Нарцисс Араратской Долины. Глава 48

Где-то в августе или в сентябре 1990 года, я познакомился с художником-карикатуристом Лёшей и с его закадычным другом, огранщиком алмазов, Валерой. С ними я потом постоянно по жизни пересекался и, можно сказать, тесно дружил. Эти два светловолосых обаятельных молодых москвича, немного походили на актёров-клоунов, и мне с ними было очень весело общаться. Лёша был жизнерадостно говорлив и, при этом, слегка задумчив и немного безумен, а Валера же – флегматичен, практичен, малословен и разумен. Лёша был ростом высок, где-то под метр девяносто, и где-то на голову выше и меня и Валеры; и его коротко стриженный блондинистый череп ярко выделялась на арбатском многолюдном ландшафте. Лёша был даже чересчур светел, и больше походил на какого-то норвежца или голландца. Да и лицо его было не очень и русским, а скорее европейским. Красавцем же Лёшу тоже было назвать сложно. Широкие скулы, далеко не греческий курносый нос, и голубые некрупные глаза, выражение которых, порой, пугало своей загадочностью.  Лёша имел диплом о высшем образовании, и он был по профессии математик. Учителем же математики он не стал работать, а он стал художником-карикатуристом, которого довольно активно печатали в московской прессе. Его интеллектуальный уровень явно превосходил мой где-то в два-три раза. Это я не иронизирую и не шучу. Среди художников, с кем мне приходилось общаться, Лёша был самым умным, если не сказать, заумным. Эта его «заумь» сильно отражалась на его речи, - Лёша всегда слегка заикался, и порой говорил сложными фразами, смысл которых не всегда удавалась разгадать. С возрастом, эта его характерность усилилась, и она нас всех очень забавляла и смешила. Когда я впервые с ним познакомился, он ещё разговаривал на нормальном русском языке, и просто часто запинался, когда начинал волноваться. При этом он сильно краснел, как застенчивая девушка, которая вышла на сцену спеть песенку перед большой аудиторией. Поэтому он и ходил, слегка сутулясь и опустив голову, глядя в пол; перемещался же он быстрым шагом на своих длинных ногах; размахивая большим кожаным портфелем, в котором он носил на Арбат свои рисунки. Точнее даже сказать, не сами рисунки, а их ксерокопии, вручную слегка раскрашенные цветными карандашами, и которые он продавал иностранцам по одному доллару за штуку.  Копировальные аппараты у нас только-только появились, и Лёша ездил делать копии куда-то на ВДНХ.  Покупателей же он не обманывал и обязательно говорил, что это авторский «принт». Лёша был очень честным…

                Валера, или как его иногда любовно называл Лёша «Валерунчик», был очень немногословный молодой человек, моего примерно возраста. Его облик тоже был светел, но это была абсолютно славянская красота и обаяние, которые к нему притягивали и поклонников, и поклонниц. Валера тогда не был художником, и работал на каком-то закрытом заводе, где огранивал алмазы, превращая их в бриллианты. Это была крайне кропотливая работа, которая, вероятно, и наложила на него неизгладимый отпечаток. Я не знаю, сколько он там проработал, и, возможно, не так уж и много; но Валера на всю жизнь остался человеком крайне кропотливым, и склонным к педантизму, и к доведению всего до крайней степени качественной отделки и завершённости. Его можно было бы назвать скромным трудягой. Валера никогда не болел манией величия, которой болели все мы – художники; и в особенности его друг Лёша, который был настолько поглощён своим великим Эго, и своим творчеством, что это нас веселило до глубины нашей примитивной души. Валера никогда не считал своего друга гением, и откровенно посмеивался на его «шедеврами». Тут я немного забегаю вперёд, так как в тот арбатский период, Лёша рисовал ещё вполне понятные рисунки, которые находили отклик у многочисленных его поклонников. Его манера и творческий стиль были немного похожи на прибалтийскую графику; и Лёша рисовал, в основном, себя самого, в таком вот утрированном и гротескном виде. Таких вот персонажей, немного смахивающих на людей-червяков. Без явных глаз и без явных ртов. Полулюди-получервяки. И, конечно же, в его рисунках был какой-то, для меня лично, трудноулавливаемый смысл. Лёша гордо считал себя карикатуристом. И как я уже писал, его рисунки печатали в московской прессе. Лёша сам ходил по редакциям и делал это довольно успешно, и он там производил на людей впечатление. Цензуры тогда особо уже никакой не было, и в газетах печатали всё подряд. Сам я тогда, будучи застенчивым и глупым, по редакциям и издательствам со своими рисунками не ходил. Лёша же был, в этом смысле, автором без комплексов, за что я его и начал тогда уважать, и даже к нему сильно привязался. И Лёша был первый человек, который мне в этом как-то реально помог. Ведь я, к тому времени, признаюсь, как-то опустил руки и никуда особо не стремился. И, в каком-то смысле, я был уже творчески опустошён. И именно Лёша меня тогда как-бы «воскресил»…

