Все зависит от кошек. Часть 3

Scherzo allegro

Да, Танька, ну и попала ты. То есть я. Мотануть из родимого Города, привычного существования. Ну ладно, пусть не привычного, с карантином, без интернета и мобилок, но другие же остались. И живут там как-то, в комнатах как в сотах запертые. Каждому по ячейке. И я б так сидела. Мы с Киселем бы сидели. Книги бы читали, доставка бы нам готовую еду привозила. Наладились бы как-нибудь. А тут, в Осинках этих, сплошное веселье. Мало мне цыганского нашествия, так еще соседи мои, Гулькины разлюбезные, оказались мутантами. Они вообще люди? Или уже нет? Вон у них ни огорода, ничего. Тридцать лет здесь торчат, а в доме шаром покати. Нищета и голь. Азохн вей. Так люди не живут. Или они мне не все показали?
Пойти, еще раз припереть их коленом к стене. Колитесь до конца! А смысл? Не потравиться бы обилием информации. А то как кошка обожрешься и лопнешь. Не пойду. Потом как-нибудь. У меня дел много. Прибраться в доме надо. И потом... ну найду, чем заняться. Или просто у окна посижу. На улице вон снег пошел. Середина апреля, а там снежные хлопья кружат, на зеленую травку ложатся. Красиво.
Снег шел весь день. И не думал таять. К вечеру трава уже почти нигде не пробивала укрывшее ее белое одеяло. А за следующие сутки снегу навалило по колено. Пришла зима, откуда не ждали. Холодно, правда не было, чуть выше нуля по ощущениям. Я валенки нашла. Ни в кроссовках, ни в галошах, что мне в первый день Авдоша дала, по снегу не особо. Хоть во двор не выходи. Пока я тропку расчистила до будочки ветер-клозета (именно «ветер», там всегда в зад поддувает), кроссы мои тряпочные промокли насквозь. Я их у печки на лавку поставила. В этот момент кошка моя за печь полезла. Ей тоже на снег выходить не охота, так она стала пристраиваться за печь, чтоб это самое. То, что мне потом убирать за ней приходится. А я зорко слежу. Изба — не сортир. Сортир на улице. Ну я ее хвать, не лезь, куда не надо. Смотрю, а там в запечье, в щели между стеной и печным тылом чего-то есть. Вытащила — валенки. Бодрые. Не дырявые. Где-то сорокового размера. Как раз на мой тридцать шестой. Прямо на кроссовки можно надевать. И в коленях не жмут, широкие. И что-то мне кажется, что раньше их там не было. Хотя я пристально по углам не шарилась. Может и зря. Может еще где какое сокровище заныкано.
Заснеженные Осинки дремали. Ни ветерка, ни звука громкого. Только беззвучно осыпались белые хлопья с яблонь. Свалится ком, и ветка, освободившись, махнет пару раз. Но жизнь была здесь. Была. Незаметная, невидимая, оставляющая цепочки следов на снегу. Птичьих, кошачьих и еще каких-то, похожих, но покрупнее.
А еще, не оставляя следов, подкрадывались ко мне события. Опять. И опять это был цыганский романс. Но не только.
Вестницей, естественно, стала Леся. Вот как мне к ней относится? Девчонка, сопля, подросток недозрелый. С виду. А ведь она старше меня. Ей уже хорошо за сорок. А Авдоша с Дедом? Этим уже под девяносто. Они же старше бабушки Ружи.
Вот про бабушку Ружу я лучше б не вспоминала. Как накаркала. Леся говорит:
— Цыган твоих жечь собираются. Перепоевские решили, что они им заразу принесли. У них там уже помер кто-то. И вроде как от злокозненного вируса. Значит, цыгане принесли.
— А они принесли? — спрашиваю.
Она руками развела:
— А я знаю? Я же не экспресс-тест, я их не проверяла. В общем сейчас перепоевские с синюхинскими сговариваются. Через два дня пойдут в Шишелово погром устраивать.
Я ей:
— А мне ты зачем это все рассказываешь? Хочешь, чтоб я Спирю Кречета упредила? А сами опять в сторону? Как крысы.
Не надо было так. Предупредила, и на том спасибо. Но я чего-то разозлилась. И кстати, почему моих... Я их видела-то один раз среди ночи. Переночевали, мой недельный запас гречи слопали, монеткой древней расплатились. Они мне никто, и звать никак. Наплевать на них, моя хата с краю.
Нет, не наплевать. Не плюется чего-то. Вот Гулькиным, точно, наплевать. Межнациональный конфликт намечается, а им хоть бы хны. Люди убивать друг друга будут, а Гулькины в своей пустой избе отсиживаться. Если им до людей дела нет, значит сами они уже и не люди.
Леся, видимо, обиделась. Развернулась и ушла. И кошка за ней в дверь выскочила. Предательница. А я сижу, дура дурой. Как Чебурашка, когда Крокодил Гена под водой металлолом собирал: «Придется за ним нырять, а я плавать не умею». Придется в это Шышелмышелово, бечь, а я дороги не знаю. Но бечь придется. Направление понятно: лесочком вдоль озера. Разберусь по ходу пьесы.  Бережком пойду, там снегу меньше. Через два дня — война. Ружье вытащила, патроны, валенки надела, куртец. Маску в карман, без нее никуда. И, подумав, вытащила я из одного уха сережку свою и воткнула на ее место ту, двадцатикопеечную, что мне старая цыганка дала. Рукавиц, жалко, нет, кто ж знал, что они мне посередь весны понадобятся. Вышла из избы — на дворе Вадька стоит. На широких лыжах. На таких охотники в тайгу ходят. И вторая пара у ног валяется. Варежки вязаные красные мне протягивает:
— Пошли.
Пошли, немногословный ты мой.
До Шишелова он меня довел и обратно намылился.
— Эй, — говорю, — а я как же?
— Обратно по лыжне дойдешь. Да не бойся, никто тебя по дороге не тронет. Присмотрят.
Присмотрят... Кто это присмотрит? Волки? Медведи? Интересно, а есть тут медведи? А может зайчики. Я по лыжне иду, а из-за кустов зайчики выглядывают, лапкой машут: сюда, Танька, давай, сюда.
Не думаю, что дачная деревня Шишелово всегда выглядела так. С кострами, над которыми висели котлы. С детворой, носящейся вокруг этих костров-котлов. С вывешенными на веревках мокрыми тряпками. И с черными: юбка черная, куртка черная, цыганками на затоптанном, но пытающемся сохранить хоть какую-то белизну, снегу.
Я сняла свои снегоступы, воткнула их в сугробчик. Может не сопрут? У первого костра спросила толстую тетку, крутившую поварешкой в пахучем мясом вареве, где отца Спиридона искать. Та посмотрела на меня, кивнула. Иди, говорит, вон туда, в голубенький домик ближе к озеру. Я пошла, а передо мной покатилась пестрыми шариками малышня, галдя: «Отец Спиридон, до тебя Танька с Осинок прибегла!» Надо ж какая я теперь известная особа. Скоро обо мне песни и баллады слагать будут. И петь их ночами под гитарный перебор у цыганских костров: «Ай да, кто ж не знает про Таньку, ай да, красавицу Таньку, лахудру с Осинок...»
