de omnibus dubitandum 113. 195

ЧАСТЬ СТО ТРИНАДЦАТАЯ (1908-1910)

Глава 113.195. НА СТАНЦИИ…
 
    Казаки разошлись повзводно по казармам в крепости. Плац опустел. Шкура некоторое время стоял в нерешимости на шоссе. Уже не в первый раз за два года своей офицерской службы испытывал он это мучительное сознание своего одиночества и затерянности среди чужих, недоброжелательных или равнодушных людей, - это тоскливое чувство незнания, куда девать сегодняшний вечер. Мысли о своей квартире, об офицерском собрании были ему противны. В собрании теперь пустота; наверно, двое хорунжих играют на скверном, маленьком бильярде, пьют пиво, курят и над каждым шаром ожесточенно божатся и сквернословят; в комнатах стоит застарелый запах плохого кухмистерского обеда - скучно!..
 
    "Поеду на станцию, - сказал сам себе Андрей. - Все равно".
 
    В казачьей станице не было ни одного ресторана. Собрания, как офицерское, так и гражданское, находились в самом жалком, запущенном виде, и поэтому вокзал станции служил единственным местом, куда обыватели ездили частенько покутить и встряхнуться и даже поиграть в карты. Ездили туда и дамы к приходу пассажирских поездов, что служило маленьким разнообразием в глубокой скуке провинциальной жизни.
 
    Андрей любил периодические ездить на вокзал по вечерам, к пассажирскому поезду, который останавливался здесь ежедневно по дороге в Тифлис. Со странным очарованием, взволнованно следил он, как к станции, стремительно выскочив из-за поворота, подлетал на всех парах этот поезд, состоявший всего из пяти новеньких, блестящих вагонов, как быстро росли и разгорались его огненные глаза, бросавшие вперед себя на рельсы светлые пятна, и как он, уже готовый проскочить станцию, мгновенно, с шипением и грохотом, останавливался - "точно великан, споткнувшись с разбега о скалу", - думал Андрей.

    Из вагонов, сияющих насквозь веселыми праздничными огнями, выходили красивые, нарядные и выхоленные дамы в удивительных шляпах, в необыкновенно изящных костюмах, выходили штатские господа, прекрасно одетые, беззаботно самоуверенные, с громкими барскими голосами, с русским, грузинским, татарским и армянским языками, с свободными жестами, с ленивым смехом. Никто из них никогда, даже мельком, не обращал внимания на скромного офицера в щегольской черкеске, но он видел в них кусочек какого-то недоступного, изысканного, великолепного мира, где жизнь - вечный праздник и торжество...

    Проходило восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, и сияющий поезд отходил от станции. Торопливо тушились огни на перроне и в буфете. Сразу наступали темные будни. И Андрей Григорьевич всегда подолгу с тихой, мечтательной грустью следил за красным фонариком, который плавно раскачивался на последнем вагоне, уходя во мрак ночи и становясь едва заметной искоркой.
 
    "Прокачусь на вокзал", - подумал он, но тотчас же поглядев на свои калоши покраснел от колючего стыда. Это были тяжелые резиновые калоши в полторы четверти глубиной, облепленные доверху густой, как тесто, черной грязью.

    Такие калоши зимой носили все офицеры в гарнизоне. Потом он посмотрел на свою щегольскую черкеску, подрезанную, тоже из-за  грязи, до колен, с висящей внизу бахромой, с засаленными и растянутыми петлями, и вздохнул.

    На прошлой неделе, когда проходя по платформе мимо того же пассажирского поезда, он заметил высокую, стройную, очень красивую даму в черном платье, стоявшую в дверях вагона первого класса. Она была без шляпы, и он быстро, но отчетливо успел разглядеть ее тонкий, правильный нос, прелестные маленькие и полные губы и блестящие черные волнистые волосы, которые от прямого пробора посредине головы спускались вниз к щекам, закрывая виски, концы бровей и уши.

