марок, присылал из командировок письма с интересными памятными марками на конвертах, сам выменивал и просил коллег и знакомых покупать и доставать редкие и красивые марки для старшего сына.
Мой брат Шурик несколько раз ездил в деловые командировки за границу, главным образом, в Африку, и тоже не забывал о Колином увлечении. Вскоре в Колином альбоме появились редкие марки таких стран, каких сейчас уже нет и на свете: государств Берег Слоновой Кости, Кения-Уганда-Танганьика, Дагомея, Верхняя Вольта, Южная Родезия, ГДР и прочих. Куда потом подевались эти марки, я не знаю. Возможно, Коля их продал.
Читая однажды какую-то книгу по географии, Коля обнаружил, что в Южной Америке живёт племя индейцев, которое зовётся «кечуа». Он тогда долго смеялся, что его школьный друг Андрей Кечко, «Кеча», тоже индеец, кто бы мог подумать.
Алёша, подражая старшему брату, тоже пытался коллекционировать сначала спичечные этикетки, но очень скоро это занятие ему надоело, и он его бросил. Позже он, правда, довольно долго собирал значки, кажется, гербы русских городов, но я за этим не следила и не знаю, чем это кончилось, а возможно, продолжается до сих пор. Пожалуй, из всех достаточно многочисленных Колиных увлечений лишь почтовые марки и кулинария были самыми длительными и стойкими.
Помню, как Володя на родительском собрании в Клязьминской школе призвал родителей бороться с длинными волосами у подростков, а буквально со следующей недели Николай, словно назло ему, начал отращивать волосы. Вся мужская часть нашей семьи (Володя, Коля и Алёша) постоянно стриглась у одной и той же парикмахерши, тёти Дуси, в Звягинской парикмахерской, что располагалась возле железнодорожной станции. Когда мы Колю чуть ли не силком заставили пойти подстричься, с ним, по возвращении из парикмахерской домой и встречей с зеркалом, произошла настоящая истерика со слезами и дикими воплями. С тех пор он отрастил и постоянно носил длинные волосы, и с этим ничего нельзя было поделать. Володя же всю жизнь стригся «под полубокс», да и Алексею всегда нравились короткие стрижки, он говорил обычно:
- Длинные волосы думать мешают.
А однажды, уже учась в институте и уезжая летом в строительный отряд в город Воскресенск Московской области, Алексей вообще подстригся «под ноль», несмотря на то, что я была категорически против. Отец же отнёсся к этому абсолютно спокойно.
Николай был очень подвержен модным влияниям, чему также способствовало общение с Бершадером. Бершадер-отец как-то раз отдал старшему сыну свою старую и сильно изношенную белую нейлоновую рубашку (они тогда только-только появились в продаже и быстро вошли в моду). Борька тогда объявил в школе, что ему отец подарил самую модную нейлоновую рубашку, и Николай ходил несколько дней подряд буквально чёрный от зависти. Мы с Володей решили сделать ему неожиданный подарок: поехали на выходные в Москву и купили ему замечательную новую белую рубашку с роскошной изящной выделкой дорогой ткани. Коля был на седьмом небе от счастья, носил всё время эту рубашку и в течение какого-то времени не обращал внимания на Бершадера.
Ещё чуть раньше похожую, но хлопчатобумажную, рубашку привёз Коле из заграничной командировки в Африку мой брат Шурик (в конце 60-х годов его посылали в государство Мали), что вызвало у  Борьки Бершадера дикий приступ зависти и чуть не сделалось причиной ссоры с нашим сыном. Для маленького Алёши Шура тогда привёз смешного мягкого пластикового слонёнка с задранным вверх хоботом (он до сих пор стоит в Алёшиной комнате, на книжном шкафу), а для Володи – бензиновую зажигалку, большую редкость в те годы. Мне он привёз из Африки голубой платочек из модной тогда синтетики и сумочку (я уже забыла, где они теперь лежат). Я же больше всего тогда радовалась тому, что Шура наконец-то возвратился домой и приехал к нам в гости.
Помню, как удивился тогда Шурик виду маленького Алёши, который взгромоздился с горшком на стул, сел на него и одновременно начал есть кашу и смотреть телевизор.
- Ну, ты, брат, даёшь! В одну дырку входит, а в другую выходит! – только и произнёс тогда восхищённо мой старший брат, который всегда любил по-доброму пошутить.
Наши дети, вообще, очень любили делать несколько дел зараз. Коля, например, очень любил садиться за еду с книгой, что совсем не нравилось Володе, но он так и не смог отучить Николая от этой скверной привычки. В результате у Коли появилась сутулость и выработалась плохая осанка, от которой он так и не смог избавиться.
Бершадер как-то рассказал приятелям, что его отец каждый вечер слушает радио «Голос Америки». Коля со следующего же вечера начал забираться на стул, включать установленную на шкафу радиолу и «ловить» разнообразные «вражеские голоса». Эти «голоса» в СССР нещадно глушили, но за плотным воем помех иногда можно было что-то услышать. Например, рок-музыку или рассказы о советских диссидентах. Мне эта музыка никогда не нравилась, но в любом случае, это было лучше, чем диссидентская чушь, которую часто транслировали на СССР. Володя тоже порой слушал «Голос Америки» или «Радио Свободы», но никогда не принимал эту информацию за стопроцентную истину. Помню, как в 70-е годы «вражьи голоса» распустили дезинформацию о том, что якобы Михаил Шолохов украл первую книгу «Тихого Дона». Володя в эту байку не поверил.
У Николая же напрочь отсутствовала критичность в восприятии информации, он всё буквально принимал за «чистую монету». Где-то с шестого-седьмого класса он, во всём подражая Борьке Бершадеру, начал налегать на английский язык и вскоре спокойно его превзошёл в знании языка и произношении. Борька был просто в бешенстве.
Благодаря влиянию того же Бершадера, Коля очень рано, где-то с тринадцати или четырнадцати лет, начал выказывать презрение и высмеивать всё отечественное и, напротив, восхищаться заграничным. Ему не хотелось носить отечественные брюки и рубашки, а верхом мечтаний стали импортные джинсы («техасы», как их называли). Он не хотел слушать отечественную музыку, смотреть отечественное кино. Он стал часто упрекать нас с отцом, что мы назвали его простым именем Николай (хотя и греческого происхождения), а не иностранным, вроде Фердинанда, Эдуарда или Фредерика.
После посещения польской выставки в 1969-м году, а также узнав, что во время Великой Отечественной войны отцовский брат, Анатолий Николаевич, служил вместе с Войском Польским в ударных артиллеристских частях, Коля вбил себе в голову, что он поляк. После этого он несколько лет подряд регулярно слушал польское радио (главным образом, музыку) и научился довольно хорошо понимать по-польски. Он всерьёз увлёкся польской кухней, и на много лет его любимым блюдом стал польский бигос (бигус) – тушёный гусь, фаршированный тушёной капустой, яблоками, клюквой, салом, копчёностями и пряностями. Именно кулинария была его настоящей стихией, которая всегда его привлекала, доставляла удовольствие и позволяла самовыразиться.
Потом, спустя несколько лет, найдя среди вещей деда Николая Анисимовича старинную можжевеловую трость с вензелями, Коля начал утверждать, что по отцовской линии род Макуниных восходит к шотландцам. Поскольку происхождение фамилии Макунин так окончательно и не было никем выяснено, то я допускаю, что в этой версии может быть какая-то доля истины. Однажды, уже много лет спустя, Алёша показал мне портрет английского модельера Александра МакКуина, напечатанный в каком-то журнале, и приложил его, смеха ради, сбоку для сравнения к своему лицу: я была просто поражена их почти буквальным портретным сходством.
Однажды Коля пришёл домой вместе с ребятами. Среди них был и Бершадер. Я разогрела суп, приготовила второе и пригласила всех ребят отобедать. Все ели с большим удовольствием и аппетитом, включая Бершадера. А на следующий день, придя в школу на занятия, он всем сообщил, что у Макунина дома его накормили какой-то дрянью и чуть не отравили. Якобы, его целый вечер тошнило, и пришлось вызывать «Скорую помощь». Причём, Коля об этих рассказах ничего не знал, ему рассказали друзья, Лёнька Алексеев и Андрей Кечко. Коля разозлился и хотел побить Бершадера, но тот, как всегда, вовремя исчез и избежал расправы. Какое-то время Коля с ним не разговаривал, но потом обо всём забыл и снова стал общаться, как с лучшим и верным другом. Я же после этого случая решила не подпускать подлого Бершадера на пушечный выстрел к нашему дому.
Николай всегда был довольно отходчив, и долго зла ни на кого не держал. Этим он очень напоминал мне Володю. Алёша – наоборот, был довольно злопамятен и никогда не забывал обид, злых шуток и оскорблений. В этом он больше напоминал меня: я тоже всегда была памятлива на зло и скверные шутки, но и добро долго помнила и ценила. Однако, Алёша в злопамятности превзошёл всех.
Я очень долго носила длинную и толстую косу, которую заворачивала в большой пучок на затылке. Алёша ещё маленьким любил расчёсывать мне волосы и возиться с ними. Когда ему было лет пять, я решила избавиться от своей тяжёлой «гривы» и отрезать косу. Я поехала на работу, а вечером зашла в парикмахерскую и сделала химическую завивку, «химию», как тогда говорили. Подходя к дому, я увидела Алёшу, стоящего возле калитки в ожидании меня. Увидев, что я вошла во двор семнадцатой дачи, он побежал мне навстречу, но вдруг остановился, внимательно посмотрел на меня и двинулся обратно. Я ничего не могла понять. Алексей больше полмесяца со мной не разговаривал. Он обиделся на меня за то, что я отрезала волосы. Потом волосы у меня отросли, но Алёша ещё очень долго ходил надутый и старался со мной не общаться. Володя же потом говорил мне:
- Твой характерец. Такой же злопамятный!
Володя всегда считал, что детей необходимо познакомить со спиртными напитками именно дома, иначе у них может сложиться неправильное их восприятие. Я была полностью с ним согласна. Благодаря этому подходу наши дети никогда не стремились к винопитию и спокойно относились к выпивке, которая в их сознании никак не ассоциировалась со свободой волеизъявления. Коля впервые попробовал вино дома на своём дне рождения, когда ему исполнилось лет пять или шесть, – оно ему совершенно не понравилось. Он сказал мне тогда, что никогда не будет пить спиртное – оно горькое. Алёша в первый раз попробовал спиртное тоже лет в пять, в гостях у моего брата Шуры, на его дне рождения. Все тогда сидели за столом и наливали друг другу сладкую вишнёвую наливку. Алёша, услышав, что все просят «вишнёвой», тоже произнёс:
- И мне «вишнёвой»!
Ему взяли и налили, а я тогда просто не досмотрела. Алёша выпил залпом полную рюмку, обжёг себе рот, испугался, заплакал и убежал в переднюю. Насилу я отыскала его среди пальто и плащей возле вешалки. Он стоял в углу, укрывшись чьим-то пальто, и горько и навзрыд плакал. Для него это оказалось тяжелейшим потрясением.
Но я очень довольна, что наши дети никогда не испытывали ни малейшего пристрастия к алкоголю, хотя, конечно, им доводилось напиваться, все прошли через это.
В Колином классе учился ещё один еврей – Яша Поляк (ударение на первый слог) – полная противоположность Борьке Бершадеру. Он был очень скромным, худым и тщедушным пареньком. Учился он неважно. Коле Яшка поначалу очень понравился, он даже помогал ему в учёбе. Тот же был настолько неразвит физически, что его при мне даже один раз поборол и честно «уложил на лопатки» Алексей, хотя был младше его на целых семь лет. Причём, Яшка честно сопротивлялся Алексею изо всех сил, не мухлевал.
Когда в Колину жизнь вторгся Бершадер, он начал всячески заглазно унижать Яшку Поляка. Это было так подло, что его мать, Фира, которая работала в столовой, ходила в школу жаловаться на Борьку. Бершадер называл его недоноском, идиотиной, изей, мордой жидовской, шавкой и всячески натравливал на него ребят из класса. Фира горько жаловалась мне, что она никогда не думала, что Яшка попадёт в такой антисемитский класс. Но что самое интересное, главным «антисемитом» и заводилой всей этой травли был чистокровный еврей Боря Бершадер, который втихаря исподтишка руководил этой грязной деятельностью. Вот откуда, похоже, возникают легенды о «русском фашизме»!
Почти сразу после окончания Клязьминской средней школы, затравленный своим подлым соплеменником Борькой Бершадером, Яшка Поляк подал заявление на репатриацию и эмигрировал в Израиль, откуда он потом посылал матери ностальгические письма и передавал приветы бывшим школьным товарищам, и даже Бершадеру. О Коле у него остались самые хорошие воспоминания. Позже Яшка поступил служить в Израильскую армию, цахал, воевал с арабами и, кажется, потом переехал в Италию. Я о нём ничего больше не слышала, поскольку с Фирой Поляк уже не встречалась.
Кстати, кажется, от Фиры я узнала, что на Клязьме жила одна неприятная женщина, которую все считали колдуньей. Люди её боялись, старались с ней не общаться, а при встрече на улице опускали и отворачивали глаза и не здоровались. Считалось, что она может навести порчу. Тем не менее, в случае тяжёлой болезни или неудачах в «сердечных делах» прибегали к её помощи, причём старались приходить к ней под покровом ночной темноты. Она уже была довольно старой, когда я услышала от людей о её тайне. Через несколько лет «колдунья» скончалась, и соседи мне рассказывали, что умирала она крайне тяжело и мучительно: у неё не было детей, которым обычно ведьмы и колдуны передают свой дар. И Бог не принимает к себе душу колдуньи, пока она не передаст кому-нибудь свою колдовскую силу. Уж я и не знаю, где тут правда, а где вымысел.
Время с 1966-го по 1968-й год было весьма тревожным. Резко обострились советско-китайские отношения, завершившись конфликтом на острове Даманском. В 1968-м году были введены войска Варшавского договора в Чехословакию. «Масла в огонь» добавили события в Венгрии. В воздухе пахло войной. Я спросила как-то раз у Володи, будет ли война. Он ответил мне, что, скорее всего, будет. Для нашей страны новая война была самым худшим из всего, что могло быть. Слава Богу, войны тогда удалось избежать!
В старших классах Клязьминской школы тогда начали практиковать так называемое «профессиональное образование». С девятого класса Коля стал заниматься на курсах автомобильного вождения, тогда как некоторые другие ребята попали в группы слесарей, токарей и фрезеровщиков. У школы была своя учебная автомашина, старый бортовой грузовик ГАЗ-51, на которой старшеклассники ездили под руководством учебного мастера по посёлку и отрабатывали водительские навыки. После этих уроков, получив права на вождение автомобиля, Коля стал постоянно мечтать о собственном автомобиле, до поры не рассказывая об этом никому, кроме своих верных друзей, Кечи и Лёнчика.
Примерно с этого времени почти во всех клязьминских ребятах начала проявляться одержимость моторной техникой. Если Коля занимался автомобильным вождением на уроках труда, а после занятий вместе с одноклассниками уезжал кататься на велосипедах, то Алёша со своими товарищами ставил на задние колёса велосипедов картонные трещотки на бельевых прищепках, и они носились по двору и улицам Клязьмы, оглашая окрестности оглушительным треском, подражая мотоциклетным моторам.
Ещё с восьмого класса Коля стал мечтать о собственном магнитофоне. Бершадер-отец уже много лет был владельцем магнитофона «Комета», Андрею Кечко родители купили украинский магнитофон «Днепро» (они, кажется, были тайными украинскими националистами), у Лёньки Алексеева тоже вскоре появился магнитофон. Мы с Володей решили купить Коле магнитофон, когда он закончит восьмой класс. Поехали все вместе в Москву. Долго рассматривали, выбирали и приценивались к разным маркам катушечных магнитофонов. Коле больше всех понравился рижский аппарат «Дайна». У него было кнопочное управление и две скорости. Коля заявил, что на малой скорости он будет записывать собственную речь и упражнения по английскому языку. Володе не понравилась кнопочная механика аппарата, но он не стал расстраивать и отговаривать сына. Купили Николаю новенькую рижскую «Дайну» серого цвета.
Конечно, никаким английским языком и записью упражнений здесь и не пахло. Николай записывал только музыку западных групп, из которых любимой была, конечно, «Битлз». Даже мне нравились некоторые их мелодичные песни, хотя я никогда не любила рок-музыку. А Алёша просто был в восторге от одной из них, кажется, «Облади-облада». Если играли эту запись, сын не мог усидеть на месте, прыгал и плясал под музыку.
Когда Коля перешёл в девятый класс, стало ясно, что в технический ВУЗ он поступать не хочет, несмотря на все Володины увещевания. Коля заявил, что с его способностями место ему лишь на Экономическом факультете МГУ. Мало того, он нацелился на самое модное и самое «блатное» в то время отделение – экономическую кибернетику. Мы и не знали, что уже в семидесятые годы на Экономическом факультете МГУ обосновалась армянская «мафия». В девятом классе Коля поступил в знаменитую Экономико-математическую школу (ЭМШ) при Экономическом факультете МГУ, где преподавали сотрудники и студенты старших курсов факультета. Коля с удовольствием трижды в неделю ездил после учебных школьных занятий с Клязьмы в Москву и обратно, усердно занимался и готовил домашние задания.
Он проучился в ЭМШе два года, окончил полный курс школы и совсем возгордился: он считал, что ему и готовиться к вступительным экзаменам не надо – он и так всех на факультете знает. В этом также его активно убеждал и Бершадер, сам упорно и втихаря готовясь дома к экзаменам и занимаясь с несколькими репетиторами, которых за большие деньги нанял ему отец. Закончилось всё тем, что Коле не хватило вступительных баллов для зачисления на Экономический факультет. На первом же письменном экзамене по математике он получил «тройку». Это был страшный удар: все его школьные друзья до единого поступили в разные институты на дневные отделения. Коле же, не найдя своей фамилии в списках зачисленных, пришлось спешно забирать документы и искать ВУЗ, готовый принять его с имеющимися баллами после провала в МГУ.
Моя школьная директриса Лидия Ивановна Халтурина порекомендовала Коле сдать документы в Московский институт электронного машиностроения (МИЭМ), где у неё был знакомый ректор. Мы вместе с Колей отвёзли туда документы, он успешно сдал экзамен по физике и поступил на вечернее отделение Факультета полупроводникового и электровакуумного машиностроения (ПЭМ). Но тяги к технике у него не было вообще никакой, желания заниматься – тоже. На этом фоне во время сдачи вступительного экзамена он познакомился с девицей, которая впоследствии исковеркала ему всю жизнь – с Татьяной Васильевой, его будущей первой женой.
В тот год (в 1972-м) Гага списалась с дальними родственниками мамы, Серафимы Александровны, которые жили в Одессе, и Коля с Алёшей упросили нас с Володей отпустить их с Гагой на Чёрное море. Впоследствии выяснилось, что это было частью хитрого Танькиного плана, по которому Коля должен был сначала поехать с Гагой в Одессу, а потом – переехать к ней в Абхазию, где она отдыхала по путёвке в доме отдыха неподалёку от Пицунды, в посёлке Леселидзе.
Кстати, именно тогда Гага с Алёшей неожиданно и совершенно случайно повстречали на улицах Одессы нашу клязьминскую соседку из 17-й дачи Алю Воробьёву, которая тоже там отдыхала летом вместе со своим мужем (наши дети называли его «красноносым») и двумя детьми.
Алёша с Гагой, ничего не подозревая, поехали вместе с Николаем в Одессу, а тот, едва поселившись в микрорайоне Лузановка у наших дальних родственников, отправился на почту и отбил условленную телеграмму Таньке Васильевой. Та ответила телеграммой «до востребования» и дала Коле «добро» на приезд.
Николай тут же, не долго думая, «сорвался» с места и укатил к Татьяне в Абхазию. Бедная Гага так перепугалась, что всё оставшееся от отдыха время не отпускала Алёшу от себя более, чем на десять метров, и даже не позволяла ему заплывать в море. По возвращении домой её ожидал жестокий разнос от Володи. Но что могла поделать бедная тётка с нашим упрямым сыном? Николай сделался абсолютно не управляемым. Именно в те дни я впервые заметила на Володиных висках седину. Буквально за один летний день Володя состарился сразу на несколько лет.
Этим глупым и необдуманным поступком Николай заложил себе программу распада, которая, в конце концов, разрушила всю его жизнь, да, пожалуй, и жизнь всей нашей прежде дружной и сплочённой семьи.
 

14. День за днем, год за годом.
Когда родился Алексей, Коле было уже семь лет – в тот год (1962-й) он пошёл в школу, в первый класс. Снова был мой любимый праздник, Первое сентября. Учиться Коля любил, в школу ходил с удовольствием. Моей маме, Серафиме Александровне, тогда как раз сделали операцию по удалению катаракты, и она увидела Алёшу в первый раз только тогда, когда он уже здорово подрос и научился говорить (ходить он ещё не умел).
Алёша научился ходить, когда Володя отсутствовал: он был тогда в длительной командировке на Севере, в Архангельской области. Когда Володя вернулся и вошёл во двор, Алёша как раз выскочил на крыльцо и, увидев его, закричал «Папа пиехал!» и тут же быстро убежал в дом. Володя очень удивился такому поведению. Оба наших сына научились говорить ещё до года, а Коля – ещё в девятимесячном возрасте.
Незадолго до Алёшиного рождения Володя купил чёрного щенка немецкой овчарки, Цыгана. Когда тот подрос, то превратился в настоящего злобного монстра. Муж посадил его на цепь возле будки у крыльца и, когда утром во двор приходила почтальонша Люба с газетами, Цыган начинал рычать, лаять и бросаться на неё, рискуя загрызть насмерть в случае обрыва цепи. Люба заявила, что больше не будет носить нам почту, пока мы не уберём этого лютого зверя. Володя расстроился, но был вынужден отвести Цыгана к Жорке Борисенкову и отдать ему: тот давно мечтал об овчарке. Цыган не понимал, как это можно отдать его новому хозяину, отказывался от пищи и раза четыре или пять срывался с цепи и убегал к нам. Володя вновь и вновь отводил его к новому хозяину. Наконец Цыган перестал убегать и привык. А однажды, придя к Борисенковым в гости, Володя решил приласкать Цыгана и подошёл к его будке. Пёс с рычаньем бросился на своего бывшего хозяина и чуть не загрыз Володю. Он не простил ему предательства, и каждый раз при нашем приходе Цыган рычал и показывал зубы, давая понять, что он всё помнит.
После того случая у нас довольно долго не было ни собаки, ни кошки. Барсик давно умер, а новую собаку мы заводить не хотели. Однажды, когда Коля учился уже в третьем или четвёртом классе, он вернулся домой из школы не один: за ним увязалась очень симпатичная мохнатая рыжая молодая собачка, совсем ещё щеночек, помесь шпица и лайки. У меня не хватило сил отказаться от такого замечательного существа. Когда Володя вернулся с работы, он выяснил, что это «девочка». Назвали мы собачку Мушкой. Это было очень умное, тактичное и вообще замечательное создание. Сначала, пока Мушка была маленькой, она жила вместе с нами в доме. А когда она подросла, муж сколотил в глубине двора будку и посадил Мушку на цепь за вишней, возле малинника, рядом с дровяным штабелем – пускай охраняет двор.
У Мушки был очень весёлый и общительный характер, если можно так говорить о собаке. На её морде, а скорее на лице, постоянно была улыбка. Она с удовольствием давала лапку, ходила на задних лапах, подавала голос по команде, приносила палку, могла по команде «умереть», то есть, лечь на бок и неподвижно застыть в этой позе, она умела и знала много полезного и интересного. Единственное, что нельзя было заставить её делать, так это спать в будке с занавешенным входом. Когда Володя поселил Мушку в будке во дворе, он прибил над входом занавес из плотного войлока – для тепла. На следующий же день Мушка его отгрызла. Володя несколько раз чинил занавес, корил Мушку за самоуправство, но она всё равно отрывала или отгрызала войлок.
У Мушки на самом деле была очень тёплая, рыжая с белым, зимняя шуба. Каждую осень она обрастала тёплым белым подшёрстком, которым с успехом пользовалась всю зиму, не помышляя о тёплых помещениях и засыпая без ущерба для здоровья на самом сильном морозе. Однако, весной это удобство оборачивалось обратной стороной: уже не нужный в тёплое время года подшёрсток начинал здорово мешать. Мушка пыталась его вычёсывать и выгрызать зубами, но он лишь клочьями топорщился со всех сторон на фоне длинной рыжей шерсти. Володя начал приводить Мушку в дом и вычёсывать этот подшёрсток металлической щёткой, собирать в старый капроновый чулок, а потом отдавать своей матери, Ксении Федотовне – для вязания. Бабушка Ксюша была настоящей рукодельницей: он замечательно сучила и пряла нить, мотала клубки, вязала крючком и на спицах различные тёплые вещи, замечательно кроила и шила платья, сарафаны и жакеты. При этом, насколько я знаю, она никогда ничему специально не училась. Потом это свойство в полной мере воплотилось в вечном самоучке Алексее, который сам научился кроить и шить брюки, рубашки, жилеты, тенты, рюкзаки и палатки. Ксения Федотовна любила говорить своим детям и родственникам:
- Пускай у меня есть только одно платье, зато сидит, как влитое! А за всеми нищими никогда не угонишься!
На ней, действительно, всё сидело ладно и красиво, несмотря на её довольно преклонный возраст. Через пару лет, когда набралось достаточно шерсти, она всем нам связала по паре замечательных, толстых и тёплых собачьих шерстяных носков, которые обычно мы надевали в холодные дни и ночи, а также во время простуд и болезней. А Мушка, по-прежнему, поставляла нам весной обильные урожаи тонкого и белого, очень тёплого и целебного зимнего подшёрстка.
Через несколько лет, зимой, в самые лютые январские морозы, у неё родились щенки. Володя несколько раз за вечер надевал толстую телогрейку и ходил к будке, проверял, как у Мушки обстоят дела со щенками. Мушка никак не могла разродиться, но идти в дом отказывалась, предпочитая оставаться на морозе, забившись в глубину своего «дома». Щенки родились только поздно вечером или ночью и почти сразу замерзли. Все, кроме одного. Его Володя принёс домой и спас от холодной смерти. Измученная Мушка тоже перебралась в дом. Маленький белый слепой тупоносый комочек лежал у Володи на ладони и тихонько попискивал. Назвали его Верным, Вернушкой.
Довольно скоро Мушку отравили. Я подозреваю, что это были наши «добрые» соседи сверху, Левины: Пейся Боруховна, по-видимому, не смогла простить нашим детям потерю своих розовых байковых панталонов, но об этом позже. Вернушка характером был очень похож на мать, только был больше привязан ко мне и Алёше, а Колю побаивался из-за его непредсказуемого характера. Володю он обожал и считал его безусловным хозяином. Ко мне он обращался, когда был голоден, чего-то хотел или просил о помощи. Ещё от Мушки его отличало то, что он легко мог тяпнуть за руку, если кто-то пытался отобрать у него косточку или дотронуться до его миски. Шерсть и подшёрсток были у него даже гуще, чем у матери, так что недостатка в материале для вязания не было.
Если в окружении Коли в раннем детстве было очень мало сверстников, и общался он главным образом с бабушкой Серафимой Александровной и братьями Гузовыми, поскольку детского сада на Клязьме ещё не построили, то у Алёши имелась масса товарищей, которые жили в семнадцатой даче. Правда, все они были на год-два младше Алёши. Семнадцатая дача представляла собой большой деревянный двухэтажный дом, заселённый разными семьями, как обширная коммунальная квартира.
В правом крыле дома, справа, со стороны улицы, в первом этаже, жила семья Гудковых: маленькая круглая Клавдия Васильевна и её муж, низенький и сухой бывший милиционер, Иван Матвеевич, с сыновьями-коротышками: Толькой с семьёй и неженатым Славкой. У старшего сына, Толи Гудкова, был сын Димка, младше Алёши на два года. У Гудковых жил чёрный с белыми пятнами пёс Пират, прикованный цепью в углу двора, рядом с дровяными сараями.
В правом крыле слева, в конце коридора, жили Яшины: Клавдия Алексеевна и больная детским церебральным параличом, хромая и перекошенная, дочь Валя. Даже речь давалась ей с трудом. Рядом с ними, в самом центре дома, жили Воробьёвы: Аля с мужем и её мама (я забыла, как её звали, она очень рано умерла). Жили они на Клязьме недолго, вскоре после войны они получили квартиру в Подлипках, но довольно часто заезжали в гости к старым соседям. А когда Алёша с Гагой были в Одессе в 72-м году, они неожиданно столкнулись на улице южного города с Алей Воробьёвой. После переезда Али в Подлипки их комната досталась вселившейся туда старушке Ольге Михайловне (тёте Оле) с внуком Мишкой, тот был года на три младше Алёши.
В левом крыле первого этажа, с пристроенным отдельным входом, жил Петька Дьячков с капризной женой и сыном Игорем, избалованным плаксой и ябедой, который был младше нашего Алёши всего на полтора года. Петька считал себя охотником и держал за высоким забором напротив крыльца двух глупых и необученных брехливых лаек: чёрно-белую Пургу и её рыжую дочь Урму. Почему он так её назвал, я не знаю. Видимо, в этом была своя эстетика, а возможно, это что-то и означало на каком-то языке.
Почти весь второй этаж занимала большая семья Дьячковых, чудом избежавшая раскулачивания: Петькин отец, старый деспот Михаил Потапович (так называемый «Михрюня») и его крупная, дородная и чрезвычайно кроткая и добрая жена Матрёна Васильевна, а также сын Лёшка с женой Любой и двумя детьми, старшей дочерью Ольгой и маленьким Володькой, бывшим младше Алёши года на четыре.
Ещё к деду Науму Иосифовичу часто приезжал из Подлипок и подолгу гостил очень похожий на него фигурой внук, сын Мишки Левина (который, как и Володя, тоже работал в Подлипках), ленивый и толстый Сашка Левин. А летом из Минска иногда наезжали дальние родственники. С одним из них, кажется, внучатым племянником Наума, Сенькой Эльпериным, своим ровесником, Алёша очень сдружился за лето, где-то за год до школы, и позже долго, в течение нескольких лет, регулярно переписывался.
Позже, уже в начале семидесятых, Леонидовы, жившие в правом крыле второго этажа семнадцатой дачи, в торце коридора, переехали в другое место, а в их комнату вселилась семья Глазковых, муж с женой (забыла,  как их звали) и сын Эдик, бывший на год младше Алексея, но рассказывавший нашему сыну дурацкие и грубые матерные анекдоты. Алексей почему-то его не любил и вскоре почти перестал с ним общаться.
Во всём нашем дворе почти не было девочек, кроме сестёр Яковлевых и Ольги Дьячковой, Лёшкиной дочки, зато мальчишек было в избытке. Ребята круглый год играли в войну, в прятки, в индейцев, в салочки, в футбол, в бадминтон, в хоккей без коньков, но в валенках, запускали вертолёты, самолёты, змеи и ракеты, пороховые и воздушно-водяные, с насосом, катались на велосипедах, швырялись друг в друга шишками и стреляли в цель из рогаток, луков и пистолетов, строили в кустах шалаши и хижины.
Их занятия здорово отличались от времяпрепровождения приезжавших к бабушке на лето, несколько флегматичных и тихих ребят-Гузовых и часто присоединявшегося к ним Николая. Они целыми днями занимались поиском жуков-«бронзовок» и гусениц на белых соцветьях кустов спиреи, в изобилии росших на участке вокруг дома и вдоль забора, либо «паслись» в зарослях малины в углу участка вдоль и поперёк «прогончика», за собачьей будкой. По вечерам наибольшей популярностью у Гузовых пользовалась настольная игра с фишками и костями под названием «С утра до вечера». Иногда они садились играть в лото или в карты. И снова я слышала из детских уст забавный папин стишок, которому сама научила их когда-то:
Первый – на коне – военный,
Второй – на коне – золотой,
Третий – в золотой карете,
А четвёртый – в уборной запёртый.
Причём, очень часто по результатам игры выходило, что «четвёртым» оказывался Гузов-старший – дядя Жора. Поэтому последняя строчка стихотворения с подачи наших детей скоро звучала так: «А четвёртый – дядя Жора – в уборной запёртый». Вскоре Жоре надоело всё время проигрывать, и он перестал играть с ребятами в настольные игры.
Часто активные ребячьи игры Алёшиных товарищей прерывались громким сиреноподобным рёвом Игоря Дьячкова. Это означало, что кто-то из ребят его чем-то обидел или попал шишкой в лоб или в руку. После этого на крыльцо обычно выскакивала его мать и начинала орать на ребят, а Игорь, убедившись в том, что цель достигнута, внимание к его персоне привлечено, немедленно затихал и начинал ябедничать на ребят.
Вечером иногда к нам в дом стучался Петька Дьячков и сбивчиво и косноязычно пытался убедить нас с Володей разобраться со «своим бандитом, обижающим малых детей», то есть, старшим из компании, Алексеем. Из этого, конечно, ничего не выходило, поскольку всем был известен склочный и нехороший нрав Игоря Дьячкова, но скверный осадок всё равно оставался. Несмотря на то, что мы каждый раз уговаривали Алёшу не водиться с Игорем, на следующий день игры возобновлялись. У Алёши вдруг проявился дар сочинительства и рассказчика: очень часто по вечерам он собирал большую компанию ребят и начинал рассказывать им смешные и занимательные истории, которые тут же и сочинял по ходу повествования. Когда мы с Володей подходили послушать, он смущался и замолкал. А назавтра всё повторялось, только истории были всякий раз уже другими.
Иногда Володя привозил с испытаний твёрдотопливных ступеней ракет бездымный ракетный порох. В этом случае радости наших ребят не было предела: любимым занятием Алексея было конструирование и постройка летательных аппаратов. Володя также научил ребят делать ракетные двигатели и целые ракеты из конфетной фольги и картона в качестве корпуса. Такие ракеты высоко и далеко летали, и наши ребята даже соревновались между собой, чья ракета выше и дальше улетит.
Однажды Коля и Алёша соорудили здоровую и толстую долгоиграющую ракету, назвали её «жук», подожгли и запустили, а та взлетела выше второго этажа, перешла в горизонтальный полёт и насквозь прожгла сушившиеся на верёвке огромные тёплые розовые байковые панталоны Полины Борисовны Левиной. Было много шума и крика, угрозы заявить в милицию. Дети были строго наказаны. После того неприятного происшествия Володя уничтожил все запасы бездымного пороха, сжёг его в костре на поляне, однако ракеты ребята всё равно иногда запускали, используя в качестве горючего изрезанные пинг-понговые шары и старый целлулоид от фотоплёнки, хранившийся где-то на террасе в большом пыльном бумажном рулоне.
Кроме ракет, наши ребята с наслаждением метали ножи, топоры и сечки для капусты в растущие по всему участку сосны и берёзы, собирали по весне берёзовый и кленовый сок, а также мастерили луки со стрелами и пулечные ружья и пистолеты на рыболовной резине-«лапше» или особо ценной белой резине круглого сечения, так называемой «венгерке». Таких ружей и пистолетов валялось по дому великое множество. Пульки ребята делали из маленьких гвоздей и алюминиевой проволоки, а потом начинали соревноваться в точности попадания по мишени. Рогатки их не интересовали как нечто морально устаревшее. Алёша также мастерил летающие модели планёров и самолётов, а также парусников, лодок, катеров, самоходных автомобилей и паровых машин с реактивными двигателями. Где-то с третьего класса он решил стать авиаконструктором и с тех пор постоянно занимался авиамоделизмом.
Отдельно следует упомянуть увлечение пиротехникой. Я даже не знаю, откуда появился у Коли рецепт изготовления самодельных бомбочек из пустых алюминиевых коробочек из-под валидола, наполненных смесью магния и марганцовки и затянутых изоляционной лентой, которые Коля и Алёша взрывали обычно вместе с отцом в сумерках в куче опилок, оставшихся после распилки дров.
Однажды братья взорвали такую бомбочку среди бела дня в старом поповском яблочном саду на речке, подложив под яблоню и подпалив запал. Когда запал уже почти догорел, к этой яблоне вдруг подошли два подвыпивших взрослых парня с бутылкой, намереваясь, видимо, её распить. В это время рвануло, и наши ребята побежали прочь. Один из парней погнался за нашими детьми, а второй был выведен из строя: его плавки от страха сильно раздуло сзади в результате внезапного приступа «медвежьей болезни», что и помешало ему в погоне за детьми. Второго парня наши ребята смогли остановить, разделившись и благополучно разбежавшись в разные стороны. Но после этого происшествия они взрывали свои бомбочки только на участке. Слава Богу, они ни разу не пострадали во время этих шумных и опасных забав!
Не все занятия пиротехникой завершались столь же мирно. Андрей Кечко, Кеча, Колин школьный друг, поддавшись повальной моде на пиротехнические забавы, нашёл где-то медную трубку и решил сделать из неё бомбу. Он загнул один конец трубы, набил внутрь неё спичечной серы и стал заколачивать молотком свободный конец. Когда работа была почти завершена, сера неожиданно взорвалась и оторвала Андрею полпальца. Этим увечьем и хроническим заиканием закончилось его краткое увлечением пиротехникой. Когда Алёша учился классе в третьем, в школу неожиданно пришла мода на бутылочные водяные бомбы с начинкой из карбида кальция, но Алексея она, слава Богу, не затронула.
Однажды Володя отправился вечером во двор, чтобы загнать домой не желавшего уходить с улицы Алексея, и бегом погнался за непослушным сыном. Вдруг Алёшка схватил с земли какую-то палку и швырнул её в отца. Причём швырнул настолько точно, что угодил прямо в голову. Володя был настолько ошеломлён случившимся, что тут же бросил погоню и, оскорблённый, вернулся домой. А Алексей, сам не ожидавший от себя, что попадёт отцу в голову, ещё часа два или три до глубокой ночи прятался за домом и в кустах, ожидая расправы и не решаясь вернуться домой. Володя его уже простил, а Алёшка всё никак не возвращался. Пришлось мне искать его и уговаривать вернуться: он всё не верил, что отец на него не сердится. Но шишка у Володи вскочила знатная!
Детские игры были подобны эпидемиям: вдруг наступала странная мода на какую-нибудь игру «в ножички», и немедленно вся ребятня в округе начинала чертить на земле круги и кидать в них ножики. Когда подрос Алёша, на Клязьме уже был выстроен детский сад, но Алексей наотрез отказался в него ходить.
- Убегу, если сдадите! – произнес он таким тоном, что мы ему поверили.
Вышло так, что Алёша лет с четырёх-пяти стал присматривать за старенькой уже бабушкой, моей мамой, Серафимой Александровной. День Ангела Серафимы был в августе, 11-го числа, и Володя никогда об этом не забывал. Ещё наш папа, Сергей Васильевич, всегда покупал 11-го августа арбуз на День Ангела своей супруги, а теперь это делал мой муж. Он ласково называл мою маму Симунчик, так же, как и папа, трогательно ухаживал за ней и всегда старался угостить её чем-нибудь вкусненьким.
Коля, конечно, любил свою бабушку, но оставаться с ней дома, когда можно было вдоволь поиграть со школьными друзьями, было выше его сил. Алёша, наоборот, очень ответственно относился ко всему. Когда я была дома, сын, в то время ещё дошкольник, словно хвостик, ходил за мной и во всём помогал: подметать пол, вытирать посуду, двигать стулья, подносить дрова для растопки печи. Если я его о чём-то просила, он кивал мне и говорил: «Хорошо!», «Ладно!» или «Конечно!» Когда я как-то с гордостью поделилась в школе с буфетчицей, какой у меня ласковый и послушный младший сын, та с сомнением покачала головой и недоверчиво произнесла:
- Ой, не забегайте вперёд! Ещё неизвестно, каким он станет, когда вырастет! Сейчас, пока он маленький, он добрый, послушный, ласковый, а вырастет, может, станет злым и жестоким … и не дай Бог! Не выгнал бы из дому!
У меня потом очень долго не выходили из головы эти слова. А Алёша вёл себя всё так же, как и прежде. Оставаясь дома вдвоём с бабушкой, скорее, он ухаживал за ней, чем она за ним. Он сам разогревал еду, доставал посуду, разливал суп по тарелкам. Правда, он очень не любил мыть посуду и гладить бельё.
Иногда у бабушки развивался синдром тревоги, она начинала суетиться, собирать вещи, как после папиного ареста, и ходить по комнате. Врачи, к которым мы обращались за консультациями, говорили нам, что это прогрессирующий склероз головного мозга, вызванный переживаниями, связанными с потерей родных и близких. Довольно часто она собирала вещи в маленький узелок и, выйдя на дорогу, направлялась в сторону железнодорожной станции «Клязьма». Мы очень боялись, что она однажды уйдёт из дому и потеряется. Поэтому я строго-настрого наказала Алёше следить за бабушкой и не позволять ей уходить из дома. Что удивительно, мама слушалась только его, вспоминала что-то и поворачивала обратно, когда Алёша брал её за руку, гладил и говорил:
- Бабушка, бабушка, пойдём домой!
Она словно спохватывалась и говорила:
- Милый мой! Пойдём домой, пойдём! Хороший ты мой, Алёшенька!
Мама поворачивала с полдороги и возвращалась домой за ручку с нашим сыном.
Случилось так, что она пережила и своего старшего сына, нашего Шурика. Он умер от сердечной недостаточности и инфаркта миокарда, даже не дожив до пенсии, в возрасте 59-ти лет, в 1970-м году. Мы с Гагой ничего тогда не сказали маме, но она всё равно материнским сердцем чувствовала, что с Шурой что-то произошло. Она ночью тревожно, в одной рубашке, вскакивала с кровати и спрашивала меня или Гагу:
- Шурик! Где Шурик? Что с Шуриком? – и плакала горько и безутешно, а потом долго шёпотом молилась, встав на колени перед маленькой иконкой Спасителя и сжимая в левой руке старое, ветхое и распавшееся на листочки дореволюционное Евангелие.
Гага жила в большой комнате вместе с мамой и очень уставала от её выходок в последние годы маминой жизни. Она несколько раз пыталась положить маму в больницу, поскольку всецело доверяла врачам, но мы с Володей не позволяли ей этого сделать. Мы с ним насмотрелись на проделки врачей и знали, чего можно было от них ожидать.
Незадолго до смерти мама почти перестала осознавать действительность, считала себя молоденькой девушкой и смеялась, когда я говорила ей, что я – её дочь Нина. Она только хохотала и укоризненно качала мне головой:
- Какая такая дочь? Я же ещё не замужем!
Когда мама была уже при смерти и никого из нас, взрослых, не узнавала, мы подвели к ней Алёшу, и только его она тогда признала.
- А-лё-ша, А-лё-ша, – произнесла мама слабым голосом. Она трясущейся рукой благословила нашего сына. Это были её последние слова. Потом она потеряла сознание, больше недели лежала ничком, часто и тяжело дыша, и в себя больше уже не приходила.
Если наши дети шли в магазин вместе с нами, они никогда ничего не просили и не клянчили у нас, прекрасно зная, что мы с Володей не пойдём у них на поводу. Однако, когда они увязывались за Гагой, им иногда удавалось её заболтать и уговорить что-то им купить: игрушку, мороженое или книгу. Гага очень любила детей, а своих детей, к сожалению, у неё не было. Коля с Алёшей умели этим пользовались. Они называли Гагу по имени и обращались к ней на «ты», а Ларю – «тётей Ларей» и на «Вы». Это объяснялось тем, что с Гагой мы постоянно жили бок о бок с самого их детства, а Ларя с Жорой и ребятами появлялись на Клязьме лишь наездами, обычно летом.
Так же дело обстояло и с бабушками: мою маму, Серафиму Александровну, они называли просто бабушкой, а Володину маму, Ксению Федотовну – бабушкой Ксюшей. В 1966-м году, когда нашим ребятам исполнилось: Коле – 11 лет, а Алёше – 4 года, Ксения Федотовна решила сделать им дорогой памятный подарок: она купила пару одинаковых серебряных чайных ложечек, сделала на них гравировку «Внуку (имярек) от бабушки Ксении в день рождения» и вручила их ребятам на день рождения.
В 1968-м году, когда Володю направили в командировку в Ленинград, мы решили съездить туда всей семьёй. Остановиться решили, как обычно, у Лидии Нестеровны Силиной, которая жила со своими родственниками в огромной многокомнатной коммунальной квартире, на набережной канала Грибоедова, возле Банковского моста с крылатыми грифонами. Алёша раньше никогда не уезжал так далеко от дома. Путешествовать ему очень даже понравилось. Он моментально освоился в поезде, помог мне расстелить постель и сразу спокойно заснул под стук вагонных колёс.
Наутро, прибыв на Московский вокзал, мы все вместе отправились к Силиным, с которыми предварительно списались, сложили в угол вещи и двинулись по делам: Володя – на Производственное объединение «Электросила», я с детьми – гулять по городу. В ту поездку нам очень повезло: мы посетили Исаакиевский собор, Эрмитаж, Военно-морской музей, съездили на «Метеоре» в Петергоф (Петродворец), погуляли по Васильевскому острову и Петропавловской крепости (слушали залп полуденной пушки), потолкались в Гостином дворе (купили там Коле брюки, и Алёше – кожаный ремень на пояс).
В Исаакиевском соборе мы наблюдали с помощью маятника Фуко и деревянными пирамидками за движением Земли: длинный маятник запаздывал из-за перемещения Земли и опрокидывал пирамидку. В Петергофе нам всем очень понравилось – там как раз открыли после реставрации фонтаны, и среди них – знаменитый золотой «Самсон, раздирающий пасть льву». Но во дворец до сих пор ещё не пускали. Алёше больше всего понравился Военно-морской музей, он чувствовал там себя, как дома, бегал туда-сюда, задавал вопросы, залезал на экспонаты, вращал штурвалы и привода, Николаю даже стало за него стыдно, но Алексей был в своей стихии и нисколько не смущался.
- Мама, смотри, какой Алёшка важный! – говорил мне с неподдельным удивлением Николай, глядя на деловитые перемещения Алексея по Военно-морскому музею.
Ещё мы хотели сходить на катере в Кронштадт, но по пути погода испортилась, полил дождь и начался шторм. Капитан судна принял решение возвратиться с полпути в Ленинград. Та поездка очень всем нам запомнилась, как последние, ничем не омрачённые, идиллические моменты совместного безоблачного семейного счастья.
Через год Алёша пошёл в школу. А через два года умер мой старший брат Шурик. Спустя три года умерла моя мама, а за полгода до этого – Ксения Федотовна.
Для Алёши одним из самых светлых воспоминаний жизни на Клязьме оказалась велосипедная поездка с отцом в Бухту Радости на Пироговское водохранилище. Володя как-то вскользь обмолвился Алексею, что если тот будет себя хорошо вести, то они обязательно съездят на велосипедах в Бухту Радости. Тот запомнил это обещание и часто напоминал. И вот однажды, уже в конце лета, в августе, они ещё с субботы проверили велосипеды и в воскресенье поехали в сторону Звягина. Ехать надо было за территорию запретной водоохранной зоны, туда, где осуществляют забор питьевой воды для Москвы. Ездили они долго, купались в этой бухте, расположившись на тёплом жёлтом песочке. Потом поели, попили, ещё раз выкупались и отправились обратно. С тех самых пор Алёша вспоминает эту поездку с отцом в Бухту Радости как один из самых светлых эпизодов своей жизни.
 

15. Жизнь и смерть. Переезд в Москву.
Володя долго хотел навестить свои родные места, где провёл детство и отрочество. Пока дети были маленькими, я его отговаривала, но когда Алёша в 1969-м году пошёл в школу, я согласилась с Володей, и мы стали готовиться. Коля тогда неожиданно загорелся идеей туристических походов и решил сам соорудить палатку. Володя как раз привёз с какого-то полигона несколько лоскутов ткани-«серебрянки», так называемой «ткани 500». Из неё они и решили смастерить палатку. Поскольку этим делом в нашей семье никто и никогда раньше не занимался, была допущена масса ошибок. Во-первых, палатка не имела дна, во-вторых, Коля решил её не сшивать, а склеить клеем «Суперцемент», из-за чего на стыках палатка получилась жёсткой и несгибаемой, в-третьих, палатка вышла асимметричной, поэтому её невозможно было ровно зашнуровать. Вдобавок, испытания палатки решили провести непосредственно во время поездки, что было недопустимо.
В июле 1970-го года мы собрали вещи и поехали на Володину родину. Добирались мы в несколько этапов. Сначала на рязанской или голутвинской электричке с Казанского вокзала мы доехали до станции Голутвин. Там пешком мы добрались до окской пристани «Бачманово», а откуда на катере – обычном «речном трамвайчике» – против течения Оки доплыли часа за 3-4 до пристани «Притыка». Далее, пешком, за два-два с половиной часа, с перерывом на перекус, мы, наконец, добрели до села Сенницы, где жила родная Володина тётка, сестра Ксении Федотовны, тётя Нюша – Анна Федотовна Савина. Я хорошо знала её сына, Володиного двоюродного брата Юрку Савина, он был зубным техником и однажды лечил мне зубы (от неправильно подобранного наркоза я тогда чуть не умерла). С тех пор я стала панически бояться дантистов и избегала лечения зубов.
Поскольку на дорогу ушёл почти целый световой день, а до тёти Нюши мы добрались только в сумерках, то решили после чая заночевать у неё на сеновале: в избе было тесно, душно и очень жарко. Мне никогда не приходилось спать на сене, и я боялась насекомых-уховёрток, которые могли ночью забраться нам в уши. Однако запах свежего сена был таким приятным, а дорога настолько утомительна, что я моментально заснула и проснулась только рано утром от громких петушиных голосов.
Володя ещё с фронта принёс трофейный немецкий фотоаппарат с забавным названием «Балда», он иногда заряжал в него фотоплёнку и что-нибудь фотографировал на память. Колю отец так и не смог заинтересовать фотографией, поэтому сам проявлял плёнку, а печатать фотоснимки отдавал обычно Павлику Гузову: тот любил возиться с химическими реактивами, вдобавок Жора купил ему хороший и дорогой фотоувеличитель. Колю можно было только попросить что-нибудь сфотографировать, а заставить проявлять плёнку или печатать фотографии заставить было невозможно. Володя и на этот раз взял в поездку фотоаппарат и старался запечатлеть интересные и эффектные моменты нашего путешествия на родину предков. Эти плёнки хранятся где-то до сих пор.
Тётя Нюша с самого рассвета была на ногах: необходимо было подоить корову, выгнать скотину на дорогу и передать пастуху совхозного стада, покормить и напоить кур, собрать свежие яйца, приготовить завтрак и сделать целую кучу разнообразных деревенских хозяйственных дел и делишек. Я попыталась ей помочь, но тётя Нюша сначала отмахивалась от моей помощи. Оказалось, что когда к ней в гости приезжал Володин старший брат, Анатолий, то его жена, Анна Васильевна, вела себя в деревне как на дачном отдыхе и ей совсем не помогала. Тем не менее, я стала помогать по хозяйству, и вскоре тётя Нюша смотрела на меня уже совсем по-другому: сделалась более открытой и откровенно со мной рассуждала об особенностях деревенского житья-бытья.