В домике было тепло и душно. Народу как в метро в час пик. И все чем-то заняты. Суета и гул. Как в улье. Но Спирю Кречета я не увидела. Не было его. Я обратно на улицу сунулась и тут с ним нос к носу столкнулась. Вернее, мой нос с его широкой грудью столкнулся. Тут же на улице я ему и выпалила: два дня, мол, мирной жизни осталось, потом война.
Известие о грядущем крестовом походе перепоевских и синюхинских храбрых рыцарей огневой дезинфекции отца Спиридона не испугало.
— Спасибо, чаюри, — говорит.
«Чаюри, чаюри...» Что за чаюри такие?
— Отец Спиридон, а «чаюри» — это что? Ружа меня тоже так называла.
Он похлопал меня лопатой ладони по плечу:
— Это «девочка» значит по-цыгански. Чаюри — девочка. Ты не бойся за нас. Мы справимся.
Я ему говорю, может детей в Осинки лучше отвести. Чтоб не поубивали. А он рукой махнул, ничего, мол, не поубивают. На что он рассчитывает? Он что, думает — это шутки? Если сюда озверелые мужики придут, да еще поддатые для храбрости. Да не с босыми руками. С ружьями, с ножами и косами. С битами бейсбольными до кучи. А танка у него нет. Не запасся танком-то, полковник? А? Чё так-то? Или он собирается из своих чавэл за два дня отряд спецназа воспитать? Я взбеленилась. И прямо это все сразу ему и вывалила.
— Как, — говорю, — отражать атаку собираешься, товарищ баро Спиридон?»
А он мне:
— С божьей помощью, чаюри.
Я уж про «на бога надейся...» даже говорить не стала. Поняла: ни к чему. Не слушает он меня. Не слышит. Ну дак чего? Домой надо бечь.
Правда, без пожрать они меня домой не отпустили. Пристроилась я горазд у того котла, от которого толстая тетка меня к Спиридону направила. Я да еще человек пятнадцать. И вечно мельтешащая малышня между всеми. Вот мы сидим, едим, ложками по мискам шкрябаем, а другие туда-сюда снуют, делами какими-то заняты. И в нашу сторону, охрененно пахнущую кулешом с мясом, даже не смотрят. У него, у отца Спиридона, все распределено, что ли? Он табор свой на отряды что ли поделил, как в зоне, где юность свою встретил, прости господи. Эти едят, а те работают?
Я сижу на бревнышке, кашу свою лопаю. И кто-то постоянно ко мне подходит. Здороваются, как старые приятели. Некоторые по-цыгански мне что-то втолковать пытаются, но видя мои удивленные, абсолютно девственные в этом языке глаза, переходят на русский. Вот мужик рядом пристроился. Весь в камуфляже поношенном, через плечо —патронташ, как лента пулеметная у героя Гражданской войны. Здоровый такой дядька. Я его спрашиваю: «Охотник?» А он говорит: «Ага. Дегель я». И у меня эдакое дежавю, будто я в старостуденческие годы в каком-то походе, и хоть вокруг люди мало-, а то и вовсе не знакомые, но мы все как-то вместе, заодно. Единым фронтом... И в голове крутится: «Что все мы здесь сегодня... Пеплом подернулись угли костра... И снова будем просто мужики...» И совсем уж не понятно к чему: «...Лыжи у печки стоят...»
И кажется мне — это все серьга... Двадцатикопеечная монетка в моем левом ухе. Навевает. Встраивает меня в новую реальность.
Ну все, товарищи. Спасибо. Счастливо оставаться. А мы, как говорится, до дому, до хаты.
Когда я в обратный путь на своих снегоступах наладилась, еще совсем светло было. Но это ненадолго. Сумерки спустились, время неверное, расплывчатое, обманное. Я, хрусть-хрусть, по лыжне топаю. Себя накручиваю: лес кругом, а я одна, совсем одна... Страшно? Не страшно. Я ж по лыжне иду. Как тут заблудишься? Как, как... Да вот так. Я поняла, что с лыжни каким-то образом свернула. Куда? Черт его знает. Только это не лес уже никакой, а ровное заснеженное пространство. Поле. Откуда поле-то? И тут у меня сердце екнуло. Не поле это никакое. Это я на озеро выехала. И по свежему льду иду. Мама дорогая, а лед-то, какой там лед, хлипкое что-то. А глубина в этом в озере, говорят, тридцать метров. Да мне, в общем-то и двух с половиной за глаза хватит. Господи, Господи... Как там у царя Давида? Да будет воля твоя? Нет, не то... А, вот: «Для чего ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова; вопля моего». Начинаю забирать влево, там должен быть берег. Или надо развернуться и обратно идти?
Спаси и сохрани.
И вдруг... чёй-та? Кошка. Серая. Выходит откуда-то из мохнатых сумерек в тон. И садится прямо передо мной. И сидит. На меня не смотрит, изогнулась и заднюю лапу свою лижет. Приспичило помыться-причесаться. Прямо у меня перед носом. На снегу. Посреди озера. Полизала лапу, поднялась и побежала прочь. Неспешно так. А я за ней. Она бежит и временами останавливается, оглядывается, не отстала ли я. «Присмотрят за тобой...» Вот кто за мной присматривает. Не медведи, не зайчики, — кошки. Мы все зависим от кошек. Ну я так точно.
***
Отоспаться. Это первое после такого нервяка дело. Кому скажи, что незнакомая кошка меня домой привела ночью через лес, ржать будут до икоты. Но только так оно и было. Серая кошка бежала передо мной, пока я до Осинок не добралась. А как замаячили темные квадраты изб, так она и сгинула, не пойми куда. Я, как чукча, чуть не в лыжах на койку рухнула. Все, спать.
На другое утро к Гулькиным ломанулась. Но в нетопленой избе никого не оказалось. Ладно. Меня уже ничем не удивишь. Может на шабаш улетели. На метлах. Есть места, куда только на метлах, по-другому не добраться. День я прошарашилась, и второй до половины, но душа, душа-то не на месте. Пристегнула снегоступы и поперлась обратно в цыганский табор. Ничего, прорвемся. Лыжня, вот она, снегопада не было. Я налобный фонарь нацепила. Не заблужусь, добегу. А ты, Кисельда, дом сторожи, чужих не пускай. Ружье за спину, маску... Да черт с ней, с маской. Я в прошлый раз про нее и не вспомнила. Вирус убивает медленно, зато пуля — быстро. Не до маски-шоу мне.
Примчалась я в Шишелово на ночь глядя. И сразу получила втык от отца Спиридона. Ни к чему, мол, было... зачем так рисковать... в лесу небезопасно... Вот тут я не удержалась, варежку раскрыла: в лесу?.. да в лесу я как дома!.. а вот как он завтра собирается осаду выдерживать?.. божьим словом?.. вот так крыла своей сутаны, пардон, рясы своей черной раскинет и враз мужиков с дубьем, со стаканом самогона во лбу, и главное, с идеей в этом самом, низком, пристально наморщенном лбу, остановит. Лбы разгладятся, идея выветрится, дубье опустится, и пойдут мужики восвояси, повторяя: храни его Бог. Константинополь хренов, последний оплот веры, черти б его взяли... 
И возьмут с минуты на минуту.
Слушать он меня особо не стал, глубокомысленно, как Царевна-Лягушка, промолвил: «Спать ложись, утро вечера мудренее».  Я устроилась в том самом голубом домике, куда в первый раз прибегла. На полу, на половичке, с ружьецом в обнимку, и своим поддергайчиком-куртецом укрывшись. А жарко в избе, душно, народу — каждый полуметр квадратный кем-то занят, хорошо хоть, по полу сквознячок чуть-чуть тянет. Не столько спала, сколько рассвета ждала под всхрапы и бормотанье скозьсонное. Но, как ни странно, выспалась.
