Семейная история Глава 8. В Назарово

                8. В НАЗАРОВО

       По приезде семьи временно разместили в клубе предприятия. Было холодно, и я там в первый раз заболела. Это мама вспоминала при всяких моих последующих болезнях. Отец устроился на работу, подыскал и купил дом. За небольшой срок после войны родители сумели скопить некоторую сумму. До 1948 г. фронтовики имели некоторые льготы и получали ежемесячные выплаты за награды.  Но накопленных денег было недостаточно, на предприятии дали ссуду.

       Купить-то купили, а вселиться в дом не могли, расположились временно в сенях. Уступили просьбам прежних хозяев, которые не успели подготовить себе другое жилье. Жила в доме семья геологов с двумя девочками, потесниться они не хотели. Грамотные, они объясняли родителям, что в маленьких помещениях из-за большого числа жильцов и антисанитарии их дети могут заболеть. Пока было тепло, родители терпели неудобства, к осени, когда ночи стали холодные, отец настойчиво им стал напоминать о своих правах, но они ему опять об антисанитарии. Тогда отец, сдвинул их мебель и установил в комнате свою кровать, сказав, что его дети тоже не щенки по холодным углам ютиться.   Мама со мной и Капой перешла в дом. Это переселение вынудило геологов действовать энергичней, и они вскоре съехали в свое жилище. Воспитывали нас родители на положительных и отрицательных образцах. Эта семья служила отрицательным примером: «Образованные, а совести не много», «Деньги получали большие, а до получки всегда не хватало, занимали у нас и удивлялись, как мы на малую зарплату живем большой семьей», «Мужик хоть и инженер, а бестолковый: ни на работе, ни дома без жены – никуда».

     Этот дом я хорошо помню. Темные сени, далее прихожая, одновременно служащая столовой, тут же огромная печь и полки с кухонной утварью. За печкой мой уголок с лежанкой. В большой комнате кровати родителей и старших сестер. Перегородок нет, отделены кровати занавесками. Комнаты не перегораживали, чтобы тепло от печи дошло до самых дальних углов.

      Дом маленький, зато вокруг дома – простор. Находился он на ст. Ададым. В торце улицы возле реки Ададымки – водокачка, где готовили воду для заправки паровозов. Там жили несколько семей железнодорожников. С одной стороны улицы три-четыре частных дома, с другой – только наш. Вплотную к дому примыкала березовая рощица с остатками плетня. В роще вырыто неглубокое озерцо, там плескаются, пока не подрастут, гусята.  Во дворе запущенный колодец, из него брали воду для скота. Нам детям строго-настрого было запрещено к нему подходить и заглядывать в него. Пугали: «А то затянет». Это разжигало любопытство, подходили, заглядывали и отскакивали, выдумывая всякие страшилки. Огромный огород, но родители разрабатывали только часть его. Необрабатываемая часть зарастала сорняками, рос и дурман. Родители наказывали не путать его с маком – отрава. Здесь мы верили на слово, не проверяли. Играли в зарослях в прятки. Однажды похоронили собачку и поставили крестик из проволоки. Привольной была детская жизнь на природе. Позже, когда я уже поднаторела в расчетах, удивлялась неразумности своих родителей – рядом пустует разработанная земля, а они ждут, когда отцу выделят семь соток целины где-то далеко, распахивают ее, посеют овес на зеленку, а чтобы вывезти ее, нанимают лошадь. Объяснили, что отцу, как рабочему на предприятии, положено 15 соток вместе с постройками. Остальную землю отдали другим рабочим, те посадили картошку года 2-3, да и бросили. Но нам все равно нельзя. Таков порядок. А к порядку были они приучены жестоким образом.

      Мне же жизнь видится радостной, солнечной. Летом целыми днями на речке. Маленькие, купаемся в грязном лягушатнике среди гусей и переходим в речку отмыть грязь. Однажды меня действительно затянуло, Капа выхватила и отправила домой. Мама на сообщение: «Я утонула», -  поставила меня в угол и пообещала больше не пускать на речку. Угроза меня напугала, а вины я за собой не чувствовала, знала, что наказана, потому что неродная. Соседский дед подшучивал, а я воспринимала всерьез: «Трофейная, отец же тебя в окопе нашел».