После завтрака Володя предложил нам сходить в «сосны» – большой сосновый бор, где росли столетние стройные корабельные и строевые сосны – бывшие родовые угодья, принадлежавшие раньше Володиным предкам, а при Петре Первом – незаконно пожалованные немецкому авантюристу Келлеру вместе с графским титулом. В «соснах» мы насобирали литров пять земляники, отыскали множество грибов и выкопали корни нескольких лекарственных растений, среди которых была валериана. Возвратились мы к тёте Нюше уже к вечеру. Спали мы опять на сеновале, к которому я привыкла и уже не боялась, что в уши кто-то залезет.
А утром нас ожидал сюрприз: кот тёти Нюши Василий учуял «валерианку», которую мы завернули в газету, и ночью, покуда мы спали, всю её сожрал. Теперь он, пьяный, спотыкаясь и мяукая, бродил по дому и никому не давал покоя. Тётя Нюша была очень недовольна. Кот взбаламутил всю домашнюю живность: такого безобразия никто от него не ожидал. Потом она смягчилась, узнав, что я никогда не сталкивалась с такой тягой кошек к валериановому корню. Почти весь день ушёл на обработку грибов и засыпку ягод земляники сахарным песком для сохранности.
Вечером неожиданно к тёте Нюше приехала её дочь, Зинаида – она жила в Коломне. Мы с Володей сразу поняли, что мы здесь уже лишние, хотя нам никто не сказал ни слова. Однако взгляды, которые Зинаида бросала на нас с Володей и наших детей, были слишком красноречивы. Ночью, потихоньку, чтобы не разбудить детей, обсуждая на сеновале события минувшего дня, мы с Володей решили, что назавтра же пойдём в деревню Кудрино, к дяде Косте, Константину Анисимовичу Макунину – родному брату Володиного отца, Николая Анисимовича. Деревня Кудрино – вот настоящая «малая родина» Володи – то место, куда его так тянуло многие годы.
Кудрино располагалось на высоком живописном холме, над руслом впадающей в Осетёр речки Синички. Такой красоты раньше я не видела нигде. Вокруг, насколько хватало глаз – леса и поля. Голубое небо и зелёная растительность – вот основные цвета.
Дядя Костя, Константин Анисимович Макунин, жил в Кудрине с женой, тётей Марусей. Ещё у них жили тёмно-рыжий охотничий гончий пёс (с которым Алексей сразу подружился), чёрные и белые овцы, козы, куры, цыплята и один петух. В яблочном саду стояли несколько ульев с пчёлами. Дальше начинались совхозные поля ржи, пшеницы и овса. Мы с тётей Марусей сразу нашли общий язык. В день приезда мы за чаем засиделись часов до двух ночи – такая вкусная была здесь вода. Мы пили и не могли напиться.
Утром проснулись всё равно рано, но не с рассветом, как хозяева. Первую ночь мы провели в избе, а на следующий день дядя Костя предложил нам разместиться на отдельной терраске с отдельным входом, с противоположной стороны дома. Володя сумел наладить дяде Косте сломанный телевизор, помог поправить забор, исправил фонарь на коньке дома. Рацион питания здесь, в деревне, был довольно скудный: внизу, в магазине в Сенницах – только хлеб, рыбные консервы да подсолнечное масло, на огороде – картошка, редиска, зелёный и репчатый лук. Помогал лес обилием орехов, разнообразных ягод и грибов. Осенью созревал богатый урожай фруктов и овощей. В саду росло несколько деревьев настоящей русской антоновки, росли кусты крыжовника и чёрной и красной смородины. В Осетре водилось множество самой разнообразной рыбы. В саду у дяди Кости стояли несколько ульев с пчёлами – мёд был свой и очень вкусный. Изредка (обычно раз в год) забивали одну из овец – тогда появлялась баранина и шкура.
На следующий день мы решили пойти в лес за грибами. Сначала сходили в ближайший лес – «корёк», потом пошли подальше – к Вольным оврагам. Дошли до Каменного оврага и Микулинской горы. Там нам очень понравилось, там и решили встать с палаткой. Вернулись к дяде Косте с тётей Марусей с грибами, приготовили жаркое. На следующее утро мы собрались и отравились под Микулинскую гору. Говорили, что раньше там была деревня Микулино. Там мы прожили три дня в палатке, но дольше не смогли выдержать: ночью по нашим телам ползали какие-то отвратительные насекомые, нещадно кусали комары. Спать мне почти не удавалось. Днём начинался сбор грибов и земляники, грибы надо было чистить, готовить, ягоды засыпать сахарным песком. Воду для готовки брали из родника в устье Каменного оврага. Ребята наладили удочки со спиннингом и удили в Осетре рыбу. Здесь Алёша поймал первую в своей жизни щуку.
Мы провели на Володиной родине, в общей сложности, где-то около недели. Дядя Костя проводил нас тогда через лес до «Притыки» и лично усадил на катер. Вернулись в Коломну мы гораздо быстрее: на обратном пути плыли по течению. Я очень устала, не выспалась, но в то же время, как-то обновилась, успокоилась и отдохнула душой. Новый учебный год я встретила со свежими силами – в школе все это заметили. Я бы целый год не чувствовала усталости, если бы не обстоятельства.
Зимой не стало брата Шурика. Никто не ожидал, что он так рано нас покинет. У него произошло обострение сердечной недостаточности, которое завершилось инфарктом миокарда и смертью. Вера Фёдоровна чуть ли не рвала на себе волосы, выла и причитала, кляла себя за бездушие. Но уже ничего нельзя было поделать: Шурика не стало.
Где-то примерно в то же время скончался Андрей Николаевич Брюханов, муж Володиной сестры Валентины. Наши ребята всегда относились к нему лучше, чем к родной тётке: она всегда была взбалмошной, грубой и неуправляемой особой, а Андрей Николаевич отличался каким-то врождённым тактом, культурой и интеллигентностью, составляя удивительный контраст со своей резкой и невыдержанной супругой. Причина смерти та же, что и у моего брата: сердечная недостаточность и в результате – инфаркт.
До сих пор я помню доброе лицо Андрея Николаевича с весёлыми и умными светлыми глазами под толстыми стёклами очков в большой тёмной роговой оправе, когда он на своей кремовой «Победе» иногда заезжал к нам на Клязьму (у Брюхановых была государственная дача в посёлке Болшево). Валентина осталась с двумя детьми: старшим сыном, Володькой, довольно талантливым математиком, и младшей дочерью, Ленкой, тогда ещё школьницей.   
Лена Брюханова была симпатичной девчонкой, её лицо чем-то напоминало мне французскую певицу Мирей Матье. Но была она какой-то странной: бредила американскими индейцами и собирала всякую чепуху, которая, на её взгляд, имела отношение к индейцам и их образу жизни. При этом общей чертой для всех Брюхановых, кроме Андрея Николаевича, была патологическая жадность до всего, что их окружало.
Потом Володька Брюханов женился на какой-то очень некрасивой еврейке, которая была гораздо старше его, и они вместе под видом репатриации в Израиль переселились в Западную Германию, где сначала получили вид на жительство, а впоследствии – и гражданство. Иногда Володька присылал Ленке редкие письма, из которых – по рассказам Ленки – мы узнали, что племянник и тёзка моего мужа нигде не работает, а живёт на пособие по безработице и финансовую помощь еврейской общины в Бонне.
На следующий год мы подготовились к лету гораздо серьёзнее. Володя с Колей купили трёхместную оранжевую палатку польского производства под названием «Вигру», поэтому больше насекомых мы не боялись. Володин брат Анатолий решил к нам присоединиться. Он вместе с Анной Васильевной приехал прямо на Казанский вокзал. Добирались мы в 1971-м году до Сенниц таким же образом, как и в 1970-м. Сначала зашли к тёте Нюше. Анатолий с Аней остались в Сенницах у тётки, а мы в тот же день перебрались к дяде Косте. Дядя Костя нас как будто ждал. Тётя Маруся очень мне обрадовалась и сразу начала угощать домашним крыжовниковым квасом. Опять засиделись за водкой с чаем глубоко за полночь и сразу отправились на знакомую террасу.
Тот год был очень жарким, и выдался поразительно богатый урожай грибов. Мы с новой палаткой встали на том же месте, что и год назад. Стоило немного отойти от палатки, как набиралась полная корзина подберёзовиков, маслят, белых и их близких родственников, так называемых «поддубовиков» или «подъяблоневиков» – внешне не отличимых от белых, но синеющих на срезе или изломе, благородных и вкусных губчатых грибов. Из-за жары купались по восемь-десять раз в день. Правда, рыба не клевала. Потом из бесед с дядей Костей выяснилось, что кто-то сбросил осенью в овраг несколько десятков полиэтиленовых мешков с минеральными удобрениями, а по весне вся отрава попала во время паводка в реку. Произошла великая потрава: по Осетру плыла кверху брюхом дохлая рыба. Попадались огромные сомы метра по два-три в длину, осетры и даже севрюга, а уж про «мелочь» и говорить нечего. Но эту рыбу даже птицы не трогали, боялись отравиться и брезговали. С тех пор рыба в Осетре почти исчезла.
Мы провели тогда на Осетре недели полторы, ходили по грибы в «сосны», в «сечи» и в «корёк», навещали тётю Нюшу, познакомились с её маленькой белокурой внучкой Ладой. К дяде Косте приехал его сын Борис, а потом – внучка Тамара. Я очень устала от постоянной готовки и печного дыма (Володя сложил в склоне настоящую печь из камней и кирпичей), но всё равно здорово отдохнула. Володя говорил, что город Зарайск, находящийся километрах в двадцати от Кудрина, назван так потому, что находится он за Раем, а Рай – это как раз то место, где мы сейчас живём в палатке. И я готова и сейчас с ним согласиться: это место – настоящий земной Рай!
Нам очень не хотелось возвращаться домой. Дядя Костя снова, как и год назад, проводил нас до «Притыки» и приглашал к себе на будущий год. Анатолий этим летом только один раз навестил своего старого дядьку и больше к нему не заходил до отъезда: Анне Васильевне на Кудрине не понравилось. Дяде Косте, в свою очередь, не понравилась жена Анатолия, а со мной он общался, как с самой близкой роднёй. Домой мы возвращались, все переполненные новыми впечатлениями, усталые и очень довольные.
На следующий год мы решили пригласить с собой Павлика, младшего сына Лари и Жоры Гузовых. Ему вскоре предстояло служить в армии, вот я и подумала: пускай Павлуша отдохнёт вместе с нами летом. Наши ребята всегда были в добрых отношениях с ребятами-Гузовыми, из них старший, Серёжа, был нелюдим и неразговорчив, со всеми соглашался и всё время молчал, очень напоминая этим отца, Жору Гузова.
Серёжа Гузов, служа в армии где-то под Воронежем, снюхался с рыжей и очень неприятной особой из деревни Журавка по имени Лариса и, вернувшись домой после службы, решил на ней жениться. Говорила эта Лариса и вся её обширная родня на украинской мове или по-русски с акцентом. Свадьбу играли в подмосковном городе Загорске (Сергиевом Посаде – примечание Летописца) у каких-то родственников Ларисы.
Меня очень неприятно поразило то, что приехав однажды на Клязьму, эта Лариса неожиданно заявила, что хочет танцевать и потребовала, чтобы Серёжа отвёл её на танцы в так называемый Дом Культуры. В этом клубе собиралась одна лишь клязьминская шпана для того, чтобы напиться, подрыгаться под музыку, «склеить» какую-нибудь девку и в заключение вечера обязательно с кем-то подраться.
Тут же, при мне, не стесняясь сидевшего на Гагином диване Алексея, бесстыжая рыжая Лариса вылезла из платья и через голову натянула красную клетчатую очень короткую мини-юбку, в которой и отправилась на танцы. Бессловесный Серёжа поплёлся следом. Вскоре они вернулись: кто-то из клязьминской шпаны начал приставать к Ларисе, Серёжа попытался её защитить, началась потасовка, в которой Серёже досталось по роже. Долго не могли унять кровь. Видимо, провокационная сущность этой Ларисы в тот день была временно удовлетворена. Володя же с тех пор ни разу не назвал её по имени и никогда не обращался к ней лично, а ввёл в обиход название «рыжая хохлушка», которое с тех пор неизменно употреблялось впредь в нашей семье.
Все Гузовы мужского пола отличались худобой, невероятной прожорливостью, странным безразличием ко всему, беззлобием и молчаливостью. Жора съедал, наверное, раза в четыре больше Володи, но постоянно был голоден и страшно худ. Володя его здорово невзлюбил за то, что однажды, когда он был в командировке на Севере, Жора решил «починить» один из дубовых маминых вологодских стульев, сделав это варварским образом при помощи гвоздей и молотка, а не посредством столярного клея со струбциной.
Стоял тёплый август 1971-го года. Я собиралась с Алёшей утром в Москву, чтобы купить ему в «Детском мире» новую школьную форму. Он уже дожидался меня на крыльце, как неожиданно подошла почтальонша Люба, попросила позвать старших и объявила, что нам телеграмма. Чуя что-то недоброе, я расписалась в извещении и прочла текст. Соседи по коммунальной квартире сообщали, что сегодня ночью умерла Володина мама, Ксения Федотовна. Поездка за школьной формой временно отменялась.
Я вернулась в дом, разогрела суп, покормила маму и Алёшу, быстро собралась и поехала в Подлипки, к Володе. На проходной я сказала, что мне нужен муж, Владимир Николаевич Макунин. Меня стали спрашивать, где он работает. Я этого точно не знала, поэтому вахтёр связался с отделом кадров и выяснил, как его найти. Наконец, где-то через полчаса, Володю разыскали, и он вышел ко мне на проходную.
- Что случилось? Что-то с мамой? – спросил он, сразу почуяв недоброе.
- Ты только не волнуйся. Ксении Федотовне стало плохо, - сказала я, чтобы хоть как-то подготовить его к дурной вести.
- Мама умерла? – тут же спросил Володя, сразу всё поняв.
Что мне оставалось делать? Я рассказала про телеграмму, всё объяснила. Он вернулся на работу, оформил себе отгул, объяснил в отделе, что будет несколько дней на похоронах, и вышел ко мне. Мы поехали в Москву, на Покровку. Там из разговора с соседями выяснилось, что Ксения Федотовна,  которая уже несколько лет, после смерти мужа, страдала сахарным диабетом, встала ночью, подошла к двери в коридор и упала: тромб разорвал ей сердце – смерть наступила мгновенно. Похоронили её на Николо-Архангельском кладбище, проблем с землёй под захоронения тогда в Москве ещё не было. Неприятно поразила меня Володина сестра Валентина, которая ходила и рылась по всему дому, собирая и складывая к себе в сумку ценные вещи Ксении Федотовны. Я прекрасно знала, что она очень мало помогала матери, в отличие от Володи, который регулярно посылал Ксении Федотовне деньги после каждой «получки».
Володя мне сказал тогда, что внезапно он почувствовал себя совсем-совсем одиноким. Я ответила ему, что он ошибается: он не один, я с ним. Он меня обнял, поцеловал, и из его глаз наконец потекли слёзы. До этого он не давал воли чувствам.
С того дня он стал быстро седеть. Я старалась быть всё время с ним, помогала, чем могла. Ребята наши были самостоятельные: Алёша перешёл в третий класс, а Николай заканчивал среднюю школу. Однажды Алексей пришёл с занятий и не стал сразу кормить Вернушку, а когда вышел около половины третьего с миской к будке, то увидел, что пёс, вместо того, чтобы радостно встречать его, прыгая и виляя хвостом, лежит в будке на боку, вытянув лапы и раскрыв пасть с вывалившимся наружу языком. Его отравили. И сделали это, наверняка, как и в случае с Мушкой, наши «добрые» соседи Левины.
Дело было в том, что года три-четыре назад они завели у себя в сарае кроликов, которыми торговали по выходным на рынке. Кормили их сеном, которое косили здесь же, на полянке, там, где ребята обычно играли в футбол и бадминтон. Теперь же Левины никого не пускали бегать и играть в футбол и бадминтон на полянке, как это было всегда, а дорожа травой, следили, чтобы её никто не потоптал. Иногда они выпускали кроликов побегать по зелёной травке за специальным загончиком. Если мы в этот день выпускали с цепи Вернушку, то он с большим удовольствием гонялся за глупыми зверьками, но никогда их не ловил и не грыз: он просто с ними играл.
Однажды Наум увидел эту сцену и до смерти перепугался. Как же: собака могла покусать кроликов и подпортить драгоценные шкурки. Под угрозой был его «гешефт»! Мог пострадать доход семьи! Видимо, именно тогда он и задумал эту подлость. И в сентябре, улучив время, когда дома никого не будет, а собака уже проголодается, он подбросил Вернушке отраву. Алёша, конечно, не мог вспомнить, лаял Верный, когда он вернулся из школы, или нет. Но, так или иначе, нашего любимого пса отравили.
Алёша так переживал, что после этого убийства ни разу даже не попросил завести собаку. Лишь однажды, уже будучи взрослым, где-то году в 2006-м, после убийства Коли и его жены Гали, он хотел взять щенка овчарки, Рекса, которого приютили сторожа, но очень плохо кормили на гаражной стоянке в Печатниках. Алёша тогда снова не успел: какой-то местный гад нарочно раздавил щенка колёсами автомобиля возле шлагбаума.
А зимой не стало моей мамы. Она недели две лежала без сознания на кровати и тяжело и хрипло дышала. Гага несколько раз предлагала отправить её в больницу, но я запретила. Скоро всё закончилось. Я потеряла самого родного мне человека, маму! Я всегда была близка с мамой и лучше всех моих сестёр её понимала. И теперь её не стало. Гага советовала мне не пускать Алёшу к гробу, чтобы не травмировать ребёнка, но я была против таких ложных подходов к воспитанию детей: Алёша подошёл попрощаться с бабушкой и поцеловал её. Теперь ребёнок знал, что означает смерть родного человека. А вот Коля испугался и не стал на прощание целовать бабушку. Этот страх смерти и кладбищ сопровождал его всю жизнь, как и его тётку Валентину.
Похоронили мы маму, Серафиму Александровну, на Звягинском кладбище. Была очень холодная зима, рабочие долго, ломами и лопатами, ковыряли и рыли могилу. Тогда Володя на кладбище, после похорон, вроде бы в шутку, сказал мне:
- Вот помру я, положите меня к тёще под бочок!
Я его тогда пожурила за глупые шутки, а на самом деле всё потом так и вышло, как он мне говорил. Теперь он тоже лежит на этом кладбище. Там же буду лежать и я.
Мы предложили Павлику Гузову поехать с нами летом на Володину родину. Он с радостью согласился. Несмотря на разницу всего в два года, братья Гузовы, Серёжа и Павлик, сильно отличались. Хотя оба они всегда были молчунами – в Жору, Павлик обладал более живым характером, любил возиться с радиоэлектроникой, паял приёмники и усилители и был гораздо сообразительнее старшего брата. Кроме того, он оказался поразительно похож на нашего любимого папку, Сергея Васильевича, в юности. Когда Павлик в школьные годы бегал зимой на лыжах,  ему довелось сильно отморозить уши. С тех пор у него прямо на ушных раковинах росли длинные и довольно густые волосы, от которых он первое время пытался избавиться, прижигая и подстригая, но эффект оказался прямо противоположный. Павлику пришлось смириться с волосатыми ушами.
Коля был очень рад тому, что с нами едет Павлик: ему было уже неинтересно общаться с Алексеем, всё-таки, разница в семь лет довольно ощутима.
Поехали мы тогда сразу в Кудрино, минуя Сенницы, тем же путём, как обычно: через Коломну, катером по Оке, а потом – пешком через лес, от «Притыки» до Кудрина. Удивительно, но дядя Костя встретил нас у околицы, возле дуба, со стороны Гремучего Колодца – родника, откуда на Кудринскую гору таскали воду. Он снова будто почуял, что мы едем. Настроение у него было неважное: зимой умер его старший сын Борис. Остался младший сын, Евгений. Не дай Бог пережить своих детей! Тогда я ещё этого не понимала в полной мере. Минувший год унёс у нашей семьи многих родных людей. Не избежали потерь и дядя Костя с тётей Марусей.
Долго сидели сначала за водкой, а затем за чаем, поминали покойных, вспоминали прошлое. Дядя Костя рассказал нам, как он впервые попал в Москву и случайно повстречался на улице Мясницкой со своим старшим братом – Николаем Анисимовичем – Володиным отцом. Тот первым заметил его знакомую фигуру возле знаменитого чайного магазина и через улицу громко закричал ему:
- Эй ты, хрен те на ворот, чего здесь ходишь?
- А ты откуда тут взялся?
Братья встретились, обнялись. Потом Николай Анисимович показывал ему Москву, помогал устроиться на работу, опекал младшего брата.
Ещё дядя Костя рассказывал, что до революции, в так называемой «обжорне», всего за полкопейки можно было плотно пообедать тарелкой суточных щей, студнем и половиной пирога с капустой. Хлеб тогда был абсолютно бесплатный, его можно было брать и есть в любом количестве.
После рассказов дяди Кости и вкусного душистого чая с мёдом на свежем воздухе казалось, что раньше в России была не жизнь, а сущий рай. На следующий день мы рано встали, спустились в Сенницы, в магазин, а потом зашли к тёте Нюше. Та очень мне обрадовалась, укоряла нас за то, что мы решили остановиться у дяди Кости. Правда, у неё уже гостили внучки, которые ночевали в доме, но место на сеновале пустовало. Мы не стали надолго у неё задерживаться и отправились на Кудрино через графские пруды, а заодно по дороге попили родниковой воды из разных источников, колодцев и ключей.
Ребята болтались кто где: Коля с Павликом бродили по саду, искали и поедали ягоды и фрукты, «паслись». Алёша с дядей Костей играли на терраске в шахматы. К Алексею тогда от дяди Кости прилепилась странная привычка грубо вопрошать:
- Куда прёшь?
Потом эта привычка пропала у него так же быстро, как и появилась.
Мы где-то к середине дня собрались и после обеда отправились на Микулинскую гору, где уже к вечеру долгого дня поставили палатку и переложили разрушенный за год каменный очаг. Володя с Колей восстановили почти захиревший родник под Каменным оврагом. Быт потихоньку начал налаживаться. В тот год грибов было гораздо меньше, чем в наш прошлый приезд, но всё равно много. А вот рыбы почти не было: она так и не восстановилась после прошлогодней потравы.
В тот год мы опять много ходили по окрестностям, посещали «сосны», часто обходили «сечи», забредали в «корёк», набирали воду из разных источников. Иногда к нам приходил «в гости» дядя Костя, приносил мёд в сотах, хлеб, яблоки, картошку. Обычно провожать его уходили Володя с Алёшей, а Коля с Павликом бродили неподалёку в лесу, искали грибы и всегда находили. Я опять была вынуждена постоянно их чистить. Мне, слава Богу, помогал Коля. Он любил не только искать и есть грибы, но и чистить и готовить их. Павлик волей-неволей был вынужден нам помогать, но вскоре втянулся. Потом возвращались Володя и Алёша с грибами, и всё начиналось сызнова.
Тишина здесь стояла необыкновенная. Лишь изредка она прерывалась стрекотом тракторов на противоположном берегу Осетра или громкими хлопками истребителей с Луховицкого военного аэродрома, преодолевавших в небе звуковой барьер. Ещё по всему солнечному склону Микулинской горы росла очень сладкая дикая клубника, а также водились большие зелёные кузнечики-«кобылки», которых с удовольствием ловил Алексей. Рыба в Осетре всё-таки водилась: в отличие от прошлого «мёртвого» года, по вечерам были слышны сильные всплески голавлей, которые охотились на насекомых.
Словом, отдых наш удался. Возвращались домой мы снова из Кудрина мимо деревни Болобново. В тот раз мы дважды заходили к тёте Нюше, и она с грустью сказала мне, что, наверное, видимся мы в последний раз. Так оно и вышло: она совсем ненадолго пережила свою сестру Ксению Федотовну. А дядя Костя проводил нас тогда до самой «Притыки» и долго не уходил, уже попрощавшись с нами. Только когда к берегу начал причаливать наш катер, он встал и, сгорбившись, побрёл к соснам, в которых терялась дорога. Это был последний раз, когда мы его видели: через полтора года его не стало.
Вскоре Павлика забрали в армию. Поскольку в ВУЗе, где он учился, не было военной кафедры, ему пришлось проходить службу в звании рядового. Служил он в ГДР (Германская Демократическая Республика – восточная, социалистическая часть Германии до объединения – примечание Летописца), в составе Западной группы войск, всего лишь год из-за высшего образования. Потом, кажется, ему даже присвоили звание ефрейтора или младшего сержанта. На проводы он пригласил девушку по имени Тамара, на которой потом и женился по возвращении из армии. Потом у Павлика с Тамарой родились двое сыновей: Андрей и Максим. А сейчас Павлуша с Тамарой уже нянчат внуков.
А нас тогда в Москве ожидало множество незавершённых дел. Надо было переезжать с Клязьмы в Москву, на Покровский бульвар, занимать освободившуюся жилплощадь. Надо было переводить Алексея в новую школу № 661, где когда-то учился Володя, его отец. Короче, дел было невпроворот.
Нашу школу-восьмилетку № 219, где я так долго проработала, начальство решило закрыть и разместило в её здании школу-десятилетку, присвоив ей № 228 и отнеся к Тимирязевскому району. Лидия Ивановна Халтурина, проработав много лет директором старой школы, отправилась на пенсию, а её место заняла новая «директриса», Лидия Ивановна Скубелина, которую кто-то из шутников-учителей звукоподражательно попытался прозвать «Скумбрия», но прозвище не привилось. Поскольку теперь надо было преподавать историю в старших классах, к нам прислали нового «историка»-мужчину по фамилии Журавлёв («Журавль»). Он сразу стал «тянуть на себя одеяло», пытаясь захватить побольше учебных часов по истории. Меня очень быстро переизбрали Секретарём парторганизации «новой» школы, чему я не очень-то и противилась, и я указала «Журавлю» на его «непартийное» поведение. Лишь этот аргумент как-то умерил его прыть. Но в общем-то, со сменой вывески и номера общая атмосфера и обстановка в школе не сильно поменялись, хотя теперь у нас был новый директор. Состав учителей тоже почти не изменился, что было совсем не плохо.
Жизнь учителей постянно усложняли, заставляя писать длинные и вовсе ненужные планы проведения уроков, которые требовали представлять на утверждение высшему начальству в РОНО (Районный отдел народного образования – примечание Летописца). Потом в школу пришёл так называемый «процент успеваемости», резко повлиявший на объективность оценки учеников. Теперь нельзя было ставить нерадивым ученикам «двойки» и оставлять их на второй год – это могло снизить «процент успеваемости», но отрицательно влияло на общую атмосферу в школе и качество знаний школьников. Позже «слабых» учеников стали направлять в средние специальные учебные заведения, техникумы и ПТУ (Профессионально-технические училища – примечание Летописца).
Очень жалко было оставлять Гагочку одну на Клязьме. Она привыкла жить среди добрых и заботливых родных лиц, а тут в течение одного года она потеряла маму, и теперь уезжали мы с ребятами. Тем более, что оставалась неопределённость с Николаем: он поступил на вечерний факультет МИЭМа, нужно было привыкать к ВУЗу. Но он был неглупым парнем. Володя его успокаивал, говорил, что если он хорошо сдаст сессию, то можно будет перейти на дневное отделение, а там можно будет перевестись на тот же экономический факультет МГУ, только досдать кое-какие предметы. Главное – не терять темпа. А как завещал нам В.И.Ленин, надо учиться, учиться и ещё раз учиться (шутка).
Однако, Николаю учиться-то как раз и не хотелось. У него сложилось какое-то неправильное представление о студенческой жизни как постоянном празднике и юмористическом «капустнике», чему способствовало знакомство со студентами с Экономического факультета МГУ, которые играли в студенческом театре. С одним из этих ребят, Мишей Толкачёвым, он поддерживал добрые отношения до самой своей смерти. Снюхавшись с Танькой Васильевой, Коля запустил занятия, пришлось доделывать впопыхах лабораторные работы, переписывать чужие лекции, добиваться зачётов. К тому же он сошёлся с одним неприятным типом, Толиком Яниным, неопрятным и сутулым очкастым парнем, большим любителем выпить «на чужбинку», как говаривал Володя. Вместе с ним Коля частенько прогуливал занятия, домой приходил поздно и с запахом дешёвого спиртного, портвейна или вермута. Когда отец спрашивал его, где он так задержался, Николай срывался, бесился и скандалил. Я как могла, успокаивала обоих.
Несмотря на наши с отцом переживания, Николай сдал экзамены зимней сессии довольно прилично, без троек и в основном на «отлично». Мы с Володей посоветовали ему пойти одному, без сопровождающих, к декану вечернего отделения и поговорить о переходе на дневное отделение. Но наш упрямый сын, как всегда, поступил по-своему: он отправился к декану «за компанию» с Толиком Яниным, который экзамены сдал скверно, все на «тройки». В результате, после общения с Яниным, который пошёл на аудиенцию первым, декан возмутился наглости троечника, который возжелал перейти на дневное отделение, и не стал слушать объяснения Николая, а выгнал их обоих из своего кабинета, заявив, что учиться они будут на «вечернем». Николай с горя напился и, возвратившись домой, закатил скандал. Вообще, характерец у него здорово стал напоминать склочную Володину сестру, Валентину Николаевну.
Когда я рассказала своей старой директрисе Халтуриной Лидии Ивановне об этом происшествии, та просто руками всплеснула:
- Янин, говорите? Слышала я эту фамилию. Так у него же «волчий билет»! Его и в армию-то не возьмут – у него освобождение по состоянию здоровья.
Оказывается, Янин специально подстроил это совместное посещение декана вечернего факультета, чтобы подгадить Николаю. Когда Коля уже сходил в армию, отслужил срочную службу и вернулся в институт, Толик Янин всё ещё учился «на вечернем» и даже не помышлял о переходе на дневное отделение. Очень жаль, но Колю почему-то всё время словно тянуло к скверным и дурным людям, которые умело пользовались его слабостями и болевыми точками.
Весной, после объявления приказа о призыве на военную службу, Колю вызвали в военкомат, остригли и направили в учебную часть («учебку»), расквартированную в посёлке Медведь Новгородской области. Из армии он всё время писал письма Татьяне Васильевой, а она – ему. Летом мы все втроём ездили навещать его в «учебке», а заодно, пока ждали автобуса на Медведь, посмотрели на достопримечательности «Господина Великого Новгорода». Алексею больше всего понравилась ночная дорога на автобусе. А меня тогда неприятно поразил какой-то жалкий и неопрятный вид нашего старшего сына: мне всегда казалось, что армия делает любого человека сильнее, прививает выдержку и дисциплину. А с нашим старшим сыном произошло нечто совершенно обратное: он стал неаккуратным и расхлябанным, не мог сосредоточиться на чём-то одном, и всё время, пока мы были с ним, как будто отсутствовал и был погружён в какие-то свои мысли.
Когда мы уже стали собираться в обратный путь, Коля вдруг расплакался, сказав, что понял, как он был неправ, кается в том, что совершил и попросил денег и сигарет. Отец очень удивился, он знал, что Николай не курит. Тот сообщил, что это для «стариков», иначе побьют. Володя погрустнел, но сходил в киоск и купил два блока сигарет. Николай сразу повеселел. Возвращались мы домой на автобусе, молча и совсем без настроения.
Алёша пошёл в новую школу № 661 на Покровке и быстро в ней освоился. Классным руководителем у них была Воронина Нина Ивановна, учительница русского языка и литературы, очень опытный и достойный педагог. Алёша здорово сдружился с одним парнем из их класса, Алёшкой Жигарёвым, толстым и медлительным увальнем, лентяем и троечником. Алёшка жил в Петроверигском переулке вместе с матерью и старшим братом, занимался в радиокружке. Жигарёв, видимо, со слов матери, постоянно повторял, что их учительница Нина Ивановна – вовсе не учитель, а бездарь и пустышка, из-за чего они с нашим Алексеем жестоко спорили и даже дрались. Я часто ходила на родительские собрания и хорошо знала Алёшин класс.
С пятого класса у него должен был начаться иностранный язык. Алёшу по какой-то причине записали в группу французского языка, хотя он хотел изучать английский – как и его старший брат. Но в течение нескольких занятий ему пришлось посещать французскую группу. Эти занятия лишь убедили его в том, что он будет изучать только английский. Пришлось мне идти в школу и договариваться, чтобы его перевели в английскую подгруппу. Но тут случилась досадная неприятность: по какой-то причине преподаватель английского языка уволилась в самом начале учебного года. Занятий по английскому в школе не было почти два месяца.
И вот, наконец, в школу пришла опытная учительница английского языка, которая завела особые порядки. Перед началом занятий учительница выстраивала учеников в две колонки: у стены – мальчики, рядом, в коридоре – девочки. Девочки должны были войти в класс первыми, сделав лёгкий реверанс учителю, а затем – мальчики, сделав щелчок каблуками и короткий поклон головы. Заняв места, они должны были стоя приветствовать учителя и садились за парты лишь после её разрешения. Всё это священнодействие здорово дисциплинировало учащихся и задавало им особый настрой для занятий.
Но у нашего младшего сына что-то не сложилось. Он всегда думал, что уж английский-то язык он изучит играючи, а на деле вышло, что надо весьма серьёзно заниматься. Алексей совсем сник: учительница ставила ему «тройки» да «двойки», а просвета всё не было. Я сходила к ней, поговорила. Учительница (кажется, Валентина Алексеевна) вполне разумно обрисовала ситуацию и предложила проводить дополнительные занятия, причём совершенно бесплатно (теперь это звучит как фантастика, а тогда было в порядке вещей). Алексей стал их регулярно посещать, и через пару-тройку месяцев появились результаты: он получил долгожданную «четвёрку».
Кризис был почти преодолён, хотя Алёша по-прежнему продолжал усердно заниматься языком и очень старался в отработке произношения, грамматике и работе со словарём. Наконец, через полтора года Алёша получил свою твёрдую «четвёрку» в четверти, которой радовался больше, чем «пятёрке». С тех пор его отношение к учёбе стало более осознанным, что ли. Он стал учиться по какой-то собственной технологии.
В нашей коммунальной квартире проживало несколько семей. Из большого квадратного коридора-прихожей можно было попасть в две комнаты: в первой жила большая еврейская семья Капланов – старики Шавел Самойлович и Софья Ефимовна с сыном Игорем, военным, снохой Марией Ароновной и их взрослой дочерью Аллой, во второй проживала высокого роста старуха, из «бывших», Ксения Михайловна. Она часто приглашала к себе нашего Алексея и любила с ним беседовать, а также давала ему читать старые книги в роскошных переплётах – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова.
Дальше следовала дверь в широкий длинный коридор, в котором дети играли на паркете в машинки, в хоккей и в футбол. Там же на левой от входа стене висел большой тёмно-коричневый телефон. Слева по коридору жили армяне Данильянц: мать – Дарья Степановна и её слегка «чокнутый» сын Эдик, от которого постоянно исходил тяжёлый и тошнотворный запах едкого пота. После его посещения невозможно было в течение минимум получаса зайти в туалет и ванную комнату: вонь стояла неимоверная.
По правой от входа стене коридора следовали туалет, огромная ванная комната с большой чугунной ванной, а через промежуток и маленький поперечный коридор с маленькой кладовкой – обширная кухня с двумя дверьми: в просторную кладовку и на чёрный ход с лестницей, ведущей во двор. Далее по правой стене располагалась дверь в комнату, где жила старушка, имя которой я забыла, потому что она умерла незадолго до Ксении Федотовны, и её великовозрастный, глупый, лысый и толстый сын, которого вся квартира с Володиной лёгкой руки именовала «Чуркой с глазами».
Следующая дверь по правой стене вела в нашу 21-метровую комнату, а последняя дверь – к нашей доброй соседке, подруге Ксении Федотовны, Ксении Матвеевне. Эти две комнаты раньше соединялись между собой, а после коммунального раздела квартиры, в дверной проём был вделан встроенный стенной шкаф, полностью, до самого верха, заполненный книгами. Этот шкаф был увенчан Володиной гордостью – там стояло первое полное подписное издание Большой Советской Энциклопедии тёмно-синего цвета.
Капланы были весьма склочны и склонны к ругани и скандалам. Ругань обычно начиналась, когда кто-нибудь слишком долго занимал туалет или ванную комнату. Шавел Самойлович тут же начинал громко орать, клеймить и стыдить занявшего помещение жильца. Ксения Михайловна старалась не встревать в соседские дрязги и обычно пыталась примирить враждующие стороны. Ругаться и хамить, как это делали Капланы, она не умела и даже не пыталась научиться. Дарья Степановна Данильянц была туга на ухо, но изредка внезапно резко и громко разражалась бранью на соседей, надолго занявших плиту или проливших что-нибудь на кухне. «Чурка с глазами» на кухне почти не появлялся, разве что чайник кипятил и сразу пропадал в своей комнате. Он часто, помногу, в одиночку и по-тихому пил. Изредка приводил женщин, но старался делать это тайно, втихаря от соседей. От него к нам через дырки в стене переползали маленькие, вонючие и очень злые постельные клопы, обосновавшиеся с комфортом в старом кожаном диване Ксении Федотовны и Николая Анисимовича. На этом диване спал Алёша, поэтому ему больше всех доставалось от этих мерзких вонючих и кусачих паразитов.
Однажды зимой, в чрезвычайно сильный мороз, батареи центрального отопления «раскочегарили» так сильно, что мы были вынуждены раскрыть настежь окна – настолько жарко стало в комнате. Проснулись мы с Володей от того, что кто-то возился на подоконнике, куда мы обычно ставили кастрюлю с супом. Оказалось, что это Алексей, с закрытыми глазами, тяжело дыша, карабкается на подоконник. Если бы мы замешкались хотя бы на минуту, он мог бы перелезть через подоконник и спрыгнуть с него вниз. А при средней высоте потолков в 4,5-5 м – это высота современного десятиэтажного дома. Мы потихоньку разбудили Алексея, который долго не мог понять, где он находится. Оказалось, ему приснился сон, в котором он находится на борту горящего самолёта, у которого произошла разгерметизация фюзеляжа. Он решил надеть парашют и выброситься через раскрытый люк – здесь мы его с Володей и сняли с подоконника.
Больше подобных приступов «лунатизма» за ним не наблюдалось. А вот как-то раз после Пасхи, объевшись крашеных яиц в большом количестве, Алексей сильно заболел, да ещё и с высокой температурой. Приглашённый на дом врач поставил ему диагноз «коревая краснуха». Прописали инъекции пенициллина, и тут выяснилось, что у нашего Алёши аллергическая реакция на пенициллин – он покрылся красной сыпью, стал хрипеть и сипеть, поднялась очень высокая температура. Уколы срочно отменили. Оказывается, у Володи тоже наблюдалась аллергическая реакция на пенициллин, но он никогда мне об этом не рассказывал. Слава Богу, Алексей скоро поправился.
Здесь же, в коммунальной квартире на Покровском бульваре, Алексей однажды очень жестоко подшутил надо мною. Обычно я возвращалась домой примерно в одно и то же время, около половины шестого – шести часов вечера. Алексей любил в это время готовить уроки, чтобы к приходу отца уже можно было освободиться и чем-нибудь заняться с ним после ужина. Я, как обычно, вошла в тот вечер в комнату, переобула туфли и пошла в сторону сидящего за письменным столом Алексея, чтобы его поцеловать. Тот повернулся ко мне и вдруг тревожно произнёс, указывая пальцем на пол передо мной:
- Смотри, мама! Мышь! Мышь!
На полу от кожаного дивана по направлению к гардеробу довольно быстро двигалось маленькое чёрное хвостатое существо. От ужаса мне перехватило дыхание, и я сама не помню, как в один прыжок очутилась на обеденном столе. Алексей сначала рассмеялся, а потом, увидев меня на столе, испугался уже за меня.
Оказывается, это была никакая не мышь. Алёшка нашёл в овощном ящике старую сморщенную и засохшую морковку, которая почернела и формой стала сильно напоминать мышь. Зная о моей патологической боязни грызунов, он решил меня разыграть: привязав эту морковку ниткой за «мордочку», он протащил нить под угол гардероба, пропустил под ножкой дивана и, занимаясь своими уроками, держал её наготове одной рукой. Когда я вошла в комнату, он потянул за нитку, приведя «мышь» в движение. Но я её сначала не заметила. Тогда хитрый Алёшка уже сам обратил моё внимание на «грызуна». Лишь тогда я среагировала и чуть не умерла со страху.
Моё сердце бешено колотилось, я буквально остолбенела и не могла сдвинуться с места. Алексей уже был не рад, что так глупо «пошутил». Лишь после того, как я убедилась, что это не мышь, я смогла начать двигаться и попыталась на «ватных» ногах слезть со стола, но чуть не упала. Алексей бросил «мышь» на пол и помог мне слезть. Когда вернулся домой Володя, и я рассказала ему про «шутку» сына, муж всыпал «шутнику» ремня. Алексей молча вытерпел наказание и просил у меня прощения, обещая больше подобных вещей не устраивать. А у меня ещё пару дней «потягивало» сердце.
Тем временем за нашей спиной развивались процессы, о которых мы узнали очень поздно, когда ничего уже нельзя было сделать. Родное Государство или Моссовет решили продать наш дом иностранным фирмам, которые на него уже давно зарились: в двух его первых этажах в течение многих лет размещались представительства известных корпораций и банков: «Мицубиси», «Монтекатини», «Монтэдисон», «Креди Лионе», «Крайслер» и прочих. От жильцов требовалось теперь в максимально короткий срок освободить занимаемые помещения. Разница с жильцами, выселяемыми из сносимых домов, заключалась в том, что у нас сохранялась относительная свобода выбора.
Как раз в это время демобилизовался Володин брат Анатолий и приехал к нам. Его жена Анна Васильевна осталась в Казани. Несколько месяцев мы вместе с Анатолием ютились в 21-метровой комнатушке, правда, весной 1973-го года Колю как раз забрали в армию. Володя оказал своему брату неоценимую услугу: он прописал его семью на нашу жилплощадь, после чего тот смог претендовать на новую квартиру на одинаковых с нашей семьёй условиях. Володя всегда старался поступать исключительно по справедливости.
Если бы он не прописал тогда брата Анатолия в квартире на Покровке или чуть-чуть протянул со временем, то не жить бы сейчас Анатолию и его детям и внукам в Москве. Я помню, что кто-то из Володиных сослуживцев как-то вполне серьёзно сказал ему, что брат должен бы ему за такое доброе дело сделать хороший и дорогой подарок, вроде телевизора или холодильника. Володя же был тогда очень удивлён такой постановкой вопроса. Хотя как-то раз он обмолвился, что Анатолий, скорее всего, так бы с ним не поступил, да и он сам не стал бы обращаться к нему за помощью. А однажды на собственном дне рождения Анатолий поднял тост за какого-то своего приятеля по фамилии Кудрявцев, благодаря которому, якобы, он и смог закрепиться в Москве, ни словом не упомянув о своём родном брате. Своих родных русские люди, увы, не ценят. А мне за своего мужа Володю было тогда очень обидно.
Процесс предоставления нам новой жилплощади шёл не очень-то гладко. Ответственным за расселение жильцов дома являлся некий чиновник по фамилии Алексахин. Он, видимо, решил слегка приторговать имеющимися в его распоряжении квартирами. Если Анатолий сразу и без разговоров согласился на предложенный ему вариант двухкомнатной квартиры на Рязанском проспекте, то нашей семье следовали от Алексахина очень неудобные предложения: то на Кронштадтском бульваре, то на Открытом шоссе, то в Чертанове, то в Медведкове, то на Амбулаторном проезде, возле метро «Аэропорт». На последнее мы с Володей согласились.
И тут начались странные вещи: ордер, который Алексахин уже вручил Володе, он вдруг потребовал назад для каких-то якобы формальностей, а потом отказался нам вернуть. Мы посовещались с Володей и пришли к выводу, что чиновник кому-то продал эту квартиру, а нам будет пытаться всучить невыгодный и проигрышный вариант. Прикинув ситуацию, Володя решил пойти на блеф: он по телефону заявил Алексахину, что, пока ордер на квартиру был у него на руках, он сделал его нотариально заверенную фотокопию и теперь может легко «засудить» квартирного афериста.
Тот всерьёз испугался и буквально на следующий же день перезвонил Володе на работу. Оказывается, у него неожиданно появился «новый замечательный вариант» почти на Садовом кольце, рядом с метро «Колхозная», на Троицкой улице. Володя ответил, что подумает. Вместе с Алексеем они съездили туда и посмотрели на этот дом и район – им понравилось: место было спокойное, удобное и красивое. Из окон открывались замечательные виды: с одной стороны – на Центр Москвы и Кремль, с другой – на патриархальную, застроенную маленькими деревянными домами, Мещанскую слободу, Марьину Рощу, Останкино, театр Советской Армии и церковь Пресвятой Троицы. Совсем рядом от метро «Колхозная», на улице Сретенке, находились знакомые мне с детства и родные места, Головин переулок и его окрестности. Мы с лёгким сердцем согласились на этот вариант, а пройдоха Алексахин с облегчением вздохнул.
Алёша учился в шестом классе, была зима 1974-1975-го года. Мы получили ордер, на всякий случай сняли фотокопию, заверили её, и, поскольку нас не торопили с переездом, решили сделать в квартире ремонт и стали потихоньку перетаскивать книги и вещи. Надо сказать, что отделана квартира была отвратительно: весь пол был замазан засохшей краской, унитаз весь в ржавчине, двери в туалет и ванную комнату навешаны вкривь и вкось, двери на балконы плотно не закрывались, через многочисленные щели дуло. Всё это пришлось срочно исправлять. Алёша сразу положил глаз на первую по коридору направо, самую маленькую и самую уютную комнату:
- Я люблю прохлад! – заявил он. Эта комната, действительно, была самой прохладной. Как он её облюбовал, так в ней и обосновался. Позже мы решили оборудовать в ней гостиную, поставили туда новый диван, на котором стал спать Алексей, свежекупленный сервант и тумбу для белья, вместе со столовым гарнитуром и застеклённым книжным шкафом, повесили новую пятирожковую люстру чешского Богемского стекла. Эта комната стала самой уютной и любимой мною.
Что интересно, Володя в тот период очень увлёкся игрой в «Спортлото» и в «Спортлото-2», тиражи которых каждую субботу разыгрывали утром по телевидению. Он фиксировал все результаты за несколько лет, играл с применением какой-то своей особой системы заполнения карточек. И результаты не заставили себя долго ждать: едва мы переехали на новую квартиру, Володя выиграл в «Спортлото-2» целых 308 рублей, что было по тем временам довольно большими деньгами. Этот выигрыш помог нам обставить квартиру: мы купили в Алёшину комнату диван и два кресла – в большую комнату.
Почти четыре месяца мы с Володей по вечерам, после работы, ездили на метро и на руках таскали сумки и вязанки с книгами. Потом года два натруженные книгами руки болели у меня и у мужа. В результате, весь полный переезд занял всего один день. Девятого апреля мы отметили день рождения Алёши на старой квартире, на Покровке, а десятого апреля 1975-го года переехали в новую – трёхкомнатную квартиру.
Примерно где-то в это же время всех школьных преподавателей истории начали поодиночке вызывать в РОНО и рассказывать, на первый взгляд, просто невероятные вещи. Оказывается, в центре Москвы объявились фашисты. Фашисты оказались самые настоящие, доморощенные. Почти возле самого здания ЦК ВЛКСМ (Центральный Комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи – примечание Летописца), в Ильинском садике, возле памятника Героям Плевны, напротив торца Политехнического музея, стали в определённые дни собираться одетые в чёрные рубашки юнцы со свастикой на рукавах, выкрикивать нацистские и антисемитские лозунги, вскидывая правую руку в фашистском приветствии с выкриком «Хайль Гитлер!» Я сначала даже этому не поверила, решила, что меня разыгрывают.
Как это могло быть возможно в самом Центре столицы страны, свернувшей шею фашистской гадине? Однако, выяснилось, что когда подоспевшая милиция начала ловить зарвавшихся юнцов, те не испугались, а посоветовали позвонить по названным ими телефонам. Почти все задержанные на сходке «фашисты» оказались отпрысками высокопоставленных «ответственных работников» из ЦК КПСС, из Госплана, из ЦК Профсоюзов и так далее. Ясно было, откуда у нас в стране исходит смута и растёт «пятая колонна». Но, тем не менее, нас в РОНО попросили проявлять бдительность.
А у меня с тех пор начала проявляться профессиональная учительская болезнь: каждый четверг я стала терять голос. Чем я ни лечилась, ничего не помогало. Помог совет моей доброй подруги Ольги Константиновны Воеводиной, рецепт её старой коллеги, которая когда-то работала вместе с нею в младших классах – жевать с утра листочки травы алоэ, «столетника». Проверенное веками средство подействовало, мой голос снова ко мне вернулся.


16. Новая квартира – новые проблемы.
Первое время Алёша, пока длился учебный год, доучивался в старой, 661-й школе на Покровке, в Колпачном переулке, а с нового учебного года он перевёлся в школу № 268, которая располагалась на улице Щепкина, довольно близко от нашего нового дома. Там он и доучился, получив аттестат зрелости. Директором школы был строгий и пожилой учитель географии, большой любитель шахмат, Ефим Наумович Ройтберг. Несмотря на его вечное спокойствие и немногословность, все ученики и даже учителя школы его очень боялись и чрезвычайно уважали. В этой школе у Алёши появились хорошие и верные друзья, с одним из которых, Мишей Гусевым, он продолжает регулярно встречаться и до сих пор поддерживает добрые отношения.
Коля после службы в учебной части, «учебки», которая располагалась в посёлке Медведь Новгородской области, так и не получил звания сержанта, поэтому Володя попросил своего брата Анатолия посодействовать в его устройстве в хорошую воинскую часть, по возможности, без «дедовщины». Такой частью оказалась ракетная Краснознамённая Гвардейская Таманская дивизия, расквартированная в городе Калинине (Твери). Всё время службы в Вооружённых Силах Николай переписывался с Танькой Васильевой. Уж я не знаю, что она ему писала в этих посланиях, но примерно к середине срока службы у него созрело желание на ней жениться. Возможно, тут повлияло сугубо мужское общество, общение с женатыми солдатами. Короче, вместо того, чтобы взяться за ум и упорно заниматься науками (возможность заниматься в воинской части у Николая была), он тешил себя пустыми фантазиями на тему вольготной гражданской жизни.
Когда Анатолий помогал нам с устройством Коли, он вместе с Володей съездил в воинскую часть и кратко, буквально на пару часов, навестил Николая. После этого посещения мы долго не ездили к месту Колиной дислокации.