И было утро.
Солнечное, чуть морозное, прекрасное зимнее утро. Если не учитывать, что середина апреля уже того, миновала. Все началось где-то около десяти. Примчались пацаны, двое, хвать баро Спиридона за рукав и что-то ему втолковывают, притоптывая от нетерпения. Оказалось, служба внешнего наблюдения. Недооценила я полковника Кречина, у него всюду посты расставлены. Малолетки. Попрятались, растворились на местности. Кто их заметит?
Идут мужички, идут... Надвигаются поборники чистоты, самозваные инфекционисты...  Сколько? Душ сто пятьдесят. С ружьями, с цепями, с чем там еще. Может у кого кастет, у кого нож. А то и коктейль Молотова. А чего, телик все смотрим, с чем на майдан выходить, знаем. Вспомнили молодость, как ходили деревня на деревню мордасы друг другу кроить.
И тут же ни баб, ни девок, ни мелкоты на улице не осталось. Испарились. По избам заперлись. А кто, может и в лес отступил. Я не в курсе, меня полковник в свои планы не посвящал. Остались одни мужчины, тоже не с пустыми руками. Они перед первым домом собрались, выстроились в два ряда. Черными грачами на белой подложке. Полукольцом. И дорога, по которой к нам рыцари-дезинфекторы надвигаются как раз в середину этого полукольца упирается. Ай да отец Спиридон! Великий тактик и стратег, Сунь-Цзы в рясе.
Смотрю, мной никто не интересуется. А полезу-ка я на чердак. Там, как специально, окошко оказалось без стекла. И выходит как раз туда, куда надо, на дорогу. Ну я устроилась с комфортом, патроны перед собой разложила на какой-то коробке, ружье с предохранителя, жду.
Я, наверное, первая их увидела с высоты. Выходят из-за поворота. Толпа. Серая, сплошная. Как на демонстрации первого мая времен развито;го социализма. Только не радостно идут, угрюмо, вместо цветов и портретов основоположников в руках винтари и дубье. И морды тряпьем замотаны, у кого маски, у кого шарфы, у кого ситчик выцвеший, видать вспомнили, как ватно-марлевые повязки крутить.
«По гордости своей нечестивые преследуют бедных. Вот чтоб они сами влопались в ухищрения свои», — точно не помню, но что-то подобное говорил царь Давид-псалмопевец, мой любимый лирический герой. А тут Леха в моей голове царя в сторону плечом отодвинул: «Чё, лахудра, на боевой позиции раскорячилась? Снайперша. По людя;м пулять собралась? Это тебе не гусю в пузо дробью жахнуть. Готова?» «Сдохни, — говорю кузену своему, — свали в туман, надо будет, пульну».
Снайперша — не снайперша, а что умею, то умею. Мне на той охоте шибко стрелять понравилось. По банкам из-под пива. Я потом, как в город вернулась, решила всерьез этим заняться. А что? Вполне себе девчачье хобби. Сначала в тир пошла, где из огнестрела, из пистолета пострелять дают. А потом к ружью вернулась. Договорилась о тренировках с теткой одной старой, она в свое время чемпионкой всего, чего можно придумать, по стендовой стрельбе была. Это, когда по тарелочкам бабахают. Они из такой спецмашинки вылетают, а ты по ним: жжах, жжах. Тетка эта вешала у меня перед носом коробок спичечный на веревочке и командовала: «Вскинься!», а я по ее воплю ружье вскидывала, чтоб сразу летающий коробочек в прицел поймать. Это самые азы. А потом и до соревнований доросла. У меня получалось. Так что стреляю я хорошо.
Но по живому пока не приходилось.
Пришли. Сбились кучей, соплей длинной вдоль дороги; по краям-то снег по колено, слезать на целину никому не охота. Пауза повисла. Тоже соплей. Набрякшей. Того и гляди сорвется. Отец Спиридон вперед вышел в униформе согласно регламенту: в рясе и с крестом на груди. В руках иконка, какая, мне сверху не видать. Говорить стал.
Он хорошо говорил. Театрально. Церковно. Как с амвона. Убедительно. Громко, всю толпу до самого распоследнего человечка накрывал. Голос поставленный, интонации, паузы, где надо. «Братья и сестры...» — само собой. И смотрю, мужики уже маски с носов поспустили, переглядываются смущенно, руками разводят, как это, мол, нас угораздило. В задних рядах даже кто-то уже и развернулся, в обратную сторону лыжи навострил. Уболтал бы их поп, точно, уболтал бы. Но тут один парнишка в середке... Всегда, в любой толпе такой есть — это видно, закон социологии — один такой не слышащий, не реагирующий, не отходящий от заложенной программы. Чмо упертое. Парнишка в середке все вертелся, вертелся, мне со своего чердака его хорошо видно, а потом вытащил из кармана бутылку с запалом и поджег зажигалочкой. И молча, без деклараций, швырнул ее в Спиридона.
Жжах — я выстрелила. Рефлекторно. Среагировала как на вылетевшую тарелочку, как на теткино «Вскинься!» Бутылка бздымкнула, разлетелась в воздухе, проливая на головы незадачливых погромщиков горящие капли. Кто-то взвыл: «Убивают!», и, дружно выдохнув перегаром, воинство пошло на приступ.
Столкнулись ряды. Взалетели над черной толпой руки, взмахнули чем-то неразличимым. Острым. Опасным. Взлетели выше этих рук к небу крики: «Н-н-а-а.. у-у-у... ма-а-ать, ...ять...»
Я шарилась прицелом по толпе, кого выбрать, по ком залимонить.
И тут из-за нашего дома, раздвигая ряды защитников, навстречу обнажившим цепи и кастеты рыцарям дезинфекции выехала военная машина. БМП или еще чего, черная, с коротенькой пушечкой и пулеметами, нацеленными прямо в толпу. И на башке как шляпка чуть набекрень вогнутая антенна крутится. Такая вся очень убедительная машина. Ай да баро Спиридон, думаю, ай да сукин сын, задействовал-таки административно-военный ресурс, вспомнил боевое прошлое. Смотрю, а он, Спиридон-то, несколько неуверенно от техники пятится, и лицо такое растерянное. Ничего не понимаю.
А у машины голос прорезался, погромче, чем у батюшки нашего. Без интонаций, механический такой, но не менее убедительный: «Внимание! Инфекционная опасность! Вы незаконно проникли на территорию закрытого военного объекта! Вы подверглись инфицированию! Не поддавайтесь панике, садитесь в автобусы, вы будете доставлены в изолятор для прохождения двухнедельного карантина!» И из-за дома вслед за черной ощетинившейся пулеметами машиной выехали семь небольших автобусов, типа китайских маршруток. С гостеприимно распахнутыми дверями.
Обе толпы попятились друг от друга, цыгане к домам прижались, а храбрые рыцари перепоевские да синюхинские взад по дороге подались. А машина на них неспешно катит и мантру свою повторяет: «...опасность... подверглись инфицированию... в автобусы... в изолятор!» И автобусы за ней чередою. Ну тут у мужиков очко дрогнуло, и они побежали. Боги, как они улепетывали! Бросая свое оружие, распихивая товарищей локтями, сталкивая зазевавшихся с дороги в сугробы, и возможно, топча упавших сапожищами. Ходынка! Они бегут, а воентехника каркает вслед: «...инфицирование... в изолятор... в изолятор...»