       Я постоянно кручусь между взрослыми и старшими детьми, слушаю их разговоры, обдумываю их по-своему. Лужа с прогретой водой сплошь покрыта белыми бабочками. Красивый ковер. А старшие дети спорят, одни доказывают, что это капустницы и приносят вред, надо уничтожить, другие жалеют бабочек и не дают их загубить. Смотрю на красивых стрекоз и размышляю об их вредности, жалко, если вот эта, с синими бархатными крылышками – вредитель. Измазываемся илом, подсушиваем его и прыгаем в воду. Считается, что ил отмывает лучше мыла. Река в этом месте мелкая, с чистой, но холодной водой. В нее стекает вода из угольного карьера. Если попадешь в этот поток, ноги, руки, сводит судорога. Со мной случилась такая беда, вытащил на берег старший мальчик. Спасли, а мальчик в своей компании прослыл героем. Несколько раз слышала, как ему говорили: «Вон та пацанка, которую ты спас».  Я же, уже наученная прошлым случаем в лягушатнике, родителям об этом не рассказала.

       Дружила я с мальчиками – близнецами, а верховодил нами их старший брат. Мероприятия, предлагаемые им, иногда были очень рискованные. Нашу компанию интересовал угольный карьер. Под его предводительством взбираемся на глиняную гору, идем к карьеру, по-пластунски подбираемся к краю и рассматриваем, что там внизу. Еще вертим головами, пытаемся увидеть корни куста боярышника, висячие в воздухе. Куст стоит на самом краю обрыва, и наш наставник уверяет, что видел его корни.

     Как-то сообщил нам, что на заброшенном железнодорожном пути стоит платформа, на которую можно забраться, но трудно устоять, потому что наклонена и очень горячая, накалилась от солнца. Бежим ватагой. Мальчишки босыми ногами пытаются удержаться на платформе, прыгают, как на раскаленной сковородке, сваливаются в траву. Мне же забраться на платформу не под силу, я и не пытаюсь, с ужасом понимаю, что убежала очень далеко, не спросив разрешения у мамы, и поражаюсь, что в этой дали так же красиво, как возле дома.  Бегаю по поляне в разных направлениях, ухожу так далеко, что платформу из-за кустов не видать, а конца все нет. Наверное, правду говорят старшие, что мир бесконечен. Не укладывается в голове, хоть и убедилась сама только что.

       Глиняная гора занимала много места в наших детских забавах. Это был грунт, вывезенный с карьера и сложенный возле реки. Глина за годы стала плотной, тропинки, проложенные рабочими, утрамбовались, нам только и оставалось, что брать высоту. Мама стряпала сама хлеб, а мне хотелось магазинного, и я с близнецами ходила в разрезовский магазин. Продавщица спрашивала наши фамилии и выдавала нам по булке. Не знаю, дала бы или нет, если бы наши отцы не работали на угольном разрезе. Когда глина уже подмерзала, а мы без рукавиц и надо от холода прятать руки в рукава, бросали булки по склону, потом подбирали их и грызли корочки.  И никаких мыслей об антисанитарии.

       Летом женщины ходили на пастбище на обеденную дойку. Мне очень нравились эти походы, и, как я заметила, маме – тоже. Мы переходили по мосту через Ададымку, шли по тропинке вдоль реки и глиняной горы, и перед нами открывалось раздолье – цветущее поле, поросшее редкими молодыми березками. Здесь мамы нас оставляли, сами шли в поодаль пасущееся стадо. Мы бегали по колку, радуясь всему: и цветам, и костянике с земляникой, и бабочкам – стрекозкам. Возвращались мамы, поили желающих теплым парным молоком, обменивались новостям, смеялись, радуясь своим детям. Эти встречи были отдушиной в их однообразной жизни домохозяек.

      Были среди этой череды радостных дней детства и печальные. Один из таких печальных дней врезался мне в память навсегда. Перешли мы через мост и видим на берегу гудящую толпу. На земле сидит женщина с детьми, к ней протягивают хлеб, кружки с молоком, стоит плач. Узнаем, что мужа этой женщины посадили как врага народа.  Молодая мать с детьми некоторое время жила на имеющиеся припасы, а закончились – взять неоткуда, нет в семье кормильца. Дети голодные, у самой только и хватило сил дойти до реки. Маленького привязала перед собой, двух старших взяла за ручки и пошла в воду. Выхватили ее оттуда, когда через мгновение было бы уже поздно. Спрашиваю маму: «А чего ее жалеют, ведь муж у нее враг народа», и получаю ответ: «Может враг, а может и –  нет. А хоть бы и враг, так дети-то все равно есть хотят». Ответ – урок для меня.