На второй год службы Коли в Таманской дивизии мы с отцом решили его навестить. Написали письмо Николаю и попросили сообщить, когда и как это удобнее сделать. Неожиданно к нам домой позвонила Татьяна Васильева и попросилась поехать вместе с нами. Ну что ж, охота пуще неволи: пускай едет. На сей раз Алёшу мы с собою брать не стали, хотя он и просился. Сели мы на Калининскую электричку, поехали. Добирались мы до Колиной части довольно долго.
Наконец приехали: с КПП (Контрольно-Пропускной Пункт – примечание Летописца) вызвали Николая, он прибежал какой-то взъерошенный и неухоженный, ремень сбит набок, пилотка распахнута, пахнет чем-то кислым довольно неприятно. Вид у него снова оказался какой-то не военный и неряшливый. Он пригласил нас в свою казарму – сегодня он был дежурным по части. Меня опять неприятно удивила какая-то расхлябанность, отсутствие элементарного порядка и минимального уюта в жилом помещении. Во второй половине дня командир разрешил Коле пойти в увольнительную. Мы решили покормить сына в каком-нибудь кафе. Зашли в ближайшее кафе, посмотрели меню. Там значились на первое: гороховый суп и куриный бульон. Я видела, что Николай голоден и ему хочется поесть горохового супу с копчёностями, который он всегда очень любил. Тут Танька взяла в руки меню и, жеманно ломаясь, протяжно произнесла:
- Но ты ведь не будешь есть этот ужасный гороховый суп? Куриный бульон будешь?
Николай как-то растерянно посмотрел на нас с отцом и ответил:
- Хорошо, я буду бульон.
Я попыталась объяснить, что он занят тяжёлым физическим трудом, ему лучше будет поесть горохового супчику. Татьяна как-то брезгливо свернула губы и, будто переплёвывая слова через нижнюю губу и  подняв брови домиком, произнесла:
- Конечно, если ты хочешь суп, то …  – и не закончила, с обидой отвернувшись.
В итоге, Коля заказал куриный бульон и, конечно же, не наелся. У нас с Володей не проходило чувство какой-то неловкости, неуместности происходящего. Танька торчала рядом, как кость в горле. Мы даже за весь день так и не поговорили толком с сыном.
Уезжали мы в Москву с тяжёлым чувством. Пытаясь разрядить обстановку, отец что-то рассказывал, пробовал шутить, но Танька сидела надутая и будто обиженная.
Когда мы вернулись домой, единственное, что только и смог выговорить Володя, было: - Ну и нашёл же он себе … щучку! Не приведи Господь …  – и замолчал, так и не закончив фразы.
На Клязьме дела «устаканились» и шли своим чередом. Гага почти приспособилась жить одна. Первое время Володя ещё ездил в Пушкино и заказывал ей машину дров, которую потом мы все вместе с Алексеем летом распиливали на пеньки, раскалывали на полешки и забивали ими дровяные сараи (их у нас было два). Вскоре по Клязьме пополз слух, что всем живущим в домах с печным отоплением поставят АГВ (Агрегат Горячей Воды – примечание Летописца), который будет питаться газом из баллонов и греть воду в батареях отопления. Одна из комнат нашего жилого отсека, в которой жила наша семья, так фактически и оставалась за нами: Гага в неё даже не входила, и все наши вещи лежали на тех же местах, где мы их оставили при переезде.
Летом мы переезжали на Клязьму, здесь жили Алёшины товарищи по начальной школе, а в зимние каникулы он здесь бегал на лыжах – словом, Клязьма стала для нас теперь заменой загородной дачи. Володя все хлопоты с установкой и наладкой АГВ взял в свои руки: долго выбирал тип устройства, ездил покупать водогрейный котёл, руководил проводкой водяных линий, лично проверял уклоны труб, уплотнение и крепёж батарей. Он же произвёл и первый запуск системы. С установкой АГВ у Гаги отпала постоянная необходимость регулярно топить печь дважды в день, таскать дрова из сарая, возиться с тягой, открывая задвижку и поддувало при растопке.
Однако Володя настаивал, что необходимо, по крайней мере, дважды в месяц топить обе печи, чтобы в доме не накапливалась сырость. Гага этот наказ выполняла неаккуратно, поэтому скоро у неё стали проявляться симптомы хронической простуды, которая в 1979-м году перешла в тяжёлое воспаление лёгких. Это и свело её в могилу раньше срока.
Коля вернулся из армии весной 1975-го года, уже в обставленную новую квартиру. Поселили его в большой комнате, с видом на центр города. Его навязчивой идеей стало устроение сборищ с друзьями и приятелями, выпивки и посещение различных заведений, хотя больше ему по душе были, прежде всего, домашние застолья с приготовлением любимых кулинарных изысков. После армии он стал распущенным, неаккуратным, все вещи он теперь швырял комом и всячески проявлял пренебрежение к порядку. Отслужив в армии, Николай стал ещё более несдержан: чуть что, и он начинал грязно матюкаться такими словами, которых я ни от кого не слышала за всю свою жизнь.
Если раньше в армии воспитывали мужество, порядок, дисциплину и патриотизм, то теперь она превратилась в подобие грубой тюремной зоны со своей блатной иерархией, нечеловеческими «законами» и дутыми «авторитетами». Вместо воспитания грамотных и умелых воинов, командование воинских частей занималось тем, что эксплуатировало солдат на собственных приусадебных участках и дачах в качестве дармовой и безгласной рабочей силы – фактически превратило их в рабов.
Мы с Володей настаивали, чтобы Николай восстановился в институте. Он только огрызался и регулярно бегал на свидания с Танькой Васильевой. Скрепя сердце, он всё-таки восстановился в МИЭМе, но на занятиях, как мне казалось, даже не появлялся. Зато в начале лета он вместе с Танькой явился к нам домой, дождался, пока мы с Володей перейдём в большую комнату и, волнуясь, торжественно произнёс:
- Папа, мама, благословите нас – мы подали заявление в ЗАГС – решили пожениться!
Мы так и сели! Пытались как-то ему объяснить, что нужно окончить институт, получить высшее образование, укрепиться в жизни, вспомнить для начала хотя бы то, чему учили в школе. Николай ничего не хотел слушать, начал матюкаться, заорал на отца, тот, естественно, ему ответил – насилу я их разняла. А через неделю нам домой позвонили «сваты», родители Татьяны Васильевой, и пригласили к себе для знакомства.
Жили «сваты» в районе метро «Академическая», на Профсоюзной улице, в очень неплохом кирпичном доме сталинской постройки. Этаж я не помню, 6-й или 7-й, кажется. Отец Татьяны оказался бывшим лётчиком бомбардировочной авиации, русским, Героем Советского Союза. Напившись водки за столом, он разоткровенничался и рассказал, как получил Звезду Героя. Судя по его речам, он был заместителем командира эскадрильи тяжёлых бомбардировщиков ТБ-3, которые во время войны лётчики называли «туберкулёзами». Им, как и нашему Васеньке, в самом начале войны был отдан приказ бомбить Берлин. Подняли в воздух все способные летать самолёты и погнали их без сопровождения истребителей и огневой поддержки в сторону фашистской столицы.
Бомбардировщик ТБ-3 проектировался ещё в начале 30-х годов и по своим характеристикам никуда не годился (он летал со скоростью всего лишь 180-220 км/час против 400-550-ти км/час у большинства выпускавшихся в то времени боевых машин – примечание Летописца). На их машине вышли из строя все четыре двигателя, что привело к необходимости совершения вынужденной посадки ещё на нашей территории, а все остальные бомбардировщики были уничтожены сразу за линией фронта зенитной артиллерией и истребителями противника. Поскольку в живых остался только один экипаж из всей эскадрильи, то его в полном составе представили к Высшей Правительственной награде – Звезде Героя Советского Союза.
После этого рассказа Володя дал Алексею Александровичу (так звали будущего Колиного тестя) довольно неприличное прозвище – «Сталинский Сокол яйца раскокал». Васильев очень обрадовался, когда узнал, что мой брат Васенька тоже летал на дальнем бомбардировщике, но погрустнел, узнав, что его попытки бомбить Берлин оказались гораздо более удачными, хотя его и не наградили Золотой Звездой Герой СССР.
Будущую тёщу Николая звали Неонила Яковлевна, но для всех она именовалась как Нила Яковлевна (позже Алёша очень метко и прилипчиво нарёк её «Нилякой»). Происходила она с Украины, из-под Белой Церкви, была якобы дочерью кузнеца-хохла по фамилии Гордиенко, как она рассказывала. Про свою мать она ничего не говорила, но, судя по характерным признакам и повадкам, та была «из жидов», как всегда принято было называть евреев на Украине. Это означало, что её наследственность представляла собой адскую смесь чужеродных нам кровей и темпераментов, что не сулило нашей семье ничего хорошего.
Недаром на Руси очень метко говорят: «Где хохол прошёл, там жиду делать нечего», а также: «Когда хохол родился, жид заплакал», тут же была адская смесь того и другого. Нас с Володей Нила Яковлевна просто «убила» тем, что вдруг начала доставать какие-то тряпки: подушки, одеяла, простыни, пододеяльники, перины, матрасы, распашонки и подгузники, совать всё это тряпьё нам чуть ли не в лицо и приговаривать:
- Ах, гости ж дорогие, посмотрите, какое у Танечки приданое: пёрышко к пёрышку, пушинка к пушинке! А какие перины, а какие подушечки! Всё самый лучший высший сорт! Какие платочки! Какие кружавчики! Какие пелёночки! Глаз не оторвать! Вот же какая наша Танечка богатая невеста! Повезло же вашему сыну!
Мне было так неудобно, будто я попала на блошиный рынок. Я просто была готова провалиться сквозь землю от стыда и недоумения!
Мало того, «Ниляка» подсела к Володе и всё пыталась подливать и подливать ему в рюмку водки. Он и так, и сяк отказывался, а она ему:
- Ну давайте ж, сваты дорогие, ещё и на посошок! И на полпосошка ж выпьем!
При этом она одна выпила, наверное, больше бутылки. И хмель её не брал. Весу в ней было, пожалуй, центнера полтора, этакий тугой брусок жира и мяса.
- Ну что, сговоримся? Ну что, сговоримся, сваты? – проедала она плешь Володе и мне. Я не могла и слова воткнуть в её беспрерывный назойливый монолог. Говорила она скороговоркой с сильным украинско-еврейским акцентом (суржиком) и непередаваемой интонацией, в которой было всё: и подлость, и лесть, и похвальба, и напористость, и лукавство, и угроза, и кокетство. Всё, кроме искренности. Так, наверное, ушлые цыгане на базаре пытаются сбагрить кому-нибудь старую хромую клячу. А она так пыталась выдать замуж свою младшую дочь. У неё была ещё старшая дочь, Лилия (Лилька, как они с мужем её называли), но ту уже выдали замуж.
Домой мы возвращались втроём – я, Володя и Коля. Алёшу мы оставили в тот день дома, одного. Все были выжаты, как лимон, удручены и абсолютно обессилены. Дождавшись трамвая, мы сели в вагон. Очень долго мы просто молчали, не в силах сказать ни единого слова. Наконец Володя тяжело вздохнул тогда и с тяжёлым чувством уже в вагоне метро проговорил:
- Коля, куда ты лезешь? Ты что, совсем ослеп? Ничего не видишь?
А Коля ему ответил как-то неуверенно:
- Папа, но ведь Таня совсем не такая!
- А какая? Знаешь мудрость: хочешь узнать, какой будет твоя жена после свадьбы? Взгляни на будущую тёщу!
В ту ночь мы с Володей почти не спали – несколько раз принимали сердечные капли и всё вспоминали этот театр абсурда. Но ничего поделать с Николаем мы так и не смогли: он, словно бык, упёрся рогом – хочу жениться, и всё тут!
 

17. Женитьба старшего сына – диабет у мужа.
Свадьбу Николая играли в каком-то дорогом ресторане. Я уже не помню, в каком. Татьянины родители настаивали, чтобы всё было шикарно и по высшей категории. От переживаний Володя очень сильно опьянел, хотя пил вполне умеренно, и ему стало плохо. Он долго сидел и не мог прийти в себя. С этого дня я просто возненавидела свадьбы. Алёша тоже был «не в своей тарелке». Единственные, кто хорошо себя чувствовал на свадьбе, так это были родственники «невесты» и Колины «друзья», Толик Янин и Миша Толкачёв, зять политического обозревателя Валентина Зорина, специалиста по США и бывшего специального корреспондента ТВ. С Толкачёвым Коля сохранял тёплые отношения ещё со времён обучения в Экономико-математической школе при МГУ.
После завершения застолья я вдруг с большим удивлением обнаружила, что Толик Янин ходит вокруг праздничного стола, переливает водку из недопитых бутылок в бутылки пополней и «тырит» непочатые бутылки вина и водки, пряча их в свой большой портфель. Володя сделал ему замечание. Тот буркнул что-то невнятное и флегматично продолжил своё воровство. Потом Васильевы затеяли скандал на кухне из-за каких-то якобы не поданных на стол нескольких порций  жаркого и пары бутылок водки. Всё это выглядело предельно гадко и низко, как в провинциальном балагане. Из ресторана «молодые» поехали к Васильевым, где Татьянины родители предложили им жить в одной из комнат большой квартиры своего «сталинского» дома, о чём Колин свёкор громогласно и во всеуслышание несколько раз объявил на свадьбе.
Первое время «молодые» были неразлучны. Татьяна была ростом почти с Николая, не меньше, но после свадьбы она как-то сразу раздалась вширь и стала ещё выше, став очень сильно напоминать свою бесформенную мамашу, а наш сын как-то весь сник и ссутулился. Сходство с «Нилякой» сильно подчёркивало ещё и то, что Татьяна, как и её мать, зачёсывала волосы назад и носила на своём высоком и продолговатом черепе чёрный кожаный или бархатный ободок. Через месяц или два после свадьбы Николай заехал к нам на Троицкую и между делом заметил:
- Мам, а ты знаешь, Таня ещё выше стала. Она всё растёт и растёт!
А месяца через три-четыре выяснилось, что Татьяна уже ждёт ребёнка. Николай к тому времени только-только сдал какие-то «хвосты» и начал выправлять свой послужной список в учебной части. «Ниляка» же сразу потребовала, чтобы у будущей матери на столе каждый день лежали свежие овощи и фрукты, никаких суррогатов. Николай начал искать себе какие-то «халтуры» и подработки, снова надолго выпав из учебного процесса. Володя молча переживал, но даже со мной не хотел обсуждать эти дела.
Кажется, именно незадолго до этого его конфликт в Подлипках дошёл до высшей фазы, и он перешёл на работу в МИТ – Московский институт теплотехники, который занимался в основном твердотопливными ракетами. Добираться до Лихоборки Володе было гораздо проще, чем до Подлипок, да и должность была повыше. Платили больше, в командировки ездить приходилось не так часто – улучшение было налицо.
Однако личная жизнь Николая ухудшалась буквально с каждым днём. Когда на свет появился ребёнок – девочка, «Ниляка» почти запретила входить ему в комнату с младенцем. Она заявила, что Николай «шляется в грязной одежде неизвестно где», а «у ребёнка абсолютно всё должно быть стерильно».
Дальше – хуже: «Ниляка» запретила Таньке давать Коле на руки девочку, заявляя ему, что он, наш сын – «грязное быдло» и может заразить ребёнка какой-нибудь поганой болезнью, мало ли где и с кем он проводит время.
Мало того, Танька единолично (а возможно, с подачи собственной мамаши), не посоветовавшись с отцом ребёнка и собственным мужем, – назвала девочку странным, не русским именем Элла, объяснив, что так звали в детстве её любимую куклу. При этом её абсолютно не интересовало то, что наш слегка картавый старший сын плохо произносит букву «л». Выговорить имя «Элла» он попросту не мог.
Посетив как-то раз меня с отцом в одиночку, без Татьяны, Николай по простоте душевной проговорился, что его молодая жена всячески подбивает его на размен нашей новой трёхкомнатной квартиры, возмущённо заявляя:
- Это что же, вся квартира Алёшке достанется?!!
Николая в этом заявлении более всего задело то, что Танька уже в мыслях похоронила меня с Володей. Жить с родителями Николай не хотел, но и смерти нашей он никогда не желал. В довершение всего Татьяна неожиданно заявила, что из-за размолвок Николая с тёщей и отсутствия у него денег у неё пропало молоко. Тут уже не выдержал Володя. Он заорал на Николая, когда тот рассказал нам Татьянину версию происшествия:
- Коровы бывают двух пород: мясные и молочные! Тебе досталась корова мясная! Молока у неё никогда не было и не будет! Запомни это!
И он оказался прав. Николаю пришлось бегать каждое утро в молочную кухню и получать там молоко. Молоко у Татьяны так и не появилось. При этом «Ниляка» заявляла, что её дочь благородного рода, а в благородных семьях всегда нанимали кормилиц из «черни». Во время скандалов и ссор Татьяна всякий раз занимала сторону своей матери. Отец посоветовал Николаю не поддаваться на тёщины провокации, и та взвыла:
- Что ж это за человек такой, что даже ни словом не отвечает на оскорбления? Истукан же прямо какой-то! Какое-то бесчувственное существо, прямо-таки!
Однажды Николай искал что-то в доме своих тестя и тёщи и случайно наткнулся на целый столовый сервиз с изображением фашистской свастики. Зайдя как-то раз к нам домой, он рассказал об этом отцу. Володя предположил, что во время немецкой оккупации «Нилякин» отец сотрудничал с фашистами и был либо «полицаем», либо старостой, ведь множество «хохлов» перешло во время войны на службу к немцам. Во время одной из ссор Николай пригрозил «Ниляке», что заявит «куда следует» о том, что её родичи служили на пользу фашистам. После этого случая злополучный сервиз куда-то исчез, и Коля не смог его найти, хотя и пытался. «Ниляка» его спрятала или уничтожила.
В конце концов, «Ниляка» снова обозвала Николая «грязным быдлом», уже в присутствии дочери. Этого Николай ей простить не мог. Постоянные унижения привели к тому, что Николай несколько раз уходил из тёщиного дома, а потом, в конце концов, подал на развод. Танька поняла, что перегнула палку, но было поздно: в душе у Николая осталась лишь ненависть к жене и тёще и глухая злоба. Ему вообще наотрез запретили общаться с собственным ребёнком, и после развода он никогда (!) не видел собственную дочь, которую бывшие жена и тёща воспитали в глубокой ненависти к родному отцу.
Из-за развода Николая с Татьяной и постоянной нервотрёпки здоровье Володи сильно подорвалось, а однажды, после обязательной диспансеризации, во время которой Володя сдал кровь на анализ, выяснилось, что содержание сахара в крови значительно превышает норму. От непрерывных переживаний и стрессов у Володи развился сахарный диабет, который, в конце концов, и свёл его в могилу.
Жить в одном доме с Николаем было невозможно. У него постоянно возникали какие-то бредовые идеи, желания что-то развивать, причём делать что-либо сам он совершенно не хотел. Николай постоянно провоцировал скандалы, ругался с отцом, обвинял нас в том, что мы неправильно его воспитали, деформировав жизненные приоритеты. Ему хотелось иметь много денег, одеваться в хорошую импортную одежду, ничего не делать и принимать гостей. Вот идеальная жизнь, которая была ему по душе.
Как выяснилось, Васильевых мы недооценили: его бывший тесть, «Герой всего Советского Союза», как прозвал его Володя, нацепив награды, посетил ректора МИЭМа и оболгал нашего сына, заявив, что тот алкоголик и безработный тунеядец, бросивший на произвол судьбы жену с маленьким ребёнком на руках. В довершение всего он категорически потребовал исключить Николая из института, что тут же и было исполнено.
Николай начал медленно прозревать. Учась в МИЭМе на вечернем факультете, он устроился на работу в Государственный институт стекла (ГИС), где проработал много лет. Потом он хотел перевестись учиться в МИРЭА (Московский институт радиотехники, электроники и автоматики). Алексей даже отвёз туда его документы (как и я в своё время отвозила документы Лари во ВТУЗ), но Николай так и не стал сдавать зачёты, экзамены и отрабатывать лабораторные работы. Он так и не получил высшего образования, несмотря на все его блестящие способности и несомненные гуманитарные дарования.
Работая в ГИСе, то ли на овощной базе, то ли на сельхозработах, Николай сошёлся с девицей по имени Людмила и решил на ней жениться. Однако, прежде всего, он потребовал, чтобы мы с отцом купили ему двухкомнатную кооперативную квартиру. Такой подарок был нам никак не по средствам. Володя предложил купить ему однокомнатную. Тем более, что в этом случае квартира принадлежала бы только Николаю. Но тот наотрез отказался.
Опять было устроено знакомство родителей: нам с Володей понравились отец и мать Людмилы – они были простыми и скромными людьми. Отца Людмилы звали Василий Остапович, его предки были откуда-то с Западной Украины. Мы решили, что, так и быть, поможем купить им двухкомнатную квартиру: родители Людмилы внесут основную сумму, а мы добавим, купим мебель и прочую обстановку. Слава Богу, к тому времени мы с Володей получали уже достаточно приличные, на наш взгляд, зарплаты.
Свадьбу Николая с Людмилой отмечали на квартире у родителей невесты. Я её как-то и не запомнила. Мы с Володей были в подавленном состоянии и мало на что реагировали. Помню только, что Алексей, учившийся тогда в девятом классе, сильно напился скверного шампанского и споил вдобавок какого-то юного родственника невесты, который свалился к концу вечера под стол и устроил там подлинное безобразие. Да и у самого Алексея несколько дней подряд болела голова, я даже подозревала у него воспаление гайморовой полости. Потом всё прошло, слава Богу.
Кооперативную квартиру «молодым» купили в новом московском районе Строгино, недалеко от Москвы-реки, на улице Кулакова. Туда было относительно удобно добираться до метро «Щукинская» и далее – на автобусе. Мы несколько раз ездили к ребятам в гости и убедились, что отношения у них стабильные, родители жены в них не лезут. Со скверным характером Николая ничего нельзя было поделать. Мы надеялись лишь на то, что всё у них «стерпится-слюбится», как всегда было на Руси.
Николай продолжал жить под гипнозом общения с Бершадером и всё так же страстно жаждал чудесного обогащения. Однако, хорошо помня об алиментах, которые Танька сразу же отсудила ещё до развода, он старался подрабатывать по возможности так, чтобы его имя не попадало в официальные ведомости на заработную плату и, соответственно, в исполнительный лист. Такие возможности появлялись в загородных командировках, куда Коля с удовольствием ездил. Кстати, в один из дней его командировки и отсутствия в Москве, когда ему не надо было ехать на работу, на новой станции метро «Авиамоторная», где Коля обычно выходил из метрополитена, произошла страшная авария, в которой погибло множество людей, попав в приводные механизмы эскалатора при подъёме в город. Авария случилось именно в то время, когда он обычно ехал на работу. Тогда судьба оказалась для него благосклонной и пощадила.
Николай довольно часто ездил в командировки на Кавказ и в Среднюю Азию, откуда привозил дефицитные, хорошо изданные книги (любовь к литературе и книгам передалась обоим нашим сыновьям), которые невозможно было купить в Москве, а также стеклянную, хрустальную и обливную чугунную кухонную посуду, к которой имел особое пристрастие. Допускаю также, что он понемногу прифарцовывал дефицитом, который привозил. По возвращении из командировки, он обычно обзванивал своих друзей, в первую очередь – Лёньку Алексеева, Андрея Кечко и его двоюродного брата Игоря Гусева, а также Мишку Толкачёва и кого-нибудь из приятелей и сослуживцев.
Сначала Коля назначал день застолья, выяснял состав гостей и возможные пристрастия каждого из них, затем осуществлял закупку продуктов, специй, приправ и напитков, а уже на заключительном этапе занимался изготовлением каких-нибудь достаточно трудоёмких  и экзотических блюд. Предпочтение он отдавал польской, кельтской и восточной кухням. Коля был исключительно изобретателен в технологии приготовления жаркого и с особым тщанием выбирал напитки, часто обращаясь за советом к Алексею, который ещё с детства любил и умел составлять различные жидкие сочетания и комбинации.
Я никогда не присутствовала на этих застольях: нас с отцом он стеснялся и никогда не приглашал. Однако Алексей пару-тройку раз присутствовал на Колиных «праздниках живота» и рассказывал, как он поразил всех необычайным вкусом какого-нибудь блюда. Вообще я думаю, что истинным его призванием всегда была и оставалась кулинария. Если бы он пошёл по этому пути, то жизнь его могла бы повернуться совсем другой стороной. Но, как говорят мудрые люди, что прошло, того уж не вернёшь.
Сначала Колина семейная жизнь протекала спокойно. Людмила, в отличие от Татьяны Васильевой, сменившей фамилию на Макунину, не стала менять свою. Мы с Володей, как и обещали, приняли участие в приобретении дефицитной тогда мебели и купили ребятам дорогой и красивый стеллаж-«стенку», гостиный и кухонный гарнитуры, а также мягкую мебель. Правда, мне не понравилось, как Николай с Людмилой обставили квартиру, но это было уже их личное дело. Повсюду валялись какие-то коробки, рулоны бумаги, свёртки обоев, стояла самодельная штанга и стопки сменных «блинов» для неё. Николая однажды «клюнул в задницу петух», как афористично выразился Володя, и он купил у кого-то подержанную байдарку, которой ни разу не воспользовался, но держал под креслом вместе с палаткой. На мой взгляд, они жили, как на вокзале, в квартире не было уюта, и остро ощущалась какая-то временность и непостоянность бытия. Но это моё субъективное впечатление.
Мы с Володей втайне от Николая общались с Васильевыми и изредка, в дни её рождения, навещали внучку Эллу, которую Володя искренне любил и жалел. Та тоже тянулась к нам, пока была маленькой. Но уже тогда произошло чёткое разделение на «хороших», то есть богатых, бабушку и дедушку – Нилу Яковлевну и Алексея Александровича, и «плохих», бедных, то есть, нас с Володей. Со временем Татьяна сделалась вылитая мать. Затем «Нилякино» и Танькино воспитание и постоянная «накачка» против отца, а также вполне определённая система ценностей, в которой основная роль безоговорочно отводилась деньгам и их количеству, сделали своё дело: внучка Элла стала тем, чем стала – циничным бесчувственным существом, имеющим единственную цель – стяжание богатства любой ценой.
 

18. Младший сын со мной. Смерть сестры. Жизнь продолжается.
Алексей учился в школе № 268 на улице Щепкина. После памятного кризиса с английским языком в школе № 661 он стал считаться «звездой» английского языка, несмотря на то, что в новой школе иностранный язык детям преподавали со второго класса. Классным руководителем у них была учительница английского языка Ильевская Любовь Иосифовна, очень симпатичная полная женщина (позже я случайно узнала, что ученики прозвали её «Тортиллой»), которая души не чаяла в нашем сыне и постоянно вызывала его к доске. Благодаря доброму отношению учителей, все старые учебные комплексы Алексея благополучно затянулись и исчезли. К девятому классу о нашем младшем сыне стали говорить, как о наиболее вероятном претенденте на Золотую медаль. Учителя вызывался Алексея к доске почти на каждом уроке истории, географии, английского и русского языка, литературы, физики, химии, алгебры и геометрии, где он наглядно демонстрировал методы решения задач или выступал на заданные темы.
Тем временем район Москвы, куда мы переселились с Покровского бульвара, подвергся значительным переменам. Москва была объявлена столицей Олимпийских игр 1980-го года, и одним из фокусов сосредоточения олимпийских объектов оказался старенький стадион «Буревестник». На этом маленьком стадионе Алёша ещё занимался лёгкой атлетикой, бегал на лыжах и сдавал нормы ГТО (Готовься к Труду и Обороне – обязательный физкультурный комплекс, разбитый по возрастным нормам, который необходимо было сдавать всем жителям СССР по месту работы или учёбы – примечание Летописца) на уроках физкультуры. Он располагался в нескольких шагах от школы.
Старенькие и абсолютно уникальные деревянные одно- и двухэтажные домики, заполнявшие раньше всю Мещанскую слободу и Марьину Рощу, и создававшие прежде уют и неповторимый колорит этого уголка Москвы, начали сносить. На строительство новых Олимпийских объектов – стадиона и бассейна – ежедневно к семи часам утрам привозили на автобусах солдат. Было уничтожено множество уникальных исторических зданий, среди них – двухэтажный бревенчатый дом, принадлежавший одному из поэтов «Серебряного века». Володя с Алёшей ходили смотреть уже выселенный и выпотрошенный дом, на стене одной из комнат которого были углём нанесены автографы знаменитых людей начала двадцатого века: Блока, Северянина, Тэффи, Мережковского, художника Нестерова. Зимой 1977-го года дом был умышленно кем-то подожжён (возможно, нанятыми БОМЖами (БОМЖ – Без Определённого Места Жительства – милицейская аббревиатура для бездомных – примечание Летописца)), и проблема его сохранения была решена радикально, то есть, он был физически ликвидирован.
Напротив нашего дома находился довольно обширный пустырь, посреди которого рос высокий и раскидистый дуб. Чуть в глубине двора находился обнесённый забором участок, на котором стояли два приземистых одноэтажных домика – мастерская художника-скульптора, занимавшегося изготовлением бюстов В.И.Ленина. Прямо с нашего балкона и из окон открывался замечательный вид на Мещанскую слободу, Марьину Рощу и театр Советской Армии. Рядом сияли купола Троицкого собора: возле Троицкой улицы находилось Московское Подворье Троицко-Сергиевой Лавры, в котором тогда репетировали музыканты оркестра Московского мюзик-холла. С противоположной стороны был виден Кремль, Центр города, вдалеке – Замоскворечье и все московские «высотки» – эта сторона дома выходила на Садовое Кольцо.
Рядом с нашим домом, на углу 2-го Троицкого переулка, также стоял старый одноэтажный бревенчатый дом, принадлежавший до революции какому-то художнику. Во время Перестройки он был снесён, но когда за границей неожиданно объявились потомки бывшего хозяина, имевшие деньги на реставрацию, дом неожиданно был заново отстроен, хотя внешне «новодел» уже не имел ничего общего с известным нам оригиналом.
Некоторое время в Мещанской слободе и Марьиной Роще ещё сохранялась былая самобытность, но год за годом старые дома сносили, улицы расширяли, и вскоре уже ничего не напоминало об ушедшей патриархальности этих мест. После Московской Олимпиады начали сносить старые химзаводы, склады и лаборатории, размещавшиеся в советское время вдоль улицы Дурова – бывшей Божедомки. Вскоре ни с чем не сравнимая уникальность Мещанской слободы канула в Лету, а все окрестности были застроены примитивными бетонными коробками. Эпоха Перестройки, Лужковская «точечная застройка» и «беспредел» начала двадцать первого века докончили дело уничтожения самобытности столицы, превратив район, да и всю Москву, в полное убожество.
Между тем Алёша шёл на Золотую медаль. Подпортила всё Алексею дисциплина. В их школе появилась мода на метание стрелок, сделанных из стержней для авторучек, в головки которых вставляли острые булавки с круглыми головками. Ими кидались друг в друга и в цель. Один «безбашенный» парень из Алёшиного класса по фамилии Морозов попал ему такой стрелкой в щёку, и Алексей бросился в драку. На беду, мимо по коридору проходил директор школы, Ефим Наумович Ройтберг. Алёша чуть не сбил его с ног. Тот вызвал к себе в кабинет виновников «заварушки» и, не став долго разбираться, кто прав, а кто виноват, наказал обоих смутьянов, снизив им оценку за поведение в четверти и за год.
Так Алексей лишился Золотой медали, но не расстроился, а продолжил учёбу. В отличие от прошлых школ, куда на родительские собрания ходила преимущественно я, в этой школе на собрания удобнее было ходить Володе: он теперь раньше приходил домой с работы, а я копила учебные часы перед уходом на пенсию. Поэтому родителей в Алёшином классе лучше знал он. Я же была более-менее знакома только с членами Родительского комитета. Вообще, насколько я сейчас помню, Алёшин класс был очень не дружным, ребята всего лишь один раз собирались вместе после окончания школы, да и то – по инициативе их бывшего классного руководителя Любови Иосифовны.
Алёша дружил и долго сохранял близкие отношения только с Мишкой Гусевым и Сашкой Лапшиным, который ушёл из школы после восьмого класса и поступил в ПТУ, чтобы выучиться на автослесаря. Сашка потом сменил фамилию на отцовскую, а после армии устроился работать шофёром грузовика. Они с Алёшей всё равно довольно часто встречались, пока Сашка не женился. Позже, уже в годы Горбачёвской Перестройки, Алёша мне рассказал, что Сашку жестоко избили приезжие бандиты-татары возле платформы «Каланчёвской», у кинотеатра «Перекоп». Он потерял зрение на один глаз, но тем не менее, продолжал водить грузовик, покупая у продажных врачей «липовые» медицинские справки для комиссии.
Уже к девятому классу Алексей стал всерьёз задумываться, куда идти учиться после школы. Ясно было, что его привлекает техническое или естественнонаучное образование, но поступать в Московский авиационный институт (МАИ) он раздумал, поскольку в крупных авиационных фирмах конструктору невозможно было пробиться наверх. Больше всего Алёша хотел теперь поступить на Механико-математический факультет МГУ, но никогда не забывал о жестоком уроке старшего брата. Тем не менее, когда он перешёл в девятый класс, он решил пройти часть пути старшего брата. Так же, как и Коля, он успешно поступил в Экономико-математическую школу (ЭМШ) при Экономическом факультете МГУ. В течение всего учебного года он с удовольствием трижды в неделю ездил на занятия, готовился к семинарским занятиям, сдавал зачёты, коллоквиумы и экзамены. За этот год Алексей проштудировал «Капитал» Карла Маркса, что потом позволило ему почти не заглядывать в учебники экономики и политэкономии.
Однако на следующий учебный год Алексей не стал посещать занятия в ЭМШе, а стал выбирать среди технических ВУЗов, точно рассчитав, что поступать надо наверняка и с запасом. В фокус его внимания попадали МВТУ, МИЭМ, МИРЭА, МАИ, МИФИ и другие технические ВУЗы. Но однажды мы втроём (я, Володя и Алёша) были приглашены Володиным братом Анатолием на день рождения (23-го октября). Среди приглашённых был один старый приятель жены Анатолия Николаевича, который преподавал в МИХМе (Московском институте химического машиностроения) на кафедре Материаловедения. Звали его Николаем Николаевичем Варыгиным. Увидев плотную атлетичную фигуру нашего младшего сына, Варыгин начал уговаривать его съездить в МИХМ на День открытых дверей. Алёша согласился и, съездив в МИХМ, неожиданно объявил, что институт, его атмосфера и народ ему понравились, он будет туда поступать.
Правда, он всё-таки заезжал в другие ВУЗы, устраивался на подготовительные курсы, смотрел при посещении различные кафедры и изучал рекламные проспекты, но они его не вдохновляли. Аттестат зрелости Алексей получил со средним баллом 5,0, но без Золотой медали. Тогда во многих ВУЗах проводили так называемый «эксперимент»: те, кто имел средний балл аттестата выше 4,5, имели право сдавать лишь два экзамена. Обычно: два экзамена по математике – письменный и устный. Золотые медалисты сдавали только письменную математику.
Алёша решил готовиться к экзаменам самостоятельно, в отличие от подавляющего большинства абитуриентов. Лишь за месяц до вступительных экзаменов он записался на платные месячные курсы по математике. Поступил он в МИХМ, сдав оба экзамена по математике на «пятёрку», причём при решении задачи письменного экзамена доказал, «на всякий случай», какую-то локальную геометрическую теорему. Как мне рассказал после устного экзамена Алёша, преподаватель удивлённо спросил его, почему он вдруг решил поступать именно в МИХМ, а не, скажем, на Мехмат МГУ. Алексей ответил, что должен был поступать со стопроцентной уверенностью, иначе провал слишком дорого мог бы обойтись его отцу. Оказывается, он всё время помнил о Володином диабете и горьких уроках своего старшего брата.
Тот год оказался для всех нас очень тяжёлым, особенно для меня и Лари: мы потеряли нашу старшую сестру Агнию. Гага всегда была самой слабенькой среди сестёр. Рано приобретённое искривление позвоночника – сколиоз, который у неё начался ещё в школе, не способствовал укреплению здоровья. Последствия войны также напоминали о себе. Вдобавок, она окончила Московский химико-фармацевтический институт, и по роду своей профессии вынуждена была иметь дело с химическими реактивами. Это никак не могло благотворно повлиять на её здоровье, которым она почти не занималась. При этом  Гага во всём свято доверяла врачам. После окончания учёбы в институте она работала неподалёку, в Мытищах: сначала в институте пластмасс, а затем – на витаминном заводе.
Работая в институте, она упорно занималась какой-то важной темой, к чему её активно понуждал научный руководитель и начальник подразделения, хитрый и подлый человек по фамилии Лиснянский. Гага всячески его расхваливала и неизменно поражалась вниманию и предупредительности начальника подразделения. Володя всё время предупреждал её, что такая самоотдача и самоотверженность на научном поприще под неусыпным оком старшего по должности добром не кончится. Он как в воду глядел: спустя несколько лет пресловутый Лиснянский успешно защитил кандидатскую диссертацию на Гагином научном материале и стал начальником отдела, напрочь забыв об источнике своих научных достижений, то есть, о моей сестре Гаге.
Лиснянский получил отдел, а Гага продолжала прозябать на нищей должности научного сотрудника. Мало того, выяснилось, что все публикации Гагиного научного кумира, над которыми она корпела на работе, задерживаясь после окончания рабочего дня и даже дома по выходным, подписаны только фамилией Лиснянский, и иногда – фамилией заместителя директора предприятия, формально – его научного руководителя. Гагино имя отсутствовало в списках соавторов статей, настоящим автором которых была именно она. Мало того, после своего повышения в должности, галантный и предупредительный прежде начальник стал выживать ставшую неудобной сотрудницу, вычёркивая её имя из всех премиальных ведомостей и списков на повышения в должности. В результате, Гага поняла, что сделалась нежеланной персоной в институте. После этого она решила найти себе новую работу.
Вскоре она перевелась на Мытищинский витаминный завод, которому требовался грамотный аналитик в химическую лабораторию. К тому времени Гаге было уже за 40 лет, и былые мечты о научной карьере её уже покинули. Лишь где-то после 45-ти лет она стала заниматься своим не очень-то крепким здоровьем. Надо сказать, что на заводе был хороший Профсоюзный комитет, который предоставлял сотрудникам различные путёвки со значительной скидкой (до 80%). Гаге удалось побывать в таких местах, о которых я даже не мечтала с нашими двумя детьми и напряжённой работой в школе: в Риге, в Калининграде, на острове Валаам, в Абхазии, в Сочи и даже в Болгарии (она привезла мне из Софии флакончик душистого розового масла), а также многократно – в подмосковных домах отдыха и санаториях. Я же, в отличие от своей старшей сестры, воспитывая своих и чужих детей, за всю жизнь даже ни разу не видела моря, если не считать части Финского залива в районе Крондштадта («Маркизовой лужи») летом 1968-го года.
Лишь после 50-ти лет Гага стала регулярно круглый год ходить в бассейн, из-за чего у неё не прекращался хронический насморк. Зато ей советовали врачи, а Володиными предостережениями она пренебрегала. Володя убеждал её еженедельно протапливать обе печи, чтобы выгнать избыточную влагу из бревенчатого старого дома. АГВ на Клязьме установили, если я не ошибаюсь, году в 1975-м, то есть в тот год, когда Гага вышла на пенсию (поскольку она работала на вредном производстве, пенсию ей оформили не в 55 лет, а в 50, но она ещё не меньше пяти лет продолжала работать, уже будучи пенсионеркой). На её здоровье тяжело повлияли мамина и Шурина смерти, а также наш переезд в Москву, хотя мы и продолжали регулярно к ней ездить каждую неделю и проводить каникулы и отпуска на Клязьме.
В конце зимы – начале весны 1979-го года она простудилась и, естественно, пошла к врачу, который предложил ей «выбить клин клином», то есть, заняться интенсивным закаливанием уже ослабленного организма. Она записалась на очередной абонемент в плавательный бассейн, что через месяц-два привело к тяжёлому воспалению лёгких. Её положили в Пушкинскую клиническую больницу. После множества анализов и пункции костного мозга из позвоночника на предмет наличия злокачественных образований, от неё остались одни глаза. Гага неподвижно лежала в отделении больницы, по её виду было ясно, что силы на исходе. Я приготовила жирный куриный бульон и стала каждый день навещать её и кормить в прямом смысле с ложечки. Мало-помалу силы стали к ней возвращаться. Через две недели она смогла, наконец, самостоятельно подняться, ходить по коридору и посещать туалет. Я с облегчением вздохнула.
Но радость моя была преждевременна: врачей я недооценила! Когда через день я снова приехала навестить сестру, то ужаснулась: на кровати, свернувшись калачиком и дрожа от холода, лежала маленькая высохшая и умирающая старушка. От бульона она отказалась, поморгав ресницами, говорить она уже не могла. Я побежала к лечащему врачу. Мордастая дородная баба радостно объявила мне, что была отобрана повторная пункция из спинного мозга и, кажется, подозрения на рак сведены к минимуму.
Через день Гага умерла, её бедное сердце не выдержало. Все возможные врачебные ошибки уже ничего не значили: отсутствие пациента сняло все проблемы. Володя приехал вместе со мной и пытался ворваться в кабинет главного врача, чтобы набить тому морду, но я его остановила. Гагу уже нельзя было вернуть с того света! Когда её тело провозили мимо меня, я упросила санитаров приподнять покрывало: на Гагином измученном лице навек застыло выражение недоумения и глубокого удивления. Она будто спрашивала: «Как же так? Вы же врачи, почти боги! Ведь я так вам доверяла!»
Похоронили мы Гагочку на том же участке Звягинского кладбища, где лежала наша мама. Через год поставили изгородь, а ещё через год, когда могила окончательно осела, Володя заказал в Пушкине общий для мамы с Гагой памятник, а Гузовы, Жора и Серёжа, его поставили, потому что Володя был тогда в очередной командировке. Алёша сказал мне как-то, что он окончательно решил поступать в Московский институт химического машиностроения уже после смерти Гаги, которая была по специальности химиком-аналитиком, чтобы хоть как-то успокоить её душу, чтобы была хоть какая-то преемственность, хотя химию в школе он никогда не любил и не стремился ею заниматься. После похорон я почти каждую неделю ходила с Володей на Звягинское кладбище и навещала родную могилу. После смерти Гаги моя память стала запоминать лишь даты смерти, а даты рождения наших близких я иногда уже забывала.
Приехав однажды на кладбище в конце лета, мы с Володей заметили возле свежей ещё Гагиной могилки небольшую серенькую птичку, которая никуда не улетала, а перепархивала с одной ветки на другую. Я предположила тогда, что душа Гагочки по милости Божией вселилась в эту птичку и сейчас пытается привлечь наше внимание. Володя ничего мне не ответил, но по его виду я поняла, что он тоже сильно взволнован. Когда мы покинули кладбище, птичка тоже куда-то исчезла.
После сдачи Алексеем вступительных экзаменов Комитет ВЛКСМ МИХМа сразу взял поступивших «в оборот» и заставил бесплатно работать на хозяйственных работах по благоустройству территории. Но фантазия комсомольцев довольно быстро иссякла, и поступивших отличников отпустили. На радостях мы с Володей решили последнюю оставшуюся до учебных занятий неделю провести у него на родине, съездив на Кудрино.
На сей раз, мы решили добираться иным путём, поскольку не были в точности уверены, что катера по-прежнему курсируют между «Бачмановым» и «Притыкой». Мы знали также, что дядя Костя уже скончался, но тётя Маруся ещё живёт на Кудрине. Добираться решили с Павелецкого вокзала до станции Кашира (город Кашира), а там – на автобусе, мимо города Озёры, через деревню Клишино – до Сенниц. Дорога показалась мне тяжёлой и долгой, но всё равно получалось быстрее, чем катером по Оке. Мы зашли в дом, где раньше жила тётя Нюша, а теперь обитала её дочь Зинаида. Ненадолго задержавшись у неё, мы отправились пешком до Кудрина.
Тётя Маруся очень нам обрадовалась: зимой в деревне теперь оставались только две старушки – она и Марья Прокопьевна Ветошкина. (Деревню Кудрино изначально населяли лишь две фамилии: Макунины и Ветошкины – примечание Летописца). Только летом жизнь в деревне немного оживала, когда приезжали из городов родственники. Как обычно, мы засиделись за вкусным кудринским чаем до двух часов ночи.
Во время разговора тётя Маруся рассказала, что в самом конце зимы 1979-го года, между 23-м февраля и 8-м марта, над Кудриным со стороны деревни Болобново в сторону села Спас Дощатый пролетел светящийся и жужжащий, подобно электродоилке в Сенницах, неопознанный летающий объект (двойной, как с прицепом, по выражению тёти Маруси). На следующий день Алексей отыскал на давно знакомой нам терраске «шкуру», вёсла и деревянные детали каркаса небольшой байдарки, которую он, с разрешения тёти Маруси, тут же перетащил на полянку и начал собирать. Успешно закончив сборку судна, на другой день он перетащил его на голове до берега Осетра и в первый раз в жизни с удовольствием опробовал технику передвижения на байдарке.
В течение недели мы ходили в «корёк», в «сечи», в «сосны», к Вольным оврагам, под Микулино, носили воду с «гремучего колодца» в Кудринскую гору, разглядывали новую запруду речки Синички и водохранилище в Сенницах (которые почему-то назвали теперь Сенницы-2), пили воду из различных родников и источников, собирали грибы и ягоды. Жили мы у тёти Маруси, на Кудрине, на отдельной веранде. Однажды приезжала внучка тёти Маруси, Тамара. Заезжал младший сын дяди Кости и тёти Маруси, Женька. Как-то раз Алексей собрался и сходил в одиночку пешком в Зарайск, посмотрел Город и Кремль, а поздно вечером возвратился обратно. Ещё пару раз он выбирался с байдаркой на Осетёр, гулял днём и по вечерам по лесу, наблюдал за летучими мышами в «лоску», ходил вместе с отцом через деревню Болобново в магазин в Сенницы. Кажется, он тоже неплохо отдохнул за эту неделю на Кудрине.
Мы собрались, попрощались с тётей Марусей (мы видели её тогда в последний раз) и начали спускаться в сторону «гремучего колодца». Мы решили пройти через лес до «Притыки» и вернуться домой по Оке на катере через Коломну. Но не вышло!
Когда я спускалась по косогору, моя левая нога подвернулась, и я упала. Когда я попыталась встать, всю ногу пронзила острая резкая боль. Я решила, что это вывих – ведь я же ничего не ломала! Увы, как выяснилось позже, это был не вывих, а перелом! Володя вырубил мне костыль из молодой берёзы, обмотал его пиджаком, и я, поддерживаемая с двух сторон мужем и младшим сыном, заковыляла под горку в сторону Сенниц. Мы  решили изменить маршрут и добираться домой тем же путём, что приехали сюда. С большим трудом я дошла до автобусной остановки, потом стало чуть легче. В конце концов, мы добрались до Москвы и вернулись домой. В больнице рентген показал, что произошёл сложный перелом лодыжки, который долго и болезненно зарастал.
Почти перед самой нашей поездкой на родину мужа директором школы № 228, вместо ушедшей на пенсию Лидии Ивановны Скубелиной, стала Галина Георгиевна Габуния, которой я заочно пообещала поработать воспитателем группы продлённого дня, несмотря на свой выход на пенсию. Раньше я не была с ней знакома, поэтому обещание я передала через Зою Павловну Юдину, нашего завуча. Теперь же я не могла выполнить своего обещания! Неожиданно мне домой позвонила новая директриса и сообщила, что ни про одного учителя за всю жизнь она не слышала таких лестных отзывов. Она расстроилась, узнав про мой перелом, и заявила, что будет ждать меня сколь угодно долго, пока я совершенно не поправлюсь. Я успокоилась, поскольку никого не подвела!

19. Уход на пенсию и возвращение в школу.
Нога моя заживала долго, и мне пришлось ещё месяца четыре ходить на занятия по лечебной физкультуре, чтобы вернуть ноге уверенность при ходьбе. Там я повстречалась с парнем лет 25-27-ми, которого сбила какая-то чёрная «партийная» машина с синей «мигалкой» и даже не остановилась. Лишь спустя пару месяцев после несчастья его навестил в больнице какой-то посредник и сделал предложение: пройти курс реабилитации и получить скромные «отступные», либо впустую биться в поисках правды, тщетно пытаясь привлечь к ответу партийного чиновника и его шофёра. Парень понимал, какой исход его ожидает во втором случае, и выбрал первый вариант. Но он так и остался на всю жизнь калекой и инвалидом.
В ноябре 1979-го года мне исполнилось 55 лет, и я наконец-то получила пенсионное удостоверение. Однако я не хотела покидать школу и бросать любимую работу, пока мой муж продолжает трудовую деятельность. Вместе с тем, меня совсем не привлекала перспектива каждый день ездить к началу рабочего дня на уроки и писать длинные и нудные планы проведения учебных занятий. Я решила изменить своё амплуа, если можно так сказать о работе школьного учителя: я стала воспитателем группы продлённого дня. Это означало, что теперь вместо ежедневного проведения уроков истории, я буду ездить в школу к концу занятий своих классов, сидеть в помещении и гулять во дворе с ребятами в группе продлённого дня, помогать им в выполнении домашних заданий, а потом отпускать их около шести часов вечера на попечение родителей и родственников. Моя предварительная договорённость с новым директором школы Галиной Георгиевной Габунией оставалась в силе: она обещала ждать меня до полного выздоровления. Слово своё она сдержала.
Занятия лечебной физкультурой принесли свои плоды: наконец, к середине зимы 1979-1980-го годов моя нога срослась настолько, что я почти перестала хромать и смогла пойти в свою школу, чтобы познакомиться с новой директрисой и договориться о начале занятий. Галина Георгиевна оказалась довольно приятной молодой (на мой субъективный взгляд) женщиной, мы с ней хорошо побеседовали и договорились, что я выйду на работу в «продлёнке» после окончания зимних школьных каникул.
Алёша приступил к занятиям в институте, но был недоволен: он подавал заявление о поступлении на одну кафедру, а его записали в другую, на которой оказался большой недобор. Он пошёл к заместителю декана факультета и попросил перевести его на ту кафедру, куда он первоначально поступал, на что тот ответил, что решить вопрос он сможет, лишь имея перед собой результаты его зимней сессии. Теперь Алексей упорно занимался, чтобы успешно сдать экзамены. Его труды увенчались успехом: все экзамены зимней сессии он сдал на «отлично». Замдекана ничего не оставалось, как подписать Алёшино заявление и перевести его из 3-й в 5-ю группу.
Следующая сессия была им также сдана целиком на «отлично», кроме того, 1980-й год был «олимпийским», и Алексей занимался английским языком в специальной группе, которую готовили для обслуживания иностранцев на Олимпиаде-80. Никогда больше ему не приходилось сдавать столько экзаменов по английскому языку, как в этот год, поскольку он посещал занятия ещё и в обычной группе английского языка. Все экзамены по английскому он успешно сдал, но, тем не менее, иностранный язык во время Олимпиады ему так и не понадобился. Почти весь их курс в «добровольно-принудительном» порядке записали в студенческий торговый отряд, который работал по обслуживанию московских булочных с июля по август 1980-го года.
