Сумка Манука

       
Эссе

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель.
А. С. Пушкин.

"Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся" - сказал Тютчев, и на первый взгляд в этой крылатой фразе всё понятно. И всё же попробуем уяснить, почему, собственно, "не дано". Предлагаю свои сугубо субъективные соображения на этот счёт. Слово, как и любой другой раздражитель, вызывает эмоциональную реакцию. Таких реакций может быть много, но их можно было бы систематизировать, как систематизированы виды живых существ. При этом разные раздражители могут вызывать одну и ту же эмоциональную реакцию. Приведу пример: когда мы стоим в бесконечной очереди, которая за долгое время ожидания не сокращается, и когда вспоминаем об унижении, которому подверглись, не умея ему противостоять, мы испытываем сходное чувство бессильной ярости. Интересно и то, что ограничения стимулов  для эмоций несильно сказывается на спектре переживаний. Так, у человека, надолго попавшего в одиночную камеру, и у его близнеца на воле  диапазон испытываемых эмоций может быть почти одинаков. Заключённый будет так же дорожить обществом случайно забредшей к нему мыши, как его брат обществом любимой жены.

 Чем же тогда задаётся спектр переживаний?  Представим себе наши впечатления и эмоции опадающими листьями. Оказавшись на дне сознания, они трансформируются и вступают во взаимодействия по своим законам, заданным либо генотипом, либо кармой, если таковая существует. Так возникает индивидуальность. А она в свою очередь определяет те ассоциации, которые у нас возникают в ответ на раздражители. В  более общем виде индивидуальность определяет неповторимость нашего мироощущения и миропонимания. На этом месте не могу не привести восточную сказку об  охотнике Мануке. Волк, которого Манук пощадил на охоте, подарил ему потрёпанную на вид сумку. На пути домой Манук побросал в неё мелкие  камушки и битое стекло, чтобы дома склеить матушке солонку, а когда высыпал содержимое на пол, увидел перед собой драгоценные камни.(Приходит на ум ахматовское:  "Когда б вы знали, из какого сора/ Растут стихи, не ведая стыда...")  Суть дела в том, что одни получают в дар волшебную сумку, и она сулит богатство воображения и ассоциаций, а другим достаётся сумка обыкновенная, и тогда шестых чувств ждать не приходится.
  В повести "Выше стропила, плотники" Сэлинджера его герой пишет о своей будущей тёще:  "она человек, навеки лишённый всякого понимания, всякого вкуса к главному потоку поэзии, который пронизывает всё в мире." Одним словом,  хмурым утром, кто-то вспомнит романс "утро туманное, утро седое" и улыбнётся,  а кто-то с раздражением выглянув из окна, подумает, что опять будет дождь. Кстати, поговорим об отношении к природе. Поэты и писатели часто мыслят пантеистически, уверяя нас, что Бог растворён в природе, и она одухотворена, как одухотворён человек (царь природы).  Нас не удивляет, что зима злится, а весна гонит её со двора, а осенью земля грустно сиротеет, и на всём заметна "Та кроткая улыбка увяданья,/ Что в существе разумном мы зовём/ Божественной стыдливостью страданья!"  У Мандельштама нас трогает "глубокий обморок сирени", но порой мы встречаемся с куда более смелыми  допущениями и фантазиями.  Полное слияние сознания с природной стихией описывает  С. Лем. В его  "Солярисе" действует мыслящий океан. Тютчев пишет: "Не то, что мните вы, природа:/ Не слепок, не бездушный лик -/ В ней есть душа, в ней есть свобода,/ В ней есть любовь, в ней есть язык...". Отсюда недалеко до его утверждения: "Всё во мне, и я во всём". О слиянии человеческих дум с природой им написаны волшебные стихи: "На мир дневной спустилася завеса,/ Изнемогло движенье, труд уснул.../ Над спящим градом, как в вершинах леса,/ Проснулся чудный еженощный гул.../ Откуда он, сей гул непостижимый?../ Иль смертных дум, освобождённых сном,/ Мир бестелесный, слышный, но незримый, /Теперь роится в хаосе ночном?.."  Получается, что, когда во сне люди утрачивают  власть над своими мыслями, они, подобно кислороду, продуцируемому растениями, воспаряют, обогащая атмосферу.  А может, днём гул мыслей не слышен из-за прочих городских шумов, ведь и свет звёзд виден нам только после захода солнца. Тютчев предполагает, что наши мысли и мечты переживают нас, отлетая к небесам. Они остаются наподобие улыбки чеширского кота после его исчезновения.