       В нашем маленьком доме всегда людно. Отец помогает жене осужденного брата Василия перебраться в Назарово, поселяет ее с детьми в пристройке. Девочку ее от первого мужа я не помню, она была намного старше меня, и были мы друг другу не интересны. А с двоюродным братом Володей очень дружила. Он и потом подолгу жил у нас на каникулах, когда их семья перешла в свой дом.  Был Володя немного старше меня, уже учился. Читал, рассказывал мне разные истории, сказки. Могли и порезвиться на равных. Приезжает Валя с детьми и тоже поселяется в освободившуюся пристройку. Уехала от мужа, свекров.  К Зине приехал жених, поженились, родилась дочка Наташа. Начали строить им дом через дорогу наискосок. Заболела Зина – туберкулез. Лечится дома.

        В этой круговерти Наташа остается у тети Кати, на каникулы приезжает к нам, иногда мама навещает ее в Худоеланске. Постоянные разговоры, переписка – я в курсе, что у меня есть еще одна сестра. Наконец, все утряслось. Семья Зины ушла в свой дом, к нашему дому сделали прируб, устроили там прихожую и кухню. На кухне пробурили скважину, прямо в доме качали воду. Мама не могла нарадоваться такому удобству.

       Летом 1952г. приехала Наташа. Все рады, я – особенно. У меня появилась любящая сестра, я себя уже чувствую равноправным членом семьи, а не трофейным подкидышем и надоедливым хвостиком у Капы.  Хотелось Капе беззаботно гулять с друзьями, но я очень стесняла ее свободу. Собираются подружки в кино, обсуждают и смеются, что, когда паровоз едет прямо на зрителей, некоторые от страха прячутся под скамейки. Я решаю, что под скамейку не полезу и бегу за ними. Билет мне еще не надо, деваться им некуда, и я смотрю фильм. Поезд летит на меня с экрана, я в страхе закрываю глаза и засыпаю. Девочки по очереди несут меня домой. Кому такое понравится?! И на речке ей за меня неспокойно, высматривает среди малышни. На лугу, когда подростки играют в лапту, я путаюсь под ногами. Бью по мячу, бегу вместе со всеми, но со временем замечаю, что меня не пятнают, все понарошку со мной. Молча обижаюсь и ухожу.

      Наташей я восхищаюсь. Она боевая, веселая выдумщица. Теперь я всегда рядом с сестрами, правда, выдаю маме их секреты, но они только смеются. У нас есть патефон и пластинки на все вкусы. Сестры крутят современные песни, когда мы остаемся с мамой одни, она просит поставить ей грустные – про степь, ямщика, деву, и смеется, когда слушает мою пластинку со стихами Чуковского.

      В свои шестнадцать лет Наташа одолела только шесть классов, учебой себя не утруждала, а тетя Катя не напрягалась с воспитанием. Отец сводил ее в угольный карьер, показал, какая судьба ее ожидает, если она не получит образование. Тогда женщины наравне с мужчинами выполняли грязную, тяжелую работу. Под строгим взглядом отца пришлось Наташе засесть за книги, и учеба пошла. Я слушаю, что они читают, рассказывают, запоминаю стихи. А потом все пересказываю родителям. Они радуются, хвалят за стихи, и я жду с нетерпением, когда наступит мое школьное время. Читать, считать я умею, но картавлю и шепелявлю, и еще меня тревожит вопрос с бантиком, ведь меня стригут наголо.   
 
