Четвертое правило

* * *

Странный узор на ковре, похожий на сплетение тонких тропинок, кажется смутно знакомым. Ничего не стоит вообразить как я бегу по линиям, словно по лабиринту, и ускользнуть в сон. От волнения я почти вспоминаю, что так и сделала в одной из вероятностей, но учитель, сжалившись надо мной, наконец, занимает один из свободных стульев. Чуть откинувшись на скрипнувшую спинку, он скрещивает на груди руки, кивком головы приглашая меня сесть напротив. Неверный утренний свет отражается в стеклах очков не давая поймать взгляд. Внутри мелькает подозрение, что именно этого он и добивался.

– Итак, поговорим о правилах. Сколько их?– мягкость его голоса кажется обманчивой.

– Три базовых правила.

– Хорошо, назови первое.

– Первое правило гласит: множащиеся альтернативы создают пространство.

Едва заметный кивок становится знаком продолжать. Взгляд мой упирается в ковер, будто ища поддержки в странных хитросплетениях его узора.

– Это… значит, что… пространство и выбор – близкие понятия. Наш мир как сплетение разных тропинок, которых не существует, пока мы по ним не идем. Любое расстояние создается выбором, потому что внешнее – это зеркало внутреннего. И наоборот. Поэтому всякий раз, когда мы делаем какой-то выбор, наблюдаем за тем, как его делает кто-то другой или просто воображаем, мы можем войти в новое пространство.

– Ты всегда замечаешь момент перехода?

Вопрос неожиданный и совсем не теоретический. Я чувствую скользнувший по спине легкий холодок страха. Видно не стать мне настоящим ловцом снов. Стараясь, чтобы голос звучал как можно более уверенно, я отвечаю:

– Ну… да, конечно.

Но учителя мой ответ, похоже, не слишком устраивает. Он слегка подается вперед и внимательно смотрит мне в глаза.

– Ты всегда замечаешь момент перехода?

* * *

Огромная стеклянная теплица, крыша которой теряется в ночной темноте, уставлена растениями, сквозь листья которых на серый плиточный пол падают мягкие лучи света. В центре теплицы – небольшой полукруглый бассейн, отгороженный высокими поручнями. Ожидается, что сегодня в полночь на поверхность воды поднимется невероятно красивый и редкий цветок. Его цветение происходит всего раз в сотню лет, поэтому этим вечером в теплице многолюдно. Мне, ребенку, конечно, очень повезло быть здесь.

Я стою не у самой воды, а сбоку, и листья водяной пальмы свисают над моей головой, щекоча макушку. Пришедшие искусствоведы и философы позабыли, зачем они здесь – стоят за стеклянной дверью, с жаром обсуждают природу явления, спорят, шутят, улыбаются, говорят красиво и вдохновенно, и не видят, как в центре бассейна расступается вода и из глубины поднимается цветок. Чуть розоватый бутон распускается медленно и неторопливо. Свет исходит из его сердца и замирает, едва
касаясь ровных матовых листьев и тонких полупрозрачных лепестков. Я поражена и смята не столько самой красотой, сколько ее хрупкой недолговечностью.

Облокотившись о холодные поручни, у бассейна стоит один из приглашенных, не участвующий в общем разговоре. Свет пульсирует в стеклах его очков каждый раз, когда он немного опускает или приподнимает голову, поэтому я не могу поймать его взгляд. Я знаю, что он думает о дорогих ему людях, которые не видели и никогда уже не увидят ничего подобного. Ему грустно, а мне страшно оставаться в зарослях водного папоротника одной, поэтому я подхожу ближе, почти касаюсь его плечом.

Мужчина поворачивает голову и долго смотрит на меня. Я улыбаюсь, и он улыбается мне в ответ, словно бы его улыбка – не более чем зеркальное отражение моей. Но все равно я понимаю, что красота и мимолетность происходящего делает встречу особенной.

– В каком это было году? – спрашивает мужчина голосом моего учителя. А это и есть мой учитель, и мне вовсе не восемь лет.