В стихотворении "Итальянская вилла" Тютчев описывает посещение заброшенной, как бы заснувшей виллы. "И мы вошли... Всё было так спокойно!...Вдруг всё смутилось: судорожный трепет/ По ветвям кипарисным пробежал, -/ Фонтан замолк..." Спрашивая себя, что это было, автор находит  мистическое объяснение: "Что это, друг? иль злая жизнь недаром,/ Та жизнь, увы! что в нас тогда текла, /Та злая жизнь, с её мятежным жаром,/ Через порог заветный перешла?"  В стихотворении "Фонтан" Тютчев говорит, каких вершин достигает человеческая мысль, сравнивая её с водомётом  Но и тут нас поджидает неожиданность. Тютчев не только восторгается непостижимым законом, по которому ум жадно устремляется  ввысь, но и задаётся вопросом, зачем  "длань незримо-роковая" свергает его с высоты. Очевидно, преграды на пути к развитию научной мысли не имеются в виду, т.к. науки планомерно постигают всё больший круг явлений, а вот в нравственной сфере особые достижения не очень заметны.  Что это, как не ревность Бога, разрушившего Вавилонскую башню?


В рассказе Чехова "Письмо" герой по следам прочитанной им талантливой книги пишет: "Мне казалось, что каждая из этих могучих, стихийных страниц создана недаром, что своим... существованием она должна вызвать в природе что-нибудь, соответствующее своей силе, что-нибудь вроде подземного гула..."  Не удивительно ли, что мысли великих людей сходятся, даже столь неожиданные, как родство природы  и сознания,  подчиненных общему создателю. О той силе, какой обладало божье слово, само ставшее Богом, читаем у Гумилёва: "В оный день, когда над миром новым/ Бог склонял лицо свое, тогда/ Солнце останавливали словом,/ Словом разрушали города."

 Но вернусь к Тютчеву, сделавшему ещё одно удивительное допущение. Проезжая через ливонские поля - землю, около 700 лет изнывавшую под игом чужестранцев, -  он думает о времени, когда сыны Лифляндии, "простёртые в пыли,/ Лобзали рыцарскую шпору". Пустынная река и прибрежная дубрава, бывшие живыми свидетелями этих лет, могли бы многое порассказать. "Но твой, природа, мир о днях былых молчит/ С улыбкою двусмысленной и тайной, -/ Так отрок, чар ночных свидетель быв случайный,/ Про них и днём молчание хранит."  Как естественно и убедительно звучит совершенно нетривиальная мысль о том, что природа могла бы служить свидетелем человеческой истории! Эффект одушевления природы при этом достигается удивительным сравнением. Отрок, ставший нечаянно свидетелем любовного свидания, очевидно молчит, потому что увидел нечто, по крайней мере в его глазах, постыдное. Но и природа охраняет чужую тайну, потому что видела униженное рабское  положение людей.

Говоря о природе, которая будет сиять вечною красой у гробового входа, Пушкин не рассчитывает на её чуткость, а говорит о её равнодушии. Кажется, как ещё вечная природа может относиться к существам бренным!  Всё же, на этом месте есть что уточнить и что вспомнить. У гробового входа растут отдельные деревья, кусты... и они смертны, хотя иным представителям флоры  дано прожить значительно дольше, чем человеку. У Бродского есть смешная строчка - "с точки зренья комара/ Человек  не умира."  Откуда же берётся такая иллюзия у комара в отношении нас и у нас в отношении природы? Когда-то, читая современного прозаика А. Мелихова, я встретилась с остроумными рассуждениями на эту тему, которые пересказываю по памяти.

Дело в том, что, слушая соловья, мы не склонны задумываться, тот ли он, что пел год назад. И, когда мы вновь посещаем спустя много лет родные места, нам неважно, сколько старых, и сколько новых деревьев растёт в знакомой роще.  Важна неизменность того, что мы слышим и видим: снова поёт соловей,  в роще по-прежнему растут берёзы и осины. И соловей и деревья остаются для нас безличными, а незаметно воспроизводящий себя вид практически бессмертен. Только там, где мы различаем индивидуальность, мы замечаем её уход со сцены. Что касается человека, вывод можно сделать такой: за счастье быть и осознавать себя личностью ему приходится расплачивается смертью.