      Зимой скучновато. Гуляем на улице мало. Возле дома образуется сугроб чуть ли не вровень с крышей. Отец делает горку, и, когда не очень морозно, мы на санках летим с нее через дорогу в канаву. Бегаем с близнецами по нетоптаному снегу, я как можно глубже тону в нем, они меня вытаскивают, спасают. Мама видит снег, набившийся в рукава, валенки и не разрешает так играть. Стекло окна сплошь покрыто льдом, растапливаю, скребу его пальцем, чтобы проделать глазок. Тоже нельзя, застужусь, поломаю хрупкое стекло. Куклы, одна тряпичная с нарисованным лицом, другая, с пластмассовой головой, меня не занимают. Я просто сижу и слушаю разговоры, смотрю –  кто что делает. Кроме обязательной работы на кухне и со скотом у мамы много другой работы. Теребить шерсть, прясть она считает отдыхом, потому что делает сидя. Выделывать овчины, чтобы потом пошить сестрам полушубки очень тяжело. Сестры работают по очереди. Отцу на премию дали отрезы штапеля всем на платья, радуемся. Капа придумывает модели, мама говорит, что так не сумеет пошить, спорят, то ли договариваются, то ли нет, но Капа получает желаемое.
Капа у нас модница, Наташа жалеет маму и упрощает фасон платья
Я это запомнила и в восьмом классе уже себе шила сама.
 
   Разговоров тоже много. Кроме обычных бытовых проблем и интересов, появилась политическая тема. Умер Сталин, все ждали перемен. На стене в изголовье кровати висело радио – черная тарелка. Раньше на время новостей, за день многократно повторяемых, его выключали, но теперь подходили поближе и слушали. Родители обсуждали тяжелые случаи в своей жизни и жизни близких людей, винили в этом Сталина. При этом мне, как и раньше, говорилось, чтобы я нигде не рассказывала про их разговоры, а то их отправят в тюрьму, а меня – в детский дом. 

       А про радио я давно все поняла, еще тогда, когда услышала про деда, который заглядывал за радио, чтобы увидеть, кто там говорит. Оставшись дома одна, я забралась на спинку кровати, поджала пальцы ног, распласталась по стене, одной рукой ухватилась за косяк окна, другой быстро провела между стеной и тарелкой. Тут же упала на кровать, но узнала, что никого там нет, а тарелка из бумаги. Все присматривалась к ней, боялась, что порвала. И никому не рассказала, знала, что будут смеяться.   

      У нас большое хозяйство: корова, теленок, поросята, овцы, гуси, куры. Да еще и огород. Мама устает и раз в месяц делает себе праздник, в день, когда, ей как многодетной матери, за меня выдают пособие. Мы идем в центр поселка, ходим по рынку, я прошу купить черемшу, мама отказывает: «Никогда не проси, я ее в войну наелась». Заходим в магазин, там полка отличных тканей, а у нас постоянная проблема, где взять. Мама объясняет: «Это в обмен на продукты. Надо много сдать масла или яиц, а нам ведь тоже есть надо». Заходим в столовую, мама заказывает свой любимый красный борщ, разговаривает с официанткой, жалуется, что у нее красный не получается. А мне объясняет, что, когда была молодая, на кухне работали мать, свекровь, у молодых другие обязанности были. А потом такая жизнь пошла, что не до хорошего, лишь бы не голодать.

      Так я постигаю житейские мудрости.

      Еще праздничным мне представляется день выборов. Мы идем с мамой в здание, украшенное красными плакатами. Нас встречают в парадной форме пионеры и громкая музыка. В большой светлой комнате за длинным столом, покрытым красным плюшем, сидят нарядные женщины. Мама получает лист бумаги, мы заходим в кабинку, огороженную таким же красным плюшем, и стоим там без дела. Спрашиваю громко зачем мы здесь и почему она ничего не пишет ручкой, мама дергает меня: «Тише, так надо», я робею. Выходим, мама, бросает листок в ящик, и мы ненадолго направляемся смотреть концерт, который дают школьники. Что это очень важный день я убедилась и потом, уже в Худоеланске. Мама принесла из магазина для отца костюм, он от него отказывался: не нравилась тонкая, в одну нитку светлая полоска на темном фоне. Его убеждали, что это модно, такие костюмы теперь носят – бесполезно. А только мама сказала, что на выборы не в чем будет сходить, сразу согласился.