Стеклянные двери распахиваются и шумная, восклицающая, восторженная толпа врывается в теплицу – это спохватившиеся философы и искусствоведы спешат насладиться ускользающим чудом. Их тени бегут по серому плиточному полу и по ковру со странным узором, похожим на сплетение тонких тропинок… суетливость их длится, время и пространство путаются, пока я не осознаю, что вокруг уже не стеклянная теплица, а уютная библиотека.

* * *

Учитель все в той же позе, слегка подавшись вперед, смотрит мне в лицо.

– В каком году расцветал цветок?

– В девяносто втором, – отвечаю почти без запинки. При всем своем суеверном отношении к математике, даже я могу сосчитать, какой был год, когда мне было восемь.

– А в каком году ты его видела?

Вот это уже неожиданный вопрос. И, судя по всему, мой предыдущий ответ не годится. Учитель улыбается, будто мое замешательство доставляет ему удовольствие.

– Ты видела его на исходе две тысячи третьего. Так бывает. Через сон можно вернуться в прошлое или уйти в будущее, но ты не обязательно увидишь их такими, какими они были или будут… скорее такими, какими хочешь или боишься их увидеть. Но чаще мы видим даже не их, а только возможность. Пользуясь твоей аналогией, тропинки вероятностей проходят так близко, что почти пересекаются. Такие вещи, безусловно, оставляют отпечаток, но не всегда приводят к реальной встрече.

– Но мы встретились по-настоящему… в две тысячи четвертом.

– Верно.

* * *

Неожиданно учитель хлопнул в ладоши так, что у меня зазвенело в ушах, и развел руки в стороны. Между пальцев его образовались светящиеся нити, будто он собирался сыграть со мной в колыбель для кошки. Только их было больше, чем в игре. Намного больше. Нити издавали едва ощутимый потрескивающий звук. Они были наполнены силой.

– Давай посмотрим, в какой момент встреча перешла из сновидения в реальность.

* * *

– Ты помнишь второе правило?

– Да, конечно… глубины соприкасаются.

– И?

– Это значит, что, несмотря на то, что каждый выбор создает как бы отдельный альтернативный мир, есть нечто, что все их связывает, какая-то общая суть, которую мы называем глубиной, потому что там все соприкасается. И если знать или хотя бы чувствовать глубину, то всегда найдешь общий язык с любым явлением мира. Это значит, что можно договариваться… менять пространство, заставлять разные линии вероятностей соприкасаться и открывать двери между мирами… нужно только смотреть и слушать.

* * *

– Закрой глаза. Что ты видишь?

– Синий. Синий цвет.

– Опиши.

– Глубокий, яркий, прозрачный, прохладный, бесконечный, легкий…

* * *

Синие сумерки были прохладными и чистыми. Я чувствовала себя погруженной в них, как во что-то гладкое и едва ощутимое. Идти было легко, будто тело потеряло вес, будто вперед меня двигало не усилие мышц, а одна только мысль и взгляд. Я чувствовала, что пространство откликается моему желанию движения вперед, в эту прозрачную хрустальную пустоту, сотканную из честности и синих сумерек. И хотя оно было спокойным и холодным, оно казалось самым чутким и внимательным слушателем из всех когда-либо соприкасавшихся со мной.

– Ты в сновидении?

На этот раз для различения реальности и сна мне не нужно было прибегать к избитым методам, вроде взгляда на свою руку или попытки полета. Я точно знала, что это зима две тысячи четвертого. Это реальность.

– Ты думала о встрече?

– Да. И в какой-то момент я ощутила, как что-то изменилось вокруг. Будто что-то сдвинулось, что-то возникло, какой-то странный механизм был запущен. Я просто чувствовала это и даже больше того... Во мне не было нетерпения или волнения. Только спокойное знание и благодарность.

– Побудь в этом состоянии еще немного, а потом перенеси сознание на недели вперед. Что случилось после?

– Через несколько дней начался новый цикл занятий. Я зашла к Мастеру. Он был раздражен, потому что в канцелярии допустили ошибку. На самом деле даже несколько ошибок, и все они остались незамеченными. В результате ваш предмет поставили нам в расписание снова, хотя мы уже проходили его на первом цикле.