    Сзади нее, выглядывая из-за плеча, стоял рослый молодой человек в светлой паре, с надменным лицом и с усами вверх, как у императора Вильгельма, даже похожий несколько на Вильгельма. Дама тоже посмотрела на него и, как ему показалось, посмотрела пристально, со вниманием, и, проходя мимо нее, хорунжий подумал, по своему обыкновению: "Глаза прекрасной незнакомки с удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого офицера".

    Но когда, пройдя десяток шагов, Андрей внезапно обернулся назад, чтобы еще раз встретить взгляд красивой дамы, он увидел, что и она и ее спутник весело смеются, глядя ему вслед. Тогда он вдруг с поразительной ясностью и как будто со стороны представил себе самого себя, свои калоши, черкеску, бледное лицо, свою растерянность и неловкость, вызванную веселым смехом пассажиров, вспомнил свою только что сейчас придуманную красивую фразу и покраснел мучительно, до острой боли, от нестерпимого стыда. И даже теперь, идя один в полутьме зимнего вечера, он опять еще раз покраснел от стыда за этот прошлый стыд.
 
    - Нет, куда уж на вокзал, - прошептал он с горькой безнадежностью. - Похожу немного, а потом домой...
 
    Была середина февраля. Южные сумерки сгущались незаметно для глаза. Тополи, окаймлявшие шоссе, белые, низкие домики с камышовыми крышами по сторонам дороги, фигуры редких прохожих - все почернело, утратило цвета и перспективу; все предметы обратились в черные плоские силуэты, но очертания их с прелестной четкостью стояли в смуглом воздухе. На западе за станицей горела алая заря. Точно в жерло раскаленного, пылающего жидким золотом вулкана сваливались тяжелые сизые облака и рдели кроваво-красными, и янтарными, и фиолетовыми огнями. А над вулканом поднималось куполом вверх, зеленея бирюзой и аквамарином, кроткое вечернее зимнее небо.
 
    Медленно идя по шоссе, с трудом волоча ноги в огромных калошах, Шкура  неотступно глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства, ему чудилась за яркой вечерней зарей какая-то таинственная, светозарная жизнь. Точно там, далеко-далеко за облаками и за горизонтом, пылал под невидимым отсюда солнцем чудесный, ослепительно-прекрасный город, скрытый от глаз тучами, проникнутыми внутренним огнем. Там сверкали нестерпимым блеском мостовые из золотых плиток, возвышались причудливые купола и башни с пурпурными крышами, сверкали брильянты в окнах, трепетали в воздухе яркие разноцветные флаги. И чудилось, что в этом далеком и сказочном городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на сладкую музыку, у которых даже задумчивость, даже грусть - очаровательно нежны и прекрасны. Ходят они по сияющим площадям, по тенистым садам, между цветами и фонтанами, ходят, богоподобные, светлые, полные неописуемой радости, не знающие преград в счастии и желаниях, не омраченные ни скорбью, ни стыдом, ни заботой...

    Неожиданно вспомнилась ему недавняя сцена на плацу, грубые крики командира сотни*, чувство пережитой обиды, чувство острой и в то же время мальчишеской неловкости перед казаками.