                Лёша впервые появился на Арбате именно тем летом, где я его иногда замечал. Художников, рисующих графику, стояло там не так уж и много, да и внешность у него была запоминающаяся. Познакомились же мы как-то довольно спонтанно; и помнится, мы стояли рядом, где-то уже вечерком, и вдруг пошёл дождь. Лёша же уже вывесил свои раскрашенные цветными карандашами ксерокопии, которые не были защищены от влаги полиэтиленовыми пакетиками, и которые надо было срочно спасать. Я немного ему помог, и мы как-то разговорились. И возникло странное ощущение, что нам было очень легко общаться! Валера тоже там присутствовал, он приходил на Арбат, чтобы поддержать своего друга, сам же он ничего тогда не рисовал и не выставлял. Я же в этот день, почему-то, стоял один. Стоять же одному на Арбате было довольно грустно, но иногда такое происходило. Потом, уже подружившись с Лёшей, я той осенью 1990 года, в основном, торговал вместе с ним, и нам было друг с другом весело и душевно. Лёша тут же мне предложил начать делать с моих график ксерокопии и продавать их, а не оригиналы. В этом он был совершенно прав. Сам он очень хорошо зарабатывал, и не производил впечатления голодного художника. Лёша курил сигареты без фильтра, и это были настоящие американские сигареты «Кэмел», которые он покупал в магазине «Берёзка», на Кутузовском проспекте, за валюту. И как такого человека можно было не зауважать. И на Арбат Лёша приезжал и уезжал не на метро, как бедный обыватель, - а на «тачке», то есть на попутных машинах, которые он останавливал небрежным помахиванием своей длинной руки. «Шеф, метро Каховская не подбросишь!». Там Лёша жил со своими родителями в трёхкомнатной квартире. Я у него там несколько раз ночевал, и помню, мы очень рано вставали и ехали на Арбат, чтобы занять там центральное место на заборе, что рядом с театром Вахтангова, и напротив арбатского отделения милиции. К зарабатыванию денег Лёша относился очень профессионально и проводил на Арбате весь рабочий день. А потом, постояв недельки две, и заработав необходимую сумму денег, Лёша уезжал в город Иваново, к своей молодой и красивой жене; где и рисовал очередные композиции; вне московской суеты и полностью «с головой» погружаясь в своё творчество. В город же Иваново карикатурист Лёша ездил на такси! Можно сказать, с деньгами Лёша расставался очень легко, и жадность ему не была присуща.

                Валера, как я уже писал, не был художником, или, во всяком случае, не проявлял тогда своих творческих способностей в области рисования. Валера любил на досуге петь. Исполнял же он незатейливые песни на стихи разных авторов, но любимым его автором был поэт Сергей Есенин. Делал он это с большим надрывом и сильной эмоциональностью. «Пей со мной паршивая сука! Пей со мной!» И голос у Валеры был звонкий и очень приятный на слух, и он бы мог стать настоящим певцом, если бы пошёл в эту область, - куда, как мы знаем, стремятся попасть очень многие, - то мог бы и кем-то там стать; ведь петь в СССР любили, и особенно под гитару, и певцы у нас были как боги. Бардов у нас в стране было видимо-невидимо. Это была какая-то народная болезнь, которой нас заразили, очевидно, цыгане. И ещё, я думаю, это связано с нашей подавленной и закрытой сексуальностью; и, почему-то, нашим женщинам очень нравились голосистые мужчины с гитарой. Сам я никогда не пел и голос у меня довольно слабый и тихий. Вероятно, поэтому, я не пользовался большим успехом у женщин, и поэтому, слушая, как Валера поёт, я испытывал сложные эмоции. С одной стороны мне нравилось, а с другой, - я испытывал какую-то даже чёрную зависть. И если я был нарцисс тайный, то Валера являл собой открытое проявления нарциссизма и самолюбования. Он был вальяжно артистичен. Неудивительно, что он нравился девушкам и парням. Вроде бы, скромный юноша, но при этом, внутри него кипят какие-то нешуточные страсти и эмоции. Кроме того, Валера умел очень красиво выпивать водку, и при этом не превращаться в агрессивного хама и в свинью. Валера очень благородно пьянел, и этот свой талант он пронесёт через всю свою жизнь. Опять же, не буду забегать вперёд, потому что я описываю те годы, те молодые наши годы, когда ещё мы были наивными, психически здоровыми и, возможно, поэтому - добрыми. Ведь добрый человек становится злым, потому что в его голове поселяются злые мысли, которые постепенно, как сорняк захватывают всё головное пространство, и человек становит навсегда злым. А откуда эти злые мысли? Этого я не знаю, потому что это дело тёмное и, возможно, лучше человеку меньше знать и не интересоваться тем, чем ему интересовать не следует. Валера, в этом смысле, был человеком простым и незамутнённым, всякого рода, ненужными знаниями и злыми мыслями. Поэтому он и пьянел красиво, и был добр и обаятелен, и девушки его любили…