Вышло так, что он попал на работу в булочную, расположенную в родном уголке Москвы: на углу Девяткина переулка, возле Армянского, там, где Мароссейка (в то время улица Богдана Хмельницкого) переходит в Покровку (улицу Чернышевского). Там Алексей работал грузчиком и здорово уставал от бессонных ночей. Он так и не посетил ни один олимпийский объект и не посмотрел ни одно из спортивных соревнований олимпийской программы. Зато Москва в дни Олимпиады-80 преобразилась до неузнаваемости: из неё выслали почти всех приезжих и освободили улицы, метро и магазины. В таком городе хотелось жить всегда. Кто-то мне сказал тогда, что в Москве в дни Олимпиады осталось около 2-х миллионов человек, с учётом того, что милиция, торговля и городские службы были усилены молодёжью, направленной сюда по комсомольским путёвкам из других регионов страны. Многим из них здесь понравилось, и они остались в Москве насовсем. Когда во время торжественного закрытия Олимпиады-80 Олимпийский Мишка на связке воздушных шаров улетал в небо, вся страна плакала. Мы с Володей тоже не удержались и «пустили слезу», сидя перед телевизором и наблюдая трансляцию закрытия Олимпиады из Лужников.
Первого сентября я в праздничном настроении пришла в родную школу на работу в группе продлённого дня, где меня с ликованием встретили мои ученики. Когда я возвратилась вечером домой, то была огорчена и обескуражена: Алексей, рассчитывавший немного «расслабиться» и отдохнуть после трудового лета, узнал, что их учебный поток в полном составе отправляют «на картошку», на сельскохозяйственные работы под город Луховицы. На сборы дан был всего один день, а у нашего сына даже резиновых сапог не было. Пришлось взять старые отцовские яловые сапоги, которые принадлежали раньше Николаю Анисимовичу, деду Алексея.
Алёша один раз приезжал домой на день, покупал новые резиновые сапоги, но рано утром на следующий день снова уехал на «картошку». Там ему понравилось, хотя он и не долечил застуженные во время работы Олимпийским летом грузчиком в магазине плечевые суставы. Они потом долго у него хрустели и ныли по ночам, не давая спать и воспаляясь. Но с тех пор каждое лето он ездил работать в стройотряды, из них дважды, в 1981-м и 1982-м годах, он работал на строительстве дорог в городе Воскресенске Московской области и освоил множество строительных профессий.
После «картошки» Алексей как-то переменился: он уже занимался учёбой без прежнего рвения, позволял себе пропускать занятия. В результате, зимнюю сессию он сдавал очень долго, несколько раз пересдавая экзамены, но всё сдал. Что с ним случилось, уж я и не знаю, а со мной и с отцом он не делился. Володя пытался задавать ему вопросы, но Алексей молчал, «как партизан на допросе». Володя заявил мне тогда, что у Алёшки вместо нервов – стальные канаты и поистине «олимпийское» спокойствие. Потом Алексей взял себя в руки и начал учиться, но тех блестящих результатов, что были у него на первом курсе, он уже не показывал, хотя в течение почти всего периода учёбы в МИХМе он получал повышенную стипендию, а окончил институт с «красным дипломом», то есть, с отличием. Именно поэтому в 1984-м году ему предложили после завершения курса обучения остаться на кафедре в должности инженера, но сначала заставили командовать студенческим строительным отрядом второкурсников и ремонтировать родной ВУЗ.
Я продолжала работать в «продлёнке», хотя и эта работа стала меня утомлять. Я ввела новый стиль работы группы продлённого дня: теперь я водила ребят гулять не на школьный двор, а в расположенный неподалёку от школы детский парк. Там ребятам было гораздо интереснее отдыхать и посещать аттракционы и кружки, мне тоже удавалось иногда передохнуть. После прогулки все ученики возвращались в школьный класс, где приступали к выполнению домашних заданий.
После прогулок у меня стали отекать ноги, особенно – левая, сломанная. В этом случае девчонки предлагали размять мои туфли и с удовольствием носили их, пока я отдыхала босиком. У меня всегда была очень маленькая нога, не более 33-го размера. Володя даже говорил, что у меня ножка, как у Дюймовочки. У большинства девочек, посещавших «продлёнку», ноги были большего размера, чем у меня. Отдохнув после прогулки, все делали домашние задания. Довольно часто я помогала ученикам решать достаточно сложные математические задачи. Некоторые ученики даже думали, что я работала раньше учителем математики и очень удивлялись, что по образованию я – историк. Сложные задачи всегда решали вместе и разбирали на доске. Благодаря такому подходу, все ученики до единого выполняли домашние задания, очень старались, никто не отлынивал от уроков, и успеваемость в школе за время моей работы в «продлёнке» здорово подросла.
Помню, что некоторые ребята из этого, ранее довольно неблагополучного района Москвы, заходя в школу уже после её окончания, находили меня и долго благодарили, заявляя, что лишь группа продлённого дня и моя забота сделали из них настоящих людей и позволили поступить в ВУЗы. Одним из моих учеников был, как я помню, сын известного журналиста Голембиовского, Гия, известный хулиган.
Не радовал нас с отцом лишь старший сын Николай. Отношения его с Людмилой резко ухудшились, и она подала заявление на развод. Поскольку кооперативную квартиру покупали «в складчину» мы и её родители, то после развода Людмила обменяла свою долю, и там поселилась чужая незнакомая женщина. Так Николай очутился в коммунальной квартире, совершенно для такой жизни не приспособленной. Все эти перипетии отнюдь не способствовали нашему с Володей здоровью.
Когда Володя вернулся из армии в 1950-м году, он довольно много курил. Сигарет с фильтром тогда ещё не выпускали, и курил он папиросы. В 60-х годах, заметив, что курение плохо отражается на его здоровье, он бросил курить. Я думала, что это навсегда. Однако, потеряв мать в 1972-м году, Володя снова закурил. Правда, курил он мало, только сигареты с фильтром (желательно, «явскую» «Яву»), старался сдерживаться, но курил.
Наши дети не курили вообще никогда. В детстве оба наших сына обожали приключенческие фильмы про индейцев, которые часто крутили в Клязьминском кинотеатре на Тургеневской улице. Там индейские вожди часто раскуривали «Трубку Мира». Однажды наши два оболтуса решили раскурить такую трубку, помирившись после какой-то серьёзной ссоры. Они обычно хватались друг за друга мизинцами правой руки и, раскачиваясь в такт словам, произносили «заклинание»:
- Мирись, мирись, мирись
И больше не дерись!
А если будешь драться,
Я буду кусаться!
Один раз, кроме обычного ритуала, они решили раскурить «Трубку Мира». Соорудили они её из листа блокнотной бумаги, свернув в трубочку, загнув носик и набив чем-то мелким (чаем или сухой травой). Сыновья подожгли «Трубку Мира» и стали затягиваться, передавая её по очереди друг другу. Закончилось всё удушливым кашлем со слезами, дымом по всему дому и ремнём (хотя Володя крайне редко прибегал к этому радикальному средству). Зато с тех пор никогда ни у того, ни у другого сына не возникало желания покурить табак. Правда, Алексею всегда нравился запах свежего табака.
Володя же иногда покуривал, особенно по вечерам, сидя на кухне. Он время от времени бегал утром по Самотёчному проезду, благо, бульвар и чистый воздух к этому располагали. Но в то же время, он болел сахарным диабетом. А это очень коварная болезнь, действующая потихоньку, исподволь, изнутри. В 1983-м году Володя, наконец, почувствовал облегчение после напряжения, вызванного моим переломом, и решил весной начать бегать по бульвару. Всё лето он пробегал спокойно, без осложнений.
Алексей сдал весеннюю сессию, съездил на военные сборы в город Кинешму и в конце лета купил путёвку в спортивный лагерь «Петушки» во Владимирской области. Пользуясь его долгим отсутствием, Володя решил сделать в квартире ремонт и положить на стены в кухне кафельную плитку. Всё это мы делали вместе, как обычно, но, видимо, после этой работы Володины силы надломились.
Володя ежедневно бегал по утрам, как обычно, а однажды, вернувшись домой, с тревогой сообщил мне, что у него во время бега из горла выскочил какой-то тёмный сгусток, который он выплюнул и побежал дальше. Он собрался и ушёл на работу. Вечером он вернулся бледный и не в духе. Я поинтересовалась, что с ним. Обычно вечером он был в хорошем настроении, шутил и что-нибудь рассказывал. Тут же он отмолчался, а я не на шутку встревожилась. На следующий день, утром, когда Володя возвратился домой после бега, он сказал мне, волнуясь, что у него из горла, не переставая, весь день идёт кровь, и он её глотает. Я очень попросила его, чтобы он хотя бы на время бросил бегать. На третий день он отказался от утреннего бега сам.
После работы Володя предложил мне прогуляться в центр города. Мы с ним вместе дошли до «Детского Мира» на Площади Дзержинского (Лубянской площади – примечание Летописца). И тут он вдруг предложил посидеть на скамеечке. Такого ещё никогда не было! Он до такой степени был измучен, что весь обливался потом и не мог идти. Я предложила вызвать «неотложку». Володя наотрез отказался и достал из кармана платок. Когда он приложил его ко рту, я увидела, что на платке осталась кровь. Он мне признался, что все эти дни у него шла горлом кровь, и он её глотал. Из-за того, что кровь постоянно запекалась у него в пищеводе, желудке и кишечнике, Володя не мог сходить в туалет – его сильно закрепило. Я поняла, что дело плохо, и предложила сходить к врачу. Он отказался. Мы немного посидели на скамеечке и потихонечку пошли домой.
На следующий день вернулся домой Алексей. Приехал довольный, загорелый и отдохнувший: это был первый год учёбы, когда он не работал летом в студенческом отряде. Правда, он остался недоволен отцовской работой по укладке кафельной плитки на стенки кухни и сказал, что зря мы не дождались его: он сделал бы всё гораздо лучше, ровнее и профессиональней. А ночью Володе стало плохо. Алексей срочно вызвал «скорую помощь». Машина приехала быстро, в течение двадцати минут. Врач посмотрел Володю, послушал сердце, измерил давление, сделал какой-то укол и объявил, что надо везти его в реанимацию. Вместе с Алексеем они на стуле перетащили Володю в лифт, спустили вниз и поместили его на носилки. Я поехала вместе с ним в больницу.
«Скорая помощь» отвезла нас, кажется, в Боткинскую клиническую больницу. Там Володю осмотрели, раздели догола и положили в реанимационное отделение. Меня заставили расписаться, что я согласна на все манипуляции с моим мужем: деваться было некуда. Его куда-то увезли, а мне передали свёрток с его одеждой. Позже я узнала, что ему начали останавливать горловое кровотечение, используя для этого лёд. Кровь остановили, но Володя простудился настолько, что почти четыре месяца не мог говорить, а лишь еле-еле хрипел. На следующий день я хотела его навестить, но в реанимацию меня не пустили. Мне сообщили, что моего мужа осмотрело местное «светило», некто профессор В.О.Ольшанский. Его диагноз был следующий: ангиома – доброкачественная опухоль в горле. Её необходимо удалить, то есть вырезать. Лишь в этом случае, по его словам, могла быть хоть какая-то надежда на более-менее благополучный исход событий. От такой перспективы я пришла в полное отчаяние.
Слава Богу, на следующий день Володю перевели в отделение, в общую палату, и я смогла его навестить. Выглядел он очень неважно, почти не мог говорить, был слаб и жаловался на холод и озноб. Я принесла ему тёплую кофту, он её одел и немного согрелся. Мне удалось поговорить с лечащим врачом: он сказал мне, что Володю решили перевезти в онкологический центр, который находится где-то неподалёку от железнодорожной станции «Площадь Ильича», за Андрониковым монастырём, и дальше – на трамвае. На другой день Володю туда перевезли и разместили в палате.
Я надеялась, что врачи онкоцентра смогут помочь мужу, сделав операцию, но я ошибалась. Встретив меня ещё в коридоре, весёлые розовощёкие хирурги пригласили меня в ординаторскую и начали с энтузиазмом расписывать предстоящую операцию: они решили вскрыть мужу шею, открыв её как дверцу, иссечь предполагаемую профессором Ольшанским ангиому, а затем зашить створку, вставив пищик для питания и дыхания. Когда они то же самое изложили Володе, он задал им один-единственный вопрос: дадут ли они ему гарантию, что после такого вмешательства в организм он сохранит здоровье, не получит инвалидности и сможет говорить. Врачи ответили, что ничего не гарантируют. Тогда он рассказал им, что в течение всей жизни занимался проектированием технических систем и понимает, что для прочности цилиндрической трубчатой конструкции, то есть человеческого горла, означает вырезание дверцы размером более чем в четверть периметра и высотой порядка радиуса. Он категорически отказался от операции.
Я возвращалась из онкологического центра совершенно расстроенная, на грани отчаяния. Почти автоматически, не отдавая себе отчёта, зашла в продовольственный магазин на улице Щепкина («стекляшку»), напротив школы, которую окончил Алексей, и встала в очередь: нужно было купить продукты. Рядом со мной какая-то женщина рассказывала другой, как она поставила на ноги больного мужа, лечить которого врачи уже отказались. Она покупала свежую свёклу, тёрла её на мелкой тёрке или проворачивала в мясорубке, а потом ежедневно поила мужа полученным пюре вместе со свежим соком (примерно 100 мл), предварительно дав ему ломтик сливочного масла в 20-25 г для смазки пищевода и лучшего усвоения. Сам Бог послал мне эту женщину!
Я тут же купила пару килограммов свёклы и, придя домой, сразу принялась её тереть. На следующий день я с утра приехала в онкоцентр и рассказала мужу о вчерашнем разговоре женщин в очереди. Тот выслушал меня и согласился попробовать, хотя и без особого энтузиазма. Меня в коридоре остановил лечащий врач, пригласил в ординаторскую и сообщил, что положение мужа критическое, ему может помочь лишь операция. Он снова предложил мне подписать бумагу, внимательно прочитав которую, я обнаружила, что описание операции совершенно не соответствует тому сценарию, который мне расписали врачи ранее. Врач сказал, что это вполне естественно, все больные разные, и в действительности одна операция никогда не похожа на другую. У меня же создалось впечатление, что здесь пациентов используют, как подопытных кроликов, пробуя на них различные методики, набирая статистику и защищая кандидатские и докторские диссертации. Так оно и оказалось в действительности.
Дома я теперь ежедневно тёрла свёклу, стирая пальцы в кровь, а потом в майонезной баночке возила мужу в больницу, поставив её в полиэтиленовый пакет вместе с мешочком сливочного масла. Алексей через несколько дней купил электрическую соковыжималку, и готовить сок стало гораздо легче. А спустя три или четыре дня хирург снова пригласил меня в ординаторскую. Он выглядел обескуражено: его пациент отказался от операции, не стал подписывать согласие на стандартную операцию, ему проводили обычную больничную терапию (то есть ничего не делали), а сегодня после осмотра выяснилось, что опухоль в горле пропала, а на её месте видна простая заживающая царапина. Такое впечатление, что в горле был повреждён чем-то острым кровеносный сосудик, и теперь ранка затягивается. Никакой онкологии он не наблюдает, просто мистика какая-то. Больному нечего делать в его отделении, и он будет готовить моего мужа к выписке.
Я не верила своим ушам! Володя поправляется сам, безо всякой операции! Я побежала в палату и крепко обняла его. Слава Богу! Слава Богу! Не зря я обращалась ко Христу Спасителю и его Матери, Всемилостивой и Всенепорочной Деве Пресвятой Богородице! Они услышали мои молитвы и исцелили мужа! Я пошла в ближайшую церковь и поставила свечку Христу Спасителю.
Вскоре Володю выписали из больницы, но наказали спустя неделю появиться в районной поликлинике по месту жительства и записаться на приём к доктору. Мы были прикреплены к 13-й поликлинике имени Моссовета, что находилась на Неглинке, неподалёку от Сандуновских бань. Володя несколько раз ходил  туда на осмотр к врачам, но они только пожимали плечами: вылечиться после ангиомы свекольным соком со сливочным маслом – это какая-то фантастика! Абсолютно нереально! Тем не менее, во всех медицинских документах и в амбулаторной карте стоял подписанный всеми врачами официальный диагноз, поставленный первоначально профессором В.О.Ольшанским – ангиома. Врачи перестраховывались и защищали так называемую «честь мундира»! Позже всё это враньё и двойную перестраховку Володя образно назвал «коллективной корпоративной безответственностью социалистической системы».
А Коля даже не знал, что с отцом случилась такая беда. Лишь пару месяцев спустя он позвонил и зашёл к нам домой, как всегда, «на взводе», и был очень удивлён, что на его провокации никто даже не реагирует. Николай спросил, что случилось. Тут я ему и рассказала, что и как произошло. Его это потрясло и озадачило. Он никогда не верил в Бога, как тётка Валентина и дядька Анатолий, а тут произошло нечто, что не вписывалось в примитивную материалистическую картину его мировоззрения, к которой он привык.
Тем не менее, на его убеждения и пристрастия это никак не повлияло. У него сложилась когда-то сформированная, сильно деформированная, на мой взгляд, система жизненных ценностей, на которую решающее влияние оказало общение с Борькой Бершадером, Татьяной Васильевой и Толиком Яниным. Обжегшись на Татьяне, всех женщин Коля называл теперь только «бабами». Почему-то плохое всегда лучше прилипало к нему, чем хорошее. Возможно, мы с мужем не так его учили или слишком сильно баловали в детстве. Кто теперь ответит на этот вопрос? Я до сих пор виню в этом себя. Возможно, я слишком мало внимания уделяла собственным детям, занимаясь, воспитывая и уча детей чужих? Кто знает? У наших детей оказались совершенно не те судьбы, о которых мечтали мы с мужем. Да и всё будущее нашей Родины оказалась совсем не тем, к чему стремились почти все люди нашего поколения.
 

20. Болезнь мужа, проблемы Володи в общении с сыном и на работе.
После чудесного выздоровления Володя долго мучился с горлом, которое ему сильно застудили, останавливая кровь в больничной реанимации. Ему пришлось некоторое время посидеть дома, привыкая к новому состоянию. На работе все не на шутку встревожились состоянием его здоровьем, всё время звонили, справлялись и переживали. Особенно переживала одна из его сослуживиц по фамилии Кашевская. Чувствовалось, что на работе его любят и ценят, помнят и переживают за него. Это было очень приятно, особенно, вспоминая те гадости, которые ему творили перед его увольнением в Подлипках.
Пока Володя был на больничном, произошёл небольшой конфликт с нашими соседями снизу. Глава соседской семьи Котов-старший работал в какой-то больнице шофёром на автомобиле скорой помощи. Он привозил из больницы целыми канистрами какую-то спиртосодержащую жидкость, которую использовали для дезинфекции ран и порезов. По всем правилам, эта жидкость подлежала уничтожению, но наш сосед, видимо, договорившись с утилизаторами, забирал её домой и потом перегонял в самогон на самодельном аппарате. Обычно самогоноварением сосед активно занимался по ночам, незадолго до праздников, перед 7-м Ноября, Новым Годом, Первым Мая и Днём Победы. Потом он это пойло продавал по дешёвке знакомым алкоголикам. Когда работал аппарат, снизу поднималась страшная вонь, от которой просто невозможно было зайти в туалет. Мы с Володей даже прозвали Котова-старшего «вонючим».
Однажды Володя не выдержал и, спустившись вниз, позвонил в квартиру к «вонючему» и потребовал прекратить самогоноварение. Сосед открыл дверь, но Володю в квартиру не пустил. У них произошёл довольно жёсткий разговор, в ходе которого Володя пригрозил «вонючему» в следующий раз вызвать милицию и разобраться всерьёз. После этого разговора запах «сивухи» и самогона долго не появлялся. Но однажды ночью, незадолго до Нового Года, запах опять появился, а спустя некоторое время внизу что-то с оглушительным шумом взорвалось. Володя предположил, что перегрелся и «рванул» самогонный аппарат «вонючего». Больше запах снизу не появлялся.
У нас вообще были довольно своеобразные соседи. Рядом с нашей квартирой, дверь в дверь, жила мать-одиночка Нина с дочерью Наташей. Володя называл их квартиру «домом без мужика». Не знаю, была ли Нина когда-нибудь замужем, но в нашем доме она появилась вдвоём с дочкой. На самом деле, мужики всё время таскались к нашей соседке, постоянно в квартире были гости, «дым стоял коромыслом», мужики приходили и уходили, всё время разные. Когда подросла Наташка, она стала так же, как и мать, таскать к себе самых разных мужиков – видимо, порода у них такая. Правда, Наташка была замужем за каким-то низкорослым «шибздиком», провела с ним несколько лет в Польше, где родила дочь, а после этого развелась. Дочка тоже выходила замуж за симпатичного парня, родила свою дочь, но где-то через полгода тоже развелась.
Я помню, что однажды, когда я была дома одна, Нина позвонила к нам в дверь и предложила зайти к ней и посмотреть на ремонт, который она сделала на кухне. Я зашла, и была неприятно поражена тем, что прямо на стенах и на потолке сидели здоровые рыжие тараканы. Нина же решила, что это мухи. Тут только я заметила, что она «лыка не вяжет». Вообще же, как соседи, они были люди спокойные и не докучливые. Единственный их серьёзный недостаток состоял в том, что они постоянно, громко, со всего размаху, стучали дверью. А стучать дверью они стали после того, как их обокрали.
Наташка училась тогда в школе, классе в девятом или десятом (она была на год или два старше Алексея). На вокзале она познакомилась с какими-то приезжими ребятами и дала им свой адрес. Те не растерялись и пришли по указанному адресу, когда наших соседей не было дома. Выбили дверь, напились вина и ограбили квартиру. Когда Алёша вернулся из школы, он обратил внимание на то, что соседская дверь слегка приоткрыта. А вечером к нам в дверь позвонила милиция и рассказала, как всё произошло. Наташка была расстроена тем, что воры украли её копилку – жестяную банку из-под растворимого кофе, в которую несколько лет после каждой «получки» бросали крупные купюры достоинством не ниже десяти рублей – копили к её совершеннолетию. Сколько там накопилось, никто в точности не знал. Но должно было накопиться немало. Воров так и не поймали. Похоже, что с тех самых пор дверь никто так и не ремонтировал.
Нина была значительно моложе меня, поэтому я была поражена известием о её внезапной болезни и смерти. К тому времени дочь Наташи ещё не пошла в школу, и ей не стали говорить, что бабушки не стало. Наташа ухитрялась так устраиваться и договариваться с людьми, что родители подруг её дочери постоянно платили за квартиру и электричество. Наташа даже никогда не интересовалась тарифами на электроэнергию. Это тоже своего рода талант. Тем не менее, когда умерла Нина, Наташа предложила мне взять на память о соседке её почти новый серо-голубой плащ, и он пришёлся мне впору.
Напротив, через лестничную площадку, жила семья Кацур: муж с женой и двое сыновей. Глава семьи работал в КГБ, кажется, в звании полковника, имел учёную степень кандидата наук. Как образно говорил Володя, «кандидат наук по выламыванию рук». Этот полковник по выходным частенько бил свою жену, Тамару. Та громко кричала и потом показывала мне свои синяки, но я не встревала: их внутренние дела – сами разберутся. Тамара работала в каком-то машбюро машинисткой и очень быстро набивала тексты на пишущей машинке. У неё постоянно были «левые» заказы на оформление отчётов и диссертаций. Её старший сын, Олег, был «слабым» парнем с точки зрения интеллекта, с трудом закончил восемь классов, а потом поступил в железнодорожное училище. Зато он обладал музыкальным слухом и хорошо играл на гитаре и фортепиано, выступая в ресторане в составе какой-то группы или ансамбля.
Тамара, в конце концов, развелась со своим полковником. Но отец не забывал сыновей и иногда появлялся в квартире, которую полностью отдал жене и детям. Жил он теперь на другой квартире, поскольку ему сразу предоставили жилплощадь. Когда Олегу настало время уходить в армию, отец устроил его в какую-то музыкальную часть, размещавшуюся в Ближнем Подмосковье.
Тамара больше любила младшего сына, Илью, хотя, на мой взгляд, он был хитрым и подлым. Тамара позволила Илье привести в дом жену, которая своими скандалами вскоре вынудила её разменять квартиру, причём при размене больше всех пострадал недалёкий, добрый и безобидный Олег: ему досталась комнатушка в «коммуналке» где-то на окраине. Когда Тамара вышла на пенсию, она стала печь вкусные домашние пироги, которые во время «Перестройки» с удовольствием покупали какие-то кафе и «забегаловки». Позже мы с Тамарой долго перезванивались, пока она не «замолчала».
Рядом с Кацурами жила светленькая, приятная и симпатичная старушка Вера Петровна, у которой не было детей, а ближайшими родственниками оказались на старости лет две племянницы, на дух не выносившие друг друга. Потом, после смерти Веры Петровны, квартиру унаследовала её племянница Надежда, фармацевт по образованию. Квартиру тётки она продала каким-то выходцам из Средней Азии.
Этажом ниже Веры Петровны жила чета Парсеговых: муж – армянин, Георгий Местропович, и жена – русская, Надежда Павловна. Детей у них тоже не было, зато было много родственников-армян. Георгий Местропович («Местропыч») тоже считался Ветераном Войны, но, в отличие от моего мужа, всю войну провёл в тылу, в роте снабжения. Правда, это не мешало ему всегда первым узнавать о всех льготах, праздничных заказах и выплатах ветеранам и участникам войны. «Местропыч» всячески расхваливал своё умение хорошо чертить и много раз предлагал нашему Алексею за деньги «нарисовать» графическую часть курсовой или дипломной работы, но наш сын всегда сам выполнял свою работу, хорошо чертил и любил это делать. Однако алчный сосед не оставался без заработка: он и Надежда Павловна имели вязальную машину, кустарно изготавливали какие-то шерстяные штучки, а потом всё это кому-то продавали.
Под квартирой Кацур жила семья Холодовых: муж с женой и их единственный сын Валерка, немного «с приветом». Отец, Холодов-старший, был высоким и необщительным человеком с глазами навыкате. Он работал в телеателье, которое после Перестройки приватизировал на себя и, видимо, рассчитывал передать в наследству сыну. Но с изменением технологии изготовления телевизоров ремонт сделался невыгодным, и ателье пришлось закрыть. Холодов-старший довольно рано умер, жена Лидия Васильевна пережила его ненадолго. Надо отдать ей должное, она никогда не занималась сплетнями и, в отличие от многих наших соседей, не обсуждала людей «за глаза». Валерка продал квартиру каким-то родственникам и переехал в неизвестном направлении.
На девятом этаже нашего дома жила ещё одна очень странная особа по имени Рита. Кто-то из соседей рассказывал, что её отцом был какой-то высокий «партийный чин», который работал чуть ли не Секретарём Республиканского Комитета Партии где-то в Молдавии, а потом был переведён в Москву и получил трёхкомнатную квартиру в нашем доме. После смерти родителей Рита устроилась на работу в парикмахерскую в гостинице при ЦДСА (Центральный Дом Советской Армии – примечание Летописца) то ли маникюршей, то ли парикмахершей.
При этом Рита очень «любила» животных. Надежда Павловна, которая «дружила» с Ритой, но никогда не пускала к себе в квартиру, рассказывала мне, что в Ритиной квартире жило больше десятка кошек и пара или тройка собак, которых она регулярно выгуливала. Алёша даже подружился с одним её симпатичным пёсиком, которого она назвала странным именем Польдик. По-моему, этот Польдик был гораздо умнее своей хозяйки. Он всё понимал, один раз даже приходил к нам в гости, но дальше прихожей не пошёл. Рита совершенно не ухаживала за своими животными, их постоянно донимали блохи, от них скверно пахло, и они ожесточённо чесались. Квартиру свою Рита захламила до такой степени, что почти не могла сама в неё войти. Она постоянно шныряла по помойкам и собирала объедки и всякую гадость, а потом спала прямо на лестничной клетке, поскольку в квартире уже не оставалось места.
Однажды в нашем дворе появились две собачки-сестрёнки, очень умные и удивительно весёлые. Я всегда с удовольствием наблюдала за их играми во дворе из окошка на нашей кухне. Алёша даже предлагал взять их домой. Рита решила взять «шефство» над этими животными. И однажды собачки исчезли. Когда я в разговоре с Надеждой Павловной упомянула об исчезновении собачек, та неожиданно заявила, что Рита решила отвести их в собачий питомник.
Согласно новому закону о животных, все бродячие собаки подлежали обязательной стерилизации. Я была поражена этим чудовищным изуверством и издевательством над животными. Через пару недель собачки снова появились во дворе, но их невозможно было узнать. Прежде они были весёлые и жизнерадостные, теперь превратились в мрачные тени. Одна из собачек сильно хромала и вскоре умерла, а другая – ещё некоторое время лежала почти целый день возле гаражей, но вскоре тоже пропала. Гибель этих бедных животных на совести Риты.
От этой Риты постоянно исходил тошнотворный и гнилостный отвратительно-приторный запах помойки, который дополнительно усиливался ароматами дорогой косметики, которой обильно пользовалась эта странная женщина. Вдобавок Рита очень густо и безвкусно красилась, нанося на лицо в большом количестве помаду, румяна, тушь для ресниц и прочую «штукатурку». Алёша говорил мне, что для него нет большей муки, чем ехать с Ритой в одном лифте. Мне кажется, что она специально поджидала по вечерам возле дома нашего сына, стараясь войти вместе с ним в подъезд.
На седьмом этаже жила вдова генерала-фронтовика Валентина Фёдоровна Звонова, вместе с которой проживала её дочь Наташа с мужем и большой сибирский кот. Мы с Валентиной Фёдоровной были хорошо знакомы по Совету Ветеранов. Она всегда была очень рассудительной и осторожной женщиной и часто звонила мне, прося консультации по поводу пенсии или каких-нибудь льгот.
Почти месяц Володя провёл тогда на «больничном», да и после выхода на работу ему не сильно докучали служебными делами. Но в конце года случилась неприятность: во время испытаний на территории Северного полигона нового ракетного тягача МАЗ произошёл его переворот прямо на испытательной трассе. Слава Богу, на тягаче был установлен полноразмерный макет, а не настоящая ракета. Володя срочно оформил командировку и поехал в Архангельскую область разбираться. Успел он вовремя: благодаря его творческим способностям машину не пришлось распиливать и демонтировать. Володя придумал очень хитроумный и сравнительно несложный в техническом отношении способ, при помощи которого тягач подняли и установили в исходное положение прямо на дороге. Для этого он использовал какую-то надувную конструкцию вроде исполинской подушки, несколько сосен и помощь некоторого количества солдат с полигона. После возвращения ему была выплачена премия, а авторитет его в коллективе ещё более вырос.
Всё это он рассказал мне по возвращении домой. Оказывается, солдаты с полигона называли его за глаза «Дид» (среди них было много ребят с Украины) и чрезвычайно уважали за широчайший кругозор и справедливость. Володя всегда был в хороших отношениях со своими коллегами и подчинёнными, считая, что никакой «служебный долг» и субординация не заменят нормальных человеческих взаимоотношений. Люди ему доверяли, а в экстренных случаях помогали и выручали.
Как-то раз Володя рассказал забавный случай. У них в отделе работал один еврей по фамилии Инбер, который при каждом удобном случае присоединялся к начальству и постоянно ему сопутствовал. Так было и во время поездок на Северный полигон. Эту особенность заметили служащие на площадке солдаты срочной службы и нарекли кличкой «Инбер» одного из местных псов. У этого пса тоже отмечалось свойство сопровождать начальство, видимо, в надежде, что ему перепадёт что-нибудь вкусное.
И вот однажды один из генералов, что находился на площадке, громко закричал, обращаясь к известной всем на площадке собаке:
- Инбер, ко мне! Быстро!
В это же самое время в командировку приехал Инбер из МИТа. И надо же было случиться, что он тоже находился поблизости, как обычно, сопровождая начальство. Инбер сначала ничего не понял, а потом быстро побежал на зов генерала – начальство зовёт! И в это же время с другой стороны к тому же генералу подбежал радостный пёс и начал прыгать и лизать ему руки. Народ на полигоне умирал от смеха!
Вообще, работая в МИТе, Володе по долгу службы частенько приходилось иметь дело с генералами, руководящими процессом испытаний нового оборудования и систем вооружения. Сталкиваясь с ними в неформальной обстановке, он даже произвёл некое экспериментальное исследование, представляющее несомненный интерес для медиков.
Володя классифицировал генералов по их отношению к потребляемому алкоголю. Поскольку генеральское звание им присваивалось, как правило, уже в довольно солидном возрасте, Володя разделил их на две категории: 1) генералы, которые продолжали пить водку и 2) генералы, которые переходили на коньяк, как более дорогой и соответствующий их новому статусу напиток. Так вот, исходя из результатов исследования, выходило, что генералы, переходившие на коньяк, редко проживали более десяти лет после присвоения им этого высокого звания. Те же, кто продолжал пить водку, спокойно жили на генеральской пенсии ещё долгие-долгие годы.
Первоначальные единичные наблюдения с годами перешли в устойчивую тенденцию, подтверждённую статистикой. Володя так объяснял это явление: коньяк имеет более крутую динамическую характеристику расширения сосудов человеческого тела. Поскольку в зрелые годы сосуды обладают уже не такой хорошей эластичностью, как в молодости, то частые коньячные возлияния приводят к разрушению их стенок и, в итоге, к сосудистым катастрофам, инфарктам и инсультам.
С одним генералом по фамилии Миловидов Володя здорово сошёлся за годы частых посещений Северного полигона в Плесецке (так называемом посёлке Мирном). На того результаты Володиного исследования произвели настолько сильное впечатление, что он даже бросил пить спиртное на несколько месяцев, а когда Володя сказал ему, что резко бросать так же вредно, как изменять пристрастия, всё время ходил к нему и советовался, что и как лучше пить. Надо сказать, Володины научные рекомендации пошли ему на пользу: он ещё долгие годы ездил на полигон и на здоровье особенно не жаловался. Володя же всегда работал не за страх, а за совесть, и после обострения болезни теперь постоянно мечтал о выходе на пенсию, когда можно будет, наконец, вволю отдохнуть.
Коля тем временем сошёлся с молодой женщиной по имени Галина и решил на ней жениться. Свадьбу они не отмечали, а просто расписались в ЗАГСе, а нас с отцом поставили в известность об уже свершившемся факте. Отец у Галины умер, когда она и её младший брат Генка ещё учились в школе. Матери, Анне Яковлевне, работавшей на кондитерской фабрике «Большевик», пришлось «поднимать» детей в одиночку. Она была родом из глухого мордовского села и не имела высшего образования. Галина, как и наш Николай, работала в Государственном институте стекла, а потом перешла в одну из лабораторий неорганического синтеза Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, где занималась исследованием свойств легированного различными элементами минерального стекла.
Закончила Галина Московский химико-технологический институт имени М.Д.Менделеева («Менделавочку»), была грамотным специалистом и хорошим исследователем. С Николаем же её, похоже, объединяли: общая страстная любовь к стеклу, камням, деньгам и желание разбогатеть. Ей очень нравились драгоценные и полудрагоценные поделочные камни. Этой тягой к самоцветам она заразила нашего сына. В обращении же она всегда была проста и искренна, не чета насквозь лживой Татьяне Васильевой. Поначалу мы с Володей восприняли её насторожённо, но она вела себя естественно, не задирала носа и не заносилась. Колю она, по всей видимости, любила и ухитрялась каким-то образом сглаживать его приступы бешенства и раздражения, обращая их в шутку. Мы с Володей, наконец, успокоились по поводу старшего сына.
А вот Алексей вызывал наше беспокойство. Он всегда отличался приветливым и весёлым нравом, всё время улыбался, а тут стал каким-то замкнутым и необщительным человеком, по сравнению с тем, каким был раньше. Это произошло на последнем курсе института, после его последних студенческих зимних каникул. Улыбаться он стал гораздо реже, стараясь этого не делать при незнакомых людях.
Оставив Алексея заниматься научно-исследовательской работой в должности инженера на кафедре, которую он закончил, комитет ВЛКСМ поставил ему условие: сразу после получения диплома он должен был принять командование внутривузовским студенческим строительно-ремонтным отрядом. Он успешно справился с этой повинностью, но совершенно не отдохнул после защиты диплома. В институте для инженеров и научных сотрудников существовала строгая и несправедливая табельная система учёта рабочего времени, вдобавок им приходилось выходить на работу на половину дня по субботам (как сотрудникам учебного заведения).
Однажды к ним на кафедру заехал бывший аспирант профессора Шорина и сообщил, что есть возможность слетать на майские праздники на три дня в Тбилиси по очень льготной «горящей» профсоюзной путёвке (кажется, по 30%-ной). Алексей «загорелся» и согласился с ним туда поехать. Перед этим он пытался оформить отпуск за свой счёт, но в администрации не пошли ему навстречу и отказали. Тогда он договорился со своими коллегами-инженерами по проблемной лаборатории, что в определённые дни они будут незаметно перебрасывать его табельный номер с доски на доску, пока кто-то другой из ребят в это время отвлекает табельщицу.
Система сработала на все 100%-ов: Алексей съездил в «самоволку» в Тбилиси, но из-за того, что он сначала попытался решить вопрос легально, поездка неожиданно получила огласку на кафедре. Было устроено экстренное заседание, на котором заведующий кафедрой сделал строгое внушение и объявил нашему сыну строгий выговор, но не «стал выносить сор из избы» на институтский уровень, а ограничился лишь кафедральным. Больше подобных нарушений трудовой дисциплины Алёша себе никогда не допускал.
1984-й год был особым: если раньше на кафедрах МИХМа оставляли только членов Партии или, в крайнем случае, кандидатов в ряды КПСС, то в этом году здесь оставили Алексея и ещё одного парня с его потока, комсомольцев. В течение нескольких лет, до самого конца Горбачёвской Перестройки, Алексея раза три пытались «затащить» в Партию, но он так и не стал вступать в ряды КПСС. Когда Алексей ещё учился и потом уже работал на кафедре, он постоянно был членом факультетской редколлегии, благодаря литературным способностям, врождённому чувству композиции и умению хорошо рисовать. После первого курса обучения он стал бессменным участником и руководителем агитбригады своего факультета. Однако для Партбюро такие варианты общественной работы считались чем-то несерьёзным.
После окончания института Алёшу рекомендовали в студенческий профком, где он года два возглавлял какую-то комиссию. Его коллега по проблемной лаборатории уговорил Алексея стать начальником штаба ДНД (Добровольная Народная Дружина – примечание Летописца) факультета. Алёша года три «тащил» на себе факультетскую дружину, регулярно допоздна дежурил на Опорном пункте охраны порядка и патрулировал район вместе со студентами и сотрудниками, уверенно держа первое место в институте, пока место командира ДНД факультета не занял «партиец» с их же кафедры.
Спустя год после окончания института Алёша поехал в отпуск летом сначала к приятелю Сашке Шилову в Ленинград, куда тот был направлен по распределению, а потом – в Ригу, где он работал на практике после четвёртого курса. Следующий свой отпуск Алексей решил провести куда более организованно: он заранее купил в профкоме института путёвку в плановый пешеходный туристический поход по Центральному Кавказу – по Военно-Сухумской дороге. Начинался поход в Пятигорске, а заканчивался на побережье Чёрного моря в Абхазии, в Сухуми. В этом походе он познакомился с разнообразными людьми, из которых с двумя, Николаем Вьюнниковым из города Обнинска Калужской области и москвичом Игорем Карагодиным, он общался довольно долго ещё в течение многих лет. С этого путешествия Алёша всерьёз увлёкся горными пешеходными походами, но навсегда зарёкся ходить по плановым маршрутам с толпой организованных «туристов».
Следующий поход Алексей уже готовил сам, выбрав маршрут по Северо-Западному Кавказу. В поход они пошли втроём, с Вьюнниковым и Карагодиным. Стартовали они из нашего дома, так было ближе. Перед самым выходом выяснилось, что Карагодин «забыл» на даче хороший и удобный рюкзак, и ему пришлось ехать со старым маленьким мешком.
Когда ребята вышли из дома и отправились на троллейбусную остановку, мы с Володей решили их проводить. Троллейбуса долго не было, и Володя решил остановить такси, чтобы компания успела добраться до Курского вокзала вовремя. Такси остановилось, и все участники похода встали со скамьи, за исключением Вьюнникова, который продолжал сидеть. Пришлось такси отпустить. Всё-таки троллейбус вовремя пришёл на остановку, и все успели на поезд. Но я с тех пор просто возненавидела наглого Вьюнникова, который с таким пренебрежением отнёсся к моему мужу. Алёша много общался с Николаем, помогал ему, выручал в сложных ситуациях, крестил его самого и его детей, но я до сих пор не могу простить ему эту холодную равнодушную наглость и пренебрежение к Володе, моему любимому мужу.
Слава Богу, тот авантюрный поход закончился благополучно, и Алёша с тех пор все отпуска стал проводить в горных походах в переменно-постоянных компаниях. У него сложился довольно устойчивый круг единомышленников, с которыми он то и дело ходил в горные и пешеходные походы. Это были: Сергей Соломонов, Сергей Майборода, Аркадий Левченко и его жена Лида, студент МИХМа Алёшка Любин – это те, кого я запомнила из рассказов и фотоотчётов Алексея о походах по горному Кавказу.
Мне никогда не нравились горные пейзажи, которые Алексей во множестве фотографировал на Кавказе (правда, на чёрно-белую плёнку). На мой взгляд, наша средняя полоса России гораздо красивее и интересней резких и контрастных горных «красот», но я никогда не навязывала сыну своего мнения: со временем сам разберётся.
У Алёши, помимо науки, сочинения песен под гитару и горного туризма, появилось ещё одно устойчивое увлечение. Так же, как и мой муж Володя, он полюбил русскую баню. Если Володя ходил в баню на Клязьме по необходимости (надо было где-то мыться) и получал от этого удовольствие, то Алёша пристрастился к парной, ещё учась в институте. Он часто ходил в баню с ребятами со своего курса, но всё время посещал разные бани, благо, в советское время их было больше трёх сотен по всей Москве.
Одно время Алексей постоянно ходил в какой-то «второй высший разряд» в «Сандунах» на Неглинке, а потом, по совету одного из приятелей, перебрался в Строченовские бани на Щипке, возле станции метро «Серпуховская». Туда он ходил очень долго, пока Горбачёвская «Перестройка» не разрушила привычный для русских людей уклад жизни. В Строченовских банях Алексей подружился с очень хорошим и порядочным человеком по имени Николай Прохоров, который был старше его лет на десять и являлся директором небольшой переплётной мастерской. Ещё я хорошо запомнила по голосу и Алёшиным рассказам одного их общего старшего товарища, Владлена Гавриловича Протасова, который служил доцентом в Плехановском институте. Владлен Гаврилович часто звонил мне в отсутствие Алексея и рассказывал, какой у меня хороший сын. Ещё ему очень нравилась квашеная капуста, которую готовили мы с Володей, а потом – я с Алёшей. Вообще «Гаврилыч», как его называл Алёша, очень любил поговорить и рассказать что-нибудь интересное, а с этим, по-видимому, у него были серьёзные проблемы, хотя он жил вместе с женой и взрослым сыном.
Несколько лет спустя «Гаврилыч» лёг в больницу, в отделение проктологии, с воспалением предстательной железы, и решился на операцию, от которой его усиленно отговаривал мой Алексей. Операцию ему сделали, но что-то пошло не так, и вскоре Владлена Гавриловича Протасова не стало. Алёша долго переживал по этому поводу и сокрушался, что так и не смог отговорить старшего товарища от опрометчивого шага.
Позже, когда в Москве стали закрывать общественные бани, Алёша вынужден был перейти в Воронцовские бани, напротив Новоспасского монастыря, возле метро «Пролетарская», куда они с отцом часто ходили гулять, когда ещё мы жили на Покровском бульваре. Там у него сложилась новая крепкая компания парильщиков, куда, кроме Прохорова, входило много хороших людей, из которых я запомнила Сергея Зимина, бывшего лётчика. Он как-то раз приезжал к нам в дом и ставил Алёше «банки».
Шли годы, а Алексей так и не нашёл себе вторую половину. Возможно, на него отрицательно повлиял негативный опыт старшего брата, поскольку он часто повторял отцовскую фразу о том, что «только дураки учатся на собственных ошибках, а умные предпочитают учиться на чужих ошибках». Я очень рассчитывала, что он встретит наконец на своём пути хорошую, здоровую, умную и порядочную русскую девушку, которая сделает его жизнь счастливой.
Несколько раз я пыталась познакомить Алёшу с одной молодой учительницей младших классов 228-й школы, Наташей Мазановой, с которой подружилась, работая в детском летнем лагере и в группе продлённого дня. Наташа жила на станции «Тарасовская» Ярославской железной дороги, соседней с Клязьмой. Однако Алексей сильно смущался и отказался от знакомства с нею.
Алексею нравились какие-то девушки, Марина, Ольга, он даже приводил их к нам в дом, помогал в обучении работе с компьютером, ходил с кем-то в кино, но, увы, из этого так ничего и не выросло. Помню, однажды он пригласил к нам в дом симпатичную девушку с польским именем, а та привела с собой кудлатую блондинку, которая заявилась к нам домой с прихваченным в подворотне большим уличным котом. Этот кот забился под нашу с Володей кроватью и там нагадил. После этого мы долго не могли избавиться от мерзкой и противной кошачьей вони. Я строго-настрого запретила сыну приводить домой эту кудлатую дуру. Короче, Алексею с женским полом упорно не везло.
Поэтому я так сильно переживала, когда он сошёлся с одной разведённой женщиной, которая была на несколько лет старше Алексея и жила со старенькой матерью и сыном от предыдущего брака. Они довольно часто встречались, но речи о браке не было. Однажды Алексей привёл её к нам в дом, и мне она не понравилась, хотя я знаю, что это последнее дело – советовать что-то. Всё равно поступят по-своему. К тому же у этой особы были какие-то проблемы с психикой, что я сразу почувствовала, и она даже ложилась в психиатрическое отделение, как мне по секрету сказал как-то много позже Алексей. Он с ней расстался лишь в 1994-м году, уже после смерти отца. А Володя с неудовольствием сказал после той встречи Алексею:
- Если ты читал Евангелие, то должен помнить, что Христос сказал о разведённых: кто женится на разведённой, тот прелюбодействует.
Больше он тогда Алексею ничего не сказал, но я чувствовала, что Володе очень больно. Алексей был упрям, как все Макунины, и не хотел расставаться с этой женщиной. В последние дни перед смертью Володя не хотел видеть младшего сына.
Володя перед пенсией только и мечтал, как он отдохнёт, чем займётся на досуге, строил различные планы на будущее. Он тогда сошёлся на работе с двумя коллегами: пожилым – Галяркиным и молодым – Филоновым. Они придумали что-то очень полезное и нетривиальное, много считали и прикидывали. Вернее, придумал и сосчитал всё Володя, а его коллеги выступали скорее в роли оппонентов. Изобретение касалось оптимизации регламентов боевых дежурств межконтинентальных баллистических ракет (МБР) стратегического назначения наземного базирования.
Пользуясь теорией игр и графов и методами сетевого планирования, Володя высчитал оптимальные периоды и точки перевозки ракет из одной шахты в другую таким образом, чтобы уходил минимум времени и средств на транспортировку, маскировку и установку ракет в шахты. Все свои действия он подробно обсуждал со своими коллегами и соавторами, что положительно повлияло на качество изобретения: они внимательно продумали все детали. Галяркин был самолюбив и капризен: он ни за что не соглашался на Володино предложение о включении в состав авторского коллектива кого-нибудь из начальства. Володя говорил мне, что в этом случае процесс доводки изобретения и внедрения новых регламентов прошёл бы без проблем. Но Галяркин «перетащил» на свою сторону молодого и упрямого Филонова. В результате они наотрез отказались включать кого-либо ещё в список соавторов, кроме самих себя.
Сложности начались сразу, как только их предложение было обнародовано. Первой реакцией начальства был восторг и попытки посчитать экономический эффект от внедрения предложения. Даже минимальные прикидки дали величину экономии в несколько сотен миллионов рублей. И в этом таилась опасность для соавторов: в Советском Союзе никто не заплатил бы им такой премии, какую они заслужили. Включение руководителя подразделения в состав соавторов сняло бы многие проблемы. Но Галяркин с Филоновым были непреклонны: три автора – и точка! Тем более, что изобретение было закрытое. Проще было его похоронить, что в итоге и было сделано.
Начался долгий и нудный процесс проталкивания предложения. Сначала необходимо было пройти внутреннюю, а потом – внешнюю экспертизу. И тут соавторы обнаружили, что во внедрении заинтересованы лишь они трое. Начальство заняло в лучшем случае нейтральную позицию, в худшем – было настроено против. Аргументы были самые идиотские, но на них надо было отвечать. Володя мне тогда сказал, что если бы речь шла о паре десятков тысяч рублей годовой экономии, то все вопросы можно было легко обойти. А здесь речь шла о десятках и сотнях миллионов. Галяркин не выдержал первым и сочинил письмо в ЦК КПСС. Таким образом, технический вопрос перешёл в политическую плоскость. Помню, как Володя попросил тогда Алексея переделать косноязычный стиль Галяркинского письма, что тот успешно сделал. Но толку было чуть.
У Володи в 1985-м году приближался 60-летний юбилей, после которого он твёрдо решил уйти на пенсию. На работе устроили банкет, подарки и поздравления: Володе подарили зеркальный фотоаппарат «Зенит» и транзисторный приёмник «Селга» и долго уговаривали ещё поработать. Володя отказался, но долго и горько сокрушался, что так и не подготовил себе толковой смены. Плотная работа в контакте с Филоновым его сильно разочаровала, тот оказался туповатым и недальновидным, «ничего не видел дальше собственного носа», как выразился тогда Володя.
Галяркин был всецело поглощён скандалом с их техническим предложением, гробил своё здоровье, глотал валидол и посылал во все партийные и профсоюзные инстанции письма. Он требовал разобраться. Филонова интересовали служебная карьера и размер зарплаты и премиальных. Володя ушёл на пенсию опустошённый и выпотрошенный. Предложение затерялось по различным партийным, министерским и военным инстанциям и было окончательно похоронено.
А тут к власти пришёл Горбачёв, провёл «исторический» Апрельский Пленум ЦК КПСС, сначала объявил борьбу с пьянством и алкоголизмом, а потом – «Перестройку и Ускорение». 

21. Перестройка, начало смутного времени.
Шёл 1985-й год. Николай жил в браке с Галиной, Алексей работал на кафедре и жил вместе с нами. После смерти Брежнева его преемником стал Черненко, но пробыл на посту главы государства совсем недолго.
Черненко сменил бывший Председатель КГБ СССР Андропов, которого вскоре постигла та же участь. Народная память сохранила лишь облавы в банях и репрессивные меры, которые он пытался применять, ратуя за дисциплину на производстве, да низкосортную водку с зелёной этикеткой за 4 рубля 70 копеек, «андроповку», которая появилась в магазинах в период его недолгого правления.