*) КОРСУН Константин Иванович (куб.)(12.04.1870-28.10.1942) – Православный, из дворян, уроженец станицы Екатеринодарской, Екатеринодарского уезда, Кубанской обл. Отец - Иван Аврамович, р. 1809 г. Генерал-Майор. Признан в дворянстве Определением дворянского собрания от 1888 г. мая 12, № 15. Определение утверждено указом Сената 1888 г. ноября 30, № 4397. Внесен во 2-ю часть дворянской родовой книги. Проживал в г. Майкопе, Майкопского отдела, Кубанского Казачьего Войска. Мать - Мария, р. 1819 г. Брат – Владимир, р. ? г., Сестры: Екатерина, р. ? г., Юлия, р. ? г., и Вера, р. ? г.
Образование получил в Петровско-Полтавском кадетском корпусе. Окончил 2-е военное Константиновское училище. Офицер 1-го Екатеринодарского полка КубКВ. Хорунжий (ст. 10.08.1890). Сотник (ст. 10.08.1894). Подъесаул (ст. 06.05.1900). Есаул (ст. 10.08.1902). На 01.01.1909 командир сотни того же полка. Участник мировой войны. Войсковой Старшина. Помощник командира того же полка. Полковник (пр. 1916; ст. 09.01.1916). Командир 1-го Екатеринодарского полка КубКВ (с 19.11.1916; на 25.09.1917 в должности).Участник Белого движения на юге России в составе Добровольческой армии и ВСЮР. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода в 1-м конном полку. Во 2-м Кубанском походе Добровольческой армии – командир 1-го конного полка. В Русской армии до эвакуации Крыма. В Турции содержался в казачьих лагерях на острове Лемнос. Осенью 1925 в составе Кубанского Алексеевского военного училища в Болгарии. В эмиграции во Франции. В 1931 командир Екатеринодарской сотни (кадра полка) при Кубанском Алексеевском училище в Ментоне. Умер в St. Raphael Valescure (деп. Вар; Франция).
Чины:
На 5 августа 1893 года: 1-й Кавказский полк Кубанского Казачьего Войска, Хорунжий.
на 1 января 1909г. - 1-й Екатеринодарский кошевого атамана Чепеги полк Кубанского казачьего войска, есаул
Награды:
Св. Станислава 2-й ст. (1907)
Св. Анны 2-й ст. (1910)
Св. Владимира 4-й ст. (1913)
мечи к ордену Св. Анны 2-й ст. (ВП 13.04.1915)
мечи и бант к ордену Св. Анны 3-й ст. (ВП 10.09.1916)
мечи к Св. Станислава 2-й ст. (ВП 20.09.1916)
Св. Владимира 3-й ст. с мечами (ПАФ 25.09.1917)
Высочайшие благоволения: ВП 19.04.1916 (за боевые отличия)
Пожалование старшинства: в чине Войскового Старшины с 28.10.1912 (ВП 13.04.1916).

    Всего больнее было для него то, что на него кричали совсем точно так же, как и он, иногда, кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его офицерское и, как он думал, человеческое достоинство.

    И в нем тотчас же, точно в мальчике, - в нем и в самом деле осталось еще много ребяческого, - закипели мстительные, фантастические, опьяняющие мечты. "Глупости! Вся жизнь передо мной! - думал двадцати трех летний Андрей, и, в увлечении своими мыслями, он зашагал бодрее и задышал глубже.

    - Вот, назло им всем, завтра же с утра засяду за книги, подготовлюсь и поступлю в академию. Труд! О, трудом можно сделать все, что захочешь. Взять только себя в руки. Буду зубрить, как бешеный... И вот, неожиданно для всех, я выдерживаю блистательно экзамен. И тогда наверно все они скажут: "Что же тут такого удивительного? Мы были заранее в этом уверены. Такой способный, милый, талантливый молодой человек".
 
    И он поразительно живо увидел себя ученым офицером генерального штаба, подающим громадные надежды... Имя его запишут в академии на золотую доску. Профессора сулят ему блестящую будущность, предлагают остаться при академии, но - нет - он идет в строй. Надо отбыть срок командования сотней. Непременно, уж непременно в своем полку. Вот он приезжает сюда - изящный, снисходительно-небрежный, корректный и дерзко-вежливый, как те офицеры генерального штаба, которых он видел на прошлогодних больших маневрах в районе Кавказских минеральных вод и на съемках. От общества офицеров он сторонится. Грубые армейские привычки, фамильярность, карты, - нет, это не для него: он помнит, что здесь только этап на пути его дальнейшей карьеры и славы.