Я с чердака смотрю, как мужики за поворотом скрываются. Дальше деревья, не видать. А машина и автобусы за толпой ползут. И чем дальше от нас удаляются, тем хуже их видно, как будто они на телефон сняты, расплывчатые какие-то. Подрагивают. Размываются потихоньку, стираются. А у самого поворота машины вообще пропали, растаяли как дым. И вместо них идет по дороге женщина, а за ней — кошки. Я  прицел к глазу прижала, что б лучше разглядеть: это Авдоша идет. Ее ватничек джинсовый, я ж вижу, выгоревше-голубой как знойное небо над крымской бухтой. А за ней, задрав хвосты, строем бегут семь кошек. Но это еще ладно. А вот последняя кошка — серая, запростяцкой барсиковой наружности — это ж моя Кисельда. Как узнала? Не в лицо, врать не буду, но больше серых кошек в ярко-красных ошейниках в здешней округе нет, в этом я уверена. Моя подруга дорогая шествие замыкает. Она, больше некому. Так и ушли за поворот, погнали перепуганное воинство дальше.
Наложенная иллюзия. То-то машинка несколько странноватая была. Много ли ты их в натуре видела, Евдокия батьковна, как там тебя, учителка литературы? «У Авдоши свой дар есть...» — Дед, когда про них, про Гулькиных, рассказывал, не сказал же тогда, какой дар. Ах ты ж, твою налево... она ж, можно сказать, колдунья. Это вам не цирк на Цветном бульваре — ловкость рук и никакого мошенства. Ах ты ж, Авдоша, ведьма лесная, фокусница. Значит, и цыган вы сюда мимо Осинок подобным манером вывели. Показали им того же Спиридона, да вслед за ним, фальшивым баро, и увели прочь с тропы.
Чего еще я про вас, соседушки милые, Гулькины родимые, не знаю?
***
— Авдоша, а ты мне ничего сказать не хочешь, — после возвращения из спасенного от погрома Шишелова, я долго подкарауливала ее, глядя в окошко.
Заходить к ним в избу бесполезно, или Леся выйдет недремлющим стражем навстречу, или вовсе никого не будет дома. Где и болтаются целыми днями эти Гулькины? Но вот вижу, вышла она из двери с ведром, за водой к роднику пошла. Я тут как тут. Как выскочу, как выпрыгну... на свое крылечко, и тоже с ведром. И рядом пошла.
— Дак, что сказать-то? — смотрит на меня своими голубыми глазищами, сама невинность.
— Ну про военную технику, в цыганский табор вдруг явившуюся.
— А что, туда военные приехали? —совершенно искреннее удивление во взоре, — Откуда? Здесь гарнизонов нету. А зачем приехали-то?
Улыбается. Я — не я и лошадь не моя. Цыгане, кстати, технику видели, а Авдошу нет. Они ж потом обсуждали, чего как. Никто так и не понял, откуда приехали вояки, куда потом мужиков погнали. Проверять вслед никто не пошел, Спиридон не пустил. Может потому, что они понизу смотрели, а я с чердака, другой угол зрения или еще чего, а только Авдошу, за которой бежало семеро кошек, я одна видела. Даже заикаться об этом в Шишелмышелове не стала. Ну его.
— Да видела я тебя там, Авдоша. Как ты танчиком притворялась, а кошки автобусами. Мужики-то, со страху спятивши, сейчас их в изолятор запрут(!), даже не заметили, что автобусы сами по себе ехали, без водителей. Прокол у тебя, госпожа ведьма. И военных машин таких не бывает. Она больше на детский рисунок похожа была, вся пулеметами, как дикобраз иглами, утыкана. Так что колись уж.
Перестала улыбаться. Видно, что забеспокоилась.
— Сказала кому?
— Ага, бегаю, всех за руки хватаю, «кошки, кошки там», — кричу и в глаза заглядываю, верят ли. Что б меня тоже в какой-нибудь изолятор понадежнее заперли, да не на четырнадцать дней.
— Ладно, — Авдоша поставила наполненное водой ведро на землю, — набирай воду, Танька, расскажу тебе.
Мы уселись на поваленный возле родника ствол, толстый, черный, холодный. Я край куртеца, натянув, под зад пристроила.
— Да рассказывать-то особо нечего. Мое наследство от зоны чернобыльской. У Леськи — предвидение, а у меня это: картинки в воздухе рисовать. Сначала не особо получалось, знаешь, оказывается, не достаточно дар получить, надо еще с ним освоиться, притереться, а потом выращивать его потихонечку, как растение. Вон девочке нашей, чтоб со своими видениями освоиться, не меньше двух лет понадобилось. А то вскочит среди ночи, глаза по шесть копеек, плачет, кричит: «Змея! Леночка умрет, Леночка завтра умрет!» Какая Леночка? Где? Эту Леночку змея укусить должна. Ни помочь, ни предупредить невозможно. Одно расстройство. Пока научилась только то, что с нами связано, видеть, отключаться от всего мира остального, я говорю, два года прошло. Это еще она у нас всегда способная была, отличница, книги читала с самого детства, умненькая девочка. А я никогда в жизни рисовать не умела. Самого простого, яблока, например, нарисовать не могла. Ну не дано. Знаешь, какие у меня по первости крокодилы выходили? Ты, если б видела, нынче б сказала, что машина получилась высший сорт, как живая. Вон смотри.
Она махнула рукой в сторону заснеженного леса. Из-за дерева вышел волк. Настоящий. Большущий. Серый. Полено хвоста зажато между задних лап. Волк поводил башкой туда-сюда и затрусил к нам. За ним потянулась дорожка следов. Ух ты! Ай да Авдоша.
— Еще смотри, — она встала, подняла руки над головой, опустила их через стороны, словно обводя себя кру;гом.
Вместо Авдоши рядом со мной стояла волчица. Тоже настоящая, живая. Она повернула голову ко мне и щелкнула зубами. Острыми, белыми волчьими зубами. Понюхала снег и потрусила навстречу волку. Тот остановился. Ноздри его раздувались, ловили запахи, считывали из воздуха информацию. Хвост его качнулся, как-то несмело, не уверенно что ли. Волчица подошла к нему вплотную и зарычала. Волк присел задницей, опять поджав хвост. Потом быстро развернулся и со всех лап рванул обратно в лес.
Волчица вернулась, на ходу превращаясь в Авдошу. Очень похоже на кроссфейд в видео. Одно изображение сквозь другое.
— Здо;рово! Супер! Прямо кино, — я чуть в ладоши не захлопала, — прямо колдовство. А как ты двоих одновременно вела? А волка ты на кого наложила? Вот автобусы на кошек, а волка на кого?
— Да нет. Волка я не рисовала. Он сам пришел.
— Как сам? Он что, настоящий?
— Ну да. Обычный волк.
Не может такого быть. Врет, поди. Пугает меня. Придет серенький волчок, сакральный зверь, утащит тебя, Танька, под ракитовый кусток в адскую бездну.
— Врешь ты все, Авдоша. Это ты мне картинку показываешь. А животное таким фокусом не проведешь. Во-первых, он вряд ли то же самое видит, а во-вторых у него нос есть, он чует. Он бы тебя распознал. И съел бы.