В 1984-м году Генеральным Секретарём ЦК КПСС избрали (по рекомендации министра иностранных дел Андрея Андреевича Громыко) сравнительно молодого и неплохо образованного (окончил МГУ) Михаила Сергеевича Горбачёва, ранее – партийного руководителя Ставропольского края. Когда его избрали в генсеки, фамилия показалась мне смутно знакомой, а спустя пару месяцев я вспомнила, что слышала его от младшего сына Алёши. Один его школьный товарищ, когда они учились ещё в девятом классе (1977-1978 гг.), под большим секретом рассказал ему тогда, что его отец однажды слушал «Голос Америки», и там рассказывали о молодом и перспективном руководителе Советского Ставрополья Михаиле Горбачёве и прочили ему прекрасное политическое будущее, например, пост Генерального Секретаря КПСС. Я почувствовала, что к власти пришёл ставленник западных, враждебных нам держав. У меня появилось нехорошее предчувствие, о котором я тогда никому не сказала. Это предчувствие впоследствии полностью подтвердилось.
Началось всё с «исторического» Апрельского Пленума ЦК КПСС, на котором был взят «решительный курс» на борьбу с алкоголизмом и пьянством. В этом не было ничего плохого, поскольку в течение всего двадцатого века русский народ нещадно спаивали и здорово в этом преуспели. Любой дефицит государственного бюджета покрывался продажей спиртного населению. Но действовать следовало не такими драконовскими методами. Вырубили драгоценные виноградники, порезали автогеном и пустили в утиль дорогостоящее оборудование для нескольких десятков закупленных в Чехословакии пивных заводов, сократили время продажи спиртного в магазинах, «наломали дров» и наделали множество глупейших и вреднейших дел. Благодаря этому потребление спиртного населением не только не уменьшилось, но и возросло, пополнившись резко увеличившимся в масштабах самогоноварением. Особенно в этих глупостях преуспел один из партийных лидеров СССР, Егор Кузьмич Лигачёв.
Горбачёв скоро сделался весьма непопулярной фигурой в стране. Ему дали кличку «Мишка Меченый» из-за тёмно-красного пятна неправильной формы на лысом черепе. Поначалу он вызывал симпатии, поскольку не пользовался бумажками во время выступлений. Однако вскоре его пустая демагогия и глупые косноязычные высказывания стали порождать ухмылку, потом – смех, и очень скоро – злое раздражение.
Вскоре Горбачёв выступил со своими поначалу шокирующими выступлениями, в которых призвал всю страну к «Перестройке» жизни в стране и «Ускорению» развития. Как сказал кто-то остроумный, кажется, Задорнов, если скушать что-нибудь несъедобное, то в животе как раз и получится Перестройка с Ускорением. Видимо, наши враги на Западе решили накормить русский народ таким зельем, после которого ничего хорошего нам ждать не стоило.
Был объявлен поспешный курс на Демократизацию общества и свободу частного предпринимательства, были срочно внесены изменения в Законодательство. Как грибы после дождя, по всей стране стали плодиться кооперативы, которые вместо развития производства стали оптом скупать на предприятиях дефицитные товары, а затем по баснословным ценам их перепродавать. И всё это – в условиях повального дефицита.
Была допущена свобода внешнеторговых операций, и вся мало-мальски пригодная к употреблению продукция устремилась за границу, а вырученная валюта стала там же и оставаться. Разные сектора экономики в одночасье попали в абсолютно не равные условия: все без исключения государственные предприятия были стиснуты жёсткой уздой Госплана, а кооперативы оказались в привилегированном положении.
В этих условиях многие руководители предприятий пошли на страшные злоупотребления: они регистрировали кооперативы и малые предприятия, а потом сбывали через них всю ликвидную продукцию, оставляя предприятия на мели и делая их фактически банкротами, хотя в то время этот термин ещё не применялся. Таким образом, были созданы все предпосылки для глубокого экономического коллапса. Теперь героями объявили тех, кого в советское время считали преступниками, делягами и спекулянтами.
А потом, после встречи с американским Президентом Дональдом Рейганом, Горбачёв совершенно неожиданно, в одностороннем порядке, объявил об уничтожении ракет средней дальности (ракетных комплексов «Ока» – примечание Летописца). В итоге, Россия оказалась единственной страной в мире, добровольно уничтожившей свои оборонительные оперативно-тактические системы в одностороннем порядке и по инициативе политического руководства страны. Володя положил много времени и сил на разработку, изготовление и доводку этих ракет, а теперь труд почти всей его жизни «пошёл под нож». Я помню, как показывали по телевизору кадры уничтожения наших систем, а мой муж, сильный и мужественный человек, прошедший самую страшную войну в истории, смотрел на всё это и не мог сдержать слёзы.
Однажды к нам явились Николай с Галиной. Николай был в хорошем настроении и неожиданно после обеда предложил нам с отцом продать нашу квартиру, а самим переселиться куда-нибудь за город, где хороший воздух. Вырученных денег, по его расчётам, должно было хватить на три жилища: нам – в деревне, им с Галиной – в хорошем районе Москвы и Алексею – в халупе на окраине города или за его чертой. Николай даже предложил учесть его «коммуналку» в Строгине, если не будет хватать.
Я спросила, почему они не предложили такой удачный вариант размена матери Галины: я знала, что она живёт в очень большой двухкомнатной квартире улучшенной планировки где-то за Шаболовкой. Галя смутилась и ответила, что у неё есть ещё младший брат Гена, которому тоже надо где-то жить. Я ответила ей, что у нас тоже есть младший сын Алексей, которому надо где-то жить. Галя сбивчиво начала объяснять, что наша квартира расположена в центре и, следовательно, ценится на квартирном рынке намного дороже. Володя вышел из себя и начал на повышенных тонах требовать, чтобы больше с такими авантюрами в нашем доме они с Галиной не появлялись.
Николай разозлился и начал орать и махать на отца кулаками. Насилу мы с Алексеем их разняли. Николай даже рассёк Алексею висок лыжной палкой. После этого предложения, разработанного, видимо, по инициативе Гали, они очень долго не приходили к нам домой. А я после их визита поняла, что Николай уже не остановится и легко перешагнёт через младшего брата, если на карту будут поставлены большие деньги.
В стране же тем временем царило форменное сумасшествие. Появлялась запретная прежде литература, огромными тиражами выпускались книги, обличающие КПСС, командно-бюрократическую систему, «сталинщину», издавались газеты, листки и «печатные органы», вываливающие на не подготовленную к такой обработке людскую массу тонны различной, главным образом негативной, информации. Володя, словно на работу, каждый день теперь отправлялся в газетный киоск и покупал целую пачку газет. Потом в течение дня он её «перелопачивал», а на следующее утро шёл за новой пачкой.
Для нас с мужем открылась целая бездна закрытой прежде информации, после ознакомления с которой наше членство в Коммунистической Партии стало невозможным. Мы столько лет состояли в откровенно преступной организации, старались жить честно и работали во славу своей Отчизны, а теперь выяснилось, что основной целью Партии было угнетение собственных сограждан! Мы отправились в местный Райком КПСС и написали заявления о выходе из Партийной организации. Мы с Володей честно прожили свою жизнь, отработали по максимуму – каждый на своём плацдарме. Только обидно было, что для Партии такие, как мы, были и остаются просто «человеческим материалом». Мы с Володей не стали сдавать Партбилеты, а оставили их себе на память. Наши заявления без лишних вопросов были удовлетворены, и мы стали на старости лет беспартийными.
Конечно, все эти перестроечные новости оказались для меня с мужем сильным потрясением, которое не прошло бесследно для здоровья. У Володи постоянно прыгало содержание сахара в крови, которое во время его пребывания в больнице здорово увеличилось. Обычно он наблюдался у районного терапевта по месту жительства в Районной поликлинике № 13 имени Моссовета на Неглинке.
Наш участок обслуживали два терапевта: взяточница по фамилии Патрики, готовая за деньги до бесконечности продлевать больничный лист, но полный «ноль» с точки зрения врачебного искусства, и пожилой фронтовик, еврей Паухов, очень опытный и внимательный к пациентам врач, к которому обычно обращался Володя. Паухов тоже уважительно к нему относился и дал массу полезных, хотя и не всегда, на первый взгляд, корректных, с врачебной точки зрения, советов. Например, он советовал Володе иногда, но не каждый день, выпивать рюмку водки перед обедом. По его мнению, крепкие спиртные напитки способствуют растворению сахара в крови и снижению нагрузки на поджелудочную железу. Кроме того, он порекомендовал Володе носить постоянно в кармане пару-тройку сладких конфет-леденцов, которые следует пососать в случае дефицита инсулина в организме, во избежание диабетической комы.
В больнице и онкологическом центре врачи, узнав, что у Володи сахарный диабет, начали делать мужу инсулиновые инъекции, что привело к необходимости делать теперь уколы постоянно. Но Володю это никак не устраивало. Он попросил Паухова, по возможности, «снять его с иглы». Тот сказал, что ничего не гарантирует, но порекомендовал ему такой режим снижения частоты инсулиновых уколов, при котором тот смог бы снова перейти на более лёгкие препараты. Рекомендации Паухова пошли на пользу: он почти полностью избавился от инъекций инсулина.
Но вся беда состояла в том, что сахарный диабет – очень коварная болезнь. Не так давно от его осложнений скончалась в больнице Володина сестра Валентина. У неё началась диабетическая гангрена, и ей сначала ампутировали ногу, а потом она умерла. К тому времени её сын Володька женился на еврейке и переехал в Западную Германию, где еврейская община взяла на себя все заботы по их ассимиляции и содержанию. Володька нигде не работал, никуда не мог устроиться без знания немецкого языка, а жил долгое время на пособие. Позже он успокоился и свыкся со своим довольно странным положением. Потом он прижился в Германии и до сих пор живёт там, уже не собираясь возвращаться на Родину. Ленка Брюханова осталась совсем одна. Теперь я иногда созванивалась с ней, и мы с Володей порою ездили к ней в гости, благо, времени  на пенсии у нас было предостаточно.
Если кто-то из старых пожилых соседей встречал нас с Володей на улице во время прогулки, как правило, их первой реакцией было восхищение.
- Какая же вы всё-таки красивая пара! Даже время над вами не властно! – обычно что-нибудь в этом духе произносили соседи. Должна сознаться, это льстило моему самолюбию и было очень приятно. Володя же, наоборот, начинал ворчать и кипятился.
Старший мой племянник, Женька, сын брата Шуры, после развода с женой Ольгой так и не женился: он жил в одной квартире, как в «коммуналке», с дочерью Юлей и со своей матерью, Верой Фёдоровной. С ним я почти не общалась, а с Верочкой регулярно созванивалась и справлялась о состоянии здоровья и новостях.
Другая моя родная племянница, Васина дочь Ольга, также была одинока и жила в подмосковном городе Подольске, работая сначала учителем английского языка (вот она – педагогическая наследственность!), а потом – переводчиком и сотрудником отдела технической информации на одном из больших заводов. Иногда она звонила и заезжала к нам в гости, чего очень не любил Алексей: каждый раз по приезде Ольга начинала его поучать, как следует жить, что и как следует делать. Действительно, она всегда была дамой с норовом и не терпела никаких советов и вмешательства в свои личные дела.
Моя сестра Ларя долго терпела мерзкие и хулиганские выходки своей снохи, «рыжей хохлушки» Ларисы, но после какой-то ссоры всё-таки не выдержала и решила с ней разъехаться. Ей удалось найти хорошую квартирку на втором или третьем этаже пятиэтажного кирпичного дома на чистой и зелёной станции «Воронок» Щёлковской ветки Ярославской железной дороги. Рядом располагался детский садик, куда она устроилась на работу. Я была очень рада за свою сестру. А у неё сердце было не на месте: она всё переживала за старшего сына, Серёжу. И не напрасно: «рыжая хохлушка», бесстыжая дрянь и хулиганка, снова проявила себя в полной мере, нанеся Серёже страшное увечье. Но он, кажется, ей всё простил и даже не стал с нею разводиться.
В 1986-м году, в конце апреля, Алексей отправился в командировку в Минск, а когда он сел в поезд, собравшись обратно в Москву, по всей стране объявили об аварии на Чернобыльской атомной электростанции. В одночасье вся жизнь коренным образом изменилась, регулярно напоминая теперь об этой страшной трагедии.
Вышло так, что учась в МИХМе и занимаясь на военной кафедре, Алексей получил офицерское звание и военную специальность «Химическая защита». Я жила, как на иголках, со дня на день ожидая, что его призовут в ряды ликвидаторов последствий Чернобыльской катастрофы. Алексей учился тогда на вечернем инженерном отделении Механико-математического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова. Осенью ему представилась возможность поступить в заочную аспирантуру МИХМа. Совмещать занятия в аспирантуре с учёбой было невозможно, и мой сын был вынужден подать заявление об отчислении с Мехмата, о чём потом сильно жалел. Однако в Дзержинском районном военкомате нашёлся какой-то толковый человек (дай Бог ему здоровья!), который не стал включать нашего младшего сына в список военных специалистов на отправку в Чернобыль. Его так и не мобилизовали на ликвидацию катастрофы. Можно сказать, что он родился в сорочке, ему очень сильно тогда повезло, в отличие от многих «попавших под раздачу».
Алексей неоднократно ездил потом в Минск, работал там на Минском филиале НПО (Научно-производственное объединение – примечание Летописца) «Техэнергохимпром» и Минском тракторном заводе. Он полюбил Белоруссию и её народ, и всегда с большим удовольствием ездил туда в командировки.
Однако Перестройка развивалась по своим, никому не ведомым законам. Народ ходил как под гипнозом, все что-то читали, показывали друг другу, обсуждали, словно в горячке. Откуда-то из США, из штата Вермонт, вновь явился А.И.Солженицын, начали издаваться большими тиражами толстые журналы, в которых печатали прежде запрещённые «Архипелаг ГУЛАГ», «Доктор Живаго», бездарных «Детей Арбата» и прочее. Пока весь народ бурно обсуждал эти новости, исподволь шла скрытая работа по разрушению экономической и идеологической системы государства. Появилась мрачная фигура Ельцына, сначала в Моссовете, а потом она со скандалом перетекла в Госстрой.
Как раз в это время режиссёр Станислав Говорухин снял художественно-документальный фильм «Россия, которую мы потеряли». Мы с Володей и Алёшей вместе ходили смотреть её в кинотеатр «Форум» напротив, а по возвращении домой я разрыдалась: сколько людей в России было загублено впустую, и среди них – мои родные и близкие: отец, братья, старшая сестра, мама, свёкор и свекровь.
Николай тоже решил по-своему воспользоваться плодами Перестройки и зарегистрировал частное предприятие, так называемое Научно-коммерческое общество, надеясь продать кому-нибудь научно-технические разработки своего младшего брата, которых к этому времени накопилось уже довольно много. Правда, эти разработки следовало ещё «доводить» и проверять их эффективность, но Николай считал, что сейчас «главное – начать» (с ударением на первый слог, как у Горбачёва).
Николай только не учёл того, что научно-технические инновации сами по себе никому не нужны, если в них не заинтересовано Государство или крупные компании, имеющие большие деньги. Разосланные в различные отечественные и иностранные фирмы письма и предложения о сотрудничестве остались без ответа. Советские Авторские свидетельства и Патенты на изобретения нашего сына Алексея тоже оказались никому не нужны, а их описания можно было теперь спокойно использовать, что регулярно делали и продолжают делать азиатские, американские и европейские компании, не платя авторам изобретений ни копейки.
Работать в МИХМе Алексею было трудно: на него постоянно давили «новым набором» (агитацией абитуриентов в ВУЗ), должностными обязанностями (он работал за фиксированный оклад вместе со своим наставником, старшим научным сотрудником В.С.Румянцевым, по хозяйственным договорам) и общественной работой (Алексей оставался начальником штаба ДНД факультета). Кстати, этот вид общественной работы всегда относился к нагрузкам для членов КПСС, а Алексей был комсомольцем.
Однако, за годы работы на кафедре у Алексея сложилась репутация серьёзного и вдумчивого исследователя (как он мне сам хвастался, за весь период работы он не вывел из строя ни одного прибора). Его вместе с В.С.Румянцевым стали приглашать сторонние организации, у которых появились свободные денежные средства. Такими организациями, насколько я помню, были Химический факультет МГУ имени М.В.Ломоносова, Обнинский филиал НИФХИ имени Л.Я.Карпова, Московский НПЗ, Московский электролизный завод. Эти локальные и временные работы позволяли учёным и исследователям во время Горбачёвской Перестройки иметь дополнительный приработок, который в конце 80-х годов оказался довольно ощутимым.
Алексей даже году в 1988-1989-м решил купить себе горнолыжное снаряжение, которое всегда стоило недёшево. Он пробрёл себе горнолыжные ботинки и тёплый костюм, состоящий из брюк и короткой куртки. Ещё он обзавёлся парой горных лыж польского производства, на которые его приятель Шапкин установил крепления-самосбросы. Но Алексей мечтал о новых дорогих лыжах. Его приятель ездил в Грузию, в Бакуриани, и купил ему там две пары горных лыж, а на обратном пути оказался свидетелем паники богатых грузин из-за очередной денежной реформы (так называемой «Павловской»), заключавшейся в изъятии из обращения купюр большого достоинства.
Весь этот «перестроечный» приработок в одночасье иссяк у Алексея в 1991-м году, когда «демократы» свергли Горбачёва, и воцарившийся в Кремле алкоголик Борис Ельцын объявил «шоковую терапию» в исполнении нового Председателя Правительства, потомственного дебила и эпилептика Егора Гайдара, знакомого нашему сыну Николаю ещё по «экономашке» МГУ 1971-1972-го года.
Как мне рассказывал Коля ещё в 70-е годы, Егор Гайдар был моложе его на один год и учился соответственно на год позже его потока. Частенько лекции у «молодых» прерывались из-за недержаний мочи и припадков «падучей» будущего «гения экономики», слух о которых доходил и до Колиной группы. Колин «друг» Толкачёв был старше его на два года и учился на Экономическом факультете МГУ в одной группе с нынешним президентом банка «Российская финансовая корпорация» и бывшим министром экономики Гайдаровского правительства «демократической» России, Андреем Нечаевым. Он не понаслышке знал о внутренних делах той кухни. Грамотные экономисты, что называется, «в голос» смеялись, когда в их присутствии говорили об «экономическом гении» партийного «выкормыша» Егора Гайдара, к которому позже крепко прилипло меткое прозвище «Мальчиш-Плохиш».
Михаил рассказывал нашему Николаю о том, что Егор ни одной подписанной его именем работы не написал самостоятельно, а кандидатскую диссертацию доморощенному последователю Нобелевского лауреата Мильтона Фридмана делали совсем другие люди с Экономического факультета. Коля их хорошо знал и называл мне по именам. Но я их тогда, конечно же, не запомнила.
 

22. «Шоковая терапия», потеря любимого человека.
В 1991-м году Алёша в последний раз нормально, по-человечески, съездил в отпуск в горы на столь полюбившийся ему Кавказ: сначала – в Архыз, а потом – в Домбай. Тогда его поездка продлилась почти 40 дней и пришлась как раз на московский «путч» и ГКЧП от 19-го августа, когда толпа лавочников, торгашей и спекулянтов «подхватила на руки» Бориса Ельцына и не отпускала до самого «воцарения» в Кремле.
В конце того же 1991-го года экономическую ситуацию в СССР довели до самого края: даже в московских магазинах отсутствовали необходимые товары. У Алексея в декабре закончился срок хозяйственного договора, с которого он получал зарплату, а в начале января сгорел МИХМ. Алёша мне рассказывал, что, узнав о необходимости упрашивать кого-нибудь принять его временно на свой договор или госбюджетную тему, он мысленно подумал тогда в сердцах: «Гори этот МИХМ синим пламенем!» Той же ночью старый корпус МИХМа загорелся от непотушенной сигареты. Прямо мистика какая-то! Но после Володиного выздоровления я стала верить в чудеса.
Неожиданно около девяти часов вечера Алёше позвонил заведующий кафедрой Химической технологии Химического факультета МГУ Михаил Семёнович Сафонов и предложил ему перейти к ним на кафедру на должность старшего инженера. Алексей обещал подумать. Долго раздумывать он не стал и буквально на следующий день дал согласие на перевод. Для сохранения непрерывности трудового стажа необходимо было, чтобы разница в датах увольнения и оформления на новом месте не превышала двух недель. В МИХМе постарались как можно дольше протянуть с оформлением документов, но Алексей успел оформить свой перевод вовремя.
М.С.Сафонов очень дорожил возможностью использования экспериментального стенда, первоначально созданного В.С.Румянцевым, и который потом переделал Алексей. Поэтому Сафонов предложил заключить хоздоговор МГУ с МИХМом таким образом, чтобы те, кто имел отношение к стенду, получали деньги и не мешали работать Алексею. Сам он будет работать на установках в МИХМе и в МГУ, а деньги получать на Химфаке. Так что, фактически, Алексей ещё целый год работал в МИХМе, будучи штатным сотрудником Химфака МГУ. Однако кем-то в МИХМе было принято решение об отъёме у кафедры подвального помещения, в котором сидел Алексей.
За этот год повышение цен оказалось столь велико, что мы всей семьёй едва сводили концы с концами. У новых «демократических» властей это называлось «шоковой терапией». Алексей даже ездил вместе со своим соавтором из Университета Дружбы Народов В.М.Фоминым в командировку в Минск, а потом – в Могилёв, где жил его приятель по горным походам Димка Михалёв. Алексей с Фоминым прикупили там по целому кругу сыра – в Белоруссии с питанием всегда было гораздо лучше, чем в Москве. А в МГУ Алёше вообще перестали платить зарплату.
Так мы протянули до весны. В марте 1992-го Николай неожиданно заявил Алексею, что не намерен больше заниматься делами Научно-коммерческого Общества. У него появилась более денежная работа, а прежнее увлечение стало не интересным. Алексей уволился из МГУ, приняв на себя руководство Обществом, пытался что-то сделать, заключать какие-то сделки, перезванивался каждый вечер с неизвестными людьми, встречался и проводил переговоры. Но, как мне кажется, затраты оказались гораздо больше, чем выгода от предприятия. А летом Алексей «задвинул подальше» все дела с этим «Обществом» и по рекомендации своего школьного друга Мишки устроился работать в Музыкальный академический театр имени К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко в качестве инженера по электронному и осветительному оборудованию. Он всегда был способным малым и быстро освоился.
В принципе, работа в театре ему нравилась, за исключением того, что, помимо утренних и дневных репетиций, приходилось ежедневно дежурить вечерами, когда шли спектакли, и поздно возвращаться домой. В театре постоянно висела пыль от реквизита, так что вскоре он весь ею пропитался и стал мучиться от удушливого и сухого кашля. Ещё Алексею весьма претила необходимость порой приезжать на внеочередные прогонки и репетиции по авральному звонку, теряя время и отменяя намеченное. Всё кончилось тем, что зимой он уволился и пошёл работать в частное малое предприятие, директором которого был какой-то его приятель из МИХМа с соседнего факультета, вместе с которым он учился ещё на вечернем Мехмате.
Предприятие занималось сбытом теплоизоляционных изделий, а организовал его, как позже выяснилось, зять начальника главка Министерства судостроения, который все предприятия, которые курировал тесть, фактически подчинил себе, поменяв директоров, уставы и вид собственности. Фиктивными директорами он поставил простых рабочих с незаконченным средним образованием. Это дало ему возможность устанавливать «свои» цены, держа заводы на грани разорения.
Алёше никогда не имел тяги к продажам чего-либо, такая работа ему не нравилась, но ему удалось расширить сферу деятельности малого предприятия, начав обслуживать не только «сидящие на картотеке» госпредприятия России и Украины, но и частных заказчиков. Ему присвоили должность так называемого Директора по сбыту. Кроме обслуживания отечественных потребителей, ему пришлось договариваться о поставках минеральной плиты словенцам и сербам, против которых существовало введённое США и поддержанное новым антиславянским «правительством» России эмбарго на поставку некоторых видов продукции. Теперь Алексей часто ездил в город Тверь, где на таможне оформлял грузы теплоизоляционных изделий  для поставки на Украину. По его собственному признанию, он довёл процесс оформления таможенной декларации до такого совершенства, что его личный рекорд составил 26 минут от входа в здание таможни до выхода из него. Когда Алексей, наконец, уволился с этого предприятия, оказалось, что вся работа держалась только на его плечах.
Коля развил активную деятельность по скупке редкоземельных металлов в различных институтах и лабораториях по заказу предприимчивого корейца с фамилией Ли. Когда Алексей упрекнул брата за то, что он способствует истощению отечественных стратегических запасов сырья и редких металлов, Николай отвечал, что если «завлабы» уже решили их продать, то их не остановишь. Пускай теперь они продают это через него, по крайней мере, так у него появятся деньги. Иначе ему и денег не достанется, и материалы уйдут «налево».
Видимо, Коля неплохо зарабатывал на этих заказах, поскольку настроение у него при редких появлениях в нашем доме значительно улучшилось. Прежде он страдал хронической раздражительностью, а тут сделался благодушным, зато регулярно стал упрекать Алексея в том, что из-за его низкой зарплаты мы с Володей плохо питаемся и неважно выглядим. Немудрено: с начала 90-х годов в стране началось резкое расслоение населения по уровню доходов и их наличию.
У наших детей проявился несколько по-разному довольно редкий дар и умение выбирать на интуитивном уровне хорошие и качественные вещи. Видимо, здесь сказались Володины технические способности и здоровая наследственность. Если Николая чрезвычайно сложно было обмануть при покупке какого-нибудь сырья или образца материала, то Алексея все знакомые теперь наперебой приглашали в помощь при покупке новой бытовой техники или технического оборудования: почти всё, что он выбирал, работало очень долго, стабильно и без поломок, будь то телевизор или магнитофон.
Поскольку мы с Володей были теперь на пенсии, то нас почти ничего не сдерживало в перемещениях. Ко дню рождения Володи, к 21 мая, с юга в наши края возвращались стрижи и ласточки, которых мы с мужем очень любили. Почти всё лето мы ездили за грибами в Звягинский лес, гуляли, а потом заходили на кладбище и навещали могилки мамы и Гаги. На краю леса у нас с Володей было потайное место, где мы прятали посохи, которые Володя вырезал себе и мне в один из первых наших приездов за грибами. Теперь каждый раз мы находили свои палки, и лишь потом приступали к «тихой охоте» за грибами, которые всегда водились в Звягинском лесу.
Порою, мы разнообразили наши поездки, отправляясь в давно знакомую нам Малаховку, где купались в озере, отдыхали и вспоминали, как навещали Гузовых, когда они жили в Электропосёлке. Очень любили мы с Володей гулять в парке ЦДСА, сидеть на скамеечке возле пруда и разглядывать плавающих там уточек.
Иногда мы ездили в гости к Ларе, в Щёлково, на платформу «Воронок», где она жила среди деревьев, тишины и зелени, в маленькой, но очень уютной квартирке на третьем этаже небольшой кирпичной «пятиэтажки». Напротив жила, как выяснилось вскоре после переезда, её старая знакомая по военной эвакуации в Куйбышев. Она, как и Ларя, работала в детском саду: здесь, прямо напротив дома, располагался небольшой детский сад, в котором не хватало воспитателей. Ларя с удовольствием устроилась туда на работу.
Я очень радовалась за свою сестру, но оказалось, что преждевременно. Подлая «рыжая хохлушка» всё не могла успокоиться, и вскоре стала навещать Ларю и «капать ей на мозги», чтобы та вернулась в Малаховку или переехала поближе к их дому. Эти посещения и уговоры продолжались почти два года и здорово отравляли ей жизнь. В конце концов, Ларя «дала слабину» и согласилась на переезд из зелёного и чистого Воронка в Люберцы, в очень неудобную квартиру на девятом этаже высотного и нелепого 10-этажного железобетонного дома, в шумном и грязном микрорайоне, расположенном в «промзоне», возле городского рынка.
Вдобавок, вскоре выяснилось, что в этой квартире больше десяти лет никто не жил, а использовали её в качестве склада или перевалочной базы. Сантехника не работала, а щели в окнах и в балконной двери требовали срочной заделки. Почти все Ларины сбережения ушли на ремонт и приведение квартиры в состояние, пригодное для жизни. Скоро выяснилось, что в люберецком водопроводе отвратительная вода, в которую часто попадают фекальные воды из местной канализации. После этого на теле Лари стали регулярно вскакивать прыщи, нарывы и красная чесучая сыпь, от которой невозможно было избавиться. Спокойная жизнь для неё закончилась навсегда.
Теперь, осенью 1993-го года, наша страна из фазы перманентной революции «по Троцкому» перешла в состояние откровенной русской смуты. Население проявляло недовольство в отношении ельцынского марионеточного режима и грабительской приватизации «по Чубайсу». Даже на предприятиях, не затронутых приватизацией, люди целыми рабочими днями смотрели по телевизору трансляции скандальных заседаний из Верховного Совета. Всё это напоминало дурную постановку, устроенную бездарным маньяком-режиссёром.
Однако политическая ситуация быстро накалялась. По радио и телевизору дикторы постоянно твердили о грядущей Гражданской войне, словно старались призвать её своими заклинаниями. В сентябре 1993-го года ситуация непримиримого противостояния Верховного Совета и Президента Ельцына обострилась до крайности. Всё это время нервы у Володи были на пределе.
И я всё-таки не уследила за ним: подстригая на кухне ногти на ногах, он срезал кусочек живой ткани в уголке пальца, и у него открылось сильное кровотечение. Это место очень быстро, почти сразу, в тот же день, загноилось. Когда вечером с работы вернулся Алексей и увидел всё это, он дико заорал:
- В больницу! Немедленно!
Утром Володя сам испугался того, что наделал: с ногтя безымянного пальца левой ноги у него началась диабетическая гангрена. Вызвали «неотложку», он сам спустился к машине, сел туда с вещами. Он ещё пытался шутить, говорил, что, в крайнем случае, ему отпилят ногу, а не голову. Отвезли его в Городскую клиническую больницу № 40, что возле метро «Бабушкинская». Меня он попросил с ним не ехать.
Когда я навестила его в больнице, он был весел, шутил, обнадёживал. Попросил меня, чтобы я привезла ему радионаушники: в их палате была розетка радиотрансляции, и ему хотелось быть в курсе всего, что происходит в стране. Алёша нашёл в книжном шкафу наушники, и мы вместе с ним привезли их отцу. Володя на сей раз был не в духе и не хотел разговаривать с Алексеем. Я поняла так, что он дуется на него из-за Елены. Но оказалось, что на следующий день ему назначили операцию по ампутации загноившегося безымянного пальца. Конечно же, он очень сильно волновался.
Назавтра я приехала пораньше одна, потому что Алексею надо было ехать в Тверь, оформлять груз на таможне для отправки на Украину. С утра Володе ампутировали палец, он очень плохо перенёс наркоз, и долго не мог из него выйти. Говорить со мной у него почти не было сил. Я сидела с Володей в палате до тех пор, пока меня не вытолкали из больницы. Я не хотела ни есть, ни пить, ничего не замечала, шла, как в тумане.
Поздно вечером вернулся Алексей. Оказалось, что в Твери возле вокзала к нему подошли цыганки, окружили его целой толпой и, видимо, чувствуя его состояние, заставили его вытащить из кошелька и отдать им все «казённые» деньги, которые он имел с собой для оплаты нужд таможни и завода-поставщика. Он сказал, что разумом всё понимал, но руки сами вынимали и отдавали цыганкам деньги, благо, их было не так много. После этого он заехал в Редкино, где находился завод, и завершил там все служебные дела. После этого «трудового подвига» он считал себя на какое-то время свободным от работы и мог посвятить себя заботам об отце.
У одной знакомой Алексея по МИХМу была двоюродная сестра Люба, которая работала медицинской сестрой в Филёвской больнице № 51. Как выяснил Алексей из телефонного разговора с ней, эта больница специализировалась на лечении гнойных воспалений и инфекций, в том числе – гангрены конечностей. Он попросил по возможности поскорее помочь перевести отца в хирургическое отделение этой больницы. Люба пообещала помочь ему в переводе.
На следующий день мы вместе с Алёшей поехали в больницу на «Бабушкинскую». Володя немного отошёл от операции, я покормила его куриным бульоном, но есть он не хотел, едва терпел боль и был весь «на нервах». Когда возле Останкинского телецентра началась стрельба, к ним в отделение стали поступать раненые и покалеченные люди с пулевыми и осколочными ранениями. Володя мало говорил, но попросил, чтобы Алексей сделал для него какую-нибудь мягкую и толстую подстилку под пятку, чтобы можно было на костылях ходить до туалета. Алёша сказал, что вырежет. На обратном пути я не выдержала и горько разрыдалась.
Алексей вырезал обещанную подстилку, но она Володе уже не пригодилась. Утром следующего дня ему сделали повторную операцию: на сей раз ампутировали всю стопу. Я приехала к нему в больницу, когда Володя ещё не вышел из наркоза. Когда я вошла к нему в палату, он лежал на спине, и лицо его было мертвенно-белого цвета с яркими красными пятнами. Я стала его целовать, гладить, тереть уши, говорить что-то – лишь бы он поскорее пришёл в себя. Наконец он открыл глаза и попытался что-то мне сказать. Я не поняла и наклонилась почти вплотную к его губам. Я спросила его:
- Володя, ты меня узнаёшь?
Он тихо-тихо и очень медленно произнёс:
- Да, Нинусенька, узнаю. Ты – основа всей моей жизни!
Володя замолчал, а потом продолжил:
- Зайчик мой! Нинусенька! Любимая моя! Как же ты без меня? Тяжело тебе будет! Прости меня, Зайчик!
Я сидела рядом, гладила его руку, и по моим щекам, не переставая, текли слёзы.
Когда я ехала домой, то опять не замечала ничего. В этот день началась открытая война между Верховным Советом, засевшим в Доме Советов, так называемом «Белом Доме», и Президентом «демократической» России, Борисом Ельцыным.
Дома меня встретил Алексей и сказал, что он договорился с медсестрой Любой о переводе отца в Филёвскую больницу. Он будет сейчас звонить Николаю, чтобы тот помог с машиной и перевозкой. Назавтра они договорились везти его в Фили.
Утром третьего октября мы встретились с Николаем возле больницы. Он познакомил нас со своим приятелем, Павлом. У того был большой немецкий легковой автомобиль («Опель-Омега» – примечание Летописца), в который мы и усадили Володю. Довольно быстро и без пробок мы добрались до Филей, хотя в Москве был уже установлен Комендантский час, а машины на дорогах часто останавливали патрули. В Приёмном покое нас ждала Люба: она договорилась о размещении в палате, и санитары перегрузили Володю на кровать-каталку и увезли в отделение. Через час Люба вышла очень взволнованная и серьёзная. Лечащий врач сказал ей, что ситуация сложная: придётся Володе ампутировать ногу выше колена. Пока же необходимо провести курс какой-то терапии, собрать анализы и подготовить Володю к операции. Она предупредила, чтобы завтра никто не приходил, к больному всё равно не пропустят.
Назавтра было четвёртое октября, день расстрела «Белого Дома». Небо – лучезарное, ни одного облачка, только очень высоко – вертолёты. Вся Москва словно замерла в напряжении, а по телевизору в это время транслировали радостный прямой репортаж о расстреле России. С балкона доносилась артиллерийская канонада. Говорят, что в тот день было убито от двух до пяти тысяч русских людей. Потом все тела их сбросили в канализационный коллектор и в Москву-реку. Стреляли с высотных зданий нанятые Ельцыным израильские снайперы, многих невинных людей, пытавшихся пробиться из зоны оцепления с Пресни, убили и искалечили без суда и следствия. Но я ничего не видела и не замечала. Все мысли были о моём муже.
На следующий день я поехала в больницу. К Володе меня так и не пропустили. Зато я поговорила с Любой, которая меня более-менее успокоила. Володино состояние, кажется, немного стабилизировалось. Ему сделали промывание раны йодинолом – жидкостью, способствующей заживлению гнойных ран. Если всё будет хорошо, то возможно, операция и не понадобится.
В пятницу меня тоже не пустили, но дали посмотреть на Володю через стекло. Он тоже слабо пошевелил мне пальчиками. Можно сказать, повидались. В последний раз.
Я знала, что на субботнее утро всё-таки назначили операцию. Врачи решили перестраховаться и отрезать ногу выше колена. Я собиралась в больницу. Алёша делал зарядку. В это время зазвонил телефон в коридоре. Я взяла трубку. Звонили из больницы:
- Полчаса назад Владимир Николаевич Макунин скончался. Он боролся до последнего. У него не выдержало сердце.
Было девятое октября 1993-го года, суббота. Я потеряла самого близкого мне человека, вместе с которым прожила почти сорок лет, половину жизни.
 

23. Лютое время. Потеря старшего сына.
Алёша взял на себя все заботы по организации похорон. Николай этого почти не касался: как и его тётка Валентина, он боялся и не любил покойников и похороны. Правда, он снарядил своего приятеля или компаньона Павла, чтобы тот на своей машине помог Алексею с похоронами, оформлением участка, захоронением. Мы решили похоронить Владимира Николаевича на Звягинском кладбище, там, где лежали тела моей мамы и сестры Агнии (Гаги). Как говорил он сам, «у тёщи под бочком».
Вместе с Алёшей я поехала на кладбище, как обычно, на поезде, через Звягино. Там мы с Алексеем у кого-то прямо на улице узнали адрес кладбищенского сторожа-смотрителя по имени Игорь Анатольевич и пошли к нему прямо домой. Нам повезло, мы застали его на месте. Он вместе с нами отправился на кладбище и, посетовав, что кладбище закрыто для захоронений, безо всяких разговоров предоставил нам место на самом его краю, возле опушки соснового бора. Место было хорошее, спокойное, с песчаной почвой. Володя всегда очень любил этот лес. Договорились, что хоронить Володю мы будем 14-го октября, на праздник Покрова Пресвятой Богородицы.
На следующий день Алексей вместе с Павлом, на машине, отправился за Свидетельством о смерти, а потом поехал заказывать гроб, венки, автобус и всё прочее, что полагается. Потом он зашёл в церковь Митрополита Филиппа возле Олимпийского комплекса на Проспекте Мира и заказал заочное отпевание покойного.
Николай помог нам с организацией поминок, с приготовлением поминальной трапезы, с деньгами. Я чувствовала, что ему тоже тяжело, ведь в последнее время они с отцом плохо ладили. А теперь выяснилось, что отца не стало, обратно его не воротишь, и помириться с ним уже не получится. Володин брат Анатолий вообще не приехал проститься с усопшим на кладбище. Он всегда боялся покойников. Когда все гости разошлись, Николай и Алексей, наконец, дали волю чувствам. Я знаю, что скорбеть и убиваться о покойных грешно, ведь мы всё равно встретимся на том свете после смерти, но не смогла сдержаться и снова разрыдалась.
На следующий день я не выдержала и поехала на могилку к Володе, на Звягинское кладбище. После этого я стала каждую неделю, а иногда дважды, по субботам и воскресеньям, бывать на кладбище. Зимой я иногда делала перерыв, поскольку все пути-дороги заметало снегом, идти было сложно, а весной, когда подсохнет, с появлением зелени, я вновь возобновляла свои регулярные поездки. Иногда со мной ездил Алексей. Николай же, как я уже сказала, очень не любил кладбища и, кажется, после похорон ни разу не побывал у отца на могиле.
Поставить ограду Алексею помогла одна его сотрудница, бухгалтер Ирина: её отец работал на механическом заводе в посёлке Снегири и помог сварить конструкцию из отходов металлического уголка. Если бы нам пришлось заказывать ограду в официальной конторе, то сумма вышла бы неподъёмной. Устанавливал ограду Алексей в два приёма.
Сначала он пригласил Серёжку Соломонова в помощь, но толку от него было чуть. Пришлось Алексею договариваться со своим другом Юрой Ивановым, с которым ему, ещё работая в МИХМе, довелось побывать на сельхозработах (на «картошке») со студентами. Я с Юрой иногда говорила  по телефону. Юра был всегда надёжным парнем, они отлично вдвоём переустановили ограду, развернув её на 180 градусов. Теперь всё было, как надо, и моя душа успокоилась. Оставалось поставить памятник.
Я сама набросала эскиз памятника, а Алексей, который всегда хорошо рисовал, его доработал. Мне хотелось, чтобы на мраморной доске белого цвета располагались крест, надпись «Макунин Владимир Николаевич», даты рождения и смерти, да ещё чтобы оставалось место, куда можно было вписать моё имя и даты рождения и смерти. Алексей заказал памятник на металлической раме, а осенью, в годовщину Володиной смерти, он сам его поставил, залив цементом.
В декабре Алексей меня сильно расстроил: он пригласил к нам в дом на ужин вместе с директором фирмы Алёшкой Самсоновым ещё и директора завода Романова. Ради этого Алексей купил и приготовил на сковороде хорошую мясную вырезку, я сделала и поставила на стол салаты, отварную картошку и нашу знаменитую домашнюю квашеную капусту. Долго сидели за столом, ели и выпивали. Правда, было непонятно, в честь чего устроено застолье, что они так усердно отмечали.
Самсонов сильно напился, и я застукала его в коридоре, когда он пытался спрятать в сумку батон копчёной колбасы, которую вытащил у нас из холодильника. Я отобрала колбасу и отругала Самсонова. Было уже поздно, когда эти «директора» собрались уходить, здорово набравшись. Неожиданно, спустя минут двадцать или полчаса, раздался звонок в дверь. На пороге, согнувшись, стоял пьяный Романов, а Самсонова с ним не было. Оказалось, что по дороге к метро Алёшка куда-то сбежал, а Романов, не зная дороги, вернулся к нам домой и решил остаться до утра.
Ночью пьяного директора «колбасило», он не мог успокоиться, постоянно вскакивал с дивана и пытался куда-то бежать, вдребезги разбив Алексею будильник и чуть не опрокинув книжный шкаф. Ещё не улеглась скорбь от потери отца, а Алексей устроил это празднество неизвестно чего. Когда утром Алексей проводил Романова на Ленинградский вокзал, посадил его на поезд и вернулся домой, я его отчитала за неуместное застолье. Алексей был и сам не рад, что всё это затеял.
Зимой с 1993-го на 1994-й год случилось необычайное происшествие, которого я никогда не забуду. Было это в Рождественскую ночь, с 6-го на 7-е января по Новому стилю. Я легла спать, но у меня сильно разболелось сердце. Я попросила Алёшу принести мне лекарство. Он дал мне каких-то капель, кажется, «Валокардин». Но боль не утихала, даже наоборот, она как будто усилилась. Свет в нашей с Володей комнате был потушен, но на улице было достаточно светло, чтобы рассмотреть все предметы. Вдруг я увидела, что от двери в сторону окна идёт Володя. Он шёл очень медленно, выпрямившись. Он был одет в белую хлопчатобумажную рубашку, такую же, в какой обычно спал. Помню, что у него были две полноценные ноги, ничего не ампутировано. Мне даже показалось, что на нём чёрные домашние трусы. Он прошёл от двери примерно до трети комнаты, остановился и посмотрел в мою сторону. Его голова повернулась влево, и он с улыбкой взглянул на меня. Но заметив, что я не сплю и тоже смотрю на него, он вдруг вздрогнул и резко, как будто сдвинулся и переместился куда-то в сторону, моментально исчезнув. А я неожиданно ощутила невероятное облегчение, и меня оставила сердечная боль. Почти тут же я крепко уснула, но видение навсегда осталось в памяти. Больше я никогда не видела Володю, ни во сне, ни наяву.
А на следующий день я пошла в церковь святого Митрополита Филиппа, поговорила со священником отцом Олегом, и он сказал мне, что, видимо, почувствовав, что мне стало нехорошо, Володина душа явилась ко мне по произволению Божию и помогла исцелить недуг. Только самым близким людям я рассказала об этом происшествии.
Николай мне не поверил, сказав, что это мракобесие и церковная чушь. Алексей же, который в 1991-м году окрестился и воцерковился, поверил и сказал, что отец ему ни разу не являлся. Говорят, что если покойники не являются ни во сне, ни наяву, то души их спокойны. Плохо, если происходит наоборот.
Часто бывая на Звягинском кладбище, я познакомилась там с женщиной, у которой убили сына. Звали её Лидией Александровной Галкиной. Кроме сына, у неё никого не осталось. Поэтому она очень переживала, кто будет ухаживать за ней в старости, когда её оставят силы. Эти мысли не давали ей покоя, и она решила заключить с кем-нибудь договор дарения своего жилища в обмен на помощь в старости. Так она нарвалась на трёх или четырёх молодых аферистов, которые сразу, после Горбачёвской Перестройки, в огромном количестве устремились в Москву и Ближайшее Подмосковье. Всё Звягино скупили «бизнесмены», какие-то кавказцы, не то армяне, не то азербайджанцы, и оно превратилось в одну непрерывную бесконечную стройку.
Идти по Звягину было теперь неприятно и небезопасно. Но совсем неожиданно у меня здесь появился друг. Когда я однажды шла летом в субботу на кладбище, ко мне подошёл большой и лохматый рыжий пёс. Кто-то из стоявших на улице женщин успокоил меня, сообщив, что он не кусается. Я погладила его по крупной голове и по спине, назвала его «Дружком» и двинулась дальше, а рыжий «Дружок», не торопясь, последовал за мной. Он шёл рядом до самого леса и отстал лишь на опушке, улегшись на тёплую глину. Я извинилась перед ним, сказав, что мне его нечем покормить. Когда я закончила свои дела на могилке и отправилась обратно, оказалось, что «Дружок» дожидается меня на опушке. Точно так же, как и по пути на кладбище, он проводил меня почти до самой станции. С тех пор «Дружок» сопровождал меня по субботам и воскресеньям до опушки и обратно, и я стала брать с собой угощение. Если со мной шла Лидия Александровна, то «Дружок» обычно оставался на месте и не провожал меня. Но когда я приезжала одна, «Дружок» был тут как тут. Так продолжалось три или четыре года, а потом он куда-то исчез.
Алёша очень любил, как и его отец, ходить в баню и париться вениками. Обычно он собирал ветки берёзы после Троицына дня, а ветки дуба – в середине августа. Мы же с Лидией Александровной обычно ходили вдоль берёзовых лесозащитных аллей от Звягина до леса и кладбища. Лидия Александровна очень ловко и быстро наламывала целую кучу берёзовых веток, которые я потом приносила домой. Из них Алексей потом в несколько приёмов связывал веники и сушил дома на балконе.
Когда я была как-то у Володи ещё в 40-й больнице, он настоял, чтобы я не делала на его могиле каменного цветника. Он сказал, что цветник будет давить ему на ноги.
- Пусть будет просто зелёный холмик, – сказал он тогда.
Я же его тогда отругала, чтобы он не смел думать о смерти. Но он, видимо, чувствовал, что домой уже не вернётся. Теперь я решила сделать цветочный холмик по его завету. Возле маминой с Гагой могилы на одном захоронении росла какая-то приятная на вид трава, с голубыми цветами. Оказалось, что она называется барвинок. Я решила, что такая трава хорошо украсит могилы моих родных. Брать цветы и растения с могил на кладбище строго запрещено: покойники могут обидеться и наказать. Поэтому я попросила Алексея поискать такую траву в лесу поблизости. Вскоре он нашёл такое место, и мы с ним пересадили барвинок на наши родные могилки.
Много времени уходило на оформление всяческих документов и псевдо-льгот. Раньше я имела право ездить в пригородных электричках бесплатно, теперь же надо было предъявлять ветеранские удостоверения. Постоянно менялись какие-то формы. Однажды к нам в почтовые ящики положили приглашение от Городской поликлиники № 5, обслуживавшей Персональных пенсионеров и Ветеранов ВОВ (Великой Отечественной войны – примечание Летописца). У нас с Алексеем появилась возможность прикрепиться к этой поликлинике. Теперь вводилась новая, страховая система медицинского обслуживания, и мы с Алексеем очень вовремя решили воспользоваться приглашением. Буквально через месяц поликлиника перестала принимать новых пациентов, но мы с сыном уже успели к ней прикрепиться.
В старой поликлинике № 13 на пациентов уже давно перестали смотреть как на живых людей, а лишь вымогали деньги. Здесь же пока сохранились старые порядки, и с людьми обходились по-человечески, был хороший кабинет лечебной физкультуры, физиотерапевтическое отделение с богатым оснащением, вежливые и заботливые врачи и полный набор специалистов. Очень скоро, к сожалению, всё это осталось в прошлом. У меня после смерти мужа стало быстро портиться зрение, начала развиваться катаракта. В 5-й поликлинике работала очень хорошая молодая врач-окулист по фамилии Соколянская. Она с мужем-военнослужащим переехала в Москву из одной из бывших среднеазиатских союзных республик, когда распустившиеся националисты стали притеснять и убивать русских. К сожалению, Соколянская сама страдала от какого-то неизлечимого недуга и очень быстро умерла. После её смерти я стала посещать Заведующую отделением Шмелёву, но та относилась к пациентам уже совсем по-иному.
Коля какое-то время общался с Ли, но вскоре это общение перестало приносить ему прибыль. Тогда Николай решил начать собственное выгодное дело. Ещё в самом начале Перестройки он устроился на Геологический факультет МГУ имени М.В.Ломоносова, где довольно скоро, благодаря способностям, его назначили на должность заместителя декана по хозяйственной части. Работа была чисто техническая, но Коле несколько раз предлагали поступить на вечернее отделение Геофака МГУ, сдать экзамены экстерном и, наконец, защитить диплом. Однако Николаю, как обычно, было лень заниматься этим. Возможностью получить высшее образование и университетский диплом он так и не воспользовался. Зато у него появилась возможность частых поездок по стране к местам различных месторождений, в том числе – драгоценных камней, к которым он, благодаря жене Гале, стал очень неравнодушен.
Ещё когда был жив Володя, Николай часто донимал его требованиями записаться на дефицитный в Советское время автомобиль. Однажды Володя выполнил просьбу старшего сына и записался на новый «Иж», но время льгот для ветеранов ВОВ ушло в прошлое, а может быть, автомобили кончились. Но открытку на получение машины и счёт на оплату заказа ему так и не прислали. Через какое-то время Коля с тёщиной помощью купил себе «Москвич» и стал разъезжать по Москве на личной автомашине. У него в ногах, перед пассажирским сидением, лежала большая и красивая кварцевая «щётка» из крупных кристаллов, растущих прямо из породы. Вот до такой степени Коля полюбил камни! Эти камни его потом и погубили.
Однажды мне позвонила знакомая пенсионерка, Горкина Клавдия Алексеевна из районного Совета Ветеранов и предложила стать Уполномоченной. Она сказала, что я по её просьбе уже довольно долго обзваниваю ветеранов нашего микрорайона, а теперь могу делать то же самое на официальной основе. Клавдия Алексеевна знала о моей потере и решила хоть чем-нибудь мне помочь: официально оформленным Уполномоченным Совета Ветеранов полагались дополнительные праздничные заказы, а иногда – премии. Это было совсем не лишним в послеперестроечной и нищей «демократической» России. После этого я стала регулярно обзванивать своих «подопечных» ветеранов войны и сообщать им текущую информацию.