        Вот и долгожданное лето. Мама показывает нам, как у них раньше праздновали Троицу. В доме скошенная трава, во дворе березки и тоже трава. Отец видит повешенную на стену икону и возмущается. На мамино: «Теперь ведь можно», говорит: «Сегодня можно, а завтра будешь виновата» и выбрасывает иконку на общую помойку. Выбрасывает, как мне кажется, демонстративно. Мама не спорит, но ей горько. Я несколько раз за день подхожу к помойке, смотрю на строгое темное лицо в рамке из поблескивающего на солнце желтого металла.  Мама нас с Володей им пугала, когда мы, балуясь, бросались хлебными шариками: «Боженька накажет, нельзя хлеб разбрасывать».

        Позже, замечая, что родители не соблюдают религиозные праздники так, как это делают в других семьях, я стала задавать вопросы. Мама отвечала: «А как они соблюдают? Только не работают в этот день и все, водку пьют да матерятся, бывает и до драки дело доходит. Работать не грех, а у нас работы полно, лежать некогда. Моя мама рассказывала, что как уехали с Украины, от родителей, так и перестали соблюдать посты. А ведь как было: лето, молока много, а пить нельзя – пост. Молоко выливают поросятам, а дети замирают на постной еде. Отец мой дома расстелить перед иконой коврик, станет на колени, помолится, а про церковь: «Там плуты». Ходили родители туда только в очень большие праздники.

      Однажды, было мне лет пять, родители работали в поле, а меня, трехлетнего Данилу и Марию оставили в шалаше. Нашла я спички, чиркала-чиркала и подожгла шалаш; вышла, руку козырьком и смотрю, как хорошо горит. Увидела мама, заскочила в огонь, только выкатилась с детьми, шалаш рухнул. Отдышалась, покормила Марию, собрали нас на телегу и – домой. Меня не ругают, а только обсуждают, за что их Бог наказал. Вспомнили: религиозный праздник, а они работать поехали.

       Валя с Зиной еще в Новоалексеевке родились, их крестили. А вас троих – нет. Наталья в Худоеланске, уже большая, сама крестилась, когда в деревню батюшка приезжал, а ты с Капой так и остались некрещенными».

        Отец, будучи полным еретиком и зная мамины колебания по поводу Бога, смеялся над ней, доказывал свою правоту спутниками, космонавтами и высадкой американцев на Луне. Мама оставалась при своем мнении: «Не надо охальничать, никто правды не знает» и осуждала ярых богомольцев – лицемеры.

       1953 год. Сестры кончили семилетку и поехали в Ачинск, поступать в техникумы. Наташу приняли на курсы медсестер на вечернее отделение.  Рассказала родителям, что днем будет работать, вечером учиться. Отец ей: «Не надо нам твоя работа, будем учить». Потом, уже в преклонном возрасте, Наташа оценила эту родительскую заботу: ей одной отдавали ползарплаты отца, на четверых растягивали другую половину. Капа не поступила, пошла в восьмой класс.

       Была готова к школе и я. Отросли волосы, «р» старательно выговаривала, а главное – обновки. Купили ботинки очень светлые, почти белые: «Маркие, но других не было, береги», из-под полы приобрели на рынке туфли: «Гляди-ка ты, еще полчеловека, а уже какие расходы». Удручал меня перекошенный портфель. Его купили Капе, но в нем, совершенно новом, сломалась защелка и отец сделал задвижку. Капа от него отказалась, достался мне к моему неудовольствию. В школе быстро забываю про портфель. У многих детей сумки пошиты из ткани, а одеты мы –  как кому повезло.  Школьная форма – редкость. Моя новая подружка, у которой настоящая форма, приглашает меня к себе домой. У них красивая мебель, ковры, пианино – я такое видела только в кино. И еще легковая машина «Победа». Папа – начальник на железной дороге. К другой подружке бегаю в Нахаловку. Мне объяснили, что Нахаловкой улицу называют потому, что там приезжие люди поселились без разрешения, а на самом деле это улица Садовая. По одной стороне улицы стоят хорошие новые дома, в одном из таких домов живет моя подружка. По другой стороне – лачуги, трубы торчат чуть ли не из-под земли, говорят, что это землянки. К этой подружке я бегаю с разрешения родителей, отец знает ее родителей по совместной работе.