Она взяла свое ведро, типа, пошли уж, хорош рассиживать. Я подхватила свое и пошла за ней. Но уняться не могла:
— Ну врешь же, скажи.
— Вру, вру. Конечно, не обманешь зверя, конечно, он не настоящий, конечно, это картинка была.
 И так она это сказала, что я опять ей не поверила. Сначала не поверила, что волк настоящий, теперь не поверила, что не настоящий. А если всамделешный волк видел перед собой всамделешную Авдошу, чего он тогда бежал панически. Невысокая худенькая тетка в ватничке. А он глянул и убежал. Вспомнил, что утюг в норе забыл выключить?
Вот общайся с ними, с Гулькиными-Разгулькиными, мутазоидами лесными. Чем больше ответов, тем больше непоняток. С тем же успехом я кошку свою могу расспрашивать: «Почему с Авдошей пошла, зачем к этому балагану пристроилась, и главное, как ты вообще из избы выбралась? Я ж тебя вроде закрыла». Соседи выпустили? Что, других кошек не нашлось? Я так понимаю, Вадьке только свистнуть, к нему и кошки сбегутся, и кто хочешь, хоть те же волки.
Между прочим, когда я с поля боя домой вернулась, Киселина моя была на месте. Валялась себе на диване, в гнезде из одеял, как ни в чем не бывало. Изба за сутки, что меня не было, повыстудилась. На улице день ото дня все холоднее, вон даже озера льдом схватились. Я печку протапливаю, а сама с кошкой разговариваю. Спрашиваю ее, чего, мол, на ристалище поперлась. Она смотрит на меня с довольным прищуром и урчит как холодильник ЗИЛ.
К вечеру ветер поднялся. Да какой ветер! Буря настоящая. За окном даже не вой, грохот. Как на океанском берегу. Будто там не лес, будто там в черноте заоконной шторм беснуется. Будто я не в избе, а в утлом кораблике, что несется неизвестно куда и зачем сквозь взбитое гигантским венчиком плотное темное нечто. ФФух — ударится с размаху об стену домика моего, и все задрожит мелкой дрожью: стол, миски на полочке, кресло под моим задом. Страшноватенько. Кажется, что хилая моя избенка того и гляди сложится карточным домиком. И мы с Кисельдой в самой середке окажемся. Пока совсем не стемнело, смотрела я в окошко, как вертится там снеговой вихрь, как трясут в испуге яблони воздетыми своими корявыми руками.
Спать легла с кошкой в обнимку. Так спокойнее.
Утром снегу было чуть не под окно. Мы с Кисельдой на крыльцо выскочили, а там такое... Покрывало. Девственно-чистое как фата средневековой невесты. Кошка нос опустила, нюхнула, лапкой потрогала и шагнула прямо на эту священную, чуть подсиненную небом белизну. И провалилась, только ушки из ямки торчат. Испугалась, прыгнула и опять бултых по уши. И, очумев, давай скакать белкой, прыг-прыг, и каждый раз с головой в снег уходит. Я на крылечке стою — ржу, не могу. Кричу ей:
— Куда ты, окаянная? Сюда давай, взад скачи!
Но она разве же слышит. Так до сарайки и доскакала, там на поленницу взобралась, отряхнулась как ньюф, из воды вышедший, снежинки во все стороны полетели.
Я с утра собиралась до магазина доехать. Как город на карантин закрыли, у нас тут на всю округу один сельмаг остался. На шоссе. «Товары в дорогу» называется. Это надо до Синюхина, там на трассу и направо в сторону Перепоева двадцать кэмэ. И, аккурат, где на деревню поворот, на взгорке магазинчик маленький под зеленой крышей. Выбор там правда не великий, из фруктов-овощей только картошка. Еще консервы рыбные трех видов, тушенка, печенье и пиво с водкой. Самые ходовые на трассе товары. А что еще в дорогу нужно? Ну и хлеб, и хозбыта немного: туалетная бумага самая дешевая, ведра разноцветные как воздушные шары, веники да совки. И с каждым разом, как я туда приезжаю, ассортимент неуклонно сужается. Уже половина полок пустая стоит. Еще чуть-чуть и будет как на старых фотографиях, когда за спиной у продавщицы пирамидки из одинаковых консервных банок с надписью: «Камчатские крабы».
Но что есть, и на том спасибо. Я как раз собиралась картошкой затариться, хлебом и еще чем-нибудь, хоть рыбой, хоть тушенкой. У меня закрома поистощились. Потом до заправки метнуться, залиться по верхнюю рисочку, а то полбака осталось. Хочешь ехать, бери, лахудра, лопату в руки, тачку откапывай. Вон она из сугроба едва виднеется.
Я часа два плясала танец с двумя веерами, в смысле, машину из снежного плена высвобождала. И вот когда я уже щеткой ей морду начистила, с лобового стекла наледь соскребла, на крылечко гулькиновой избы Дед выставился. В шлепанцах на босу ногу, штанцах и тельнике. Тепло у них, видать, в вечно нетопленной избе. Может они не мерзнут совсем? Как там? — «У меня лохматость повысилась, я теперь на снегу спать могу». Потоптавшись на месте, в тапочках в снег не полез, Дед гаркнул мне:
— Чё, Танька, на выход намылилась? Мальбрук в поход собрался, наелся кислых щей... Не езди никуда.
Нормальные дела. А теперь-то что? Я уж привыкла верить им на слово, если говорят, значит Леся насмотрела чего-то.
— Это почему еще? — ору ему в ответ.
—Дак закрыли райпо-то. Не фунциклирует больше. И заправка тоже алес капут. Не зачем народу по дорогам мытариться, заразу разносить, поэтому и бензин не продают кому попало. Теперь только жизнеобеспечивателям положено. Таково предписание.
Я оторопела:
— А харчиться-то как?
— Дак как? — отвечает, — в Перепоево автолавка приезжает по четвергам, можешь туда завтра метнуться, восемь кило;метров всего. До протоки доедешь, а там пешком, и не стонать. А лучше на лыжах.
Тьфу, задница. Сходила за хлебушком. Проверять дедовы слова я не стала. Зачем бы он стал мне врать. Только вот раньше бороденку свою из избы высунуть не мог? До того, как я свое ведро из-под снега выкопала. Я два часа корячилась, а теперь что(?), теперь машину опять снег занесет. Не пропадать же работе зря. Тем более, если завтра к автолавке ехать. Надо как-то сподобиться, свою железяку от последующих заносов спрятать. Куда? Я походила по деревне. «Походила» — слово неверное, скорее попрыгала в валенках-заколенниках из сугроба в сугроб. И нашла решение. Вот оно, возле того сруба, что навовсе крыши лишился, стоит. Не знаю, для чего это сооружение было построено. Думала, хлев был или сарай. Думала, пока вокруг не обошла. Раньше-то кругами ходить без надобности было. Дощатый бок только и видела. А тут приспичило, обошла. А у этого, не знаю чего, четвертой стены нет. То есть раньше она несомненно была. Это заметно, ее остатки выперлись наружу. Будто там внутри что-то взорвалось в одну сторону и стенку разорвало и вышибло. Ну вот как у коробки один бок разорвать, если аккуратно лень и хочется быстрее вытащить содержимое. Я прикинула, машина в дыру проедет. Надо только подразобрать завал.