Но пора назвать поэта 20-го века, который не только открыл в природе  неистощимый источник вдохновения, но и... впрочем, лучше я приведу собственное весело-ироническое признание Пастернака: "Я понял жизни цель и чту /Ту цель, как цель, и эта цель - /Признать, что мне невмоготу/ Мириться с тем, что есть апрель..."  Ну кто ещё так весело издевался над этой самой целью?  Кажется, что мальчик держит собаку за  длинный поводок и гоняется за ней, а она за ним, так что в этой карусели не разберёшь, кто кого ловит. Похоже, что из цели и смысла - того, что держит душу в ознобе,- на наших глазах приготовляют пареную репу. Смотришь на это с сомнением, но и с надеждой, вторя Цветаевой: может быть, жизнь "проще и легче, чем я ждала"?
Читая  Пастернака, трудно не перенять его веры в Бога деталей, поскольку "жизнь, как тишина/ Осенняя подробна".  Поэт восхищается Богом, "Кому ничто не мелко,/ Кто погружён в отделку/ Кленового листа/ И с дней Экклезиаста/ Не покидал поста /За теской алебастра?"  Пастернак не просто истово верует, но за каждой деталью, как за поворотом, с восторгом и умилением ожидает встречи с чудом. "Чтоб разрыдаться, мне/ Не так уж много надо, -/ Довольно мух в окне." Его мухи в окне читаются как Мухи в Окне или Волчцы по Чулкам, т.к. становятся "грандиозней Святого писанья,/ Хотя его сызнова всё перечти".

Пастернаковский бог деталей -  предводитель духов природы, которых русский пророк 20-го века, Даниил Андреев, нарёк стихиалиями. Им подвластны не только стихии, но и "живое чернокнижье", т.е. вся телесность, чувственность, рождающиеся от "нечаянности впотьмах, локтей, ладоней.." Поэт и стихиалии  взаимно служат друг другу. Стихи Пастернака - как бы рупор духов природы, (поэтичней звучит - их волшебный рог). Силы природы он преобразовал в силу искусства; благодаря ему, "будто оживлённый тростник заговорил,/То голос человека..."(я бы уточнила, "то голос Пастернака был").  Стихиалии же учат поэта растворятся в природе "и окунаться в неизвестность/ И прятать в ней свои шаги,/ Как прячется в тумане местность/ Когда в ней не видать ни зги." А ещё учат  подражать  их вечно радостной игре.  "В жизни, бедной на взгляд[...] Сколько надо отваги,/ чтоб играть на века,/ Как играют овраги,/ Как играет река."

Хочу, придравшись к поводу, рассказать о собственном опыте общения с духами природы, точнее с духами гор. Он не был приятным, но я запомнила его на всю жизнь. В 20 лет я впервые отправилась в горы со своим мужем, без пяти минут альпинистом. На этот раз он решил подняться  на хребет  Тянь-Шанских гор.  Мы поднялись  на двухкилометровую высоту, когда уже начало темнеть, и разбили палатку у покрытого льдом перевала.  Нас обступали голые скалы, красота и величие которых превосходили все ожидания. Но не только усталость мешала ими восхищаться. Я остро чувствовала их одушевленность и враждебность. Они явно презирали меня и  давали понять, что я нагло явилась, нарушив их запрет - людям тут не место. За это духи гор были властны наказать меня.
Ужас, который мне никак не удавалось победить, вкупе с холодом не дали мне заснуть,  и только утром удалось справиться с собой. Правда, я не могу сказать, что избегла наказания - переходя через ледник, я не приняла должных мер, и отражённый льдом ультрафиолет сильно обжег мне лицо.
Но вернёмся к стиховой стихии, как соприродной стихиалиям.

Стихи  А. Кушнера свидетельствуют о его тесном родстве с духами природы. Осенняя скорбь природы  чудно переплетена с осенним настроением  поэта: "Сентябрь выметает широкой метлой/ Жучков, паучков с паутиной сквозной,[...] Прощай, моя радость! До кладбища ос/ До свалки жуков, до погоста слепней,/До царства Плутона, до высохших слез,/ До блеклых, в цветах, элизейских полей!" Отвечая на вопрос, что кроме жизни и смерти, роднит всё живое, автор  делает печальное открытие: "Что вижу? Голый страх, защитный страх живой./ Не память, не любовь, не жажда приключений/ Роднит живущих нас, не поиски добра,/ А страх, бессмертный страх... Тем храбрость драгоценней!/ Соринка, стать жучком решившись, так храбра." Воистину так. Ведь защитный страх - не что иное, как инстинкт самосохранения, присущий всем животным, хотя всерьёз никто не думает, что от нерождённого требуется согласие, чтобы быть произведённым на свет - это грустный юмор автора, избегающего котурн. (Если пренебречь юмором, то страх сгустится, как в пушкинской строке:  "Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин...") И, конечно,  чтобы жить, действительно нужна смелость,и не только нам, но и всем живущим.