– Что ты почувствовала? – голос учителя казался далеким и бесстрастным. Синие сумерки все еще охватывали меня со всех сторон, просачиваясь под кожу.

– Я ощутила линию вероятности. Запущенный механизм набирал ход. Это было девятого февраля. В этот день я вас впервые увидела.

* * *

Удивительное чувство, какое-то смятение внутри. Толпа и эти голоса, которые спрашивают все не о том. Я даже не слышу, что он им отвечает, только вижу, как двигаются его руки, будто он дирижер, а мы оркестр. Или вернее музыка. Хотя… какая мы музыка? Мы публика. И не слишком благодарная. А музыка существует лишь в его голове. Или, вернее, слышна в полной мере только ему. Или нет? Каково это?

Некоторые из нас могут эту музыку хотя бы угадать по каким-то особым приметам, но точно не мой сосед. Он считает учителя сумасшедшим. Ему бы такого с ума шествия…

– Будь внимательна! Мы говорили о первой встрече.

– Да, простите… все это было уже намного позже.

* * *

Нити в руках учителя замерцали. Я ощутила, как меня мягко столкнули в поток меняющихся ежесекундно чувств. Я будто бежала по лабиринту, за каждым поворотом которого встречала кого-то похожего на себя саму, на поэта или философа, на сидящего напротив человека. И так продолжалось бесконечно, до тех пор, пока я не поняла, что из лабиринта есть еще и третий путь.

И я взлетела.

– Очень хорошо. Теперь вернись в две тысячи четвертый. Ты уверена, что видела меня, а не одного из моих двойников?

– Абсолютно.

– Почему?

– Потому что я каким-то образом знала, что если бы глубина хотела заговорить со мной, одна должна была бы принять именно такой облик, говорить именно так и именно о том, о чем говорили вы. И она же во мне слушала, она же откликалась на каждую вашу мысль, каждое слово, которые я могла почувствовать как что-то настолько… реальное… И знаете, мне все равно, что вы в тот момент даже не знали моего имени.

– Я не знал твоего имени?

– Нет.

– Не знал?

– Нет, не знали! Но говорили для меня… про свободу от и для, про воскрешение отцов, про глупость, которая тоже грех, да много еще про что… даже цитировали «Евгения Онегина».

– Онегина.

– Да…. И Рубцова.

Я теряла почву под ногами. Вдруг все это показалось мне ужасно глупым и нелепым. Против воли изнутри вырвался сначала сдавленный и неловкий, а потом уже не сдерживаемый смех. В тот год я понятия не имела, как различать реальность, поэзию и сновидения! Ни малейшего понятия! Мне и в голову это не приходило!

Я смеялась до тех пор, пока от смеха на моих глазах не выступили слезы и еще немного, пока не поняла, что уже не смеюсь, а плачу.

* * *

В комнате заметно потемнело. То ли мне следовало лучше контролировать свои эмоции, то ли просто наступал вечер. Учитель все также спокойно сидел, откинувшись на спинку стула и заложив ногу за ногу, и ждал, когда я успокоюсь.

– Не поддавайся ни искушению отрицания, ни искушению жалости к себе. Если ты чувствовала, что соприкасаешься с глубиной, значит, так оно и было. Во всяком случае, в твоей реальности.

Это то, что всегда удавалось мне сложнее всего. Он смотрит в лицо бездне, и она не убивает его, не делает камнем, как василиск, а я и взгляда в глаза зеркальному двойнику не могу выдержать. Стыд и чувство беспомощности были со мной всегда. Иногда кажется, что отбросить их – все равно что перестать быть.

* * *

– Назови третье правило.

– Для странствия по глубинам нужен покой.

– Это значит…

– Для того чтобы двигаться между мирами туда, куда тебе нужно, а не туда, куда уносит потоком, следует научиться видеть мир как можно более чисто. Загрязняют зрение эмоции. Не чувства, а именно эмоции… суетливость, страхи, ожидания, проекции, сомнения.