Подразбирала завал я долго. Но пока не доделала, пока не прочистила проход, пока не загнала в этот импровизированный гараж машинку, не унялась. И только окинув взглядом дело рук своих и решив, что это хорошо, пошла домой обедать. Или ужинать, так было точнее. Готовить сил уже не осталось, вчерашнюю картошку вареную прямо из кастрюльки полопала, сайрой из банки заев, и хватит. Теперь чай себе заварю.
Чай — это святое. Сначала я на печке воду кипятила. Эмалированный, с чуть покоцанной розочкой на подкопченном боку, чайничек целый день стоял на плите, сохраняя тепло. Потом мне Дед старинный электрочайник притащил. Подобные, наверное, только в музеях советского быта остались, если, конечно, музеи такие существуют. Он алюминиевый, приземистый, в мелкий горизонтальный рубчик. И провод, естественно, без штепселя. Торшер от аккумулятора отсоедини, чайник прикрути. Вторую банку мне дед не принес.
***
Не знаю, почему мне Гулькины не отсоветовали в Перепоево к автолавке идти. Видать, и на Лесю бывает проруха, что-то она не углядела. Только я начала в нее как в Катехизис свято верить, и здрасте вам. Как любят повторять нынче одну из черномырдинок: «Никогда такого не было, и вот опять».
Я пришла пораньше, думаю, подожду, если что. Между заборами по притоптанному снегу шлеп-шлеп на своих лыжах. Деревня в одну улицу. Интересно, а где машина-то остановится? По логике — посредине деревни. А если без логики? В общем я один раз от начала до конца все Перепоево прошла, второй — от конца до начала. Никого кроме меня нет. Потом вижу, возле одной из калиток на шест оранжевый жилет повешен, такой как дорожные рабочие носят. Не просто же так он висит. Наверное, это знак для автолавки. Угадала. Смотрю, народ потихоньку подтягиваться к жилету начал. Тетки с пустыми кошелками, две, потом один мужик подошел, другой. Минут через десять скопилась уже дюжина. Они поодаль от меня сгруппировались. И все в мою сторону как-то косо смотрят. Молча. Не болтают, не гомонят. Плотной пеленой висит над улицей тишина. Ну ясно дело, новый человек, чужой, да еще ряженый: маска, очки, лыжи. Они-то сами чего-то без масок, с босыми лицами, будто у нас и пандемии никакой не наблюдается.
 Белый фургончик подъехал, можно сказать, прямо к моим ногам в лыжах. Водитель из кабины выскочил, в мою сторону хмыкнул, ворота своего автолабаза распахнул, налетай, народ. Народ чего-то не налетает. Меня что ли вперед пропускают? Или подойти боятся к такому чудному созданью? Я хозяину лавки говорю:
— Яйца есть?
— Есть.
— Два десятка дай.
А он мне:
— Не дам. Десяток дам.
— Чего так-то? — спрашиваю.
Отвечает:
— У меня еще люди.
— Молоко есть?
— Нет.
— А кефир?
— Нет.
— А чего попить есть?
— Кока-кола. Берешь?
— Нет. А картошки три кило дашь?
— Картошки нет, не возим.
— А что есть?
— Макароны, перловка, пшенка. Будешь брать?
Конечно, я буду брать. Все, что ты мне дашь, щедрый бог из машины, я все возьму, ибо от даров, предложенных распорядителями наших судеб, не отказываются. В результате рюкзак мой наполнился под завязочку разнообразным продуктом. А при расчете вместо девяти рублей сдачи дал мне добрый лабазник два крохотных чупачупса, каждый из которых стоил полтора рубля. Тоже щедрый жест. Мог ведь просто пустой рукой махнуть. Осчастливленная кило на пятнадцать я отправилась восвояси, а перепоевский народ, пропустив меня сквозь строй, потянулся к гостеприимно распахнутым воротам автолавки.
Вроде бы все нормально прошло. Но это мне показалось.
Они пришли в сумерках. Выехали на квадроциклах на мои полыхнувшие ослепительным высверком яблони.
Закружили вокруг дома, крича что-то непотребное, плохо различимое сквозь шум четырех моторов. Кружили долго, словно собирали всю свою решимость, накапливали ее, накачивались ею. Наливались дешевым портвейном отваги до самых глаз, до той темноты за глазами, что, собственно, и есть «я». Чтобы не отступить от задуманного, не испугаться вдруг, внезапно, как в детстве (вот сейчас схватят за руку и накажут).
Это хорошо. Это дает мне время. Я приперла закрытую на засов дверь лавками и столом. Хотела двинуть туда же сундук, но даже шевельнуть его не удалось, тяжеленный гад прикипел к полу. Посадила кошку на печь. Погасила свет. Теперь я их вижу, а они меня нет. Вон они, колесными кентаврами топчут снег, рыскают желтыми похотливыми глазами фар по окошкам. Молодые парни — слабоумие и отвага — щенки волкодава. Явились на расправу с чужаком. Чтоб не повадно было ходить по принадлежащей им земле, будоражить своим нездешним видом воспаленные страхом мозги.
Ружьецо мое верное. Расчехлить, зарядить. Когда бежала из города, думала: брать(?), не брать(?), взяла просто, чтобы не оставлять. А теперь, смотрите-ка, скоро я с ним срастусь. Если это «скоро» у меня будет.
Но я просто так не дамся.
Жду. Пусть сделают первый шаг. Это развяжет мне руки. Тогда упадет планка. И я буду совершенно свободна в своих телодвижениях. И я убью каждого, кто поднимется на мой порог. Да, во мне проснулась Скарлетт О’Хара.
Бутылка влетела в окно. Колокольцы разбитого стекла. Набатный удар в пол. Ффух, — взметнулось пламя. Ай, молодцы! Коктейльчик для меня смешали. Для возбуждения, так сказать, аппетита. Покрывало сдернуть с дивана и, кашляя от удушливого дыма, набросить на огонь. Сбить, придавить к полу. И пока не успели при свете приглядеться к внутренностям моей избы, найти меня, черным чертом пляшущую в полыме, броситься к разбитому окну и пальнуть свинцом. Четырьмя нулями, самой крупной дробью. В бензобак ближайшему кентавру. Помяни, Господи царя Давида и всю кр-р-ротость его!
Чем могу!
Жахнуло теплом и весельем. Скатились горохом, матерясь сквозь дым, со спины железной, расползлись на четвереньках в стороны.
Ну, подходи! Кто следующий? Нашарила через прицел, — вон вскинулся, хвостик, из бутылки торчащий, оранжевой звездой разгорается. Получи! Бутылка лопнула, заливая горящей смесью руки незадачливого метателя.
Перезарядиться...
А кто-то уже колотит в мою дверь. Не кулаками. Топором или ломом. Сотрясая ветхое мое жилище. Ну все, ребята. Предупредительные у меня закончились. Теперь я вас убивать буду. Сколько успею. Из-за сундука. Неплохое укрытие. Отсюда я вас расстреливать буду. Как из дзота.
Но я не успела. Вернее, это они не успели ввалиться в избу и попасть под обстрел. Крышка сундука вдруг резко откинулась, чуть не по балде мне, и оттуда высунулась голова. Дедова голова. И заорала мне прямо в лицо:
— Полундра! Пожар на палубе! Все в трюм!
Шутник-самоучка без мотора. Нашел время шутковать. А Дед выскочил из сундука, как чертик из коробочки. Хвать меня за рукав:
— Танька, давай, лезь сюда. Давай быстрее.