Иногда я заходила в гости к Клавдии Алексеевне. У неё дома жил здоровенный серый сибирский кот, который обычно прятался, если в доме появлялись чужие незнакомые люди. Клавдия Алексеевна была глубоко поражена, когда её кот не стал от меня прятаться и позволил погладить по спинке и почесать за ушами.
После смерти отца Алёша не мог больше работать в этой опротивевшей ему фирме: для того, чтобы получать более-менее сносную зарплату, ему приходилось постоянно ловчить, подлавливать клиентов на мелочах, обманывать, наконец. Он сказал, что такая система вынуждает постоянно жить во грехе, а это для него стало невыносимо. Ведь к греху привыкаешь, сживаешься с ним. Я его поддержала, считая, что, слава Богу, мы совсем неплохо воспитали с Володей наших детей!
Даже Коля как-то укорил нас с Володей в том, что теоретически он знает, как обмануть, «кинуть» человека, но какая-то сила удерживает и не позволяет ему сделать это.
- Зачем вы так воспитали нас с Алёшкой? – негодовал он. - Я не могу нормально провернуть сделку, обмануть клиента и получить приличные деньги, как все нормальные деловые люди в наше время!
Алёша решил уйти из малого предприятия и вновь заняться наукой. Благо, тот долг, который у него образовался из-за происшествия с цыганками, он покрыл небольшой материальной помощью, которую ему дали в связи со смертью отца.
Однажды, правда, Самсонов обратился к нему с просьбой оформить на Тверской таможне несколько вагонов с минеральной плитой, и Алексей пошёл ему навстречу, съездил в Тверь и всё сделал. За деньги, естественно. После ухода Алексея вся работа у того остановилась. На нём были завязаны все личные контакты с предприятиями, установились хорошие отношения с директорами и технологами производств. Даже процедуру таможенного оформления грузов без него не смогли освоить. Вскоре фирму распустили, тем более, что хозяевам и учредителям она стала уже не нужна, они занялись новым, более прибыльным бизнесом, а этот бросили.
Алексей съездил в МГУ, поговорил с заведующим кафедрой, и тот очень обрадовался: на Химфаке образовался застой, люди почти перестали ходить на работу, а если приходили, то играли на компьютере. У Алёши появился шанс внести свежую струю в это «болото» и, наконец, защитить диссертацию. Благо, материала для этого у него хватало. Беда была в хроническом недостатке денежных средств. Тут ему помог его бывший сокурсник Кавторев. Его брат работал шофёром в одном совместном предприятии, которое помещалось возле Мосфильмовской улицы. Занималась фирма стоматологией, и ей срочно требовались сотрудники. Должность эта называлась «дежурный администратор».
Алёша съездил на собеседование, пообщался с руководством, и его приняли на работу. Работал он в режиме «сутки/трое». У него была возможность поехать на кафедру и поработать сразу после ночного дежурства. На дежурстве, конечно, он не мог писать текст и делать расчёты, но эта дополнительная работа позволяла нам существовать в период «демократических реформ», которым не предвиделось ни конца, ни края. Потом, уже году в 1996-м, Алёша из этой фирмы уволился для того, чтобы можно было спокойно подготовить диссертацию к защите. Место он передал своему знакомому Вьюнникову.
Примерно в это же время у какого-то знакомого одного из Алёшиных сослуживцев освободился старый компьютер, от которого тот решил избавиться. Алёша сказал, что с удовольствием забрал бы его себе. Компьютер был старый, но вполне работоспособный. Алёша довольно долго с ним провозился, настраивал и улучшал, и вскоре тот прекрасно заработал. Мой младший сын стал набивать тексты статей и будущей диссертации, делать расчёты и даже обучать знакомых девушек работе на нём.
Когда мы переезжали в 1975-м году с Покровского бульвара, Троицкая улица представляла собой тихое и уютное местечко старой Москвы. За прошедшие с этого времени годы многое изменилось, снесли множество хороших старинных домов, выстроили новые бетонные «коробки», а шум от Садового Кольца стал просто невыносим.
Алёша решил застеклить южный балкон. Тогда ещё не были распространены фирмы по остеклению балконов. Алексей решил сделать всё сам. Он купил алюминиевых уголков, винтов и гаек, всё рассчитал и забрался на табурет, чтобы просверлить несколько отверстий в потолке балкона. Я очень боялась, что он может оступиться и упасть за ограждение, и успокоилась немного лишь тогда, когда младший сын обвязался ремнём, пристегнул к нему верёвку и дал мне её в руки для страховки. Я очень волновалась за него, до тех пор, пока он не закончил всю работу.
Зато теперь шум с Садового кольца почти не проникал в большую комнату. Эта комната стала самой тихой в квартире. Правда, Алексей заделал стёкла наглухо, их невозможно было проветрить, но это он объяснил тем, что проветривание ничего не даст: слишком грязный и ядовитый воздух стал теперь в Москве.
Николай же решил развить личный ювелирный бизнес. За время своих поездок в составе геологических партий по различным месторождениям у него накопилась целая коллекция необработанных самоцветов, которые он решил пустить в дело. Он познакомился с ювелирами, они обработали эти камни, сделав качественную огранку и вставив их в оправы. В результате у него появилась коллекция украшений, которую он начал распродавать. Первое время дела шли хорошо, настолько хорошо, что однажды он пригласил с собой на какую-то плохо подготовленную встречу Алексея для подстраховки. Проведя успешную сделку, он подарил Алёше сто американских долларов. Рубли в то время почти ничего не стоили, и все торговые операции производились только в иностранной валюте.
Довольно скоро у Коли скопилось столько денег, что он решил продать свою опостылевшую «коммуналку» в Строгине и купить небольшую однокомнатную квартиру. Такой вариант вскоре удалось найти, и они с Галей переехали в белую железобетонную «башню» на Ленинградском шоссе.
Теперь и Галя могла посещать плавательный бассейн, занятия по фитнесу и ездить на горнолыжные курорты: она и её младший брат Генка увлекались горнолыжным спортом. Николай же всегда был очень экономным, до жадности. Теперь он съездил с Галей в Чехию, где ему понравилось. Он даже стал задумываться о приобретении недвижимости в Чехии. Там был хороший климат, не было проблем с преступностью, а дома и целые усадьбы стоили на порядок дешевле, чем в России. Наконец, Николай решил купить «приличную» машину взамен старого разбитого «Москвича»: он уже устал его ремонтировать. Осенью 1997-го года Коля купил себе тёмно-синий «Форд-Скорпио». Николай приехал на нём к нам домой, чтобы похвастаться перед Алексеем. Тот похвалил автомобиль и одобрил удачную покупку.
Однако буквально через неделю автомобиль угнали. Алексей сказал мне, что машину, скорее всего, «пасли» с самого момента продажи. Возможно, что прежний хозяин имел дополнительный комплект ключей и брелок от сигнализации, а потом передал их угонщикам, с которыми был в доле.
Николай был взбешён, пытался отыскать машину, но искать угнанный и не застрахованный автомобиль в криминальной столице было то же самое, что искать иголку в стоге сена. Однако, Николай уже привык проводить по полдня за рулём автомобиля и не мог обходиться без машины. Буквально через неделю-две после угона он купил себе другой автомобиль. На сей раз это был тёмно-красный двухдверный «Мерседес» в спортивном кузове. Николай подъехал на нём к обувному магазину на Садовом Кольце в начале Самотёчной эстакады и позвонил Алексею, чтобы тот вышел из дома и помог оценить покупку. Я была в это время дома и очень хорошо запомнила тот день.
Алексею автомобиль очень понравился, и он одобрил Колино приобретение. Выходя из машины, Алексей по привычке довольно сильно хлопнул дверью, после чего Николай выскочил за ним с монтировкой. Алёша рассказывал мне потом, что у него был такой вид, будто он готов был его убить, но едва сдержался. Ещё Алёша сказал, что автомобиль ему понравился, и он подумал: «Вот бы мне такую машину». Я иногда думаю, что не пожелай он тогда Колиной машины, то, может быть, ничего с Колей и не случилось, но всё это – лишь пустые, ничем не подкреплённые домыслы.
Почти сразу после этой покупки Коля провёл несколько удачных сделок, и они с Галей отправились отдохнуть в Тунис, где провели около двух или трёх недель. Они ездили на развалины Карфагена, видели руины сооружений римской эпохи, несколько дней посвятили африканскому сафари. Тунис им понравился, они отсняли два или три альбома цветных фотографий. Коля и Галя привозили к нам в дом один из них и показывали нам с Алёшей. На этих снимках кругом голубое небо, белый песок и синее море. Николай рассказывал мне, что в Тунисе каменный двухэтажный дом можно купить «всего» за десять тысяч долларов, и совершенно не надо тратиться на отопление, потому что там всегда тепло.
Коля уговорил в тот год Алексея оформить заграничный паспорт, у него были какие-то планы на совместный бизнес. Всё-таки он любил своего младшего брата, уважал его за научно-технические достижения и желал ему добра. Естественно, что он никогда не забывал при этом о собственной выгоде. Но Николая больно уязвляло то, что Галин брат-«недоучка» с незаконченным средним образованием затеял собственный бизнес. Он открыл на прорабских связях фирму по продаже и установке сантехники в элитных подмосковных особняках. Под эти особняки теперь были отведены все бывшие колхозные и совхозные подмосковные поля, и теперь они росли повсюду, как на дрожжах, принося пронырливым делягам деньги буквально из воздуха. Оборотистые директора совхозов в одночасье обогатились и купили себе недвижимость за границей и квартиры в Москве.
Кончилась осень, началась зима. Коля с Галей вполне обжились в новой квартире. Они продолжали покупать различные дорогие вещи. Как-то раз Алёша ездил к Николаю, помогал что-то делать, кажется, вешать люстру, а по возвращении рассказал, что Коля купил себе два дорогих охотничьих ружья. Я очень удивилась тогда: зачем ему это? Возможно, он чувствовал какую-то опасность и хотел подстраховаться. А однажды он зашёл к нам домой в очень дурном настроении и рассказал, что ночью он зацепил пальцем ноги спусковой крючок охотничьего ружья, и оно оглушительно выстрелило крупной дробью прямо в потолок. Слава Богу, никто не пострадал! А у меня словно сердце оборвалось от тяжёлого предчувствия. Материнское сердце не обмануло.
Было начало февраля 1997-го года. Алексей ежегодно ездил на массовые лыжные забеги «Лыжня России», которые в тот год проводили на станции «Планерной». Соревнования пришлись на первое воскресенье февраля. Вечером Алексей возвратился домой поздно, уже в сумерках и очень недовольный: в самом начале дистанции ему сломали лыжную палку. Никакого удовольствия он не получил и жаловался, что от старта до финиша шёл через силу. Его что-то будто угнетало, а у меня ещё на неделе заныло сердце. Я позвонила по телефону Коле домой, но трубку никто не поднял. Так продолжалось уже со среды или четверга. Алексей предположил, что Коля с Галей поехали отдыхать в Чехию: Галя говорила, что она хочет съездить в Высокие Татры и покататься там на горных лыжах. Но ребята никогда раньше не уезжали, прежде не позвонив. На телефонные звонки в воскресенье так никто и не отозвался.
На следующий день, в понедельник, Алёша пораньше пришёл с работы. Часов около шести он набрал Колин телефонный номер. На том конце провода взяли трубку. Алёша выждал небольшую паузу и спросил:
- Коля, это ты?
Ему ответили с противоположного конца провода:
- Кто говорит по телефону? Назовитесь!
Алёша представился и спросил, что с братом, где он? Ему ответили, чтобы он не волновался и приехал в отделение милиции возле метро «Войковская».
Я сильно забеспокоилась и спросила, что случилось. Алексей предположил, что в отсутствие Коли с Галей кто-то, скорее всего, вскрыл и ограбил их квартиру, и теперь нам на правах ближайших родственников придётся разбираться с милицией. Мы оделись, спустились в метро и отправились в отделение.
Когда мы приехали, Алексей уже почти полностью утвердился в своём предположении об ограблении квартиры и, на чём свет стоит, клял милицию. Мы поднялись не второй этаж отделения. В коридоре на стульях сидели Галин брат Генка и Колин друг, двоюродный брат Андрея Кечко, Игорь. Генка неловко поднялся со стула и с какой-то дурацкой, искусственной и неестественной улыбкой, подошёл к нам.
- Колю с Галей убили, – неожиданно произнёс он.
Я не поняла и переспросила:
- Что?
Мне стало плохо, у меня помутилось в глазах. Я потеряла сознание…
Пришла в себя я на стуле в отделении милиции. Кто-то принёс мне воды. Я больше ничего не хотела! Я не хотела больше жить! Убили моего ребёнка! Того, кому я подарила жизнь, не стало! Как можно было теперь жить на свете?
Когда я немного пришла в себя, Генка рассказал, что они с Анной Яковлевной не могли с четверга дозвониться до Коли с Галей. Наконец, сегодня, в понедельник, он решил сам приехать к ним домой и выяснить, почему они не отвечают на звонки. Незадолго перед этим, кажется, во вторник, Галя сама ему позвонила и с сожалением сообщила, что простудилась и не знает, пойдёт она в среду в бассейн или нет. С тех пор они не общались. Генка решил, что у них испортился дома телефонный аппарат: это был довольно старый и потрёпанный кнопочный «Панасоник».
В новом Колином доме дверь в квартиру находилась в общем коридоре. Туда выходили ещё несколько дверей, а общая дверь вела на лестничную площадку. Он позвонил в дверной звонок, но никто не отозвался. Тогда он позвонил соседям. Кто-то из них ему открыл. Он вошёл в коридор и подошёл к двери квартиры Коли и Гали, постучал. Никто не отозвался, стояла мёртвая тишина. Он потянул носом, и ему показалось, что из-за двери доносится гнилостный запах. Он пошёл к соседям и спросил, как вызвать слесаря из ЖЭКа (Жилищно-эксплуатационной конторы – примечание Летописца), потом дозвонился до отделения милиции. На это ушло около двух часов. Тем временем Генке удалось связаться по «мобильнику» с Колиным другом Игорем, который работал где-то неподалёку, на Ленинградском шоссе, и вызвать его. Когда все собрались в коридоре, позвали соседей в качестве понятых, и слесарь вскрыл дверь в Колину квартиру. Увиденное страшно поразило Генку.
От входа в квартиру паркет был покороблен и вздулся почти на полметра. У входа в комнату, в коридоре, в луже запёкшейся крови, лицом вниз лежал Коля – труп его уже начал разлагаться. В комнате было холодно: дверь на балкон оказалась открыта. А на балконе, ногами в комнату, также в луже высохшей крови, на спине лежал труп Гали с множественными следами пулевых ранений. Открыт был ружейный металлический ящик, а в комнате царил беспорядок. Генку тут же объявили подозреваемым и отправили в отделение милиции. Вслед за ним отправили Игоря, который только что подъехал.
Когда Алёша позвонил, в квартире находилась следственная бригада. Один из следователей и пригласил Алексея в отделение милиции, решив не разъяснять по телефону суть происшествия, чтобы случайно не спугнуть преступников.
Я не могла говорить, не могла думать, не могла сидеть, не могла даже плакать – всё было как в тумане. Несколько раз за время пребывания в отделении милиции я находилась на грани жизни и смерти. Слава Богу, со мной был мой младший сын Алёша. Я всё время крепко держала его за руку и никуда не отпускала. Без него я бы не выдержала.
Те дни я почти не запомнила. Они слились для меня в одно чёрное пятно. Единственное, что меня тогда поразило, на следующий день к нам домой явилась Танька Васильева (у меня язык не поворачивается назвать её фамилией Макунина). Она начала выпытывать у меня, чем Коля занимался в последнее время, да сколько он зарабатывал, да где могут быть его деньги. Единственное, что её интересовало всю жизнь, это – деньги, деньги, деньги! Она работала теперь главным бухгалтером в какой-то богатой частной фирме и получала бешеные деньги. То, что она сразу оказалась у нас дома, меня очень насторожило. А не могла ли она сама устроить это убийство? Или хотя бы вывести убийцу на Колю? Не хочу грешить, но мне это было непонятно и дико.
Потом она начала рассказывать, что якобы как-то раз к ней пришёл Коля и предложил ей не выплачивать алименты в виде процентов с зарплаты, а за один раз откупиться от неё алмазами или деньгами. Поскольку я хорошо знала Колины повадки, то не поверила её рассказам и сказала, чтобы она уходила. Коля никогда не стал бы так поступать по отношению к собственной дочери, хотя ему и не давали с ней общаться.
После вскрытия в шкафу оказалось лишь около тысячи с небольшим долларов США. Когда милиция рылась в вещах, они забрали всю сколько-нибудь ценную мелочь: одежду, обувь, фотоаппарат, видеокамеру, пиджаки, джинсы. Из оружейного ящика исчезли два дорогих ружья. Единственное, что они ещё не взяли, так это цветной телевизор и видеомагнитофон с телефоном – нести тяжело. Ещё их совсем не заинтересовали Колины книги, которые он так и не успел расставить по полкам, и они длинными стопками стояли на полу. Колину машину они отогнали в отделение милиции, но не смогли развернуть, поскольку не поняли, как включается задняя передача. Из-за этого они несколько раз врезались в стену и повредили решётку радиатора.
Генка мне потом рассказал, что перед его с Алексеем приездом, в криминальном морге, до выдачи тела, милицейский следователь отрезал у Коли кисть руки, поскольку эксперты  забыли снять с неё отпечатки пальцев. Даже сотрудники погребального бюро были поражены таким изуверством милиции, решив сначала, что Колю перед смертью пытали. Видимо, общаясь постоянно с преступниками и вращаясь годами в криминальной среде, у сотрудников милиции атрофируются человеческие качества. Я бы совсем не удивилась, если бы узнала, что и убили наших ребяток тоже милиционеры – в милиции теперь работали такие же бандиты, и методы у них были одинаковые, и лексикон.
Когда Алёша принёс домой Колины галстуки, я была поражена: среди галстуков моих сыновей почти треть совпадала по фасону и рисунку. Дети всегда покупали галстуки независимо, только Алёша сам завязывал галстук, а Коля привозил галстуки Алексею и просил завязать: у него никогда не хватало терпения научиться. Я разрыдалась.
Похоронили мы ребят на Николо-Хованском кладбище, там у Анны Яковлевны были похоронены муж и родня. Похороны обошлись нам с Алёшей в огромную сумму, но, Слава Богу, Алёше помогли на работе, выплатили материальную помощь от МГУ, да ещё помог деньгами завкафедрой. «Понтярщик» Генка настоял, чтобы гробы были дорогие, из дерева, с «загогульками» и бронзовыми ручками, как у «мафии». В общей сложности, это вылилось где-то в 25000 рублей, сумма для нас очень большая. Но Алёша договорился с Генкой, что всё делим пополам, ему не хотелось выглядеть перед ним голодранцем.
У нас в стране не жаловали учёных, а «демократические» власти науку решили вообще уничтожить. Алексею приходилось подрабатывать на второй работе, где за дежурства по этажам он получал вдвое больше, чем на основной. Но после трагедии с Колей и Галей он стал быстро готовить к защите свою кандидатскую диссертацию.
У меня же очень быстро начало портиться зрение. Если раньше окулист Соколянская диагностировала мне катаракту и прописала глазные капли, которые я закапывала в глаза дважды в день, утром и вечером, то теперь у меня обнаружили резкое повышение глазного давления, что было определено как прогрессирующая закрыто-угольная глаукома. Доктора Соколянской к тому времени уже не было в живых: она просто сгорела на работе. Мною стала заниматься заведующая отделением Шмелёва. Моё зрение продолжало стремительно ухудшаться.
 

24. Младший сын в науке, а я на пенсии. На кого мне теперь смотреть?
Алексей остался единственным, на кого я теперь могла опереться. После гибели Коли и Гали он сильно изменился, стал необщительным, совсем перестал доверять людям. Однажды он вернулся вечером домой с работы и за ужином сообщил очень неприятную новость. Когда он проходил мимо троллейбусной остановки возле метро «Университет», то почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Он оглянулся и увидел, что возле остановки стоят тёмно-красные «Жигули», а в них сидит человек с камерой в руках и снимает его. Он постоял некоторое время, не сводя глаз с непрошеного оператора, пока тот не опустил камеру. Я предположила, что это Танька наняла какого-то частного детектива следить за Алексеем.
На следующей неделе, днём, когда я была дома одна, кто-то позвонил в дверь. Я открыла. На пороге стоял какой-то толстенький человек восточной наружности в дорогом светлом костюме. Я спросила, что ему нужно. Он заявил, что наша машина перекрыла его автомобилю проезд, и попросил её убрать. Я ответила, что у нас нет автомобиля, и закрыла дверь. Я поняла, что после гибели ребят за нашей семьёй началась слежка.
Спустя какое-то время позвонила, а потом приехала «в гости» внучка Элла, дочь Коли и Татьяны. Её интересовало наследство. Она оформила обманным путём за взятку через нотариальную контору оригинал (!) Свидетельства о смерти и ещё какие-то документы и теперь трясла ими, заявляя, что ей причитается всё, что осталось после Коли. От Коли осталось около тысячи долларов, которые лежали в каком-то милицейском сейфе, и старый красный «Мерседес», который Алёша поставил в гараж к своему другу.
Машина была в очень неважном состоянии. Но всё равно, Элка нашла какого-то «эксперта», который согласился оценить состояние автомобиля. Мы все вместе поехали с Алексеем в гараж. Там этот мужик сел за руль, завёл автомобиль и выехал из гаража. Он послушал, как работает мотор, открыл капот, багажник, потыкал в ржавые двери и заявил, что за эту «гнилую рухлядь» даже тысячи долларов не выручишь, лучше не связываться. Договорились, что Элка больше не будет претендовать на автомобиль, а Алексей отдаст ей «отступные» – пятьсот долларов в рублёвом эквиваленте. На том и порешили.
На обратном пути Алексей признался мне, что незадолго до этой встречи с Элкой у него был подлинный вещий сон. Дома он мне его подробно пересказал. Ему ясно привиделось, что он сидит на заднем правом сидении «Мерседеса», а Коля, одетый в светлую рубашку и тёмно-бордовую шерстяную вязаную безрукавку, находится за рулём. Коля начинает сдавать задним ходом, кладёт правую руку на спинку сидения, оборачивается и, строго взглянув на Алексея, коротко и жёстко произносит:
- Машину никому не смей отдавать!
Алёша решил во всём следовать заповеди старшего брата. Он вложил много времени, сил и средств, восстанавливая автомобиль и улучшая его данные и технические характеристики, ремонтируя и перекрашивая. До сих пор этот старый автомобиль «Мерседес» 1978-го года выпуска верой и правдой служит нашей семье и не подводит.
Чтобы полноценно управлять машиной и ни от кого не зависеть, уже весной 1997-го года Алёша записался на курсы вождения автомобиля. Чтобы «выручить» из отделения милиции Колины охотничьи ружья, Алексей даже вступил в Охотничье Общество Московского Университета. Но милиция к тому времени уже успела украсть и присвоить ружья, объявив их бесхозными. Та же участь постигла почти все хорошие и относительно лёгкие и компактные вещи наших убитых ребят. Анна Яковлевна пыталась оформить на  себя квартиру Коли и Гали, но в суде так и не смогла доказать, что время от времени жила у ребят, хотя так оно всё и было. Закон теперь стоит только на стороне богатых.
Колины книги никого, кроме нас с Алексеем, не интересовали, старая мебель – тоже. Мы решили также взять себе Колины цветной телевизор и видеомагнитофон, поскольку помогали Коле покупать их ещё на старой квартире, а наш старый и дряхлый чёрно-белый телевизор «Каскад» уже почти не показывал. Всё это Алексей с помощью Колиных верных друзей Лёнчика, Кечи и Игоря перевез к нам в дом. Абсолютно новые холодильник и морозильник забрали себе Савины. Жадную Элку Колины вещи не интересовали, для неё ценность представляли одни только деньги, много денег и очень большие деньги. Вскоре квартира, где ещё совсем недавно жил мой старший сын с женой, полностью опустела. А ещё через год-полтора эту квартиру кто-то выкупил.
Когда наступил срок, мне с Элкой выдали оставшиеся от Коли доллары. Мы их поделили пополам. Видеть после этого свою «внучку-жучку» я больше не испытывала никакого желания. Да она и не появлялась. И Слава Богу! Эта гнилая порода слетается только на мертвечину, как стервятники. Единственное, чего я боюсь, как бы они после моей смерти не сделали чего-нибудь плохого с Алексеем. Эти нелюди на всё способны!
Нас с Алёшей ещё больше года таскали в Головинскую прокуратуру на допросы, где следователи менялись каждые месяц-два. Естественно, никакого убийцу они не нашли, хотя я и подозревала, что здесь могла быть замешана Танька. Алёша считал, что Колю «продали» его бывшие компаньоны по бизнесу, которые стали завидовать его успеху: одна из его бывших сотрудниц моментально как будто испарилась и даже сменила фамилию, когда Коли не стало. Кроме того, Коля всегда был очень осторожен, и незнакомых людей он никогда в дом не впускал. А здесь убийца спокойно попал в квартиру, как завсегдатай, родственник или друг семьи.
Однако, все эти скорбные дела происходили на фоне Алёшиной ежедневной напряжённой работы. Я тоже помогала ему в этом труде: он вслух прочитывал мне целые главы диссертации и, по мере чтения, вносил изменения и правки в текст. 26-го ноября 1998-го года на Учёном Совете «Процессы и аппараты химической технологии» он блестяще защитил кандидатскую диссертацию по реакторам паровой конверсии метана.
Как написал в отзыве на Алёшин автореферат один профессор из МХТИ имени Д.И.Менделеева (Алёша читал мне этот отзыв), по своему уровню работа соответствовала докторской диссертации. Если её чуть-чуть доработать, то Алёше можно было присваивать степень доктора технических наук. После защиты и банкета в МИХМе (теперь МГУИЭ – Московский государственный университет инженерной экологии – примечание Летописца) Алёша пригласил своих самых близких товарищей к нам домой. Отсутствовали двое: Николай Прохоров, очень хороший и порядочный человек, директор переплётной мастерской, с которым Алексей уже пару десятков лет ходил вместе в баню, да Костя Агафонов, с которым они долго работали в МИХМе и вместе ходили ДНД – он после защиты где-то потерялся. Правда, Прохоров приехал к нам с утра и помог отвёзти на своей машине Алексея с плакатами и вещами в институт перед защитой, а вот Агафонов в тот день так и не нашёлся.
Однажды мама Гали, Анна Яковлевна, пригласила меня с Алёшей на дачу, где Генка отстроил большой двухэтажный деревянный дом с печью и пятью или шестью отдельными спальнями. Анна Яковлевна предложила мне погостить у них недельку, и я согласилась. Каждый день Анна Яковлевна со своей сестрой Соней по нескольку часов проводили на грядках, пропалывая и обрабатывая грядки с огурцами. Я тоже не могла сидеть без дела и помогала им, как могла. Видимо, от непривычной работы у меня стала болеть голова и резко ухудшилось зрение. Когда Алёша приехал меня забирать из гостей, он поразился, заявив мне, что я стала выглядеть гораздо хуже, чем до поездки на дачу.
Незадолго до этого один из Алёшиных товарищей по учёбе на Мехмате МГУ познакомил его с девушкой по имени Ольга. Оказалось, что она – дочь писателя-мариниста Анатолия Азольского. Ольга пару раз заходила к нам домой, но отношения у них с Алексеем не сложились: у неё был довольно тяжёлый характер.
Зато Алексей подружился с её отцом, Анатолием Алексеевичем, и помог ему освоить новую для него, но необходимую в писательском деле технику – компьютер. Потом Азольский даже подарил Алёше свой старый «ноутбук», который тот бережно хранил и смог восстановить до работоспособного состояния. Когда по роману А.А.Азольского «Диверсант» поставили многосерийный телевизионный фильм, Алексей долго плевался и говорил, что хороший роман переврали и извратили до неузнаваемости.
У Алексея на работе, в лаборатории Химфака МГУ происходили свои, не слишком приятные процессы. Заведующий кафедрой Химической технологии, прельстившись большими и лёгкими деньгами, сдал в аренду коммерческим структурам большую часть лабораторных помещений первого этажа, где раньше кипела жизнь и работа. Пришлось Алексею переселяться в помещение лабораторного практикума. Всё это произошло после того, как завершились работы по договору с одной коммерческой структурой, которую финансировали американцы. Главным исполнителем по теме был Алексей. Его приглашали работать в США, но он отказался, решив меня одну не бросать.
После этого его отыскала какая-то частная фирма из Великобритании. На Алексея они вышли по рекомендации одного из рецензентов его диссертационной работы. Ему предложили провести серию экспериментальных работ по уничтожению твёрдых бытовых отходов и оценить перспективы новой технологии. Он согласился, но экспериментальная база лаборатории МГУ была продана. Он обратился к своим бывшим коллегам по лаборатории МИХМа Алексееву и Самохину, которые теперь работали в другом институте, чтобы те дали возможность поработать на их базе.
Этой работе Алёша посвятил почти целый год и неплохо заработал. На вырученные деньги он решил приобрести себе дачный участок. Я была категорически против такой покупки. Ни у нашей семьи, ни у наших предков никогда не было дач, хотя они жили совсем в иное время. Но Алёша всё равно поступил по-своему. Он говорил мне, что купил недостроенный дом только из-за того, что он стоял на большом участке земли. Но я принципиально была настроена так, что моя нога не ступит на эту землю.
Целый год он потратил на то, что свозил на этот участок вещи и материалы, а в конце лета договорился с двумя парнями с Западной Украины, что они сделают ремонт дома. До середины ноября они его ремонтировали. Так Алексей более-менее привёл в Божеский вид своё приобретение, но ехать туда я так и не согласилась.
Как выяснилось вскоре, заведующему кафедрой Сафонову Алексей стал теперь по каким-то причинам неугоден. Скорее всего, того не устраивала его независимость и самостоятельность мышления, особенно после защиты диссертации, тем более, что Алексей был сыном своих отца и матери и всегда прямо и честно говорил людям в глаза то, в чём был уверен.
Один из сотрудников Сафонова придумал подлый ход, чтобы «подставить» Алексея. Он предложил подсунуть моему сыну неисправимого студента-двоечника, чтобы тот завалил свою дипломную работу, и тогда у кафедры появится возможность обвинить Алексея в служебном несоответствии. А ведь Алексею только что, спустя десять или одиннадцать лет работы в лаборатории, дали должность научного сотрудника. До этого его более восьми лет держали на должности старшего инженера, и лишь когда он пригрозил увольнением, перевели в младшие научные.
Алексея назначили научным руководителем студента Иванова, которого пару раз уже отчисляли, и он уходил академический отпуск по состоянию здоровья. Вышло же всё совсем наоборот: Алексею удалось наладить контакт со студентом, и тот благополучно завершил дипломную работу. После заседания дипломной комиссии выступил декан Химического факультета МГУ Лунин и заявил, что из всех представленных работ ему больше всех понравилась работа студента Иванова, и он лично рекомендует его в аспирантуру Химфака МГУ. Получилось так, что Алексей показал себя самым грамотным руководителем дипломной работы, а затея завкафедрой потерпела крах.
Правда, потом, как мне рассказывал Алёша, Иванов бросил заниматься учёбой в аспирантуре и ушёл из Университета, но к этому Алексей уже не был причастен. Тем не менее, он среагировал на тревожный сигнал и не стал дожидаться новых «сюрпризов». Ему как раз в это время позвонил его старый соавтор по работам, связанным с водородной энергетикой на транспорте, Фомин, который недавно защитил докторскую диссертацию и получил должность профессора на новой кафедре.
Фомин пригласил его на новообразованную кафедру Российского Университета Дружбы Народов (РУДН) и предложил написать новый курс, связанный с физикой, технологией и переносными процессами, применяемыми в автомобильной промышленности. Алексей обещал подумать и согласился перейти в РУДН на должность доцента. А Сафонов спустя несколько месяцев скоропостижно умер прямо в автобусе, когда ехал на лекцию. Его место занял «бизнесмен от науки», профессор Авдеев, который незадолго до этого объединил две кафедры Химфака в одну: «Химической технологии и новых материалов».
Я радовалась за сына, надеясь, что он начнёт спокойно преподавать на кафедре в РУДН, продолжая семейную педагогическую традицию. Но вышло иначе. Университет Дружбы Народов был образован по распоряжению Н.С.Хрущёва из Военной Академии имени К.Е.Ворошилова. Большинство заведующих кафедрами были так называемые «чёрные полковники», то есть, ушедшие в запас военные в звании не ниже полковника. На той кафедре РУДН, куда поступил доцентом Алексей, заведующим тоже был бывший полковник Генерального Штаба СССР.
Завкафедрой имел хорошую военную пенсию, защитил кандидатскую диссертацию и имел звание доцента. Денег ему вполне хватало. А вот то, на какие средства живут сотрудники его кафедры, его не интересовало. Алексею же платили всего около трёх тысяч рублей, вдобавок заведующий кафедрой хотел постоянно видеть его на рабочем месте. Алёша параллельно писал новый заявленный им учебный курс, тут же отрабатывая его на студентах. Закончив семестр, он сообщил мне, что будет отсюда увольняться. Оказалось, что его совсем недавно пригласили работать в Научно-исследовательский институт ядерной физики МГУ.
Речь шла о новом способе переработки природного газа в жидкое топливо. Поскольку Алексей был отличным физиком-экспериментатором и талантливым химиком-технологом, то он мог хотя бы оценить реальность процесса, такая работа была ему под силу. В августе 2004-го года Алёша уволился из РУДН, а в НИИЯФ МГУ как раз освободилась ставка старшего научного сотрудника. Его поддержал заведующий Отделом физики атомного ядра Николай Гаврилович Чеченин, по Алёшиным рассказам, человек чрезвычайно порядочный и всегда ценивший своих сотрудников.
Алексея из РУДН отпустили не сразу. Заведующий кафедрой уговорил его в качестве доцента-совместителя ещё целый семестр читать лекции и вести семинарские занятия по курсу теплотехники. Кроме этого, Алёша целых семь или восемь лет бессменно проводил занятия лабораторного практикума по химической технологии и вёл летнюю практику студентов четвёртого курса Химфака на базе Института элементоорганических соединений (ФГУП ГНИИХТЭОС – примечание Летописца). Но в какой-то год политика проведения практических занятий изменилась, и от услуг Алексея решили отказаться, несмотря на уникальность его методик и базы практики.
Поработав совсем немного в НИИЯФ МГУ, Алёша мне признался, что наконец попал в нормальную и здоровую научную среду. Это произошло после более чем четверти века мытарств и страданий, которые ему пришлось претерпеть на всех предыдущих местах работы. Здесь люди действительно занимались делом, а не интригами и подсиживанием, имеющими место в иных «научных коллективах». Из этого Алёша сделал вывод, что в физической среде ещё сохранилась здоровая научная этика, благодаря которой люди ставили во главе своей деятельности именно работу, а не личные амбиции, эгоизм и наживу за счёт окружающих.
Я была очень рада за него, поскольку надеялась, что в эту проклятую эпоху общественных катастроф, когда мы за короткое время лишились всех своих родных, хотя бы у Алёши жизнь сложится нормально и счастливо. Ведь получилось так, что наш Коля оказался очень несчастливым, и жизнь его можно было уподобить маленькому и слабому огоньку, попавшему под страшный натиск бури, дождя и снегопада.
После гибели Коли и Гали вся моя жизнь перевернулась и потеряла всякий смысл. Из меня будто вынули сердцевину. Единственное, что меня ещё здесь удерживало, так это мысли о младшем сыне Алексее. Кроме него, возле меня не было больше никого. Конечно, была ещё наша средняя сестра Ларя, Лариса, но у неё уже давно протекала собственная жизнь, наполненная своим смыслом, заботами о внуках и другими событиями. Не так давно она похоронила любимого мужа Жору.
После того, как Ларя разменяла большую трёхкомнатную квартиру в Малаховке и переселилась в чистенькую и удобную однокомнатную квартирку в Щёлкове, к ней зачастила хитрая и подлая сноха. Теперь она страшно боялась и переживала, что если с Ларей что-то случится, то её квартира отойдёт государству. «Рыжая хохлушка» мысленно давно уже похоронила свою свекровь и теперь пыталась переселить её поближе, чтобы, в случае чего, не потерять жилплощадь. Серёже, как обычно, было всё равно. Он ничего не говорил, тупо молчал и во всём и со всеми соглашался, как и его покойный отец, Жора Гузов. «Рыжая хохлушка» Лариса в своей аргументации неизменно упирала на благополучие Лариных внуков, Саши и Ярослава. И Ларя поддалась, согласившись переселиться из чистой и обжитой квартирки на третьем этаже уютного Воронка в убогое и неудобное тесное жилище на последнем этаже девятиэтажного дома в вонючих Люберцах. Эту квартиру старые хозяева в течение десяти или двенадцати лет использовали в качестве склада.
Все Ларины сбережения ушли на капитальный ремонт квартиры, замену сантехники и переезд. Вскоре после этого она прописала в квартиру внука Ярослава, а потом и переоформила жилище на него. Однажды, уже после гибели Коли и Гали, этот Ярослав неожиданно позвонил мне и сообщил, что он очень любит Москву, мечтал бы сюда переселиться, и хочет заехать и навестить свою двоюродную бабушку, то есть меня.
Как-то раз, когда Алёша ещё был на работе, этот Ярослав заявился к нам домой, долго бродил по квартире, разглядывал по очереди все комнаты, что-то мысленно прикидывал, говорил какую-то ерунду и вообще вёл себя странно. Он мне здорово напомнил свою мать, «рыжую хохлушку», которая так же неопределённо вела себя и жила какой-то странной внутренней жизнью, принося окружающим её близким мне людям одни неприятности. После того, как я напоила его чаем с вареньем и конфетами, он вдруг куда-то сразу засобирался и, быстро попрощавшись, поспешно ушёл. А когда я хотела зайти в ванную комнату, где он не выключил воду, то обнаружилось, что дверь заперта изнутри. У меня просто сердце опустилось, и мне сделалось нехорошо. Я еле-еле добрела до кухни и обессилено присела на табуретку, чувствуя, что вот-вот сейчас упаду.
Слава Богу, вернулся домой Алексей. Он сразу почуял неладное и спросил, что здесь случилось. Он тут же достал из холодильника сердечные капли, накапал их в рюмочку и дал мне их принять. Я рассказала ему о визите Ярослава и попросила не волноваться. Лицо у него покраснело от гнева, как у отца. Наконец я сказала, что не могу попасть в ванную комнату. Он крепко сжал кулаки, но ничего не произнёс. Так же, как и Володя, Алексей всегда держал всё внутри и старался сдерживать свои чувства.
Подёргав дверь в ванную, Алексей о чём-то подумал, потом ушёл к себе в комнату и вернулся с длинной верёвкой, на которой соорудил небольшую петлю. Верёвку он продел в щель между верхней кромкой двери и косяком, вытянул нижний конец снизу между дверью и порогом, взял руками оба конца верёвки, пошевелил ими туда-сюда, что-то послушал за дверью, сильно потянул за нижний конец, нажал на ручку двери – и та открылась. У меня словно камень с души упал. Алексей заявил, что если этот Ярослав ещё раз появится у нас в доме, то он выкинет его с балкона, и наказал ни в коем случае не пускать его больше к нам на порог.
Ярослав больше к нам не приезжал, видимо, поняв, что сделал что-то не так. Потом он, кажется, нашёл себе какую-то женщину в Москве, и его «любовь к столице», таким образом, материализовалась. Меня беспокоила Ларя: в Люберцах была очень плохая вода, и у Лари скоро стали появляться раздражения и болячки на руках и ногах. Даже по радио передавали, что в систему люберецкого водопровода регулярно попадают сточные и фекальные воды. А у Лари ещё со школьных лет возникали проблемы с кожей.
Как-то раз мы с Алёшей приехали к Ларе в гости и привезли в подарок водяной фильтр-кувшин. А вскоре я узнала узнала, что этот фильтр у неё забрала жена её младшего сына, Павлика, Тамара. И так было во всём: едва у Лари появлялась какая-то хорошая вещь, приглянувшаяся кому-то из детей, их жён или внуков, она, не раздумывая, сразу же её отдавала. То же самое было и с деньгами. Она многократно отдавала все свои скудные сбережения внукам, когда им срочно приходила в голову мысль купить себе какую-то новую безделушку, мотоцикл или автомобиль.
После смерти ребят я реже стала ездить к Володе на кладбище. Чаще по субботам мы с Анной Яковлевной встречались возле станции метро «Юго-Западная», садились на автобус и ехали на Николо-Хованское кладбище навестить могилки наших детей. Меня очень раздражало вмешательство младшей сестры Анны Яковлевны, Соньки. Она была форменной дурой и постоянно устраивала разнообразные безобразия на могиле. То она пропалывала и выкидывала или пересаживала на Галину могилу с Колиной посаженные там цветы, то перекапывала всю могилу и выбрасывала посаженные мною барвинки, то ставила на Галиной могиле густой букет ярких цветов, а Колину могилу опустошала до голой земли. Словом, она старалась после смерти принизить Колю и возвысить Галю, считая, что Галя погибла из-за своего мужа. Кстати, так же считал и Генка, очень жалея, что Галя в тот вечер не пошла в бассейн. Иначе убили бы тогда одного Колю.
Если я собиралась на Звягинское кладбище, то меня теперь сопровождал или отвозил на машине Алёша. Идти в одиночку через Звягино мне было уже совсем тяжело. Свою приятельницу, Лидию Александровну Галкину, я тоже давно не встречала, а могила её сына выглядела заброшенной, забытой и совершенно не ухоженной. Скорее всего, она уже умерла. Поэтому я ухаживала и за могилкой её сына. Больше мне ничего не осталось.
Вышло так, что по соседству с могилкой Володи вдруг появилась могила моего бывшего одноклассника, Володи Карякина. Володя пытался ещё в школе ухаживать за мной, мне он тоже нравился. Но когда началась война, наши пути разошлись. После войны мы встретились, но его уже взяла в оборот Галька Ворожейкина и фактически женила на себе. А теперь Володя Карякин лежал рядом с моим мужем, они встретились уже на том свете. Спустя несколько лет и Галя тоже улеглась рядом со своим мужем.
Дома я по-прежнему оставалась Уполномоченной от Совета Ветеранов. Со многими пенсионерами у меня сложились тёплые, хорошие взаимоотношения. Особенно мы сошлись с татаркой Акмилёй Багаутдиновой (Аллой) из третьего подъезда нашего дома. Её муж тоже был фронтовиком, тоже страдал от сахарного диабета, и тоже не так давно умер. Алла часто выгуливала по улице пса своего зятя, большого коричнево-чёрного добермана-пинчера по имени Рекс. При встрече собака всегда прижималась ко мне всем телом и подолгу не отпускала от себя, чувствуя, что я люблю собак. Я тоже с большим удовольствием гладила по голове и трепала Рекса за ушами.
Я гладила и ласкала Рекса, разговаривала с ним, и его сложно было увести от меня. Алла сказала мне, что по поведению пса она всегда метров за сто знает, что сейчас встретит меня: пёс начинал рваться и тянуть её за поводок. Зять Аллы, злой и грубый татарин, часто обижал собаку, даже выбил как-то раз Рексу зубы ударом башмака и сломал ему рёбра. Алла всегда старалась защитить бедное животное, но хозяином пса считался зять. Иногда этот зять попадался мне навстречу вместе с Рексом, но в этом случае пёс, опасаясь наказания, делал вид, что не знает меня и понуро проходил мимо, стыдливо опустив голову и отвернувшись.
Вскоре Алла заболела и слегла, её отвезли в больницу, где она и умерла. Как-то раз я повстречала возле дома её дочь Марину (она закончила Историко-архивный институт и работала в аппарате Лужкова в Московской Мэрии). Марина мне рассказала, что вскоре после смерти Аллы, измученный переполненным мочевым пузырём Рекс (татарин только дважды в день выводил его во двор по нужде) во время зимней прогулки побежал, поскользнулся на льду, сломал ногу и вскоре мучительно умер.
А вскоре умерла и Уполномоченная Совета Ветеранов, Клавдия Алексеевна. После её смерти я сложила с себя полномочия: слишком невыносимо стало почти каждый месяц узнавать, что кто-то из ветеранов войны нас покинул и отправился в мир иной.
Летом было очень жарко, и на нашем маленьком северном балконе завелись осы. Мне стало это ясно после того, как ещё весной осы несколько раз залетели в открытую балконную дверь. К счастью, ещё Володя поставил на все оконные фрамуги пластиковые сетки, через которые насекомые не могли проникнуть в квартиру. Я старалась ос не беспокоить, и они также отвечали мне взаимностью. Удивительно, но эти насекомые оказались весьма тактичны: за всё лето они ни разу не залетели в квартиру, несмотря на то, что свили в книжном шкафу, стоящем на балконе, большое гнездо. Осенью они исчезли с балкона и на следующий год уже не возвращались.
С каждым месяцем моё зрение становилось всё хуже. Шмелёва заявила, что мне необходима операция, иначе я окончательно потеряю зрение. Я вспомнила тогда историю вдовы генерала Тучкова, которая во время Бородинской битвы потеряла мужа и двух сыновей. У неё в течение одной минуты полностью пропало зрение. Она сказала тогда, что ей теперь не на кого смотреть на этом свете. Похоже, что со мной происходило то же самое, после потери мужа Володи и старшего сына Николушки. Правда, у меня остался младший сын Алексей. Значит, надо было держаться и жить. Я приняла для себя твёрдое решение и дала Шмелёвой согласие на операцию.
Перед тем как делать операцию, необходимо было собрать огромное число анализов и залечить все зубы. Собрав анализы, я решила не мучиться с лечением зубов, а просто удалить больные и проблемные. К моему удивлению, их оказалось не так много. У меня всю жизнь были крепкие и здоровые зубы. У Володи – тоже. Это свойство перешло по наследству и к Алёше, но почему-то обошло Колю: с самой армии он мучился со своими слабыми и вечно больными зубами. Вдобавок, он боялся и не любил их лечить.
Начав процедуру подготовки к глазной операции в конце 2000-го года, зимой, я только к концу мая получила направление на операцию в глазную клинику, которая располагалась возле Тверской улицы, в Мамоновском переулке. Ветеранам войны и тыла операции там делали бесплатно. Получилось так, что мою «закрыто-угольную» глаукому пришлось оперировать аж целых четыре раза, из которых два раза пришлось на удаление неаккуратно снятых швов. Словом, довелось мне помучиться.
Хуже всего было то, что врачи удалили мне хрусталик, причём вырезали само место его крепления таким образом, что поставить искусственный хрусталик уже не было никакой возможности. В больничной палате судьба свела меня с замечательной женщиной, неисправимой оптимисткой Анной Кирилловной Тороповой. Её родные, так же, как и мои, были в 30-х годах репрессированы, и мы делились с ней воспоминаниями о детстве и молодости. Она родилась в Чувашии и часто ездила туда навещать родственников. Несмотря на то, что мы провели в одной палате меньше двух недель, мы с нею стали как родные сёстры. До сих пор мы часто созваниваемся и делимся новостями.
В общей сложности, мне пришлось трижды в 2001-м году ложиться в больницу с глазами, но зрение на левый глаз я безвозвратно потеряла. Алёша иногда давал мне лупу, я прикладывала её к изуродованному глазу и замечательно видела всё, как здоровым. Но, к сожалению, несмотря на здоровую сетчатку, приладить постоянную линзу к левому глазу я не могла. А постепенно и мой правый глаз стал видеть всё хуже: хрусталик мутнел, в правом глазу у меня развивалась катаракта, как и у моей мамы.
Покончив с глазными операциями, я решила, что неприятности отступили, хотя бы на время. Но меня ждал новый неприятный сюрприз и новые испытания. Летом 2003-го года я решила как-то днём помыть голову. Зашла в ванную комнату, включила и отрегулировала воду, намылила голову с шампунем, начала её мыть. Внезапно напор воды пропал. Я, как дура, стояла посреди ванной комнаты с намыленной головой и не могла её смыть. В чайниках воды, как назло, не было.
Мыло потихоньку засохло и стянуло мне кожу головы. Лишь часа через два или три воду пустили. Я смыла засохшую пену, но от её долгого пребывания на коже у меня на голове возникло страшное раздражение. Почти вся голова под волосами покраснела и покрылась страшными пятнами. Я решила выяснить, почему без предупреждения отключили воду. Позвонив в диспетчерскую, я неожиданно узнала, что слесарь перекрыл стояк по требованию наших «вонючих» соседей с одиннадцатого этажа.
Эта семья и так нам докучала в течение длительного времени ужасной вонью, перегоняя какие-то медицинские отходы в самогон, который глава семьи годами продавал «алкашам». Володя даже прозвал его за это «вонючим». К этому времени Котова-старшего уже не было в живых. Когда я спустилась к вдове «вонючего», позвонила и рассказала ей о том, как обожгла шампунем голову по её вине, эта дура лишь расхохоталась и захлопнула дверь у меня перед носом. С тех пор я с ней не разговаривала. Ожог мой был глубоким, болезненным и заживал очень долго, несмотря на то, что Алёша приносил мне какие-то целебные средства для ускорения заживления ран.
Тем не менее, я регулярно продолжала ездить к своим родным на кладбища, ходила в магазины, готовила еду. Хоть я и чувствовала, что силы мои, медленно, но верно, меня покидают. Больше всего я переживала теперь за Алексея. Жизнь его была не устроена, наука в «этой стране» была теперь никому не нужна. Единственными отдушинами в его жизни стали теперь Воронцовские бани, которые он посещал еженедельно, да летние походы на байдарках с приятелями из Обнинска.
Обычно эти походы они проводили в конце июня – начале июля по рекам Калужской области. Алексею, правда, не нравилось то, что в походах мужики крепко выпивали. В горных походах он привык воздерживаться от спиртного, да никогда и не был его любителем. Но Алёша всё равно старался хотя бы недельку побыть на свежем чистом воздухе и на природе, на далёкие путешествия средств у него не было и в ближайшее время не предвиделось. Новые власти упорно превращали нашу страну в «сырьевой придаток Запада».
У Лари тоже стало ухудшаться зрение после смерти Жоры, и её внук Ярослав предложил ей прооперировать один глаз в Люберецкой клинике. Операция была платной, стоила где-то около пятидесяти тысяч рублей, и после неё Ларя стала видеть гораздо лучше этим глазом. После того, как она оправилась после операции, она попросила Ярослава помочь сделать ей операцию и на второй глаз. Но жадный внук решил сэкономить. Сославшись на безденежье и тяжёлые времена (вторая «хохлушка»), он предложил ей сделать бесплатную операцию, на что Ларя, конечно же, согласилась. Дело кончилось тем, что во время обезболивания ей попали иглой шприца в кровеносный сосуд, залили кровью здоровую сетчатку глаза, и она полностью ослепла на этот глаз.