– Правильно. Поэтому смотри и слушай лишь глубину, в которой сходятся все вероятности.

* * *

Учитель коснулся одного искрящегося узелка в сплетении мерцающих нитей, и я невольно дернулась, ощутив прежний липкий страх, головокружение и подступающую тошноту.

– Эти линии находятся рядом. С твоей точки зрения представляется, что они соприкасаются, но это не обязательно будет также с моей стороны.

Он чуть изменил положение рук, и стало видно, что нити расходятся, вовсе не соприкасаясь.

– Такое случается. Легкий эффект удвоения реальности. Если бы захотела, ты могла бы выбрать иной вариант. Но в твоей вселенной дракон говорил со мной и я ему верил. И был отравлен его ядом.

Мне нечего было возразить. Это было чистой правдой.

* * *

Двадцатого ноября две тысячи седьмого года, во сне я видела себя, стоящей перед умывальником с облезлыми золотыми ручками перед таким же старым и пыльным зеркалом. Вода не помогала, из носа у меня шла кровь, и я чувствовала ее вкус во рту. Учитель звал войти в класс, и я знала, что он хочет меня защитить. Я повернулась к нему, и моя кровь закапала на пол и там, где падали капли, появлялось странное

голубоватое свечение. Кровь становилась похожей на ртуть, только мягче, и напоминала расплавленное серебро. И увидев это, он взял мою руку и хотел увести в класс, но не успел, потому что как только он это сделал, словно бы на запах крови, как приманенный близкой смертью стервятник, из-за угла узкого коридора выполз дракон. Его огромные кожистые крылья тяжело вздымались за спиной не в силах развернуться. Он был огромен и занимал почти все пространство коридора. Его когти оставляли длинные белые следы на мраморе пола и таяли, когда он делал очередной шаг. Дракон замер передо мной, опустив голову, словно бы я была его королевой. И я выпустила руку учителя и села на спину дракона. Он повез меня, медленно и величаво, распространяя вокруг себя какую-то мощную темную силу, потому, что на самом деле это он был (или все-таки только желал быть?) моим хозяином. А учитель остался. Стоял и смотрел мне в спину со смешанным чувством ужаса, обиды и печали.

* * *

– Ничего особенного. Два двойника разыграли историю. Один из вероятных поворотов в нашем лабиринте, только и всего. Сосредоточься на различении.

Я бы хотела научиться видеть множество вероятностей сразу. Это освобождает. Тогда, может быть, это липкое чувство не поднималось бы всякий раз внутри, когда я думала о драконе. В реальности он никогда не владел мной, но именно из нарисованных им вероятностей вырос мой страх обмануть, стать в каком-то смысле… карикатурой. А внешнее – это зеркало внутреннего… и всякий раз, когда мы делаем какой-то выбор, наблюдаем за тем, как его делает кто-то другой или просто воображаем, мы можем войти в новое пространство.

Теперь я вижу: странным образом именно это со мной тогда и случилось.

* * *

– Ты упустила поворотную точку… Вижу, тебе пришлось преодолевать инерцию расхождения довольно долго. Но что-то ты все-таки делала?

– Я загадывала желания. Ну, знаете… на новый год, на повторяющиеся цифры в часах, на счастливые билетики в автобусе, на падающие звезды…

– Искала рычаг, чтобы сдвинуть Землю? И сколько тебе потребовалось времени, чтобы тропки снова соединились?

– Пятнадцать лет.

– Хм.

– Да, знаю, это долго.

– Другие варианты?

– Для меня нет.

* * *

– Я видела вашего двойника каждый год, – об этом все-таки стоит сказать. Наверняка он в курсе передвижений своих двойников. – И, кстати, вас я тоже видела. Сначала мне было сложно отделить реальность от сна, потому что в обоих мирах и вы, и ваш двойник делали почти одно и то же.

– Что же?

– Уходили от меня. Но я уверена, что, скажем, в картинной галерее и еще пару раз у витрин и у шахматного клуба, однажды у подножия пирамиды и совсем недавно идущим вверх по улице я видела именно вас, а не двойника. Я в этом почти уверена.