       Из-за обилия впечатлений и друзей домой из школы я возвращаюсь поздно. Мама меня ругает: «Не знаешь куда бежать, где тебя искать, ведь всякая беда может случиться». Она пугает меня рассказами о преступлениях, которые совершают амнистированные заключенные. И, наконец, это подействовало. Очередные новые подруги приглашают меня после уроков к себе. Мы идем по железнодорожному пути, по пустырям в какой-то дальний район с постройками, ненамного лучше, чем в Нахаловке. Назад я возвращалась по незнакомому, запутанному пути одна. Девочки вывели меня со двора и только махнули рукой в нужном направлении. Может, это было уже к вечеру или пасмурный день, но в сумерках я, вспомнив все мамины предупреждения, бежала домой в страхе. С этого дня бродяжничество мое закончилось.

       Что учиться буду хорошо, я решила давно, когда услышала, как уважительно говорят о соседском парне: очень умный, хорошо учился и поступил в институт в Красноярске. В школе мне нравиться, учительница – из небожителей. Правда, когда мы в воскресенье навестили ее дома, и она вышла к нам из стайки с подойником, статус ее в моих глазах понизился – обыкновенная тетя. Но все равно учительница – лучше всех! Даже когда бранит нас и наказывает. Организовалась группа любопытствующих, решили посмотреть, что бывает в классе, когда нас там нет. После звонка на урок, забрались на завалинку и заглядываем в окна, пытаясь увидеть, что там в классе. Учительница загоняет нас в класс, выставляет в рядок у стенки до конца урока. Мы наказаны, зато я знаю, что без нас урок идет, как и при нас. Немного обидно.

       Здание нашей семилетней школы небольшое, деревянное и очень старое, занятия идут в две смены. Классы с большими окнами светлые, а коридор – темный. На переменах нас, первоклашек, развлекают старшеклассники: играют, водят хороводы. Мы послушно ходим кругами и поем. Бывают конфликты – хулиганы-переростки задирают малышей. Нет никакого горячего питания и буфета. Подкармливаемся бутербродами, принесенными в газетной обертке из дома. В углу коридора стоит бачок из оцинкованного железа с прикрепленной к нему на цепочке алюминиевой кружкой. Из этой кружки мы и запиваем свои бутерброды. Зимой в школе холодно, иногда сидим в пальто, а в сильные морозы для малышей занятия отменяются.

       Наш луг со стрекочущими кузнечиками и ласковой травой-муравой, где мы проводим все теплое время года, зимой превращается в заснеженное поле, обдуваемое пронизывающими ветрами, опасное для детей. Утром в школу меня заводит Капа и идет дальше в свою десятилетку – новое большое кирпичное здание. В непогоду за мной приходит мама, очень меня укутывает и везет через это поле на саночках. Маме не нравятся назаровские ветра. «Нет здесь защиты –  леса, одно голимое поле, вот и дуют», -   объясняет она мне.

       Но и в суровые зимние дни мы не скучаем. Учебники нам выдавали в школе, букварей на всех не хватало, поэтому давали один на двоих учеников. Мне не досталось, и я бегаю к близнецам учиться. Их мама служит для нас отрицательным образцом, моя мама ее осуждает: «Здоровая молодая людина, дети голодные, а она по подругам шляется, нет чтобы какую животину завести, чтоб было чем супчик заправить». А нам нравится долгое отсутствие их мамы. Прыгаем по кроватям, бросаемся подушками, играем в жмурки – пыль столбом. Еще жарим пластики картошки на голой чугунной плите. На плите потеки, следы побелки и пятна ржавчины. Технология простая: поплевали на плиту, определили степень накала, разложили пластики, обжарили с обеих стороны и, обжигаясь, – сразу в рот, вместе с крупинками окалины и извести. При этом разудалом веселье братья не забывают подбегать к кухонному окну, проверять – не появилась ли вдали мама. Только засекли, тут же навели порядок. Мама открывает дверь, а дома – идиллия, дети за столом учат уроки.

      Родители говорят, что воспитывают нас строго. Приучают к труду, чтобы жизнь каторгой не казалась. Приучают к порядку и самостоятельности – это чтобы без тычка в спину знали, что нам надо, сами принимали решения о своей будущей жизни. Мой посильный труд пока – перематывание ниток с веретена в клубок. Очень надоедает, но я молчу и мотаю, иначе услышу от мамы множество примеров того, как тяжело живется лодырям. Как только я пошла в школу, стали выдавать деньги: «Чтобы научилась руководить деньгами и протягивать ножки по одежке».