После смерти Клавдии Алексеевны и Аллы вокруг меня образовалась на какое-то время пустота, но вскоре, посещая церковь святого Филиппа, я близко сдружилась с Александрой Ивановной Юрьевой, женщиной, с которой познакомилась ещё при жизни Володи. Та жила одна на Мещанской улице, единственный сын её жил с семьёй, отдельно от неё. Александра Ивановна была немного моложе меня. Как и у Клавдии Алексеевны, у неё дома жил котик. Алёша называл её «женщиной с грубым лицом». Это была правда, но Александра Ивановна обладала доброй душой и отзывчивым сердцем.
Иногда я созванивалась с Анной Кирилловной, либо та сама мне звонила. Но общались мы по телефону не часто: она уезжала к родным в Чувашию и гостила там по нескольку месяцев, поэтому живьём мы не виделись подолгу.
Алёшина совместная деятельность с другими организациями давалась нелегко. Деньги в новый проект никто не торопился вкладывать. Было много вопросов, которые можно было разрешить лишь экспериментально. У Алексея, насколько я поняла, после проведённых им расчетов и экспериментов, сложился свой взгляд на проведение процесса переработки природного газа. Вскоре удалось заинтересовать этими работами НПО «Энергомаш», где раньше Главным конструктором был академик В.П.Глушко, а также – «выбить» какие-то деньги у одного из «олигархов». Алёша вынужден был взять на себя ответственность за выполнение договора.
Никто не хотел брать на себя никакой ответственности и обязательств, но деньги получать хотели все. Алексей же никогда не прятался от ответственности, так же, как и его отец, Владимир Николаевич. Для продолжения экспериментальных работ Алексей на собственные средства пару раз ездил в Санкт-Петербург, но был сильно разочарован и раздражён: он жаловался, что каждый тянет одеяло на себя, как «лебедь, рак и щука». Мне это было очень знакомо. Володя тоже иногда говорил так после испытаний новой техники, только в его время работу оплачивало государство, которого теперь уже не было. Всем приходилось вертеться, кто как может.
Как я поняла, эксперименты дали отрицательные результаты, и Алёша разочаровался в предложенной схеме. Однако, некоторое время он ещё готовил какие-то бумаги, писал статьи и ездил на конференции. А однажды он сообщил мне, что заведующий отделом предложил ему сменить тематику исследований, занявшись нанотехнологией, и он согласился. Судя по рассказам Алексея, Н.Г.Чеченин напоминал старых университетских профессоров, с которыми я имела счастье общаться на Истфаке МГУ после войны. Я просто с облегчением вздохнула, потому что видела, что работа по старой теме ничего хорошего, кроме пустой и нервной суеты, моему сыну не приносит.
Алёша по-прежнему был очень доволен коллективом института. Наконец, за многие годы, ему не надо было постоянно выдумывать всяческих ухищрений, чтобы избегнуть козней и подсиживания, которые были приняты на предыдущих местах его работы, хотя, вроде бы, чего можно было выгадать в нищей научной среде. По рассказам Алексея, в отделе работали чрезвычайно порядочные, хорошие и сердечные люди. Из этих рассказов я запомнила имена Учёного секретаря отдела, Аллы Анатольевны Широковой, с которой иногда общалась по телефону, Александра Александровича Беднякова и Николая Гавриловича Чеченина, заведующего отделом физики атомного ядра.
Я по-прежнему ходила по утрам в палатку возле переулка Васнецова и покупала там Клинское молоко: из него я готовила творог, который ела сама и кормила по утрам Алёшу. Правда, сын всё время отговаривал меня от этих походов, но я знала, что если я расслаблюсь и перестану делать над собой усилия, то могу очень быстро ослабнуть.
Время от времени я посещала поликлинику и проверяла зрение. Я перестала ходить к заведующей отделением Шмелёвой и перешла к новому окулисту по фамилии Телешева, она более внимательно относилась к пациентам. Она прописала мне новые капельки в глаза: «Тауфон» и «Квинакс». Лекарства были дорогими, но в Пенсионном Фонде мне оформили так называемую «карту москвича», по которой полагалась небольшая скидка. От бесплатных лекарств я отказалась, и теперь ежемесячно получала небольшую прибавку (кажется, в 400 рублей) к пенсии деньгами. Что удивительно, моя пенсия была теперь раза в полтора больше зарплаты Алексея, который имел учёную степень кандидата наук и работал в Московском университете старшим научным сотрудником. Это был полный абсурд! При этом, со всех заработков и «доходов», как «бюджетников», так и «олигархов», брали одинаковую долю налога в размере 13-ти процентов.
Участковым терапевтом на нашем участке работала Наталия Владимировна Чернигина, но мне она не нравилась: вместо лечения больных она обычно выписывала целую кучу направлений на анализы и к специалистам. В медицине она, на мой взгляд, совершенно не разбиралась. Зато, по словам соседки снизу, Валентины Фёдоровны Звоновой, была взяточницей и любила попить чайку при вызове на дом.
В 2004-м году у Алексея начались стремительные перемены в личной жизни: он стал встречаться с женщиной по имени Галина, с которой уже довольно давно был знаком по церкви Святого Филиппа. Спустя некоторое время они решили пожениться. Я с радостью благословила их иконой Богородицы. 21 сентября 2006-го года, в день празднования Рождества Пресвятой Богородицы, они зарегистрировали брак. Но радость моя была преждевременной. Галина жила где-то на юге Москвы, кажется, в Орехове-Борисове, в отдельной квартире, прямо напротив квартиры своих родителей. С Алексеем они вместе проводили лишь выходные, а всю неделю каждый жил сам по себе, своей жизнью, как холостяки. Мне такой образ «семейной» жизни был просто удивителен.
Галя работала на американскую фирму по производству косметики «Мэри Кэй». Почти каждую субботу она стала снаряжать Алексея возить на машине какие-то вещи в какую-нибудь гостиницу или зал, где проводила занятия по макияжу. У меня сложилось стойкое впечатление, что Алексей был ей нужен лишь как бесплатный носильщик и шофёр. Главное для неё было – построив торговую «пирамиду», продать как можно больше косметики и выручить возможно больше денег. Алексей всегда был замкнут, со мной почти ничем никогда не делился, но я чувствовала, что его что-то здорово угнетает.
Со мной Галина была всегда учтива, ласкова и любезна, аж до приторности. Едва она появлялась у нас в доме, сразу слышался её громкий, сладкий и тонкий голос, который она «включала», когда общалась со мной, почти как с малым ребёнком:
- Здравствуйте, Нина Сергеевна! Ах, дорогая моя! Как Вы поживаете?
Я всегда держалась с ней ровно, не обижала и каждый раз что-нибудь рассказывала из своей долгой и нелёгкой жизни. Она громко умилялась и восторгалась моими рассказами, уговаривая меня записать воспоминания. Кажется, именно тогда Алёша стал что-то записывать из того, что я им рассказывала. Галины восторги казались мне искусственными и надуманными, и я долго не могла понять, где она говорит искренне, а где начинает переигрывать.
Я заметила, что Галя называет Алексея либо «дорогой», либо «котик» и почти никогда не зовёт его по имени. Мне это казалось странным. Ещё Володя когда-то обмолвился, что так себя ведут развратные и распущенные женщины, которые боятся во время близости назвать мужчину чужим именем. Мне эта черта не понравилась в Галине. Сын рассказал мне, что она была замужем, но сколько раз и за кого она выходила, он не спрашивал, потому что считал это бестактным, а Галя к откровенности не стремилась.
Иногда Галина уезжала в командировки в другие города России и даже за границу, но никогда не предлагала Алексею поехать вместе с собой. Мне это тоже казалось странным и абсолютно неестественным. Тем более, что некоторые поездки у неё приходились на летний период, когда моего сына всегда принудительно отправляли в отпуск. Вместе с Алексеем они лишь иногда сплавлялись по выходным по реке Истре в Подмосковье. Однажды Галя, в порыве откровенности, рассказала мне о своих планах на будущее. Выслушав её, я поняла, что места Алексею и его научной работе в этих планах нет. Она рассчитывала, что Алёша будет работать на неё, и она с его помощью станет «Национальным Лидером» компании «Мэри Кэй».
Однажды Алёша мне признался, что мечтал о таком же счастливом браке, как у нас с Володей, но видимо, в наше время это уже нереально: женщины стали прагматичны, вероломны и расчётливы, иметь нормальную семью и детей они не желают, а думают лишь о деньгах и карьере. В 2007-м году осенью он перестал ездить к Галине на выходные и вскоре подал заявление о расторжении брака. В марте 2008-го их брак расторгли.
Мне было обидно за сына: история снова повторялась. Вдобавок я переживала о его здоровье. За период недолгого брака с Галиной он сильно растолстел от вынужденной неподвижности и отсутствия мышечной активности, набрав лишние килограммы. Раньше Алёша ежедневно делал утреннюю зарядку, каждую неделю ходил в лес, бегал на лыжах, вёл активный образ жизни, следил за собой и держался в постоянных параметрах. Теперь из него будто выжали соки, он стал вялым, сонным и апатичным, в нём словно накопилась вековая усталость, я просто не узнавала своего младшего сына, своего «живчика». Я была сердита на Галину: она сильно обидела моего Алексея.
Я всегда была очень близка со своей мамой и, пожалуй, лучше всех из своих сестёр понимала её. Поэтому я стремилась дожить до её возраста, хотя врачи и утверждали, что рождение Алёши отняло у меня 10 лет жизни. Маме было 84 года, когда её не стало. Шёл 2008-й год, и мне должно было исполниться 84 года, как и маме. Ларя уже спокойно перешла этот рубеж и как будто не задумывалась о возрасте. Конечно, ведь ей не довелось хоронить собственных детей. А меня «чаша сия» не миновала. Те из соседей, кто видел нас с Ларей вместе и не знал, сколько нам лет, считали, что я старше своей сестры. Что поделаешь, жить приходится столько, сколько Господь тебе отпустит, и не роптать. Говорят ведь люди, что в жизни ни происходит, всё к лучшему.
 

25. В каком государстве мы живем. Урок отечественной истории.
Оглядывая историю нашей страны за последние столетия, я, как историк-профессионал, не могу не заметить явных устойчивых тенденций, которые за последние годы лишь усилились. В России человеческая жизнь всегда стоила очень дёшево, особенно после татаро-монгольского ига. Почти три века дикой «азиатчины» легли тяжёлым бременем на всю последующую историю Руси. Если спасённая Русью Европа относительно спокойно развивалась, попутно стравливая меж собой и уничтожая раздробленное усобицами западное славянство, по благословению Папы Римского и верхушки Западной католической Церкви, то находившаяся под игом Восточная Русь вынуждена была подлаживаться под законы восточного деспотизма и крепко их усвоила.
Ничто из происшедшего в мире не происходит бесследно, всё оставляет за собою длинный шлейф событий, который потихоньку рассеивается, но никогда не исчезает без остатка. Этот шлейф может порой сработать совершенно неожиданным и даже парадоксальным образом, поэтому забывать исторические уроки – самое подлое и неблагодарное дело. Повсеместно забвение своей истории, своих корней оборачивается часто предсказуемым, но почти всегда – горьким и плачевным результатом для стран и народов. И горе тем, кто сознательно забывает или искажает исторические события в угоду собственным амбициям или сиюминутным интересам – история мстит за забвение забвением и проклинает не помнящих родства!
Тяжкое наследие монголо-татарского ига наложило печать деспотизма на всю последующую историю России. Если в Европе, в Средние века также не отличавшейся либерализмом в отношении крестьянского люда, общественные процессы всё же привели к личному освобождению простонародья, то в России дело обстояло совершенно иначе. Впоследствии личная свобода европейского крестьянства привела его к массовому разорению, формированию капиталистических трудовых отношений, промышленной революции и бурному развитию производительных сил в Европе. Искусственный раскол европейского славянства в Средние Века был усилен, поддержан и доведён до состояния жестокого антагонизма именно за счёт доминирования в Западной Европе католической церкви, поощрявшей политику геноцида коренного славянского населения и активной экспансии католических рыцарских орденов на Восток под видом нового Крестового похода. Османская империя захватила исконные славянские земли Передней Азии и Южной Европы и на века поработила их коренное население.
Сначала – в Московской Руси, а потом – и в России – на многие столетия оказалась законсервирована система архаических общественных отношений, скорее, характерных для улусов Золотой Орды, включавшей в себя одним из обязательных элементов фактическое рабство подавляющего большинства подданных авторитарного государства и трона. И это при том, что в Центральной Руси (которая в период позднего Средневековья стала именоваться Княжеством Русским и Литовским, а позже – Речью Посполитой, а фактически на 80-85% состояла из этнических русских) уже установились достаточно либеральные законы, были образованы полноценные европейские учебные заведения, университеты, а на территории ряда городов нынешней Беларуси и Литвы (Полоцк, Вильно) уже практиковалось Магдебургское право. Позже эти территории вполне логично вошли в состав Российской Империи, а все государственные различия усреднились и нивелировались, в соответствии с доминирующей моделью управления.
Мало того, по мере роста Русского государства и достижения им состояния абсолютизма, закрепощение крестьянства и утеря им своих исконных прав принимало поистине уродливые формы, которые можно было бы сравнить с характером взаимоотношений населения оккупированных малоразвитых азиатских, африканских, тихоокеанских и американских колоний европейских государств по отношению к метрополиям. Вместе с тем, народная память сохранила былины и сказания о тех временах, когда почти весь народ Руси состоял из вольных хлебопашцев. Им, по мере надобности, приходилось бросать привычные мирные занятия и, вооружившись, в составе ополчения, под началом князя или воеводы, а фактически, главы рода, защищать родную землю и право на вольный труд, «ища себе чести, а князю – славы».
Такие взаимоотношения долго бытовали в среде небогатых мелкопоместных землевладельцев и их крестьян вплоть до конца XIX века, когда под натиском новых общественных течений крестьянству была свыше дарована «свобода», а по сути – новая форма закабаления народа на чуждых ему, капиталистических началах.
На мой взгляд, наибольшим злом для России было правление царя, а потом и Российского императора – Петра Алексеевича Первого, который, с подачи своего отца, «тишайшего» монарха и завуалированного «западника», Алексея Михайловича Романова, был воспитан в духе подобострастия и преклонения перед «цивилизованной» Европой. С плеча и наотмашь принялся он перекраивать русскую действительность на свой извращённый лад. Русский человек любого звания и достоинства был для Петра всего лишь «смрадным холопом», рабом, подданным, не имеющим никаких прав и во всём обязанным своему хозяину, господину и повелителю – Самодержцу Российскому. С того самого времени и по сей день для огромного числа наших безумных соотечественников всё русское навеки отмечено печатью ущерба и неполноценности, достойное в лучшем случае сожаления, грусти и печали, лишь в силу своего отечественного происхождения.
К сожалению, это выросло не на пустом месте. Русские властители и князья активно вступали в династические браки с иноземными правителями, распространяя, таким образом, своё влияние на сопредельные земли и территории. Русские князья, в силу природной пассионарности, стали основателями множества западных монархических династий и домов. В результате династических браков кровь правителей разбавлялись, а воспитание было смешанным. В итоге, русские по названию правители – фактически – часто исповедовали чужеземную идеологию и чуждые русскому народу ценности и обычаи. Не удивительно, что наш народ сделался чужим для его правителей, в жилах которых текла кровь, сильно разбавленная иноземной.
Ещё со времён святого Владимира, Крестителя Руси, в среде власть предержащих бытовало мнение о неполноценности всего русского. Не нами, и даже не академиком Д.С.Лихачёвым, придумана фраза о том, что «история Руси началась с её крещения». Одной этой освященной церковью фразой навеки постулировалось отсутствие у Руси собственной письменности и культуры, искусства и архитектуры, собственной государственности и славного прошлого. И людям, исповедующим подобные взгляды, в наше время присуждаются учёные степени и звания профессоров и академиков (вспомним всё тех же незабвенных фальсификаторов отечественной истории, академиков И.И.Минца и Д.С.Лихачёва). В политических целях уже в который раз шельмуется и предаётся забвению история великого народа, давшего начало не только всем европейским государствам и монархиям, но и стоявшего у истоков всей мировой цивилизации.
Именно Петр Первый глубоким пренебрежением и унижением своих подданных заложил начало тех процессов, которые в начале XX века привели в России к чудовищному геноциду русского народа, процессу, который длился в течение всего столетия и который продолжается по сей день. Начиная с Петра Первого, историю русского народа писали немцы, которые, естественно, не могли допустить, чтобы какой-то иной народ был древнее, славнее и культурнее их. С этим явлением всю жизнь боролся Михайло Васильевич Ломоносов. Однако, до сей поры в подавляющем большинстве гуманитарных учебных заведений наших соотечественников учат «норманистической» теории развития Русской государственности, которая являет собой лишь бесконечные вариации псевдоистории Руси, придуманной немцами Г.Ф.Миллером, Г.З.Байером и А.Л.Шлецером, а практически все современные толковые словари русского языка опираются на антинаучный с исторической и филолого-этнографической точки зрения, но не допускающий критики «Этимологический словарь» Макса Фасмера.
В период правления «великой» последовательницы Петра Первого, «матушки»-императрицы Екатерины II, привилегии дворянского правящего сословия превысили все мыслимые и немыслимые пределы, а угнетение народа достигло своего апогея. Вступление потомков русских бояр и дворян в браки с иноземцами стало обычным и привычным делом, и даже общение на родном языке для правящего класса сделалось неприемлемым. Многие дворянские семьи на полтора или два века разучились говорить по-русски, избрав в качестве языка общения чужой, французский.
Именно в этот период к Российской Империи были присоединены западные территории, включая Польшу, которая к XVIII веку впитала через Германию значительную (от 200 до 500 тысяч) популяцию евреев – искусственно рассеянного народа, практически не способного к нормальной ассимиляции в силу множества исторических причин. Увеличившись за полтора века почти впятеро, эта, первоначально ограниченная «чертой оседлости», масса стала активно нажимать на все болевые точки огромной разнородной и разбалансированной Империи, доведя её к концу XIX века до критической, взрывоопасной революционной ситуации.
Я не хочу сводить крах Российской Империи к одному так называемому «еврейскому вопросу», но то, что евреи начали со всей своей бесцеремонностью «учить жизни» русский народ, никто не сможет и не будет отрицать. Однако, слабость России состояла всегда в том, что мирная жизнь действовала на русских разлагающе, разобщая их, в первую очередь, по имущественному принципу и по типу общественного разделения труда. Русское дворянство прежде всегда охотно и как должное принимало на свои плечи тяготы военной жизни. Беспрецедентные льготы привилегированных сословий привели к тому, что множество отпрысков благородных семейств, потомков князей, бояр и столбовых дворян, имея все эти льготы, сознательно, под различными предлогами отказались от воинской повинности, свалив её на «новое дворянство», получившее свои титулы и звания за какие-либо особые заслуги. Так произошла великая подмена ценностей: целые семейства теперь обладали властью и богатством не по естественному праву, а за заслуги славных предков, не внося своей лепты в общее дело созидания и укрепления России. Дворянство добровольно самоустранилось из процесса строительства новой общественной жизни, сбросив груз воинской службы на иные сословия.
Кроме того, Империя, активно расширяя территорию, вовлекала в политическую жизнь местные элиты, предоставляя им высшие государственные титулы. Так повелось на Руси ещё с Рюриковичей и даже ранее, с эпохи княжеских усобиц. В итоге, получилось так, что знатные роды, близкие к трону, были физически уничтожены в ходе войн и «чисток», либо пришли в упадок. На их место пришли новые, главным образом, этнически не русские фамилии, которых с «этим народом» мало что связывало. Можно добавить сюда и подлинное засилие немцев при Императорском дворе и «в высших эшелонах власти», как теперь принято говорить, в Петровскую и послепетровскую эпохи. На этом фоне русская глубинка уже никак не ассоциировала себя с Правительством и Монархией, которые теперь жили своей, совершенно отдельной от русского народа, жизнью.
Эта всеобщая разобщённость к началу XX века была усилена лавинообразным внедрением капиталистического способа производства, само собой, с русскими перекосами. С земли были согнаны значительные массы крестьян, с ними вместе были разорены мелкопоместные землевладельцы, пополнив ряды тех, кому «нечего терять, кроме своих цепей». Капиталистический способ производства искусственно насаждался в сельскохозяйственной стране, где подавляющее большинство народа веками не имело личной свободы и права на собственность. Мало того, часто и не хотело её иметь. Огромные массы народа были выведены за рамки любой политической активности.
Политический экстремизм вкупе с экономическим гнётом – вот гениальный рецепт любой, и не только русской, смуты. Не стоит забывать и происки внешних врагов России, которые активно поддерживали внутренние силы, дестабилизирующие Державу. На подобном корму хорошо плодятся «социалистические вожди» типа Ленина-Ульянова и Троцкого-Бронштейна, палачи-террористы вроде Дзержинского, Савинкова и Блюмкина, такие «стойкие последователи классиков марксизма», как Иосиф Сталин-Джугашвили.
Именно эта роковая разобщённость, неверие друзьям и соседям, зависть и предательство тех, кто тебя окружает, невозможность посмотреть «дальше собственного носа» – вот причины тех бед, в которые вновь и вновь попадает Россия. Вот те «грабли», на которые раз за разом наступаем мы в нашей жизни, единожды предав свои исконные, родные всем нам ценности и святыни. Сбившись однажды со своего национального пути, Русь вынуждена теперь искать его на ощупь и впотьмах, внимая лживым подсказкам мнимых друзей и явных своих врагов, дробясь и слабея, и всё дальше уходя от него.
Я не хочу повторять то, что много раз было написано и переписано в учебниках истории моего Отечества, я лишь пытаюсь отразить то, что подсказывает мне сердце и помогает осмыслить элементарный анализ, образование и жизненный опыт. Вышло так, что родившись на исходе первой четверти двадцатого века, я впитала в себя атмосферу Советской России всех эпох, вплоть до её трагической кончины. Сейчас я вынуждена дышать воздухом тлена и разложения, исходящим от трупа совсем недавно могучей Державы. Мой сын говорил мне, что он почти двадцать лет живёт в состоянии стыда и позора от предательского разгрома Советской Империи. Что же говорить обо мне, если я, в тринадцать лет лишившись любимого отца, всю жизнь провела в постоянном страхе за себя, своих родных и близких? И я так и не смогла спасти их, всех их до единого прибрал Господь, кроме единственной оставшейся в живых сестры и младшего сына. Видно, так Богу было угодно. Пока мы не раскаемся в своих грехах и не встанем, сплотясь воедино, на путь истинный, Господь будет нас карать. Вразуми нас всех, Господи!
Случилось так, что в результате Октябрьского переворота власть в России была захвачена большевиками, которые сразу приступили к исполнению программы геноцида русского народа. Ленин открыто писал о том, что если в интересах революции потребуется уничтожить две трети населения России, то они будут уничтожены. Причём, смута в умах русских достигла такого уровня, что даже в пределах одной семьи люди ухитрялись исповедовать диаметрально противоположные убеждения, что и привело к непримиримому противоборству по-разному понимавших справедливость единокровных братьев, обернувшемуся неисчислимыми жертвами на радость врагам Отчизны.
Таким образом, к огромному ущербу, нанесённому России в Русско-Японской войне 1905-го года и в Первой Мировой войне 1914-го года, добавились жертвы войны Гражданской, Красного террора, продразвёрстки, национализации, коллективизации, раскулачивания, переселения «буржуазных элементов» в дикие и малонаселённые районы страны, индустриализации и массовых репрессий, сопровождавшихся беспрецедентным уничтожением лучших людей России. Потери в Великой Отечественной войне довершили картину массового геноцида русских, унеся более 30-ти миллионов человек. Полные потери до сих пор не поддаются расчёту.
Если специалисты-демографы начала минувшего века, прогнозируя дальнейшее успешное развитие России в XX веке, предрекали рост её народонаселения к 80-90-м годам до 600-800 миллионов человек, то к концу 90-х годов реальная популяция России «Ельцынского образца» сократилось до 140-ка миллионов, из которых на долю русских едва приходилось до 80%. Хотя и в эти данные мне верится с трудом.
Весь XX век можно, нисколько не кривя душой, назвать веком геноцида русского народа всеми мыслимыми и немыслимыми способами и методами. О каком «холокосте» (жертвоприношении) можно говорить в отношении евреев, если все их жертвы не превысили единиц процентов от суммарных потерь славянства за этот кровавый век! Тем более, что в качестве жреца, «приносящего жертву», обозначена такая одиозная фигура, как Адольф Гитлер. Пора нам начать жить собственным умом, а не повторять избитые напыщенные чужие и лживые фразы наших врагов и вечных противников. Враг хорош тогда, когда он позволяет использовать его методы против себя, учит тебя, а ты, понимая это, становишься умнее и мудрее. Но наш народ, увы, не хочет учиться даже на собственных ошибках и примерах из своей истории, что уж говорить о чужом опыте!
Русский народ всей душой принял новое для него Христианское учение не на пустом месте. Нам не известна полная и достоверная история земной жизни Иисуса Христа и вся полнота Его Учения. Рыбаки из Галилеи впитали то, что сумели вместить их души и головы, и в Канон Христианского вероучения вошли четыре Евангелия, избранные на основании простого жребия. Глубина и архетипичность Евангельской истории отнюдь не случайны. Здесь переплелись глубокие пророчества древних верований и основы Ведических знаний, глубокая философия древних школ, впитавших в себя мудрость тысячелетий. Проповедь Апостола Христова Андрея Первозванного чутко отозвалась в сердцах множества наших соотечественников, что подтверждено документами первых Вселенских Соборов. Христианская Церковь на территории Руси была основана задолго до принудительного Крещения Киева князем Владимиром. Церковь, епархии которой ничуть не уступали в древности Антиохийской или Армянской Церквям.
То, второе, Владимирово Крещение, по сути было революционным актом, подобным Петровскому излому Руси, нарушившему логичный и естественный путь развития Державы. Святые Кирилл и Мефодий, Учители Словенские, не на пустом месте создали письменность, они лишь использовали древнее славянское письмо (алфавитное и более раннее, слоговое), имеющее в историко-филологической среде устойчивое наименование письменности «черт и резов», которым были начертаны древнейшие письменные памятники человечества, такие, как Тертерийская керамическая дощечка, найденная на территории Трансильвании, и Критские линейные письмена А и Б, а также, по-видимому, многочисленные этрусские надписи. Прагреческая и протолатинская письменности имеют своими корнями архирусское письмо народа пеласгов (беласков), автохтонного (коренного) населения Балкан и Средиземноморского побережья, а также, по-видимому, всей Западной, Центральной и Восточной Европы, Передней Азии и, по некоторым данным, Северной Африки и Ближнего Востока (народа «пилиштим», знаменитых библейских филистимлян, главных противников иудеев при заселении теми Палестины).
Когда я училась на Историческом факультете МГУ во второй половине сороковых годов, старые профессора дореволюционной школы рассказывали нам об этом, намекали о несметных исторических богатствах Сибири, издавна населённой индоевропейскими племенами «гипербореев». Однако, по мере развития сталинских репрессий и замены преподавательского состава новым набором «красной профессуры» и «фронтовиков», содержание фундаментальных исторических курсов, особенно истории Отечества, подменялось новым, так называемым «рабоче-крестьянским и классовым» содержанием.
Это прискорбно, поскольку за рубежом кое-где ещё продолжают учить студентов-историков тому, что представляла собой для всего цивилизованного мира Русь, но процесс забвения правды, увы, управляем и повсеместен, и первым он коснулся именно нашей страны. Единственным плацдармом противоборства забвению Руси является археология, её объективные данные, но и их активно шельмуют и вытесняют последователи так называемой «библейской историографии», утверждающие, что у истоков мировой цивилизации стояли семитские, якобы «древнейшие» народы.
Всё это делается для того, чтобы мы, русские, забыли навеки, кто мы, откуда и зачем пришли и в чём состоит наше предназначение, наша историческая миссия на этой земле. Если мы об этом забудем, то, видимо, Род человеческий пресечётся, и наступит Конец Света, который издревле предрекали все Учители и Пророки человечества, а также Христос Спаситель и Его Апостолы. Но ещё в наших силах удержать землю и Род человеческий от погибели и Царства Антихристова. Поэтому и вспоминаю я то, что было со мной и моими родными и близкими, чтобы не стало всеобщее забвение новой «религией» и мы, русские, не обратились всем скопом в «мировых общечеловеков».
Случилось так, что по Божьему попущению в XX веке власть в нашем Отечестве была захвачена теми, кто люто ненавидит Русь, Русскую Землю и Русский народ. Даже само имя «Русский» страшно было произносить до 40-х годов – могли обвинить в шовинизме и осудить за «националистическую групповщину и попытку буржуазного государственного переворота с целью реставрации антинародного режима». Именно такие формулировки сочинялись на процессах над «врагами народа», а по сути, честнейшими и чистейшими людьми России, настоящими специалистами и патриотами своей страны.
Первой «миной замедленного действия» стала глубоко порочная и деструктивная идея «о праве наций на самоопределение вплоть до образования независимого государства», заложенная ещё В.И.Лениным в Конституцию СССР в 1922-м году. Вся логика этой власти была деструктивна до мозга костей, а для проведения в жизнь такой изуверской политики нужно было обладать поистине безграничной властью. Единственным действенным оружием этой «новой власти» был террор, физическое уничтожение носителей памяти, уклада жизни, ценностей и народного мировоззрения.
Не удивительно, что все нынешние многочисленные «политические партии», по аналогии со своей предтечей, партией большевиков, ставят в качестве главной, ключевой цели именно «захват власти». Это значит, что в головах их лидеров глубоко посажены зёрна ленинизма и ненависть к «этой стране». Октябрьский переворот опрокинул страну сначала в пучину средневековой усобицы, а затем заставил родных, единоутробных и кровных братьев уничтожать друг друга «по классовому признаку». До основания была разрушена вековая традиционная многоукладность, которая всё ещё не была изжита в России даже к началу кровавого XX века.
Корни этой многоукладности лежат в глубине тысячелетий и зиждятся на древнем Ведическом учении о варнах, состоящем в том, что Создатель мира сделал людей из частей своего тела. Он поставил во главе Государства жрецов (голова), которым были присущи все четыре высшие качества или добродетели (аскетизм, чистота, милосердие и правдивость), и воинов (руки), которые имели уже три последние из перечисленных добродетелей. Создатель дал им в подчинение ремесленников (чрево) и земледельцев (ноги), число добродетелей которых равнялось, соответственно, двум (милосердие и правдивость) и одной (правдивость). Соответственно и численно эти сословия были пропорциональны размерам тех членов Создателя, из которых они были сотворены.
В 20-30-е годы «кровавого века» из тела России насильственно были вырваны (убиты либо изгнаны) представители высших сословий (варн) и нанесён невосполнимый урон исторически необходимым для жизнедеятельности любого государства коренным, формально низшим, а по сути – питающим тело Руси, – производящим всё сословиям земледельцев и ремесленников, объявив их носителями чуждой пролетариату мелкобуржуазной идеологии. В итоге – исторически обусловленная и сложившаяся форма государственного мироустройства, традиционно характерная для индоевропейских народов и цивилизаций, была подменена искусственной деструктивно-паразитической доктриной «классовой борьбы», не имеющей никаких реальных жизненных корней, поддерживающих её существование и развитие естественным образом.
Экономически новая власть в России представляла собой государственно-монополистический капитализм, держащий на своём хребте доктринёрскую идеологическую надстройку, представляющую собой ничем не подкреплённую идеалистическую химеру о «мировом царстве социализма». Экономические построения К.Маркса справедливы для ранней формы капитализма и никак не могут являться основанием для учения о «классовой борьбе», кризисе «капитализма эпохи империализма» и Ленинских выводов о социалистической революции.
На словах – полнота власти в форме диктатуры предоставлялась фактически деклассированной массе пролетариата – наёмным рабочим и неимущим наёмным же батракам, относящимся в Ведической традиции к париям – «неприкасаемым». Эти массы людей именовалась таковыми лишь по признакам внешней схожести, а по сути – не отличались от животных своими жизненными целями и рефлексами. При этом парии никогда не относились ни к одной из богосотворённых варн: духовность их равна нулю.
Фактически власть в стране была захвачена партийно-хозяйственной высшей бюрократией, не имеющей никакой связи с народом, страной и их мировоззренческой и бытийной сущностью. Можно сказать, что Октябрьский переворот 1917-го года явился исходной точкой тотальной «парификации» или «маргинализации», а точнее, «обыдлением» России, которое, вместе с геноцидом русского народа, продолжается по сей день и лишь перешло в новую, более опасную и завуалированную стадию, именуемую ныне «процессом демократизации общества», а по сути, ведущее к всеобщему распаду, деградации и зарастанию нашей общей памяти.
Коммунистическая доктрина оказалась весьма привлекательной для трудящихся масс русского населения именно своей основной идеей «Вселенского равенства» всех живущих, исключая так называемые «классы эксплуататоров», с которыми можно и нужно бороться всеми доступными путями и методами. Главное, что в эти «классы», по воле бюрократической «верхушки», могли попасть любые категории и группы населения, что и имело место в период правления «отца всех народов». Именно в этот период И.В.Сталиным (Джугашвили) и был разработан его основополагающий тезис об «обострении классовой борьбы в период строительства социализма».
При отсутствии в обществе, вульгарно деформированном чудовищным социальным экспериментом, естественных движущих сил развития, этот тезис позволил мобилизовать огромные массы репрессированных на «модернизацию» страны. Фактически не оправившись от многовекового рабства крепостничества, Россия вновь оказалась рабовладельческим государством, в котором в качестве рабовладельца выступило само государство, а человек становился полностью лично зависимым, хотя формально ему и предоставлялись известные «демократические» права, если только он не был «зэком», поражённым практически во всех личных правах и свободах.
Хуже всего было то, что теперь уровень распределения вознаграждения за труд был настолько урезан для трудящихся мужчин, что не позволял им содержать семью. Была осуществлена очередная подмена понятий: вместо «промысла», позволявшего семье существовать и не облагавшегося никакими налогами, в соответствии с высшей справедливостью бытия в северной стране с суровым климатом, был введён термин «доход», облагавшийся налогом независимо от источника, что не было обусловлено ничем. Доходом на Руси всегда именовались средства, получаемые без участия труда получателя этого дохода. Раз вложенные средства могли приносить доход и облагались налогом в 4%, начиная с 20-ти тысяч рублей в год для ценных бумаг и банковского капитала (согласно Закону о Промысловом налоге Российской Империи от начала XX века). Прочие же средства, получаемые посредством «промысла» или государственной военной либо «статской» службы, никаким налогом не облагались, поскольку приносили пропитание русским семьям. Причём, слово «русский» здесь применено в самом широком смысле: подданный Российской Империи, Православный, без указания «национальности».
После Октябрьской революции, вернее, переворота, всё было перевёрнуто с ног на голову. Сначала на основании тотального «красного террора» эпохи Гражданской войны ввели людоедскую продразвёрстку, позже заменённую лукавым и неподъёмным «продналогом». А позже все заработанные средства стали облагаться налогом. Женщина вынуждена была «выйти на работу», а мужчина потерял возможность содержать семью. При этом была выдвинута завиральная идея экономического «освобождения» женщины в эпоху социализма. Таким образом, был нанесён смертельный удар институту традиционной патриархальной семьи, на которой испокон веку держалась Русь.
Мой муж Владимир Николаевич долго работал в профкоме «Фирмы С.П.Королёва» и хорошо изучил в своё время систему экономических и трудовых отношений в СССР. Он мне с карандашом в руках показал, что «на руки», в виде заработной платы, советские рабочие и специалисты получали не более 12-ти копеек с каждого рубля их реального заработка. Все остальные средства централизованно отчислялось в разнообразные «фонды» и «счета», частично потреблявшиеся в виде социальных благ и отчислений, но в громадном своём большинстве шедшие на содержание огромного по численности аппарата партийно-государственной «номенклатуры» и на поддержку «стран народной демократии». Я никогда не забуду «красивый жест» Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева, который во время своего визита на Кубу подарил «Острову Свободы» оборудование для 40-ка школьных химических и физических лабораторий. И это в то время, когда наши школы оставались фактически «голыми» и не оснащёнными техникой.
Вся общественная жизнь России была перевёрнута с ног на голову в угоду бредовым экономическим доктринам «социализма». После завершения «ленинского» этапа геноцида русской деревни наступил следующий этап, этап «коллективизации». Вытравлялась сама тяга человека-земледельца в «земле-матушке», тяга архетипическая, присущая именно индоевропейцам: исконным земледельцам и скотоводам. Вместо этого исконно-природного внутреннего иррационального и традиционного уклада вводилась трудовая повинность и налог на результат труда. Правда, она компенсировалась образованием.
Следующий шаг был ознаменован борьбой с «многоукладностью хозяйства» как «преодоления пережитков буржуазного строя». Формальное объявление пролетариата «гегемоном» само по себе ничего не решало, но воздействовало на психологию работника, воспитывая «батрака-собственника», который ни за что не отвечает, но ощущает себя «хозяином», отнюдь таковым не являясь. Вся эта система была насквозь лживой, искусственной и не жизнеспособной без обильных кровопусканий, которые были жизненно ей необходимы ввиду крайне низкой её эффективности, поскольку экономически она никак не окупались. Компенсировали её общественные институты.
Весь период правления И.В.Сталина отмечен печатью фактической зависимости всех и каждого от «системы», включая самого вождя. Именно низкой производительностью рабского подневольного труда обусловлена столь низкая эффективность так называемого «социалистического способа производства». Великие достижения советского народа в «период построения социализма» в России достигнуты нечеловеческим напряжением сил простых русских людей не благодаря, а вопреки законам природы и общества.
Лишь с кончиной И.В.Сталина начинаются отступления от этой мерворождённой, но чрезвычайно логичной и примитивной сухой мёртвой схемы, когда любой компонент общества очень жёстко по распоряжению «сверху» вписывался в неё, рискуя быть переваренным при несоответствии формы содержанию. Так, например, любой руководитель любого подразделения при пропорциональном увеличении личных благ и льгот, по мере роста и значения должности, лично (то есть собственной головой и жизнью родных и близких) отвечал за свой участок, как материально, так и морально.
Внутренняя жёсткая логика системы была разрушена Н.С.Хрущёвым. Именно в период его правления руководитель перестаёт отвечать имуществом и жизнью за деятельность подведомственного участка или подразделения. В качестве «материально ответственного лица» руководителем теперь может быть назначен фактически любой член трудового коллектива, которого устраивает соответствующая имущественная надбавка. Именно с этого момента у начальствующей «элиты», «директорского корпуса», «членов ЦК» и т.д. появляется возможность неограниченных злоупотреблений, обусловленная отсутствием личной и персональной имущественной ответственности. Таким образом, была заложена вторая «мина замедленного действия», приведшая, в конце концов, к горбачёвской «перестройке». Развитие социальных институтов и пенсионной системы на фоне песен о «близости коммунизма» позволило нам построить лучшую в мире систему бесплатного всеобщего образования, которой мы теперь лишились. Заложены были сильные научные основы, создана система бесплатного медицинского обслуживания.
При всех противоречиях социалистической системы, в ней был заложен громадный идеологический потенциал, который, несмотря на материалистичность внешних философских установок, по своей сути, оставался идеалистическим, как любая религия. Эти начальные установки задавали вектор поступательного движения общества. Была «великая», пусть недостижимая в пределе, идея и цель – Коммунизм, к которому, хотя бы внешне, были направлены мысли и устремления советских людей. Как для всего мирового еврейства недостижимой и высшей целью был «Великий Сион», так и для советских людей существовал этот великий и недостижимый идеал, фетиш Коммунизма – своего рода полный аналог Царства Божия на Земле. Но произошло «отрицание отрицания».
В силу сохранения принципа свободы воли, каждый индивид стремился к своему собственному идеалу, но в рамках общей социалистической доктрины. Постепенно этот идеал шельмовался, размывался, высмеивался и неизбежно таял под плотным потоком идеологической обработки с Запада. На излёте 70-80-х годов ХХ века уровень цинизма в советском обществе превысил все мыслимые и немыслимые пределы, и страна, при активной внешней «поддержке», главным образом, из США, быстро и стремительно покатилась в пропасть. Сказалось отрицание духовной природы человека.
Этот результат вовсе не говорит о том, что социализм в принципе невозможен. Отнюдь не так. Он возможен в обществе, построенном на Высших моральных основаниях и естественных архетипических законах Высшей Небесной справедливости. А для этого не следует «изобретать велосипед», а надо обратиться к нашим духовным корням и истокам. До сих пор потомки русских эмигрантов ощущают себя русскими, говорят на родном языке и исповедуют Православие на чужбине, не сливаясь с бесформенным «общечеловеческим» окружением. Значит, дело тут обстоит не в экономической модели, а в исходной нравственной установке, на стремлении к Высшему. Свобода быть скотом есть свобода греха и вырождения, что мы все сейчас наблюдаем в мире.
Ещё в середине 60-х годов Володе на работе кто-то дал на несколько дней любопытный документ, имеющий название «Катехизис еврея в СССР». На последней странице перепечатанной вручную на пишущей машинке рукописи стояла надпись: «Издано в Тель-Авиве в 1958 году». Мне никогда до сих пор не доводилось читать столь циничного по форме и злобного по содержанию документа. Некая сионистская организация распространяла это руководство среди советских евреев, воспитывая их в духе глубочайшей ненависти ко всему русскому. Я всегда хорошо относилась к евреям, поскольку сочувствовала их нелёгкой доле «гонимого народа». Тем более, что мне, в основном, везло в моей жизни на людей. Многие евреи помогали нам в годы войны, моя бывшая начальница в пору моей работы в Государственной исторической библиотеке, еврейка, очень хорошо ко мне относилась. Методисты из РОНО, многие из которых также были евреями, помогали мне и поддерживали нашу семью. Хотя много вопросов вызывала столь устойчивая ненависть к евреям других народов, это явно было неспроста.
После прочтения «Катехизиса» я взглянула на евреев с другой стороны. Мне стали ясны многие причины наших неудач, нашего отношения к истории, культуре и наследию нашего народа. Ведь почти все мы, простые русские, советские люди, были воспитаны в духе «интернационализма», равенства всех народов нашей страны. И вдруг, откуда ни возьмись, появляется сила, которая втихую, исподтишка, ставит себя выше этого отношения к людям «Великой страны победившего социализма». Самым главным в документе было то, что основным врагом евреев объявлялись именно русские. Все прочие народы СССР считались в этой войне верными союзниками еврейства. В документе была изложена целая программа действий, идеология, если угодно, доктрина. Оказалось, что в нашей стране уже давно шла война, жестокая и бескомпромиссная война на нашей территории! Враг был хитёр, опасен, подл, силён и, главное, почти невидим.
Раньше я часто ругала мужа за его резкие, на мой взгляд, высказывания по поводу евреев в нашей жизни. Теперь я поняла, что во многом он был прав. Ещё я поняла, что он часто вёл себя недостаточно обдуманно и осторожно, «распуская язык» там, где можно и нужно было молчать. Так, вольно или невольно, он нажил себе опасных тайных врагов из еврейского окружения. Разумеется, далеко не все евреи исповедовали идеи, изложенные в этом документе. Но бесспорно было то, что эта программа действует на самом высоком уровне и  ведёт к ослаблению нашей страны, краху её экономики, вырождению её людей, забвению её культуры и истории, разрушению её армии, авиации и флота, идеологическому, духовному и физическому обнищанию населения.
Эта программа вполне успешно претворялась в жизнь постольку, поскольку русские люди, подняв страну из руин после страшной войны, «перестали смотреть дальше собственного носа», замкнулись на ложных, сиюминутных и низких материальных целях, перестали друг друга поддерживать, уважать и помогать друг другу, стали крайне разобщены. Всё это позволило нашим немногочисленным и тайным врагам сделать «подмену тезисов», извратить цели и изменить пути их достижения в свою пользу. Так нам были навязаны ложные цели, привиты чуждые нам доктрины, истощены наши силы впустую. Так национальная политика одного небольшого по численности народа вполне логично перетекла в разряд вполне реальной «социалистической» экономики и идеологии, становясь частью государственной политики Советского Союза.
По сути дела, наше политическое руководство на самом высоком уровне, возможно, само не подозревая об этом, исполняло «заветы», изложенные в этом «Катехизисе», этом исполненном злобы и шовинизма документе. Тем более, что многие наши «ответственные работники» были женаты на еврейках. Результаты были предсказуемы.
Все эти эмпирические социальные модели, к великому сожалению, «обкатывались» и испытывались на реальных живых людях, на их нелёгких судьбах и жизнях. Фактически, это был и есть последовательный геноцид лучшей и здоровейшей части населения нашей многострадальной Родины. Не стоит забывать и то, что за любую «дурь», проводимую в области политики и экономики, всегда приходилось расплачиваться народу, в условиях постоянного стресса особенно падкому на «зелёного змия». Все долги, крахи и провалы «мудрецов» Госплана оплачивались «русским мужиком» через винные отделы гастрономов и сельпо. Привело это к повсеместному и беспробудному пьянству на Руси.
Несколько позже, где-то в середине 70-х годов, мой муж принёс с работы отпечатанный вручную на пишущей машинке «самиздатовский» текст доклада одного известного советского экономиста и социолога на тему демографии (народонаселения) Советского Союза, прочитанного им на научной конференции в Вологде. Я до сих пор очень хорошо помню, как меня и Володю потрясли до глубины души приведённые там реальные цифры и страшные факты.
Из этого документа следовало, что русского мужика начали спаивать давно, ещё начиная с эпохи Ивана Грозного. Первоначально это были «государевы кабаки». Народ активно противился нововведению. Поэтому была введена фактически «винная повинность», состоявшая в принудительном потреблении определённого количества спиртного тем или иным населённым пунктом или государственным образованием. Если в таком виде общее количество вина на душу населения ещё поддавалось какому-то учёту и регулированию, то, с введением практики «откупов» на продажу вина частным лицам, какой-либо государственный контроль за оборотом спиртного фактически был утрачен.
С вхождением в состав Российской Империи западных земель при Екатерине II почти весь объём спиртного за «чертой оседлости» стал реализовываться еврейским населением, вовлекая славян в безудержное пьянство, подкрепляемое широкой практикой ростовщичества. В XIX веке процесс спаивания населения ещё пытались ограничить какими-то рамками, но, единожды набрав обороты, он стал неуправляем. Тем более, что ему способствовали военные неудачи в Крымской войне 1853-1856 годов, а потом и в Русско-Японской войне 1904-1905 годов. А возможность извлечения денежной массы из винопития народа ещё никто и никогда не отменял.
При этом до начала XX века Россия оставалась на предпоследнем месте в Европе по потреблению спиртного на душу населения! На последнем месте была нищая Норвегия.
И именно с этих пор все дыры в государственном бюджете России, а позже – Советского Союза, стали затыкать посредством планомерного спаивания населения при государственной монополии на производство спиртного. От себя добавлю, что за времена правления Бориса Николаевича Ельцына в «Новой Демократической России», при отмене государственной монополии на производство и реализацию алкогольной продукции, количество потребляемого на душу населения чистого спирта, включая грудных младенцев и глубоких стариков, достигло чудовищных 18-ти литров в год. Это в четыре с половиной – пять раз превышает объём спиртного, при котором принципиально возможно минимальное воспроизводство здорового населения для любой страны мира. Положительный же индекс прироста народонаселения возможен, начиная со среднего числа детей в семье, равного 2,3.
Из текста Доклада следовало также, что, начиная с 20-х годов, образовательный ценз славянского населения СССР неуклонно падает за счёт искусственного привлечения в ВУЗы представителей слаборазвитых окраин бывшей Российской Империи, а также не русского населения страны. Этому выводу упорно противоречили данные о занятости славянского населения в сферах производства, которые неуклонно росли. Это означало, что лица не славянских национальностей, которые получали высшее образование, в огромном большинстве своём пополняли ряды тех, кто занят в непроизводительных и высокооплачиваемых сферах (торговля, искусство, органы управления, сфера обслуживания), а этнические славяне (русские, украинцы, белоруссы) заняты, главным образом, производительным, а не управленческим трудом, то есть, абсолютно не определяют политику производства и направление жизни общества.
Кроме того, структура закупочных цен на сельскохозяйственные товары ещё со времён В.И.Ленина построена была таким образом, что традиционно трудоёмкие и необходимые для жизни сельхозпродукты (пшеница, рожь, овёс, ячмень, гречиха, горох, бобовые, картофель, свёкла, репа, морковь, яблоки, груши, плодовые и ягодные культуры средней полосы) при массовой закупке оценивались на порядок-два ниже, чем южные, низко затратные сельскохозяйственные культуры (виноград, мандарины, апельсины, лимоны, инжир, хурма, дыни, арбузы и прочее). Такой перекос цен при массовых закупках продовольственных товаров у производителя за несколько десятилетий привёл к значительному перетоку денежной массы в дотационные регионы страны, вызвав фактическое обнищание центральных областей страны, населённое, главным образом, славянскими народами (русскими, украинцами, белорусами).
В ущербном положении оказались также жители Прибалтики, но они применили оригинальный выход: искусственное изменение масштабов цен на их территории, что, в силу их относительно малой численности и компактности проживания, почти не повлияло на соотношение балансов распределения благ по стране.
Выводы из прочтённого нами доклада были неутешительны: коренное, славянское, в особенности русское, население СССР неуклонно сокращается, снижается его образовательный и жизненный уровень, оно постоянно и неуклонно искусственно деградирует, восполняясь за счёт весьма плодовитых не славянских народов с чуждым нам менталитетом, которые имеют совершенно иные жизненные ориентиры и ценности. Общественное богатство планомерно перетекает в руки населения не коренных и не славянских национальностей. Таким образом, производительные силы страны стоят перед глубоким системным кризисом, способным разрушить Державу, поскольку этнические славяне, являющиеся государствообразующей силой, теряют контроль и влияние на политику в собственной стране, а стратегические решения теперь принимают люди не славянских национальностей, не заинтересованные в развитии Российской Федерации и Социалистической Державы в целом.
Это было время заката брежневской эпохи, объявленной «вождями» периодом «развитого социализма». Именно в это время правящей «элите» стало не хватать свободы стяжания и проявлений барства – они захотели такой же «свободы», как на Западе, забывая о том, что в любом обществе полноправие осуществления свобод должно компенсироваться наличием соответствующих обязанностей и повинностей.
В конечном счёте, партийно-государственная бюрократия, высшая «элита» СССР, под внешним руководством продажных ренегатов Запада, М.С.Горбачёва и Б.Н.Ельцына, подло предала интересы подавляющего большинства русского и славянского населения страны (в их представлении – «грязного быдла») и путём антигосударственного и антинародного переворота развалила могущественную державу буквально за несколько лет. Перед развалом страны её народ в течение XX столетия был пропущен через несколько кругов ада, один из которых состоял в жестоком подавлении любой чуждой большевизму идеологии и разрушении Русской Православной Церкви.