                Родом же Валера был из города, с простым русским названием Семёнов; и сей городок, с населением в 20 тысяч душ, был расположен в Горьковской области. Там практически всё население работало над производством деревянных хохломских изделий, которые СССР экспортировал за рубеж, зарабатывая, тем самым, драгоценную валюту. Наша держава продавала не только нефть, газ и оружие. Семёновские расписные ложки и матрёшки очень ценились и уважались на Западе. Валера и сам был немного похож на такого вот семёновского провинциального паренька с расписной балалайкой, выросшего на чистом коровьем молоке; и обликом своим деревенским, с большими голубыми наивными глазами и с очень здоровой уравновешенной психикой, сильно отличался от всех моих московских друзей. Это Лёша был полностью «тутошний», и москвичом он звался не только по прописке, а ещё и по своему менталитету. А какой менталитет у москвича? В хорошем смысле слова, москвич чувствует себя очень уверенно в своём мегаполисе. Он знает все переулки, подворотни и проходные дворы в центре города, внутри Садового кольца. Москвич не боится заблудиться в Москве. И Лёша Москву знал прекрасно и любил Её, говоря пафосно, сыновней любовью; и мы с ним постоянно изучали шершавые арбатские окрестности с бутылочкой армянского коньяка, - который Лёша очень уважал и всегда носил в своём портфеле, и которую мы отпивали по очереди. Именно с Лёшей я тоже пристрастился к этому напитку задумчивой мудрости, помогающим вести задушевные беседы, в заброшенном арбатском дворике, и медитировать на чьё-то таинственное окно. Ведь коньяк можно употреблять весь день мелкими глотками, и при этом не пьянеть, и коньяк не вызывает буйной нездоровой плебейской радости. И от коньяка не было у меня тяжёлого похмелья. Пить же дорогой коньяк каждый день, и закуривать эти драгоценные глотки американским «Кэмелом» без фильтра, - не каждый может себе позволить, а вот карикатурист-математик-философ Лёша мог…

                Как тут не вспомнить ещё одного любителя коньяка, и очень славного человека, по имени Костас.  В советское время, в Ереване жило небольшое количество греков, и Костас был одним из них, и его я частенько мог наблюдать на киностудии «Арменфильм»; он забегал в мультцех немного расслабиться и поболтать с мультипликаторами. Сам Костас работал в документальном кино, он там был оператором. Ему уже тогда было где-то под шестьдесят годков, он был примерно ровесником моего папы, то есть родился в конце двадцатых. Костас приходил всегда навеселе. Трезвым и мрачным я его не видел. Он с утра, за завтраком, выпивал немного коньяка, и весь день был в хорошем настроении. Это был невысокого роста худой мужчина, чем-то похожий на Луи де Фюнеса. Он был такой же живой, но, при этом, ещё и по-доброму весёлый и остроумный. В наш СССР же Костас попал после великой отечественной войны, будучи совсем юным греческим коммунистом и партизаном. В Греции не удалось тогда «нашим» прийти к власти, и построить там справедливое общество, где нет богатых и бедных, и где все друг другу братья. Товарищ Сталин упустил Элладу!  Какая-то часть партизан бежала в нашу, так сказать, Державу Добра и Справедливости. Костас сразу оказался в нашем, так сказать, лагере для перевоспитания, где заключённых учат настоящему коммунизму. Где-то у нас на севере он провёл большую часть своей молодости, на лесоповале, и далеко не в греческом климате. Костас выжил. Как он потом оказался в Ереване, этого я не знаю. Знаю только, что он не женился и прожил всю жизнь холостяком. И ещё он, видимо, перестал верить в светлое будущее, которое нам обещал Иосиф Виссарионович. А то, что Костас побывал в нашем советском аду, видимо, дало ему заряд на всю жизнь быть жизнелюбом и радоваться мелочам, и возможностью свободно передвигаться по разным местам с кинокамерой, шутить, рассказывать разные истории, шумно обсуждать последние новости и «заряжаться» коньяком...