Я в полной мере осознала, что природа скорее мачеха, чем мать, когда стали доступны документальные фильмы о животных с замечательной операторской работой. Бедный зверь родится, чтобы  жить в страхе и жестокой борьбе с голодом и конкурентами (естественными врагами) до момента, когда его настигнет насильственная и жуткая смерть. Творец позаботился о судьбе вида, практически бессмертного, но отказал в малейшем сочувствии отдельным особям. Теоретически всем известно, что в нашем мире "отсутствует уют" и "волки зайчика грызут", т.е. благополучие одних следует из страданий и смерти других. Но наша готовность принять это как неизбежное, оказывается поколебленной, достаточно увидеть своими глазами, как это происходит в природе, особенно когда перед нами неспешно разворачивается невымышленная жизнь определенного животного "я". Вот львица Мацуми, названная так следующими за ней шаг за шагом операторами, несёт своих беспомощных львят в укромное место, а там - о ужас! - линяет ядовитая змея. Менять кожу - непростое и болезненное занятие, поэтому она крайне раздражена и жалит всех подряд. Львята умирают, а тяжело отравленная львица теряет зрение и, истекая слюной, на дрожащих ногах  бредёт напролом. Какую драму переживает Мацуми, даже не имея возможности возопить подобно Иову - за что?

В повести  Сэлинджера  "Над пропастью во ржи" есть замечательный эпизод. Зимним вечером Колфилд едет в такси мимо Центрального парка и спрашивает водителя, куда по его мнению зимой деваются утки из пруда. Горвиц, так зовут шофёра, с раздражением отвечает, что это ему не известно, но уж рыбы, которым зимой приходится много хуже, точно никуда не деваются. По его мнению, они вмерзают в лёд и через поры всасывают водоросли - такова их природа. Колфилд не решается возражать Горвицу, боясь, что он в раздражении разобьёт машину. Помесь тупого невежества с отчаянной верой в добродетельность природы находит выражение в последних словах Горвица, которые он выкрикивает выходящему из такси Колфилду: "Господи, если бы вы были рыбой, неужели мать-природа о вас бы не позаботилась!" Что в ответ могли бы сказать сами рыбы, неизвестно. Азбука учит, что рабы не мы, а рыбы немы.

У людей, конечно же, есть свои преимущества - они умеют справляться со многими болезнями, а главное, научились сочувствию. Но всё же доля ужасного в нашей жизни малоутешительна. Читаем у Кушнера:"Заснёшь и проснёшься в слезах от печального сна./ Что ночью открылось, то днём ещё не было ясно./ А формула жизни добыта во сне, и она/ Ужасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна". Как ни обидно, излечиться от страхов  человек не волен сейчас, так же, как и на заре своего существования. При этом интересно, что кошмары часто как бы заимствуются из языческих культов. Анюта из " Анны на шее"  в детстве боялась директора гимназии, затем его сиятельства и, наконец, мужа." В воображении Ани все эти силы сливались в одно и в виде одного страшного, громадного медведя надвигались на слабых и виноватых..."  А сколько было, кроме медведя, разных чудищ - в индуистском пантеоне полуслон-полубегемот, в египетском - бык, крокодил, лев... В сознании людей страх перед жизнью с её бедами и болезнями персонифицировался для того, чтобы тех, кто их посылает , можно было умилостивить. Молоху отдавали первенцев, богине-суке надежду на ответную любовь.  И это был уже не ужас, а ужас-ужас.

Мистик, поэт и художник У. Блейк, обращается к вступающим в жизнь и, желает им:  "В одном мгновенье видеть вечность,/Огромный мир - в зерне песка,/В единой горсти - бесконечность/ И небо - в чашечке цветка.[...]/ Радость с грустью пополам/Суждено изведать нам./ Помни это, не забудь -/ И пройдешь свой долгий путь." У Маршака, увы, это звучит какаой-то речёвкой, (тут уж ничего не поделаешь - трудности перевода), поэтому кончить я хочу словами Чехова: "Жизнь - это ловушка. Человек появляется из небытия против воли и против воли растворяется в нём. Постичь смысл и цель своего существования ему не удаётся. И вот, как в тюрьме люди, связанные общим несчастьем, чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь ловушки, когда люди, склонные к анализу и обобщениям, сходятся вместе и проводят время в обмене свободных идей". Вместо иллюзий Чехов предлагает иной костыль, чтобы отстоять долгую обедню жизни, он пишет: "в этом смысле ум  есть наслаждение незаменимое."