Вообще-то я могла бы рассказать о множестве встреч и волшебных событий, происходивших с нами за это время.

Мое спасение им от бесчеловечного эксперимента в две тысячи девятом, и жизнь в монастыре в две тысячи десятом.

И две тысячи одиннадцатый, когда он впервые показал мне завораживающий змеиный танец и научил проходить через двери сновидений.

Могла бы рассказать о путешествиях в две тысячи двенадцатом – одно к безымянной звезде, а другое – в Испанскую провинцию известного столетия.

Он устраивал мне испытания, одно за другим в две тысячи тринадцатом. Я справилась с огнем и мотыльками и научилась освобождать свою силу через крик, но не совладала со статуями. И сейчас помню свое отчаяние, когда я со слезами просила «я тоже хочу быть странником по мирам», а он очень по-доброму утешал «ты им будешь, но сначала ты потеряешься и когда потеряешься совсем, мы снова встретимся, воспринимай это как комплимент».

Я продолжала учиться у него в две тысячи четырнадцатом, отличая лепреконское золото от настоящего и ускользая от жадных серых существ, похожих на колючие высохшие деревья.

Он избегал меня в две тысячи пятнадцатом, пока не укрылся в искусственном гроте и не ушел через воду. На камне остался сложенный им журавлик оригами. Птица раскрылась в моих руках, и я прочла старомодные стихи, обращенные ко мне.

В две тысячи шестнадцатом он хотел мне что-то показать, но я не решилась пойти с ним, о чем жалела много месяцев в реальности. И до сих пор жалею.

В две тысячи семнадцатом он открыл мне тайну (чудесное событие может стать мучением, если повторять его снова и снова), а в две тысячи восемнадцатом – бесконечные синие сумерки. Думаю, это были те самые, сложившиеся в реальности в две тысячи третьем.

Но истории эти не для экзамена. В конце-концов со временем у меня все лучше получается разделять поэзию, реальность и сновидения. Я еще не так устойчива, как полагается настоящему ловцу снов, но все же уже и не так беспомощна в этом как раньше. И я знаю, что почти все наши встречи происходили не в этом мире. А в мире слов и снов. Надеюсь, это не было похоже на преследование. Могла ли я отказаться от снов? Могла ли не писать, когда он поцеловал мне руку…? Да что об этом говорить.

* * *

Солнце совсем село, а это значит, что каким бы долгим ни был этот день, он подошел к концу. Может быть, я не всегда внимательна, не всегда способна заметить момент перехода. Может быть, я говорю слишком много и не о том. Может быть, я завалила экзамен и мне никогда не стать настоящим ловцом снов. Но, по крайней мере, я искренне пыталась слушать, и что-то откликалось во мне.

– Ты все еще видишь меня как учителя?

– Не только. И я знаю, что вы двойник. Поняла. Но я знаю, что и он каким-то образом тоже говорит со мной. Это правда?

Вместо ответа он только мягко сказал:

– Назови четвертое правило.

– Четвертого правила нет.

– Разве?

* * *

Множащиеся альтернативы создают пространство, но есть нечто, что все их связывает, какая-то общая суть, которую мы называем глубиной. А что там, в глубине? Каракатицы, осьминоги, темнота?

Слова сплетаются с телами. Тела сливаются в слова. Слова впиваются в тела.

Я смотрела на эту потрескивающую силой сеть вероятностей в его руках, пытаясь как-то объединить, почувствовать реальность, сновидения и свой сбивчивый язык. Объединить синее и веселое, музыку и домино, образ и правду, весь этот день и всю эту жизнь. Как выразить, что если бы не было этого однажды, я была бы совсем другой?

Какой-то нездешний свет отражался в стеклах его очков не давая поймать взгляд. И ответ как-то сложился внутри сам собой.

– Думаю… Четвертое правило в том, что глубину соприкосновения диктует любовь.

– Хочешь еще что-нибудь добавить?

– Да. С днем рождения. И спасибо.