Несмотря на серьёзный ущерб, нанесённый Церкви в 20-е и 30-е годы, во время Великой Отечественной войны Русская Патриархия по церковным каналам получила известие о чудесном откровении Пресвятой Богородицы Владыке Гор Ливанских Илии о необходимости открытия Православных храмов и монастырей на территории России, возобновлении церковных богослужений и проведении Крестных ходов в честь Пречистой Девы Марии. Иначе победа не будет сопутствовать Красной Армии в её борьбе с германским фашизмом. В это время обстановка на фронтах была такова, что И.В.Сталин, бывший ученик иезуитского колледжа, вынужден был согласиться на любые условия. Самое главное – спасти Россию от фашистского нашествия, разгрома армии и полной национальной катастрофы могло лишь чудо.
И это чудо свершилось! Русский народ в громадном своём большинстве обратился к заступничеству Святой Православной Церкви, словно и не было жестоких репрессий и повсеместных гонений на неё. Эта духовная сила помогла народу России в борьбе с жестоким и безжалостным врагом, она же поддерживала его и в период восстановления страны в послевоенные годы.
К великому сожалению, при Н.С.Хрущёве вновь возобновились гонения на Православную Церковь, но сила государственной власти в стране и дух богоборчества в ней были уже надломлены. Народ же внутренне раскололся на материалистов-безбожников и тех, кто глубоко в сердце хранил Веру Православную.
Эта внутренняя духовная оппозиция безбожному режиму всегда поддерживала и продолжает ныне поддерживать Россию, не позволяя ей окончательно погибнуть в период полной разрухи и деградации «Демократической России». В настоящее время программа геноцида русского народа и славян в целом запущена на полные обороты. Идеология материализма логически выродилась в сознательное поклонение Сатане. В органы государственной власти теперь набор идёт через учение Рона Хаббарда, «Сайентологию» или «Дианетику», а по сути, Сатанизм чистой воды.
Вновь разрушается то, что было выстроено ценой нечеловеческих усилий, разгромлена система среднего, среднего специального и высшего образования, наука, медицина, армия, производство и транспорт. Россия фактически превращена в «сырьевой придаток» стран Западной Европы и активно развивающегося Китая. На нас натравливают мусульман. Подавляющее большинство русского населения и, самое главное, патриотически настроенная, настоящая интеллектуальная и духовная элита нашей страны оставлена за чертой бедности, фактически на грани физического выживания. Умных, самобытных и талантливых русских людей вновь вынуждают к эмиграции, не давая им возможности жить и работать на Родине. Всё это я с великой болью и горечью наблюдаю день за днём на примере собственного младшего сына, который так и не смог создать семью и продолжить род. То, что не удалось большевикам и их последователям в XX веке, враги России пытаются исполнить сейчас.
Из недр земли выкачиваются огромные массы природного сырья, монополия государства превратилась в монополию олигархии, подчинённой Мировому правительству. Людей под видом «рыночной конкуренции»  заставляют ненавидеть друг друга. Вместо сплочения и взаимной поддержки проповедуется жадность, тщеславие, стяжательство и беспринципность в человеческих взаимоотношениях. Процветает государственное ростовщичество и усиление имущественного неравенства, приводящее к обнищанию подавляющего большинства населения страны. Вымирают квалифицированные кадры целых отраслей, не воспроизводя себе замены. Набирает обороты программа «деруссификации России». Идеалистическое доктринёрство эпохи «социализма» дало «достойные всходы»!
Очень жаль, что для многих честных русских людей понятия Родины и Государства по сути отождествились. Это в корне неверно! Русь по-прежнему остаётся Русью, несмотря на то, что государство в течение всего XX века проводило антинародную, антирусскую политику жестокого геноцида славянского населения. Сейчас, в начале XXI века, к власти в России пришли неприкрытые враги всего Русского, которые проводят политику развала и разрушения промышленности, хозяйства, науки, образования, культуры, армии, здравоохранения и главное, нравственности и вечных ценностей русского народа.
Взамен нам предлагают мнимые дары западной, англо-саксонской цивилизации: фиктивный закон, право сильного, право денег. Вместо просвещения – образовательные услуги, вместо справедливости – услуги платных адвокатов, вместо свободы воли – демократические свободы, вместо семьи – торжество содомского греха, вместо добродетели – внешнее законопослушание.
Размеры государства сократились до размеров Средневековой Руси, соответствующих от силы веку восемнадцатому. Народ-творец, народ-труженик, народ-созидатель превращается в скопище торгашей, спекулянтов, воров, мошенников, ростовщиков и менял, забывая о своём предназначении, погружаясь в пучину постыдных грехов. Гордыня, жадность и тщеславие возводятся в ранг добродетелей, о чём не стыдятся вещать во всеуслышание в средства массовой информации.
Русский народ после развала Советского Союза сделался самой рассеянной в государственном отношении нацией планеты Земля. Русский человек унижен до чрезвычайности, чего не было за все века Русской истории, при всём изуверстве крепостнического рабства. Пожалуй, никогда на Руси не было так мало справедливости, как в современной, «демократической» России! Россия фактически превратилась теперь в «Империю зла», как в 80-е годы назвал СССР Президент Соединённых Штатов Америки Рональд Рейган. Такова сила слов и тайна беззакония!
Но я свято верю, что Русь непобедима! Гибель Руси означает конец этого света, торжество сил зла и тьмы. Историческая миссия русского народа ещё не завершена, а это значит, что Русь вновь возродится, как птица Феникс, как она возрождалась раз за разом за многие тысячелетия своей долгой, трудной и беспокойной истории.
Именно поэтому я вспоминаю то, что случилось со мной, моими родными и моей семьёй за такую долгую и одновременно такую короткую жизнь, рассказываю своему сыну и его товарищам о событиях минувших дней, напоминаю им о необходимости помнить всё – и тогда эта память будет вечной!
 

Уход Нины Сергеевны. Эпилог. (От лица Летописца).
Шёл 2008-й год. Мама 19-го ноября отметила своё 84-летие. А днём раньше, 18-го ноября, исполнилось 86 лет её сестре Ларисе Сергеевне, тёте Ларе. Я решил подарить тёте Ларе новый мобильный телефон. В её квартире, которую ей навязала сноха Лариса, «рыжая хохлушка», не было стационарного телефона, в отличие от квартиры в Щёлкове, а старый «мобильник» «Нокиа», который ей отдал младший сын Павлик, то и дело беспричинно отключался или разряжался.
Я съездил на «Горбушку» и купил тёте Ларе для старого телефона новую батарею повышенной ёмкости, а также – новенький аппарат «Нокиа», на тот случай, если старый совсем откажет в работе. Мы договорились, что в воскресенье, 30-го ноября, мы вместе с мамой приедем к тёте Ларе в гости. Всё шло по плану, мама была в прекрасном настроении и долго не хотела уходить от сестры. Возвращались мы домой уже в темноте. На въезде в Москву меня остановили «гаишники», долго принюхивались, несли какую-то чушь о плохой настройке фар и превышении скорости, но, в конце концов, отвязались, поняв, что здесь им ловить нечего. Мама оставалась в машине и переживала за меня. Возвратившись домой, она с удовольствием легла спать и почти сразу заснула. Но перед сном мама подозвала меня и совершенно неожиданно произнесла:
- Ну вот, теперь и помирать не страшно. Спокойной ночи, Алёшенька!
У меня защемило сердце. Кажется, она запрограммировала себя на уход из этого мира. Ведь ей только что исполнилось столько же, сколько было моей бабушке, а её маме Серафиме Александровне, когда та ушла из жизни – 84 года.
Но на следующий день она поднялась утром так же, как и всегда, собралась и пошла за молоком в палатку за переулком Васнецова, возле въезда в 63-ю больницу. Она делала из этого молока простоквашу, которую потом проваривала и превращала в творог. Из 4-5 литров молока выходило не больше одного килограмма творога. Этот творог мы почти каждый день ели по утрам. Мама добавляла его себе в гречневую кашу.
В тот год очень долго на дворе стояла осенняя погода. Снег всё никак не мог выпасть. В среду с раннего утра пошёл мелкий холодный дождь, переходя по временам в колкую снежную крупу. Дул противный северо-западный порывистый ветер.
Я решил в среду, 3-го декабря, задержаться дома и поработать за компьютером, а не ехать с раннего утра на работу. Сидя за монитором, я делал какие-то расчёты, а мама всё никак не возвращалась. Я уже начал беспокоиться, потому что утром отговаривал её от похода за молоком. Но спорить было невозможно, мама всегда была упрямой. Незадолго перед этим, за месяц или около того, по радио и телевизору начали передавать репортажи, в которых страшными голосами предупреждали, что теперь молока, как такового, в продаже уже не будет. В соответствии с новыми стандартами на молочные продукты, в магазинах будут продаваться только так называемые «молочные напитки», мало чего общего имеющие с молоком натуральным. Мама, похоже, заразилась этим «сумасшествием» и решила купить молока столько, сколько сможет унести в двух руках. Отговорить её от этого похода я так и не смог, и у меня теперь щемило сердце.
Внезапно в дверь кто-то резко позвонил. Я подошёл к глазку и увидел на площадке две фигуры, из которых одна была маминой, но какой-то согнутой и покосившейся. Я отворил дверь и обнаружил, что вторая фигура принадлежит соседке из нашего подъезда, кажется, с третьего этажа. Мама еле стояла на ногах и тяжело стонала. Соседка начала грубо упрекать меня в том, что я послал старую и немощную мать в магазин за продуктами. Я поблагодарил соседку, не стал отвечать на её «наезды», а обнял маму как можно аккуратнее и повёл её в большую комнату. Только там я смог её раздеть и осмотреть, а затем постелил на диване простыни и подушку и осторожно её уложил.
Когда она, наконец, смогла связно говорить, я понял из её рассказа, что она купила шесть или восемь литровых пакетов Клинского молока и собралась идти домой с этой почти неподъёмной ношей. Носила она всё в правой руке, поскольку левую руку она ещё в студенческие годы сломала, а к старости плохо залеченная болячка вновь дала о себе знать. Внезапно пошёл сильный дождь со снегом, и мама решила раскрыть зонтик, который всегда носила с собой в сумке.
Раскрытый зонт она взяла в левую руку и двинулась в сторону нашего дома. Внезапный порыв ветра опрокинул её навзничь, когда она пошла в горку и начала взбираться на высокий бетонный бордюр. Она упала с высоты бордюра плюс под уклон назад и чуть влево. Её спасло то, что она была небольшого роста и худенькая. Тем не менее, она дважды сильно стукнулась об асфальт левой стороной затылка, когда упала в первый раз и когда попыталась встать, но опрокинулась вновь. Удар в какой-то степени смягчила толстая вязаная шерстяная шапочка, которая была у неё на голове в тот день.
Маме несказанно повезло: будь она чуть тяжелее или упади немного под другим углом, она могла сломать шейку бедра – и тогда пиши – пропало! Бог уберёг её, уже в который раз! На сей раз она отделалась огромной шишкой на голове, синяком в полспины и неподвижностью минимум на месяц. Даже до туалета дойти она сама не могла. Мне пришлось выбить сиденье из стула, приспособить пару досок и переносить маму на руках на импровизированный стульчак, под который я ставил на скамеечку ночной горшок. Каждое перемещение причиняло ей невыносимую боль.
Я сходил в аптеку и купил маме специальную палку с подлокотником, чтобы она могла с ней ходить, когда ей станет лучше. Позвонив на работу и предупредив, что у меня дома случилась беда, я несколько дней провёл возле мамы, пытаясь облегчить её страдания с помощью различных растирок, из которых больше всех помогла бадяга.
Удивительно, но уже на следующей неделе мама попыталась встать и ходить с помощью новой палки. Я её сопровождал до туалета и помогал ей садиться и вставать. А через пару недель мама уже добиралась до кухни без моей помощи. Однако, полноценно ходить она не могла почти два месяца. Я был всё это время «на взводе»: неизвестно, какие ещё последствия могло повлечь её падение. К врачам обращаться я не стал: вдоволь насмотрелся на их отношение к пациентам, особенно к старикам.
Мои предчувствия, к великому сожалению, оправдались. Довольно спокойно прошли новогодние каникулы, Рождество Христово и Крещение. Мама даже встретила Новый Год, посидела немного со мной перед телевизором в новогоднюю ночь, поела салата, красной икры и выпила чуть-чуть шампанского. А где-то в конце февраля или в начале марта 2009-го года с мамой вечером случился припадок. Она вдруг неожиданно дико заорала на меня, обзывала «гадиной», плевалась и дралась. Лишь когда я спокойно сел на диван и молча просидел на нём примерно полчаса, не обращая на неё внимания, мама вдруг неожиданно успокоилась и ласково назвала меня Алёшенькой. После этого припадки изредка стали её посещать, но крайне нерегулярно, безо всякой системы.
То ли из-за переживаний, вызванных разводом с Галиной, то ли из-за маминой болезни, у меня тоже начались проблемы со здоровьем. В начале июля я собирался, по обыкновению, съездить со своими «обнинскими мужиками» в водный поход на байдарках, но из-за обнаруженного недуга пришлось тот год пропустить.
В августе, после завершения на работе очередного отчёта по этапу хоздоговорной темы, я решил лечь в больницу № 24. Но её неожиданно закрыли, так как классическое старое здание на Бульварном кольце отобрал мэр Москвы Лужков. Я по рекомендации банных товарищей обратился напрямую к замечательному доктору Виктору Кимановичу Ану, заведующему отделением колопроктологии Городской клинической больницы № 67 в Мневниках, корейцу по национальности. Я дозвонился до него, и вопрос, который тянулся безрезультатно вот уже который месяц, был решён им буквально за 20 секунд общения по телефону. На следующий день, во вторник, я был госпитализирован, а в среду меня оперировали. Остаток недели ушёл на реабилитацию. В понедельник на следующей неделе я уже возвращался домой на «маршрутке».
Пока я находился в больнице, мама оставалась дома, и я ежедневно звонил ей по «мобильнику». Состояние её разума меня не очень-то радовало: она многое забывала, не всегда узнавала меня по голосу, но, в общем и целом, была в порядке и могла себя обслужить. 2009-й год прошёл более-менее спокойно и без особых забот. Главное, что мои проблемы со здоровьем удалось успешно разрешить.
2010-й год мы с мамой встретили вдвоём, и она даже посидела со мной немного перед телевизором, выпила шампанского и скушала бутерброд с красной икрой.
В этот год мамино состояние оставалось достаточно стабильным, но процесс разрушения мозга, тем не менее, медленно прогрессировал. Она по-прежнему кричала во время припадков, обзывала меня «гадиной», дралась и плевалась. Однажды она ухитрилась так стукнуть меня ножкой стула в пах, что в бане почерневший синяк мужики приняли за родимое пятно. Кроме того, мама стала значительно хуже видеть правым глазом, в котором развивалась катаракта. В начале июля 2010-го мы с «обнинскими мужиками» собрались сплавиться по полноводной реке Угре, поскольку всё лето стояла дикая жара, и многие притоки и ручьи пересохли. Однако, команда подобралась в тот раз неудачная: по собственной дурости отстал и потерялся один из членов группы (правда, скоро он сам нас догнал, но всё равно заставил поволноваться), и наш «адмирал», Николай Алексеевич Котовский, прекратил поход, так и не выйдя за пределы Смоленской области.
Я старался как можно чаще звонить домой, но связь работала не везде, вдобавок мама совсем перестала узнавать мой голос по телефону. Поэтому я вздохнул с облегчением, лишь оказавшись, наконец, в родной квартире. Жара в Москве стояла невыносимая, вдобавок горели подмосковные леса и торфяники. Удивительно, но мама, возможно, из-за своей лёгкой комплекции, переносила жару и духоту гораздо легче, чем я. Позже на телевидении появилась версия, что американцы применили против Центральной России климатическое оружие. У меня во время этой жары прострелило последовательно: левую сторону шеи, спину, правую сторону поясницы и обездвижило трёхглавую мышцу правой руки. Кроме того, каждое утро у меня стало начинаться сухим кашлем, от которого я долго не мог избавиться.
Мама, слава Богу, чувствовала себя неплохо, но приступы неконтролируемой ярости стали учащаться. К новому году я решил купить для неё новый большой телевизор и выбрал в интернет-магазине 32-дюймовый жидкокристаллический «Акуос» японской фирмы «Шарп». Очень странно, но мама осталась совершенно равнодушной к новому телевизору, хотя старый Колин «JVC» она раньше с удовольствием смотрела.
Соседка с седьмого этажа, генеральская вдова Валентина Фёдоровна Звонова, узнав о маминых проблемах от другой соседки, тоже вдовы ветерана войны, Надежды Павловны Парсеговой, позвонила мне и посоветовала положить маму на лечение в госпиталь Ветеранов войн № 1 на Дубровке, в отделение психосоматики. Она и сама регулярно ложилась в этот госпиталь, в отделение кардиологии, и очень хвалила тамошний персонал. Однако, определить маму на лечение оказалось совсем не просто.
Наш участковый терапевт Н.В.Чернигина всячески этому препятствовала. Сначала она заявила, что маму надо поставить на учёт в психиатрическом диспансере, что в Армянском переулке, затем собрать гору справок, а, в конце концов, неожиданно предложила положить её в сумасшедший дом на шоссе Энтузиастов. Лишь к концу весны мне удалось собрать все необходимые документы, и я записался на приём к невропатологу. Заведующая отделением невропатологии стала тем ключевым звеном, благодаря которому мне удалось взломать глухую оборону терапевта Н.В.Черигиной. Завотделением невропатологии сама при мне позвонила в госпиталь и заявила, что она собирается положить маму в психосоматическое отделение. Там дали «добро» на госпитализацию и предложили мне ждать, когда освободится место. В 2011-м году миновал лишь год с 65-й годовщины Победы над фашизмом в Великой Отечественной войне, и кое-какой сервис в этом госпитале ещё сохранился.
В конце июня я отвёз маму на машине в госпиталь, где её поместили в «психосоматику» как «ходячую» больную. В отделении работал врач-мужчина, Корнев Валерий Григорьевич, который заинтересовался её случаем и, в конце концов, сумел подобрать курс лечения, который здорово помог подлечить мамины мозги. Маминым «лечащим врачом» при этом, как ни странно, считалась Светлана Геннадьевна Васильева, довольно неприятная особа, впоследствии сыгравшая роковую роль в маминой судьбе.  Питание в госпитале, конечно, было так себе, и мама здорово похудела и осунулась. Но психическое состояние её, несомненно, сильно улучшилось. В самом начале августа, 3-го числа, я, наконец, забрал маму из госпиталя.
Мама жаловалась, что давно не встречалась с сестрой, а мне на работе снова предстояло оформление очередного отчёта по этапу хоздоговора, но при этом очень хотелось хотя бы чуть-чуть отдохнуть. Я позвонил тёте Ларе в Люберцы и спросил, согласится ли она на то, что некоторое время мама погостит и поживёт у неё. Та с радостью согласилась, и вскоре я отвёз маму в гости к сестре в Люберцы.
Я в первый раз за последние 12 лет отправился на неделю в отпуск – в Лазаревское под Сочи. Добирался я туда и обратно на самолёте через Домодедово, жить хотел сначала в палатке, но, поскольку уже наступила осень, я поселился в отдельном домике, недалеко от пляжа. Пять дней отдыха пролетели моментально, и в субботу я был уже в Москве. Позвонив тёте Ларе, я убедился, что всё в порядке и сообщил, что хочу забрать маму домой. Везти маму домой мне пришлось на общественном транспорте: на «маршрутке» и на метро. Она спокойно перенесла дорогу и была очень рада снова оказаться дома.
На какое-то время я вздохнул свободно. Но мамино состояние снова стало постепенно ухудшаться. На новый, 2012-й год, она даже не села за праздничный стол, а заснула около десяти часов вечера. С конца января у неё начались приступы недержания и вновь возвратились участившиеся припадки ярости. К весне она уже стала изредка мочиться посреди комнаты. Мало того, возвращаясь с работы, я стал замечать в углу маминой комнаты, возле балконной двери, грязные и вонючие кусочки туалетной бумаги. Как мне кажется, она отвела этот уголок под туалет. Бросить работу я не мог, а оставлять её одну дома в таком состоянии становилось даже опасно. Я с трудом дождался мая, когда снова решил положить маму в госпиталь.
Если раньше я регулярно гулял с мамой по улице и даже доходил с нею до Екатерининского парка, то теперь она наотрез отказывалась выходить на улицу. Последнее исключение произошло 17-го марта 2012-го года. Перед этим в прогнозах погоды объявили об усилении геомагнитной активности и появлении пятен на Солнце, снижении атмосферного давления и повышении опасности для людей, страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями. Естественно, я беспокоился о мамином состоянии. Однако, напротив, в субботу 17-го марта она была активна, пожелала пойти погулять и вела себя так, как будто никаких мозговых нарушений у неё никогда и не было.
Мы почти два часа провели на улице, поговорили обо всех родных и знакомых, обсудили её самочувствие. У меня сложилось впечатление, что она хорошо помнит всё, что происходило за те месяцы, пока она находилась в неадекватном состоянии. Как будто мозг независимо от его владелицы исправно фиксировал все происходившие вокруг неё события. Когда мама устала гулять, мы зашли в магазин рядом с домом. Я купил ей мороженое, и мы вернулись домой. Дома мама с удовольствием поела и попила чаю. Потом я позвонил тёте Ларе, с которой мама вполне связно проговорила минут 15-20. Вечером мы вместе посмотрели телевизор, а после передачи Алексея Пушкова «Постскриптум», которую она время от времени вполне разумно комментировала, мама легла спать. К сожалению, с утра в воскресенье она опять плохо соображала, и все мои мечты об улучшении её состояния разбились в прах.
31-го мая я отвёз маму в госпиталь. В приёмном отделении врачи начали разглядывать мамино тело, таскать её по разным кабинетам, потом усадили на инвалидную коляску и повезли на рентген. Мне они сказали, что у них есть подозрение на перелом маминых рёбер, которое, к счастью, не подтвердилось. Потом прямо на той же коляске маму повезли в психосоматическое отделение. Там ей отвели койку, выдали бельё, и я со спокойной душой отправился домой.
На следующий день я решил после работы заехать к маме в госпиталь. Войдя к ней в палату, я был неприятно удивлён отсутствием большинства вещей, которые я привёз для мамы и сам положил к ней в тумбочку. Исчезли её тёплые тапки, а сама она оказалась привязанной к инвалидному креслу-каталке. Когда я спросил сиделок, почему маму привязали к креслу, они ответили, что их мало, а больных много, и они не хотят отвечать за переломы и увечья больных в случае падения. Мало того, выяснилось, что прошлогоднего заботливого врача-мужчину В.Г.Корнева, подобравшего курс лечения для мамы, вынудили уволиться, «ушли», так сказать.
В результате, в отделении психосоматики остались лишь никчёмные и бездушные психиатры-женщины, воспитанные советской системой карательной психиатрии. Я был вынужден почти каждый день приезжать к маме в госпиталь и индивидуально заниматься с нею: я с ней гулял, мыл её в душе, регулярно менял подгузники, к которым её тщетно пытался приучить медперсонал. Мама более-менее приходила в себя, а на следующий день я находил её вновь примотанной поясом от халата к креслу-каталке, сидящей в собственном кале с остановившимся взором. Похоже, что её пичкали огромным количеством психотропных препаратов, пытаясь превратить в «овощ». Приходилось маму поднимать из кресла, вести в душ, обмывать и переодевать.
В отделении было много больных, которых никто не навещал. Они старались как-то сплачиваться и противостоять карательной системе, пели хором старые советские песни, загадывали друг другу загадки, пытались выскользнуть из отделения, но их внимательно стерегли и отлавливали, заставляя принимать таблетки, которые многие не ели, а потихоньку выкидывали в унитаз.
Я хотел досрочно забрать маму домой, но мне возразили, пояснив, что она обязана пройти полный курс лечения, а иначе они ни за что не отвечают. Наконец 3-го июля я получил «добро» на выписку. Я приехал на машине, привёз её вещи. Сиделки собрались в палате и помогли маме одеться. Мама сидела, как истукан и ни на что не реагировала. Я зашёл к лечащему врачу Васильевой и спросил, почему мама не реагирует на мои вопросы и действия. Та ответила мне таким образом:
- Что Вы от неё хотите? Бабулька нормальная. Писает, какает – что Вам ещё надо?
Я понял, что для них главное – превратить людей в бездумные «растения», «овощи». Когда я привёз маму в госпиталь, она нормально реагировала на раздражители, поддерживала элементарную беседу, улыбалась. Правда, она не смогла тогда внятно объяснить врачам, кем я ей прихожусь. Но она сама ходила без посторонней помощи, могла самостоятельно ухаживать за собой. Теперь же я вёз домой «чёрный ящик», с которым совершенно не умел управляться. Выписали из госпиталя маму с диагнозом «сосудистая деменция головного мозга». Едва я привёз маму домой и накормил, как она сразу же заснула мёртвым сном и проспала полдня и всю ночь.
А на следующее утро началось что-то страшное. Она смотрела на меня диким взором и не узнавала. Едва я отошёл на кухню, как она почти сразу обмочилась прямо на ковёр. Потом она обкакалась и начала мазать калом подушку, на которой спала ночью, а вскоре перешла на простыню. Я схватил её за руки и поволок в ванную комнату. Она упиралась, дико кричала и пыталась сесть на корточки в коридоре. Всё равно я смог затолкать её в ванную и кое-как обмыть руки и лицо. Она только теперь угомонилась. Вода действовала на неё успокаивающим образом. Всё тело мамы было покрыто свежими и уже заживающими  синяками, словно её перед этим долго и планомерно били. Я переодел маму в чистый халат, посадил в недавно купленное пластмассовое зелёное кресло с подлокотниками и привязал её к нему поясом от другого старого халата, так же, как это делали с ней в госпитале. Мне было необходимо отлучиться по делам и кое-что купить.
Отсутствовал я довольно долго, около двух или трёх часов. Когда я вернулся домой с покупками, то был чрезвычайно изумлён, обнаружив маму в своей комнате. Она спокойно сидела на моём диване и дожидалась меня, как ни в чём не бывало. Как она освободилась от пут и выбралась из кресла, я не представляю. Правда, после этого происшествия она больше не хотела садиться на это кресло, как я её ни уговаривал.
Ещё во время маминого пребывания в госпитале я начал искать в Интернете, а потом и обзванивать по телефону различные агентства, предоставляющие услуги сиделок. Везде и всюду мне отвечали, что сейчас лето, сложный сезон для поиска подходящей сиделки. Четвёртого июля я почти впал в состояние паники: мама была абсолютно неуправляемой. В конце концов, я остановился на службе «Доверие», где женщина сообщила мне по телефону, что у них сейчас есть одна сиделка, которая, возможно, и согласится на работу в качестве сиделки с постоянным проживанием в нашем доме за 18 тысяч рублей в месяц. Ещё мне сказали, что эта уникальная сиделка – очень интеллигентная женщина, армянка. Я договорился, что они вместе приедут к нам завтра, 5-го июля, с утра, часов в девять.
Мама ещё спала, когда сначала зазвонил мобильный телефон, а потом на лестничной площадке появились две женщины. Одна из них была Лена, агент из фирмы «Доверие», а другая, крашеная блондинка – сиделка. Мы познакомились. Её звали Евгения Андриасян. Она довольно неважно говорила по-русски и всё время сбивалась на английский. Как выяснилось, она родилась в Иране в армянской семье, потом переехала в Армению, а позже, кажется, в середине или в конце 70-х, эмигрировала в США. Сейчас она приехала в Москву, чтобы помочь сыну, живущему в Ростове-на-Дону. Узнав, что я говорю по-английски, Евгения очень обрадовалась. Дальше мы с ней стали общаться по-английски, чем привели в замешательство Лену. Та ни слова не понимала и испугалась, что мы сейчас без её ведома о чём-нибудь сговоримся с Евгенией. Лена достала бумаги, документы и начала составлять договор, а мы с Евгенией пошли в мамину комнату. Я решил их познакомить и обратился к маме:
- Мама, познакомься – это Евгения. Она будет за тобой ухаживать.
Мама открыла глаза, улыбнулась и кротко произнесла:
- Хорошо!
У меня прямо от сердца отлегло. Кажется, Евгения ей понравилась. Это было самое главное. Теперь я был спокоен. Зато Евгения здорово волновалась. Ещё бы: я описал маму как больную с тяжёлым поражением головного мозга.
Я подписал договор, внёс задаток 5 тысяч рублей и ещё 250 рублей «за выезд на дом агента». С Евгенией я договорился, что буду ей платить подекадно, а в субботу (один раз в неделю, согласно договору) отпускать её отдыхать.
Евгения Андриасян оказалась чрезвычайно деятельной женщиной. Помимо обязанностей сиделки и ухода за пациенткой, она начала интенсивно заниматься уборкой и приведением в порядок нашей квартиры. В свою комнату я её не пускал, поскольку, начиная с ранней фазы маминой болезни, я сваливал в неё всё, что попадало в дом. Порядок там я наводил лично. Видимая для внешних и не сведущих наблюдателей неразбериха была для меня особым порядком, в котором я всегда быстро и не навязчиво находил нужную мне вещь или документ.
Но в других комнатах и на кухне Евгения развернулась «на всю катушку». Пока я был на работе, она без устали драила кастрюли и сковородки, а также чистила на кухне запущенные за время маминой болезни плинтуса и двери. Она очень быстро освоилась с мамой и стала кормить её, уговаривая съесть столько, сколько та никогда в своей жизни не съедала. Потом Евгения мне призналась, что ей очень страшно было ехать сюда. Она думала, что моя мама – тяжёлая психическая больная. На деле вышло, что она – как ребёнок или ангел – очень нежная, доброжелательная и лишь иногда капризная женщина.
Больше всего Евгению поразило то, что однажды, когда она вела маму в туалет, та обратилась к ней по имени, назвав её «Женечка, милая». Ясно было, что мама почти всё понимает, но не сразу осознаёт. А я был рад тому, что у них наладился такой хороший контакт. К концу недели, поняв, что прописанные «врачами» лекарства лишь усугубляют психическое состояние мамы, я полностью исключил их приём, оставив лишь лёгкие и проверенные успокоительные средства, которые иногда давал ей на ночь, чтобы она уснула. Но чаще она засыпала сама, безо всяких лекарств.
Я теперь мог спокойно ездить на работу, не опасаясь, что в моё отсутствие с мамой что-то случится. Конечно, все дополнительные приспособления стоили дорого, лишь одна упаковка «памперсов» для взрослых стоила в аптеке больше шестисот рублей, а вручённая мне в Православном Благотворительном Центре, возле Марфо-Мариинской обители на Ордынке, бесплатная пачка оказалась бракованной, без липучек и на размер больше, чем нужно. Я покупал маме размер «М», который был ей впору.
Как-то раз Евгения обратилась ко мне с просьбой привести к нам в дом её знакомую сиделку по имени Тамара, с которой она познакомилась, работая в фирме. Я был не в восторге от этой идеи, но согласился. Вскоре, кажется, в воскресенье вечером, к нам в дом заявилась ожиревшая, страдающая одышкой неопрятная женщина, от которой страшно несло табаком. Она принесла с собой готовую курицу и плоскую стеклянную флягу с коньяком неизвестного происхождения. Я приготовил для женщин сковородку жареной рыбы доре, которая всем понравилась. Мама уже легла спать и не принимала участия в этом странном застолье. То и дело Евгения с Тамарой выходили на балкон курить. Завершились «посиделки» уже за полночь. Естественно, Тамара осталась ночевать в нашем доме, на диване в большой комнате, а Евгения спала теперь рядом с маминой кроватью, на разложенном старом Колином кресле-кровати.
На следующее утро Тамара ушла, не простившись, около восьми часов. Когда же я начал перебирать утром чайные ложки, то обратил внимание, что исчезла моя серебряная ложка, которую мне подарила бабушка Ксюша. Колина была на месте. Не хочется на кого-то грешить, но до появления в нашем доме Тамары ложки не исчезали. Возможно, что я не прав, и ложку могла потерять моя мама, выкинув её в мусорное ведро, но это вряд ли.
Евгения привела в порядок содержимое шкафов, отсортировав майки, трусы, футболки и рубашки, выгладив их и сложив в собственном, особом порядке. Потом она принялась за шкаф-колонку, который я перетащил в мамину комнату, освободив проход из коридора в большую комнату. Мне не очень нравилась активность Евгении по дому, из-за которой мама оставалась предоставленной самой себе, но запретить ей делать что-то я не мог: в моё отсутствие она всё равно делала то, что задумала. В результате, многие вещи переместились на новые места, и я до сих пор не знаю, куда они подевались.
К концу июля Евгения начала мне напоминать, что она не может работать за такую мизерную плату, в 18 тысяч рублей в месяц. Она регулярно стала «капать мне на мозги», что обещала одной богатой армянской семье поработать у их детей няней со знанием английского языка за 40 тысяч рублей в месяц. Я спросил, на какую сумму она согласна. Сошлись на том, что я пообещал заплатить ей за август 30 тысяч рублей.
Поговорив с ней как-то вечером, я неожиданно узнал, что она считает меня очень богатым человеком. По её понятиям, я, как старший научный сотрудник Московского государственного университета и кандидат наук, получаю не меньше 150-ти или 200-от тысяч рублей в месяц. Когда я ей разъяснил, что мой оклад вместе с кандидатской надбавкой не превышает 15-ти тысяч рублей в месяц, после вычета подоходного налога, с ней чуть истерика не случилась. Она просто в голос кричала на всю квартиру:
- О-о-о! Как можно так не уважать людей науки?!!! Я презираю эту власть!!!
Вообще же то, что произошло, можно считать просто невероятным стечением обстоятельств. Как можно объяснить то, что ухаживать за моей мамой в качестве сиделки приехала из Соединённых Штатов Америки рождённая в Иране армянская англоязычная женщина, которая появилась в России лишь из-за своего сына и теперь пытается получить российское гражданство, живя в Ростове-на-Дону в русской семье? Правда, я старался общаться с Евгенией по-русски, поскольку считаю, что здесь все должны говорить на русском языке. Изредка, правда, я переходил для её удобства на английский.
Мама к середине августа почти совсем оправилась от последствий пребывания в госпитале. У неё почти восстановились память и речь, она стала гораздо спокойнее. В первые дни после госпиталя она вздрагивала от каждого резкого движения и громкого звука, так её там запугали. Теперь она с удовольствием слушала музыку по телевизору, поскольку её зрение не позволяло смотреть телепередачи. А однажды мама удивила меня тем, что она как-то вечером запела «Аве, Мария!» Это был первый раз после начала тяжёлой болезни отца (с середины или конца 70-х годов), когда я услышал её пение. А раньше мои родители обожали петь песни, особенно в хорошей компании. Мама обожала гимн «Аве, Мария!» в исполнении юного итальянского певца Робертино Лоретти, необычайно популярного в конце 60-х годов.
Евгения обычно кормила её очень долго, обманывая, говоря, что это последняя ложка, а потом ещё – последняя, и так далее. При мне мама никогда не съедала столько пищи. Как она всегда говорила, она была «малоежкой». Теперь же мама здорово отъелась и даже немного потолстела. Евгения часто приговаривала, помыв и накормив маму:
- Жёпа чистий, белий! Живот полний, ситий! Что тебе ещё нужно, Нина Сергеевна?
В одну из суббот Евгения поехала в Сокольники и купила в подарок маме китайскую электронную игрушку – пару голубого цвета птичек, которые сидели на ветке, вертели головками и хвостиками, трепетали крылышками и пели песенки. Маме игрушка так понравилась, что дня три напролёт она сидела с нею на диване, обнимала, целовала и слушала птичек, не выпуская их из рук, смеялась и радовалась. Евгения была в восторге.
- Нина Сергеевна, ти – ангел! – только и говорила она.
Я несколько раз ходил в поликлинику № 5 за справками для ВТЭКа. Мне сказали, что следует поднять группу инвалидности мамы с 2-й до 1-й, а для этого надлежит пройти специальную медицинскую комиссию в поликлинике, что на Большой Бронной улице. Лишь тогда можно будет получить причитающиеся ей специальные приспособления (лесенку для ванной комнаты, кресло-каталку, бесплатные «памперсы» и т.д.) и, возможно, какие-то доплаты к пенсии по состоянию здоровья. Кроме того, я решил оформить ей в «Сбербанке» пластиковую карту вместо сберкнижки. Но для этого, как объяснила мне служащая банка, я должен был получить нотариально оформленную доверенность на ведение дел моей мамы. Доверенность я мог получить лишь в нотариальной конторе. В стране теперь делалось всё возможное и невозможное для того, чтобы максимально усложнить жизнь заслуженных и пожилых людей и выкачать из них как можно больше денег почти ни за что.
17-го августа, в пятницу, я посадил маму с сиделкой в машину и повёз их сначала в отделение «Сбербанка», а затем – в нотариальную контору. В «Сбербанке» всё прошло нормально, а вот молодой и наглый нотариус в одном из сретенских переулков, поиздевавшись над мамой и почти доведя её своими вопросами до слёз, наотрез отказался оформлять доверенность под предлогом того, что она абсолютно невменяема.
Мы отправились в Службу социального обеспечения, где мне ничем не помогли, а лишь выдали на руки пакет бумаг для оформления мамы в Дом престарелых в обмен на её пенсию (это я узнал, ознакомившись дома с полученными документами). Несмотря на усталость, мама была в хорошем настроении. Она погуляла, отдохнула, а потом, возвратившись домой, сытно поела. Мы даже попели и поплясали перед телевизором. В завершение вечера, я сфотографировал её вместе с Евгенией, которую она целовала и обнимала. Тогда я ещё не знал, что это будут последние фотографии моей мамы.
В субботу Евгения, как обычно, с утра уехала по своим делам, а я остался наедине с мамой. Она долго не хотела вставать, потом поела творожку и снова легла. Ближе к вечеру я её помыл и накормил супом. Мы сидели и смотрели телевизор, а она пыталась меня крепко обнять и всё целовала. Евгения вернулась почти к одиннадцати часам вечера, когда я уже уложил маму в постель. Воскресенье также прошло спокойно и без происшествий.
В понедельник, 20-го августа, я поехал на Большую Бронную, где получил номер очереди и первичные документы для ВТЭКа. Домой я вернулся около семи часов вечера. Евгения целый день трудилась над глажкой белья и очень устала. Вечером погода резко поменялась: если днём лил дождь, то к вечеру начал дуть сильный ветер. Евгения рассказала мне, что мама с большим удовольствием пошла в ванную комнату и просила помыть её аж четыре раза. Улегшись спать около десяти часов вечера, я крепко заснул.
Проснулся я среди ночи от громкого удара и маминого крика.
- Мама, мамочка!!! – истошно кричала она. Я понял, что стряслась беда.
Войдя в её комнату и включив свет, я увидел, что мама лежит на полу, точно между стулом, на котором возвышалась горка мягкого белья, и креслом-кроватью, на котором спала Евгения. В руках у мамы были зажаты две мягкие игрушки, зайчик и пёсик, которых она очень любила и всегда теперь брала с собой в постель. Видимо, она решила их куда-то отнести, встала ночью в темноте с кровати и упала на левую сторону, подвернув сломанную когда-то левую ногу. Я нагнулся, поднял маму с пола и аккуратно перенёс на постель. Когда я нёс её к кровати, она закричала от боли, и я заметил, что её левая нога полностью потеряла подвижность. Сломана шейка бедра! Других вариантов не было.
Я понял, что это конец, но всё равно вызвал «неотложку». «Скорая» приехала быстро, в течение десяти минут. Маме сделали какой-то очень болезненный укол, от которого она долго стонала, плакала и звала маму. Медики посовещались и решили отвезти её в 59-ю городскую больницу, на Площадь Борьбы, 31/33, сказав, что там хорошая травматология. С трудом спустили переноску в узком пассажирском лифте. Я сел вместе с мамой в машину, а Евгения осталась дома. По дороге задним числом я подумал, что если бы сиделка так не выдохлась за работой, то, возможно, услышала бы, как мама слезает с кровати и пытается куда-то пойти в темноте. Но это были уже пустые домыслы.
Городская клиническая больница № 59 располагалась на улице Достоевского, в двадцати минутах пешком от нашего дома. Маму сразу же перетащили на носилки и положили под рентгеновскую установку. А я тем временем обменялся несколькими фразами с дежурным врачом. Узнав, что маме уже 87 лет, его прогноз был неутешителен: он заявил, что мама в таком состоянии, что я должен быть готов ко всему. Тем более, что она даже толком не осознавала, что с ней произошло и могла этим себе сильно навредить. Её раздели догола, передали мне одежду, я попрощался с мамой, поцеловал, а её покатили в отделение реанимации.
Дома Евгения ждала меня и всё время плакала. Она поминутно вспоминала маму и всё время произносила:
- Нина Сергеевна – как ангел! Господи, помоги ей!
Днём я пошел навестить маму в реанимационное отделение. К ней не пускали. Я передал ей пачку «памперсов», баночку мёда и бутылку воды. Потом я дождался заместителя Главного врача по травматологии, поговорил с ним, сказал, что мама является ветераном войны и труда. Он обнадёжил меня, заверив, что при наличии квоты с протезом проблем не будет. Главное – это физическое состояние больного.
На следующий день, в четверг, я позвонил в травматологическую реанимацию и поговорил с дежурным врачом. Он сказал, что если я хочу встретиться с мамой, то должен приехать в больницу после восьми часов вечера. Тогда он меня сам пропустит к ней. Это был первый и единственный из всех врачей, который отнёсся ко мне и маме по-человечески. После восьми вечера я был в реанимационном отделении травматологии.
Доктора звали Михаил Отарович Тепуридзе. У него было очень усталое лицо. Он попросил меня подождать в ординаторской, объяснив, что ночью привезли «поломанного» наркомана, который взбаламутил всё отделение и никак не уймётся. На столе в ординаторской лежали несколько кусочков копчёного грузинского сыра. Доктор зашёл в комнату и сообщил, что я могу пройти к маме минут на десять.
Я прошёл в общую палату. Мама лежала на крайней койке слева. Её левая рука была примотана бинтом к раме кровати, а правая – посвободнее. В оба локтевых сгиба вставлены в вены толстые иглы капельниц с обезболивающим. Подушка была совсем тощей, и мамина голова лежала почти вровень с жёсткой постелью. Из-за этого её нижняя челюсть ушла вниз, и мамин рот всё время был приоткрыт.
- Мама, здравствуй! Ты меня узнаёшь? – спросил я.
- Конечно! – ответила она, чуть помедлив. Голос её был очень тихий и слабый.
- Мама, у тебя, наверное, весь рот пересох? – произнёс я.
- Ну что ты, что ты! Нет-нет, всё в порядке! – ответила она тихо и засмеялась.
- Тебя здесь не обижают?
- Ну что ты, милый! Нет, конечно! – тихо ответила мама.
Я нагнулся к её губам и поцеловал её. Она тоже потянулась ко мне. От её сухих губ пахло солёным грузинским сыром. Видимо, это доктор Тепуридзе угостил её.
- Держись, мамочка! Держись, пожалуйста! – тихо произнёс я. У меня выступили слёзы на глазах. Я ничего не мог с собой поделать.
- Нагнись поближе, – вдруг произнесла мама. Я нагнулся вплотную к её лицу.
- Милый ты мой, Алёшенька! Что бы я без тебя делала? – сказала она и потянулась ко мне, чтобы снова поцеловать.
- Мамочка, держись! Я очень тебя прошу! – сказал я ей и опять поцеловал её в губы, не в силах сдержать слёзы.
Мама попыталась освободить правую руку от капельницы и кое-как перекрестила меня в этих узких пределах, одной кистью руки, насколько позволяла трубка.
- Ступай, Алёшенька! Ступай, сынок! – очень тихо произнесла мама.
Я посмотрел на часы: прошло десять или двенадцать минут. Пора было уходить.
- До свидания, мамочка! – нехотя произнёс я, поцеловал её и пошёл вон из палаты. А рука её всё пыталась меня благословить, мелко-мелко крестя меня вдогонку.
Это был последний раз, когда я видел маму живой.
Я от души поблагодарил Михаила Отаровича и спросил, когда можно будет маму прооперировать. Он ответил, что состояние её довольно тяжёлое, и все ждут улучшения. А пока ни о какой операции речи не идёт. Возможно, сказал он, спустя какое-то время может образоваться «ложный сустав», и операция в этом случае не показана. Иногда, сказал он, люди даже ходят после перелома шейки бедра и без эндопротеза, на одном «ложном суставе», с которым они живут годами.
Я сказал ему, что у меня есть знакомый священник, отец Христофор, который курирует хосписы. Доктор обрадовался и заявил, что лучше перевести маму из реанимации в хоспис, там уход гораздо лучше, чем в больнице. Он обнадёжил меня и сказал, что у меня всё получится. В первый раз я с лёгким сердцем уходил из реанимации.
Весь следующий день, пятницу, я пытался связаться по телефону с Андреевским монастырём и отцом Христофором, но так и не смог туда дозвониться. В Интернете я просмотрел несколько сайтов, где продавали противопролежневые матрасы для лежачих больных. Приценившись, я решил заказать на следующую неделю доставку матраса и перевозку мамы из больницы домой, всё ещё надеясь, что за это время её переведут двумя этажами ниже, в отделение травматологии. Больше всего меня беспокоило то, как мама будет переносить постоянную боль от перелома – ведь мне вряд ли отпустят в аптеке без специального рецепта обезболивающее средство: ведь это наркотик.
Суббота с воскресеньем выпали у меня полностью. Вдобавок, дежурные врачи наотрез отказывались пропускать меня в отделение реанимации. Один из них, молодой очкастый и самодовольный парень высокого роста, начал мне «впаривать» какую-то чушь, причём, говорил он как робот, как заведённый, без пауз и остановок, словно внутри него был встроен магнитофон. Смысл его речи заключался в том, что лучше спасать молодых выродков, хотя бы извращенцев и наркоманов, вместо того, чтобы тратить время и силы, выхаживая заслуженных, но пожилых людей. Они, мол, уже нажились, довольно им. Лучше уж те силы, которые могут быть затрачены на выхаживание пожилых и нетрудоспособных людей, потратить на молодых наркоманов, полноценных членов общества, а не растрачивать их впустую на уже отработанный материал.
В понедельник на дежурство в реанимацию заступила после отпуска, проведённого, видимо, где-то за границей, сильно загорелая, но очень неприятная рыжая и веснушчатая женщина, которая, в ответ на моё пожелание забрать маму из отделения, заявила:
- Да хоть сейчас увозите, куда хотите!
Я был в недоумении. Надо было как-то подготовиться. Наверняка маму держали на болеутоляющих препаратах, скорее всего, на наркотиках. А без болеутоляющего с нею мог случиться болевой шок. Во вторник мне сказали, что у мамы возникли проблемы с нарушением ритма сердечных сокращений. Я спустился к заведующему отделением травматологии, который заверил меня, что маму переведут в его отделение, как только будут решены проблемы с аритмией сердца. У меня сложилось впечатление, что врачи стараются делать что угодно, лишь бы ничего не делать для пожилых больных.
Всю среду я занимался вопросами заказа перевозки и покупки оснащения для мамы, чтобы можно было держать её дома. А вечером, после восьми часов, в метро, когда я возвращался с работы и ждал поезда на станции «Боровицкая», на моём мобильном телефоне высветился номер отделения реанимации.
Было шумно, и я ничего не мог расслышать, поэтому я попросил звонившего перезвонить мне минут через десять. Выйдя наверх на «Цветном бульваре», я минут тридцать ждал звонка, но так и не дождался. Решил позвонить сам. Мне удалось дозвониться в отделение, лишь когда я дошёл почти до самого подъезда нашего дома. Трубку взял, судя по манере разговора, тот самый молодой очкастый парень, «робот», как я его прозвал для себя. Я спросил его о состоянии Нины Сергеевны Макуниной.
Он быстро и заученными фразами сообщил мне, что в результате проведённых реанимационных мероприятий им не удалось вывести из коматозного состояния пациента, и около двадцати часов вечера, 29-го августа, больная Макунина скончалась в результате тромбоэмболии лёгких, вызванной переломом шейки левого бедра. После этого он грубо бросил телефонную трубку.
Внутренне я, видимо, уже был готов к чему-то подобному или просто ещё не осознал всей глубины своей утраты. Но я спокойно подошёл к дому, поднялся наверх, открыл дверь и вошёл в квартиру. Евгения бросилась ко мне со словами «Ну как себя чувствует Нина Сергеевна?», а я ответил ей, что мама умерла. Что ещё я мог ей сказать? Евгения тяжело застонала, сразу закрыла лицо ладонями и тихо заплакала.
На следующий день с утра мы вместе с Евгенией отправились в больницу. Слава Богу, мы успели вовремя! Оказалось, что какой-то «мудрый» столичный чиновник распорядился свозить всех покойников из мест кончины в единый для муниципального образования морг, откуда потом родные и близкие должны были везти их через весь город к местам отпевания и упокоения. Похоже, что всё в столице теперь делается только для того, чтобы максимально усложнить жизнь природных москвичей и, в пределе, сделать Москву совершенно невыносимой и невозможной для проживания.

Слава Богу, я успел договориться с заместителем Главного врача больницы, что мамино тело отправят не на крайний юго-запад Москвы, куда-то на Калужское шоссе возле МКАД, а поближе, в криминальный морг на Госпитальном валу, возле Главного военного клинического госпиталя имени академика Н.Н.Бурденко (один из двух разрешённых, по новым, «демократическим» правилам). Пока я общался с врачом автомобиля-«перевозки», Евгения сумела потихоньку «просочиться» в подвал больничного морга и посмотреть на мамин труп. Она сообщила мне, что мама выглядит очень спокойной и даже какой-то умиротворённой. Я не пошёл в морг, а Евгения всё переживала, что врачи маму уморили. Только после этого она более-менее успокоилась.
Лишь когда я договорился обо всех деталях, мы с Евгенией покинули больницу. Я поехал в морг, чтобы встретиться там с агентом похоронного бюро, который наверняка уже караулил «добычу». Так оно и было: ещё до того, как я подъехал к реке Яузе, на мой мобильный телефон вызвонился агент и предложил встретиться возле военного госпиталя. Как выяснилось из разговора с агентом, единственной льготой моей мамы, ветерана Великой Отечественной войны и честной труженицы тыла, теперь оставалось бесплатное место на любом столичном кладбище, но ей это было уже ни к чему. Возле госпиталя Бурденко я передал агенту мамины и свои документы, заплатил задаток и договорился о деталях прощания с усопшей. Как мама завещала мне незадолго перед своей кончиной, я решил отпеть её в церкви святого Филиппа и отвезти тело для захоронения на Звягинское кладбище, где упокоены моя бабушка Серафима Александровна с тётей Агнией Сергеевной, где ждал её и мой отец, Владимир Николаевич.
Моя милая мама, Нина Сергеевна Макунина, Учительница Милостью Божией, осталась верна себе даже после смерти.
Господу было угодно, что в свой последний путь, на кладбище, моя мама отправилась именно в свой любимый день, в День Знаний, Первого сентября.
(2012 – 2013 г.г.)