    А там война... Нет, до войны лучше он поедет военным шпионом в Германию. Изучит немецкий язык до полного совершенства и поедет. Какая упоительная отвага! Один, совсем один, с немецким паспортом в кармане, с шарманкой за плечами. Обязательно с шарманкой. Ходит из города в город, вертит ручку шарманки, собирает пфенниги, притворяется дураком и в то же время потихоньку снимает планы укреплений, складов, казарм, лагерей. Кругом вечная опасность. Свое правительство отступилось от него, он вне законов. Удастся ему достать ценные сведения - у него деньги, чины, положение, известность, нет - его расстреляют без суда, без всяких формальностей, рано утром во рву какого-нибудь косого капонира.

    Вот ему сострадательно предлагают завязать глаза косынкой, но он с гордостью швыряет ее на землю. "Разве вы думаете, что настоящий офицер боится поглядеть в лицо смерти?". Старый полковник говорит участливо: "Послушайте, вы молоды, мой сын в таком же возрасте, как и вы. Назовите вашу фамилию, назовите только вашу национальность, и мы заменим вам смертную казнь заключением".

    Но он перебивает его с холодной вежливостью: "Это напрасно, полковник, благодарю вас. Делайте свое дело". Затем он обращается к взводу стрелков. "Солдаты,- говорит он твердым голосом, конечно, по-немецки, - Ich bitte Sie um einen freundlichen Gefallen: Zielen Sie auf das Herz! (прошу вас о товарищеской услуге: цельтесь в сердце!)". Чувствительный лейтенант, едва скрывая слезы, машет белым платком. Залп...

    Эта картина вышла в воображении такой живой и яркой, что Андрей Григорьевич, уже давно шагавший частыми, большими шагами и глубоко дышавший, живо все это представил и в ужасе остановился на месте со сжатыми судорожно кулаками и бьющимся сердцем. Но тотчас же, слабо и виновато улыбнувшись самому себе в темноте, он съежился и продолжал путь.

    Но скоро быстрые, как поток, неодолимые мечты опять овладели им. Началась ожесточенная, кровопролитная война с Пруссией и Австрией. Огромное поле сражения, трупы, взрывы гранат, кровь, смерть! Это генеральный бой, решающий всю судьбу кампании. Подходят последние резервы, ждут с минуты на минуту появления в тылу неприятеля обходной русской колонны. Надо выдержать ужасный натиск врага, надо продержаться во что бы то ни стало. И самый страшный огонь, самые яростные усилия неприятеля направлены на Екатеринодарский полк. Казаки дерутся, как львы, они ни разу не поколебались, хотя ряды их с каждой секундой тают под градом вражеских выстрелов.

    Исторический момент! Продержаться бы еще минуту, две - и победа будет вырвана у противника. Но полковник Корсун в смятении; он храбр - это бесспорно, но его нервы не выдерживают этого ужаса. Он закрывает глаза, содрогается, бледнеет... Вот он уже сделал знак горнисту играть отступление, вот уже казак приложил рожок к губам, но в эту секунду из-за холма на взмыленной арабской лошади вылетает начальник дивизионного штаба, полковник Шкура. "Полковник, не сметь отступать! Здесь решается судьба России!.."

    Корсун вспыхивает: "Полковник! Здесь я командую, и я отвечаю перед богом и государем! Горнист, отбой!". Но Шкура уже выхватил из рук трубача рожок. "Ребята, вперед! Царь и родина смотрят на вас! Ура!". Бешено, с потрясающим криком ринулись казаки вперед, вслед за ним. Все смешалось, заволоклось дымом, покатилось куда-то в пропасть. Неприятельские ряды дрогнули и отступают в беспорядке. А сзади их, далеко за холмами, уже блестят шашки свежей, обходной лавы. "Ура, братцы, победа!.."

    Андрей, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своей квартиры, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на зимний фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.

    - Какие, однако, глупости лезут в башку! - прошептал он сконфуженно. И его голова робко ушла в приподнятые кверху плечи.