Я заметалась, ружье, патроны, господи, а кошка-то, кошка где.
— Счас, Кисельду... погоди...  Без кошки не пойду.
Хорошо, она по-прежнему на печи, за трубой сидела. Расщеперилась, шерсть дыбом, хвост трубой. Я ее в охапку и к сундуку. Ничего себе! Это не сундук, это лаз какой-то. Под землю. Дно поднято, там лестница железная, вниз уходит, в недра. В недрах светлячок шевелится. У меня на спине ружье, сверху — рюкзак с патронами, подмышкой кошка. Лезу, едва держась одной рукой. Дед там наверху остался, чего-то вошкается. А крышка надо мной бум, захлопнулась.
Бетонно-серое холодное пространство. Шершавое даже на взгляд. Как кошкин язык. Узкое. От стены до стены, руки раскинув, достану. На какой глубине? Сколько я вниз сползала? На полу фонарь стоит. Дед оставил? Подняла, посветила туда-сюда. Коридор. И туда, и сюда. Военный объект? Бункер времен холодной войны? А Осинки что ж, камуфляж? Пряталка от спутников?
Шаги слева... Надо бы испугаться. Просто по закону жанра. Стою в подземном ходе, чёрти чьем, и вот этот чёрти кто надвигается на меня из тьмы. Но пугаться мне уже надоело.   Просто подняла фонарь повыше. Вынырнул, как из стены, свет. За светом, не видать, кто.
Ближе.
Теперь видать.
— Привет, Леся.
— Угу. А Дед где?
— Наверху остался.
Она вздохнула, покачав головой:
— Покуролесить решил. Ладно, пошли.
Она о нем как о неразумном дитенке вздохнула, вот, мол, одни шалости на уме, никакого сладу... Как-то так.
Кисельда, до сих пор спокойно свисавшая у меня из подмышки, заворочалась. Ну ясно дело, к Вензди Адамс-Гулькиной запросилась, неверная моя. Леся почесала ей между ушами:
— Зря ты кошку взяла. Говорили же тебе, обожрется.
— Не, — я прижала скотинку к себе покрепче, — я без Киселя никуда. Не хватало еще, чтоб ей хвост эти козлоциклы подпалили.
Она пожала узкими плечиками:
— Ладно мы ее в бункере на ночь запрем.
— Где?
— В бункере с кроликами. Да ничего с ней не случится. Там стены экранированы. Говорю же, кролики там живут. И вадькин крокодил.
— Кто? Крокодил? Ты сдурела что ли? Он же ее сожрет.
Леся улыбнулась. Мне кажется, или я первый раз вижу ее улыбку? Детская совсем улыбка. Превратившая упрямые круглые глаза в смешные запятые. Сморщившая нос так, что мелкие веснушки съехались в кучку. Съевшая разом всю накопленную серьезность на худеньком личике. Наверное, такой была девочка Леся в далеком предчернобыльском году, когда приехала в гости к дедушке с бабушкой. Приехала в последний раз. Она даже хихикнула, вроде, а может мне послышалось:
— Не сожрет. Это игуана. Она маленькая. Это имя у нее — Крокодил.
***
— Он меня ломик-ик-ом раз, а я ломик-ик-то рукой и поймал. А в руке у меня почти 380 вольт. Ик как вдарил... А этот к-ик-ак рухнул навзничь и второго, что позади стоял, зак-ик-коротил, обхохочешься, пр-ик-инцип домино,  — Дед хихикал, икая.
Он лежал на диване и лежа пытался играть на своей гармошке. Но это было сложно, левая рука все время тыкалась в диванную спинку, гармонь вскрикивала, обиженно фальшивя. Над дедовой головой витало амбре многодневного запоя, колыхалось морской рыбой-мантой.
— А потом я на улицу пошел к-ик к этим. А они грят, ты ч-ик-го тут, а эта, ты то есть, Танька, где. А я грю, покататься дайте. Ик машинку ик-хнюю за рога хвать. А она к-ик-ак долбанет. А они давай мне будкевича бить... Хи-хи-ик... Трансформаторной будке будкевича бить... Хи-хи-ик. – хр-р.
Прямо посреди рассказа, икания и хихиканья Дед уснул. Гармонь, мявкнув последний раз, скромницей свернулась у него на пузе. Авдоша взяла ее, поставила на пол в угол. Возле кадки с фикусом.
Это была самая обычная комната. Не слишком просторная. Вроде гостиной в трехкомнатной квартирке где-нибудь в Калуге или Новгороде. Обстановка — провинциальный шик. Круглый стол на слоновьей ноге посредине и диванчик с клетчатым пледом у стены. Искусственный бансайчик и глиняная кошка-копилка за стеклом книжного шкафа на фоне пестрой ленты корешков. Плотные бордовые шторы на простом карнизе.
Только никакого окна за задернутыми шторами нет. И сама эта комната — черт знает на какой глубине под землей.
Но больше всего меня поразил телевизор. Самый обычный, не слишком большой, далеко не последней модели, он висел на стене напротив диванчика. Я телика уже сколько не видела? Раньше мы все ими манкировали: зомбоящик, агент кремлевской пропаганды, чего там смотреть, мутные сериалы, мутные новости.  То ли дело комп, он дает свободу выбора. Как будто там не пропаганда. Но сейчас этот заурядный телик представлялся мне окном в Большой Мир. Мир, про который я ничего не знаю уже сумасшедшее количество времени — больше трех недель. Куда он ушел за это время. Да и есть ли он вообще, или там, за ближайшим лесом — обрыв, краепад, с которого в вечную пустоту космоса сливается вода местных озер.
— А можно включить? Он работает?
— Чего ж не работает? Работает.
Авдоша пошарила под спящим Дедом, вытащила пульт, нажала на кнопочку.
И на меня хлынуло: ряды одинаковых гробов в итальянской церкви и одинокий, затерянный в этом скорбном лабиринте священник, ряды больничных коек в бывшем выставочном центре, ряды огромных белых палаток-госпиталей на улицах Лондона, Нью-Йорка, Мадрида, ряды свежих белых крестов. Ряды, ряды... Они маршируют. Плотно. Соблюдая свой особый ритм. Этот ритм, четкий и чистый бьет, сотрясая планету. Большой Мир, наконец, обрел Порядок.
Линейный однозначный порядок выстроенных рядов. В затылок друг другу. Койки, гробы, кресты. Сквозь этот марш диссонансом прорывались какие-то нелепые картинки: поющие оперными голосами домохозяйки среди рулонов туалетной бумаги, выгуливающй плюшевую собачку мужик, целующиеся сквозь респираторы молодожены на ступеньках церкви, может быть той самой, итальянской. Это называлось «весело и с пользой...»
— Выключи, пожалуйста, — тихо попросила я.
Авдоша нажала кнопку, экран погас, отсекая от меня этот абсурд, эти пляски на костях. Она посмотрела на меня, потухшую, как этот экран, и сказала:
— Пойдем лучше чаю попьем, Танька.
И мы пошли на кухню.