      Первая моя самостоятельная покупка долго веселила родителей. Я с попутчиками отправилась в магазин за книгой. Выбрала «Сказку о коньке-горбунке», только одно смущало – темно-синяя обложка с невзрачным рисунком. Сомнения мои развеялись, когда старшие ребята в один голос осудили мой выбор: «Это же длинные стихи, неинтересно».  И я покупаю книжку с картинкой на всю блестящую обложку: старик в шляпе, похожий на Максима Горького, от удивления роняет в воду удочку с яркой золотой рыбкой. Показываю родителям свое приобретение, они смеются. Не помню, что было написано на обложке, какое название, но это были советы рыболовам.

       Во втором классе я заболела скарлатиной в тяжелой форме, рассказывали, что со мной уже прощались. Но к этому времени наша медицина уже могла справиться с этой болезнью, антибиотики спасли меня. В поселке был построен больничный комплекс – гордость назаровцев. Пролежала я в этой больнице больше двух месяцев в большой светлой палате. Родных не пускают, видимся мы через замерзшее стекло.  Врачи внимательные и ласковые, мне не страшно, я терпеливо сношу уколы, меня за это хвалят. Хожу по коридору, читаю таблички на дверях кабинетов и плакаты по случаю празднования 37-мой годовщины Октября. Скучно. Дети в палате разные по возрасту, но общения нет. Почему-то одна девочка семи лет лежит с мамой. Нас всех наголо остригли при поступлении в больницу, а у девочки длинные черные волосы. Мама их любовно расчесывает, заплетает, потом с дочкой занимается уроками, волнуется, что та отстанет в школе. Девочка учится в первом классе. Эта мама решает поучаствовать в моем образовании. Дает мне задания из учебников первого класса, я решаю примеры, читаю, она удивляется и теряет ко мне интерес. Я рада, мне было неприятно ее снисходительно-жалостливое внимание.

       В эту зиму в 1955г. случилась еще одна беда. Я и мама угорели, мама рано закрыла задвижку печи.  Подробности не знаю, помню себя, очнувшуюся, во дворе на снегу. Мама стала панически бояться топить печь, возненавидела уголь. С углем у меня в памяти еще один эпизод. Отец прибежал домой в рабочее время и очень громко выговаривал маме, чтобы не смела больше туда ходить. А ходили мы с мамой в какую-то яму и там, как и другие женщины с детьми, набирали себе в ящик уголь. Разволновался отец, потому что на работе прошел слух, что сорвался пласт земли сверху и засыпал мать с дочкой. Уголь, положенный на семью по норме, привозили поздно, плохого качества и его не хватало.

       Тетя Катя, узнав про мамин страх перед углем, стала настойчиво предлагать родителям переехать в Худоеланск, расписывая преимущества отопления дровами. Им с мужем одиноко без родных. Родители решились на переезд. Отец уехал устраиваться с работой и жильем, а мама пакуется, распродает все, что можно. В апреле мы готовы к переезду. Мне уезжать не хочется. Жалко расставаться с друзьями, подросшими племянницами Наташей и Томой, жалко наш дом, речку и луг, и школу. Все свое, родное. Хорошо Капе – она уже взрослая и будет доучиваться в своей школе. Наташа тоже остается в Ачинске, но рада нашему переезду. Она до 16-ти лет прожила в Худоеланске, здесь ее вторая родина и друзья.

        На прощанье Капа берет меня с собой в школу. Школа мне кажется красивой, большой – в два этажа. По широкому коридору чинно прохаживаются нарядные ребята, и даже танцуют. Капа усаживает меня за парту, все шушукаются. Учитель, молодой парень, округляет глаза, заметив торчащую над партой стриженую голову. В классе хохот, но я остаюсь на уроке. Начинаю понимать для чего я здесь. Деваться некуда, дороги не знаю, да и до дома далеко.  На время некоторых уроков Капа отводит меня в библиотеку. Я читаю тоненькие книги одну за другой, библиотекарша мне не верит, заставляет пересказать прочитанное, и только тогда я получаю  следующую книжку. Я чувствую, что мы с ней подружились.

        На фото первый класс Назаровской семилетней школы № 3. Сентябрь 1953 г.

Продолжение   http://proza.ru/2020/09/18/1749