Гулькины жили под землей. Это им очень подходило. Я бы не удивилась, если б они сами тут все обустроили: ходы, помещения, свет. Здесь было электричество. Не аккумуляторное как у меня, централизованное. Телик был включен в розетку, люстра на потолке зажигалась от выключателя на стене. На кухне, кстати, вода из крана течет. Все как положено. Интересно, а где источник, генератор или что? Все это хозяйство досталось им в наследство от советской армии, это я верно проинтуичила. Здесь в лесах были ракетные военные части. Мобильные. Машины с ракетами кружили и кружили, сбивая с панталыку американские спутники. А все обслуживающее хозяйство пряталось под землей. А при Горбачеве, как стали сокращать вооружения, мобильно-ракетное хозяйство было ликвидировано. Свернулись, забрали арсенал и ушли. Входы в подземелья заварили, засыпали. Не найдешь. Гулькины и не искали. Просто Дед пошел как-то в сарай, в тот самый, кстати, куда я свою машину определила, и провалился сквозь пол в подземелье. Сарай-то был на живую нитку собран, для близиру.
А когда его в начале девяностых пришлые бандюки пристрелили, Дед задумался: а не использовать ли доставшееся от армии хозяйство. Вот так постепенно в подполье и ушли. Понятно теперь, почему я их в избе застать не могла. Это и не дом вовсе, это только вход у них.
— Авдоша, а ты? — я имела в виду, почему она пьет пустой чай, мне пододвинула миску с печенюшками, явно самодельными, не магазинными, сахарницу, а себе только чашку поставила.
— Ты бери, бери, Танька, не стесняйся. А мне не надо.
— Фигуру бережешь? — не смогла удержаться от дежурной глупости.
Ей беречь ничего не надо, у нее фигурка как у девчонки, в лучшем смысле: не как у пацанки-подростка, а как у молодой девушки, миниатюрная, но со всем, что полагается. Гораздо лучше, чем у меня.  Авдоша усмехнулась:
— Нам есть и не надо почти. За счет чего живем, поди разберись. Можем вовсе не есть, не пить. Только так скучно. Знаешь, вот чаю попить или пирог какой-нибудь замастырить — это как развлечение. Вкус почувствовать — радость. А так, для жизни — не надо.
Вот такие пироги... Живут на свете Гулькины, не едят не пьют, не старятся, не умирают. Надо бы позавидовать, а мне чего-то жалко их стало. Действительно, плачет по ним секретная лаборатория, слезами горькими умывается: где вы, Гулькины мои любезные, как бы мне вас добыть да на кусочки порезать, на элементики разобрать, кислотой потравить, радиацией облучить... понять, как вы устроены... не для себя, для блага всего человечества... ну кроме вас, конечно, любезные мои, вы жертва... жертва на алтарь светлого будущего... От таких перспектив лучезарных не мудрено в самый дальний угол забиться, под землю зарыться.
Переночевала я в комнате Леси. Более аскетичной спальни я не видела сроду. Такие, наверное, только в самом нищем детдоме могут быть. Голые стены, по бетону крашенные неровно белой краской. Техно-, как его, стиль модный нынче в интерьере, когда бетон, стекло и железо. Кроватка деревянная, судя по всему Икея, или очень похоже, шкаф простенький двустворчатый, тумбочка да стул. Все. Больше ничего. Абсолютно ничего. Я спросила, почему так. Перестилая постель, она ответила:
— Я же постоянно вижу что-то, живу как бы в двух мирах, там и здесь. Или в двух временах. Пестрота, мельтешение. Поэтому здесь, в своей норке ничего не хочу. Пустота — это прекрасно. Тихо. В голове тихо. Понимаешь? Вряд ли...
Мой поход в Перепоево Кассандра белобрысая проспала. В самом прямом смысле. Эта бесконечная круговерть будущего в мозгу здорово ее выматывает, и периодически, раз в два-три месяца, Леся срубается. Спит. По нескольку суток. Перезаряжается типа. Вот и тогда она дрыхла без задних ног и каких бы то ни было сновидений. И не знала, что Дед мне насоветовал к автолабазу двигать. Вот и получилась, опять же, черномырдинка: «Хотели, как лучше, а вышло, как всегда».
Белье, которое она мне постелила было даже на взгляд очень дорогим: шелковое, черное, с пляшущими по пододеяльнику красноголовыми журавлями, в японском стиле. И тряпки в шкафу... Я не удержалась — заглянула, любопытная Варвара. Модельные платья, шикарные туфли. Детского размера. И ходила Леся дома в джинсах от Маккуина и сенлорановской маечке. Настоящих, не с китайской барахолки. Вот честно, век воли не видать. Прямо пещера Алладина. Откуда? И на какие шиши? Откуда у них деньги? Может по интернету предсказания продавали, будущим торговали оптом и в розницу, гадали-ворожили? Может быть...
А поутру мы с Кисельдой домой вернулись. Вылезли из сундука посреди загаженной вчерашними незваными гостями избы. Пробитое окно было заткнуто подушкой. Дед, наверное, заткнул. Пол пообгорел слегка, стекла валяются. Но могло быть и хуже.
Перво-наперво надо окошко чем-то заделать, избу не выстужать. Погода совсем спятила, чем дальше, тем холоднее. Так, глядишь, к началу лета крещенские морозы вдарят. Или воды принести, пол вымыть? Или на улицу выйти, посмотреть, что там, не валяются ли тела повсюду и раскуроченная дедовыми молниями техника. Жаль не удалось посмотреть, как этот угорь электрический развлекался на моем дворе. Захватив ведро, выхожу из дома. Да-а, дверь они мне покоцали ломиком изрядно, висит криво, одну петлю развалили, как я это исправлять буду, ума не приложу. Перед домом было чисто, ни следа вчерашних покатушек, всю ночь опять валил снег.
На улице-то как хорошо. Воздух вкусный, свежий, в нос шибает газировкой как в детстве. Нет, я бы не смогла жить в бетонном бункере, под землей, без света и ветра, без вида из окошка на стволы яблонь и на едва, но все же видный краешек озера. Когда поднималась от родника по тропинке, глядь, мама дорогая, у дома моего двое мужиков крутятся, в окошко заглядывают. Я аж присела за хилым прозрачным кустиком. Опять? Нет мне покоя... Выходить? Не выходить? Может уйдут? Вроде не собираются, вон один в сарайку заглянул, тащит оттуда чего-то. Да что они как у себя дома! Я несколько обозлилась, а обозлившись, — расхрабрилась: какого ляду! Это мой дом! Нечего тут всяким... И подхватив свое ведро с водой, устремилась вперед.
Это оказались спиридоновы цыгане. Хотя на цыган они не особо тянули. Так, мужики и мужики. Самые запростяцкие, ничего цыганистого нет.  Обоим лет по шестьдесят с гаком, да я их видела, вспомнила теперь, одного даже помню, как зовут: Мишка Дегель, во! Сарафанное радио сработало, в таборе, ну пардон, в Шишелове уже прослышали про мои вчерашние приключения. Вот на подмогу пришли. Вытащив из рюкзака струмент, Мишка (неудобно так к дядьке в возрасте обращаться, но все так звали, в том числе и совсем молодежь) приладился мою дверь чинить. А второй, галантно представившись: Сашка Монах (опять же Сашка, не Александр батькович, может у них так принято?), стал окно мое битое заколачивать. Потом, говорит, стекло принесет, по-нормальному вставит, а покуда так, чтоб не дуло. Я, пока суть да дело, печку растопила, макароны, тушенка, чего побыстрее можно. Голодными же не отпущу. И пол вымыла. Правда горелая проплешина посреди комнаты осталась. Ничего. Память будет. Чтоб не расслаблялась, чувырла сельская.